Совсем недавно, роясь в залежах своего архива, я наткнуловсем недавно, роясь в залежах своего архива, я наткнулся на затрепанную, со слипшимися под грузом папок листами, тонкую книжицу, о существовании которой, конечно, хорошо знал и на которую ссылался в прежних своих публикациях. А вот про то, что есть на ней автограф сорокалетней давности, почему-то забыл. Начинаю с него лишь потому, что нашел в авторской надписи важные для данной книги слова: «Покопайтесь поглубже в этой истории, и она украсит Ваши новые адвокатские рассказы. Лишь бы не прокурорские!»

Из надписи этой я понял, что она — отзвук моих первых очерков из адвокатской практики, опубликованных тогда в «Литературной газете». Автор же надписи (и, стало быть, найденной мною книжицы) ветеран «ЛГ», давно, к сожалению, покойный, Никита Яковлевич Болотников. Хорошо помню этого интеллигентного, старорежимного на вид бородача — известного в ту пору журналиста, его внимательный, поначалу казавшийся слишком строгим взгляд. Взгляд был, однако, не строг, а сосредоточен. Никита Яковлевич обладал редким умением не только говорить, но и слушать, настроившись на волну своего собеседника. К любому делу, за которое брался, относился с серьезностью и добросовестностью. С дотошностью, как любят порой выражаться газетчики.

Эта дотошность помогла ему собрать, обобщить и проанализировать огромный материал, к которому мы еще вернемся по ходу рассказа. Тогда и будет названа его работа, которую я отыскал в своем архиве. Вступление же это мне понадобилось лишь для того, чтобы объяснить, почему сюжет, строго говоря, не имеющий отношения ни к моей адвокатской практике, ни к практике моих коллег, тем не менее послужил основой для рассказа, завершающего эту книгу. Я просто прислушался к подсказке Никиты Яковлевича. Беспримерный сюжет (не рассказ, разумеется, а именно сюжет!) ни за что, я в этом уверен, не оставит читателя равнодушным…

Портрет, который лежит сейчас предо мной, можно назвать каноническим. Именно он вошел в книги, энциклопедии, справочники. Портрет человека героической биографии и легендарной судьбы.

Даже ничего не зная о том, кто на портрете изображен, можно сразу сказать, что перед нами личность сильная, крупная. Высокий, чуть нахмуренный лоб… Сурово сдвинутые на переносице брови… Проницательный взгляд… Добротная, элегантная «тройка», модно — по тем временам — закрученные усы, аккуратно подстриженная бородка клинышком выдают старого интеллигента. Трудно поверить, что человек этот образования не получил, эрудицией не отличался, и даже обычная, элементарная грамотность была у него, говоря мягко, не на слишком большой высоте. Впрочем, почему же — трудно поверить? Давно ведь известно, что подлинная культура оставляет свои следы на лице, а отнюдь не на лацкане пиджака. И духовность, глубина мыслей и чувств определяются вовсе не отметками в аттестате.

Имя этого человека есть на всех географических картах: им названы остров, берег, бухта и мыс. Его рукописи хранит архив Российской Академии наук. Его провидческие проекты продолжают осуществляться. Память о нем чтут не только на родине. Норвегия высоко оценила заслуги этого мужественного человека, отправившегося с риском для жизни по следам безвестно исчезнувших в ледяной пустыне посланцев Руаля Амундсена со шхуны «Мод» — матросов Петера Тессема и Пауля Кнутсена. С уважением и почтением отзывались о нем адмирал Степан Осипович Макаров, Фритьоф Нансен, Отто Свердруп.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы имя его более чем на полвека оказалось связанным не только с тайнами природы, но и с тайнами криминалистики, а его смерть на берегу Ледовитого океана — со множеством темных слухов, которым пока не видно конца.

Выдающийся русский путешественник Никифор Алексеевич Бегичев отправился в последнюю свою экспедицию из Дудинки летом 1926 года. На этот раз цель у экспедиции была вполне деловая: не открытие новых земель, не подтверждение научных гипотез, не спасение попавших в беду полярников… А всего-навсего — промысел, добыча драгоценных шкурок песцов, охота на диких оленей и белых медведей.

Шкурки песца всегда ценились очень высоко. Всегда шли, главным образом, на экспорт. Потребность страны в валюте была тогда особенно острой (впрочем, не острой, если по правде, она не была в советской державе вообще никогда). Промысел — после войн и разрухи — резко сократился. Вели его — в условиях зимней полярной ночи — лишь смельчаки-одиночки. Бегичев оказался первым, кто чутко уловил направление ветра и решил поставить это многотрудное дело на артельную базу.

После долгих хлопот и переписки, преодолев уже вовсю заявившую о себе советскую бюрократию, он добился поддержки. Дудинское управление Сельскосоюза заключило с ним трехгодичный контракт, выдало аванс, снабдило снаряжением и продуктами, и первая в истории Севера промысловая артель, назвавшая себя «Белый медведь», на собаках двинулась в путь. Кроме Бегичева расставались на три года с домом, теплом и налаженным бытом еще пятеро: охотники Николай Семенов, Дмитрий Горин, Лука Зырянов, Гавриил Сапожников и счетовод Василий Натальченко, единственный из пятерых наученный грамоте, — на него возлагалась обязанность вести артельный дневник и артельное счетоводство, чтобы отчитаться затем перед Сельскосоюзом за все расходы и доходы. Кроме хозяйственной, деловой, Бегичев преследовал еще и чисто научную цель: доказать, что даже в самых жестоких условиях Крайнего Севера небольшие коллективы здоровых, объединенных общей задачей людей могут провести несколько зимовок подряд и тем самым, как писал Бегичев в своей докладной записке, «стать примером для всех промышленников Туруханского края».

Но вернулась экспедиция не через три года, а гораздо раньше. В сентябре двадцать седьмого последним рейсом навигации пароход «Иней» вывез с острова Диксон всех артельщиков. Всех, кроме одного. Бесстрашный следопыт Севера, путешественник-самородок Никифор Алексеевич Бегичев навсегда остался в краю ледяного безмолвия. Его товарищи привезли горькую весть: командир «Белого медведя», Улахан Анцыфер — Большой Никифор, как называли его на Таймыре, — умер от цинги на мысе Входном в семь часов утра 18 мая 1927 года и через четыре дня после этого был похоронен в мерзлом грунте на берегу океана.

Внезапная смерть всегда порождает догадки и слухи. Тем более — смерть вдали от дома, в опасном походе, при непроверенных обстоятельствах и без очевидных причин. Вот уж от кого не ждали такой обыденной, не героической смерти! Большой Никифор?! Рослый, крепкий, никогда не болевший человек, преодолевший тягчайшие испытания, десятки раз побывавший на краю гибели и всегда выходивший победителем, — этот богатырь покорится цинге? Станет ее жертвой? Не примет заблаговременно мер? Терпеливо будет ждать смерти — ведь конец наступает не сразу, от первых симптомов до последнего вздоха проходит много недель. Его, посвятившего себя Северу, проведшего в походах и странствиях по ледяной пустыне чуть ли не полжизни, свалит болезнь, а другие артельщики — все до единого, — без закалки и опыта, вернутся живыми и невредимыми?!

Нет, тут что-то не так…

Тундра полнилась слухами. От поселка к поселку, от кочевья к кочевью ползла молва — тревожная, липкая: не умер Бегичев — убит. У слуха был первоисточник: Манчи Анцыферов. Этого молодого долганина Бегичев принял в артель через месяц после начала похода — по просьбе хозяина чума, где артельщики чинили снасти и конопатили лодки, пользуясь редкими погожими днями. Вот он-то и принес страшную новость, с невиданной быстротой облетевшую край.

