Я довольно долго думала, что от Да Круса мне передалась какая-то неизлечимая болезнь — СПИД или что-нибудь еще. На самом же деле он заразил меня страхом. С тех пор как мне удалось от него спастись, прошел год, и я боюсь леса и одиночества, боюсь засыпать и боюсь мужчин. Почтальон звонит в дверь, а я начинаю дрожать. Когда кто-нибудь из родственников-мужчин неожиданно заглядывает к нам в гости, я ему не открываю. Папа и мама, как могут, стараются меня успокоить: «Никто не причинит тебе вреда, Морган, Да Крус в тюрьме, не волнуйся!» В повседневной жизни они пытаются делать вид, что ничего не случилось. История с изнасилованием не стала «табу», однако они стараются не напоминать мне об этом без повода. Они стремятся вести нормальную жизнь, как раньше, и думают, что это — наилучший способ помочь мне забыть пережитый ужас. Но я злюсь на них за это притворство, за то, что они делают вид, будто все в порядке. Меня изнасиловали, разве нет? Зачем они вообще в тот день позволили мне уйти из дома? Для меня тихой жизни в семье больше не существует. Я превратилась в зомби. Я не могу, как раньше, вместе с Рашель собирать из «Лего» какой-нибудь домик, болтать о музыке и о Playstation с братом. Мне недостает беззаботности, не хватает слов и жестов. Заблудившись в своем кошмаре, я отстраняюсь от своей семьи. Во время ужина я — тень, в выходные я сижу в своем углу. Изредка маме удается вытащить меня с собой на розыгрыши призов, организуемые где-нибудь поблизости от Эшийёза, где она постоянно получает самые заманчивые подарки. Мы возвращаемся домой с новеньким холодильником или микроволновкой. Эти поездки меня отвлекают, я отдыхаю душой, но это длится недолго. Я не могу по-настоящему наслаждаться общением со своей семьей, равно как и всем остальным. И сам наш дом, и его окрестности напоминают мне о том ужасном воскресенье. По этой дороге мы ехали с Да Крусом в лес… Здесь, в столовой, рядом с игрушками Рашель, мама складывает судебные бумаги… В этой ванне мне запретили помыться, когда я вернулась домой… Из окна видна улица, ведущая к дому Марии и Мануэля. Странно, мама тоже сидит с отсутствующим видом. Может, она думает о том же, что и я?

Часто мне кажется, будто меня подстерегает какая-то опасность. И это отбрасывает на приятные ежедневные радости мрачную тень: с того дня, когда Да Крус меня выкрал, я никогда не чувствую себя в безопасности. Страх становится особенно сильным по вечерам. Я не могу заснуть, если не закрыла дверь на два поворота ключа. Под подушкой у меня нож для разделки мяса. Я баррикадирую дверь, но враг подстерегает меня, притаившись в моей же голове. В полусне я иногда проигрываю события первого октября 2000 года, но в версии «happy end». Сценарий № 1: оказавшись в грузовичке Да Круса, я смогла развязать путы и, вместо того чтобы бежать к воротам, тихонько вернулась в гостиную его дома и спряталась там. Пока он ищет меня на втором этаже, я убегаю. Сценарий № 2: я убегаю, пригибаясь к земле, пока он находится в придорожном киоске. Сценарий № 3: я убиваю его ножом в лесу.

В полночь, в два ночи и в четыре утра я вдруг просыпаюсь и чувствую, что превратилась в сгусток ненависти. Я ненавижу Да Круса, а еще больше — саму себя. Я могла спастись, эти сценарии тому доказательство! Я ненавижу себя за то, что приняла неверное решение. Ненавижу за то, что не сумела избежать изнасилования. Но самое гадкое — это то, что я на какие-то минуты даже нашла Да Крусу оправдание… После первого изнасилования, когда он извинился, когда сказал, что «на него что-то нашло» из-за спиртного, я ему поверила. Я вижу себя протягивающей ему руку там, в лесу, уверенная, что сожаления его искренни, что ему стыдно за все те ужасы, которые он только что совершил. В тот миг я была уверена, что теперь он отвезет меня домой. Когда я снова и снова вспоминаю об этом, то задыхаюсь от осознания собственной глупости. Я чувствую себя полной идиоткой, оскверненной и изуродованной на всю жизнь. Как все повернуть вспять? Как вычеркнуть из памяти раз и навсегда это воскресенье, отравляющее жизнь мне и моей семье? Отцовские оскорбления снова начинают вертеться в моей голове, они убивают меня. Я злюсь на родителей за то, что они не помогли мне, и на себя — за то, что из-за меня они вынуждены терпеть столько мучений. В такие вечера я не вижу способа стереть мысли о худшем дне в моей жизни, снова стать нормальной девочкой, какой я была раньше, вырвать из памяти мерзкие воспоминания, которые меня преследуют. Единственное, пожалуй, что можно сделать, — это разом со всем покончить. Меня соблазняет лежащий под подушкой нож: я режу себе вены, пока боль не выдергивает меня из этого кошмара наяву.

И все мои ночи похожи одна на другую.

Днем, в коллеже, я пытаюсь вести себя так, словно ничего не случилось. Главная задача, которую я ставлю перед собой в начале нового учебного года, — это снова стать «своей» в группе. Любой ценой. И я цепляюсь за Дженнифер как за спасательный круг. К моему огромному облегчению, она продолжает со мной общаться. Почему? Загадка. Захария, мой одноклассник, — один из немногих, кто до сих пор со мной разговаривает, а у Дженнифер на него виды, поэтому, вполне вероятно, приятельство со мной — это часть ее стратегии. Но быть со мной в хороших отношениях полезно и с другой, более прагматичной точки зрения: даже будучи на самом дне депрессии, «страшилка» Морган по-прежнему в числе лучших учеников класса. Списывая у меня, можно не бояться получить плохую оценку, и это стоит минутного разговора.

