Рустам Валеев

СПАСИБО!

Рассказ

1

Ильдар закрыл за собой дверь, осторожно поставил у порога заиндевелый фанерный чемоданчик и переступил с ноги на ногу.

— А-а! Ну, если приехал, — будь смелее. Проходи. Не к чужим явился, — произнес знакомый хрипловатый голос.

Дед взял Ильдара за локти, подвел к окну, на свет.

— А ну-ка, погляжу на тебя.

Смотрел он долго, собрав к переносью клочковатые седые брови. Глаза у деда темные, еще не выцветшие, сидели глубоко и оставались всегда в тени. Большеносый, с коричневым неулыбчивым лицом, он ходил твердо и неторопко, выставив вперед свою острую бородку. Казалось, кто-то дернул однажды за нее, дед вытянул вперед подбородок — да так и оставил.

Мальчиком Ильдар боялся деда. Да и теперь сторонился его.

— Белый какой-то стал, — выдохнул наконец дед, легонько отталкивая Ильдара от себя..

— В бане чисто вымылся, — пошутил Ильдар без улыбки: шутить ему не хотелось.

— Ел плохо, что ли? — раздумчиво продолжал дед, как будто не слыша. — Или, может, работал много?

Потом он щепал лучину на самовар. Ильдар, раздевшись, сидел на широкой, под серой мягкой кошмой, лавке, трогал ладонями нажженные морозом щеки, ощущал, как отходят от холода ноги, и было ему уютно и радостно.

Дед медленно ходил по комнате, хлопал дверцами шкафчика, доставал оттуда чашки и ложки, потом принес казан с бараньим супом, самовар. И от всего этого вдруг пахнуло несказанно дорогим и знакомым.

…Тогда они жили в городе, районном центре. Ильдар учился в школе. По утрам его будил дед. С усилием разлепив веки, Ильдар потягивался в постели и, выпростав руку из-под одеяла, снова прятал ее — было холодно, вставать не хотелось. И так же меднобокий самовар гудел тогда.

— Ну, побаловался — хватит. Вставай! — строго говорил дед и сдергивал с него одеяло. Ильдар злился; ему хотелось плакать, но слезы не помогли бы: мама уже на работе, а старший брат Идрис, десятиклассник, плескал на себя холодной водой из умывальника и кричал, обернувшись:

— Правильно, бабай!.. Не давай нежиться парню!

Ильдар садился за стол, и дед поил его кипяченым молоком, чаем, подвигал сковородку с яичницей и все ворчал, что Ильдар мало ест. После завтрака старик укутывал Ильдара в большой пуховый платок поверх шапки и воротника и, коротко засмеявшись, говорил:

— Вот, законопатил! Все исполнил, как мать велела. Иди!..

Теперь все это отчетливо возникло в памяти. Идрис давно уж закончил школу, отслужил четыре года во флоте, потом выучился на курсах механизации на тракториста и весной прошлого года поехал на целину.

Попрощавшись с дедом и матерью, он подошел к Ильдару и, хлопнув его ладонью по плечу, сказал:

— А ты получай аттестат и без задержки ко мне. Это самое лучшее. Вот так!

Ильдар ничего не ответил брату и подумал:

«Едет куда-то в деревню и радуется. Ну, что там? Скука… Ведь человек должен искать в жизни какую-то цель, ведь у каждого есть что-то главное в жизни, к чему он стремится. Вот я, например, хочу быть инженером-металлургом. А он?… Просто пахать землю?..»

В институт Ильдар не поступил, и в это невеселое для него время приехал вдруг Идрис и начал торопить домашних к отъезду: в совхозе он устроился прочно, построил себе дом и, кажется, собирался жениться.

Ильдар остался в городе, поступил в районный Дом культуры инструктором. По должности ему полагалось ездить по району и помогать сельским клубам налаживать работу.

Но директор Дома культуры, тучный мужчина лет пятидесяти и все же необыкновенно юркий, сказал новому сотруднику:

— Ездить не будешь. Толку, один черт, мало, — ругают и станут ругать. Будешь администратором.

Днями Ильдар сидел в прокуренном кабинете, отвечал на телефонные звонки, вяло, неумело ругался с плотниками, ремонтирующими раздевалку, а вечерами, когда устраивались танцы, следил за порядком в зале, заводил магнитофон, крутил пластинки.

На работу он брал с собой учебник алгебры или геометрии и повторял правила, писал на клочках бумаги на память формулы и ждал весну. Но с наступлением зимы Ильдар ощутил вдруг неизъяснимую усталость. Он все так же поддерживал порядок на танцах, крутил пластинки с надоевшими песенками, писал афиши, но ему было скучно и тоскливо.

Ильдар вдруг с удивлением и страхом обнаружил, что и формулы не лезут в голову. Он понял, что устал от безделья. А когда получил от матери очередное письмо с настойчивой просьбой приехать к ним, подкатила такая тоска по домашнему уюту, по близким, что он, не мешкая, рассчитался с Домом культуры, заплатил старухе, у которой жил на квартире, и на следующий же день уехал попутной машиной.

Теперь он сидел здесь, дома. Дома ли?

Мать и брат вернулись к вечеру. Мать плакала, гладила руки, щеки сына и тут же объявила, что он будет готовиться в институт — тут тихо, покойно, мешать никто не будет. Ей хотелось, очень хотелось видеть сына ученым!..

Идрис сдержанно пожал брату руку. Повесил замасленный полушубок на гвоздь у двери. Потом разделся по пояс и начал шумно умываться. По широкой, бронзово блестевшей спине Идриса перекатывались мускулы. Он тщательно мылил руки, жестко тер полотенцем тело. Какая-то строгость, житейская озабоченность легли складками у губ Идриса, темно-карие немного навыкате глаза смотрели строго.

После ужина старший брат повел Ильдара в комнату-боковушку, отгороженную фанерной перегородкой.

— Вот… кабинет мой, — сказал он и улыбнулся. И, сразу спугнув улыбку, подошел вплотную, спросил:

— Погостить приехал или совсем?

— Наверное, совсем.

— Хорошо!.. Здесь плохо себя гостем чувствовать. Стыдно, что ли. Фу, да ты спишь! Измотала дорога?

— Устал, — признался Ильдар.

— Ну, иди. Спи.

— А ты?..

— Я посижу.

Идрис потянулся до хруста в костях, провел ладонью по лицу, будто умываясь, и сел к столу.

2

Ильдар лежал с открытыми глазами. Сои как-то внезапно исчез. Нет, постель была удобна, чисто и свежо пахли простыня и наволочка, мягко поскрипывали при каждом движении пружины кровати. Нет, постель была ни при чем; и дом, в котором он появился только сегодня, был свой дом, уютный и, казалось, давно знакомый. Нет, и дом был ни при чем: мысли прогнали сон. Почему-то неспокойно было от них. Верно ли сделал он, приехав сюда, быть может, отдалив осуществление своей мечты? Что будет делать в деревне парень с десятилеткой? Правда, Идрис с аттестатом зрелости пошел на курсы трактористов, но ведь он совсем другой человек, Идрис.

В щель между перегородкой и потолком течет свет. Идрис не спит. Весь день работает в мастерской, а по ночам еще романы читает. Отдыхал бы. Уже засыпая, Ильдар слышал, как за перегородкой щелкнул выключатель: Идрис ложился спать.

Во второй половине ночи постучали в окно. В полусне Ильдар слышал, как брат прошлепал босыми ногами к окну, затем торопливо оделся и вышел из дома. Под окном натужно зафыркала машина. Потом медленно угасал шум мотора — Идрис уехал куда-то.

Вернулся он утром. Будто оправдываясь, говорил:

— Видишь, как неспокойно живем. И тебе, верно, спать не дал?

— Чего они ночью-то будоражат? — спросил Ильдар.

— Надо. На станции сборные дома стоят для нашего совхоза. Их нужно срочно перевезти сюда, а тут трактор сломался. Ну, дело ясное, механик должен исправить неполадку. Понимаешь?

— Понимаю. Сейчас спать будешь?

Идрис рассмеялся так весело и громко, что Ильдар смутился и стал глядеть в пол.

— А кто же работать будет? — сказал Идрис. — Сейчас вот попью чаю — ив мастерскую.

Днем Ильдар вышел за ворота. Подтаивало, и он надел ботинки и калоши, потом подумал и переоделся в новые коричневые брюки. Постоял, глотая вкусно пахнущий весной воздух. Было начало марта. Яснело небо над головой. Непривычно тихо было кругом. Изредка несмелый ветерок стряхивал с кленов снег.

Ильдар зашагал вдоль заборов. Навстречу две девушки несли воду. Ильдар, давая им дорогу, ступил в сторону — калоши наполнились снегом. За спиной рассыпался полушепот:

— Городской!.. Брат механика нашего…

— Неловкий-то какой!

Ильдар, даже не вытряхнув из калош снег, пошел быстрее.

Позади таял смех.

Ильдар шел и не переставал удивляться тишине, дремавшей в палисадах, в заснеженных улочках, и думалось: жизнь тут такая же сонная, неспешливая. А Идрис чуть свет, не выспавшись, не отдохнув, ушел на работу, — куда торопился?..

Ильдару надоело проваливаться в обмякший снег у заборов, и он вышел на дорогу. Дорога была хорошо укатана; прямая, широкая, уходила вдаль, за село и там терялась в белизне снегов. Коротко и сердито сигналя, обгоняли Ильдара грузовики, обдавали снежными брызгами и запахом бензина. Звенели цепи на скатах.

Пробежал невысокий паренек в распахнутом ватнике, в шапке с поднятыми рыжими ушами. Потом неожиданно обернулся, глазастый, спросил, часто дыша:

— Я, конечно, прошу извинить… Вы не инструктор будете?..

Ильдар ответил, что он не инструктор.

Паренек пошел рядом и все так же часто дыша, то и дело поворачивая к Ильдару озабоченное лицо, сказал:

— Понимаете, инструктора из райкома ждем… уже второй раз откладываем комсомольское собрание.

Машины шли.

— В степь пробивают путь, — сказал паренек, — а между прочим, у меня тоже есть права шофера!..

И по тону, каким это было сказано, Ильдар понял, что парень завидует сейчас уходящим в степь. Слова его о правах шофера показались сомнительными.

— Как это пробивают путь? — спросил Ильдар.

— Через снега… Сами знаете — весь февраль бураны какие были!.. Дороги занесло кругом. А нам сидеть нельзя никак. К строительному сезону заготовляем материал — саман, камень, шлак. А то как же! Ну, я, конечно, прошу извинить! Некогда мне.

И он, дружелюбно подмигнув Ильдару, свернул в переулок. Ильдар остановился, посмотрел ему вслед — жаль, так быстро убежал паренек. Ильдара вдруг охватило какое-то непонятное, неистовое чувство. Захотелось крикнуть:

— Да постой ты!.. Куда!.. Давай познакомимся ближе, побродим вместе, поболтаем!

Но это чувство исчезло, как только он вспомнил, что паренька, должно быть, ждут дела и бродить ему сейчас просто некогда.

Где-то недалеко тарахтел бойко и назойливо трактор. А когда кончились дома и Ильдар оказался за селом, он увидел выползающий на дорогу трактор. В стороне от дороги, откуда двигался трактор, стояло пять или шесть домов без крыш, без стекол в окнах. Возле них стояли люди.

Медленно, испытывая какое-то боязливое чувство, Ильдар подошел к стоявшим, но его не заметили. Люди говорили негромко.

— Видишь, дело-то какое, — озабоченно прихмурив брови, говорил невысокий усатый мужчина в черном полушубке, — скажем, получу я дом. Хорошо. Люди помогут собрать его. А попробуй-ка его оштукатурь — без толку: обмазка тут же начнет сыпаться. Ну, сами знаете, не удержат эти стены и тепло. Где же выгода?

— Тебе невыгодно, скажи-ка! — сердито сузив глаза, перебила мужчину плечистая курносая девушка. — Тебе невыгодно!.. А государству, думаешь, выгодно за тыщу верст возить их, а?.. Скажи, выгодно?..

— Ну, раскудахталась — удержу не будет теперь, — насмешливо сказал усатый. — Сам хотел об этом говорить. Верно, государству убыток…

— Да и нам не рай в этих домах, — вставил кто-то.

— А построил дом, скажем, из самана — и дешево и тепло… Материал под рукой.

— Ну вот, взял бы да и написал в совнархоз! — снова заговорила девушка, подступая к усатому. — А то чего же!..

— Напишу! — серьезно ответил тот. — Возьму и напишу.

…К дому Ильдар шел той же накатанной дорогой. И легко шагалось по ней, разглаженной колесами спешащих машин, растоптанной сапогами и валенками людей, шагающих на работу.

Ильдару подумалось, что совсем недавно кто-то протаптывал здесь первую тропу, и, верно, нелегко было ему шагать по бездорожью, и что тот, первый, имел, должно быть, крепкий характер и веру в свои силы. Ильдар шел быстро. В лицо дул ветер. Навстречу неслись машины. Шли, обгоняли люди.

На крыльце он столкнулся с дедом.

— Гулял? — спросил дед. Клочковатые брови шевельнулись, двинулись к переносью. — К колодцу вон дорожка не расчищена, к сараю не пройдешь.

— Бабай, покажи, мне, где лопата лежит?

— Обедать иди. Расчистишь после.

— Где лопата, бабай?..

Дед покачал головой, снова задвигал бровями, — на этот раз что-то похожее на улыбку легкой тенью скользнуло по лицу деда.

— В клети. Зайдешь — направо, за ларчиком.

Ильдар нашел лопату и направился к колодцу. Он неистово играл лопатой: с размаху откалывал крутобокие большие комья и ухал их в сторону, толкал лопату перед собой, сгребая остающийся на дорожке снег и швырял его от себя. И лицо обрызгивало колючей крупой. Крупа таяла, и по лицу, смешавшись с потом, текли грязноватые струйки, щекотали, застили свет, наползая на глаза.

Он провел дорожку от колодца, расчистил путь к сараю. Потом разогнул спину, поискал глазами вокруг: что еще сделать? Но во дворе был порядок.

Ильдар стоял, опершись на лопату, улыбался, удивлялся тому, что не ощущает усталости.

3

Идрис с вечера собирался в степь за сеном для скота. Готовили к выезду два трактора с санями. Трактористов не хватало, и один из тракторов вел Идрис.

— Возьмешь меня? — спросил Ильдар брата.

Тот обрадованно заулыбался:

— А поедешь?.. А давай, черт возьми! Люди, знаешь, как нужны! Будешь грузить сено.

Выехали рано. Зябкой дрожью дрожали в холодном небе крупные редкие звезды. Недвижный утренний воздух полнился бойким стрекотом тракторов. Далеко вперед летели лучи от фар и ложились на глубокую снежную дорогу. Еще не совсем прошел сон, мороз временами забирался за ворот, и Ильдар безвольно смыкал глаза.

День уже слепил синевой, когда подъехали к скирдам. Люди повыскакивали из кабин. Прыгали на месте, хлопали ладошкой о ладошку — разминались, грелись.

— А вы, братцы, давайте-ка разбирайте вилы! — весело кричал тракторист Никанор, рослый носатый парень, подмаргивая Ильдару. — Мигом согреетесь!

И вправду, когда взялись за вилы, стало жарко. Ильдар даже ватник сбросил.

Управились к полдню. Собравшись в кружок, закурили. Ильдар старательно дымил цигаркой. Он стоял довольный, что поработал так же крепко, как и эти сильные парни, и теперь вот сладкой болью пронизывает мускулы, и немного дрожат ноги, но если будет нужно, он готов снова метать и метать сено.

Грузчик Пяткин, не докурив, бросил цигарку.

— Кончай, ребята, перекур! Собирайся, как бы буран не застал.

Небо все так же яснело над головой, и солнце горело все так же по-зимнему холодно и ярко, а по степи быстро и бесшумно катилась поземка, предвещая метель.

Трактор, который вел Идрис, шел первым. Ильдар видел в окно, как неумолимо быстро заметает дорогу, как впереди зыбится мутновато-белое, неясное и вырастает с каждой минутой, погружая все вокруг в тревожную темь.

Ильдар повернулся к брату:

— Дороги совсем не видно… Куда едем?..

Идрис за шумом мотора и свистом ветра не услышал вопроса.

Теперь они ехали напрямик, наугад. Но скоро Идрис остановил трактор и, не заглушая мотора, высунулся из кабины. Он что-то кричал в темноту, но слова, сорванные с губ ветром, дробились, терялись в многоголосом шуме бурана. В кабину заглянул Никанор.

— Чего ты кричал?

— Решать надо, Никанор, как быть? Едем-то наудачу.

— Двигаться вперед надо. Скоро, должно, звезды проглянут, тогда по звездам дорогу найдем!

Лицо у Никанора было жесткое, уверенное, с таким человеком можно смело идти в любую непогодь — не пропадешь.

Никанор перевел глаза на Ильдара.

— Не замерз?

Ильдар покачал головой.

А было холодно. Не хотелось ни говорить, ни вставать, ни шевелить пальцами, — спрятаться бы поглубже в пахучий мех просторного полушубка, надетого поверх ватника, и дышать теплом, ощущать тепло, радоваться живительному теплу.

И Ильдар, положив на колени вытянутые вперед руки, закрыл глаза и окунулся в странное, приятное забытье.

Гудел надрывно мотор, ветер ошалело носился на воле. Болтанка в кабине казалась Ильдару забавной, и он улыбался.

— Ты спишь? — вдруг услышал он около уха. — Ты спишь?! Да ведь ты спишь!..

Толчок в плечо встряхнул Ильдара. Трактор остановился.

— А ну, вылезай! — строго скомандовал Идрис. Но Ильдару все слышалось, как в полусне. Болтанка, чудилось, все еще продолжается. Идрис вытянул его из кабины. Ветер метался, кружился в неистовом переплясе, вроде бы утихал на миг, а потом, словно взяв разгон и осердясь, свистел еще пронзительней и еще лютее швырял тучи колючего снега.

Из темноты явились Никанор и Пяткин.

— Замерзает? — хрипло прокричал Никанор и, подойдя вплотную к Ильдару, схватил его за плечи и заглянул в лицо ему.

— Ты хлопай ладошками. Ну!..

Ильдар пошевелил руками и вскрикнул: руки ожгло болью.

Тогда Никанор затормошил сильнее, Идрис, взяв пригоршню снега, качал натирать ему щеки…

Потом они снова ехали, пробиваясь сквозь снег и ветер, по звездам определяя путь к совхозу, и снова была болтанка, и снова в ушах непереставаемо гудело, выло, свистело.

И, уже снова уходя в знакомое и странное забытье, Ильдар услышал:

— Огни!.. Ребята, огни, черт возьми!.. Мы дома!

4

Ильдар открыл глаза, разбуженный тихим говором. В окна гляделось утро. Ильдар пошевелил руками, увидел покрасневшие, будто обожженные пальцы и вспомнил поездку.

В комнате сидели мать, Идрис и незнакомый человек в кожаном пальто.

Ильдар закрыл глаза и медленно повернул голову к стене. Было обидно, что он оказался таким слабым… «Кажется, прихватило морозом руки? Неловко! Ну, это пустяки, — внезапна подумал он и повеселел. — Вы еще увидите, что я не слабый»..

Гость собрался уходить. Прощаясь, он все повторял:

— Ну, спасибо, спасибо, Идрис, ребятам! Молодцы парни!..

И в тоне его чувствовалось уважение.

Захлопнулась за гостем дверь. Идрис счастливо засмеялся, сказал матери:

— Вот, мама, дела какие!.. Интересно жить! А ты иди, мама, — медпункт без начальника, наверное, сиротой себя чувствует.

Ильдар лежал все так же, отвернувшись к стене, и думал о том, что счастье быть уважаемым людьми дается трудно и что, видно, не раз еще придется пробиваться сквозь ветра́ и ночи, прежде чем люди скажут тебе свое спасибо.

 

Марк Гроссман

В МИНУТЫ РАЗДУМЬЯ

Цикл стихов

 

РЕКВИЕМ

Позади задымленные реки, Красные печурки в блиндаже. Там, друзья, расстались мы навеки, С вами мне не встретиться уже. На слепом, на ледяном рассвете Пушки вас нащупали на льду. …Годы пролетают по планете, Люди возвращаются к труду. …Вновь трещат железные морозы, Звезды над полянами дрожат. Я хожу, где черные березы, Как солдаты павшие лежат, Где снаряды тусклые мерцают, Где, нахмурясь, в снеговой пыли, Боевых товарищей сменяя, Мертвые проходят патрули. Воспаленных век поднять не в силе, Замерев навек у блиндажа, Там стоят защитники России, В ледяные руки не дыша. Замерли у флагов караулы, В узких ямах стынет аммонал. Там сидит немолодой, сутулый Над измятой картой генерал. Там глядят бойцы из-под ладоней, Не мигая, прямо на меня: «Где теперь Доваторовы кони? Где теперь Ромистрова броня? Но и сгинув, мы узнать хотим: Погребла нас под собою тина, Далеко ли, парень, до Берлина, Может, виден он передовым?..» …Тишина над чащами Валдая, В полумгле хожу я у траншей, В ржавые землянки попадая, Оступаясь в дыры блиндажей. Я пришел товарищей проведать, Знаю я: за мной они следят. Пусть горит знаменами победа Над святою памятью солдат! …Звезды чуть дрожат на небосклоне, Ветерок не шелохнет кусты. На откосах скованной Шелони Молча подменяются посты. Шелонь — Ловать.

 

ТЕБЕ, ОЛЬГА

Все целовал и целовал бы шелк Твоих волос. И в горсти брал вот так же, Как из ручья, засыпанного солнцем, Берут пригоршни света и воды. Но нет тебя. И только шорох Сухой листвы и трав давно увядших, И сонный шум берез перед зарею — Все, что осталось в память о тебе. Проходят годы трудной чередой, И чахнет запах пороха на травах, И швы траншей заравнивает пахарь, И снова тучный всходит урожай. Все лечит время — чародей и врач. Так почему же мне не легче, Ольга? И я не знаю — сердце или ветер Мешают мне дышать и говорить. И я брожу по лесу, спотыкаясь, И трогаю я ветки, на которых Твое дыханье, может быть, хранится, — Не могут годы все испепелить. И подорожник, что шуршит у речки, И незабудки тихое мерцанье Внезапно проступают в полумраке Неясным очертанием лица. Твоя могила — где ее искать? А может статься, девочка, жива ты? Не лги, солдат. Ты все отлично знаешь. Не лги себе в утеху. Ни к чему. Ты безоружной встретила свой час. Труслив и злобен был ефрейтор прусский. В меня б стрелял… Он получил бы пулю, Еще винтовки не успев поднять! Я воевал. И потускневший китель Хранит следы неровные осколков, Но рядом с этой воинской отметкой — Крупицы стружек, пятнышки смолы. Война прошла. Оружие — в запас И наши покареженные пальцы Опять в мозолях и в пыли кирпичной, В машинном масле и ржаной пыльце. Я не хочу. Я, Ольга, не хочу, — Ты слышишь, ты же слышишь, правда? — Я не хочу, чтоб рано или поздно На нас опять нагрянула беда, Чтоб девочка, которой нету, Которая родится только завтра, Не долюбив товарища по школе, Под пулями упала на траву. Еще твоя могила без ограды, Еще цветов на холмике не видно, А за морями ружья заряжают И собирают бомбы под землей. Мы слишком часто видели беду, Мы знаем цену времени и славу. Какой слепец об отдыхе тоскует? В такое время разве отдыхать! Смола мерцает на моей рубахе, Топор отлит из лома боевого, И пахнут бревна заводского зданья Блиндажного смолою и дымком. Я строю, Ольга. Строю. Я хочу Так много сделать, чтобы за морями Со злобою об этом говорили Под крышами штабов и министерств: «Проклятие! Опять Россия строит! Война нужна нам. Воевать опасно. Ну что ж, — терпенье. Подождем. Посмотрим. Проклятие! Они сильнее нас!» Так пусть завод, что я построю, И хлеб, что доведется мне посеять, И корабли, где мачты я поставлю, И руды те, что завтра я найду, — Пусть это все, что Родине на пользу, Пусть это все, что убивает войны, Тебе — родной, любимой, незабытой, — Пусть это будет памятник тебе.

