После возвращения из очередной командировки меня ждала дома записка моего друга, поэта Бориса Слуцкого — он заходил, но меня не застал: «Твоя мать сказала, что ты в Сталинграде по какому-то интересному делу. Приедешь — позвони». Известно, как горячо он любил товарища Сталина, но название «Волгоград» не воспринял. «Скорее уж Царицын, — сказал он мне как-то. — Но лучше оставить как было…».

Сознаю, довольно странное начало для рассказа о деле из адвокатской практики. Но Слуцкий, совсем неожиданно для меня, имел личное касательство к последующему развитию сюжета, так что упоминание его имени в этом рассказе, как читатель сам убедится, вполне оправданно.

Дело было действительно интересным, мы с мамой подробно его обсудили еще перед тем, как я поехал его изучать. Никакой юридической — адвокатской, если точнее, — перспективы у него заведомо не было, но зато была журналистская: так мне, по крайней мере, казалось. В реальности, увы, не было никакой. И если бы его ведение влекло за собой расходы для клиента, то принятие его к своему производству этически нельзя было бы оправдать. Но и отказаться от такого сюжета было выше моих сил. Конечно, адвокат, будь он только адвокатом, обязан был, по-моему, сразу же отказаться, но я-то был не «только». Как раз вот это «не только» и повлияло на мое решение.

Пришла ко мне на прием в юридическую консультацию молодая женщина из Саратова. Привезла документы, которые я читал, как детективный роман. Если совсем схематично, суть дела была такой: накануне войны пропала (посетительница сказала категоричней — была убита) ее старшая сестра, но убийцу «сначала нашли, а потом отпустили» и даже «хотели убить следователя, который убийство раскрыл». Так это было подано посетительницей — никакой другой информации у меня на тот момент не было. Сегодня подобный исход никого бы не удивил — ситуация вполне ординарная. Каждый заподозрил бы подкуп и был бы, наверное, прав. Тогда же мысль шла совсем по иному пути: те, кто выпустили убийцу и чуть не угрохали следователя, имели, возможно, большую власть и ею воспользовались, чтобы спасти преступника от возмездия. Почему-то им это было нужно. Так что едва ли не первой задачей адвоката, который взялся бы за это неблагодарное дело, был поиск чьей-то выгоды (целесообразности? необходимости?) от укрытия виноватого. Найти доказательства чьей-то личной заинтересованности именно в таком исходе — для начального этапа поиска этого было вполне достаточно. Цель благородна, задача увлекательна — почему бы не взяться? Смущало только одно: агрессивная заданность той, что ко мне обратилась.

— Алю уже не вернуть, — сказала клиентка (в оставшихся у меня документах нет ее имени, только инициалы, — пусть будет Зина), — никого уже не вернуть, все погибли: мать, отец, два брата. Только я и осталась. И еще Алькина фотография. Когда ее убили, мне было семь лет, ничего про нее не помню. Но я должна распутать эту историю. И если этот негодяй еще жив, убить его.

— В этом я вам не помощник, — пришлось мне ее оборвать, и она замолкла, взяв себя в руки.

История эта успела меня пронзить, пока я листал документы: слепую копию приговора на трухлявой от времени бумаге, письма из разных прокуратур, отвратительную по качеству фотокопию заметки об этом деле из какого-то официального, судя по лексике, юридического издания, — заметки, ничего не прояснившей, но зато распалившей воображение.

Какой адвокат не мечтает, чтобы ему досталась какая-нибудь увлекательная головоломка — вместо обрыдлых банальностей, которыми переполнено судебное повседневье! А тут была не просто головолмка — клубок загадок, обладавших — в контексте времени — поистине исключительной остротой.

Денег у Зинаиды, чтобы оплатить все расходы по командировке и ведению дела, разумеется, не было, а вести его бесплатно и ехать за свой счет, даже если бы я захотел, в адвокатуре не полагалось: за таким альтруизмом непременно виделось нечто порочное — с корыстным оттенком. Но у меня уже был в то время иной, куда более подходивший к данному случаю и куда более престижный канал. Заведовавшая отделом в «Литгазете» Валентина Филипповна Елисеева, увлекшись моим рассказом, запросто пробила мне редакционную командировку и дала все мандаты на изучение дела.