Слух дошел до Красноярска. В местной газете появилась заметка под названием, которое не могло не привлечь внимания: «Тайны глухой тундры». Газета кратко воспроизводила рассказ Манчи, называла имена участников экспедиции — свидетелей, а возможно, и соучастников преступления. Оставить сигнал печати без последствий в те времена (приходится подчеркнуть, чтобы не перепутать с временами нынешними) было нельзя.

10 апреля 1928 года в городе Туруханске следователь 7-го участка Боровский завел уголовное дело под номером 24. На обложке было написано: «О нанесении тяжких побоев и последующих мучительных истязаниях Бегичева Никифора Алексеевича, приведших к его смерти». Заголовок этот означал, что следствие еще не может никому предъявить обвинения, что в его распоряжении не более чем версия, подлежащая проверке. Но он вместе с тем означал, что версия эта уже покоится на некоей уликовой основе и что механизм свершившегося представляется достаточно ясным.

В ходе следствия были допрошены участники последней экспедиции Бегичева. Все они утверждали, что Бегичев умер от цинги и что слухи о насильственной смерти являются подлым наветом. Лишь один человек — Манчи Анцыферов — упорно стоял на своем.

От болезни, голода и непосильной работы, рассказывал Манчи, Бегичев действительно сильно ослаб. Этим воспользовался Василий Натальченко. Он придрался к какому-то пустяку и вызвал его на ссору. Набросился, стал избивать. Бегичев упал. Тогда Натальченко вскочил на него, топтал сапогами, подкованными железом. «На другой день, — записано в деле со слов Манчи, — я увидел, что ноги Бегичева были распухшие, как бревна. Не видно было на них нормального мяса — одна сплошная синева, а на боках и груди — опухоли и синяки от побоев».

Взяв команду в свои руки, продолжал Манчи, Натальченко приказал вынести окровавленного Бегичева из избы в продуваемую ветрами палатку, повернуть ее входом на север и не опускать полога, чтобы умирающего заносило снегом. «Было слышно, — записано следователем со слов Манчи, — как Бегичев кричал в палатке, просил попить и поесть, но ему не давали. Натальченко запретил давать Бегичеву еду, сам караулил, чтобы никто не унес ее Бегичеву». Так и умер Бегичев, заключал Манчи, — избитый, лишенный воды, пищи и лекарств, брошенный на мороз…

Конечно, кошмарная эта история не могла не вызвать справедливого гнева. Но прежде всего, разумеется, она не могла не вызвать вопросов, которые возникают, когда читаешь обличительные показания Манчи. Вот некоторые из них.

Что заставило Натальченко так жестоко расправиться со своим «капитаном»? Так жестоко — и так рискованно: у всех на глазах?.. Кем они были, остальные артельщики? Соучастниками? Сообщниками? Трусами? Ради чего предали человека, которого чтили и с которым отправились на общее трудное дело? Если же не все были с Натальченко заодно, то как не убоялся он творить свое злодеяние на глазах того же Манчи? Почему полагал, что все сойдет ему с рук?

Натальченко решительно отверг обвинения Манчи. Он объяснил, какие причины побудили того к оговору. Манчи, по словам Натальченко, чувствовал себя на зимовке человеком «второго сорта». Его приняли в артель без права на пай. Когда стали делить трофеи, каждому «досталось по 53 шт. рослых песцов» (в том числе и умершему Бегичеву). А Манчи ничего не досталось. «Произвели дележку всей добытой пушнины на шесть равных паев, лишив доли тунгуса Манчи Анцыферова как бывшего совершенно неработоспособным…» Эти слова записаны в дневнике Натальченко его рукой. И — повторены следствию.

Неработоспособным… В повседневном общении выражались, наверно, без канцелярской изысканности. Проще, грубее… Не раз, видимо, слышал Манчи упреки за свою «неработоспособность». Вероятно, слышал еще и не это. Знакомые называли Манчи Яларом, то есть лентяем, озорником. Натальченко так и обращался к нему — не по имени, а по кличке. От своих Манчи еще как-то это сносил, в устах «пришлого», «чужака» кличка звучала как оскорбление. К тому же, когда места на нарах всем не досталось, именно он, Василий Натальченко, предложил, чтобы Манчи спал на полу. Штришок, конечно, совершенно ничтожный, но ведь ранить может даже сущий пустяк.

От доводов этих не отмахнуться, и, однако, вряд ли они могли объяснить оговор. Манчи стоял на своем даже после того, как все другие артельщики, в том числе и эвенки, обвинение это отвергли. Один против всех!.. Никого не боясь!..

Натальченко потребовал эксгумации трупа. Со времени смерти прошло менее года. Ясно, что в мерзлом грунте труп еще хорошо сохранился. Экспертиза нашла бы, конечно, не только костные переломы, но и следы истязаний на теле и на лице. Или, наоборот, не нашла бы — и, стало быть, версию об истязаниях опровергла…

Решить столь простую задачу оказалось, однако, делом сложнейшим. Полярная авиация располагала в ту пору ничтожными средствами. Послужить правосудию было ей не под силу. Добраться до мыса Входного можно только на лодках. Путь занял бы месяца два, а то и все три. Следователю, эксперту и понятым грозила реальная опасность зазимовать. Стоило ли идти на такой риск? История криминалистики, насколько я помню, подобных прецедентов не знала. Так или иначе, полярная следственная экспедиция не состоялась. А без судебно-медицинской экспертизы свидетельские показания — как «за», так и «против» — не имели цены.

Дело зашло в тупик, и 2 августа 1928 года следователь Боровский вынес постановление о его «приостановке» — «из-за невозможности произвести судебно-медицинское вскрытие трупа Н. А. Бегичева».

Приостановить дело — это, в сущности, значит оставить предполагаемого преступника под подозрением. Притом — на неопределенный срок. Следствие может быть возобновлено в любой момент, как только будут устранены препятствия, помешавшие довести его до конца. Но когда они будут устранены? Через год? Через два? И вообще — будут ли устранены? А пятно на человеке пока что останется…

Выводы следствия и формулировка, которую Боровский избрал, оставляли место для новых домыслов, новых слухов. Натальченко подал жалобу. В ту пору следствие состояло не при прокуратуре, а при суде. Поэтому жалобу разбирал Красноярский окружной суд. 15 октября 1928 года он удовлетворил просьбу Натальченко и признал дело прекращенным «ввиду необоснованности обвинения».

Тайна мыса Входного перестала существовать.

Объявить тайну несуществующей дело простое, но она перестанет существовать не на бумаге, а в жизни лишь после того, как будет в нее внесена полная ясность. Справка с печатью может создать лишь видимость ясности, молва от этого не утихнет, если есть для нее какая-то почва.

Почва была…

Как и зачем появился в Дудинке сумрачный, всегда исподлобья глядящий, степенный и аккуратный Василий Михайлович Натальченко? Какая нелегкая его сюда занесла? Известно было лишь то, что родом он из-под Ковно (так называли тогда нынешний Каунас) и прибыл последней баржей ранней осенью двадцатого года. Где Литва, точнее Царство Польское, входившее в состав Российской империи, ее самый западный край, с древней историей, культурой, цивилизацией, — и где забытый Богом поселочек совсем на другом краю земли?.. Я был в Дудинке сорок лет спустя, когда поселок уже успел стать городом, — впечатление, мягко говоря, безрадостное. А тогда, в двадцатом?.. Не курорт, не крупный промышленный центр, не тихий, уютный уголок, пригодный для созерцания и покоя. Несколько ветхих избушек, на десять месяцев в году отрезанных от всего мира. Жестокие северные морозы… Вечная мерзлота… Зимой — лютые ветры. Летом — полчища комаров. Самые адовы места для ссылки — и те на сотни километров южнее.