 

ОТВЕТ НА ВОПРОС

— Ты по всей земле скитался, Ты прошел огонь и медь, Ошибался и влюблялся, — В чем поэзия? Ответь. — Нет причины для заминки И нетрудно дать ответ: «В золотой степной былинке, В каждой маленькой пылинке. Впрочем, если ты — поэт».

 

ЖЕЛЕЗНОЕ ДЕРЕВО — КЕДР

Пусть буду землей иль полынью, Волною морскою рябой, Весенней сиреневой синью, — Я жребий приемлю любой. Но если б спросила природа: «Кем хочешь ты быть, человек, Когда ты закончишь свой гордый Земной, кратковременный век?» — Я так бы ответил природе: «Не трогай с любимой земли, На каменной горной породе Мне кедром ты быть повели. Чтоб ветер касался могучих Ветвей на вершине моей, Чтоб видел я степи и кручи, Немолчные дали морей, Заросшие шрамы окопов У злой незабытой межи, Солдатские тайные тропы В пьянящем цветении ржи, Россию в любви и довольстве, Россию, что звал я своей, И версты, и версты, и версты Исхоженных мною полей, И всю тебя в свете лучистом, Родная моя сторона. Мы жили затем, коммунисты, В суровые те времена». Так, если надвинется осень И смерть замелькает вдали, — Природа, на горном утесе Ты кедром мне быть повели.

 

ЧТО ЖИЗНЬ, ЛИШЕННАЯ ГОРЕНЬЯ?..

Что жизнь, лишенная горенья? Она печальна и пуста, Она — осеннее смиренье Почти увядшего листа. Пусть не покой, а поиск вечный Судьба дарует мне в удел, Чтоб в громе бури быстротечной Я тишины не захотел, — Чтобы в жилище не был нищим, В пути — без дружеской руки. Ищи любви, как хлеба ищут, Как землю ищут моряки.

 

ВРЕМЯ

Спешат иль тянутся года, А день и ночь — и сутки мимо. Проходит жизнь неумолимо В заботах боя и труда. Мы часто видели в глаза Всё счастье жизни, всю тревогу, И мы могли б о них сказать, Чтоб захватило дух, ей-богу! А нам всё кажется, что время Не так в строке отражено, И не посеяно то семя, Что нам посеять суждено…

 

МНЕ ЖАЛЬ МГНОВЕНЬЕ

Я жаден стал. Мне жалко каждое мгновенье, Что промелькнуло, не оставив след Законченной строкой стихотворенья, Блокнотными обрывками помет. Мы брали лом в неопытные пальцы, В дыму домов мы в города ползли, — Окопов и землянок постояльцы, Прошедшие с боями полземли. Мы нашей музе говорили тихо: — Ковать строку нам некогда в пути, Вот кончим бой, и вот минует лихо, Лишь до победы, милая, дойти… А время шло и волос подсекало, Морщины пробивало на лице, И трижды гимнастерка выцветала И солью покрывалась на бойце. Всё в юности нетрудно и несложно, В семнадцать лет часов не берегут, Еще вся жизнь перед тобой, — и можно Пожертвовать течением минут. Нет, ни о чем я не жалею, право, Я жил, копя свой опыт и строку. Друзья мои! За нами наша слава Немало повидавших на веку. Всё это так. Но музе говорю я: — Закончен бой. Мы начинаем бой. Давай работать вместе, не горюя, Нам столько надо написать с тобой! Давай друг другу взглянем честно в лица В вечернем трепетании зари. Нас возраст заставляет торопиться, Нас опыт подгоняет: — Говори! Мне жаль мгновенье… Ведь просчетов бремя Нам с каждым днем нести труднее, друг. Чем ближе к смерти — тем быстрее время По циферблату совершает круг. Мы жили круто и сражались круто, И я желал бы только одного: Не потерять для строчки ни минуты В свистящих бурях века моего!

 

Михаил Аношкин

ТРУДНАЯ ПОРА

Рассказ

1

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «Боевой листок». У окна в простенке покоилась неоконченная картина. Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо выписано изумительно точно. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане. На кончиках пухлых губ задрожала улыбка, девушка спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

Костя уронил на бумагу кляксу, но опять ничего не сказал.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпение. Он поднялся медленно, большой, неуклюжий, повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.

— Слушай, ты!.. — с выдохом прошептал он и шагнул к девушке.

— Ох, какой ты злой, Костя! — улыбнулась Таня так обескураживающе, что Костя лишь тяжело вздохнул, коротко, но безнадежно тряхнул рукой и снова прилег у серого квадрата.

Таня скрылась в своей «каморке», как она в шутку звала небогатую цеховую библиотеку, скрытую за дощатой загородкой. Комнатка занимала одну треть красного уголка, с левой стороны от входа.

Несколько минут спустя Таня появилась опять, но уже не в пальто, а в рабочем халате, не в шляпке с замысловатыми завитушками, а в скромной косынке, с книгой в руке. Она спустилась по лестнице в цех, и словно из-под земли перед нею вырос технолог Слава Бергамутров, парень лет двадцати пяти, худощавый, в очках. Он приспособил шаг под Танин и понес свою очкастую голову рядом с неприступной головкой Тани. Молча шагали по широкому пролету и, наконец, Слава сказал:

— Понимаешь, я этот кронштейн изменил совершенно, у плашки сместил отверстия и теперь, по-моему, получилось то, что нужно.

— Слава, но это же неинтересно.

— Да? — наклонил голову Бергамутров, нацеливаясь очками в ее карие насмешливые глаза.

— Ты каждый день начинаешь с изменений в своей машине и никогда не говоришь «здравствуй».

— Что правда, то правда, — покорно согласился Слава, — но моя машина сулит большие экономические выгоды. Подсчитано совершенно точно…

— Опять неинтересно. Я знаю.

— Вот, понимаешь… — смутился Слава. — Когда же я тебе об этом говорил?

— И вчера, и позавчера.

— Извини, пожалуйста. А ты слышала, в нашем заводском театре сегодня премьера?

— Это уже интересно! — улыбнулась Таня. — Не слышала еще.

— Премьера, Таня! — воскликнул Слава. — И у меня два билета!

— Совсем хорошо!

Слава расцвел: наконец-то он угодил этой неприступной девушке.

— Пожалуйста! Один тебе.

— Спасибо, Слава, но мне не нужно.

— Почему? — поперхнулся Бергамутров.

— Отдай лучше Дусе.

— Ладно, — промямлил он, замедлив шаг, а потом и совсем остановился. Таня даже не оглянулась, шла неторопливо и гордо, держа под мышкой книгу.

В конце пролета возле станка заметила она Петю Ласточкина, который хмуро обтирал станину тряпкой: только-только прогудело на обед:

— Отчего ты хмурый, Ласточкин? — ласково спросила Таня, останавливаясь возле токаря. Петя, не торопясь обтер, тряпкой пальцы, и мрачно ответил:

— Вот что, Ромашова, ты ко мне не подъезжай. Выступать все равно не буду.

— Что с тобой, Петя?

— Ничего. Но выступать не буду — хватит. Пусть другие выступают. Меня жена и так уже ругает. Как читательская конференция, так Ласточкин. Без Ласточкина ни на шаг. Я по-настоящему, без придирки, и книги разучился читать.

Таня рассмеялась:

— Не бойся. На этот раз обойдемся без тебя. Ты скажи: где найти Василь Василича?

— Заболел.

— Когда? — помрачнела Таня. — Что с ним?

— Сердце пошаливает, ты же знаешь.

— А он у меня «Тихий Дон» просил.

— Подождешь.

Возвращаясь обратно, Таня возле стенда, где обычно вывешивался «Крокодил», увидела толпу рабочих и стала проталкиваться вперед. Заметила непокорный хохолок на голове художника Воробьева. Костя кнопками прикреплял серый квадрат бумаги. Протиснувшись к Косте, Таня задумчиво посмотрела на карикатуру. Иван Сороковкин, которого она почти не знала, барахтался в груде бракованных деталей. Возле остроносого лица Ивана красовалась черная клякса, похожая на шестеренку без отверстия.

— Неаккуратная работа, — сказала Таня, глядя на жилистый затылок художника. Костя вздрогнул, с остервенением всадил последнюю кнопку и, не оглядываясь, боком стал выбираться из толпы.

Таня отошла в сторонку и почувствовала, что кто-то тянет ее за рукав. Оглянулась. Рядом стоял пожилой усатый рабочий Ванюшов.

— Ромашова, вы будете сегодня менять книги?

— Буду! — дернула плечиком Таня и стала подниматься на второй этаж, к себе в библиотеку.

Ванюшов последовал за нею.

2

Вечером Таня навестила Василия Васильевича. Старый мастер жил скромно, но хлебосольно. К нему часто заглядывали не только ровесники, но и молодежь. Гости чувствовали себя у Василия Васильевича, как дома, потому что у старика была добрая душа. На вид он казался хмурым, но из-под кустистых седоватых бровей смотрели умные молодые глаза. На щеке от губы к уху лиловел шрам. Это знак гражданской войны.

Когда пришла Таня, Василий Васильевич сидел в кресле-качалке возле печки. К удивлению Тани, у мастера были Петя Ласточкин, Костя Воробьев и Слава Бергамутров.

Что Петя Ласточкин заглянул к Василию Васильевичу — тут удивляться было нечему. Все-таки внук к деду мог прийти в любое время.

И Костя пришел не без причины. Давно Таня заметила, что Костя потеет над портретом Василия Васильевича. И держал это в строгом секрете. И сейчас, когда старик заболел, Костя принес портрет. Хотел сделать приятное для старика.

Вон и портрет — в переднем углу, на столике. Что за молодец, этот Костя!

Ну, а Слава как попал сюда? Тане всегда казалось, что у, Василия Васильевича со Славой в цехе были самые натянутые отношения. Мастер часто покрикивал на молодого технолога, а тот огрызался. Но это еще бы ничего! Ведь еще днем Слава хвастался, что у него два билета на премьеру!

Словом, когда Таня вошла в горницу, разговор прекратился. Василий Васильевич обрадовался. Жена его, бабка Авдотья, порывалась снять с девушки пальто. Но Таня заявила, что забежала ненадолго.

— Я вам, дедушка, «Тихий Дон» принесла, — сказала Таня.

— Ай, спасибо, внученька, — расчувствовался старик. — Присядь хоть, посиди с нами.

— Уж если самую малость!..

— Самую, самую! — обрадовался Слава, предлагая Тане свой стул. Таня села. Бергамутров устроился на диване.

А Петя с улыбкой пожаловался:

— Замучила она меня, дед, со своими конференциями.

— Ничего, — возразил Василий Васильевич. — Дело это полезное. А в полезном деле не грех участвовать.

— …Ну, так вот, — продолжал Петя прерванный разговор. — Он такой еще поросенок маленький, а уже ругается: «Папка — жадина-говядина». И где услышал?

— Есть у кого! — усмехнулся Костя и ушел на кухню покурить. Оперся о косяк двери, ведущей на кухню, вполоборота к Тане, зажег папиросу и выпустил дым в кухню. Таня взглянула на портрет, — удачный, ничего не скажешь. Старик глядел с портрета умно и молодо, как будто хотел сказать: «Славные вы, ребята! Мне, старику, радостно на вас смотреть». Тане захотелось подойти к портрету и покритиковать Костю, но побоялась обидеть Василия Васильевича.

— Извините, — сказала Таня, — но мне идти нужно.

— Чайку бы, Танюша! — предложила бабка Авдотья.

— Спасибо!

— И мне, пожалуй, пора, — заявил Слава. — Тороплюсь.

У Тани дрогнули губы и вдруг она сказала:

— Впрочем, я еще посижу.

Слава поднес к очкам руку с часами, улыбнулся виновато:

— Собственно, у меня в резерве еще полчаса.

Костя рассмеялся, и Тане захотелось подергать его за упрямый хохолок. Сделать, конечно, такое не могла и улыбнулась.

— Я говорю, — продолжал Петя, обращаясь к деду, — «Кто тебя, поросенок, учил так разговаривать с отцом?» Мать ему — подзатыльника. Я говорю: «Слушай, Маша, ты замучаешь ребенка». Она, представь, рассердилась. Словом, сплошное недоразумение.

— Ох, — вздохнула Таня, — хоть и хорошо у вас, но меня ждут подруги.

Она встала, застегивая пальто и искоса поглядывая на Славу. Тот вскочил и, глядя в сторону, признался:

— Не могу больше. Время!

Костя, сдерживая смех, попросил Таню:

— Не спеши, Ромашова. Успеешь.

— Успею?

— Конечно!

— Ну, тогда…

Таня снова села. Слава потоптался и уставился на портрет. Костю душил смех. Махнув рукой, он скрылся в кухне и оттуда слышно было, как он, не сдерживаясь, смеялся, словно всхлипывал. Василий Васильевич, наконец, понял Воробьева и тоже улыбнулся в седые усы. Таня рассмеялась, сорвалась с места и выскочила в сени.

Только Петя Ласточкин недоумевал: что произошло? Почему все смеются?

Таня, просмеявшись, вернулась в горницу, торопливо попрощалась и ушла, радостная, приподнятая. Хотелось петь во весь голос.

Когда Бергамутров выбежал на крыльцо, Тани и след простыл.

3

Как обычно, Таня взбежала по лестнице на второй этаж, распахнула дверь в красный уголок и удивилась: Кости не было. И Чапаев на картине летел в атаку, и недописанный лозунг у стены, баночки и тюбики с красками в беспорядке разбросаны на сцене, и две кисти — на табурете. А Кости не было.

Таня быстро переоделась в своей загородке и, почему-то обеспокоенная, спустилась в цех. Слава ожидал ее на том же месте, сразу же приспособился под ее шаг. Она поглядывала по сторонам, стараясь где-нибудь между станками увидеть Костю. «Зачем он мне нужен? — старалась заглушить она свое волнение. — Просто непривычно, что его нет. Вот если бы из комнаты у меня убрали шкаф, тоже было бы непривычно».

— Понимаешь, Таня, новость какая? — спросил Слава, поглядывая на нее сбоку. Она забыла, что он шагает рядом.

— Новость? Какая же? — тут она заметила Петю Ласточкина и направилась к нему.

— Костю Воробьева того…

Она резко остановилась. Слава, не ожидавший этого, прошел было мимо.

— Что? — прошептала она, чувствуя, как бешено заколотилось сердце.

— Под машину вчера попал. Понимаешь, когда возвращался от Василия Васильевича…

Она больше не слушала, повернулась и побежала обратно. Слава за нею. Около лестницы Таня остановилась.

— Куда его увезли? — спросила шепотом сквозь слезы.

— В санчасть.

Она смотрела на Бергамутрова невидящими глазами и вдруг крикнула в отчаянии:

— Уходи!

Испуганный Слава шарахнулся в сторону и чуть не сбил с ног рабочего Ванюшова.

— Чего ты бегаешь, как козел? — рассердился Ванюшов. — Шайбы, кронштейны! Эх ты, проморгал такую девушку! Техник-механик.

— Уйди ты! — отмахнулся Бергамутров. — А то, понимаешь…

— Что тут не понимать? — усмехнулся Ванюшов и зашагал по пролету, придерживая под мышкой книгу. Хотел зайти в библиотеку, да понял, что не вовремя.

А Таня, наскоро накинув пальто, выскочила во двор и заспешила к проходной. Подгоняло одно желание: увидеть Костю. Зачем? Она, пожалуй, не ответила бы на этот вопрос. Просто какая-то непонятная сила толкала ее вперед, цепляясь за сердце, выдавливая слезы.

Миновав проходную, Таня замедлила шаг.

В цех она попала года полтора назад. И впервые увидела Костю. Рассмеялась, когда узнала, что Воробьев — художник. Скорее он смахивал на дворника или носильщика с вокзала: неуклюжий, с длинными руками. Лицо простоватое, с добрыми, доверчивыми глазами. На макушке топорщился русый хохолок. И у нее как-то сразу выработалась линия поведения: насмешливая, скептическая. Костя выполнял разные мелкие заказы, оформлял цеховой «Крокодил», словом, делал невидную, но необходимую работу.

Летом Костя уехал в отпуск. Вернувшись, дольше обычного пропадал в красном уголке. Позднее Таня увидела первую его настоящую картину. То был пейзаж. Далеко, далеко синела цепочка гор, ближе расплеснулось широко озеро. Катились волны с белыми барашками на гребнях. Тоненькая, упругая березка гнулась к земле. На Таню даже повеяло тем горным ветром, который взбудоражил озеро и безжалостно трепал березку. Что-то милое, давно знакомое всколыхнула эта картина в Таниной памяти, и потеплело на сердце. Она взглянула на Костю. Он что-то рисовал на фанере, от усердия высунув кончик языка. Как-то не вязалось обаяние этого пейзажа с неуклюжей фигурой художника, с его простоватым видом. И Таня задиристо принялась хаять картину, отлично понимая, какую боль причиняет Костиному самолюбию.

Еще через некоторое время она неожиданно застала Костю за серьезной работой. Мольберт был установлен возле окна. Костя стоял вполоборота и, прищурившись, смотрел на начатую картину. Полусогнутая правая рука была чуть приподнята, а в ней кисть. Костя словно бы прицеливался, куда ему положить очередной мазок и как лучше положить. Все в нем напряглось. Каждый мускул лица выражал крайнюю степень раздумья. Тане даже показалось, что из Костиных глаз мягко струится свет и делает лицо удивительно красивым, одухотворенным. Даже русый хохолок, казалось, притаился, замер.

Словно другого человека открыла Таня. «Какой он удивительный!» — подумала она и потихоньку вышла из красного уголка, осторожно прикрыла дверь: пусть творит, не надо ему мешать. Ходила по цеху радостная, будто была именинницей. Такое настроение продержалось целый день, а на следующее утро Таня в пух и в прах раскритиковала новую картину. Зачем? Откуда она знает?

…Таня так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что направляется не в санчасть, а к Василию Васильевичу. Ее потянуло к старику, чтобы рассказать ему все, что творилось на душе, попросить совета.

Дверь открыла заплаканная бабка Авдотья. В предчувствии нехорошего у Тани похолодело в груди, беспомощно опустились руки. На кухне она присела на табуретку и спросила:

— Что-нибудь случилось, бабушка?

Бабка Авдотья фартуком вытерла скупые слезы.

— Да как же, милая… Ночью плохо ему стало, застонал. Я скорее за доктором. А доктор приехал, говорит — «паралич».

Таня не помнила, как очутилась на улице. Шла медленно, сжав губы. Слез не было. Ничего не было, кроме пустоты и безразличия.

…В мае сорок третьего года Танина мама получила похоронную: «Капитан Ромашов погиб смертью героя…» Мать и раньше прихварывала, а тут слегла окончательно и «умерла в одночасье», — как с горечью сказала бабка Авдотья. Танина мать была ей какой-то внучатой племянницей. И осталась малолетняя Таня круглой сиротой. Но в ее горемычной судьбе принял участие Василий Васильевич. Девочка росла у них до совершеннолетия. Старики давно вынянчили своих детей, поэтому они очень привязались к Тане, полюбили ее как родную. После десятилетки Таня попыталась несколько раз поступить в институт, но, к сожалению, ничего у нее не получалось. И вот пошла работать библиотекарем на завод, на котором когда-то работал ее отец, мать и Василий Васильевич. Многие говорили, что это незавидная должность, лучше стоять у станка, но Василий Васильевич был иного мнения. Он считал, что библиотекарь — это очень почетная должность, и сумел убедить в этом Таню. В общежитии Тане дали комнату. Бабка Авдотья возражала, чтобы девушка туда перешла, но Василий Васильевич сказал, что пусть она привыкает к самостоятельности. Таня не забывала стариков, была у них всегда желанной гостьей.

И вот весть о том, что у Василия Васильевича паралич, окончательно нарушила ее душевное равновесие. Ни дум, ни боли — ничего, как будто в душе все опустело.

Таня добралась до общежития, машинально сбросила пальто и упала на кровать кверху лицом. Неужели так всю жизнь? Любила отца и мать и вдруг осталась одинокой. Теперь самыми близкими людьми были у нее Василий Васильевич и Костя Воробьев. И сразу такое несчастье… Что же это?

4

На другой день Таня, сославшись на головную боль, рано ушла с работы, легла на кровать и думала обо всем и ни о чем. Глаза были сухие, горящие; губы упрямо сжаты.

К вечеру появился рабочий Ванюшов, расстегнул пальто, на цыпочках пробрался вперед, сел у изголовья. Кепку положил на колени.

— Сколько раз ходил мимо общежития и не знал, что здесь так хорошо, — сказал он, потирая руки. — Однако зима скоро. Подмораживает крепко.

Таня промолчала, подтянув одеяло до подбородка.

— Вы, что ж это, Таня, ни с того ни с чего — и слегли, а? — продолжал Ванюшов. — Нехорошо.

А она подумала: «Чего ему надо? Не хватало еще, чтобы Славка притащился. Видеть его не могу».

— Я вас искал, искал. Спасибо Ласточкину — болеет, говорит, наша Таня.

«Забубнил «искал, искал». Нужен ты мне со своими утешениями», — сердилась она. Ванюшова ее молчание смутило, и он приступил к делу:

— Не буду надоедать, — и достал из грудного кармашка пиджака бумажку. — Подпишите вот. Карандашик у меня есть.

— Что подписать? — повернула голову Таня.

— Обходную, чего же еще?

— Почему обходную? — Таня приподнялась на локтях, раздражение сменилось недоумением. — Почему обходную? — повторила она. — Вы разве уезжаете?

— Уезжаю, Таня.

Она вдруг вспомнила: Ванюшов был самым аккуратным читателем, чаще его в библиотеку никто не заглядывал. Даже невозможно представить свою работу без этого тихого, незаметного человека. Бывало, Таня сердилась на то, что Ванюшов просил обменять книгу во внеурочное время. Он не пропустил ни одной читательской конференции, но и ни разу не выступил. Она научилась угадывать по его лицу, согласен он с выступающим или нет. Если соглашался, то наклонит голову, под усами вспыхнет неяркая одобрительная улыбка. Если нет, то вытянет шею, будто порывается встать, и нервно теребит ус. Маленькое лицо с рыжеватыми бровями тогда делалось сердитым.

Привыкла Таня к Ванюшову, как привыкла ко всему, что ее окружало. Она не думала, а всем существом, всеми закоулками души чувствовала, что так оно и должно быть все время. Д как иначе? Порой угнетало однообразие, хотелось, чтобы все изменилось.

А сейчас представить не могла, как будет работать без Ванюшова. Не нужны ей такие изменения!

— Зачем же вы уезжаете? — жалобно спросила Таня. — Разве у нас плохо?

— У вас хорошо. Напрасно, говорить не буду.

— И живите, Петр Иванович! — воскликнула Таня.

Она поправила халат, решительно сбросила одеяло и спрыгнула на пол. Что-то отчаянное было в ее движениях.

— Не буду я вам подписывать обходную! — капризно сказала она. — Не хочу, чтоб вы уехали.

Ванюшов грустно улыбнулся, поправил усы большим пальцем.

— Вот карандаш, вот бумажка. Книжку принес, вот она. Долгов за мной нету.

Тане вдруг захотелось плакать. Что же это такое? Почему все ломается неожиданно, к чему она привыкла, с чем сжилась?

— Петр Иванович, миленький… — с надеждой просила она.

— Я уже билет заказал… На родину потянуло. Не могу больше.