24 апреля 1940 года Аля ушла вместе с мужем из дома на окраине Сталинграда и с тех пор нигде больше не появлялась. За неделю до этого играли свадьбу. Под белой фатой (далась же тогдашним и нынешним новобрачным эта фата!) стояла невеста на восьмом месяце беременности: родные жениха (именно они, а вовсе не она сама и не ее родные) настояли, чтобы он женился и затем оформил отцовство. Матери будущего ребенка, с которой он жил, не таясь, уже более года, за два дня до свадьбы исполнилось семнадцать лет. Чтобы получить загсовский штамп, пришлось испрашивать разрешение горисполкома, которое — «в интересах будущего ребенка», как специально отмечено в документе, — почти сразу же было дано.

Николай Бурцев, тридцати шести лет, работал администратором областной филармонии, имел прочные связи с отцами города — это и навело потом на мысль, что он мог заручиться весьма солидной протекцией. Еще он был известен тем, что в подобном же «интересном» положении не без его прямого участия перебывало довольно много прелестниц, мечтавших о музыкально-актерской карьере, но они улаживали с ним отношения без особых скандалов. Аля как раз никакого отношения к тем прелестницам не имела — не окончив десятилетки, стала работать в гастрономе простой продавщицей, но почему-то именно с ней роман продолжался дольше обычного и привел к финалу, который не был для Бурцева самым желанным: к законному браку.

Подозрение пало сразу же на него — это понятно. Как понятно и то, почему он даже мысль о таком кощунстве сразу же назвал «гнусной и подлой». Любой на его месте точно так бы и поступил.

Вот объяснения Бурцева — в кратчайшем моем пересказе.

Из района новостроек, где они жили, оба поехали в центр города, какое-то время посидели на лавочке в сквере, потом разошлись. Он направился в парикмахерскую, она в свой магазин, где ей предстояло получить деньги в связи с декретным отпуском, который ей дали, потом купить продукты и вернуться домой. Но домой она не вернулась и в магазин не пришла.

Через три месяца на волжском острове Сарнинском, неподалеку от Сталинграда, нашли остатки трупа неведомой женщины. Труп был обезглавлен — череп валялся рядом. На правом резце верхней челюсти была металлическая коронка. По свидетельству родных, именно там и именно такая коронка была и у Али. При трупе (при, а не на) обнаружили окровавленный женский купальный костюм и вывалянную в грязи некогда белую женскую комбинацию.

В то время советские криминалисты повально увлекались новым методом скульптурного восстановления мягких тканей лица по черепу. Метод этот придумал антрополог и археолог, профессор Михаил Михайлович Герасимов. Газеты много писали о его достижениях: пиарили, как теперь бы сказали, с размахом. В разные годы он восстановил по останкам внешний облик Ивана Грозного, Улугбека, адмирала Ушакова и других исторических личностей. Так ли те выглядели при жизни или иначе, с полной достоверностью никто уже не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть. Да и точность воспроизведения в данном случае особого значения не имеет: история не пострадает, если Иван Грозный выглядел чуточку не так, как его изобразил уважаемый профессор. В криминалистике же эта «чуточка» играет порой первостепенную роль: от нее может зависеть судьба человека. Даже сама его жизнь.