Что искал здесь молодой, полный сил холостяк? Каких невест? Какой работы? Какого жилья? Не рыбак, не матрос, не охотник. Просто грамотный человек. Даже грамоту эту и то применить было негде. Только и оставалось — устроиться счетоводом в Сельскосоюзе. Да и не сразу — годы спустя…

Первая версия — она же, видимо, и последняя: скорее всего Натальченко просто хотел затеряться. С максимальной надежностью. Быть может, имел для этого основания. А возможно, и без оснований гнал его страх наступающих крутых перемен, уже успевших заявить о себе жестокостью без разбора. Ну, кто и кого в те годы стал бы искать на краю света? Смутное было время. Брат восставал на брата. Сын — на отца. Снимались с обжитых, насиженных мест целые семьи — судьба гнала их. Мало кого — за чем-то, чаще всего — от чего-то. От чего и за чем гнала судьба Василия Натальченко — молодого человека двадцати восьми от роду лет? В Сибири только что перевернулась кровавая и трагическая страница, по-советски названная колчаковщиной. Одни сдались победителям, другие подались за кордон. Но не все, не все…

Когда молва создала версию о гибели полярного следопыта, версия эта звучала так: беглый колчаковский офицер убил создателя первой северной промысловой артели. Звучала, как видим, зловеще и в контексте реалий тех лет очень походила на правду. Но тайной было окружено не только прошлое Натальченко. Еще и его настоящее.

Гостиниц в Дудинке не было. Постоялых дворов — тоже. Поставить избу — дело труднейшее: из чего? чьими руками? за какой срок? Кров нужен не завтра — сегодня. Сразу. Сейчас!.. На что он рассчитывал, одинокий переселенец, отправляясь осенью в заполярный поселок? Накануне шестимесячной ночи и сорокоградусных холодов. Не иначе как на добрых людей. И такие люди нашлись.

Семья Никифора Бегичева приютила его у себя, дала и крышу, и угол, и стол. Человек, не имевший ничего, кроме тощего мешка с пожитками, сразу получил все: дом, друзей, семью. И какую!.. Его собеседником стал человек поистине замечательный, за плечами которого была интереснейшая, полная необыкновенных приключений и невероятных событий жизнь. С утра до вечера шумела, играла, резвилась в натопленной, чисто прибранной горнице ватага детей. А душой дома, его хлебосольной хозяйкой была прелестная молодая женщина, не по-здешнему элегантная в своей городской одежде, мягкая и тактичная Анисья Георгиевна Бегичева, в недавнем прошлом Аня Турбина, скромная красноярская девушка-сирота, преодолевшая в себе робость и пошедшая за знаменитого человека. Знаменитого — и к тому же на шестнадцать лет старше ее.

Видимо, Бегичеву нравился новый член семьи, вряд ли иначе он принял бы его в свой дом. Не на месяц, не на сезон — на годы. По вечерам они играли в шахматы, обсуждали приходившие с опозданием новости, вслух мечтали о будущем этого на редкость богатого, но пока еще безлюдного края.

Вечерние беседы не могли длиться вечно. Бегичев был непоседа, его влекли новые экспедиции, новые открытия, романтика трудного и неизведанного. В те шесть лет, которые отделяют вступление Натальченко в бегичевскую семью от начала их совместного, трагически окончившегося путешествия к берегу океана, вместились и поход по следам «почтальонов» Амундсена, и Пясинская экспедиция Николая Николаевича Урванцева, положившая по сути начало освоению Норильского региона. Ее участником тоже был Бегичев. Позднейший исследователь, рассказывая об этом, напишет, что теперь Бегичев покидал родной дом с легким сердцем, «благо заботу о прокорме семьи взял на себя его новый друг Натальченко».

Однако не все его старые друзья радовались этой заботе. Я имею в виду бесспорных друзей, чья преданность Бегичеву никогда и никем сомнению не подвергалась. Ближайший ему человек Егор Кузнецов почему-то невзлюбил Натальченко с первого взгляда и не раз пытался образумить Никифора Алексеевича, убеждая, что ничего хорошего из вхождения в семью чужого мужчины не выйдет.

Мужчина к тому же был молод и оставался наедине с молодой женой хозяина дома целыми месяцами, пока ее муж совершал свои исторические походы по неизведанным просторам Арктики, ежедневно и ежечасно рискуя жизнью. Было бы странно, если бы эта весьма щекотливая ситуация не вызвала толки и пересуды. Было бы странно тем больше, если бы толки не окрепли и не усилились после того, как Натальченко внезапно вернулся, навсегда оставив «нового друга» в мерзлом арктическом грунте. С поразившей многих поспешностью он увез Анисью Георгиевну из Дудинки в Енисейск, заставил ее продать дом, а взамен — на деньги, вырученные от продажи, — купил новый, уже на свое имя. И наконец довел эту многоходовую комбинацию до логического конца.

Перед следователем Боровским предстал не просто подозреваемый гражданин, но официально зарегистрированный в городском загсе муж вдовы того человека, в убийстве которого он подозревался.

Друзья Бегичева не могли смириться с тем, что под делом так решительно и поспешно подвели черту. Особенно негодовал Егор Кузнецов. Он достучался уже не до местной — до центральной печати. Из Москвы приехал корреспондент популярного журнала «Всемирный следопыт» Смирнов. Долго беседовал и с Егором, и с Манчи. Итогом бесед стал опубликованный в журнале очерк «Смерть боцмана Бегичева», где подробно воспроизведена версия Кузнецова и Анцыферова. Воспроизведена так, чтобы не осталось ни малейших сомнений: автор очерка полностью ее разделяет.

Рассказывая о том, как «было выполнено это черное дело», Смирнов писал: «Тут одно может показаться странным. Убивая Бегичева, Натальченко преследовал вполне определенные цели, ну, а почему остальные — Сапожников и Семенов — допустили совершение этого злодеяния? У них, кажется, не было никаких счетов с Бегичевым, чтобы желать его смерти? Свою пассивность они объяснили боязнью связываться с Натальченко. Как бы то ни было, а, не шевельнув пальцем в защиту невинного человека, они тем самым приобщили себя к преступлению. Следовательно, им ничего не оставалось, как потом вместе с Натальченко рассказывать легенду о естественной смерти Бегичева».

В этом отрывке обращает на себя внимание одна важнейшая фраза: «Свою пассивность они объяснили (выделено мной. — А. В.) боязнью связываться с Натальченко». Кому объяснили? Где и когда? Следователю таких объяснений они не давали, иначе уголовное дело нельзя было бы прекратить. И ничего похожего ему не рассказывали. Значит — корреспонденту? Или кому-то еще? Полное противоречие следственных показаний каким-то неведомым «объяснениям» и «рассказам» тех же свидетелей, воспроизведенным в центральной печати, побуждало возобновить следствие «по вновь открывшимся обстоятельствам» (была и есть в законе такая формулировка).

Побуждало, но не побудило. Сенсационное утверждение журналиста не было ни отвергнуто, ни подтверждено. Никакой проверке оно не подвергалось. А поскольку судебное решение о прекращении дела было известно всего нескольким лицам, статью же «Всемирного следопыта» читали многие тысячи, в общественном сознании, естественно, осталась и закрепилась лишь печатная версия.

Напрасно Натальченко просил снять с него подозрения и наветы публично. «Препровождая при этом копию моего заявления на имя редакции газеты «Красноярский рабочий», — писал Натальченко в суд, — прошу принять меры к тому, чтобы указанная редакция поместила на столбцах своей газеты реабилитирующую мою честь статью со сылкою на состоявшееся определение Красноярского окружного суда о прекращении дела». Отметим попутно: приведенная цитата убедительно свидетельствовала о том, что образовательный уровень Натальченко был гораздо выше так называемой элементарной грамотности…

Суд исполнил свою обязанность, высказался категорично и ясно: не виновен! Но понудить печать довести об этом до всеобщего сведения суд не мог. Тогда Натальченко обратился к окружному прокурору: «…редакция «Красноярский рабочий» до сих пор не напечатала постановление Красноярского окружного суда о прекращении дела о насильственной смерти Н. А. Бегичева. /…/ Ходатайствую о том, чтобы прокуратура приняла меры к помещению в газете упомянутого постановления, восстанавливающего мое имя, опозоренное по вине редакции».