Таня присела на койку. На родину? Разве у Ванюшова родина не на Урале, не в Челябинске? Почему она не знала этого? Но она про Ванюшова вообще ничего не знает, кроме того, что он есть на белом свете, что он токарь, бобыль и ревнивый любитель книг. Посмотрела на него сейчас пристально и увидела: он же старенький. Лоб прорезали глубокие морщины. Морщины на шее, у висков. Рыжеватые волосы посеребрены сединой. И в усах седина. Каждый день встречала Ванюшова и не обращала внимания на это.

Он заметил ее смятение и сказал:

— Я ведь орловский, Таня. После войны вернулся в родное село, а села нет. Пепел да головешки. И родных никого… Были дочка, сын. Дочка — ровесница тебе. Ни хаты, ни семьи. Война…

Ванюшов печально наклонил голову. Ей бесконечно стало жаль этого человека.

— Как же это, а? — вырвалось у нее.

— Так… Ничего — ни семьи, ни хаты… И свет не мил стал, и слез не было. Побрел, сам не ведая куда. Все равно — хоть под поезд, хоть в речку, хоть головой о стенку. Не помню, как добрался до станции. И поехал. Куда? Не все ли равно? Хоть к черту на кулички. Потом немного отошел. Уже здесь. В работе забылся, в книгах. Однажды к водке потянуло. Напился. Похмелье было тяжелым. Разве в водке можно утопить горе? От водки жизнь еще горше, безвыходней. Бог с ним, с этим зельем. Сейчас на родину потянуло. Не могу. Ни разу не ездил. Боялся. Теперь отошел — поеду. Там и родня есть. Братья. Домой зовут.

Таня, слушая несвязный рассказ Ванюшова, плакала и не стыдилась слез.

— Подпиши обходную-то. Мне пора идти, — попросил Ванюшов.

Таня подписала. Слезинка капнула на бумагу, разошлась серым кругляшком. Ванюшов спрятал бумажку и поднялся.

— Прощай, Танюша. Не поминай лихом.

— До свидания, Петр Иванович, — Таня прижала ладони к щекам и сквозь мутную сетку слез видела, как расплылась за дверью сутулая спина Ванюшова. Дверь хлопнула, и Таня упала на кровать, дав волю слезам. Первый раз после всех этих несчастий, которые свалились на нее негаданно.

Когда успокоилась, почувствовала, что стало легче, будто слезы размыли сухую тяжелую пыль, которая до этого плотно заложила грудь, мешала дышать и жить. Осталась тихая неуемная грусть, которая утверждала перемены и свидетельствовала о зрелости, наступившей в Таниной жизни.

5

На другое утро Таня забежала в заводскую библиотеку, а перед обедом появилась в цехе. Как всегда, под широкими стеклянными сводами цеха бился неумолчный пчелиный гул станков. Знакомые рабочие, увидев Таню, с улыбкой кивали головой. Словом, жизнь в цехе текла своим обычным чередом, будто ничего на свете не произошло. Это немного покоробило Таню. Втайне она надеялась на особое внимание к себе. Но идя по цеху, Таня вдруг физически ощутила, как необъятна и стремительна жизнь. Что Танино горе по сравнению с этим захватывающим и увлекающим потоком?

Таня медленно поднялась на второй этаж, открыла дверь красного уголка. Она в глубокой задумчивости даже не обратила внимания на то обстоятельство, что дверь оказалась не закрытой на замок. Кто тут мог быть в это предобеденное время, кроме ее и Кости? Но она не обратила внимания на это, вошла и, подняв голову, увидела… Костю. Он стоял спиной к двери, рассматривая свою неоконченную картину «Чапаев в атаке». На шее поверх пиджака белел марлевый шнурок и лишь тогда, когда Воробьев повернулся на стук, она поняла, что это на марлевой повязке покоится у него забинтованная левая рука. В первую минуту Таня испугалась — синяк под глазом, широкая царапина на щеке делали лицо Кости каким-то чужим, свирепым. Но Воробьев улыбнулся, и она догадалась, что он ждал и обрадовался ей. Вдруг приятная слабость разлилась по телу, задрожали колени, и Таня, беспомощно улыбаясь, оперлась о дверной косяк.

Если бы Костя, с больной рукой, с покарябанным лицом, но с прежним задорным хохолком на макушке — такой милый и желанный, не тронулся с места, продолжал бы стоять и улыбаться, она, наверно, расплакалась бы и, обессиленная, опустилась на пол. Но он шагнул ей навстречу. Она рывком оттолкнулась от косяка, побежала к себе в комнатку, плюхнулась на стул и глупо улыбалась, прислушиваясь к бешеным скачкам сердца. Потом взяла себя в руки, успокоилась и, скинув пальто и шляпку, вышла из своего убежища. Костя снова изучал неоконченную картинку и не обернулся на ее шаги. Она приблизилась к нему, и по тому, как покраснели его уши и дрогнули плечи, Таня поняла, что он слышит и чувствует ее и ждет обычных насмешек.

Но Таня, встав рядом, волнуясь, произнесла:

— Здравствуй, Костенька!

Он растерялся от такого ласкового обращения, покосился на нее. И увидел на лице ее доверчивую улыбку, а в карих глазах — тихое, спокойное сияние любви. Увидел и поверил, наконец, в свое счастье.

— Таня! — позвал он ее.

Они глядели друг другу в глаза и улыбались, не в силах произнести что-либо или сдвинуться с места. Первой очнулась Таня, опустила глаза и сказала с укором:

— Как же ты так, неосторожно?

Но он не ответил, а произнес то, что думал в этот момент:

— Ты какая-то другая стала, Таня.

— Да? — вскинула она брови и поглядела на него исподлобья, все с той же застенчивой улыбкой.

Они могли, кажется, простоять вот так целый день, больше объясняясь взглядами, чем словами. Но им помешали. В красный уголок ввалился Слава Бергамутров, чем-то расстроенный. Опустился на свободный от тюбиков и кистей табурет, опустил руки на колени и сказал грустно:

— Вот так, понимаете ли…

— Что случилось, Слава? — спросила Таня, в душе пожалев, что это вторжение некстати оборвало счастливые минуты.

— Как что? Как что? — вдруг взбеленился Слава. Они видели его таким впервые, но сами были так далеки от этой прозы, что отчаянье Славы не очень тронуло их. Таня вдруг припомнила ухаживания Бергамутрова и застыдилась, будто совершила что-то предосудительное.

— Ты говори членораздельно, — сердито сказал Костя, хмуря брови. — Толком говори!

Он оглядел их пристально, осуждающе покачал головой:

— Разве не знаете? Ведь умер Василий Васильевич…

До Тани не сразу дошло то, что сообщил Слава. А когда дошло, похолодело в груди, помутилось в глазах. Она схватилась за горло, глаза ее расширились в ужасе.

— Не может быть, — лепетала она… — нет, нет…

Позднее, когда миновал первый приступ отчаяния и Таня могла связно думать, она почему-то вспомнила Славу Бергамутрова в тот момент, когда он, сообщив им горькую весть, сидел на табуретке и плакал, низко опустив плечи. Что же она не поняла в этом парне? Почему он так близко к сердцу принял смерть старого мастера? Ведь насколько она помнит, старик часто бранил Бергамутрова, покрикивал на него. Слава оскорблялся, не оставался в долгу. И все-таки, несмотря на эту видимую каждому неприязнь, Василия Васильевича и Славу объединяло что-то более сильное и крепкое. Что? Она не знала, не видела, целиком занятая сама собой. Она была эгоисткой…

«Да, да, — разоблачала сама себя Таня. — Эгоисткой, настоящей эгоисткой… так тебе и надо! Казнись теперь!»

6

С кладбища возвращались втроем. Костя подхватил Таню с левой стороны, а Слава — с правой. Таня много плакала, глаза ее опухли, покраснели. Шла тихая, печальная, молчаливая. Костя смотрел себе под ноги. Одет он был на этот раз в новое драповое пальто, с каракулевым воротником, в шапку. Слава, несмотря на крепкий, пронизывающий ветер, был в клетчатом модном пальто и в кепке.

Костя, будто для самого себя, произнес глухо:

— Портрет ему понравился тогда. Поглядел и сказал: «Спасибо, сынок. С этого портрета буду я смотреть на вас много лет, на новую жизнь. А мне бы хотелось знать, что же будет через много лет». Да… Был Василий Васильевич и нет Василия Васильевича.

Костя оказался сильнее Бергамутрова, ни слезинки не выронил за эти дни, хотя Таня знала, как ему тяжело. У Кости со стариком была давнишняя дружба. Слава плакал и стыдился своих слез.

Но Костины слова вернули его к действительности, он заговорил:

— Разве без Василия Васильевича мог бы я что-нибудь, сделать со своей машиной? А? Да, если бы не Василий Васильевич… Не понимаете!

— Говори, Слава, — поддержала Таня.

— А что говорить? Что говорить? Ругал он меня? Ругал! Я сердился? Сердился. Почему сердился? По глупости. Вот эту глупость и выбивал из меня Василий Васильевич. Вам что? Погорюете и ладно. А я что буду делать без Василия Васильевича?

— Помогут… — отозвался Костя.

— Помогут… Конечно, помогут. Только не так, как Василий Васильевич. Сколько вечеров просидели мы за чертежами? Сколько я от него тумаков, как от отца родного, получал? Не знаете? Ничего вы не знаете, эгоисты вы!

И Слава замолк прочно.

Таня ночевала у бабки Авдотьи. Старушка проплакала всю ночь, но Таня не утешала — не помогло бы.

И тоже не спала. Думала.

Как она жила? Ей было радостно лишь тогда, когда эта радость касалась ее лично. Она грустила потому, что эта грусть была ее собственной. Смеялась над Костей потому, что так хотелось. Она думала, что весь мир создан для нее. А что ей другие? Она позабыла, что отец отдал свою жизнь не только ради счастья своей дочери, но и счастья всех людей. Мать, умирая, завещала людям побеспокоиться о дочери вовсе не для того, чтобы дочь потом, оперившись, забыла, что значат для нее эти люди.

Да, она считала, что все, кто ее окружал, должны делать ей одолжение… Она смеялась над Костей… Считала Ванюшова неприметным человеком и не знала, что у тихого и скромного токаря такая трагическая судьба. Она презирала Славу Бергамутрова, считала, что и Василий Васильевич терпеть не мог его, но и тут ошиблась. И как не ошибиться, если она никого не хотела видеть, кроме себя. Ее занимало лишь свое собственное настроение, свои собственные горечи и радости, свои собственные прихоти. Все для себя. А разве так можно жить?

Говорят, что очень часто человек меняется вдруг. Причины могут быть великие и малые, но одинаково сильные и неотразимые. И если говорить о Тане, то, пожалуй, более яркого подтверждения этой мудрости едва ли можно найти. Таня после событий последней недели, особенно после этой бессонной ночи, огляделась вокруг внимательно и поняла, что жизнь ее круто переломилась. Она впервые во все глаза посмотрела на людей, окружающих ее, и с огорчением подумала, что не знает их.

Но теперь это неважно. Она будет их знать, ибо хочет этого, они будут ее друзьями, ибо она верит в них.

 

Леонид Куликов

ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛЕЖУ В ПОСТЕЛИ Я…

Стихотворение

 

Валентина Левченко

Я ТВОЙ ХАРАКТЕР УЗНАЮ…

Стихотворение

 

Михаил Смердов

ДЕД УШКО И НАСТЯ-ДУШКА

Сказ

Эх, ребятки! А что я вам расскажу. Слушайте-ка.

Было это в старо-престарую бытность, когда ваши деды еще, знать-то, голопузыми ребятешками по улицам собак гоняли, а то, гляди, может, и в зыбках качались. Вот в эту самую бытность и жил в нашем селе дед Ушко. По-крещеному-то его Митрием Афанасьичем величали. А Ушко — это еще в молодые годы за ним укрепилось, с той поры, как ему отец Викентий, поп нашего прихода, ухо невзначай литовкой напрочь отхватил. Митрия Афанасьича тогда за его небольшие лета еще просто Митькой-чеботарем звали. А чеботарь он, сказывают, был отменный. Такую обувку ладил, что хоть всю округу обойди, да только лучше Митриевой работы все одно ни за какие деньги не сыщешь. Он даже самому управляющему горным округом — был раньше этакий — заказы исполнял. А ведь тот у плохих мастеров шить не станет: губа не дура, вкус знает.

И вот как-то, в Петровки, что ли, подвыпил Митрий с друзьями малость, отяжелел (сивуха — штука поганая), утянулся в церковные овсы, с глаз людских подальше, да и завалился в борозду спать. А батюшка-то, не знаю, с чего его угораздило (может, поразмяться захотел после заутрени), заложил гнедого мерина в ходок, взял косу, да и отправился в поле. И надо же было этак сделаться! Подъехал он самый раз к тому месту, где Митрий пьяный спал. Слез с ходка, поглядел на овсы — высокие да густые! — скинул свой поповский малахай, поплевал на ладони да как взмахнет с пригорка литовкой (а силенка была ладная) — у Митрия ухо напрочь и отхватил. Диво, что самого не зацепило, а то бы конец парню.

Вот с этой-то поры и прозвали Митьку-чеботаря Ушком.

Оно бы так-то невелика притча, а только из-за этого изъяна Митрий Афанасьич на всю свою жизнь в неженатых остался. Какую девку, бывало, не пойдет сватать, а она одно, знай, смехом укатывается.

— Ты, — говорит, — пойди сперва к батюшке. Пусть он тебе ухо обратно приделает. А то чисто на комолого бычка смахиваешь.

Ну, а тому, понятно, обидно. Парень-то он так во всех статьях был: и ростом господь не обидел, силенкой тоже и вообще… По началу, сказывают, шибко убивался. Ну, чего же? Вся ровня семьями пообзаводилась, ребятешки пошли, а он будто проклятый: нет никакого талана и только!

Ходил этак-то, ходил со сватами, одного винища им, небось, с бочку выпоил, а без толку. Под конец осердился, плюнул на все и с той поры зарок дал: с бабами никаких речей больше не вести. Потом слышно было, кои девки через людей уж сами набивались. Да не тут-то было! Митрий Афанасьич свое слово знал. Да и молодость скоро улетела. Она ведь что твой ветерок: дохнула — и нет.

Вот этак-то он на всю жизнь в бобылях и остался. К бабам по зароку, и правда, на версту не подходил. Даже заказов от них не принимал. Сам себе и хлеб стряпал, и похлебку какую, либо кашу варил, и по хозяйству управлялся. Жил не сказать, чтобы больно хорошо, а все же справно. Коровенка была, землицу по соседству арендовал, чеботарством деньгу какую ни на есть выколачивал. Одним словом, пить-есть было чего. Да и много ли одному-то надо?

И вот уж к седьмому десятку подкатывать стало. По людскому веку, это годы немалые. Старики не завсе до таких лет доживают. А дед Ушко еще крепок был. Бородища чуть не до пояса, курчавая да черная, ровно варом отливает. У нас даже смешком говаривали, что он де дратву перед тем, как ее в дело пустить, вместо смоляной шкурки через бороду прогоняет. Одно слово, был дед еще хоть куда: высокий да статный. Шея — так впору хомут одеть и то, гляди, тесная будет. Сидит бывало в избе у окошечка, постукивает молоточком и песенки в бороду напевает. Ему до смертушки и дела мало.

Да вдруг дед Ушко у мира на глазах, прямо сказать, вовсе будто ни с чего таять начал, ровно порча нашла. Что за напасть?! Смотрит народ, дивуется. Давно ли дед всем дедам был дедом, а тут на-ко! Как кто из него соки вытянул: сухонький стал, ссугорбленный, борода белесым бисером подернулась, да и та вовсе отощала.

Ну, знать, конец жизни подходит. Глядят соседи однажды, а Митрий Афанасьич у себя под сараем доски рубанком обстругивает. Тут уж сразу смерекали: не иначе гроб себе мастерит.

— Ну, чего же? Стали за ним приглядывать. Как-никак, а старичонка все-таки безродный. Помрет — так хоть на кладбище оттащить. А иные, конечно, и то кумекали: не попадет ли случай в дедовой мошне порыться. По деревне, видишь, слушок ползал, будто у Митрия Афанасьича деньжонки должны быть где-то позапрятаны…

Ну, ладно. Отстроил он себе, усыпальник. С неделю, поди-ко, над ним толкошился: все примеривал да высчитывал, чтобы впору вышло, потому как, по поверью, сказывают — неладно, коли гроб после смерти короче либо длинней покойника окажется.

И вот кончил дедка работу — поволок свою поделку в избу. А это уже непорядок. Гроб-то до поры до времени на воле храниться должен, а то в сарае. Ну, да старику не укажешь. Затащил он домовину свою в кухню, поставил у стены на лавку широким концом в передний угол, под образа, значит. Полюбовался, а потом сел на свою сапожную табуреточку — седушкой прозывается, — склонил голову к окошку, у которого повсегда робил, да как заголосит. И пойди-ко ты, прямо сказать, слезно уливается!

А избенка стояла от деревни чуток на отшибе. День-то был не то воскресный, не то какой праздничный. Услыхал народишка — стал собираться. В первую голову, понятно, ребятешки. Им ведь всегда и до всего есть дело. Шаг за шагом подступают люди к дедовой избушке, а только вовсе-то близко подойти боятся. Ну как же?! Пустой гроб в доме — не шутейное дело. А ну, как крышка приподымется, вдернет под себя кого, и тогда уж никаким топором ее не откроешь. Мне самому-то, правда, этакого видеть не доводилось, а так слышал. Оно, конечно, сказка это, да только по старым временам даже самая что ни на есть несуразная выдумка за быль принималась. Народишка-то темный был — вот и боялся. А издали много ли узнаешь? Время хоть и летнее, окно маленько приоткрыто, но все одно голос слышно, а чего там дед в слезах болбочет, не разобрать.

Сколь бы так протолкались, кто знает? Да тут один смельчак выискался. Вообще-то он не из бедовых. В другое время, небось, в собственном доме ночевать бы не остался. Но тут, видишь, девчонок стайка набежала. Ну как не выхвальнуться?! Ему в то время лет двадцать было. Словом, в жениховой поре. Звали его, смельчака-то этого, Петьша-Желток. Петьшей поп в церкве окрестил, как он на Петров день рожден был, а прибавку — Желток — ребятешки за жадность дали. Он спорным делом как-то на пасху десяток крутых яичных желтков съесть посулился. Чужих — не своих, конечно. А уговор-от, видишь, какой был: чтобы значит, весь десяток убрать за один присест без хлеба, без соли — и водой не прихлебывать. Ай-да-ка спробуй, коли такой ловкий! Ни в жизнь не съешь! Вот и Петьша девять штук уплел, а десятый только в рот сунул и чуть не задохнулся. Ну, что ты! Все в горле связало! Куда хуже, чем от черемухи. С этой пасхи Желтком его и окликали.

А родом-то он был из богатеньких. Его отец кабачным делом занимался. Капиталец, сказывают, на мирских слезах да поте нажил немалый. Нам, правда, считать не доводилось, а по всему знатко: жили — не тужили, суму набивали — на бога не роптали.

Петьша-то у них в семье единственным парнем был. Отец души в нем не чаял. Одевал по всей деревне на отличку: картуз с лакированным козырьком при малиновом околыше, сатиновые рубахи всех цветов, кроме желтого, галстук бабочкой, жилет красного бархату, синие плисовые шаровары в лаковые сапоги запущены. Поглядишь на него — так большим магазином и повеет: в городах по тем временам приказчики этак больше одевались.

Так вот этот Петьша-Желток и вздумал перед народом, а больше того перед девками удалью хвастнуть: «Вот-де я какой, молодец! Смотрите: ничего мне нипочем!»

Подошел он к дедову окошку, приосанился, ногу в лаковом сапожке на завалинку поставил да и спрашивает:

— О чем это ты, дед Ушко, так сильно пригорюнился, что даже на деревне слыхать?

Старик не ждал этак близко людского слова. С оторопи, видно, вздрогнул. Потом поднял голову, утер глаза да усы с бородой рукавом рубахи, продышался малость, улыбнулся кисленько, будто виноват в чем, и говорит:

— Эх, птенчик! Не понять тебе моей кручинушки: молод еще.

— А ты, дедка, не таись — скажи. Я хоть и молодой, да ранний. Авось, пойму. А то еще в чем помочь сумею. Глядишь, тебе полегчанье выйдет.

Говорит этак-то, а сам на девчонок зырк да зырк. Слышите, дескать, какой я балясник. И для старого человека у меня слово найдется. А дед Ушко посмотрел на него в прищурку из-под густых, лохматых бровей, покачал головой, будто хотел сказать: «Славно лепечешь, славно. Хорошее слово на человечье ухо пуховой подушечкой ложится, плохое — свинцовой плиткой прилипает». Потом потрогал усы, ухмыльнулся про себя и ответствует:

— Ну что же, сынок, что молод ты — вижу, что ранний — слышу, а вот умен ли — пока неведомо. Ну, да поглядим. Слушай про мою печаль, коли охота приспела. Потайки у меня нет. Я весь свой век у людей на виду прожил. А вот пришло время в могилу ложиться — и попрощаться не с кем, богатство передать некому.

Петьша, как услыхал про богатство, так ровно кто его кипятком окатил. Тут он, знать, даже про девок забыл. И, не подумавши, говорит:

— Дед Ушко, стоит ли из-за такого пустого дела слезы лить да убиваться?! Проститься? Помрешь — все тебя проводим. А богатство откажи кому-нибудь.

— Эх, сынок, отказать-то не штука. Да вот надежного человека не вижу.

— Как?! Во всей деревне? — Желток аж задохнулся. — А… а взять моего отца… или меня… Хозяева… Копейка зря не пропадет…

— Об этом я очень даже хорошо наслышан. Да только у меня богатство не простое. Оно вот в эту седушку вмуровано и не всякому в руки дается. Понял, парень? А коли не понял, так пойди к старикам — они тебе растолкуют. Умишком-то, гляжу, ты еще младенец.

Сказал так-то, поклонился из окна народу да перед самым Петьшиным носом створочку и прихлопнул.

Кабатчикову сынку не люба этака дедкина речь показалась. Эк, в какой конфуз вошел! Еще и перед девчонками! Теперь хоть на улицу не ходи. Ну, что ты — шутишь! Надвинул он на глаза лаковый козырек, повернулся на каблучках крутехонько и без огляду в деревню покатил. Только подковки о камни застучали. А мужики в толпе похохатывают:

— Что? Не по губам пришлось дедкино слово?

— Вернись, Желток! Уму-разуму подучим…

Ну, посмеялись немного, покалякали о дедкиной доле, о своем житье-бытье да и разошлись помаленьку. Кто в кабак, а кто просто так. У всякого свое.

Оно бы, может, все тем и кончилось, да на этот случай девчоночка одна пришлая тут оказалась, нищенка. С виду ей было годков тринадцать, не больше. Неказистенькая так, из себя чернявенька, остроносенька, на цыганку сшибала. Послушала она, послушала, что в толпе говорят, все же хоть и смышленая, а Ушкиных слов о непростом богатстве никак в толк не возьмет. И то еще в голову пало: почему это оно такое, что не всякому в руки дается? Вот и заподумывала она у умных людей выспросить. Ее, видно, не столь к богатству тянуло, сколь секрет узнать хотелось. Пошла она по деревне. А известно, ребятишки увидели ее — бегут сзади, дразнятся:

— Нищенка! Нищенка!

Только ей это будто нипочем. Идет серединкой улицы, пустой сумочкой помахивает. Ну, кои смышленей маленько, видят такое дело — поотстали. Все-таки двое-трое за девчоночкой увязались. Один даже собаку науськивать вздумал. Тут-то уж хоть кого проймет. Остановилась она, посмотрела на озорников этак с укором и молвит:

— Эх вы, неразумники! Не нищенка я — странница. Счастливой доли ищу. А вы собакой травите… Бесстыдники!..