Но криминалисты в те годы были уверены, что у них появилось волшебное средство. Неопознанных, почти полностью истлевших трупов — зримых следов нераскрытого преступления — было сколько угодно, без их идентификации следствие заходило в тупик. А тут — такая изумительная возможность! Найденный на острове череп отправили в Москву, в институт материальной культуры Академии наук — Герасимову на исследование. И вскоре пришел воссозданный им портрет: вылитая Аля…

Пока Герасимов трудился над портретом убитой, технологическая экспертиза пришла к выводу, что материал, из которого был сделан обнаруженный при трупе купальный костюм, идентичен с материалом той майки, из которой сама Аля его себе сшила. Другую такую же майку предоставила следствию и рассказала о том, кем и как костюм сшит, соседка Али и ее старшая подруга, медсестра Галина Остапенко. Рассказала и о том, где и когда они обе купили себе одинаковые майки. Галина была активной помощницей следствия, что не могло никого удивить: Галя и Аля выросли вместе, и вряд ли был кто другой, кому Аля поверяла все свои тайны.

Небольшая неувязка состояла лишь в том, что, по заключению медицинской экспертизы, женщине, чей труп нашли на острове, было около двадцати двух лет и что она перенесла уже и беременность, и роды. Однако неувязка эта следствие ничуть не смутила: Аля была девушкой крупного телосложения, так что разница в несколько лет могла, при плохой сохранности трупа, и не быть обнаружена. Что до родов — следствие почему-то решило, что в момент убийства (кто знает: мгновенного или медленного?) у Али могли начаться преждевременные роды.

И вот на таких основаниях, где сомнительное «могло быть» заменяло категоричное «было» (плюс то, что супруги вышли из дома вместе; что Бурцев резко изменил отношение к Але после того, как она отказалась сделать аборт, кстати, по тогдашним законам, запрещенный и, стало быть, криминальный; плюс то, наконец, что женился он лишь под давлением), областной суд признал обвинение доказанным и приговорил его к десяти годам лишения свободы. А тут как раз началась война. И всем уже было не до Бурцева и его пропавшей жены.

Но в том-то и дело (журналистская находка, а впоследствии, возможно, и ценный для писателя материал), что суду (безумные парадоксы нашего безумного времени!) было почему-то именно «до него»…

18 октября 1941 года коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР целый день занималась пересмотром этого дела. Вчитайтесь в дату: 18 октября сорок первого! Самая-самая судьбоносная для Москвы — да и для всей страны — неделя.

Тогда еще я не знал, что двумя днями раньше из Москвы в Куйбышев и Саратов были спешно отправлены особо важные арестанты, уже приговоренные Верховным судом к смертной казни, но не казненные — по причинам, которые так и не выяснены до сих пор, в том числе великий Николай Вавилов; что тогда же по личному приказу Берии, молчаливо одобренному Сталиным, в подвалах Бутырской тюрьмы гремели выстрелы: были расстреляны 136 человек, которых везти на Волгу почему-то не захотели (в том числе муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон, бывший заместитель наркомов внутренних дел и путей сообщения Лев Бельский, бывший начальник личной охраны Ленина Абрам Беленький, бывший заместитель наркома иностранных дел Борис Стомоняков, жены уничтоженных военачальников Нина Тухачевская и Нина Уборевич, жена казненного наркома тяжелой промышленности Чарна Межлаук и многие другие — известные и безвестные); что 17 октября под председательством зловещего Ульриха были заслушаны очередные дела врагов народа — все до одного с летальным исходом — об этом тоже стало известно гораздо позже.

Но вот то, что 16 октября, в связи с приближением авангардных нацистских частей к Москве, паника охватила столицу и началось массовое бегство из нее, — это я знал хорошо. Потому что сам видел. И все это знали, даже если сами не видели. Представить себе, что в разгар всеобщей паники трое высших судей страны, не торопясь, тратят целый день на заведомо заурядное, с их же точки зрения, уголовное дело, чтобы освободить из тюрьмы одного осужденного, чей приговор не имел под собой никаких юридических оснований, — вот в это поверить действительно было трудно. Но тем не менее это факт. И он — лишнее доказательство тому, что жизнь наша даже в самые мрачные времена не была однозначной, одноцветной, однолинейной и что понять ее можно, лишь осознав и связав воедино все то, что казалось бы вообще не совместимо.

При внимательном и непредвзятом подходе все доводы обвинения рушились как карточный домик.