В печати, однако, ни строчки не появилось. Потому, скорее всего, что плохо верилось в невиновность. Оставалось ощущение какой-то неполной правды. А неполная правда, в какие одежды ее ни ряди, все-таки просто неправда. Исключений тут не бывает.

Со временем молва приутихла. Совсем иные события волновали страну. Началось гигантское по своим масштабам освоение Арктики, о котором Бегичев мечтал и которое предвидел. В расстрельных ямах и лагерях оказались миллионы людей, лживо обвиненных совсем не в такой «мелочи», как какое-то сомнительное убийство на любовно-бытовой почве. «Частный» вопрос о тайне мыса Входного потускнел, затмился, растворился в той всеобщей трагедии, которая постигла страну. А грянувшая вскоре война и вовсе перевела эту тайну в разряд вроде бы и не существующих: ну, кому теперь было до нее дело?..

Но имя Бегичева и финал его жизни все же не оказались в забвении. Никита Яковлевич Болотников, о котором уже шла речь в начале этого рассказа, «заболел» Бегичевым еще в начале тридцатых годов, будучи участником арктической экспедиции на пароходе «Правда». Впервые услышав от начальника экспедиции Николая Николаевича Урванцева рассказ об этом мужественном полярнике, Болотников решил вплотную заняться изучением его жизненного пути. Он записал рассказы тех, кто помнил Бегичева, кто соприкасался с ним по работе, изучил его архив. И пришел к выводу: «Версия о его якобы насильственной смерти несостоятельна».

Он был настолько убежден в этом, что не счел нужным вникать ни в какие подробности, ограничившись этой единственной фразой, а во втором издании книги «Никифор Бегичев» (1954 год; именно эту книгу он и подарил мне со своим автографом) добавил: «Все имеющиеся документы опровергают факт убийства Бегичева». К тому времени, когда мне был сделан этот подарок, Никита Яковлевич уже понимал, что одной, даже двух фраз недостаточно, чтобы отмахнуться от так и не опровергнутых убедительно улик, тем более что другой неутомимый «расследователь» с невероятной энергией провел работу по изобличению Натальченко и поведал об этом в своих многочисленных статьях и в книге «Тайна мыса Входного», получивших немалый резонанс.

Энтузиастом этим был сибирский поэт Казимир Лисовский. Несмотря на свою стойкую инвалидность, он преодолел — и не единожды — многие тысячи километров по тундре и Заполярью, добрался до мыса Входного (там уже был небольшой рыбацкий поселок), отыскал в девяти километрах от него почти развалившуюся избу, где Бегичев умер (по версии Манчи — откуда Натальченко вынес его умирать в палатке), и могилу. Это был первый человек, заинтересовавшийся местом последнего успокоения знаменитого путешественника. Точнее, второй. Первым был местный зимовщик З. З. Громадский, который еще в 1929 году побывал на могиле и ограничился тем, что сделал несколько ее фотоснимков.

Желая убедиться в том, действительно ли найденное им основание стоявшего здесь некогда креста есть могила Никифора Алексеевича, Лисовский попросил двух рыбаков произвести раскопку. «Рыбаки взялись за кайла, — описывал впоследствии поэт эту жуткую и отнюдь не правомерную операцию. — Через некоторое время обнажилась плоская крышка гроба. Длина его была два метра. Меня тогда еще удивило, что он находится на очень небольшой глубине. Видно, хоронили второпях, кое-как, в болото. (Мне лично из нарисованной поэтом картины это совсем не видно. — А. В.) Одна из досок гроба немного отстала. Мы приподняли ее. Гроб оказался сплошь забитым мутным льдом. Сквозь тусклый слой льда еле виднелись очертания тела. Бережно, старательно мы забросали могилу землей».

Итак, в мерзлом грунте далекой тундры сохранилось тело легендарного боцмана. Эта находка не могла не реанимировать давнюю версию, снова пробудить к ней интерес. Лисовский решил разыскать героев полярной драмы. В Енисейске ему удалось найти вдову Бегичева Анисью Георгиевну, а Натальченко он отыскал вроде бы «неподалеку» — в Курейке. Некогда там отбывал ссылку великий вождь всех народов, откуда благополучно «бежал», и не раз, под носом у нерасторопной царской полиции. Теперь там же, в том же качестве ссыльного, пребывал Василий Михайлович, осужденный по доносу — нет, отнюдь не за убийство Бегичева, а за «антисоветские высказывания». Вот что годы спустя написал мне об этой встрече обличителя и жертвы врач-хирург из города Щекино Тульской области Павел Владимирович Чебуркин, угодивший в Курейку за такие же «грехи» и деливший с Натальченко общую судьбу «разоблаченных махровых антисоветчиков»:

«Я, наверно, единственный, доживающий свой век, друг Натальченко, оказавшийся рядом с ним в самую трудную пору его жизни. Оба мы пали жертвами проклятого культа личности. Меня просто оговорил завистливый коллега, а Василия Михайловича погубил его открытый, честный характер, который не позволял ему смиряться с тупостью, несправедливостью и враньем. Он вслух говорил то, что думал. А ведь тогда было как? Что-то покритиковал, выразил недовольство чем-то — значит, враг народа. И судьи поверили доносчику-клеветнику, такая была установка. Да что говорить, сами знаете, какое было время. Василию Михайловичу повезло: ему дали не лагерь, а ссылку, и определили счетоводом при главном бухгалтере строительной конторы Зильберштейне и бухгалтере Якубовском, бывшем инструкторе знаменитой Гатчинской летной школы. Все трое (то есть и Натальченко тоже! — А. В.) были люди высокой культуры, настоящие русские интеллигенты. И вдруг заявляется к нам писатель Лисовский. «А, так вот где скрывается убийца Бегичева! — кричал он. — Я это дело так не оставлю. Какая тема! Я ее разовью, роман напишу — будет похлеще, чем «Два капитана». Тот же мотив: завоевать сердце женщины, убив ее мужа! У меня есть доказательства». Все это он говорил, выступая в клубе, при большом стечении публики. Вызвали Натальченко, попросили и его рассказать о Бегичеве и его смерти. Страшно было смотреть, как, со слезами на глазах, Натальченко начал свой рассказ, потом разрыдался — и ушел. «Как играет!» — закричал Лисовский…»

Узнав о том, что в мерзлом грунте сохранилось тело, Натальченко снова стал настаивать на проведении экспертизы. Но какие могли быть для этого основания? Что появилось нового: показания свидетелей? документы? улики? Какие, неведомые давнему следствию, факты могли бы поколебать выводы, к которым пришли юристы в конце двадцатых годов?

Факты нашлись.

Казимир Лисовский не терял надежды отыскать в Авамской тундре живых очевидцев. Преодолев в сорокаградусные морозы сотни километров на оленях, он встретился на фактории Ново-Рыбная с близким родственником Манчи Анцыферова — Егором Титовичем Ереминым. Самого Манчи уже не было в живых.

Ничего нового Егор Титович не сказал, но полностью воспроизвел показания Манчи, которые тот дал на следствии. Он слышал его рассказы множество раз и запомнил их во всех деталях. Косвенно этот факт подтверждал достоверность версии Манчи: выходит, и близким людям, которым он полностью доверял, и следователю Боровскому говорил одно и то же.

Факт этот, однако, был слишком незначительным, чтобы в архивном следственном деле мог произойти какой-либо поворот. Неутомимый Лисовский продолжал поиски. По совету Еремина он отправился на факторию Усть-Авам. Там его познакомили с 93-летним Гавриилом Варлаамовичем Портнягиным. «Когда он начал рассказывать, — писал впоследствии Лисовский, — я невольно вздрогнул. Я понял, что нашел того человека, которого искал. Стало ясно, что Гавриил Варлаамович много знает, многому был свидетелем».