Тем вроде бы конфузно стало. Поглядывают исподлобья то на нее, то друг на дружку. А она сказала так-то и зашлепала по пыли босыми ножонками дальше. Идет да домишки примечает, куда бы зайти сподручней. Если дом новый, в резных карнизах, с крашеными ставнями да с кисейными занавесочками на окнах — такой за версту обходи. Здесь не разговорятся, а какую похуже, завалящую корку сунут и поскорей норовят за ворота выпроводить: как бы чего не украла. Средний домишко — тут куском не поскупятся, но и речей ласковых не больно много услышишь. Поспрашивают, конечно, для вида: чья да откуда? На том и завязочку сделают. Коли домишко плохонький, без ставней, с покосившимися воротами, а то и вовсе без них, с битыми стеклами на окнах — в такой заходить совестно. Тут уж загодя знай: свои ребятешки на холодной печи голодом сидят. И поделились бы, чем бог послал, да редко такое бывает. А о разговорах и думать нечего: нужда в работу гонит — не до слов. Для такого дела самое подходящее: какая-нибудь захудаленькая избушка или землянка на краю села, где старенький дед, а лучше дряхленькая старушоночка проживает. Тут тебе и стол, и слово — все готово.

Вот такой домишко наша прохожаночка и высматривала. Натакалась-таки. Как раз на самом выходе из села, за церквушкой, в такой избенке бабка Васелина последние свои годки коротала. Она, эта бабка, с измалетства хроменькой была. Все ходила — на палочку опиралась да плечиком вверх вниз поскакивала.

В молодости, сказывают, шибко об этом тужила. А как не тужить, коль парни браковали? Какая-де работница с этакой-то ногой? Так она замуж и не вышла. Потом у ней родители перемерли. Одна одинешенька осталась. Тоскливо ей да и кормиться как-то надо. И решила тогда она руки на себя наложить. Совсем уж и петлю изладила, и на табуреточку влезла. Да тут на случай доктор один подвернулся, старичок, из ссыльных. Он был будто бы политический. Зашел зачем-то к ней в избу, увидел такое дело и давай ее совестить:

— Ты что? Одурела, девка?! Или у тебя десять жизней про запас положено? Ну-ка сейчас же слазь с табуретки! Не-то-сниму вот ремень да отвожжаю тебя по спине-то…

Так только в живых и осталась. А доктор, тот у ней на квартире поселился. Славный, вспоминают люди, человек был. Все про хорошую жизнь рассказывал, за которую артельно стараться надо.

Сколько уж он прожил тут, того, сказать, не знаю. А только, как его срок вышел и он уехал от нас, бабка себя докторихой объявила и почала людей врачевать: кому питья даст, кому мази, — помогало. Так на знахарстве и дожила до старости годов. Богатства, понятно, не накопила, а на прокорм хватало. Случалось еще, когда и людям помогала, кои хуже ее бедствовали. Избенка-то у ней с годами вовсе в ветхость пришла: вперед маленько подалась и от крыши на обе стороны чуток развалку оказала. А как подпорки поставили с боков, так и вышло, коли издали поглядеть, стоит нараскорячку, ровно баба на костылях. Тем и приметна была, заместо вывески.

Вот в эту избушку прохожалая девчоночка и постучалась. Бабка Васелина об ту пору у печки гоношилась, лекарства там разные сотворяла. Ну, приняла она нищенку, за стол усадила, еду поставила, какая случилась, и, как водится, начала полегоньку спрос вести: чья, дескать, из каких краев будешь, каким путем-дорогою дальше шагать думаешь? Девчоночка ест и не спеша обсказывает. А как насытилась, вылезла из-за стола, на образа перекрестилась, хозяйке поклонилась — все, как в таких случаях по христьянскому обычаю полагалось. Бабка видит, девчурка не из жадных, давай ее еще потчевать: того поесть предлагает, другого. А та нет:

— Спасибо, бабушка. Душа — мера. Больше не принимает.

И будто бы чего-то мнется, ровно попросить хочет. Бабка видит это, спрашивает:

— Ты что, доченька, ночевать? Оставайся — я не гоню.

— Да нет, бабуся. Я не про то… Из-за чего больше к тебе и зашла…

— Ну-ко?

— Не скажешь ли мне, что это за богатство такое есть, которое не каждому в руки дается?

Бабке экое воспрошанье дивным показалось. Усадила она на лавку нищенку, сама села и давай допытывать:

— Какое такое богатство? От кого прослышала? Зачем оно тебе?

Ну, девчушка все, как знала, так и выложила. Посерьезнела бабка, помолчала, потом говорит:

— Хитрого тут, девонька, ничего нет. Просто безродный он, этот наш дедко. Вовсе один, как перст. А в чеботарном деле мастер наипервейший по всей округе. Вот и жалко ему это мастерство в могилу с собой уносить. Людям бы сгодилось. Раньше-то, видно, о том не думал. У него за всю жизнь ни одного выученика не было. Чужих не брал, потому каждый мастер свое уменье в тайности от других держит. А дедке-то своих ребятешек господь не дал. Вот и вышло в пору заплакать.

А девчоночка не унимается:

— Раз так, бабушка, то зачем он говорил, что его богатство в седушке сокрыто?

— А это, миленькая, по двум сторонам. Одно дело — чеботарь без седушки гвоздя не вобьет. Она у него тоже навроде инструмента. Но тут, доченька, есть еще и посказулька. Рассказывают, будто по ночам из седушки этой девица-красавица выходит.. Зовут ее Настя-душка. По ней и табуреточке прозвание.

— Ой!

— Что ты?

— А меня ведь тоже Настенкой звать.

— Ну, значит, тезка твоя. Так вот… Сказывают-то про нее много и все по-разному, а только сходятся на одном: если кой мастер постарательней и на выдумку горазд, скажем, как дед Ушко, такому она помогает: то фасончик укажет, то еще чего-нибудь; а который так себе, лишь бы с рук сбыть — с ног само свалится, у того дратву рвет, гвозди гнет, одно слово — портит. Ну, дедко-то, я думаю, больше на свою голову да на руки надеялся, чем на эту девицу. Он всю жизнь на седушке просидел. Ею и кормился. Вот, верно, и вся загадка.

Выслушала это прохожаночка, помолчала-подумала да вдруг спрашивает:

— Бабонька, а если я попрошусь, возьмет меня дед Ушко к себе в ученье? Может, я кое-чего до дедушкиной смерти перенять успею. Вот оно, богатство-то, вовсе бы и не пропало.

Бабка тут только руками всплеснула:

— Что ты, девонька?! В своем ли уме? И не думай. Виданное ли это дело, чтобы девка чеботарством занималась!

— А в посказульке? Сама же сейчас говорила про Настю-душку.

— Так-то в посказульке. Она, может, одна на весь мир и есть такая. Не-ет, даже из головы выкинь. Добро бы парнишкой была. А девчонку дед Ушко ни за какие речи не примет.

— Ну, отчего же? Или у меня руки не такие? Я еще, может, лучше другого парнишки справлюсь.

— Кто знает? Случается такое… Бывает… Как это говорится: что крепко в голову положено да душой согрето, то из рук не выпадет. Оно попытать, конечно, можно. За спрос не ударит в нос. А только нет, не возьмет дед Ушко. Он у нас старикашка особенный: бабы да девки с молодых лет не в чести у него. Тут уж коли и правда тебе шибко похотелось дедкино богатство перенять да для людей сохранить, так надо с хитринкой подойти…

И вот теперь уж не знаю, как сказать: то ли через день, то ли через два, а то, гляди, через неделю вышел дед Ушко по утру как-то на улицу ставеньки открыть (он как жил на отшибе, то закрывался), глядит, а вовсе неподалеку от него на старом пеньке парнишечка сидит, с виду нищий, и на самодельной свистулечке играет. Да так ловко, будто с птичками переговор ведет. Старик послушал-послушал: «Дай, думает, подойду поближе, поспрашиваю, чей этакий веселый выискался».

А на нем, на мальчонке-то, штаны больши-и-ие да все-то в заплатах. Рубаха тоже заплатная, от локтя до плеча разорвана и лоскутки висят. А сам-от чистенький, чернявый, глазенки карие, веселенькие такие, и лесенкой ножницами подстрижен. Ну, подошел к нему дед Ушко, а мальчонка его будто и не видит вовсе. Знай, наигрывает да так складненько! Дедка спрашивает:

— Ты что же это тут делаешь?

Парнишечка отложил свистульку, поправил на плече лямку от котомочки, смотрит деду прямо в глаза и веселехонько так, в улыбочку ответствует:

— На свистульке играю — тоску разгоняю, чтобы в пустом брюхе не жужжали мухи.

От этаких слов у деда и глаза на лоб полезли.

— Ох ты, какой говорун! Да ты чей же этакий будешь?

— Я-то? Ничей. Сам себе родня. Меня Настеном звать.

— Как?! Настеном?! Это что же у тебя за имечко такое чудное?

— А не знаю. Тятька с мамкой, как живые были, так сказывали, будто когда меня крестили, батюшка загодя пьяный напился и в книжке чего-то перемешал. А по соседству с нами девчонку, так ту опять же Иваниной звали. Она в один день со мной крестилась.

Говорит так-то, а сам вот-вот захохочет. Только виду старается не показывать. Зато дедка как послушал, так за живот и ухватился. Потом положил парнишке руку на плечо и говорит:

— Ну, Настён-Иванина, и развеселил ты меня. Айда, что ль, пополдничаешь заодно со мной. Так-то, авось, лучше, мухи у тебя в утробе жужжать перестанут.

Ну, пошли, значит. Как во двор-от входить стали, Митрий Афанасьич упреждает:

— Ты только гляди сейчас, как зайдем в избу, не пугайся: у меня там пустой гроб стоит. Не забоишься?

— А чего мне бояться? Доски, они доски и есть. Из них хоть чего сколотить можно.

— Вот и ладно…

Идут так-то, а дед и в ум не возьмет, что девчонку в свой дом вводит. Зашли они в избу, села Настёна на лавку, бодрится, а сама нет-нет да и глянет в передний угол. Ну, как же? Сколь ни бодрись, а все-таки гроб видеть рядом с собой не больно сладко. Пока дед Ушко туда-сюда ходил, толкошился у печки, Настёнка немного пообвыкла.

Сели есть, она и давай уплетать за обе щеки. Дедка только успевает подкладывать. Пришлось Митрию Афанасьичу остановку сделать:

— Ну, Настён, подрастешь — работник из тебя выйдет ладный: круто ешь. А только сейчас пока будет. Не жалко добра, но, гляди, в гроб-от не мне, а тебе лечь придется. С пережору этакое бывает.

Чего же? Вылезла Настёна из-за стола, весь обряд, как требовал порядок, исполнила и давай глаза тереть да позевывать. Дед Ушко видит такой поворот, бросил на печь одежонку, какая пришлась:

— Полезай, спи, желанный. Не то, гляжу, скоро с лавки свалишься.

Забралась Настёна на печь, растянулась и тут сразу будто заснула. Только сама, ведомо, и не подумала: не за тем пришла.

Вот убрался дедка по хозяйству, сел на свою седушку перед окном у верстачка и давай полегоньку молоточком постукивать; где подметочку, где скосочку прибьет. А Настёнка с печи все примечает да носом такую музыку выводит, что ни на какой свирельке не сыграешь. Только дедке и невдомек, что все это нарочно подстроено. Стучит себе да стучит.

Сколько уж там времени прошло, не знаю. Солнышко, знать-то, за полдень покатило. Слезла Настёна с печи, ровно со сна глаза протирает, кряхтит да потягивается:

— Ох, и поспалось! — говорит. — И еще бы можно, да не годится. Этак все царство небесное проспишь… Дедка, а ты разве чеботарь?! — как вроде сейчас только увидала.

— Шестьдесят годов уж с хвостиком.

— Вот да! А я тоже у одного чеботаря в выучениках жил.

Дед так и повернулся на седушке:

— В выучениках, говоришь? Ишь ты! А чего же? Не поглянулось или потурили?

— Не, сам убег. Чего хорошего?

Митрию Афанасьичу это вроде бы в обиду стало. Отвернулся к окошку и опять молоточком запостукивал. Настёна подошла к нему, стала сбоку и смотрит. Вот дедка молчал, молчал — не стерпел:

— Эх, парень! Содрать бы с тебя штаны да выпороть: от доброго дела ушел! Я вот говорю тебе: шестьдесят годов с лишком этим ремеслом промышляю и не однова не покаялся.

— Так я не от дела — от хозяина убег. Лютой больно был. Как напьется пьяный — кулаки в ход. А что, у меня шкура-то, поди-ка, не казенная. Сколь можно терпеть? А дело это мне вовсе любо было…

Дедка как услыхал этакое слово, ровно бы просиял малость, помягчал и снова к Настенке бородой повернулся:

— Ну а показывал он тебе что-нибудь, учил мастерству-то хозяин твой?

— Как же! Учил: дратву сучить, помои носить, самовар кипятить да за водкой в кабак бегать.

— О-о-о! Это, брат, неладно.

— А то! От путевого-то хозяина разве бы ушел? Небось, не шибко радостно с котомкой по дворам попрошайничать.

Сказала так-то Настёна, насупилась, примолкла, носом: зашмыгала и отвернулась. Дед Ушко запустил пальцы в бороду, уперся глазами в верстак и долго молчал. Потом отложил молоточек, улыбнулся так это добренько, погладил Настёну по голове и спрашивает:

— А хочешь ко мне в выученики пойти?

— Не… не знаю…

— А чего же? Коли ты парень — сам себе родня, никого у тебя нет и дела в руки еще взять не успел, а чеботарство, говоришь, по душе пришлось, так о чем тут думать? Как-никак, а все лучше, чем по миру ходить. А ремесло это, брат, хорошее. Надо только во вкус войти, до точки. Тут и тебе повсегда кусок хлеба, и людям радость да здоровье. Ну, так как, а?

— Да я бы ничего… Со всей охотой. Только ты тоже, поди, драться станешь, да за водкой турять…

— Драться не стану, не таковский. Сам не терплю, когда человек человека обижает. А водку я вот уж пятьдесят годов скоро, как в рот не беру. По ее милости без уха да и без семьи остался… Ну так поладили, что ль?

— Ага. Только ты уж тогда без утайки, все показывай.

— Об этом не печалься. Мне жить недолго осталось. Сам думал, кому бы свое богатство отказать. В могилу-то с собой нести больно неохота. Это ровно как бы у людей украсть…

Так вот и осталась Настёна у Митрия Афанасьевича жить-поживать, уму-разуму да ремеслу учиться. Он ей перво-наперво добрые штаны с рубахой справил, сапожки на подковках со звоном сшил. В общем угодил по всем статьям, без укора. И мастерству с первого же дня учить начал. А у ней ручонки-то ловкие, глазок остренький оказался. Так на лету все и ловит. Одно слово, совсем ладно дело пошло. Только к гробу долго не могла привыкнуть. Проснется ночью — прямо жуть возьмет. А дедка еще манеру выдумал: спать в нем.

— Так-то, говорит, лучше. Помру — останется крышкой накрыть да гвоздями забить. Тут и вся недолга.

Ну, все-таки мало-помалу свыклась.

Так и жили они. А дедка с той поры, как у него выученик появился, вроде бы даже малость на поправку пошел. В работе то показывает, другое, ровно груз какой торопится с себя скинуть. А за делом и хворь только на запятках волочится.

Этак у них годочка два пробежало. Настёна совсем уж настоящим мастером сделалась. Сама и заказы принимает, и цены назначает, и товар выбирает, и фасон ладит. Дедка толь-кой ей поддакивает:

— Так, так, сынок, так.

Ну, однако, сколь ничего, а годы свое берут. Хворь все же мало-помалу с запяток до сердца дотягиваться стала. Дедка вовсе слег. Настёна, понятно, ухаживает за ним, все честь честью — не похаешь. А ему день ото дня все хуже да хуже. И вот как-то раз сидел он на своей постельке, Настёна об ту пору по заказу урядниковой жене туфли ладила. Как раз уж с колодки снимать стала. Поставила их на верстачок, любуется. Дедке тоже говорит:

— Глянь-ка, сколь хороши вышли.

Ну, тот осмотрел, похвалил работу: чистенько сделано — ничего худого не скажешь. Потом полез под подушку, достал оттуда сверточек — так не больно большой — и подает Настёне:

— На, — говорит, — это тебе от меня поминанье будет. А то я скоро помру.

Развернула Настёна бумагу, а там, в сверточке-то, туфельки дамские — еще красивее тех, что она урядничихе сшила, — платье цветастое из мякинького ситчика, косынка голубая да лента алая.

Завидела это Настёна, вздрогнула, отодвинула от себя пакетик и смотрит на дедушку да глазенками-то луп, луп. Зачем, дескать, мне это? Что я — девка, что ли? А у самой душа дрожит: так бы сейчас бросилась в горницу, одела все это на себя да перед зеркальцем круть-верть. Известно: девка. Дед Ушко смотрит на нее, улыбается:

— Бери, доченька, бери. Я уж давно заприметил, что ты с парнем-то и рядом не была.

Ну, она маленько успокоилась, видит, что дедка не сердится, тогда и спрашивает:

— А какие, деда, у тебя приметки были? Я ровно за собой следила.

— Что верно, то верно. На слове ни разу не проговорилась. Да ведь много есть и других. Взять, к примеру, как воду на коромысле из колодца носишь. Ножками-то не по-мальчишечьи перебираешь: в перегиб, с подкосом. Опять же когда пол моешь… Тряпочку-то по-особенному выжимаешь, со сноровкой. Парню так не суметь. И разное другое. А теперь уж и вовсе. Ты, знать, давно в зеркало не гляделась. Пойди-ка в горницу, посмотрись.

Побежала Настёнка, стала перед зеркальцем: и штаны вроде сидят как надо, и рубаха при пояске во всех правилах, и картузик на затылок сбит, а только уж что по девичьей принадлежности положено, того на шестнадцатом годке никуда не скроешь.

Вышла тогда она к дедушке, взяла пакетик и низехонько в ноги ему поклонилась.

— Спасибо, деда, за подарочек. А за то, что знал про меня да не выгнал, вдвое тебе спасибо. Туфельки эти я до старости сохраню как памятку, косынку с платьем носить стану, а ленту, если когда-нибудь господь даст такое, своей дочке приберегу и по праздникам в косу вплетать стану.

— Это уж, миленькая, как знаешь. А только теперь уважь старика: пойди принарядись. Я хоть погляжу перед смертью, какая ты у меня в девичьем обличии.

Ну, Настёна — не того слова: вдругорядь просить не надо — пошла в горницу, переоделась, косыночку на голову повязала и выходит. Дедка, как глянул на нее, даже в лице сменился. Такая красавица — глаз не отвесть! По молодому-то делу случись этакую ненароком встретить — год во сне сниться будет, а привидься ночью — до утра глаз не сомкнешь. Прошлась она по кухонке — Митрия Афанасьича аж в дрожь вогнало:

— Да уж ты, — говорит, — не Настя ли душка из седушки?

— Что ты, деда! Аль свое подаренье на мне не признаешь? Гляди-ко, ты вроде и правда оторопел.

— Так как же, доченька? Этакие-то красавицы только в побасках да на картинках бывают. Ну, спасибо тебе, Настенушка: уважила старика. За эту твою красоту весь обман тебе прощаю. Только скажи — дело-то уж прошлое, — кто это тебя такой хитрости надоумил?

— Кто надоумил, деданька, того уже нет. Еще прошлым летом померла.

— Да неуж это бабка Васелина? Кроме ее, кажись, покойниц у нас в деревне больше не было…

— Она самая, деда. Век бабоньку помнить буду…

— И за это тебе, миленькая, спасибо, что добро не забываешь. Коли на том свете мы с ней свидимся, поклон от тебя передам. Только ты смотри: ежели замуж выйдешь, — а такую красавицу не обойдут, — дело, коему я обучил тебя, не бросай. Богатство-то мое дорогое, авось бог даст, меж сынками подели. Это будет обо мне самая дорогая памятка.

Ну, поговорили так-то. Дедка и правда долго не зажился. Тут же вскорости убрался. Настенка все, как следует быть, успокоила старика, поминки отвела, одним словом, по обычаю ничего не упустила. Разошелся народ, убралась это она, значит, по домашности, принарядилась в дедово подаренье (до этого-то при народе во всем парнишечьем была), села на сундучок в горенке и давай слезами умываться. Ну, чего же? Тоскливо стало. То хоть дедка последнее время и больной лежал, а все живой человек. Чего-нибудь да скажет, поесть спросит. А тут на-ка! Совсем девушка осиротела. Да еще как посмотрит кругом — все-то тут дедкино: то купил, другое сам смастерил, к этому притрагивался, тем дорожился — повсюду памятка. А как подумает, что она теперь сама в доме полной хозяйкой осталась, и того тошней.

Сидит так-то, льет втихомолочку слезы, слышит вдруг, будто кто-то в кухне шабаршится. А время было вечернее, самые сумерки. Приоткрыла дверь из горницы, глядит, а возле верстачка Петьша-Желток, кабатчиков-от сын, седушку порет. Он, видно, через кухонное окошко влез. Створочка-то не шибко была прикрыта. Ну, Настёну жуть перво взяло. Потом видит, что Петьша в ее сторону не глядит, выскользнула из горенки, взяла с припечка молоток — так, с полфунтика весом, — коим гвозди в крышку гроба забивали, подкралась сзади к Желтку и стоит. А он порет, торопится. Аж дрожит весь, ровно в лихорадке. Тут Настёна из-за плеча ему тихонечко и говорит:

— Ты зачем мое место ломаешь?

У Петьши седушка так из рук и выпала. Обернулся, смотрит, а перед ним девица стоит красоты несказанной, точь-в-точь, как по посказульке, даже с молоточком в руках. Парня от робости прямо холодом окатило. Глаза вытаращил, рот разинул, будто сказать что-то хотел да поперхнулся, голову в плечи втянул и давай в угол пятиться. А она видит, что он ее боится, подступает к нему полегоньку. А у самой взгляд суровый, брови сдвинуты, губы подрагивают.

— Ну, — говорит, — что? За дедовским богатством пришел? Много ли золотых слиточков да серебряных плиточек повыгреб? Оно же у тебя, у дурака, сквозь пальцы провалилось. Слыхал, небось, что богатство-то это не во всякие руки дается? А?

Петьша уж и вовсе в угол забился. А она все ближе, ближе к нему подходит да молоточком поигрывает, ровно к гвоздику примеривается. Тут Петьшу совсем страх обуял. Глаза зажмурил, в комочек сжался и хрипит:

— Сгинь, сгинь, сгинь, нечистая сила!

Настёнка только посмеивается:

— Нечистая, говоришь? А вот мы сейчас поглядим, авось, и в чистую выйдет…

С этими словами сгребла она его одной рукой за шиворот да ка-ак взашейки двинет (а на силенку не обижалась: не зря за парня сходила), тот так лбом дверь и открыл. А за порожец еще запнулся — и вовсе кубарем в сенки вылетел. Потом вскочил, кинулся во двор да через заплот — только его и видели. Откуда прыть этакая взялась! А Настёна выбежала на крыльцо и кричит ему вдогонку:

— Попомни, хитник: только то из рук не выпадет, что крепко в голову положено да душой согрето…

Э-э-эх, да где там! С Желтковым ли умом этакую словинку понять! Не тем миром мазан. Разве вы вот, ребятки, молоденькие, авось, докумекаете, к чему это она молвила? Глядишь, оно вам еще, может, и в жизни пригодится.

Ну, а я пойду. Мне еще внучку моему, Семушке, письмецо на ответ отписать надо. Поклон-от от вас сказывать? Ладно. Чего? Про колхозные дела? Ну, это первым делом. О всем пропишу, не сомневайтесь. Что? А-а-а, как потом Настёнкина жизнь сложилась? Про нее да про дорогую памятку как-нибудь, случится время, в другой раз доскажу. Только это уж совсем особо слово будет. Так-то, милые.