Да, близкие Бурцева — мать и особенно сестра, настаивали на том, чтобы он женился на Але, но значит ли это, что их давление, только оно, и подвигло его на этот шаг? Его прошлое — все, что было известно, — отнюдь не свидетельствовало о том, что он так уж податлив давлению, что он слабоволен и не способен сам решать свою судьбу. Скорее, прямо наоборот… И если все же зарегистрировал брак именно под нажимом, зачем сразу же убил молодую жену, глупейшим образом вызвав огонь на себя? Только полный простак мог не предвидеть, что в первую очередь заподозрят его самого. Не проще ли было вообще не жениться, вопреки нажиму? Или жениться — и развестись: тогда это не представляло никакого труда. («Ты забыл про страх перед алиментами», — позже напомнит мне Слуцкий. Действительно, забыл: бегство всеми способами от алиментов как раз тогда было всеобщим поветрием. Напоминание Бориса заставит меня усомниться в моих же сомнениях. Усомниться — не более того.)

Супруги ушли из дома в два часа дня, в шесть вечера Бурцев стригся в парикмахерской (есть показания четырех свидетелей), в семь находился в своем кабинете филармонического администратора: шел концерт. Между тем остров Сарнинский расположен от города далеко, и связь с ним затруднена. Достаточно ли было трех-четырех часов, чтобы смотаться туда и обратно и за это время еще расправиться с жертвой? И как бы он мог объяснить беременной жене неурочную эту поездку? Под каким предлогом завлечь?

Верхней одежды при трупе найти не удалось — был только купальник. Но по свидетельству метеостанции 24 апреля было холодным туманным днем, никакого купания быть заведомо не могло, даже если забыть, что речь идет о женщине, которой через полтора месяца предстоят роды. Да и сам Бурцев отнюдь не был заядлым купальщиком, готовым лезть даже в холодную воду, — не был хотя бы уже потому, что вообще не умел плавать: материалами дела это было неоспоримо подтверждено.

Принадлежность Але найденной комбинации родные начисто исключили, но подтвердили принадлежность купальника. Однако из того же стандартного материала — ширпотреб чистой воды! — могли быть сделаны сотни купальников: ничего строго индивидуального в ткани найти не смогли.

Повторная медицинская экспертиза категорически установила, что смерть наступила не раньше, чем за три недели до обнаружения трупа, и что в момент гибели женщина беременной не была.

Наконец, оказалось, что хваленый профессор, составляя портрет по черепу, «пользовался для доделок» (так сказано в протоколе) присланными ему фотоснимками! То есть он заранее знал, кого ему нужно идентифицировать: чудная деталь, красноречиво говорящая о советском социалистическом правосудии, даже если оно имело дело отнюдь не с жертвами политических репрессий. Одного этого было достаточно, чтобы счесть профессорскую экспертизу беспардоннейшей липой. С тех пор никто не смог бы меня убедить, что портреты Ивана Грозного, Улугбека и прочих имеют какое-то отношение к оригиналу. Хорошо еще, если «доделанные» таким образом мистификации (не исторических лиц, а заподозренных в преступлении) никого не подвели под пулю. Или хотя бы в Гулаг…

Такова сюжетная сторона первого акта драмы. Но был еще и второй — с ничуть не менее интересным сюжетом.

Следователь Грязнов о том, что происходит с делом, которое было последним в его предвоенной практике, естественно, ничего не знал — про то, с каким треском оно провалилось в Верховном суде, притом не Республики даже, а самого СССР. То есть в самой высшей — последней — инстанции. В октябре сорок первого, мобилизованный, он был на фронте. Во время сильного артобстрела ему оторвало руку, лечился он в томском госпитале и там из писем родных узнал, что признанный невиновным Бурцев уже на свободе. Случай, к слову сказать, тоже редчайший: в подобных случаях, вопреки многовековой судебной практике цивилизованных государств, у нас подсудимого не оправдывали, осужденного — не выпускали, а отправляли дело на так называемое доследование, а человек, против которого не собрали достаточных для осуждения доказательств, продолжал — «на всякий случай» — томиться в тюрьме — авось, новое следствие чего-нибудь еще наскребет.