То, что Дженнифер ценит мое общество, удивляет всех. Мои бывшие подружки предупреждают меня: у этой девочки репутация нахалки, она курит, кокетничает и обнимается с мальчиками, так что мне лучше держаться от нее подальше. Теперь вы заговорили со мной, предательницы! Но их мнение для меня ничего не значит. Хотя раньше я не водила дружбу с нахалами и лентяями, для Дженнифер я нахожу сотню оправданий. Уже само то, что она разговаривает со мной — экстраординарное событие! Примерно год назад меня, образно выражаясь, приковали к позорному столбу, а многие и теперь хихикают, когда я прохожу мимо. Мои бывшие подружки делятся друг с другом своими тайнами и треволнениями, но никто из них не подходит ко мне, чтобы прошептать что-то на ухо. А Дженнифер рассказывает мне о себе все. Рассказывает, кто из мальчиков ей сейчас строит глазки, а кто нравится ей самой. Она уверена, что, будучи доверенными такой парии, как я, ее маленькие секреты не станут известны никому. Потому что никому не интересно, что я говорю. Я слушаю ее россказни не осуждая, никому не пересказывая, и это наверняка ей нравится. Хотя… Может, эту мятежную с юных лет барышню привлекает моя испорченная репутация жертвы происшествия, о каком не принято говорить вслух? Но мне, честно говоря, плевать на то, что именно заставляет ее искать моего общества. Я наслаждаюсь простым ощущением того, что теперь я не одинока. И потом, miss Janniffer в коллеже не на последних ролях, она весьма популярная особа. Весьма. Особенно у мальчиков. Лето не развеяло эту ее ауру. Она вернулась на занятия еще более красивой, более стройной и с двойной порцией грудей. А у меня по-прежнему на лице прыщи, а на носу — очки. Чтобы такая «бомба», как она, заинтересовалась такой девочкой, как я, — это, по меньшей мере, неожиданно.

В классе я сажусь рядом с ней, разумеется, если Дженнифер не захочет устроиться возле кого-нибудь из мальчишек. Она пишет мне длинные послания, в которых живописует все свои любовные переживания, и я прилежно на них отвечаю до того самого дня, когда писем нам становится мало: мы переходим на тетрадки, столько всего хочется рассказать! Каждое утро я передаю Дженнифер толстый блокнот, в котором она писала накануне, и она потихоньку читает мой ответ на уроке математики. Я — ее советчица, ее наперсница, ее фан номер один. Я во всем ей подражаю. Совершенно неожиданно для себя и к своему огромному удовольствию я вдруг оказываюсь в касте сверстниц, пользующихся успехом и популярностью. Таких на весь коллеж не больше дюжины, и объединяет их то, что остальные девочки им завидуют и к ним прислушиваются. Однако в этом сообществе «звездочек» я на особом положении: если рядом нет Дженнифер, ее подружки меня старательно не замечают. А некоторые из них терпеть меня не могут. Когда у них хорошее настроение, они перебрасываются со мной парой слов. Я, стоя чуть в стороне, наслаждаюсь созерцанием этих «VIP-персон», и этого мне вполне достаточно. Когда они чем-то недовольны, я выслушиваю колкости в свой адрес.

— Зачем ты возишься с этой уродкой? — спрашивают у Дженнифер подружки.

К счастью, ей совершенно нет дела до того, кто и что думает. Уже для того, чтобы у всех на виду общаться со мной, нужна немалая смелость.

Я, которая всегда терпеть не могла жертв, я, которая в первом классе дразнила толстого Твикса, чтобы заставить его взбунтоваться, я, которая презирала свою мать за то, что она позволяет отцу собой помыкать, я пала ниже, чем эти двое вместе взятые. Я не только позволяю издеваться над собой, но и искренне уверена, что это единственный способ заслужить расположение окружающих. Кого люблю, того и бью, верно? И потом, прошлый год стал для меня уроком. Я не пыталась скрывать свои эмоции и заслужила репутацию депрессивной сумасбродки, стала настоящим козлом отпущения. Это будет мне наукой… Этот опыт позволяет мне сделать два вывода: первый — что я ничего не стою, и второй — чтобы нравиться, мне нужно стать кем-то другим. Дженнифер, похоже, знает рецепт успеха, значит, буду подражать ей. Она красится? Я начинаю делать то же самое. Она носит стринги и облегающие джинсы? Я тоже. И не замечаю, что все это мне совсем не вдет. Дженнифер нравится, что я за ней обезьянничаю, она делает мне комплименты, и в этом случае, как и во всех прочих, я ей верю.

А не надо бы.

Вот уже несколько месяцев мы дружим с Джонатаном, мальчиком родом из моего городка. Мы знакомы с детства, вместе ходили в дом с привидениями и воровали клубнику в садах Эшийёза. Я выросла. Он — тоже. Белокурый голубоглазый малыш превратился в любимчика всего коллежа, но остался при этом простым в общении и милым. В моем классе не мне одной он кажется очень симпатичным, вокруг Джонатана постоянно вьется стайка девочек, однако именно со мной он предпочитает болтать. Его родители тоже часто ссорятся, как и мои, и это становится постоянной темой наших разговоров. После школы он приглашает меня в гости, и мы болтаем у него в комнате, он — лежа на кровати, а я — примостившись на подоконнике, или устраиваемся рядышком на диванчике и смотрим фильм, а я кладу голову ему на плечо… Это и влюбленность, и дружба, только мы никогда не говорим об этом. И все же однажды все портится. Не случилось ничего плохого, просто, по его просьбе, я решаюсь его немного приласкать. Не могу сказать, что мне это было слишком противно, ведь он, к счастью, ни разу ко мне не прикоснулся. Слишком жива память о Да Крусе, чтобы я решилась на что-либо подобное. Мы с Джонатаном даже ни разу не поцеловались. То, что я с ним делаю, мне лично никакого удовольствия не доставляет. Я просто радуюсь, что он получает удовольствие, а он польщен и счастлив тем, что мы теперь так близки. И еще мне кажется, что я ему по-настоящему нравлюсь. И все же, когда все закончилось, я не могу думать об этих подростковых ласках, не испытывая ужасного стыда. Я уверена: то, что я только что сделала, — ненормально. И грязно, очень грязно. Как я могла это делать после того, что произошло со мной меньше двух лет назад? У меня появляется ощущение, что я совершила нечто ужасное. Я знаю, что у некоторых моих одноклассниц уже есть подобный опыт, но мне кажется, что я не имею на это права, — словно эти ласки a posteriori оправдывают насилие, жертвой которого я стала. Меня будто замыкает: заливаясь слезами, я умоляю Джонатана никому об этом не рассказывать. Он обещает, но я сама себя выдаю. Я не могу думать ни о чем другом, и мне ужасно хочется поделиться моими переживаниями с лучшей подругой — Дженнифер. И вот однажды вечером я собираюсь с силами и описываю эту сценку в нашем блокноте. На следующий день, взяв с подружки обещание сохранить все в тайне, я с бьющимся сердцем передаю ей нашу «библию» и с нетерпением жду ее совета…