 

Николай Артюков,

агроном

РАЗГОВОР ОБ АГРОНОМЕ

1

Много лет назад в один из колхозов Челябинской области приехал агроном Застойников на трехтонной машине. Сам он сидел в кабине, багаж его занимал весь кузов. Под квартиру агронома колхоз отвел просторный и светлый дом с постройками — хлевом, сараем и курятником.

Запас знаний агронома был велик. Если бы все, что он знал и умел, описать крупным почерком на бумаге, а бумагу упаковать в тюки, то эти тюки завалили бы кузов трехтонной автомашины. Но агроном своим багажом, а равно и багажом знаний распорядился одинаково странно: распаковывать не стал, берег да берег, неизвестно для чего. Колхозники стали называть агронома чудаком и… поделом. Прямо с кузова машины снесли в сарай диван, шифоньер и книжный шкаф. Из нескольких комнат квартиры он занял одну, в которой поставил стол и две табуретки. Венские стулья, ящики, с посудой, корзины с бельем, сундуки с одеждой и многое другое было снесено в сарай, сделавшись на неопределенное время насестом для залетавших туда воробьев.

Стол в его квартире был покрыт какой-то краской черно-бурого цвета. Горячий чугун с борщом агроном ставил прямо на стол, не опасаясь, что жар его покоробит, а сажа загрязнит: стол по-прежнему оставался гладким и черно-бурым, то есть как будто чистым. А обедал на газетке: скатерть надо стирать, а это дело хлопотливое, газетку свернул и выбросил — куда проще! Ел прямо из чугуна — тарелки надо мыть.

На стенах его квартиры не было картин, зато пол представлял картину живописную: никогда агроном его не мыл, да и подметал только к большим праздникам.

Что и говорить: неуютная жизнь была у агронома! При всем этом жизнью своей Застойников был весьма доволен. Довольно было и колхозное начальство: никогда ни с кем агроном не спорил, особенно был покладист в разговоре с председателем, соглашался с ним во всем, даже если видел, что тот явно ошибается.

С утра до вечера Застойников проводил в поле, на токах, но, странное дело, колхозники его не баловали любовью. А причина этому была самая простая. Ничего в колхозе не изменилось, никаких новшеств агроном не внедрил, и то, чему он учил, было известно из лекций на агрокурсах: как сеялку установить на норму высева, на каких участках что сеять. Например, озимая рожь не любит солонцеватую почву, или, как ее в деревне называют, кавардачную землю. А ведь агроном должен быть на целую голову выше самого передового колхозника, ибо он учился в институте, много лет работал по специальности.

О странностях его жизни в быту знали все, но никто не упрекал агронома за эти странности. Но почему же и на работе он ведет себя странно? «Был бы дождь да гром — и не нужен агроном». Что и говорить, живучая поговорка, хотя и нелепая. Но с чего бы это ей не умереть? Давно бы пора ее забыть. И в колхозе давно забыли ее, но как приехал Застойников — вспомнили, стали повторять чаще.

Но разговоры — разговорами, а дело — делом. В ином колхозе совсем агронома нет, но если бригадир был на курсах да толковый мужик, дела идут подчас лучше, чем там, где безвольный агроном. А Застойников был именно таким. Районное начальство о нем больше судило по сводкам, а сводки Застойников составлять умел: цифры выводил красивым почерком, линии чертил двойные: жирную — чернилами, а рядом проведет тонкую линию красной или зеленой тушью. На такой отчет посмотреть было любо-дорого. С первого взгляда можно было подумать, что Застойников живет просто. На самом деле у него были правила, которых он придерживался. Что и говорить, правила ветхозаветные и не все их можно изложить коротко, но на самом главном надо остановиться: не судите да не судимы будете.

На диплом агроном Застойников смотрел как на капитал, который можно положить в банк и получать с этого капитала проценты, — сколько их не расходуй, а сам капитал не убывает.

В этой связи следует вспомнить о трех правилах Застойникова:

Первое — государство обязано дать образование.

Второе — государство обязано предоставить работу.

Третье — государство обязано обеспечить хороший заработок.

Застойников был не глуп и отлично понимал, что если государство обязано выучить и кормить до самой смерти, а когда умрет — схоронить в казенном гробу и забить этот гроб гвоздями, то и он, агроном Застойников, должен сделать что то полезное для государства. И он делал… по силе возможностей. А возможности свои он даже на одну треть не использовал — в этом колхозники убедились, когда в колхоз на целую неделю приехал первый секретарь райкома партии. Секретарем райкома партии он был без году неделя, но агроном опытный. Поэтому он сразу же разобрался в причинах застоя в хозяйстве.

О многом говорили на открытом партийном собрании — всего не перечислишь. А после собрания секретарь райкома закрылся с Застойниковым в кабинете на целый день, и стали они беседовать с глазу на глаз.

Секретарь райкома партии, развернув почвенную карту, спросил:

— На первом поле у вас солонцеватый чернозем, а на соседних полях осолоделый. На седьмом поле тоже солонцеватый чернозем, но кругом глубокостолбчатые солонцы. Мне думается, вам надо бы знать общую щелочность солонцеватого чернозема на разных полях, ибо хотя участки эти на почвенной карте закрашены одной краской, но сильно различаются по общей щелочности. Вы не определяете ее в лаборатории?

— Какая там лаборатория, — сокрушенно сказал Застойников, — у меня даже в конторе колхоза отдельной комнаты нет. Да, признаться, я уж забыл, как в руках пипетку держать, какие индикаторы требуются, какие реактивы.

— Водный раствор метила оранжевого, серная кислота в фиксаналах, пипетки с делениями и колбочка — только и всего! — ответил секретарь райкома, удивляясь тому, что колхозный агроном не знает таких простых вещей.

Оставим Застойникова в кабинете наедине с секретарем райкома, агрономом по специальности. Они найдут общий язык. Застойников поймет, что так дальше работать нельзя, надо каждый день, каждый час непременно осваивать новшества, иначе отстанешь от жизни, как он уже отстал, сам того не замечая.

Он поймет, что пройтись по полям и лугам, дать дельные советы, порою пожурить за плохую работу, а затем, нагуляв аппетит и плотно пообедав, завалиться спать — это еще не значит работать агрономом.

2

Конечно, установить сеялку на норму высева — это хорошо. Но не лучше ли эту, в сущности, простую работу, переложить на плечи бригадира полеводческой бригады, оставив агроному лишь право контроля за правильностью установленной нормы высева? Не пора ли подумать о том, чтобы агроном был максимально освобожден от всех работ, которые по плечу бригадиру полеводческой бригады?

На заводах есть такая должность — думать, что завод будет делать завтра. В колхозе обязанности человека, думающего, что колхоз будет делать завтра, должен выполнять агроном. Но подчас он не имеет времени думать. Считается, что если агроном сидит за книгой в рабочее время, то это отрыв от производства. Если же весь день находится в поле, — хороший агроном! На самом деле это никуда не годный агроном, вернее, его совсем нельзя назвать агрономом. В поле он должен проводить немногим больше половины рабочего времени, остальное время он должен думать. Разумеется, просто сидеть и думать — это значит фантазировать. Агроном же обязан вести хозяйство на научной основе. Стало быть, он должен читать книги — восстанавливать забытое (память — вещь ненадежная), читать сельскохозяйственные журналы. Наука и техника непрерывно движутся вперед, новаторы сельского хозяйства непрерывно делают вклады в агрономию, — агроном обязан быть в курсе дел. Сельскохозяйственных журналов у нас издается больше двадцати. Из них минимум пять регулярно должен читать агроном («Земледелие», «Сельское хозяйство Сибири» и три отраслевых, в зависимости от специализации хозяйства). Но подчас даже самый массовый журнал «Наука и передовой опыт в сельском хозяйстве» агроном не читает, потому что у него нет времени. Подчас у него нет квартиры, и он скитается по углам. Это уже безобразие, которое заслуживает осуждения всей советской общественности. У агронома должен быть кабинет, половину которого займет лаборатория.

Колхоз обязан выписывать минимум пять сельскохозяйственных журналов, и председатель колхоза обязан следить, читает ли журналы агроном, что из нового, рекомендуемого наукой и практикой, можно применить в хозяйстве.

Много идет разговоров: нужен ли агроном в колхозе? Не лучше ли его поставить бригадиром?

Откуда идут эти нелепые проекты?

Оказывается, виноваты в том некоторые агрономы: часто не внедряя активно новшеств, они добровольно взвалили на свои плечи работу, которую должен выполнять бригадир. Разумеется, бригадир полеводческой бригады тоже должен быть агрономом по образованию. Если агрономов не хватает, можно бригадиром поставить передового колхозника, но агроном в колхозе должен быть, и он должен быть именно агрономом — командиром производства и человеком, думающим, что колхоз делает сегодня и будет делать завтра.

Агрономы стали больше уделять времени производству, потому что они оторвались от сводок, а не от книг и журналов. Если агроном не будет непрерывно пополнять багаж знаний, привезенный из института, то такой агроном очень скоро превратится в фокусника, однажды в жизни выучившего что-то и с тех пор добывающего себе пропитание этим ремеслом. Агроному нужны настойчивость в достижении поставленной цели, терпение и непрерывное пополнение знаний.

3

Застойников не хотел работать научными методами. Ну, а если молодой человек, приехав из института в колхоз или совхоз с дипломом агронома, пожелает вести хозяйство научными методами, — сможет ли он сделать это? Не всегда.

К услугам современного врача лаборатория. Опираясь на ее точные данные, он может лечить болезни современными методами.

Агроному лаборатория такой услуги оказать не может по той простой причине, что ее не существует. Как? А контрольно-семенные лаборатории, агрохимические лаборатории?

Но агрохимических лабораторий в стране мало, в среднем на 10 районов одна, сосредоточены они на Украине и в центре. Основные земледельческие районы — Поволжье, Южная Сибирь и Северный Казахстан их почти не имеют.

Случилось это потому, что нет единого мнения о характере обслуживания сельского хозяйства лабораторией. По мнению многих и ответственных работников, районная агролаборатория должна быть контрольно-семенной.

По мнению других ученых, не менее авторитетных, лаборатория должна быть агрохимической, заниматься анализами почв; по мнению ученых, занимающихся вопросами эксплуатации тракторного парка, лаборатория МТС должна производить анализы горючего и смазочных масел; по мнению ученых — зоотехников, лаборатория должна заниматься анализами молока и кормов; по мнению микробиологов, — должна изготовлять бактериальные удобрения, ибо они исключительно эффективны; по мнению энтомологов, лаборатория должна заниматься вопросами борьбы с вредителями сельскохозяйственных растений; по мнению метеорологов, она должна заниматься вопросами изучения климата, т. е. среды, в которой обитают растения; по мнению ученых, занимающихся изучением методов борьбы с сорняками, важнее знать засоренность почвы сорняками, чем засоренность семян сорняками, ибо давным-давно известно, что почвенные сорняки значительно опаснее сорняков, содержащихся в семенах.

Этот список претензий к районной агролаборатории можно было бы продолжить.

Итак, в районе должно существовать по крайней мере восемь лабораторий, каждая из которых совершенно необходима. Сейчас по методам ведения земледелия колхозы и совхозы стали передовыми хозяйствами на земном шаре, но обслуживание их лабораторией носило и до сих пор носит нелепый характер: определяется засоренность семян, но не определяется засоренность почвы сорняками, ее структурность, запасы питательных веществ и влаги, зараженность почвы личинками вредителей, а ведь от этих факторов урожайность часто зависит больше, чем от посевных качеств семян. Такое положение оправдывалось и оправдывается тем, что невозможно создать восемь лабораторий — не хватает средств, оборудования, помещений, кадров, да и не скоро вернешь средства, которые в это несомненно хорошее дело будут вложены. Всестороннее обслуживание производства лабораторией откладывалось и откладывается на неопределенный срок, на время, когда можно будет создать множество лабораторий.

В каждом административном районе имеется одна контрольно-семенная лаборатория. Но эти лаборатории имеют сильный бюрократический налет, ибо заведующий больше занимается за канцелярским столом, чем за лабораторным.

Докажем это цифрами.

Общеизвестно, что рядовой бухгалтер в день в среднем делает 500 разносок цифр. С некоторыми из них он производит арифметические действия. В году 275 рабочих дней (остальные — отпуск, праздники, выходные дни). Всего он делает 137 500 разносок цифр, причем далеко не с каждой цифрой производятся арифметические действия. Заведующему контрольно-семенной лабораторией приходится заполнять 200 рабочих бланков, т. е. произвести 20 000 разносок цифр. Регистрируя образец в журнале, он делает 16 разносок на образец, т. е. в году 32 000. Выписывая удостоверение о качестве семян или результат анализа, он делает 50 разносок на каждый образец. Но так как только приблизительно половина партий семян имеет вес меньше 200 центнеров, то на этой операции он делает только 50 000 разносок. Но на крупные партии (условно примем их вес 1000 центнеров) тоже надо выписать результат анализа. Здесь приходится сложить 5 цифр по каждому показателю, а их не менее 50, и вычислить средневзвешенное. Стало быть, на каждую партию надо сделать 250 вычислений. Партий 200, всего разносок 50 000. 15 отчетов в год, в каждом 750 цифр, всего 11 250 цифр; каждая из них добывается путем сложных вычислений. Всего заведующий лабораторией производит 173 250 арифметических действий и разносок цифр, т. е. значительно больше бухгалтера. Цифр может оказаться меньше, но ведь и бухгалтер далеко не каждый день делает 500 разносок. Но у бухгалтера главное — это работа с цифрами, а у агронома, сами понимаете, нет.

Особо следует указать на отчеты. Для чего Министерству сельского хозяйства потребовалось через каждые две недели знать, сколько в каждом районе засоренных семян «в разрезе культур»? Хорошо бы просто засоренных. А то еще требуется подразделить, сколько семян некондиционных по сорнякам, сколько по рожкам спорыньи, сколько семян с всхожестью 90%, 80%, 70% и 60%.

Как практически Министерство сельского хозяйства может использовать полученные данные каждые две недели? А может быть, довольно месячного отчета? А может быть, о засоренности рожками спорыньи следует сообщить лишь в годовом отчете?

Если заведующий лабораторией не в состоянии ликвидировать прорыв в деле очистки семян от рожков спорыньи, то каким образом работники Министерства сельского хозяйства это сделают, узнав о прорыве через две недели? Посредством телефонного звонка? Телеграммы? Письма? Но если заведующий не потерял чувства ответственности, он добьется очистки семян, не дожидаясь звонка из области. Если же он потерял чувство ответственности, то звонки и письма не помогут — это подтверждено многолетней практикой. Ясно, что дань бюрократизму — отчетность — надо сократить по крайней мере втрое, если не в десять раз.

4

Ненормально, когда для заводских лабораторий издается солидный журнал, для медицинских лабораторий — более скромный журнал («Лабораторное дело»), но опять-таки журнал, а для сельскохозяйственных — ничего. Ссылка на то, что хороший материал можно опубликовать в любом журнале, несостоятельна: медики свои труды по лабораторному делу могут опубликовать в любом из дюжины медицинских журналов, однако ни одна лаборатория районной больницы не в состоянии выписывать дюжину журналов. Не может и лаборатория МТС выписывать все сельскохозяйственные журналы.

Журнал «Районная агролаборатория» должен стать приводным ремнем от науки к практике.

5

Надо подумать и о тех, кто возглавит это дело на местах. Во главе агролаборатории облсельхозуправления должен стать, безусловно, всесторонне развитый агроном. Начальники областных контрольно-семенных лабораторий не все годятся для этой роли. Посмотришь иной раз на такого начальника и диву даешься!

Изучите внимательно все документы, выходящие из-под пера этого начальника. Выговор. Строгий выговор. Выговор с последним предупреждением. А где благодарности? Ах, их нет?! Неужто все работают плохо? Так-таки прямо все? И долго так работают? Четверть века? Ну, а сами-то вы много выговоров имеете? Ни одного? Странно.

Когда писатель напишет книгу, в которой каждому герою объявит выговор, то критики возражают: в жизни так не бывает, надо и выговоры объявлять и благодарности объявлять. Некоторые даже высчитывают, сколько процентов должно быть того и сколько другого. Не будем устанавливать процентов, сколько должно быть плохого, а сколько хорошего. Но плохое найти легко, оно у всех на виду. Труднее заметить хорошее.

Я убежден: надо упразднить кабинет заведующего контрольно-семенной лабораторией. Зайдешь порою в контрольно-семенную лабораторию и видишь: самая лучшая, самая светлая комната занята под кабинет заведующего. Иногда в этот кабинет входишь через двойные двери — заведующий явно подражает кому-то.

Почему бы в этой комнате не оборудовать агрохимлабораторию и работать в ней в те дни, когда нет работы по анализу семян, например, в летнее время? Тогда лаборатория из отраслевой превратилась бы в комплексную.

Надо знать всхожесть и чистоту семян, но также надо знать структурность почвы, в которую будут высеяны семена, запасы питательных веществ в этой почве — чего не хватает, чего избыток. А иногда удобрения приносят вред. Да это и понятно. Представьте себе врача, который, издали взглянув на больного в тулупе, скажет: «Идите-ка, батенька мой, в аптеку и спросите лекарства», а там ему подадут первую попавшуюся в руки баночку — лишь бы лекарство! Но беда, если туберкулез будет лечиться касторкой. Таких врачей нет совсем. Больного надо внимательно прослушать, послать в лабораторию, подумать над результатами анализов, а потом уже лечить.

К сожалению, в сельском хозяйстве из-за отсутствия агрохимических лабораторий дело происходит далеко не так.

Конечно, приблизительно агроном знает, на какую почву под какие культуры какие удобрения вносить. Но ведь и врач, глянув на больного в тулупе, приблизительно знает о болезни, аптекарь приблизительно нужное лекарство отпустит. Однако врач никакого лекарства не даст, точно не установив характер болезни. Почему же агрономы вынуждены все делать на глазок, приблизительно?

6

За последнее время утвердилось мнение, что в связи с тем, что колхозники стали культурными и образованными, агроному работать стало гораздо легче. Это ошибка: работа агронома осложнилась.

Современный колхозник читает газеты, журналы, слушает радио, изучает труды корифеев науки. Агротехнику, ту, которая уже применяется в хозяйстве, он знает сносно. Он даже больше знает, что еще надо сделать, чтобы поднять производительность труда. А ведь полвека назад это был в большинстве неграмотный, суеверный, забитый человек, о земле и злаках знающий лишь то, что знали его деды и прадеды.

Короче говоря, специалист сельского хозяйства, если он не хочет оказаться лишним человеком, обязан непрерывно совершенствовать технологический процесс производства, т. е. непрерывно внедрять достижения науки и передового опыта применительно к конкретным местным условиям. А это сделать невозможно, если не будет существовать лабораторий, всесторонне обслуживающих производство.

Остановимся и напишем: продолжение следует. Большой разговор о месте агронома на производстве и о методах его работы надо продолжать, пусть агрономы выскажутся по затронутым в статье вопросам. Разрешить их можно только совместными усилиями.

 

Николай Карташов

У ЗОЛОТОЙ СОПКИ

Очерк

На карте Челябинской области близ Троицка, чуть юго-восточнее, начертан маленький кружочек, который обозначает небольшую железнодорожную станцию с поэтическим названием Золотая Сопка. В летние дни на этой небольшой станции, расположенной у быстрой степной речушки Уй, часто можно слышать детский смех, веселые песни пионерских отрядов. Широко раскинувшийся смешанный лес, сопки, покрытые пестрым ковром высоких трав, степная река с ее песчаными берегами — все это влечет к себе детвору. Здесь, у Золотой Сопки, в летние месяцы звенят песнями пионерские лагери, туристские базы. Сюда приезжают горожане, чтобы насладиться степным простором, лесом, рекой…

Мне, однако, пришлось побывать у Золотой Сопки не жарким летом, а в холодные февральские дни 1958 года, когда степные ветры яростно заметали дорогу, слепили глаза.

Что же влекло сюда в эту совсем не дачную пору?

У самой Золотой Сопки вот уже четыре года строится крупнейшая в стране тепловая электрическая станция, одна из тех «миллионных» станций, строительство которых предусмотрено шестым пятилетним планом.

Случилось так, что перед самым выездом из Челябинска в Троицк я смотрел кинофильм «Коммунист». События этой картины, как известно, развертывались на строительстве первой советской электростанции на Шатуре в те годы, когда государство наше делало свои первые, невыразимо трудные героические шаги.

В вагоне пригородного поезда я думал об этом фильме, вольно или невольно сопоставлял первую нашу маленькую стройку с теми картинами индустриального могущества, которые время от времени открывались даже из окна вагона.

…Смотрю на заснеженную дорогу, и чудится, что идет по ней коммунист Василий Губанов, высокий, могучий, суровый. По старой шинели, по прихрамывающей походке нетрудно угадать недалекое прошлое этого человека — и фронт, и ранения, и лишения. Идет на стройку электростанции рядовой человек, чтобы по велению партии начать осуществление великой ленинской идеи электрификации.

Трудно, неимоверно трудно было строить эти первые электростанции.

В 1920 году на территории нынешней Челябинской области наиболее крупными являлись электростанции Саткинского металлургического завода (3200 киловатт) и Златоустовского завода (2000 киловатт). Челябинск располагал карликовой электрической станцией, предназначенной для освещения двух-трех улиц и нескольких культурных учреждений. На территории области в течение 1913 года было выработано электрической энергии лишь 300 тысяч киловатт-часов, то есть столько, сколько производит ее сейчас за три часа стотысячная турбина Южно-Уральской ГРЭС. В настоящее время на электростанциях нашей области вырабатывается электроэнергии почти в семь раз больше,-чем во всей царской России.

«Вообразить… себе применение электрификации в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить не могу».

Эти слова принадлежат известному английскому писателю Г. Уэллсу. Их можно найти в его книге «Россия во мгле», написанной после посещения нашей страны в конце 1920 года.

Но вот 36 лет спустя в Россию приезжает другой англичанин — Ситрин, председатель Центрального электрического управления Англии. Вместе с делегацией английских энергетиков Ситрин поехал в глубь России, за Уральский хребет, на нашу Южно-Уральскую ГРЭС. Он никак не ожидал увидеть «в этом медвежьем углу», «на краю света» современную мощнейшую тепловую электростанцию. В журнале дежурного инженера электростанции Ситрин, выражая мнение английской делегации, записал:

«Большое впечатление произвели на нас квалификация рабочих, а также техника, установленная на электростанции».

Это — не просто проявление вежливости. Может быть, ему не очень хотелось делать подобную запись, но что поделаешь: факты есть факты.

…Вот какие мысли, ассоциации, воспоминания одолевали меня в те несколько часов, которые необходимы были, чтобы одолеть расстояние от Челябинска до Троицка.

Город Троицк имеет более чем двухсотлетнюю историю. Когда-то, в середине восемнадцатого века, Троицкая крепость служила рубежом, защищавшим границы России от набегов степных орд. Затем эта крепость прославилась меновой торговлей с азиатскими народами. Троицкая меновая ярмарка пользовалась большой популярностью. В течение двух весенних месяцев по широким дорогам сюда тянулись караваны из глубин Азии. Чего-чего только здесь не было! Табуны кровных скакунов, дамасские булатные клинки, шелковые ткани, тюки овечьей и верблюжьей шерсти, легкая китайская парча, фарфоровая посуда… Уральские города привозили сюда медную посуду, клинки, железный инструмент, деревянное поделье.

Рассказывают, что в нескольких километрах от Троицка, вниз по течению реки Уй, на живописной сопке была таможенная застава. Здесь у купцов требовали пошлину золотом. Отсюда, якобы, и название — Золотая Сопка.

Если окинуть взором степные просторы, раскинувшиеся вокруг Троицка, то с радостью и восхищением увидишь чудеснейшие перемены, произошедшие за годы Советской власти. Почти ровесник Троицка — город Челябинск стал одним из крупнейших индустриальных центров страны. Юго-западнее, у горы Магнитной вырос новый город и один из крупнейших в мире металлургических комбинатов. На юго-востоке создается мощный Соколовско-Сарбайский горно-обогатительный комбинат. Севернее растет Еманжелинск — город угольщиков…

И как-то так получилось, что до недавних пор рука индустриализации по-настоящему не коснулась старого степного города Троицка. Но вот и до него дошел черед. Троицкая электростанция вызовет коренные перемены в жизни, в облике, в судьбе Троицка.