Придавая рассказу этого «бодрого старика среднего роста в шапке, в фуфайке» значение не только историческое, но и юридическое, Лисовский пригласил «понятых». Для этого пришлось совершить еще один многокилометровый переход по скованной морозом тундре: поэту непременно хотелось, чтобы роль «понятых» исполняли партийные вожди местного разлива. В присутствии секретаря райкома и прочего начальства Портнягин и вел свой рассказ.

Он почти ничем не отличался от рассказа Манчи, но Портнягин воспроизводил события тех далеких дней не с чьих-либо слов, утверждая, что сам был свидетелем гибели Бегичева. По словам Портнягина, Бегичев взял его в артель на пути к мысу Входному, когда проплывал по речке Пойтурме — притоку Пясины. Там стоял чум Портнягина. Увидев, как ловко плотничал дед Гавриил, Бегичев принял его в свой коллектив, чтобы чинить санки и лодки, рубить избу.

Бегичев, продолжал Портнягин, очень хорошо относился к Натальченко, а тот «давно решил убить» своего благодетеля — «и вот время подошло». Однажды Натальченко взял «железяку, тяжелую, килограммов пять будет» и стал толочь соль. Бегичев попросил у Натальченко собак, чтобы съездить на Диксон и обменять шкурки песцов на продукты. Натальченко не отвечал, «только красным стал, шея и лицо налились кровью». И вдруг — ударил его этой «железякой» по голове, потом стал топтать. «Ребра ему поломал. До этого Натальченко ходил всегда в валенках, а тут почему-то надел сапоги, подбитые железом».

Долог, очень долог этот рассказ. В нем много подробностей. О том, как Натальченко издевательски расчесывал волосы рядом со стонущим от боли Бегичевым, как запретил он давать боцману не только еду, но и воду, как приказал вытащить его из теплой избы в брезентовую палатку. И как сказал, что расправится с каждым, кто окажет Бегичеву хоть какую-то помощь. «Добрый человек разве убил бы такого начальника? — завершил Портнягин свой рассказ. — Бегичев отцом нам был. А Натальченко совсем сатана… Убил его из-за жены…»

Публикуя запись сенсационного рассказа, существенно подкрепившего обвинительную версию, Казимир Лисовский так прокомментировал добытую им улику: «Слушая на протяжении пяти с лишним часов эту печальную повесть о последних днях жизни Улахана Анцыфера, повесть, которую старик передавал с такими деталями, подробностями, дополняя в некоторых местах жестами, мимикой, имитацией голоса, поясняющими, где сидел Бегичев, где Натальченко, как происходил между ними разговор, — мы взволнованно переглядывались друг с другом. У каждого из нас родилась в сердце твердая убежденность: «Нет, это нельзя выдумать. Это надо видеть самому!» (Курсив мой. — А. В.)

Поиск Лисовского, завершившийся появлением нового важнейшего свидетеля, совпал по времени с выходом второго издания книги Никиты Болотникова «Никифор Бегичев», снова привлекшей внимание к его личности, к его делам. Самые неутомимые исследователи жизни Бегичева по-прежнему придерживались прямо противоположных взглядов на причину его смерти. Новые факты требовали проверки и компетентной оценки. Отмахнуться от них было нельзя. И вполне закономерно, что, откликаясь на «вновь открывшиеся обстоятельства», известный в то время журналист Георгий Кублицкий поставил в печати вопрос о необходимости вернуться к тайне мыса Входного. Вернуться уже не на уровне догадок, предположений, легенд, а во всеоружии науки. Не в силах при этом отойти от насаждавшейся десятилетиями зловещей риторики, Кублицкий утверждал, что рассказы найденных Лисовским людей «проливают новый свет на события, разыгравшиеся некогда далеко на Севере, и заставляют снова со всей серьезностью отнестись к версии о злодейском убийстве Бегичева врагом Советской власти».

Острота ситуации была тем драматичней, что речь шла вовсе не только о раскрытии одной загадки недавней истории: человек, которому печатно заново бросили тягчайшее обвинение, был жив! И женщина, из-за которой якобы разыгралась та кровавая драма, тоже была жива! Молва, преследовавшая их почти тридцать лет, набирала силу. А ясности все еще не было.

Простейший, сам собою напрашивающийся выход — возобновить следствие и подвергнуть анализу имеющиеся доказательства, как старые, так и новые, — был, однако, отнюдь не таким уж простейшим. Все процессуальные действия требуют строжайшего подчинения закону. Они не могут совершаться просто из любопытства. Хотя бы и любопытства научного, исторического. Следствие есть следствие, у него должна быть конкретная, предусмотренная законом цель.

Чем бы это возможное следствие ни окончилось, даже если бы оно полностью подтвердило догадку и слухи, — привлечь Натальченко к уголовной ответственности было нельзя: десятилетний давностный срок со времени прекращения дела давно истек. Юридически признать человека виновным в совершении преступления может только суд. Отдать Натальченко под суд в любом случае было нельзя. Не было и никакой возможности (юридической, процессуальной) его реабилитировать, если бы слухи не подтвердились: Красноярский окружной суд доступными средствами это уже сделал. Но молву, как видим, не пресек.

Ситуация казалась безвыходной…

Сейчас, из новой исторической реальности, возвращаясь ретроспективно в ту, кажущуюся уже окаменевшим реликтом эпоху, я по-настоящему осознаю шаг, на который пошли тогда наши верховные прокуроры. Ныне, когда остаются нераскрытыми десятки, сотни, а то и тысячи прямо-таки раскаленных дел, связанных с убийствами знаменитейших личностей, когда даже самое «свежее», ошеломительное по наглости преступление остается в центре внимания разве что считанные дни, когда у следователей и прокуроров не доходят руки до того, что случилось вчера, потому что сегодняшняя новость уже успела оттеснить вчерашнюю на обочину их служебных интересов, — кажется просто невероятным, с какой серьезностью отнеслась полвека назад прокуратура СССР к просьбе о раскрытии тайны мыса Входного средствами криминалистики. Насколько прониклась пониманием уникальности этой истории, ее непохожестью на то, чем приходилось заниматься до сих пор. И средства нашлись, о чем сегодня, когда деньги на высоком и высочайшем уровне лезут из ушей и ноздрей, нельзя было бы даже мечтать: их хватает на что угодно, но только не на то, чтобы изобличить опаснейших преступников, вольготно устроившихся под надежной крышей…

Речь шла не только об извечном и естественном стремлении проникнуть в тайну, разгадать поставленную жизнью загадку, преодолев те препятствия, которыми тайна пытается себя оградить. Но и — самое главное! — о добром имени человека, на которого молва наложила поистине Каиново клеймо. Строго говоря, жизнь свою худо-бедно он прожил. И Василию Михайловичу, и Анисье Георгиевне было уже за шестьдесят. Никакой формальной помехой для осуществления их скромных жизненных планов слухи не стали. Но легко представить себе, как им в той атмосфере жилось. Как горько было прийти к финалу земного пути с этим тяжелым грузом. Как смотреть своим детям в глаза…

Если бы версию об убийстве удалось опровергнуть, притом на основе достоверных научных данных и с учетом всего обвинительного багажа, восстановление доброго имени Натальченко снимало тяжкий моральный груз со всей семьи. С другой стороны, если молва с истиной не расходилась, убийца должен был — по справедливости — понести хотя бы то наказание, которое реально еще была в состоянии наложить на него прокуратура: признать имеющиеся доказательства достаточными для передачи дела в суд и прекратить производство в связи с истечением срока давности. То есть, как принято выражаться на языке права, — «по нереабилитирующим основаниям». Избежав наказания юридического, Натальченко пришлось бы тогда в полной мере нести наказание нравственное, и не существовало никаких причин, которые в таком случае должны были бы его от этого избавить.