У нас впереди несколько часов занятий. Она сразу же погружается в чтение, но очень скоро оборачивается ко мне с ошарашенным видом. Она не верит своим глазам. Джонатан и я? Симпатичный мальчик, которого даже ей не удается прельстить, водится с гадким утенком? Быть того не может! Я киваю, подтверждая, а она вдруг разражается хохотом, таким визгливым, что все одноклассники поворачиваются к нам. И все хотят знать, что происходит. Через ряд сидит лучший друг Джонатана. Он просит Дженнифер сказать, что с ней такое. И тогда случается самое страшное: я умоляю подружку не говорить, а она просто протягивает ему блокнот и смеется, не обращая на меня внимания.

Через час весь коллеж обсуждает эту новость.

Из ревности или по глупости Дженнифер выдала мой секрет, и результат не заставил себя ждать: моя репутация «меняет окраску». Из «странной» я превращаюсь в «легкодоступную». Эта придурочная Морган делала то самое с мальчиком, с которым даже не встречается! Значит, она — та еще шлюшка. Сколько бы я ни пыталась объяснить, сколько бы ни злилась и ни оправдывалась, никто не верит, что нас с Джонатаном связывает симпатия и что он относится ко мне с уважением. Я превращаюсь в доступную девицу, которой особи противоположного пола могут пользоваться как и когда захотят. На меня моментально навешивают зашифрованные клички, и когда я наконец понимаю их смысл, то заливаюсь краской стыда. Я становлюсь «Spanky», что на жаргоне моих товарищей означает «рабыня секса». Из-за того, что мне пришлось вытерпеть от Да Круса, эти сальные шутки воздействуют на меня разрушительно: я не могу ответить, ужасно смущаюсь, но, чем хуже я себя чувствую, тем больше неистовствуют мои обидчики. Мне делают неприличные предложения, говорят гадости. И все это — из-за того, что я по глупости доверилась Дженнифер.

С того самого дня мне нужно было порвать с этой лжеподругой. Предпочесть унижениям одиночество, никогда больше с ней не разговаривать. Но я этого не делаю. Я попросту сжигаю исписанные нами тетради и блокноты в камине гостиной, а назавтра сажусь с ней рядом на немецком, как будто ничего не случилось. Мне кажется, что выбора у меня нет. Дженнифер — моя единственная подружка, и даже больше: она — мой пропуск в нормальную жизнь. Пока я рядом с ней, сверстники принимают меня в свой круг, каким бы жестоким он ни был. Мне не приходится больше подпирать спиной батарею на переменках. Я хочу разговаривать, общаться. Я иду туда, куда идет Дженнифер, и вдруг даже начинаю получать приглашения на вечеринки. Там надо мной часто потешаются, ну и пусть! Если Дженнифер исчезнет из моей Вселенной, я снова стану невидимкой. Останусь в изоляции, в безвыходном положении, наедине со своими кошмарами. Я этого просто не вынесу…

Рядом с ней я чувствую, что живу.

Мною даже начинают интересоваться мальчики. Моя вызывающая одежда вместе с подмоченной репутацией делают свое дело: парни больше не отворачиваются, когда я иду по коридору. Некоторые даже мне подмигивают, а мне, идиотке, это льстит. Дженнифер подталкивает меня к ним. Оказывается, для нее очень выгодно иметь в подружках такую, как я. Она меняет приятелей как перчатки, а я теперь могу всюду ходить с ней. Она встречается с самым симпатичным мальчиком в квартале? Меня пристраивают в пару к его лучшему другу. За несколько месяцев я перецеловалась с двумя десятками мальчиков, хотя ни к одному из них не испытывала симпатии и не получала от этого удовольствия, не считая чувства удовлетворения от реванша. Вчера я для всех была отвратительной, а сегодня я привлекательная, лучше и быть не может, верно? Но лапать себя я никому не позволяю. Поцелуи — терплю, но это — тот минимум, который я допускаю, чтобы Дженнифер не злилась, чтобы быть как все, чтобы гулять по городку в обнимку с темноволосым красавчиком… Остальное вызывает у меня жуткое отвращение. Впрочем, надо признать, что я со своими кавалерами не успеваю зайти дальше поцелуев: Дженнифер меняет привязанности со скоростью света, одного хватает на час, другого — на вечер. Она, словно бабочка, порхает от одного к другому, то ей симпатичен один, то другой, и подразумевается, что я должна поступать так же. Что ж, следующий!

Да Крус играл со мной, словно я — вещь, теперь пришла моя очередь! По крайней мере, так я говорю себе, чтобы обрести уверенность. И все же иногда мне самой от себя тошно. У меня появляется смутное подозрение, что я не хозяйка своих мыслей и поступков, но я продолжаю упрямо копировать Дженнифер. Я делаю это, чтобы нравиться, чтобы быть своей в группе. Но в моменты проблеска сознания я совсем расклеиваюсь. В горле стоит комок, и, чтобы подавить тошноту, я сжимаю себе шею все сильней и сильней, пока перед глазами не начинают кружиться звездочки. Ради чего мне просыпаться завтра утром? Однако мне не хватает храбрости, я разжимаю пальцы и проваливаюсь в сон.

С каждым месяцем вихрь уносит меня все дальше. Теперь я встречаюсь с мальчиком по имени Дэвид, хорошим приятелем Дженнифер. На этот раз все серьезно: я бываю у него в гостях, он — у меня. Мы были настоящей маленькой парой, по крайней мере, я была достаточно наивна, чтобы так думать, пока он не произнес в разговоре с несколькими своими приятелями фразу, которую Дженнифер поторопилась пересказать мне:

— Если Морган не переспит со мной до воскресенья, я ее брошу!

Оказалось, друзья над ним насмехались. Они доставали его вопросами, уложил он уже меня в постель или нет, а он, естественно, стыдился того, что у него никак не получается добиться желаемого. Морган, которую все считают легкодоступной, должна дать ему то, что он хочет! Если нет — все, любви конец!