* * *

От станции Троицк до стройки — километров семь. Автомашина мчится по хорошо укатанной дороге и вскоре с ходу влетает на сопку. Перед глазами открывается панорама поселка и стройки.

— Вот и наш поселок, — сказал шофер автомашины Александр Николаевич Маловечко. — Я тут с первых дней, как говорится, с первых камней. Четыре года назад кругом была степь. А вот теперь, глядите…

Десятки двух- и трехэтажных каменных домов, окрашенных в светлые тона, образовали первые улицы рабочего поселка. Поселок создается с самого начала капитально, добротно, из долгие времена. Здесь и школа, и детские; ясли, и магазины, и баня. Строятся Дворец культуры, кинотеатр.

Площадка будущей станции лежит немного левее поселка. Здесь пока возвышается первая железобетонная труба, которую мы уже видели издалека. А рядом — стройные, ажурные башенные краны, протянувшие свои длинные-предлинные металлические руки.

Строители сооружают главный корпус электростанции. Это будет огромное здание объемом свыше миллиона кубических метров. Закладываются фундаменты и других зданий и сооружений электростанции — щита управления, дробильного корпуса, береговой насосной.

…Мы стоим у фундамента главного корпуса электростанции, ощетинившегося железной арматурой и анкерными болтами. Монтажники ставят металлические колонны здания.

Слушая рассказ директора будущей станции Владимира Ивановича Остроущенко, стараюсь мысленно представить себе облик «миллионной».

— Пока еще рано говорить, какова будет окончательная мощность станции, — говорит Остроущенко. — Во всяком случае, выработка электроэнергии на станции будет составлять несколько миллиардов киловатт-часов в год… С чем сравнить эту мощность? Ну, хотя бы вот с чем — с Куйбышевской ГЭС, от которой она будет отставать на 1—2 миллиарда киловатт-часов в год.

Троицкая ГРЭС будет поистине гигантской «фабрикой электричества», оснащенной самой передовой энергетической техникой. Миллион киловатт! Да это же мощность всех электрических установок в царской России в 1913 году!

Первый турбогенератор Троицкой ГРЭС должен дать ток в конце будущего года. Электрическая энергия, вырабатываемая на этой станции, потечет по высоковольтным линиям электропередач на Соколовско-Сарбайский горнообогатительный комбинат, в Магнитогорск и прилегающие к нему районы Белорецка и Сибая, в Троицк, Челябинск, Златоуст. Словно живительная влага, придет электроэнергия в колхозы и совхозы, раскинувшиеся на необозримых степных просторах, она внесет коренные изменения в жизнь и быт людей, преобразует облик старого степного города Троицка.

Все это свершится не когда-нибудь, а уже в этой пятилетке. Но чтобы в эти чудесные планы вдохнуть жизнь, воплотить их в железо и бетон, нужно вложить еще огромный труд строителей.

* * *

Метет вьюга, беснуется ветер. Ну, как в такую непогодь можно вообще что-нибудь делать на строительной площадке? Между тем строители и не думают бросать рабочие места, каждый на своем участке настойчиво и упорно продолжает дело.

Из кабинета Остроущенко сквозь маленький «глазок» на окне видна 150-метровая железобетонная дымовая труба.

— Неужели и там, наверху, тоже сейчас работают?

— А как же, работают… Если из-за непогоды прекращать строительство, то мы станцию и через двадцать лет не построим. Хотите, — говорит Остроущенко, — пойдемте посмотрим, как работают трубоклады? Это такой народ — вот увидите…

Издалека ничего особенно не заметишь — стоит серая труба с тепляком наверху, похожая на маяк среди безбрежного снежного моря. И, глядя на нее, думаешь; как работают там, наверху, люди, не боящиеся ни высоты, ни холода, ни пронизывающего ветра, как они доставляют туда материалы, инструмент?

Оказывается, трубоклады неплохо оснащены техникой. Здесь сооружен металлический подъемник, что-то вроде узкого лифта. По этому лифту все необходимое подается наверх.

Мы подошли к трубе, вернее, зашли в трубу через большие «ворота». Людей не видно. Только гудит ветер. И сквозь этот гул откуда-то сверху неслась песня:

— Э-э-эй! Кто там есть? Спуститесь на минутку!

Певец умолк. Сверху посыпался песок, что-то затрещало, и перед нами неведомо как и откуда появился паренек, одетый в ватный костюм, опоясанный широким поясом высотника. Он смотрел на нас спокойно и выжидающе:

— Нам бы прораба, его можно позвать?

— Александра Васильевича? Сейчас позову. — И он исчез среди стропил. Через минуту раздался его голос:

— Про-ра-ба вни-и-из!..

Прораб «Железобетонстроя» Александр Васильевич Артемов еще молодой человек. Но он успел побывать на многих стройках страны — в Сатке, Березниках, Соликамске, Челябинске… Трубоклады, известное дело, — кочевники. О труде трубокладов Артемов говорит спокойно, без особого желания удивить.

— Да, — говорит он, — интересная профессия. Риск? Нет, особого риска нет, если, конечно, соблюдать все правила предосторожности. Главное — привыкнуть к высоте, а это нелегко. Был здесь у нас один товарищ, служил раньше в авиации. И вот представьте: привыкнуть к работе на высоте не мог. А тут вот паренек, вы его видели, так этот словно бес. В первый день повел я его наверх, чтобы он осмотрелся. Взобрались. Лежит доска-мостик. Перехожу, держась за канат. Перешел, оглянулся, и сердце у меня замерло: паренек-то стоит посреди шаткого мостика и «изучает обстановку». Вот ведь как бывает…

Когда-то существовали целые деревни трубокладов. Эта профессия передавалась из поколения в поколение. Вот и сейчас здесь, на строительстве Троицкой ГРЭС, работает один из таких потомственных трубокладов — Николай Данилович Звягин. За 28 лет трудовой жизни он принимал участие в строительстве 120 заводских и фабричных труб.

— Исходил я всю Россию вдоль и поперек, — говорит Звягин. — Где только не строил! Но вот такую трубу строю впервые… Ведь высота какая — с пятидесятиэтажный дом.

Прораб Артемов рассказал нам много интересного о труде трубокладов. И, пожалуй, самое интересное это вот что: из 24 трубокладов только несколько человек имеют образование ниже семилетки. Артемов объяснил:

— Ничего в этом нет удивительного. Мы ведь имеем дело с механизмами, довольно сложной технологией. У нас каждый рабочий владеет тремя-четырьмя профессиями.

— А что нового вы применили в технологии?

— Нового? А вот, например, электропрогрев бетона. Это новинка. Но эту штуку голыми руками не возьмешь — тут техника нужна, знания… И надо вам сказать: удачно получилось с электропрогревом. Сразу пошло. Железобетон, разумеется, не кирпич…

Я спрашиваю прораба, сколько времени пришлось бы строить трубу такой высоты, если делать ее из кирпича? Александр Васильевич взял карандаш и быстро начал подсчитывать.

— Да, пожалуй, года два. А мы ее кончим за десять месяцев.

…Мы уходили с площадки поздно вечером. Еще сильнее разыгралась метель, дул сильный, порывистый ветер. А на высоте сквозь снежную пелену пробивались электрические огоньки. Их было далеко видно. Мы шли по глубокому снегу и все время оглядывались на «маяк». Он напоминал нам о труде людей, равном подвигу.

* * *

На стройках шестой пятилетки есть свои приметы, свои характерные черты. И самой характерной приметой, пожалуй, является обилие техники — самых разнообразных механизмов, начиная от мелких, так сказать, ручных машинок до мощнейших кранов, огромных самосвалов, бульдозеров.

Метель, бушевавшая несколько дней в степи, заметала дороги, наносила горы снега. Но днем и ночью на дорогах двигались грейдеры и бульдозеры, и ни на минуту не прерывалось питание строительных участков бетоном, лесом, железом.

Позже я сидел в просторном кабинете начальника строительства электростанции Бориса Николаевича Ильинского и беседовал с ним о делах стройки.

— Строительной техники у вас много? — спросил я у Ильинского.

— Много. Мы — богатые люди. Если бы снабженческие дела поправить да еще кое-какие организационные дела решить, мы могли бы двинуться вперед такими шагами!…

Начальник строительства встал, прошелся по кабинету крупными, твердыми шагами, словно ему хотелось показать, какими шагами может пойти вперед вверенная ему стройка.

…И в эти минуты, видимо, по ассоциации перед моими глазами вновь возникли кадры из кинофильма «Коммунист», сцена в кабинете Ильича, когда он был занят обсуждением плана электрификации страны. Услышав о нуждах Шатуры, о гвоздях, которые никак не может достать Василий Губанов, Ленин снимает трубку телефона и полушутливо-полусерьезно «выжимает» гвозди для Шатуры. Эта сцена чрезвычайно трогательная, значительная. Как трудно было в те годы молодой Советской республике! Не было даже гвоздей… Да разве только гвоздей!

А вот сейчас, строительство электростанции мощностью более миллиона киловатт — это всего-навсего одна из множества таких же огромных строек, раскинувшихся по всей стране — от Сахалина до Бреста и от Земли Франца Иосифа до Черного моря.

* * *

Мы очень беспокоились, что за ночь, несмотря на беспрерывные рейды бульдозеров, заметет дорогу и нам не удастся проехать на строительство гидроузла электростанции. Но страхи оказались напрасными. К утру метель утихла, дорога была в полном порядке, и мы на ГАЗ-69 двинулись в путь.

Железобетонная плотина гидроузла строится неподалеку от главного здания электростанции, на реке Уй. Эта плотина создаст водохранилище емкостью 40 миллионов кубометров. Кроме того, строятся два отводящих канала: нижний — протяженностью 8 километров и верхний — длиною в 2 километра.

Сооружаемый гидроузел является несколько необычным для тепловых электростанций. По пропускной способности и по размерам затворов он сходен с плотиной Новосибирской ГЭС на реке Оби.

Строительная площадка сейчас представляет собой огромный котлован, зажатый меж крутыми берегами реки Уй. Земляная перемычка отвоевала у реки часть русла. Но река не хочет покориться, она ищет путь, чтобы прорваться на свою «исконную территорию». Фильтрующие воды пробиваются тонкими струйками сквозь потрескавшиеся скалы, заливают котлован. Строители без устали откачивают воду и вместе с тем стремятся преградить воде путь. Они устраивают так называемую цементационную завесу. Бурятся сорокаметровые скважины и в них под давлением подается специальный раствор — цементационное молоко. Этот раствор наглухо закрывает воде путь через поры кварцитов.

У левого берега высятся каркасы первых пролетов. Сюда одна за другой подходят автомашины с бетоном. Уже уложены первые десятки тысяч кубометров. А всего в тело плотины, бетонная часть которой поднимается на сорок метров, будет уложено 120 тысяч кубометров железобетона. 2,5 миллиона кубометров — таков общий объем земляных работ по гидроузлу.

На правом берегу гремят взрывы, взрыхляющие почву, и мощные экскаваторы вгрызаются в кварцитовые скалы. На одном экскаваторе работает машинистом молодой рабочий Борис Скворцов. По комсомольской путевке он уехал с Коркинских разрезов на строительство Камской ГЭС, а оттуда — в Троицк. Приехал сюда вместе с семьей и устроился, как он сказал, «капитально».

О Скворцове говорят, что он «горы переворачивает». Смотришь на этого человека и думаешь: это он-то горы ворочает? Невысокого роста, худощавый, с такой милой, застенчивой улыбкой, — куда ему горы ворочать!

Мы познакомились со Скворцовым в несколько необычной обстановке. Когда наша машина подошла к стройке гидроузла и мы спокойно, медленно вылезли из нее, вдруг услышали крик:

— Прячьтесь! Прячьтесь! Ну, скорее же!..

— Да в чем дело?

Вдруг невысокого роста молодой человек, одетый в ватный костюм и шапку-ушанку, выскочил из-за самосвала, схватил меня за руку и с силой потащил к стоящему рядом навесу. В ту же минуту раздались один за другим три взрыва, и я услышал, как по навесу забарабанили выброшенные взрывами на огромное расстояние куски земли.

— Вот бы под такой дождичек попали! Как это вы так неосторожно? Ведь вон сигнал ясно виден, а вы едете, как к теще на блины.

Взрывы продолжались с полчаса, и за это время я успел не только познакомиться со Скворцовым, но и вдоволь наговориться. Потом мы пошли к экскаватору, на котором работал наш новый знакомый. И тут я убедился в простой истине: чтобы переворачивать горы, не надо, оказывается, в наше время быть ни Ильей Муромцем, ни Святогором. Достаточно быть таким вот мастером экскавации, как Борис Скворцов.

Никогда раньше мне не приходилось видеть такого виртуозного владения экскаватором, такой, если можно сказать, слитности машины и человека, ею управляющего. Чудилось совершенно невероятное: машина понимает, что хочет от нее человек, и повинуется малейшему его приказу… Скворцов работал с непостижимой легкостью, без всякого напряжения. А надо было, вгрызаясь ковшом экскаватора во взорванную скалу, переместить ее с помощью самосвалов на сотни метров. И скала эта действительно таяла на глазах…

Хочется рассказать еще об одной встрече на строительстве плотины. Здесь я познакомился с инженером Эриком Урумбаевичем Жумангалеевым. Это молодой человек с мужественным, открытым, волевым лицом. И весь он такой красивый, сильный, спокойный. Карие глаза смотрят твердо, серьезно. Редко-редко улыбка озаряла его смуглое лицо.

Эрик родился в Троицке. На том месте, где сейчас строится плотина, он в детстве вместе со своими сверстниками удил рыбу, купался, ходил по «маршруту Емельяна Пугачева». Потом средняя школа, Магнитка, Куйбышевский гидротехнический институт, «Куйбышевгидрострой». А затем…

— Жумангалеев, поедете на Урал строить гидроузел Троицкой ГРЭС? Или, может быть, вам не по душе уральские степи?

— Я поеду… Урал — моя родина. Я люблю уральские степи…

Этот разговор состоялся после того, как дела на строительстве Куйбышевской гидроэлектростанции были, в основном, завершены. Так инженер Жумангалеев вернулся в родные места.

Предки Жумангалеева в окрестных степях пасли лошадей и овец. Жизнь их была бедной и безрадостной. Вокруг их жалких юрт бродили бездомные собаки. Над степными сопками в синем небе кружили орлы-стервятники…

Иная судьба у Эрика. Он — строитель, один из тех людей, кто сооружает здесь не только плотину, — кто строит новую жизнь в этих просторных степях.

* * *

Весной, после паводка, мне вновь пришлось побывать на стройке. И все мне здесь показалось новым. Уже ясно, отчетливо вырисовывалось главное здание электростанции. Стройка захватила новые участки. Золотая Сопка, лес, степь, берега Уя оделись в зеленый наряд. Стройные молодые березки, небольшие рощицы придали какую-то особую прелесть поселку строителей. Воды Увельки и Уя, «обнявшись, как две сестры», мчались туда, где продолжали свою борьбу со скалами гидростроители.

Рядом с прорабом Жумангалеевым я стоял на высоком берегу, оглядывая строительство гидроузла. И здесь оказалось много перемен. Зажатая в узкое русло, бурлила река. Отступили скалы на правом берегу. Обнажились железобетонные конструкции левой части плотины. Они спокойно пропустили вешние воды.

— Послушайте, Эрик Урумбаевич, что здесь произойдет, когда будет закончено строительство гидроузла?

Жумангалеев с минуту молчит, карие глаза его смотрят куда-то вдаль, словно они хотят увидеть что-то такое, что скрыто от моих глаз. Потом он говорит тихо, несколько задумчиво:

— Ну, что произойдет… Вы имеете в виду, так сказать, географические перемены?.. Так я вас понимаю!

Произойдет вот что: уровень воды в реке Уй поднимется на тринадцать метров. Здесь образуется пруд площадью приблизительно в десять квадратных километров. Реки Уй и Увелька станут полноводными… Приезжайте сюда года через три, и мы с вами покатаемся на речном трамвае. Кстати, я вам покажу пещеру, высеченную в скале, где, по преданию, Емельян Пугачев отдыхал после боя…

* * *

Когда очерк был уже написан, телеграф принес сообщение о завершении строительства Волжской гидроэлектростанции имени В. И. Ленина и о выступлении на митинге строителей тов. Н. С. Хрущева.

Тов. Хрущев говорил:

«Возникает вопрос: какому направлению в развитии энергетики в данный период времени следует отдать предпочтение — строительству гидроэлектростанций или тепловых электростанций? В современных условиях самое главное — это выиграть время, сократить сроки строительства и при меньших затратах получить больше электроэнергии…

Речь идет о том, чтобы дать преимущество строительству тепловых станций, имея в виду выиграть время в соревновании с капитализмом, догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по выработке продукции на душу населения».

Выиграть время! Да, это диктуется общегосударственными интересами.

Я позвонил на стройку Троицкой ГРЭС и спросил начальника строительства:

— Как строители встретили речь Никиты Сергеевича Хрущева?

— Она вызвала у всех большое воодушевление: строители тепловых станций отныне выходят на передний край борьбы за электрификацию всей страны. Мы сейчас пересматриваем свои планы, обязательства.

— Что нового сегодня на стройке?

— Самая последняя новость: прораб первого участка строительства гидроузла Жумангалеев отдал распоряжение машинисту экскаватора Степанову разобрать перемычку. Затем было перекрыто старое русло реки, и вода устремилась по новому руслу, через готовую часть левобережной плотины. Это открывает широкий фронт работ в правобережном котловане. Наступление строителей продолжается!

…Пройдет несколько лет, и у берегов Уя загорятся огни электростанции. Засверкает огнями старый степной город, который станет городом энергетиков. Зашагают в степь железобетонные опоры, и потечет по проводам электрическая энергия — чудесный помощник человека, строителя коммунизма.

 

Анатолий Порохняков

КОЛХОЗ «УРАЛ» ИДЕТ К ЦЕЛИ

Очерк

…Вот уже какой день стояла невыносимая жара. Лучи солнца до того были знойными, что казалось, и утомленная степь, и свернутые листья на деревьях, и пожелтевшие посевы яровых хлебов не выдержат, вспыхнут, как порох. В небывало засушливый июнь 1957 года каждый колхозник сельхозартели «Урал», просыпаясь рано утром, с тревогой и надеждой смотрел на небо: не появится ли синяя туча, не хлынет ли на землю живительная влага? Но дождя не было.

Тяжело было смотреть крестьянину, как на сказочном зеленом ковре чистых, ровных всходов пшеницы, с каждым днем все больше появлялось ржавых пятен, как в березовом перелеске, на берегу пересохшей речушки Зюзелги, понурив головы, стояли коровы. Вот и попробуй в такой зной, когда на пастбищах нет травы, получить от каждой коровы много молока!

После утомительного рабочего дня соберутся группой односельчане возле правления или по одному по два возле своего жилья и ведут взволнованный разговор о том, как бы преодолеть эту проклятую засуху, выполнить свои обязательства по росту хозяйства, принятые на отчетном собрании членов артели в начале года.

— Слаб человек против природы, — вздыхая, тихо сказал один седоволосый, пожилой колхозник.

— Обойдется, — заметил другой — молодой вихрастый парень, — будет у нас и хлеб и молоко, вот увидите.

Оказывается, молодой колхозник только что вернулся из правления, где председатель Иван Степанович Соколов говорил колхозникам то же самое.

…Домой Иван Степанович вернулся поздно. Поужинал, потом присел к столу, стал читать газеты: Наступила глубокая ночь, пора бы и отдохнуть, ведь устал за беспокойный, длинный летний день. Нет, не спится. Только что с большим вниманием и интересом прочитанная газета заставила крепко задуматься. «Не верят американские «специалисты», ну и шут с ними», — подумал Соколов, открывая настежь окно.

Много забот ложится на плечи председателя. Много бессонных ночей проводит он в раздумье над тем, как лучше, с большей пользой для хозяйства и государства решить тот или иной вопрос. Вот и в эту памятную ночь Иван Степанович напряженно думал, что нужно сделать, чтобы и при засухе вырастить урожай, во что бы то ни стало увеличить производство продуктов животноводства. Ведь в стране развертывается такое патриотическое движение, за которым будет следить весь мир.

Иван Степанович снова взглянул на газету. В ней была опубликована беседа Н. С. Хрущева с корреспондентами американской радиотелевизионной компании. Обращаясь к Н. С. Хрущеву, г-н Шорр заявил:

«Вы сказали недавно, что Советский Союз надеется в ближайшие несколько лет догнать Соединенные Штаты по производству молока, масла и мяса. Американские специалисты говорят, что это не реалистичная цель…»

«Нет, для нас, советских людей, цель ясна, реалистична, придет время — убедитесь», — еще раз подумал Соколов, свертывая газету.

Несмотря на трудные условия для урожая и для животноводства, сложившиеся в первой половине лета прошлого года, труженики колхоза «Урал» решили настойчиво бороться за новые успехи в земледелии и животноводстве. Горячо одобрив выдвинутую работниками сельского хозяйства страны задачу — в ближайшие годы догнать США по производству мяса, молока и масла на душу населения, — уральцы приняли на себя такие высокие обязательства, о которых несколько лет тому назад даже не мечталось.

В упорном труде на полях и лугах, в бригадах и на фермах незаметно пролетело лето. В канун 40-й годовщины Великого Октября колхозники сельхозартели «Урал» послали письмо Центральному Комитету Коммунистической партии, в котором обещали, что до конца года выполнят свои обязательства по производству продуктов сельского хозяйства. Это письмо было опубликовано в центральных газетах.

С календаря сорван последний листок. Истек 1957 год.

— Подсчитал? — спросил председатель колхоза главного бухгалтера, секретаря колхозной партийной организации Бориса Ефимовича Еськова.

— В основном подсчитано, — улыбаясь, ответил энергичный тридцатилетний главбух, искоса поглядывая на пожилых, степенных колхозных финансистов Понкратенко, Буланова, Подкорытова.

И когда тщательно были подсчитаны результаты деятельности колхоза, уральцы снова послали письмо Центральному Комитету партии, в котором сообщили, что социалистические обязательства, принятые на 1957 год, выполнены с честью. Несмотря на неблагоприятные погодные условия, колхоз получил зерновых культур с площади 3058 гектаров по 14,1 центнера в среднем с каждого гектара. С каждого гектара больших посевных площадей было получено по 185 центнеров овощей, 138 центнеров картофеля, 715 центнеров зеленой массы кукурузы.

В письме Центральному Комитету партии было сказано, что колхоз досрочно рассчитался с государством по всем видам поставок и за работы машинно-тракторной станции. Сдано государству 12745 центнеров зерна, или 100 процентов к плану, 6595 центнеров картофеля — 169 процентов к плану, 4939 центнеров овощей — 259 процентов к плану, 2493 килограмма шерсти — 100 процентов к плану, 14176 центнеров молока — 332 процента к плану, 861 центнер мяса — 101 процент к плану, 88405 штук яиц — 106 процентов к плану.

Пять лет тому назад в колхозе коровы давали мало молока. Большие усилия были потрачены правлением, партийной организацией и всеми колхозниками, чтобы выправить положение. За последние годы рост производства молока в колхозе «Урал» характеризуют следующие данные:

Вдумайтесь в эти цифры!

К этому следует добавить, что за восемь месяцев 1958 года доходы только от животноводства составили свыше трех миллионов рублей. Колхоз планировал к концу года иметь 800 коров, но уже к 1 сентября их было 840. За восемь месяцев получено в среднем от каждой коровы по 2400 килограммов молока. А ведь этот год вновь не был благополучным по своим погодным условиям!

За счет чего уральцы достигают таких показателей?