Грязнов же был убежден, что Бурцев виновен. Решение, принятое Верховным судом, убедило его в этом еще больше. Он вдруг осознал, в чем состояла ошибка. В том, что он решил, будто Аля убита непременно в тот самый день, когда исчезла. И только из этого исходил в своих расчетах. А ее — теперь он уверовал в это — Бурцев куда-то упрятал, дождался родов, увез на остров (мертвую или живую?) и оставил там труп.

Честно говоря, это была очень шаткая версия, еще менее вероятная, чем первоначальная. Она не выдерживала даже первых критических вопросов. Где бы мог Бурцев упрятать Алю за такой короткий срок (несколько часов)? Разве что она сама зачем-то укрылась вполне добровольно по сговору с ним. С какой стати? От кого? В честь чего, втайне родив ребенка, вдруг поехала с ним купаться на остров? Куда делся ребенок? И когда он родился? Ведь Бурцева арестовали, когда и месяца не прошло после исчезновения Али.

Все это было очевидной фантазией, но Грязнов, которому теперь предстояло возвращаться к прежней, мирной профессии, загорелся своей идеей и был готов раскручивать дело заново. Там, где происходили события, послужившие основанием для возбуждения дела, уже шли бои. Не прокурорско-судебные, а куда пострашнее. Ни от дома Бурцева, ни от дома Али и Зины, ни от тех домов, где жил и работал Грязнов, ничего не осталось. А однорукий следователь маниакально рвался на место того происшествия, стремясь во что бы то ни стало доказать — с поправочным теперь уже коэффициентом — свою тогдашнюю правоту. Ведь Аля и в самом деле исчезла. Ведь чей-то обезглавленный труп и в самом деле нашелся. Как же может быть так, чтобы никто не ответил — ни за то, ни за это, пусть даже «то» и «это» нечто различное, а не одно и то же.

Во время очередной бомбежки или артобстрела, точно не помню, его ранило. На этот раз довольно легко. Впоследствии его рану и сочтет Зина покушением на убийство — в отместку будто бы за упорство в розыске преступника. Любопытный штришок, свидетельствующий о том, как рождаются и распространяются слухи.

Найти в Волгограде мне почти ничего не удалось. Там жили уже другие люди, мало кто помнил события четвертьвековой давности, а если и помнил, то совершенно другие — куда более страшные. И все же некий навар я с этой поездки имел. Кто-то из старожилов про мой поиск узнал, и перед самым отлетом в Москву мне принесли письмо от инвалида войны Полунина. Сам он жил в трехстах километрах от города и передвигался с трудом. Письмо очень сумбурное и, мягко говоря, не в слишком большом ладу с элементарной грамматикой. Понять однако же можно. Лучше его не цитировать, а кратко изложить в пересказе.

Этот Полунин в то самое время, когда разворачивались события с Алиной свадьбой, сватался к ее соседке Галине Остапенко, а та имела виды на самого Бурцева. Обида ее была тем сильней, что именно она Бурцева с Алей и познакомила — на свою голову, как оказалось. Бурцев не хотел брака ни с той, ни с другой, но, по причинам, уже нам известным, остановился на Але. А потом сел в тюрьму. Тут Галина с горя обратила взоры на Полунина. Не с горя, конечно, а по примитивному расчету. Но тот уже остыл, переключившись совсем на другой дамский объект. И вот, писал мне Полунин, «в один из наших острых разговоров», Галя бросила реплику: «Одна дура мне дорогу перебежала — из нее дух вон. И твоя Дашка тоже не скроется». Завершал Полунин свое свидетельство таким многозначительным вопросом, снабженным не столько вопросительным, сколько чуть ли не дюжиной восклицательных знаков: «Ну, как, корреспондент, просекли?!!!!!!!!!!!!!»

