Пурга ломится в дом Опотче…

Быть может, она мстит хозяину за то, что он не поехал в тундру — уж там бы она расправилась с ним!

Быть может, она просто пытается выманить его на улицу и там, на улице, доказать, насколько она сильнее его? А возможно, ей хочется ворваться в двери, чтоб увидеть, что делают люди, которых она пленила в этом крошечном домике?

Пурга ломится в дом Опотче. И никто третий во всем огромном мире не знает, чем заняты здесь два человека. Никто не знает, кроме них самих…

Что он за человек, Опотче, председатель?

Бабочкина сидит с ним целый день в одной комнате, и за весь день Опотче произнес не больше десяти фраз.

«Что он за человек?..»

Все анкетные сведения о нем Ася Николаевна знает. Перед тем как выехать, читала в райкоме его учетную карточку и биографию. Ему тридцать три. До двадцати был пастухом. В двадцать сел за букварь. За тринадцать лет окончил две школы: семилетку и школу партийных кадров. В партии пять лет. Три года — председатель. В этом колхозе год. До этого жил в соседнем районе. К ним перевелся не из каприза, не из прихоти. Позапрошлым летом вельбот, на котором он возвращался с женой и сыном из бригады в поселок, напоролся на льдину (случилось это под утро, когда на вельботе все уснули, в том числе и моторист). Вельбот рассекло надвое, люди очутились в воде. Спаслось только трое из пятнадцати. Жена и сын погибли вместе с другими. Через полгода Опотче попросился в их район. Вот, пожалуй, и все, что знала о нем Бабочкина.

Ну, а что он за человек?

Она сидит с ним целый день, и весь день он молчит.

— Как же вы хотели уехать, получив мою радиограмму?

— Надо ехать, я обещал, — услышала она скупой ответ — В сопках три стада, туда Горохов вчера поехал, молодой зоотехник, недавно в колхозе, помочь надо.

— Но можно на день-два отложить инвентаризацию.

— За два дня олени съедят там ягель. Какой смысл тянуть с подсчетом?

— А когда же вы собираетесь проводить отчетно-выборное?

— В субботу, как решили.

— Придется выехать в бригады?

— Нет. Пастухи к усадьбе приведут на забой стада. Все соберутся на усадьбе.

— Да, но надо же как следует подготовиться к собранию.

— У нас все готово.

Этот разговор состоялся в первые минуты после того, как пурга втолкнула ее в дом Опотче. С тех пор она не раз пыталась заговорить с ним. Он отвечает односложно: «да», «нет», «не знаю», «хорошо», «плохо».

— Долго может продолжаться пурга?

— Не знаю.

— Как у вас с торговлей в бригадах?

— Хорошо.

— Болеют олени копытной?

— Нет.

— Как идет охота на песца?

— Хорошо.

— А как с летней охотой на моржей?

— Было плохо.

После таких ответов пропадет желание спрашивать.

…Дом разделен на две половины: одна — председателю, другая — зоотехнику Горохову. Перегородка в доме тонкая, слышно, как у зоотехника все время плачет ребенок.

Дом разделен не поровну: у зоотехника Горохова — комната и кухня, у Опотче — всего лишь одна комната. В этой кухне-комнате одно окно. Внутренняя рама не оклеена, поэтому из щелей не только дует, но и сыплет снегом. На подоконнике полно снегу. Страшным холодом несет с потолка. И дверь в сени ничем не обита, в нее дует. Словом, кухня-комната продувается насквозь. Продувается так, что на полке не умолкает звон посуды.

Но хотя хозяин, как видно, не очень позаботился утеплить свое жилище, у него есть все, что необходимо для более-менее приличной жизни: кровать, стол, этажерка, приемник, веник у порога, посудная полка и плита. Плита, правда, неуклюжая — чуть ли не в полкомнаты. В один прием она пожирает два ведра угля, а теплом не балует. Возможно, если бы не выдувало…

Ася Николаевна устроилась на табуретке возле приемника. Взяла первую попавшуюся книгу с этажерки, раскрыла, но читать не читает. На плечи наброшен полушубок, хотя от плиты до приемника два шага.

Опотче сидит на полу у самых дверей, строгает ножом короткие толстые палочки — копылья для нарт. Он в меховых брюках, торбасах и легкой кухлянке. Даже у самых дверей в такой одежде холод не проймет. У него широкое коричневое лицо, скуластое, гладкое. Узкие, совсем черные глаза и такие же черные, прямые волосы. Широковатый, но в общем-то правильный нос, по-мальчишески припухлые губы. Голова у него наклонена сейчас вниз, волосы свисают над глазами.

Бабочкина то и дело бросает взгляд на председателя. Странный перед нею человек.

Еще днем она показала ему письма, поступившие в райком. Не много, не мало — четыре письма. Под каждым — по десять, двадцать подписей. Кое-где вместо подписей — крестики и чернильные отпечатки пальцев — роспись неграмотных. В чем обвиняли письма? В невежестве (грубый, нечуткий), в обмане (уменьшает пастухам трудодни), в очковтирательстве (в пургу пропало стадо, а олени значатся в отчетах), в отлынивании от дела (на усадьбе не бывает, сидит в тундре, в бригаде каких-то дальних родственников).

Бабочкина внимательно следила за выражением лица председателя, когда тот читал письма. Выражение было безучастным: ни холодно, мол, ни жарко. Так же безучастно он вернул ей письма, сказал:

— Проверяйте. Если правда, в партии меня держать нельзя. — И добавил: — Председателем тоже.