— В последние годы правление и партийная организация нашего колхоза, — рассказывает председатель сельхозартели «Урал» И. С. Соколов, — серьезно занимались подбором и расстановкой колхозных кадров, укреплением ферм лучшими колхозниками. На молочно-товарных фермах, а их в колхозе пять, в основном, работает постоянный состав доярок, улучшена организаторская работа. Работникам животноводства созданы условия для плодотворного, творческого труда.

Рост поголовья и продуктивности молочного скота достигнут за счет улучшения стада, выращивания своего молодняка, размещения животных в хороших помещениях, укрепления кормовой базы. В нашем колхозе очень мало выпасов, и мы серьезно занимаемся выращиванием многолетних трав. Это очень выгодно хозяйству. Отлично помогает нам кукуруза. Вырастив богатый урожай этой ценной культуры, наши животноводы с первого же дня стойлового содержания коров дают им достаточное количество кукурузного силоса.

Если бы пять-шесть лет тому назад кто-нибудь сказал нам, что в колхозе «Урал» можно вырастить урожай зеленой массы кукурузы по 600—700 центнеров с гектара, этому, пожалуй, многие не поверили бы. А сейчас у нас есть в хозяйстве массив, с которого в прошлом году собрали свыше тысячи центнеров кукурузы с гектара. И когда оглядываешься на пройденный путь, вспоминаешь, что сыграло решающую роль в подъеме продуктивности молочного скота, то прежде всего скажешь — кукуруза. И мы, труженики колхоза «Урал», от всей души говорим спасибо Центральному Комитету нашей партии, указавшему верный источник создания прочной кормовой базы, без которой немыслимо поднять животноводство…

Но не одна кукуруза проложила путь к молоку. Пять лет назад колхоз получил в среднем от каждой коровы всего лишь по 1206 килограммов молока в год. Животноводы с нетерпением ждали, когда растает снег, когда сойдут вешние воды, чтобы скорее пустить коров на подножный корм. Какое там пастбище у нас на Урале в конце апреля и начале мая? Но ничего не поделаешь. Животноводы спешили выгнать скот из помещений: кормов в запасе уже не было. А вот теперь поступают иначе. Зачем рано выгонять на скудное пастбище, если на всех пяти фермах есть сочные и грубые корма, есть добротные помещения, а в них автопоилки, подвесные дорожки? В колхозе удлинили стойловое содержание молочного скота — и на этом выиграли. Выиграли и на другом — на том, что воспроизводство стада осуществляется за счет отбора и выращивания своего молодняка, что на фермах наведен порядок, улучшен учет, растет зоотехническая культура, улучшается, совершенствуется распорядок дня, растет мастерство животноводов.

Есть в колхозе замечательная доярка Зинаида Филипповна Колмогорцева. С ней я познакомился несколько лет назад в Москве, на открытии Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. В первый же день она поспешила в городок животноводства с тем, чтобы скорее узнать, изучить опыт прославленных работниц ферм колхозов и совхозов страны. Радовалась, конечно, уральская доярка успехам животноводов Украины, Подмосковья. Но в то же время верила, что придет время — и на Урале повысится продуктивность дойного стада.

— И от наших коров местной уральской породы можно много получить молока, если кормить их и поить так, как это делают передовые животноводы, — говорила Зинаида Филипповна на выставке.

И она доказала это на практике. Те же самые коровы, что давали в год по 1000—1200 килограммов молока, дают теперь по 3000 и больше. За свой самоотверженный труд доярка З. Ф. Колмогорцева избрана депутатом Верховного Совета РСФСР. Недавно правление колхоза назначило ее заведующей молочно-товарной фермой в бригаде «Новое поле». Хорошо трудится хозяйка фермы, старается, чтобы ее доярки завоевали первенство. Но это не так-то просто. На всех молочно-товарных фермах колхоза «Урал» много старательных животноводов, таких, которые творчески относятся к порученному делу и не жалеют своих сил и энергии, чтобы отстоять честь коллектива.

Взять, к примеру, доярку первой фермы Анну Корчагину. Молодая женщина хранит у себя дома пачку самых разнообразных писем. На многих конвертах стоит угловой штампик — солдатское письмо.

Вот одно из них:

«Здравствуйте, многоуважаемая, незнакомая Корчагина А. П. С приветом к вам незнакомый солдат Валеев Миша. Сообщаю о себе: жив, здоров, служу честно, хорошо. Поздравляю Вас с высокими трудовыми показателями, желаю больших успехов, счастливой жизни».

В комнате, рядом с Корчагиной, сидит 19-летняя Зоя Третьякова. У нее большие, красивые глаза, густые черные брови, застенчивая улыбка. Когда мы прочитали письмо Валеева, Зоя неожиданно сказала:

— Миша и его товарищи мне тоже прислали письмо. Вы знаете, Миша нарисовал мой портрет карандашом. Он, видно, художник, а вот какой из себя, не знаю, мы ведь с ним знакомы только по письмам…

Анна и Зоя стали получать письма от незнакомых после того, как их фотопортреты были помещены на первой странице газеты «Челябинский рабочий». Короткая подпись рассказывала о том, что за высокие показатели по надою молока передовые доярки колхоза «Урал», Сосновского района, А. П. Корчагина и З. И. Третьякова награждены Почетными грамотами облисполкома и им присвоено почетное звание «Лучшая доярка».

Но как ни приятно получать письма от незнакомых людей с пожеланиями новых успехов и счастливой жизни, для Анны всех дороже и милее письмо, которое она читает своим маленьким дочуркам — Гале и Тоне.

В письме рядового солдата Александра Петровича Косицына — мужа Анны Корчагиной — много горячих, идущих от самого сердца слов. Александр Косицын служит в Советской Армии, охраняет мирный труд и Анны, и Зои, и всех советских людей. Радостно, тепло бывает на душе у солдата, когда он получает весточку от жены. Зоя Третьякова — ученица Анны.

— Какая я учительница, если старше Зои всего на три года. Подруга она мне, — заметила Анна.

— Нет, учительница! И не возражай, — настаивает Зоя. — Ты мне помогаешь в работе? Помогаешь. Подсказываешь, как лучше доить, кормить коров? Подсказываешь. Только, Анна, смотри не загордись, а то возьму и обгоню по надою! На меня и так кое-кто из доярок обижается.

Лицо Зои сразу стало грустным. Очевидно, вспомнила неприятный случай. Так и оказалось.

— Обиделась на меня одна доярка, — с досадой в голосе заговорила Зоя. — Работница она золотая, а характер — трудный. Когда я получила премию, швейную машину, она возьми да и скажи мне в сердцах: «Недавно работаешь на ферме, а уже — премия! Не рановато ли?»

— Да будет тебе расстраиваться! Что заслужила, то и получила. Это тебе учительница говорит, мотай на ус, — нарочито строго сказала Анна. И тут же засмеялась. Зоя ласково посмотрела на Анну и тоже засмеялась.

Когда смотришь на этих двух подруг и узнаешь, при каких обстоятельствах они стали на путь самостоятельной трудовой жизни, то веришь, что есть у них немало общего. Анна рано пошла работать на животноводческую ферму. Отец ее погиб на войне. Более двенадцати лет работала мать Анны — Татьяна Александровна, доярка в колхозе имени Жданова. А когда заболела, Анна приняла ее четырнадцать коров и стала за ними ухаживать. Тяжело ей было в то время. Опыта никакого: ни трудового, ни жизненного. Все работы на ферме проводились вручную, не было ни автопоилок, ни электродоек. Шли годы. Анна накапливала опыт, трудности закаляли ее.

У Зои Третьяковой отец тоже погиб в первый же год войны. В колхоз она попала случайно. Работала на Потанинском кирпичном заводе и после окончания сезона приехала в колхоз «Урал», к тетке Анне Ивановне Силкиной. Зоя несколько раз приходила на молочно-товарную ферму.

— Ходила на ферму, приглядывалась, спрашивала, что к чему, — рассказывает Зоя. — И, сама того не замечая, вдруг захотела стать дояркой. В то время мне казалось, что достаточно засучить рукава, как следует взяться за дело, и молоко польется ручьем. Каждая доярка может быстро прославиться, стать героем. Но так казалось, когда на буренок я смотрела со стороны. А вот стала сама дояркой и убедилась, что быть героем, ой, как трудно!

Зоя даже зажмурила глаза, чтобы показать, как трудно быть хорошей дояркой. Общее у подруг — любовь к своей интересной и трудной профессии. Ведь у доярок — по 17—18 коров, и ухаживать за ними, получать от каждой коровы по три тысячи и больше килограммов молока не так-то просто.

…Первая молочно-товарная ферма колхоза «Урал». Длинное кирпичное сооружение. Две круглые силосные башни, в которых хранится силос. В коровнике установлены автопоилки, имеются электродоильные установки, подвесная дорога. На ферме разработан твердый распорядок дня, составлены кормовые рационы. В чистой, уютной комнате заведующего фермой висят графики ежедневного надоя молока, бюллетени соревнования.

За прошлый год Анна Корчагина получила от каждой из закрепленных 17 коров в среднем свыше 3300 килограммов молока, заняв первое место среди доярок фермы № 1. В 1958 году Анна Корчагина упорно добивается новых успехов.

А сколько хороших, инициативных доярок имеется на Ключевской молочно-товарной ферме!

В небольшой комнате заведующей фермой чисто, уютно. Всюду на стенах, в рамках, под стеклом — таблички: кормовые рационы, задания животноводам, сведения о том, кто из одиннадцати доярок завоевал первенство и увенчан бригадной славой — красным вымпелом. На стене висит небольшая витрина. В ней — красный вымпел, на котором золотыми буквами написано: «За высокие показатели в соревновании». Тут же маленькая записка. По ней узнаем, что вымпел присужден доярке Евгении Федоровне Каюковой.

…Густые сумерки опустились на землю. Зажегся электрический свет. Закончилась вечерняя дойка. Быстрее всех управились с делами и зашли в комнату Мария Волчкова и Евгения Федоровна Каюкова. Это опытные доярки и по возрасту они старше других. У 28-летней Марии Волчковой на худощавом лице легли чуть заметные морщинки — следы пережитого горя. У Марии пять братьев погибло на войне.

По своему характеру Мария Михайловна смелая, прямая женщина. Первое время молодые доярки не понимали ее и даже побаивались за резкое слово, сказанное прямо в глаза тому, кто провинится, подводит коллектив. Но в душе она никогда не затаит обиды на своих младших подруг. А вот у Евгении Каюковой характер совершенно другой. Это тихая, скромная женщина. Когда ее спросили: удержит ли за собой красный вымпел? — она чуть слышно ответила:

— А кто его знает…

— Удержит, — уверенно заметила Волчкова.

Пришла заведующая фермой Анна Андреевна Новикова. Несколько лет она работала учетчиком, а потом стала заведовать фермой. Спокойная, трудолюбивая женщина. Вместе с бригадиром пятой комплексной бригады, агрономом Федором Сергеевичем Соколовым, Анна Андреевна всячески старается приумножить успехи фермы, помочь молодым дояркам в совершенстве освоить профессию.

В комнате заведующей фермы собрались почти все доярки. Разговор зашел о пережитых трудностях.

— Приедешь, бывало, к фуражиру Петру Павловичу за силосом, — рассказывает доярка Зоя Новикова, — а он для тринадцати коров отсчитает столько же навильников силоса, а больше — хоть зарежь — не даст. У нас доярка была Анна, сильная женщина, так она в одну охапку забирала всю норму силоса для всех своих коров. Понимаете, как трудно было?

Зоя, видно, что-то вспомнив, вдруг так задорно расхохоталась, что рядом сидевшая с ней Римма Новикова даже пожала плечами. Кончился серьезный разговор. Да разве молодым девчатам до кормовых рационов, когда они собрались пойти в красный уголок бригады! Любят девчата задорную шутку, бурный танец, веселую песню. Часто бывает так: угонят коров на прогулку, быстро приберут в помещении, присядут на скамеечки и затянут задушевную песню. Хором руководит Зоя Новикова — самая боевая из всех. Рядом — Римма Новикова — смуглолицая красивая девушка. Она гордо держит голову, разговаривает медленно. Доярка Римма работает недавно. Но уже сумела отличиться. Ее фотопортрет был помещен в областной молодежной газете.

Недалеко от Риммы сидит комсорг пятой бригады Неля Бухарова. Ее умные, добродушные глаза приветливо смотрят на только что вошедшего скотника Ивана Гавриловича Двойнева. Некоторые односельчане называют его в шутку дипломатом. Бывает так: приедет на ферму председатель колхоза, начнет беседовать с животноводами, а Иван Гаврилович внимательно выслушает его, глубоко вздохнет и обязательно скажет:

— Вот теперь, Иван Степанович, мне все понятно!

Через некоторое время появится на ферме бригадир комплексной бригады Ф. Соколов, и опять Двойнев выслушает его и непременно скажет:

— Вот теперь, Федор Сергеевич, мне все понятно!

Ивану Гавриловичу идет шестой десяток. За его плечами большой жизненный опыт. И он, конечно, знает все обязанности животновода, но не против, когда его начальство «учит уму-разуму». Двойнев внимательно слушает, о чем идет разговор.

— Догоним Америку? — спросили Двойнева.

— А мы ее уже в своем колхозе перегнали, — серьезно ответил Иван Гаврилович.

* * *

Труженики колхоза «Урал» обязались получить в 1958 году на 100 гектаров сельскохозяйственных угодий 316 центнеров молока, 40 центнеров мяса, надоить от каждой коровы в среднем по 3200 килограммов молока, получить от каждой курицы-несушки по 140 яиц.

Практическими делами подкрепляются эти обязательства. За шесть месяцев 1958 года по сравнению с соответствующим периодом прошлого года валовое производство молока в колхозе увеличилось на 13,3 процента, поголовье крупного рогатого скота возросло на 12,9 процента, овец — на 69 процентов, значительно перевыполнен план заготовок мяса, молока, яиц. Ранее присужденное Красное знамя обкома КПСС и облисполкома вновь оставлено колхозу «Урал». И в третьем квартале этого года уральцы достигли замечательных показателей в производстве и заготовках продуктов животноводства.

Пройдет немного времени, и показатели во всех отраслях хозяйства будут еще весомее. Колхоз «Урал» приобрел первоклассную технику, выросли и закалились его кадры, приумножен опыт. Мероприятия партии по дальнейшему развитию колхозного строя открыли новые, богатейшие резервы для мощного подъема и расцвета всех отраслей общественного хозяйства.

Колхоз «Урал», как и тысячи колхозов страны социализма, из года в год растет, крепнет, уверенно идет по пути, указанному партией. У колхозников сельхозартели «Урал» ясна цель, реалистичны их планы, они уверенно смотрят вперед.

 

Михаил Колягин,

машинист локомотива

СТАРЫЙ МАШИНИСТ

Очерк

Паровоз ставили на консервацию, в запас. Давно закончен ремонт, густо смазаны солидолом некрашеные детали, но Иван Иванович не торопился с докладом об окончании работы. Он ходил вокруг паровоза, придирчиво осматривая каждую деталь, остукивая молотком каждую гайку.

— Сеня, — обратился он к своему помощнику, — принеси-ка ключ — буксовую струнку надо поднять!

Подвижной и ловкий Сеня Гончаренко поспешил выполнить приказание машиниста. Возвратившись с нужным ключом, он неуверенно спросил:

— Дядя Ваня, зачем нам все это? Мы же не под поезд свой паровоз готовим, а в запас, на продолжительную стоянку…

Его озорное цыганское лицо выжидательно вытянулось.

— Тоже мне стратег нашелся, — строго сказал Иван Иванович. — Откуда тебе знать, сколько простоит паровоз в запасе? Может, завтра поступит команда на заправку.

— Не дождемся мы, наверно, такой команды, — вздыхал Сеня. — Отработали у нас паровозы свою долю. Видите, сколько их наставили?

Паровозы растянулись ровным трехрядным строем. Они стояли безмолвные и притихшие. Первым в этой колонне стоял паровоз Ивана Ивановича. На будке висела подновленная рукой Сени табличка:

«Старший машинист паровоза — механик первого класса Иван Иванович Селиверстов».

«Как на памятнике — со всеми титулами, — прочитав написанное, подумал Иван Иванович, — и база запаса на кладбище похожа».

Он с усилием отвел взгляд от паровоза и глубоко вздохнул.

— Ничего, — сказал он, как бы размышляя вслух, — паровозы еще себя покажут. Не может быть, чтобы такие богатыри, как наши, без дела оставались. — А потом с чувством раздражения добавил: — Теперь только и слышишь: электровоз, электровоз… Ну что — электровоз? По моим понятиям: жидковаты они по горам лазить. Вон, говорят, на четырех локомотивах уже какая-то там обмотка сгорела. Электровоз-машина деликатная, требует нежного обхождения. А паровоз — он безотказный. Посмотрим, — сказал Иван Иванович, словно споря с кем-то, — посмотрим…

Со стороны станции послышался густой звук, а спустя минуту вагоны стоявшего на путях поезда плавно покатились. Иван Иванович и Сеня смотрели на приближающийся к ним электровоз: один чуть ли не с грустью, а другой с плохо скрытым восхищением.

Электровоз, показав свой зеленый с жабрами бок, промчался мимо и повернул в горы.

— Вот сила! — произнес Сеня Гончаренко, смотря на бесконечную вереницу торопящихся вагонов, но взглянув на своего собеседника, осекся. Глаза Ивана Ивановича выражали такую тоску, что Сене стало жаль его. Тогда он резко переменил разговор.

— Я не пошел бы работать на электровоз, — сказал Сеня. — Не для моего он характера. Мне в работе живость нужна, — и, скосив свои черные, словно кусочки угля, глаза, продолжал: — А на электровозе машинист с помощником сидят в своих креслах, будто в конторе, да всю дорогу только со сном борются. Разве ж это работа?

Сеня смолк. Он видел: на этот раз его слова не оживили машиниста.

Когда на Южный Урал прибыла первая партия электровозов, Иван Иванович присматривался к ним с интересом. Человек, любящий технику, он даже радовался, что появилась новая мощная машина, работающая на электричестве. Ему и в голову не приходило, что электровоз когда-нибудь начнет теснить проверенный десятилетиями паровоз.

Но вот электровозники, освоившись с новой для них обстановкой, уже водили поезда, на сто и более тонн превышающие старую весовую норму. Паровозы явно сдавали. Но Иван Иванович не сдавался. Он всеми силами старался сохранить престиж паровоза.

Однажды после отдыха в оборотном депо он зашел к дежурному по станции.

— Готовь сегодня поезд на тысячу восемьсот тонн, — спокойно сказал он.

Дежурный, молодой специалист, недавно окончивший техникум, засмеялся.

— Да что вы, товарищ механик, — сказал дежурный, — на паровозе через горы — тысячу восемьсот тонн? Да это же на триста тонн больше нормы. Смеетесь?..

— Мне не до смеха, — рассердился Иван Иванович. — Вам хаханьки да хиханьки, а тут… — Машинисту хотелось сказать: «…а тут, можно сказать, судьба моя решается». Но он не договорил, а только сурово, осуждающе посмотрел на дежурного.

На полных щеках дежурного выступил румянец, лицо его сделалось серьезным.

— Хорошо, — сказал он, взяв трубку селектора, — сейчас попрошу разрешения у диспетчера.

Что побудило Ивана Ивановича взять такой поезд, он до сих пор не может себе уяснить. Опытный машинист, он знал, что на горном профиле с затяжными подъемами и малыми радиусами кривых нельзя в полной мере использовать живую силу поезда за счет разгона его по уклону. Каждый лишний вагон поэтому даст себя знать. Машинист явно переборщил. Только огромное желание «поспорить» с электровозом и подкрепить престиж паровоза толкнуло его на этот неосмотрительный шаг.

После, разбирая по деталям весь рейс, Иван Иванович не нашел ни одного своего просчета или оплошности. Поезд он вел, как всегда, точно и умело. Семен все время держал полное давление пара в котле, сам он своевременно давал под скаты песок. Паровоз даже ни разу не сбуксовал на подъеме, у него попросту не хватило силы. Иван Иванович не злился на паровоз, как бывает в таких случаях. Он смотрел, как слабеет машина на подъеме, и жалел ее, как живую.

— Ну, милая, поднатужься еще немного.

А когда поезд остановился, Селиверстов впервые подумал о том, что произошло непоправимое.

На выручку пришел электровоз. Он подошел так быстро после остановки паровоза, что Ивану Ивановичу стало ясно: электровоз ожидал на станции, расположенной за подъемом. «Наверно, с самого начала не надеялись на меня командиры смены», — с горечью подумал Иван Иванович.

Из кабины электровоза вылез машинист и зашел в паровозную будку. Это был Гриша Назаров — бывший помощник Ивана Ивановича. Селиверстов больше всего сейчас боялся шуток электровозника. Но его опасения были напрасны. Гриша вежливо поздоровался и попросил справку о тормозах, ее должен иметь машинист ведущего локомотива. Потом, немного спустя, Назаров нерешительно кашлянул и каким-то виноватым голосом попросил:

— Знаете, что, дядя Ваня, я хочу испытать электровоз. На что он способен в наших условиях? Вы, пожалуйста, не открывайте пара. Я один попробую.

Иван Иванович исподлобья взглянул на Назарова и коротко спросил:

— А надеешься?

— Да как вам сказать, опыта у меня еще маловато, — ответил Назаров, — я больше на машину рассчитываю. Вот если бы вы, дядя Ваня, с вашим опытом сели за контроллер электровоза, то могу смело сказать: две тысячи тонн прицепи — увезет.

— Ты только без агитации, — вдруг строго оборвал его Иван Иванович, — давай беги на свой локомотив да трогай побыстрее!

Вскоре с электровоза раздался густой, похожий на пароходный гудок, сигнал. Вагоны трогались с места неохотно, словно им нравилось стоять в тени между скалами. Со скал, нагнув свои лохматые головы, заглядывали сосны. А когда рванулись навстречу телеграфные столбы, Иван Иванович посветлел. Упругий встречный ветер заносил в будку прохладу и пряные запахи леса. Поезд, огибая горы, теперь мчался с большой скоростью, возвещая о себе призывными свистками и грохотом.

Около двадцати лет Селиверстов водит поезда по крутым перевалам Урала. На своем участке пути он знает каждую трещину на скале, каждую извилину бегущей за откосом реки; знает, в каком месте от железной дороги убегает глухая лесная тропка, но всякий раз эти непрерывно меняющиеся, словно на экране, пейзажи родной природы действовали на него по-новому, освежающе.

Иван Иванович не представлял себе жизни без этого. Он любил свой паровоз со всеми его слабостями, как может любить потомственный конник своего коня. И вот с недавнего времени в его жизнь начала вторгаться новая сила, беспощадная в своем стремлении оттеснить все старое и отживающее, изменить весь облик железнодорожника. И трудно было старому машинисту сразу поверить в эту силу и отказаться от того, что составляло его гордость и радость.

После злополучного рейса Селиверстова вызвали в отделение дороги. Он ожидал «разгона», но заместитель начальника отделения Иван Демьянович Чернявский встретил его шуткой:

— Ну как, Иван Иванович, кто оказался прав, кто сильнее? Убедились теперь в преимуществе новой техники?

Селиверстов молчал.

Чернявский внимательно взглянул на Селиверстова и добавил:

— Вы зря рисковали, Иван Иванович, опытный серьезный машинист, а пошли на такое… Наказывать мы вас не будем, а вот паровоз ваш мы все-таки накажем. Подписан приказ о постановке его в запас.

Как ни ожидал Иван Иванович со дня на день этого приказа, но весть была для него тяжелым ударом.

— Только мой? — выдавил он из себя.

— Нет, — поспешил успокоить его Чернявский, — на участке не остается больше ни одного поездного паровоза.

— Что ж, — глухо отозвался Селиверстов, — придется мне, видно, на маневры переходить, если, конечно, там для меня место найдется.