Словом, союзная прокуратура решила провести новое расследование. Первым и важнейшим этапом его была эксгумация и судебно-медицинское исследование трупа: без восполнения этого зияющего пробела давнего следствия все дальнейшие поиски теряли смысл. Прокуратуру поддержало Главное управление Северного морского пути, предоставив в распоряжение следственной группы специальный самолет, чтобы добраться от Игарки — последней точки, куда ходили тогда рейсовые самолеты, — до мыса Входного и вернуться обратно. Путь, на который в 28-м году надо было затратить месяцы! Теперь это расстояние легко преодолевалось за два-три дня…

Приближался конец августа 1955 года. Еще одна-две недели, и в Заполярье придет зима. Пришлось бы ждать нового лета. Плюс один год — в дополнение к уже миновавшим двадцати восьми. Целый год! В возрасте наших героев он дорого стоит. Решили не ждать. Вскрытие могилы и экспертизу поручили транспортному прокурору Александру Терентьевичу Бабенко и ученому секретерю Института судебной медицины Минздрава СССР, кандидату медицинских наук Всеволоду Григорьевичу Науменко. Вместе с ними вылетел на Таймыр и Казимир Лисовский. Имея формально лишь статус корреспондента «Огонька», фактически он выполнял функции обвинителя, держа под контролем все действия юриста и медика и требуя от них не оставить без внимания ни один его довод. Стремясь избежать возможных упреков в необъективности, прокуратура пошла и на этот, совсем для нее не привычный шаг: уникальность так уникальность…

Я с сожалением опускаю подробности их полета. Хотя это были уже далеко-далеко не трудности двадцатых годов, но путешествие оказалось отнюдь не из легких. Зато, добравшись до могилы, москвичи встретили там четырех красноярцев, прилетевших к ним на подмогу: прокурора, следователя и двух судебных медиков. Заключение столь мощного ансамбля обещало поставить, наконец, в затянувшейся этой истории последнюю точку.

Прежде чем приступить к вскрытию могилы, предстояло убедиться в том, что тут захоронен именно Бегичев, а не кто-то другой. Были опрошены местные старожилы, которые этот факт подтвердили. Разыскали Громадского — того самого, который в 1929 году сфотографировал могилу Бегичева. Он также подтвердил, что это именно та могила. Его снимки по всем правилам криминалистической идентификации были сопоставлены с топографией местности. Наконец, из Дудинки был доставлен местный житель Ананьин, который хорошо знал Бегичева и провожал его с артелью на промысел в устье Пясины весной 1926 года: ему предстояло опознать труп…

Очевидцы рассказывали, что это была жуткая и глубоко волнующая картина. В унылой, безлюдной и безмолвной тундре, под доносящийся плеск ударяющей о гальку волны и свист ледяного ветра, освещенные косыми лучами стылого солнца десять человек молча копали плывун… Печальная процедура! Она не из тех, которые нужно подробно описывать. Воздержимся от деталей, перейдем сразу к итогам.

Впрочем, до итогов еще далеко: лишь позже, в Москве, по всем правилам современной науки проведут тщательное исследование костей черепа и ребер и лишь тогда консилиум специалистов скажет свое последнее слово. А пока… Останки Бегичева были вторично захоронены в той же могиле. Но работа следственной группы на этом не завершилась: юристы спешили сделать все, что могло бы помочь пролить на истину свет.

Сапожников и Семенов, члены артели «Белый медведь», уже умерли, но в Дудинке находились их близкие родственники, которые не раз слышали от артельщиков, как Бегичев мучительно умирал, сраженный цингой. Никаких разговоров об убийстве в их семьях не было. Это подтвердил и приятель покойных — местный житель Чундэ. Долгими и трудными оказались поиски Портнягина. Видимо, и впрямь это был еще очень бодрый старик, так как ни на фактории Усть-Авам, где его видел Лисовский, ни на других ближних факториях Портнягина не оказалось, и никто точно не знал, куда же он уехал. Местному прокурору Улитину дали задание разыскать Портнягина и допросить. В розыск включилась милиция. Попробуем представить себе, что значит практически такой розыск в условиях осенней тундры, где фактории отделены друг от друга на десятки километров, ни телеграфной, ни телефонной связи между ними, естественно, нет, санный путь не установился, а эра вертолетов еще не настала.

Ушедшего порыбачить и поохотиться, «бодрого старика» все же нашли. Допрос его мало что прояснил — напротив, прибавил тумана… Портнягин по-прежнему утверждал, что Натальченко ударил Бегичева по голове тяжелым металлическим пестиком, но все остальные подробности — как вели себя главные участники драмы в последующие дни, что именно говорили друг другу, как Бегичев умер — изложил совершенно иначе, порой в полном противоречии с тем, что записал с его слов Лисовский. Важная часть его показаний вообще не соответствовала тому, что подвергалось объективной проверке. Например, Портнягин утверждал, что Бегичева похоронили в лодке, распиленной пополам. При вскрытии же могилы оказалось, что Бегичев похоронен в гробу обычной формы, сколоченном из досок и упаковочных ящиков. Читая, попутно скажу, «свидетельства» Портнягина, да и других, «проходивших» по делу, мне часто вспоминалось присловье, на редкость подходящее к тому, что сплелось в этот трагический узел: «Врет, как очевидец»…

Портнягин утверждал даже, что Манчи Анцыферов в артели вообще не состоял и свидетелем убийства Бегичева не был. Это противоречило бесспорно установленным данным, в том числе и показаниям самого Натальченко, никогда не оспаривавшего, что главный его обличитель Манчи был с ними безотлучно все время до самого погребения Никифора Алексеевича. Прокурор обратил внимание Портнягина на это очевидное несоответствие. Тогда «бодрый старик» неожиданно заявил, что Манчи это он сам, Гавриил Варлаамович Портнягин, что так звал его Бегичев и что показания, которые давал в свое время Манчи, — на самом деле его, Портнягина, показания. Но Манчи был моложе Портнягина лет на тридцать. В тундре жили еще люди, которые помнили истинного Манчи: между ним и «бодрым стариком» не было никакого сходства.

Все несоответствия, противоречия, неувязки и даже очевидный вздор вполне можно было объяснить преклонным возрастом свидетеля, провалами в памяти, прошедшим временем, которое многое в воспоминаниях исказило, перепутало и сместило. Оставалось главное — то, что отвергнуть с порога было нельзя: отношения между Бегичевым и Натальченко и сам «механизм» удара, оказавшегося для Бегичева смертельным, были воспроизведены Портнягиным точно так же, как в давних показаниях Манчи. Он тоже утверждал, что Натальченко ударил Бегичева по голове пятикилограммовой «железякой», а потом топтал его коваными сапогами, сломав ребра. Совпадающие показания двух свидетелей — на языке криминалистики очень серьезная, очень весомая улика.

Ценность ее подрывалась, однако, тем, что под вопросом оставался сам факт пребывания Портнягина в бегичевской артели. На документацию тогда мало кто обращал внимание, самовольно присоединившегося к артельщикам плотника в списки могли и не занести. Но почему его имя ни разу не встретилось ни в дневнике Натальченко, ни в дневнике Бегичева? Оба дневника сохранились, никаких следов позднейших исправлений, подчисток, поправок в них нет. Дневники с методичной обстоятельностью запечатлели каждый день жизни артели: кто что делал, кто что сказал… Даже — кто что ел и кто как спал… Про всех артельщиков есть подробные записи. Про Портнягина — ни одного слова. Сохранился «протокол» дележа добычи: названы не только те, кто получил свой пай, но и Манчи, которого пая лишили. Про Портнягина, однако, там тоже нет ни единого слова.