Прошло не меньше часа, прежде чем Опотче сказал:

— Есть в письме подпись бригадира Тагро. Он на усадьбу при мне не приезжал. Сейчас только стадо сюда ведет. Есть подпись его жены, она неграмотная. Как могли они расписаться?

Больше он об этом не вспоминал. А Бабочкина тогда же подумала: «Поговорю с каждым, кто подписывался». Решила потому, что до этого у нее было совсем иное мнение: прочитать письма прямо на собрании, пусть люди встают и говорят открыто, пусть сами все решают. Пусть решают, может ли быть вот таким председатель.

Бабочкина снова взглянула на Опотче. Поза его оставалась неизменной.

«Интересно, мы всю ночь так молча и просидим: он — у дверей, я — на табуретке? Абсолютно непонятный человек».

— Давайте включим приемник, — предложила она и тут же подумала: «Как я раньше не догадалась?».

Опотче кивнул, не поднимая головы: дескать, согласен.

И на коротких и на длинных волнах Москва отвечала сплошным хрипом. Минск, Киев, Ленинград — такой же треск, гудение, писк. Попался Магадан. Слышимость была вполне хорошей, но магаданский диктор тут же любезно сообщил дорогим слушателям, что передача закончена.

Ася Николаевна водила по шкале волосок: слева — вправо, справа — влево. Простуженные голоса певцов, сиплая чужая речь, искаженная музыка сменяли друг друга. Ни одна станция не прослушивалась нормально. В водовороте звуков на мгновенье прорезалась русская речь и пропала.

Бабочкина повела волосок назад, отыскивая потерявшуюся станцию. Нашла. В первую секунду ничего не поняла: слова русские, а произношение явно чужое. Потом догадалась: «Голос Америки». Выключать не стала, решила послушать.

Лающим, неприятным голосом, нажимая на каждое слово и напропалую искажая ударения, какая-то женщина поведывала миру о судьбе некой Мэри — своей подруги.

Сперва Ася Николаевна равнодушно слушала наивную до глупости историю Мэри, но чем дальше развивались события, тем становилось ей смешнее.

— Моя подруга Мэри, — сообщала рассказчица, — имела очаровательную квартирку. Муж Мэри — Говард писал очень миленькие труды по экономике, из-за чего семья прилично сводила концы с концами. Но вдруг в один прекрасный день мою подругу постигло несчастье. Говард погиб при катастрофе.

Вот тут-то и началось главное. Захлебываясь от восхищения, она пустилась перечислять все блага, которые свалились на Мэри после смерти мужа.

— Поскольку Говард незадолго до смерти купил шикарный автомобиль, который выгодно застраховал, Мэри получила солидную сумму по страховке! Кроме того, Говард имел голову, чтобы застраховать свой последний маленький труд. И Мэри снова получила деньги. Если учесть, что жизнь Говарда тоже была застрахована, Мэри опять получила деньги. Владельцы авиационной компании не забыли мою подругу: они уплатили ей за смерть Говарда. Таким образом, мы имеем, что бюджет Мэри после смерти мужа увеличился. Театры, кинематограф и ресторан — к ее услугам. И моя подруга не теряет времени.

После такого заявления она оставила Мэри в покое и принялась за ее детей.

— Старший из этих двух чудесных мальчиков — Джон, — вещала она. — Он собирается поступить в колледж. Что будет иметь Джон, если бог поможет ему попасть в колледж? Он может выхлопочет себе стипендию. Но если Джон не получит стипендии, у него есть еще один выход: хлопотать о временной денежной помощи из средств, которые жертвуют студентам богатые дома. Если же и это не удастся, есть третий выход. Он находится в том, чтобы никогда не вешать нос и не терять надежду. Я уверена, что Джон использует все три выхода.

Ася Николаевна не выдержала и громко рассмеялась. Опотче поднял на нее глаза, убрал рукой со лба волосы. Он тоже улыбался — впервые в этот день.

— Самый верный выход у Джона — третий, — сказал он. Встал с полу, стряхнул с кухлянки и брюк древесную стружку.

— А ведь это преподносится под лозунгом: «Завидуйте американцам!», — сказала Бабочкина, выключая приемник.

— Пускай им нерпы завидуют, — ответил Опотче. Потом сказал, показав на кровать. — Вам спать надо.

«А где он устроится?» — подумала Бабочкина.

Опотче будто подслушал вопрос.

— Я, однако, до утра провожусь с ними, — он кивнул в сторону копыльев.

Лед, который поставили в кастрюле на плиту, успел растаять. Опотче налил в кружку тепловатой воды, выпил и уселся на прежнее место.

«Вот это любезность! — подумала Бабочкина. — Возможно, он думает, что я могу при нем раздеваться?…»

А спать ей в самом деле хотелось. Веки отяжелели, слипались. Будильник на столе показывал час ночи. Она поднялась и вдруг сказала:

— Я действительно лягу. Но вы отвернитесь, пожалуйста.

Опотче неожиданно смутился. Даже когда поднимался с полу (она все еще стояла у плиты), не смотрел в ее сторону. А поднявшись, сказал:

— Извините, совсем не догадался. — И вышел в сени.

Бабочкина не слышала, когда он вернулся в комнату.

Уже, засыпая, она подумала о том же, о чем думала весь день:

«Что он за человек, Опотче?»

И еще подумала: Верочка Репелетыне говорила о каком-то моряке. Он здесь и он ее знает. Кто бы это мог быть?..

За стеной по-прежнему плакал ребенок. Но она уже ничего не слышала.