Выходит, моя судьба должна была решиться в течение недели. Как только я осознаю это, обжигающе горячие слезы льются из моих глаз. Я плачу от разочарования, но еще — потому что я в панике. Я строила из себя женщину-вамп, я делала вид, что отношусь к числу девушек со «свободными взглядами», и теперь стала заложницей собственной игры: Дэвид мне поверил и хочет свою долю. Вот только я ни с кем не собираюсь заниматься сексом. Я слишком молода, мне слишком страшно, и одна мысль о половом акте переносит меня под ели, я чувствую толчки Да Круса в себе, и у меня появляются позывы к рвоте. Утонув в бездонной тоске, я размышляю. Я говорю себе, рыдая, что никогда ни с кем не захочу заниматься любовью, настолько глубока травма, нанесенная мне Да Крусом, что у меня никогда не будет детей, что я никогда не найду парня, который будет относиться ко мне с уважением. Потому что Дэвид, как и остальные, обращается со мной как с половой тряпкой: если он готов порвать со мной из-за такой мелочи, значит, я ему совершенно безразлична.

Так оно, конечно, и есть.

Однажды вечером он приходит ко мне и, едва чмокнув меня в щеку, достает из кармана презерватив. Это мой последний шанс сохранить отношения, я это осознаю и все-таки даю ему понять, что меня это не интересует. Он расстроен, даже рассержен. Я пытаюсь взять его за руку, однако он отстраняется, он на меня даже не смотрит. Он все еще рядом со мной, но мыслями — далеко. И тогда я, не понимая, зачем это делаю, немного уступаю ему. Для меня это — слишком, для него — недостаточно. Мы не занимаемся любовью, нет, но в этот раз и еще несколько раз я делаю для него то же самое, что меня заставил делать Да Крус. Мне это настолько отвратительно, что мое тело говорит за меня: меня тошнит и воротит с души, однако я снова и снова иду на этот скабрезный компромисс. Так я пытаюсь получить отсрочку. Только бы Дэвид меня не бросил…

Я всем сердцем надеюсь, что он в конце концов полюбит меня, но этого не происходит.

— Давай, делай!

Когда ему хочется, чтобы я им занялась, он говорит эти два слова, и я соглашаюсь, испытывая отвращение и к нему, и к себе. Мне кажется, что выбора нет, я подчиняюсь, ощущая себя в замкнутом круге, из которого нет ни единой лазейки. И начертал для меня этот отвратительный путь не кто иной, как Да Крус.

Мой насильник победил. Не отдавая себе в том отчета, я продолжаю действовать по его команде — я подчиняюсь чужим желаниям. Не оставляя себе права выбора. Я делаю то, что мне приказывают. Жонглируя мальчиками, я убедила себя, что теперь контролирую ситуацию. Оказалось, это — иллюзия. На самом деле я считаю свое тело инструментом, как и Да Крус. Я была живой куклой, ею и остаюсь. Вчера я была послушной, потому что боялась смерти, а сегодня — потому что боюсь жить. Я страшно боюсь, что меня не будут любить, считать своей в компании, боюсь потерять расположение моих приятелей, боюсь «социальной смерти», которая для такого закомплексованного подростка, как я, почти равноценна настоящей. Мне кажется, что я ничего не стою, и внешность — моя единственная сильная сторона, единственный способ вызвать интерес окружающих. Получается, что я отношусь к себе так же, как ко мне отнесся Да Крус, — как к вещи. Я смотрю на себя его глазами. Я себя не уважаю, издеваюсь над собой, пытаюсь задушить себя, совсем как он в тот день. Став своим палачом, я рою себе могилу.

В коллеже моя репутация ухудшается. Дэвид порвал со мной, потому что так и не получил полноценного секса, а теперь кричит на каждом углу, что все у нас было, и другие мальчики начинают ему вторить. Раздуваясь от гордости, совершенно незнакомые мне парни хвастаются, что тоже со мной спали. Мне — четырнадцать, я никогда не занималась любовью, но выясняется, что тем, кто спал со мной, счету нет!

А я даже не пытаюсь ничего отрицать.

Потому что чем активнее я опровергаю слухи, тем больше надо мной издеваются. Это так патетично — девочка, бьющаяся в сетях людской молвы! И вот я сдаюсь. Думайте что хотите, однако получается, что, согласившись примерить отвратительный образ шлюшки, который я сама и создала, я понимаю, что мне больше верят. Серьезные девочки смотрят на меня с презрением, хорошие мальчики — с жалостью, но, по крайней мере, меня теперь не травят, как раньше. Я теперь — не жертва изнасилования, не «страшилка», не преданная собачка Дженнифер. В коллеже я наконец стала кем-то, пускай даже кем-то плохим, не страшно! Я — потаскушка, иначе меня и не называют. И в коллеже, и вне его.

Однажды в субботу моя тетя, к которой я приехала в гости, заводит со мной серьезный разговор. Ей тридцать пять, она живет в сорока километрах от нашего городка, но все же умудрилась услышать весьма нелестные отзывы обо мне. «О Морган говорят, что она спит с мальчиками, и соседка видела ее в супермаркете в компании черноволосой нахалки и четырех парней…» Услышав это, я каменею от ужаса. Слухи о моей отвратительной репутации распространяются в мире взрослых! Умирая от стыда, я шепотом сообщаю ей правду: да, у меня есть приятели-мальчики, но ничего серьезного, я клянусь тебе, тетя, милая, я никогда ни с кем не спала!

— Вот уж не думала, что моя племянница может заслужить такую славу! — вздыхает тетя. — Твоя мама знает, какие о тебе ходят слухи?