Оставалась еще версия о «колчаковском офицере». Проверили и ее. Правового смысла в этом не было никакого, но такие были тогда времени: «враги советской власти» все еще мерещились повсюду. Оказалось, Натальченко не имел к Колчаку ни малейшего отношения и вообще в Белой армии не служил. Потерявший близких, заброшенный беженской волною в Сибирь, он отправился в забытую Богом Дудинку начинать свою жизнь с нуля. Думаю, этот истинно русский интеллигент, как назвал его доктор Чебуркин, был еще и истинно проницательным человеком: много раньше, чем иные, он понял, что при тех, кто захватил власть в России, лучше всего затеряться, раствориться, стать совсем неприметным, выжить физически, сохранившись духовно. Но имя Колчака возникло все же в молве не с бухты-барахты. Только с именем этим связана вовсе не биография Натальченко, а биография Бегичева. В самом начале двадцатого века молодой лейтенант Колчак участвовал вместе с Бегичевым в экспедиции на Новосибирские острова для спасения барона Толля и астронома Зееберга. Провел с ним бок о бок не один месяц. И даже обязан ему жизнью: Колчак неумело пытался перепрыгнуть через ледовую трещину и попал в воду. Утопающего спас Бегичев. Вернувшись домой, он рассказывал об этом друзьям.

Имя Колчака в начале века звучало совсем не так, как в двадцатые годы. Но — запомнилось. И всплыло заново, когда Бегичев загадочно сгинул. Всплыло в уродливом, искаженном, деформированном виде. В таком, который был «удобен» для данного случая, который более подходил к интригующей версии, придавал ей «актуальную» и поистине зловещую окраску. Поучительный урок для любителей слухов!..

Следствие снова оказалось перед лицом неустраненных противоречий. Оставалась надежда лишь на объективные выводы экспертизы. Для участия в ней прокуратура собрала в помощь следствию самые крупные научные силы. Экспертизу проводили: институт судебной медицины министерства здравоохранения СССР, научно-исследовательский рентгено-радиологический институт министерства здравоохранения РСФСР, кафедра лабораторных диагностик Центрального института усовершенствования врачей и даже, что на первый взгляд удивительно, институт антропологии Московского государственного университета.

Вывод экспертов, работавших много недель, был единодушным: «Каких-либо трещин и переломов костей черепа при осмотре и путем рентгенологического исследования не обнаружено. /…/ Полностью исключено предположение о том, что смерть Бегичева наступила от насильственных действий, сопровождающихся нарушением целости костей черепа и ребер. /…/ Эксперты считают, что смерть Бегичева наступила от авитаминоза (цинги). /…/ Установлены следующие характерные признаки заболевания: многочисленные костные разрастания в черепе, отсутствие большинства зубов, сглаживание зубных ячеек, а также остеопороз в ребрах у мест перехода костной части их в хрящевую и в эпифазах трубчатых костей. Подобные изменения, особенно со стороны черепа, наблюдаются при хроническом авитаминозе. /…/ Изменения в костной системе Бегичева отражают глубокие изменения, происшедшие в заболевшем организме».

Кое-кого, повторю, озадачит участие антропологов. Между тем последней фразой научного заключения экспертиза как раз им и обязана. Антропологи сопоставили костные разрастания в черепе Бегичева с такими же деформациями в черепах обских остяков — давно вымершей от хронического авитаминоза народности. И обнаружили полное совпадение. В следственном деле — втором и, казалось бы, бесповоротном — появилась последняя страница: постановление о прекращении следствия в связи с тем, что версия о насильственной смерти Н. А. Бегичева не нашла подтверждения.

Конец? Как бы не так! Неугомонный Лисовский снова оспорил выводы следствия. Не подвергая сомнению результаты судебно-медицинской экспертизы, он напомнил, что первые признаки заболевания цингой были замечены у Бегичева еще в начале века. В собственноручных дневниковых записях Бегичева, предшествовавших его смерти, есть много жалоб на болезнь, на все усиливающиеся и тревожащие симптомы цинги.

Чисто логически — формально логически! — Лисовский, конечно, был прав: болеть цингой и умереть от цинги далеко не одно и то же. Известно немало случаев, когда больной умирал от случайного заражения крови, отравления или — еще того дальше — от наводнения, от пожара. В таких случаях действительно между тяжким заболеванием и смертью найти причинную связь нелегко.

Экспертиза, однако — напомню и это — обнаружила такие органические костные деформации, которые свидетельствуют именно о смертельном — смертоносном, если точнее, — характере цинготных повреждений. И тем не менее эти повреждения сами по себе отнюдь не исключают, что, скажем, за сутки до своей неминуемой смерти от цинги Бегичев был убит. Так что заключение экспертизы следует рассматривать лишь в ряду других доказательств, в ряду других доводов «за» или «против».

Попробую выстроить этот ряд, следуя совету Никиты Болотникова приберечь уникальный сюжет для моих адвокатских рассказов. Вот что я бы сказал, выступая на суде по делу Натальченко. Конечно, защитником, — но начал бы прежде всего с тех аргументов, которые, напротив, вполне пригодились бы для прокурорской речи.

«За» легенду прежде всего… сама легенда. Что заставило Манчи Анцыферова сочинить ее с такими деталями, не боясь быть опровергнутым, притом не только спутниками по экспедиции, но и экспертами? Ведь возможность и вероятность эксгумации трупа по горячим следам были весьма велики. В сущности, только нерасторопность ей помешала. Нерасторопность и равнодушие: к памяти незаурядного человека, к земной судьбе «заурядного», десятилетия несшего на себе неподтвержденное, но так и не снятое клеймо убийцы.

Мог ли знать Манчи, что при его жизни тайна так и останется в мерзлом грунте? Что уличить его в неправде следствие не захочет? А если бы все-таки захотело? Ведь он оболгал человека, приписав ему совершение тяжкого злодеяния. То есть, иначе говоря, сам совершил преступление. Не мог ему следователь этого не разъяснить. Обязан был разъяснить — таков закон! А он все равно гнул свое. Вопреки здравому смыслу, вопреки показаниям всех остальных. Почему? Из-за того лишь, что чувствовал себя в артели человеком второго сорта? Что был ущемлен? Но ведь на этих условиях он и был взят в артель. Знал, на что шел. А главное: «ущемлял» его именно Бегичев — руководитель артели. Почему обрушил Манчи свой гнев на Натальченко? Чем так смертельно задел его счетовод, что Манчи был готов на столь страшный поклеп?

Эта психологическая загадка сама по себе улика. К ней примыкает вторая. Легенды всегда отличаются тем, что имеют множество разночтений. Дополнительные подробности, всяческие «красоты» и «архитектурные излишества» — все это непременные атрибуты расхожей молвы, порожденной бурной фантазией и неистребимой тягой к сенсационной сплетне. «Новости похожи на реки, — утверждает народная мудрость. — Чем дальше они от источника, тем полноводней». Почему же тогда новость о гибели Бегичева «полноводней» не стала? Не обогатилась ни вариантами, ни красочными деталями? Уж такая-то новость непременно обрастает всевозможными ответвлениями, затемняя истину, мешая пробиться к ней беспристрастному историку. Здесь же поражает странное однообразие: все, что нам известно о версии обвинения — от показаний, официально данных следствию, до изустного «фольклора», — является почти точным слепком с первоначального свидетельства Манчи. Криминалисты знают, что такое однообразие требует серьезного к себе отношения, ибо часто оказывается правдой.

Таковы два довода «за». Третьего я, как ни искал, не вижу. Это не значит, что их мало: арифметика тут не в помощь. И все же, если начистоту, — жидковато. Одни лишь умозаключения вместо доказательств — конкретных и достоверных. Зато доводы «против»…

Важнейший — экспертное заключение. Конечно, побои могли и не привести к повреждениям костным. Вдруг они «только» измотали Бегичева, сломили, лишили смертельно больного человека сил спротивляться недугу? Мягкие ткани трупа не сохранились — может быть, следы избиения были как раз на них? Но ведь не только эксперты исключили возможность предъявить заподозренному хотя бы моральное обвинение. Ее исключил и анализ имеющихся улик.