Нет, не просек. Может быть, и бросила Галина Остапенко эту злосчастную реплику — в пылу гнева, в надежде воздействовать и припугнуть. На что, случается, не идет женщина в — правой, неправой ли — борьбе за мужчину? Кого она имела в виду? Значит ли, что «дух вон» выпустила из Али она? Или кто-то с ее подачи? С ее участием? Практического значения все это уже не имело. Я просто развлекал себя головоломками, которые подсказала не фантазия литератора, а сама жизнь. С такими зигзагами и поворотами, на которые только способна.

И все-таки ставить на этом точку я не мог. Пожалуй, даже не имел права. Ведь была редакционная командировка — полагалось за нее отчитаться. Мы собрали небольшой консилиум, помню — в нем участвовал и работавший тогда в «Литгазете» Александр Сергеевич Лавров, который вскоре, вместе с женой Ольгой, станет автором знаменитого цикла «Следствие ведут знатоки». Я доложил о результате поездки — все коллеги пришли к выводу, что случай, конечно, исключительно интересный, но фактически писать не о чем. Сюжет не только не имел концовки, но даже и не позволял изложить на газетной странице хоть какую-нибудь толковую версию. Решили использовать полунинское письмо просто как шаткий повод для обращения в союзную прокуратуру: нет ли, мол, смысла, возобновить следствие по вновь открывшимся обстоятельствам? Ответ пришел так быстро, что сама эта скорость подчеркивала всю абсурдность поставленного нами вопроса. Дело — подлинное дело, возбужденное в связи с исчезновением Али и обнаружением на волжском острове чьего-то трупа, — так и осталось незавершенным. Так и осталось безнаказанным по крайней мере одно убийство. А скорее всего и два. Как и тысячи, тысячи других, таких же нераскрытых. Нераскрытых из-за нерасторопности следствия или просто ловкости перехитривших его злоумышленников. Закрытая статистика содержит сведения о тысячах так называемых «висяков», про что в те славные времена никогда народу не сообщали. Впрочем, как — чаще всего — и сейчас…

Слуцкий, с которым я поделился впечатлениями о своей поездке, не просто слушал меня с суровым вниманием (складка на его переносице стала, мне кажется, еще глубже), но и зажегся сюжетом. Это вряд ли могло бы случиться, если бы в ткани сюжета не было войны, судьбы однорукого следователя, а главное — того Сталинграда. Того, но в совсем неожиданном ракурсе.

Он стал подбивать меня на сценарий. Говорил, что такого «мощного детектива — военно-патриотического» (его слова) никто не придумает: «Ведь при упоминании Сталинграда у каждого возникают совсем другие ассоциации». Увлекшись, стал фантазировать. А что если Грязнов, вернувшись в зону боев с одной рукой, встречает в сталинградских руинах свою бывшую часть? А если его фронтовые друзья помогают ему провести следственный эксперимент (ведь Слуцкий был почти юристом, учился до войны в юридическом институте, так что тонкости эти знал!), допустим, на военных моторках? После чего Грязнов уже не гадает, а знает, сколько времени надо потратить на поездку туда и обратно. И знание это помогает ему обосновать какую-то версию или от нее отказаться. Или — вот будет эффект! Драматичнейший эпизод! — встречает там самого Бурцева, и тот покушается на него (лучше всего безуспешно), чтобы устранить человека, который разгадал его тайну. И выживший Грязнов бросается на его поиск, теперь уже точно зная, кто убийца. И потом, и потом…

В моем блокноте осталось множество его сюжетных подсказок, уже весьма далеких от «первоисточника»: фантазия его разыгралась, а уж он-то хорошо знал, что вымысел бывает подчас правдивее правды. Просто мой рассказ о совсем не обычном «казусе» его разогрел.

Как жаль, что ленца, а в еще большей мере текучка, помешали мне сделать хоть что-нибудь, чтобы наш творческий треп имел продолжение. Со светлой печалью вспоминая Бориса, я тешу себя слишком лестной и гордой мыслью о том, что мы чуть-чуть не стали соавторами. И понимаю, что это мираж.