Это мне не известно. Может, до моих родителей и донеслись отголоски городских сплетен. Но у них самих в городке репутация не лучше, а потому они не обращают внимания на досужие разговоры. Осмелюсь думать, они мне доверяют и знают, что я — не из тех, кто ляжет в постель с первым встречным. Что до мальчиков, с которыми я целуюсь, то о них родителям вряд ли что-то известно. Я даже и не думала им рассказывать, это моя личная жизнь, тем более что у них хватает забот помимо того, чтобы следить, с кем я общаюсь: дома отец продолжает топить свое горе в водке. Для моей семьи это рутина, за тем только исключением, что с недавних пор я принимаю участие в боях, расцвечивающих наше повседневное существование. Напившись, отец начинает искать ссоры с матерью, и я встаю между ними, чтобы ее защитить. Я толкаю его и говорю ему грубости, приказываю отправляться на свой диван и сидеть там молча. Проходит несколько месяцев, и мой отец перестает третировать мать — он переключается на меня. Он осыпает меня оскорблениями, причем всегда одними и теми же, имеющими отношение к изнасилованию: я все сама подстроила, я сама виновата, это для меня урок, и если мне что-то не нравится, я могу отправляться к Да Крусу, и пусть он снова задаст мне жару… Несправедливость, отвращение, провокация — и все ради того, чтобы оправдать собственный припадок гнева. Он цепляется ко мне и получает даже больше, чем ожидал. Он называет меня шлюхой? Я отвечаю в том же тоне и осыпаю его оскорблениями, которые он возвращает мне сторицей. Мать, оказавшись между молотом и наковальней, пытается успокоить то одного, то другого, пока отец, обессилев под воздействием алкоголя, не валится без чувств на диван. К матери я испытываю не больше сочувствия. Со временем моя обида на нее растет, и ощущение горечи из-за того, что она меня не понимает, тоже. Я жутко злюсь на нее за то, что мы живем такой жизнью, за то, что она не развелась с моим отцом, за то, что день за днем длится этот кошмар.

— Да Крус издевался надо мной день, а вы — всю мою оставшуюся жизнь!

Вот что я заявляю своим родителям в вечера, когда особенно остро их ненавижу.

Однажды наступает момент, когда я больше не могу их выносить. Я считаю, что моя мать — трусиха, а отец — жалкий пьяница, и им нет оправдания. Отныне они не являются для меня авторитетом. Я не проявляю к ним уважения, я грублю, я замыкаюсь и погружаюсь в депрессию. «Словно с тебя живой содрали кожу…» — вздыхает моя мать. После каждой размолвки я хлопаю дверью. Это — кризис подросткового возраста, умноженный на тысячу. Мои родители втягивают головы в плечи и грозят наказанием, но до этого, впрочем, никогда дело не доходит. Я прекрасно знаю, как бы они реагировали, будь я обычной девочкой, без пятна «жертва сексуального насилия» на биографии. При первой же попытке повысить голос меня бы заперли в моей комнате. Но они и так живут в аду, и изнасилование дочери лишило их веры в свои силы. Ужасное последствие: они не осмеливаются больше быть родителями. Испытывая вину за то, что провалили свой экзамен на зрелость, напуганные моими приступами ярости, они носятся со мной, как с хрустальной вазой. Они думают, что мне нужна свобода, прогулки, друзья. После того, что я перенесла, они не хотят травмировать меня придирками. Думая, что это поможет мне забыть о моих несчастьях, они все мне позволяют и прощают, ну, или почти все. Они позволяют мне гулять, сколько мне хочется, они не мешают мне сбиваться с пути… Они доверчиво расширяют пределы дозволенного, и я устремляюсь в открывшуюся брешь. Когда же они решают немного завинтить гайки, я режу правду-матку им в глаза. Я говорю матери, чтобы она занималась не мной, а своим пьяницей-муженьком, а отцу попросту затыкаю рот:

— Сначала перестань квасить, тогда будешь высказывать свое мнение!

Я жестоко давлю на их больные места, и родители в глубине души считают, что я права. Вместо того чтобы поставить меня на место, которое надлежит занимать в семье ребенку, они уступают:

— Ты хочешь провести вечер с приятелями? Хорошо! Тогда пригласи их домой, — решает отец, уверенный, что в этом случае я буду у него на глазах.

Что ж, ему же хуже…

Однажды вечером я привожу в дом Ясина и Лорана, чтобы вместе с ними посмотреть фильм. У нас на втором этаже для этих целей выделена просторная комната с большим телевизором, книжными шкафами и канапе, на котором удобно устраиваются оба парня. Это приятели Дженнифер, она совсем недавно нас познакомила, и мы пару раз вместе болтались по городу после занятий в школе. Они симпатичные и немного старше нас — пару лет назад закончили коллеж, что делает их еще более привлекательными для таких малявок, как мы. К тому же они имеют репутацию «плохишей», у них модные стрижки и имеются права на вождение, значит, встречаться с ними — уже настоящая авантюра. И вот мы сидим и смотрим фильм, время от времени отлучаясь в туалет по маленькому. Когда Ясин спрашивает, где туалет, я объясняю: на первом этаже, от гостиной направо. Мы с Лораном пользуемся его отсутствием, чтобы поцеловаться. Когда фильм заканчивается, парни уходят, и мы обмениваемся обещаниями скоро увидеться.

На следующее утро перепуганные родители врываются в мою комнату:

— У нас украли машину! Ключи были в гостиной на полке, они исчезли!

В жандармерии подтверждают их догадку: Ясин и Лоран не только кажутся плохими, они таковыми и являются. Их уже не раз привлекали за кражу автомобилей. Обычно они катаются, сколько душа пожелает, а потом сжигают украденную «тачку». Пропадает последняя надежда увидеть невредимым новенький «Фиат» моих родителей, которые взяли его в кредит на пять лет. Хорошая новость: через несколько дней полиция находит нашу машину увязшей в грязи посреди какого-то поля, но целой, из нее только выгребли все ценное. И новость плохая: Ясин и Лоран, чтобы отомстить моим родителям, которые подали на них заявление в полицию, теперь кричат на всех углах, что имели меня вдвоем.

Не хватало только этого, чтобы моя репутация упала ниже плинтуса.

В свете моих скандальных похождений невиновность Да Круса становится версией, которую принимает все больше народу. Некоторые наши соседи довольно-таки рьяно отстаивают ее, и каждый день в булочной, на автобусной остановке — в общем, всюду — сплетники изыскивают для насильника тысячу оправданий. Он признался? Значит, на него «надавили»! Морган его сама соблазнила! Посмотрите на нее, путается с преступниками! То, что Да Крус напал на меня, когда я была еще ребенком, забывается, все видят перед собой неуправляемую девицу. Забыта белокурая девочка, для всех жертва — прожженная бестия, в которую я превратилась. Никто не задумывается над тем, что это Да Крус сделал меня такой — изгоем, мятежной, вульгарной. Некоторые жители городка полагают, что я давно стала на «худую дорожку». В общем, на меня обрушивается вал обвинений, и все же никто не ругает меня больше, чем я сама. Это я, девица в обтягивающих джинсах, — творец собственных неприятностей, это я — свой самый лютый враг. Если доказательств моей вины не находится, их придумывают. В тот день, когда меня изнасиловали, на мне был маленький белый лифчик с вышивкой, первый в моей жизни, — подарок маминой приятельницы. Эта деталь зафиксирована в протоколе моего допроса. Как же отличается описание этой детали туалета хорошо воспитанной девочки от того, что передается из уст в уста! Мой лифчик превратился в убийственно соблазнительное кружевное дезабилье!