Прежде всего, в их число нельзя включить рассказы Портнягина. Нет никаких, даже косвенных и отдаленных, свидетельств, подтверждающих его пребывание среди артельщиков, — об этом сказано выше. В 1926 году Портнягину было 64 года. Даже 53-летнего Бегичева тогда считали стариком, сомневались, выдержит ли он длительное испытание зимовкой. Все его товарищи были на 18–20 лет моложе. Зачем Бегичеву нужен был человек, который стал бы обузой артели, когда в «Белый медведь» просилось столько молодых эвенков и долган? Никаких сведений о Портнягине нет и в первом следственном деле. В ходе второго следствия обнаружилось, что Портнягин, как и Манчи, в конце двадцатых годов жил в Усть-Аваме. Вероятней всего, он воспроизвел рассказы Манчи, приписав себе, по стариковскому тщеславию, печальную честь быть последним живым очевидцем гибели легендарного боцмана. Так что с Портнягиным, как говорится, все ясно.

Не забудем, что Натальченко с самого начала добивался эксгумации трупа Бегичева. Он прекрасно понимал, что в условиях вечной мерзлоты один, даже два года не могут уничтожить следы побоев. И уж конечно, не был уверен в том, что следствие опустит руки перед трудностями путешествия к устью Пясины. На что же тогда он рассчитывал? Вообще перед лицом нависшего над ним подозрения Натальченко вел себя в высшей степени нерасчетливо. Поразительно неразумно. Словно очень старался поддержать легенду, создать против себя как можно больше улик. Увез из Дудинки Анисью Георгиевну — сразу. Женился — сразу. Оформил дом на свое имя — тоже сразу, без проволочек. Зачем он так спешил? Зачем вызывал огонь на себя, демонстрируя свой интерес и даже корысть?

Все зависит от точки отсчета. От того, какими глазами смотреть. Женой Натальченко стала вовсе не юная беззаботная женщина — измученная невзгодами и свалившейся на нее бедой 38-летняя мать шестерых детей. Старше по возрасту, кстати сказать, чем он сам. Быть может, женитьбу Василия Михайловича, вызвавшую столько кривотолков и сплетен, правильнее всего назвать подвигом? Разве это не подвиг — взять на себя столь тяжкую ношу, поставить на ноги многочисленное чужое потомство?

Ну, а корысть… Уже к моменту женитьбы семья покойного боцмана была полностью разорена. Дудинские кооператоры предъявили огромный счет на оплату долгов — за выданный и невозвращенный аванс, за снасти, одежду, продукты. В погашение этих долгов ушли все сбережения, все шкурки песцов, которые привез Василий Михайлович, — и доля Бегичева, и доля его самого. Переведенные Норвегией, после многолетних проволочек, деньги за участие Бегичева в розыске Тессема и Кнутсена вдове не выдали: их тоже засчитали в долги! Оставался дом: для обеспечения своего иска кооперация могла наложить на него арест. Спешно его продав и купив в Енисейске дом на свое имя, Натальченко спас семью от полного разорения.

Теперь, спустя восемь десятилетий, мы можем взглянуть на ту романтическую трагедию более трезво. Не предполагая, а зная… Зная, что он — с клеймом убийцы, а она — с клеймом его невольной сообщницы прожили вместе долгую-долгую жизнь, до глубокой старости, не изменив друг другу и памяти Бегичева. Вырастили детей — родных детей Бегичева и еще своих, общих. И, наверно, мы вправе сказать, что реальный — не на словах, а на деле — долг перед Бегичевым выполнил именно он, Василий Натальченко, взяв целиком на себя заботу о его семье до конца своих дней.

Тогда, быть может, им владело поистине чувство огромной силы, та всепоглощающая любовь, которая не знает преград и которая, ради себя самой, готова на самые тяжкие злодеяния? Тогда, быть может, действительно его не устраивал тайный роман за спиною друга? Не устраивали удобная жизнь под общим кровом, краденая любовь? Быть может, краденой любви он предпочел явную, хотя бы и добытую столь страшной ценой? Быть может, он отверг слишком разумную мысль остаться еще на три года — срок контракта артели «Белый медведь» — в положении «временщика» и предпочел разрубить (не в переносном — в буквальном смысле) этот тугой узел?

Шекспировские страсти бушуют, конечно, не только в литературе — и в жизни тоже. Все, конечно, может быть, но — было ли? Уж коли так, куда проще, отправившись вместе в ледяную пустыню, убрать соперника не столь безрассудно и вызывающе: мало ли есть возможностей для злоумышленника в условиях долгой зимовки?

Вторгаться в чужую личную жизнь, рыться в подробностях сокровенных, глубоко интимных отношений реальных, а не вымышленных героев — занятие не только малопочтенное, но и постыдное. Криминалисту, однако, приходится заниматься и этим. Потому что нередко постижение чувств, движущих поступками людей, как и скрытых от постороннего взора мотивов их поведения, служит ключом к отысканию истины и, значит, в конечном счете — торжеству правосудия. Лишь бы только, проникая через «закрытую дверь», не упиваться могуществом своей власти, сладострастно не ковырять кровоточащие раны, не наносить дополнительной травмы и без того страдающим людям, не выносить на публичное обсуждение то, в чем неловко бывает признаться даже себе самому.

После сенсаций Лисовского, которым поэт постарался придать максимально возможную гласность, — несмотря на то, что вторичная реабилитация состоялась окончательно и бесповоротно, — семью Василия Михайловича и Анисьи Георгиевны стал преследовать злой рок. Старшая дочь Лидия умерла от скоротечной саркомы. Через полтора года застрелился сам Василий Михайлович. Несколько позже, скованный параличом, умер старший сын Михаил. Сразу вслед за этим повесился сын Владимир, участник войны, танкист, неоднократно раненный и контуженный. Вскоре повесилась и дочь Тамара…

«После», как известно, еще не значит «поэтому»: никто никогда не докажет, что есть прямая причинная связь между агрессивной реанимацией давней легенды и последовавшей за ней чередой трагическиих событий в дружной и достойной семье. Но могло ли пройти безболезненно то, что пришлось ей пережить? Оставшиеся в живых дети и внуки как Бегичева, так и Натальченко, убеждены: безболезненно не прошло.

Вот и подходит к концу наш рассказ об одной полярной одиссее, где суровость природы оказалась куда меньшей опасностью, чем растиражированная агрессивная сплетня. Возможно, рассказ этот разочарует тех, кто до последней минуты ждал неожиданного поворота, который — по всем правилам сюжетостроения — должен был завершиться посрамлением зла: разоблачением избежавшего кары убийцы и воздаянием ему по заслугам. А так — словно гора родила мышь: копали, старались, и все зря…

Психологически человек склонен ждать от следствия подтверждения легенды, в которую он поверил, а не ее опровержения. Он, возможно, еще согласился бы с опровержением, если бы нашлись данные, категорически ее опровергающие. Но могут ли в данном случае они вообще быть? Ведь в распоряжении следствия только косвенные, а отнюдь не прямые улики.

«Доказательств не найдено…» На языке молвы это означает: просто плохо искали. На языке же юстиции означает: обвинение опровергнуто, подозреваемый невиновен. Принцип важнейший, сочетающий в себе осторожность, ограждение от ошибки, верность истине и науке. И еще уважение к личности, к ее достоинству, к ее правам.

Доказательств не найдено… Формула, полностью снимающая с человека возникшие против него подозрения. Ибо не он должен доказывать свою невиновность, а следствие обязано доказать его вину. Положение это не знает никаких оговорок, никаких исключений. Оно — надежная гарантия от слухов и сплетен, от облыжных обвинений, от грязных домыслов, от пятен на чести. Оно незыблемо, положение это, идет ли речь о загадках, которые возникают сегодня, или о тайнах истории. Ближних и дальних…