«Нет дыма без огня! — думают теперь в Эшийёзе. — Если эта девчонка оказалась в машине извращенца, значит, она сама на это нарывалась». Самые отъявленные сплетницы идут еще дальше: что, если я переспала с Да Крусом за деньги? «Проститутка! И это в тринадцать лет! Хотела купить себе компьютер…» Эти пошлые, дебильные байки имеют силу закона. Общественность ополчается против меня, и у этого «жюри присяжных» то, что я сама виновата в случившемся, не вызывает сомнений.

А ведь вскоре должен начаться настоящий процесс. Вот уже двадцать месяцев расследование идет своим чередом: следственный судья передал дело в суд, полицейские опросили всех, кого только могли. Да Крус копам, равно как и психиатрам, сознался, что затянул меня в свой дом, а потом изнасиловал в лесу. Его признаний, отчетов судмедэксперта и психиатров, а также улик, найденных в его доме и автомобиле, достаточно, чтобы он предстал перед судом присяжных в Орлеане. Дата судебного заседания назначена: 18 июня 2002 года.

На наш домашний адрес приходит постановление относительно передачи дела Да Круса в суд присяжных. В этом документе, подписанном следственным судьей, изложен вкратце ход расследования и черным по белому перечислены установленные факты. С первых строк разница между тем, что я помню, и тем, что написано, становится очевидной. В то адское воскресенье я несколько раз смотрела в глаза смерти. Я действительно думала, что мой насильник меня задушит. По моему мнению, мне удалось спастись только благодаря тому, что я заговорила о его детях и убедила Да Круса, что не стану заявлять на него в полицию. В постановлении ничего подобного нет. Оказывается, Да Крус просто «сжимал мне шею», когда я начала кричать, и точка. На допросах Мануэль отрицал, что душил меня. И не признал, что намеревался меня убить. По крайней мере, прямо. Следователям он сказал следующее:

— Слава Богу, мне не пришло в голову ее убить, потому что в том состоянии, в котором я находился, я мог это сделать.

Судя по всему, полиция и судья приняли его ложь за чистую монету. Да Крус предстанет перед судом не за попытку убийства или нанесение тяжких телесных повреждений, а всего лишь за «изнасилование, усугубленное незаконным лишением свободы».

Еще большие опасения внушают абзацы, в которых описывается «личность обвиняемого». В них — смесь выводов, сделанных экспертами во время обеих психиатрических экспертиз. Ну и что, что они полны противоречий? Это не важно. Вот каков окончательный вывод: «Мануэль Да Крус является натурой противоречивой, незрелой и склонной к нарциссизму. В детстве стал жертвой жестокого отношения взрослых. Злоупотребляет алкоголем, который провоцирует нездоровые проявления сексуальности. Установлено, что вменяемые ему в вину действия он совершил под воздействием алкоголя. Применение нормы о социально-судебном наблюдении не представляется необходимым».

В постановлении не просто искажены выводы психиатров: заключение врачей, проводивших вторую экспертизу и утверждавших, что Да Круса необходимо лечить во время его пребывания под стражей и после выхода на волю, а также вести за ним наблюдение, полностью из него исключено. Но ведь они подчеркивали тот факт, что Да Крус представляет опасность для общества, и алкоголизм — не главная движущая сила его противоправных действий! Мануэль предстанет перед присяжными в образе пьяницы, с которым жестоко обошлась жизнь, а вовсе не как мерзкий извращенец, за которым на свободе должен ходить по пятам целый отряд жандармов!

Словом, от суда мы не ждем ничего хорошего.

С каждым днем мой страх растет. Я изо всех сил стараюсь не думать о предстоящем закрытом судебном заседании, потому что, стоит мне об этом вспомнить, как содержимое желудка начинает подниматься к горлу. Кому поверят присяжные? Слухи о моей ужасной репутации, которую я заслужила, наверняка дошли до магистрата. Я убеждаю себя, что жандармы постарались собрать обо мне побольше сведений, опросили соседей, которые с радостью облили меня помоями, так что у них есть доказательства моей неблагонадежности. То, что я теперь ношу стринги, история кражи машины — все это взято на заметку, я уверена! На заседании родители узнают все подробности моей жизни, им зачитают список мальчиков, с которыми я целовалась, и они придут в ужас! Конечно же, они, как и все вокруг, поверят, что я — потаскушка и заслуживаю, чтобы со мной поступали так, как Да Крус. Мои щеки пылают от стыда, стоит мне подумать, что адвокат Да Круса будет поливать меня грязью. Все просто: в своем бреду я даже вижу, что это я выступаю в роли обвиняемой, а не он. Суд представляется мне невыносимой пыткой. К счастью, на утреннем заседании мне позволено не присутствовать. Но после обеда я просто обязана явиться. Родители в зале суда с самого утра, поэтому, когда 18 июня 2002 года я выхожу из дома, меня сопровождают бабушка, дедушка и Дженнифер.

Находясь в суде, в зале ожидания, я на самом деле пребываю в четвертом измерении. Моя подружка шутит, курит сигареты, а я пытаюсь отрешиться от происходящего. Я не хочу думать о том, что Да Крус совсем близко и скоро я окажусь с ним лицом к лицу. Ко мне подходит служащий и говорит, что мне нужно перейти в комнату, которая расположена рядом с залом ожидания. Этот парень — неважный психолог: в этой комнате уже находится супруга Да Круса. Бабушка возражает: о том, чтобы ее дорогая внучка оказалась тет-а-тет с женой насильника, не может быть и речи. Сотрудник суда уходит ни с чем. Спасибо, бабушка! По крайней мере, от этого мне удалось отвертеться.

— Пора, Морган!

Мое сердце обрывается. Пора! Я толкаю тяжелые двери и усаживаюсь между мамой и папой, в первом ряду. Я не могу поднять глаза, а тем более посмотреть на возвышение, где, я это знаю, сидит Да Крус. Я не хочу видеть стеклянную клетку и его в ней, я не хочу, чтобы его лицо, черты которого уже стерлись из моей памяти, снова в ней обосновалось. Я смотрю себе под ноги. Я едва замечаю развевающиеся полы платья его адвоката, которая вертится перед возвышением, взволнованно произнося свою речь. Когда называют мое имя, отцу приходится поддерживать меня, пока я иду к указанному мне стулу. Взгляд Марии обжигает, и я боюсь, что мои слова будут использованы против меня. Мои челюсти сжимаются, я не могу произнести ни звука. Я называю свое имя так тихо, что никто его не слышит, и мне настолько тяжело говорить, что судья быстро прерывает этот кошмар, отправляя меня на место.

Как бы мне хотелось убежать из зала, хлопнув дверью, не участвовать в этом судебном заседании! Как же мне плохо! Но у меня нет на это права. Я снова усаживаюсь на стул, повернувшись лицом к стене. Это — единственное, что я могу сделать, чтобы не видеть ни его тупого лица, ни ее злобных глаз. В таком положении я и правда ничего не вижу, зато все слышу. Слышу, как Да Крусу зачитывают обвинение, в деталях. Кто-то описывает полный ужасов день, который мне довелось пережить. Мои собственные слова произносит чей-то чужой голос, и каждое отзывается болью в моей груди. Рассказчик не акцентирует внимание на удушении. Как мы и предвидели, прочитав постановление о передаче дела в суд, главный предмет разбирательства — изнасилование. Да Крус признает, что выкрал меня, что был половой контакт, рассказывает, по какому маршруту мы ехали. Он говорит глухим, тихим голосом. Если бы у него спросили, что он ел накануне, наверное, эмоций в его голосе было бы столько же. Это отсутствие угрызений совести производит на меня сильное впечатление — словно он не сделал ничего особенного, ничего предосудительного. Я рыдаю, по-прежнему сидя ко всем спиной, и считаю минуты, отделяющие меня от конца заседания, и вдруг слышу следующее:

— Я не уверен. Я этого не помню.

У Да Круса спросили, признает ли он, что изнасиловал меня повторно в машине. Я помню это слишком хорошо — как ручной тормоз давил мне в колени, и все остальное тоже. Помню, как Да Крус тянул меня за волосы, его омерзительные слюни и зеркало, повернутое так, чтобы он мог лучше видеть происходящее. Каждая деталь запечатлелась в моей памяти навечно, а он притворяется, что не помнит ничего! Волна ненависти захлестывает меня, я поворачиваюсь и кричу на весь зал:

— Грязная скотина!

Слова сорвались с губ сами собой.

На какое-то мгновение в зале суда воцаряется полная тишина, потом заседание продолжается. Моя же душа окончательно покинула тело. Для меня больше не существует ни судьи, ни присяжных. Перед глазами все время стоит эта ужасная сцена. Машина, зеркало, угрозы… Я смотрю на Да Круса, который сидит напротив, я пытаюсь раздавить его взглядом, заставить его устыдиться, показать, что мне он соврать не сможет. Он сидит в своей стеклянной клетке, и теперь я осмеливаюсь бросить ему этот молчаливый вызов. Его постыдное отрицание придало мне сил. Я не слышу генерального адвоката, требующего для обвиняемого двенадцати лет заключения, не вижу, как присяжные встают со своих стульев. В заседании объявлен перерыв. Мама берет меня за руку и выводит в коридор. Папа приносит кока-колу. Слова льются из него потоком и жужжанием отдаются у меня в ушах. Он говорит, что все идет как нужно, что я должна быть мужественной, что присяжные, конечно же, мне поверили, что все присутствующие знают, кто врет и кто говорит правду. Мой отец повторяет снова и снова, что уверен в том, что вердикт будет суровым, но все в нем — и дрожание губ, и прерывистая речь — свидетельствуют об обратном: он взволнован и подавлен.

И вот мы возвращаемся в зал заседаний. Через две минуты зачитывают вердикт: одиннадцать лет тюрьмы Да Крусу, 12500 евро в качестве возмещения ущерба мне и 3000 евро — моим родителям. И никакого социально-судебного наблюдения за виновным после того, как он отбудет свой срок. Мнение первого эксперта, отнесшего преступление Да Круса на счет алкоголя, восторжествовало. Заплаканная жена в зале суда, стабильная работа в течение семнадцати лет и жалкий вид — все это сделало свое дело. Моему насильнику удалось склонить присяжных на свою сторону. Версии о том, что преступление было совершено исключительно под воздействием алкоголя, было отдано предпочтение. К черту результаты второй экспертизы, в которой перечислены проблемы обвиняемого психического плана, и он характеризуется как «нарциссическая, незрелая личность, склонная к извращенным реакциям», где подчеркивается его потенциальная опасность для общества! Присяжные суда в Луаре пришли к выводу, что этот тип — обычный алкоголик. Мария бросается на шею супругу прямо перед моими родителями и мной — мы ведь сидим в первом ряду. Адвокат Да Круса, судя по всему, уязвлен «суровостью приговора». Брызгая слюной и размахивая руками, он возмущается решением органов правосудия: ведь это всего лишь изнасилование, а не преступление против человечества! В ответ мой отец обзывает его такими словами, что адвокат краснеет, а наш адвокат вынуждена вмешаться:

— Мсье Вале, прекратите, иначе вас обвинят в неуважении к суду!

Совершенно обессиленные, мы возвращаемся домой.

В машине родители не разговаривают. Суд свершился, и им стало спокойнее. Мне тоже. Да Крус теперь сидит под замком и выйдет нескоро. Целых одиннадцать лет, возможно, чуть меньше, я могу не бояться, что он вернется и убьет меня. Наш адвокат поставила нас в известность о том, что осужденные никогда не отбывают полный срок. Во Франции существует система, предусматривающая сокращение времени пребывания в тюрьме каждого заключенного — это так называемое «автоматическое» сокращение срока. За хорошее поведение могут «скостить» еще немного. Я не знаю, зачем это делается, — то ли чтобы не переполнялись тюрьмы, то ли чтобы облегчить освобожденным интеграцию в общество, и мне на это плевать. Я помню одно, главное: Да Крус осужден на одиннадцать лет. Предположим, срок ему уменьшат на два года, еще два года он провел тюрьме до суда, значит, получается семь. У меня впереди по меньшей мере семь лет жизни, до 2009 года. Мне тогда будет двадцать два.

Уже неплохо!

Еще меня успокаивает мысль, что теперь, когда свершился суд, досужие разговоры сойдут на нет. Городские сплетницы заткнутся, когда узнают вердикт присяжных: одиннадцать лет тюрьмы за изнасилование с отягчающими обстоятельствами и незаконное лишение свободы. Да Крус — виновный, я — жертва, так постановил суд. Все, кто сомневался во мне, кто думал, что я сама соблазнила Да Круса, кто злобствовал — как им теперь будет стыдно! Я уже представляю, как все мои обидчики, которые называли меня на школьном дворе лгуньей, подходят ко мне с жалким видом и извиняются…

И я в очередной раз заблуждаюсь.

Слухи — это мутирующая гидра, которая поглощает факты, переваривает их и выдает в совершенно деформированном виде. Сумма в 15500 евро, присужденная нам в качестве возмещения нанесенного ущерба, производит вне стен суда огромное впечатление. Лично у меня эти деньги вызывают отвращение, словно я решила «списать» вину за чек. Как если бы моя боль и несчастья имели цену! Мои родители считают, что это — минимум, который я должна была получить, и что из этих денег они как раз заплатят адвокату.

— Даже если Да Крусу придется вкалывать до конца жизни, чтобы выплатить эти деньги, так ему и надо! — подхватывает моя мать.

Так вот, оказывается, что эти деньги, при мысли о которых меня воротит, кое у кого вызывают зависть. На следующий же день у всех на устах уже новая песня: «Теперь понятно! Эти Вале, которые постоянно сидят без гроша, возвели напраслину на соседа, чтобы вытянуть у него деньжат! Девчонка готова на все ради денег! Родители ей подыграли!» Но ведь факт изнасилования подтвержден самим осужденным, установлен судмедэкспертом, доказан в суде! Как можно в этом сомневаться? И все же приятели Мануэля вопреки всему продолжают утверждать, что он ни в чем не виноват. В коллеже одна мадемуазель, подружка Да Крусов, придумывает свое объяснение, которое добрые люди спешат довести до моего сведения:

— Может, Морган и изнасиловали, но это точно был не Мануэль!

Но кто тогда?

Через несколько месяцев после суда отец утром отправляется на работу. Он теперь — водитель «скорой помощи» и должен регулярно отвозить в больницу милую и разговорчивую старушку семидесяти с лишним лет. Папа тоже не прочь поболтать, и время летит незаметно. Как обычно, они разговаривают о пустяках, и вдруг пожилая дама заводит речь о мрачном происшествии, о котором недавно писали местные газеты, — об изнасиловании девочки в Эшийёзе. Разумеется, она не знает, что ее обожаемый шофер — одно из действующих лиц этой истории.

— Думаю, над девочкой надругался ее собственный отец. Представляете, какая это для нее травма! — со вздохом вещает старушка. — Не удивительно, что она постоянно болталась на улице и с ней приключилась беда! Да и как знать, правду ли она сказала? В таких случаях, мсье, сути дела не знает никто…

Отцу стоило больших усилий сдержаться, так что бабушке едва не пришлось с полдороги добираться до больницы на инвалидной коляске.

Я это поняла довольно скоро: изнасилование оставило на мне пятно, от которого я никогда не смогу полностью избавиться. Мой отец тоже это понял, и его кризы не только не стали более редкими, наоборот — они участились и усугубились. Он пьет, злится, оскорбляет меня и мстит мне за несчастье, которое, как он считает, из-за меня обрушилось на нашу семью. Эта несправедливость сводит меня с ума. В те вечера, когда отец пьян, мы с ним становимся злейшими врагами, ненавидящими друг друга, мы обмениваемся пощечинами и швыряем друг другу в лицо бутылки. Однажды я разбиваю об отцовскую голову симпатичную масляную лампу, которая обычно стоит на полке в кухне. У меня в крови рука, у него — лицо. Мы оба отправляемся в больницу. И пока медсестра вынимает из моей ладони осколки стекла, у меня в голове кружится одна мысль: «Надо продержаться, пока мне не исполнится восемнадцать, и тогда все — хватит с меня!»

Я повторяю про себя эту мантру, но прекрасно знаю, что столько не выдержу. Я умру раньше. Постепенно я прихожу к мысли, что самоубийство — единственно верный способ избавиться от отчаяния.

Все чаще моя мать хватает детей в охапку и просит приюта у родственников и друзей. Три дня мы живем у бабушки, месяц — у тети, выходные — у приятелей… Потом возвращаемся домой, но отец спустя какое-то время снова ныряет с головой в бутылку, и мы снова уезжаем. Мы превращаемся в каких-то кочевников… Когда найти приют не удается, мы сидим на стоянке возле «Макдональдса», пока отец не проспится. Подкрепляясь гамбургером, я обрушиваю на мать всю свою ненависть, требую, чтобы она развелась с отцом.

Она никогда не возражает, но мне кажется, что на ее лице написано полнейшее ко мне безразличие. В глубине души она, конечно, понимает, что дальше так продолжаться не может. И вот наступает день, когда решение принято: мы переезжаем из Эшийёза к тете, а потом — к моей бабушке по матери, живущей в Питивье.

Отец остается наедине со своей бутылкой. Это станет ему наукой… Но я чувствую себя виноватой. Виноватой в том, что мы переехали, что мама грустит, что рушится их с отцом брак, что разваливается семья… Даже прогулки с Дженнифер не отвлекают меня от моих горестей. Однажды нас с ней приглашает в гости наш общий приятель. Мы смотрим фильм, и у меня вскоре начинает болеть голова. Я прошу дать мне аспирин, и хозяин дома объясняет, где найти таблетки.

Решение приходит само собой: мне нужно много таблеток, чтобы перестать ощущать эту боль. Пора сказать «стоп». Чтобы больше не мучиться, не бояться… Я хочу, чтобы мама поняла, как мне плохо, чтобы по-настоящему помогла мне… Чтобы мой отец перестал пить и оскорблять меня! Я хватаю две пластинки таблеток и проглатываю все до одной.

Мне всего пятнадцать, но с меня хватит страданий. Все, занавес.