Первое время на маневрах он уставал. После работы гудело в голове болели руки, но главное было не в этом. Как только они выезжали из-за плотных стен составов на конец станции, откуда были видны горы, ему становилось не по себе. Забывая про все, он смотрел на серебристую дорогу, по которой ползали уменьшенные расстоянием серые червяки поездов. Словно понимая его состояние, к нему подходил Сеня Гончаренко.

— Дядя Ваня, отдохните, я поработаю.

И Иван Иванович был благодарен своему молодому другу. Как только Селиверстова послали на маневровый паровоз, Сеня вызвался снова работать с ним вместе. Ловкий и смышленый, он уже уверенно владел реверсом и часто замещал машиниста. Теперь Иван Иванович не доказывал своему помощнику преимущества паровоза над другими локомотивами, но зато Сеня все чаще восхищался электровозами:

— Вы бывали когда-нибудь в кабине? — возбужденно восклицал он. — Сходите для интереса. Вот где красота!

Машинист иногда выходил из себя:

— Иди сам, а мне там делать нечего.

Сеня замолкал и, как обычно, резко менял тему разговора.

Но Селиверстову все-таки пришлось побывать на электровозе. Виной тому оказались его старые часы. Однажды ему надо было съездить в Миасс. Он пришел на вокзал за семь минут до отправления электропоезда. Но каково же было его удивление, когда ему сказали, что поезд ушел минут пять назад. В первый раз он с обидой взглянул на свои часы. Их подарил ему его отец. Почти двадцать лет они ходили минута в минуту, а тут…

Следующего поезда надо ждать восемь часов, а съездить необходимо. И тут он заметил торопливо идущего по перрону Назарова.

— Вы куда собрались? — спросил тот, увидев у Селиверстова дорожный чемоданчик.

— Да вот на электричку опоздал, — нехотя ответил Селиверстов.

— Так пойдемте со мной в машину! — обрадованно воскликнул Назаров. — Я отправляюсь.

— Нет, — замотал головой Иван Иванович, — я лучше на тормозе поеду.

— Что вы, дядя Ваня, жить вам надоело, что ли? В такую погоду в осеннем пальто вас быстро прохватит!

Селиверстову ничего не оставалось делать, как согласиться. Зайдя в кабину электровоза, он старался сдержать свое восхищение, но Григорий заметил это. Как гостеприимный хозяин, он предложил ему раздеться и повесил пальто в шкаф.

— Ишь ты, — буркнул Иван Иванович, — как в квартире: шифоньеры себе завели, трюмо повесили.

— Они с завода со всем этим приходят, — поспешил объяснить помощник Назарова.

Селиверстов строго взглянул на него, как бы говоря этим: «Молчи, мол, сам знаю».

Григорий включил плитки и скоро из-под ног стало распространяться приятное тепло. Иван Иванович уселся на стуле поудобнее.

— Может быть, в заднюю кабину пойдете, — вежливо предложил Назаров, — я и там плитки включу. Отдохнете.

— Нет, — ответил Иван Иванович, — я привык вперед смотреть, когда еду.

Вскоре отправились.

Селиверстов искоса наблюдал за движениями Назарова.

«А ничего особенного, — думал он, — и я бы сейчас сел и поехал. Управление почти такое, что и на паровозе. Кран машиниста тот же. Действительно, только устройство этой машины надо изучить».

Поезд оказался длинным, со множеством двухосных платформ. Вести такой состав на большой скорости по горам надо особенно умело — иначе можно оборвать. Неожиданно произошла сильная оттяжка. Это заставило Селиверстова насторожиться.

— Ты что же, дружок, профиль пути забыл? — строго спросил он. — Разве не знаешь, что на этом месте надо сжимать состав — локомотивным тормозом поддерживать?

Назаров виновато оглянулся.

— А сейчас надо открываться, — спустя несколько минут говорил Селиверстов, — иначе опять оттяжка может получиться.

Назаров, как послушный ученик, выполнял все его указания.

Иван Иванович, забыв, что он пассажир, придвинулся почти вплотную к Назарову и всю дорогу учил своего бывшего помощника, как вести поезд.

— Доверили вам такую машину, а вы владеть ею не умеете, — ворчал он, — поэтому, наверное, и катушки на движках у вас горят. Эх, вы!

* * *

Как-то во время дежурства на паровозе Сеня заметил, что Иван Иванович хмурится, молчит. Если Сеня обращался к нему, то он виновато отводил взгляд в сторону. Сеня с тревогой в голосе спросил:

— Дядя Ваня, не беда ли у вас какая дома случилась? Почему вы сегодня такой сумрачный?

— Да видишь ли, Сеня, — тихо проговорил Иван Иванович, — виноват перед тобой.

— Что такое?

— На курсы электровозников я поступил — вот что! — одним духом выпалил Селиверстов.

Сеня, как на пружине, подскочил со своего сидения.

— Это правда?! — радостно воскликнул он.

— Выходит, что правда. А ты чего радуешься?

— Да как же не радоваться, — торопливо говорил Гончаренко. — Я сам не знал, как начать с вами разговор. Я ведь еще неделю назад курсы помощников машинистов электровоза окончил. Тайком от вас, без отрыва от производства учился. И практику на электровозе тоже в свободное время проходил.

— Ну, бестия, хитер, — ласково проговорил Селиверстов.

— Дядя Ваня, — немного спустя сказал Сеня, — а возьмете меня к себе в помощники, когда закончите курсы?

— А ты разве сомневаешься?

— Да нет, но все-таки для верности… — облегченно вздохнул он.

Иван Иванович взглянул на горы. Оттуда приближался поезд. Нарастающий с каждой минутой грохот как-то особенно остро волновал сердце старого машиниста. Скоро, скоро Иван Иванович вернется туда, где синеют вершины Уральского хребта.

 

Александр Рябухин,

альпинист, ассистент Челябинского политехнического института

КАН-ТОО НАЛИВАЕТСЯ КРОВЬЮ

Очерк

Прозрачный горный воздух осязаемо наполнился леденящим душу, предательским шорохом. Шорох перерастает в сильный шум. Все быстрее, все стремительнее, увлекая за собой новые массы снега, по склону несется лавина.

Горе вставшему на ее пути! Даже мрачные седые скалы дрожат от ее натиска!

Уже не шум вокруг — дикий рев и грохот. Туча снежной пыли взметнулась вверх и закрыла изуродованное глубокими трещинами тело огромного ледника.

Прошло несколько минут. Там, где только что под ласковыми лучами горного солнца весело искрился снег, теперь грозно сверкает гладкий зеленоватый лед.

И снова ничто не нарушает величественной тишины гор.

— Да… Шестая лавина, пока мы поднимаемся… Камал, тебе не страшно?

— Да, как тебе сказать? Страшно, конечно, но я уже вроде бы привык. Это как на войне: сначала человек боится и теряется, а потом привыкает, и все идет как надо. Перебороть себя нужно — вот и все.

— Да, это так. Но все-таки, когда одна из лавин прошла ближе других, у меня все сжалось внутри. Казалось, прямо на тебя идет! Тоскливо стало…

— Это пройдет. Это с непривычки, — повторяет свою мысль Камал Абаев.

— Налаживай страховку! — говорит он. Тон, которым были сказаны эти слова, не оставляет сомнений: страхи страхами, дело делом.

— Страховка готова!

— Я пошел!

Гибкая капроновая веревка тридцатиметровой змеей поползла вверх. Со скрипом вонзаются в твердый лед стальные зубья «кошек», прикрепленных к горным ботинкам. Мимо меня с хрустальным звоном пролетают ледяные брызги. Это Камал ледорубом высекает во льду ступеньки. Вот он забивает крюк, навешивает через карабин веревку.

— Пошел!

Его веселый голос вливает в меня бодрость.

Крепко ставлю ноги на лед. Молча прохожу вверх мимо Камала на всю длину веревки. Теперь моя очередь налаживать верхнюю страховку. Дело это привычное — каждое движение отработано почти до автоматизма. Слышен лишь звон ледоруба, стук молотка, скрип «кошек» да короткое «Пошел!». Однообразие сильно утомляет.

Наконец-то Камал выходит на скалы. Поднимаюсь и я.

И вдруг снова этот предательский шорох! Нервы не выдерживают. Резко поворачиваюсь на шум и сразу чувствую: под ногами пустота! Мысли молниеносно проносятся в голове, но одна настойчивей остальных: «На живот! Зарубиться!» Всем телом ложусь на ледоруб, но крутизна слишком велика, и стальной клюв ледоруба все быстрей и быстрей скользит по льду, оставляя на его поверхности лишь слабую царапину.

Скорость нарастает.

«Неужели конец?!»

Рывок! Веревка резко натягивается — больно давит под мышками. Остановился, но не верится. Боюсь пошевельнуться. Сверху доносится спокойный голос Камала:

— Ну как, все в порядке?

Держась за веревку, встаю на ноги. Колени и руки дрожат.

— В порядке.

Против воли «В порядке» прозвучало нараспев.

— Ну, давай, пошел вверх!

Особенно тщательно ставлю ноги. «Проклятый натечный лед! До чего же он твердый!»

Сидим на скальной полочке. Молчим. Наконец не выдерживаю:

— Черт возьми, метров тридцать, наверно, пролетел!

— Да нет, чудак, — метров восемь! Вся веревка-то тридцать.

До башни на гребне, где была намечена ночевка, оставалось, по меньшей мере, часа четыре работы. Состояние у меня отвратительное — иду точно во сне. Хорошо еще, что участок скал несложный.

Но перед башней крутые заснеженные скалы. Приходится все время сметать снег, отыскивая зацепки для рук. Варежки промокли насквозь, и пальцы сильно мерзнут. Снова идем с попеременной страховкой.

Может быть, холод, может быть, близость желанного отдыха вернули мне обычную работоспособность, — но только дело у нас пошло веселее.

Вот и башня. Почти отвесные стены ее поднимаются над гребнем метров на пятнадцать. У подножия ее, будто бы специально для альпинистов сделанная, широкая горизонтальная площадка. Немного выравниваем площадку камнями — и место для ночлега готово. Камал возится со спиртовой кухней — разогревает консервы. Я осматриваюсь. Где-то глубоко внизу, у подножия ледника стоят палатки нашей альпинистской экспедиции. Там — друзья, готовые в любую минуту прийти на помощь. Им в бинокли виден весь наш подъем. Сколько волнений, должно быть, доставил мой срыв! А может быть, они и не заметили? Взгляд скользнул по ледовому склону, и вновь нахлынули мрачные мысли. Изо льда, как зубы дракона, торчали острые скалы; ниже мрачно темнели глубокие трещины.

— Ты не туда, смотришь! — Камал сел рядом. — Лучше посмотри вокруг!

Радость и вдохновение написаны на его лице. Я невольно заулыбался сам.

Словно громадные волны седого океана застыли вокруг, замерли грозные вершины. Белые барашки из снежных карнизных гребней готовы в любой момент обрушиться вниз и стать лавинами. Островом среди этого океана сверкает на севере золотая чаша Иссык-Куля. Драгоценным ожерельем опоясывают его разноцветные квадраты колхозных полей в широкой долине. Серебристыми ниточками тянутся горные речки. Иссык-Куль все время меняет окраску: то он серебрится, то золотится, то делается вдруг хмурым, свинцовым, то вновь веселые огоньки запляшут по его волнам, и он становится нежно-голубым или синим, а ближе к Кунгею — сиреневым. То он спокоен, и в зеркальной глади его вод отражаются жемчужины кунгейских вершин, то он мечется, и тогда поверхность его становится разноцветной, полосатой.

Нетронутый край: вершины, на которых побывал человек, можно пересчитать по пальцам!

— Вон на востоке видишь вершину? Это Хан-Тенгри. У нас ее называют Кан-Тоо — Кровавая гора. Когда стемнеет, ты поймешь, почему она так называется.

— Неужели это Хан-Тенгри? Ведь до него, я помню, километров полтораста!

— Это пустяки. Вспомни, на какой мы высоте?

— 4100.

— Так чего же ты удивляешься? Подожди, то ли будет, когда поднимемся еще выше!

Розоватые блики легли на снег. Ущелье уже погрузилось во тьму. В восемь часов — связь с лагерем. Трижды мигнул наш фонарь, и трижды из мрака ущелья нам ответил маленький огонек… Все в порядке! Теперь друзья сядут ужинать: потекут рассказы, польются песни, зазвенит смех. Но мысли товарищей будут все время возвращаться к нам.

Солнце закатилось. Небо раскрасилось множеством оттенков от фиолетового на востоке до красно-оранжевого на западе. Не небо, а павлиний хвост!

— Смотри, смотри! Кан-Тоо наливается кровью!

Над темно-синей зубчатой полосой гор на фиолетовом небе резко вырисовывается рубиновый треугольник Хан-Тенгри.

Мы долго с восхищением смотрим на эту незабываемую картину. Наконец краски меркнут. Пора спать.

Забравшись в спальные мешки, долго лежим молча. Несмотря на усталость, сон не приходит. Тишина — слышу, как бьется сердце.

Звезды начинают меркнуть. Взошедшая луна осветила все каким-то волшебным светом. Зеленовато засеребрился снег на вершинах. Словно клочья ваты, повис туман в ущельях.

Вспоминаются слова альпинистской песни, и я тихонько напеваю:

— Камал, ты спишь?

— Нет.

— Я тоже.

— Догадываюсь.

— А, ну тебя к бесу!.. Небось, все думаешь, как башню брать будем.

— Да. Это, пожалуй, самое трудное место… А ночь! Спать совсем не хочется — так и любовался бы ей!

Утром, проглотив завтрак, начали штурм башни.

Прерывающаяся полочка, шириной в три пальца, по спирали уходит вверх. Решили идти вдоль нее. Один за другим. Камал забивает скальные крючья и уходит все выше и выше. Лишь стук молотка да отрывистые слова: «Веревку!», «Еще метр!», «Выбирай!» — говорит о тяжелой работе.

Два часа пролетели, как несколько минут!

От башни идет крутой снежный склон, дальше — вершинные скалы. До них рукой подать! Но мы знаем, как обманчивы горы — пройдет еще не один час, прежде чем мы взойдем на вершину.

Глубоко проваливаемся в рыхлом, сыпучем снегу. Темные очки запотели. Во рту пересохло.

— Кавказское солнышко, — чуть слышно говорит Камал.

Солнце печет, будто хочет отдать все тепло, которого мы не видели, пережидая много дней непогоду.

Идти все труднее. Перед глазами у меня рюкзак и однообразно поднимающиеся и опускающиеся ноги Камала.

Вершинные скалы кажутся просто раем!

Вот и тур — пирамидка из камней. Внутри консервная банка с запиской восходителей.

А вокруг все то же неспокойное море вершин! И каждая по-своему хороша и красива. Вон мрачной стеной чернеет Джигит, а рядом с ним, как паук, раскинул свои щупальцы и гребни Каракольский пик. А это? Джеты-Огузская стена? Она самая. Белая иззубренная громада приковала наши взоры. Вот это стена! На добрых два километра подняла она пилу своего гребня над ущельем!

Как чудесно гармонирует нежная зелень лесов и альпийских лугов со смуглостью скал и белизной вечных снегов, с голубизной облаков и сине-фиолетовым оттенком неба!

Пишем свою записку. Натопили воды, подкрепились. Прощальный взгляд вокруг. И вниз!

Пока спускаемся быстро. У башни небольшая задержка — забиваем крюк, чтобы спуститься по веревке к месту нашей ночевки. На заснеженных скалах наш стремительный спуск замирает — коварны эти скалы. Малейшая неосторожность может привести к непоправимой беде. Тщательно ощупываем каждый камень, прежде чем поставить на него ногу или опереться рукой. Недаром поется: «Подъем тяжелый — труднее спуск».

Начинает сказываться напряжение — руки дрожат. Скорей бы лед! Еще вчера я с проклятиями думал о нем во время подъема, — сегодня не дождусь, когда мы дойдем до него. Там спуск проще: забил крюк, навесил веревку и спускайся по ней!

Слаженно и быстро проходим ледовый склон и бежим вниз к леднику. Нам еще придется петлять среди его громадных трещин, но это уже кажется простым. Мы надеемся, что наши вчерашние следы сохранились.

— Смотри, Саня, ребята идут!

Далеко впереди четыре черные точки.

— Это камни, небось.

— Опять ты невнимателен! — укоризненно бросает Камал. Я вспомнил, что вчера там не было никаких камней. Вглядываюсь — точки двигаются.

— Идем быстрее, им тяжело подниматься.

Усталости как не бывало. Почти бегом спускаемся к друзьям. Хорошо, что следы наши, хотя и плохо, но сохранились, и мы не тратим времени на поиски выхода из лабиринта трещин.

Радостная встреча! Как обычно, все говорят разом — и никто не слушает. Обнимаемся с Камалом и поздравляем друг друга с победой.

Ребята ни за что не хотят оставить нам наши рюкзаки. Насилу уговорили их. Возбужденные, с шутками спускаемся к лагерю.

У палаток выстроились участники экспедиции.

— Смирно!

Камал — начальник спортивной части нашей экспедиции — докладывает дежурному по лагерю:

— Товарищ дежурный! Спортивная группа успешно совершила восхождение на пик Аютёр!

— Восходителям на пик Аютёр наше физкульт-…

— Ура! Ура! Ура! — шум горной речки потонул в этом радостном крике.

Традиционное какао давно готово.

— Ну, с днем рождения, Саня! — говорит Камал, поднимая кружку.

И я внезапно вспомнил, что сегодня действительно день моего рождения.

— Спасибо, Камал! Спасибо тебе, товарищ!

 

Василий Муравенко

МОЛОДОСТЬ АТАКУЕТ

(К 40-летию комсомола)

Поезд подошел к перрону, коротко загудел, задымил, остановился. Подхватив свои чемоданы, сундучки, мешки, пассажиры устремились к вокзалу. Увлеченный людским потоком, парень в больших, наверное, отцовских сапогах и в ватной куртке тоже спешил и пробирался вперед. И, только перешагнув порог вокзального помещения, он замедлил шаги и оглянулся с некоторой растерянностью.

Пронеслась грузовая машина, вторая, третья… Калмыков рассеянно смотрел им вслед.

Он долго бродил по улицам Свердловска, стоял перед газетными витринами. Два слова особенно часто повторялись в заголовках статей: уголь и металл. «Страна должна получить металл!» «Горняки выступают во всесоюзный поход за уголь!» «Домнам и мартенам страна предъявляет счет на металл!» «Стройки металлургических гигантов — кровное дело народа!»

Уголь… Металл… Строительство металлургических гигантов…

Впоследствии сам Калмыков не смог отдать себе ясный отчет, что определило его выбор и почему он предпочел Магнитогорск.

Шел 1929 год. Героическая пора, когда в величайшем напряжении сил страна воздвигала первые цитадели социалистической индустрии. Но особой заботой и любовью окружил народ стройки около горы Магнитной и под Кузнецком.

«Под контроль общественности — все заказы для Магнитостроя!»

«Вся страна должна строить Магнитку и Кузбасс! Добровольцы — на стройку!»

Изо дня в день требовали, повторяли, напоминали об этом крупные строчки на газетных листах.

Тамбовский комсомолец Виктор Калмыков, вместе с первой партией молодых строителей, ехал к будущей площадке гиганта металлургии.

Суровые Уральские горы тянулись за окнами вагона, потом потянулись такие же суровые уральские степи. В 147 километрах от Магнитки, на станции Карталы остановился поезд. Дальше железной дороги не было. Здесь разгрузился первый эшелон. Его уже ожидали подводы. Обоз в полторы тысячи лошадей двинулся в путь. Он вез людей, продовольствие и инструмент.

Долгим был путь по зимней уральской степи. Дорогу для обоза прокладывали люди. Они шли, утопая в снегу по пояс. Но люди шли. Казалось, не было конца этому пути. Никто не отстал, не струсил. Десятого марта обоз прибыл к горе Магнитной. Здесь у подножия и на ее склонах разместился первый палаточный городок.

Здесь же через несколько дней секретарь ячейки Миша Мокрицкий открыл первое комсомольское собрание.

Минула зима с ее заносами, с ее ледяными ветрами, пришла короткая уральская весна. Ожила, преобразилась степь.. Артели рабочих — плотников, землекопов, каменщиков, бетонщиков — с кирками, лопатами и топорами приступили к земляным работам, к возведению первых домов и бараков, — началась планировка заводской площадки.

18 мая первые взрывы аммонала возвестили о начале вскрышных работ на горе. Вспыхнула первая электрическая лампочка, заработал первый электромотор, первый насос подал строителям воду.

С каждым днем все учащеннее бился пульс жизни строительства, все мощнее начинала звучать симфония труда. Все новые и новые звуки вплетались в нее: то заработала первая бетономешалка, то сжатый воздух вдруг со свистом вырывался из шланга, то, вгрызаясь в каменную почву, заскрежетал стальными зубьями ковша первый экскаватор.

Тридцатого июня 1929 года впервые раздался паровозный гудок. В этот день к подножию горы Магнитной прибыл первый поезд. По вновь проложенной железной дороге Карталы — Магнитогорск привел состав машинист паровоза ОД-1081 комсомолец Николай Семенов. Торжественно и победно прозвучал этот гудок, возвестив о большой победе строителей. Никогда не забудут этого исторического события первые строители Магнитки. Они помнят, как вместе с ними встречать поезд собрались сотни людей, приехавших на лошадях, волах и верблюдах из казачьих станиц и башкирских аулов за десятки километров.

По новой стальной магистрали днем и ночью со всех концов страны шли поезда с добровольцами стройки. На вагонах были наклеены плакаты: «Товарищ, тебя ждет Магнитострой!». Партия и комсомол посылали на Магнитогорскую площадку лучших своих сыновей и дочерей. Ехала сюда молодежь со старых уральских заводов, заводов Юга, из славных пролетарских центров — Москвы, Ленинграда, Тулы и Сталинграда. Вот один из документов, свидетельствующих о страстном стремлении многих советских людей стать членами дружной семьи магнитогорцев.

«Магнитострой.

Комсомолец Лященко».

Директору мирового гиганта

Я — ударник. Имею даже премии за хорошую работу, желаю буксировать Магнитострой, прошу Вашего распоряжения прибыть на мировой гигант.

Ответа не пишите, потому что наша бригада снялась с Москвы и едет до Вас.

Отказавшись от спокойной, благоустроенной жизни в большом городе, приехали в зауральскую степь студенты-выпускники Елена Джапаридзе, Василий Абраменко и многие другие их товарищи. Комсомольцы Сталинграда послали в Магнитогорск лучшую бригаду арматурщиков Леонида Шишмакова. Хабибула Галиулин — лучший в стране бригадир-бетонщик — приехал в Магнитку со своей бригадой, состоявшей из земляков, крестьян одного из районов Татарской республики. Из Донбасса прибыла бригада Семена Лисогурского, из Ростова-на-Дону приехал молодой экскаваторщик Кузьма Полухин. Загорелось сердце путиловца Василия Чернышева — и он решил сменить профессию металлиста и стать строителем. Так поступили и его товарищи из Ленинграда. Группой почти в 100 человек они записались добровольцами на стройку Магнитогорска.

Увлеченный романтикой строительства гиганта металлургии, только что отслужив действительную службу, Михаил Елец выписал себе билет до Свердловска, а отсюда поехал строить Магнитку. У 23-летнего Ивана Коковихина, окончившего военную службу, в Магнитогорске началась новая биография — биография строителя.

С каждым днем пополнялся отряд строителей Магнитогорска.

В его ряды влилось более 70 тысяч молодежи и комсомольцев, приехавших по призыву родной партии из городов и сел нашей страны.

Многим из тех, кто вступил первым на эту землю, пришлось испытать в незнакомой уральской степи многочисленные лишения, трудности, на голом месте строить город и металлургический комбинат. Но не было трусов и дезертиров. Все думали лишь о том, как поскорее выполнить свой долг.

Сколько раз случалось так: после рабочего дня, не успей еще обогреться у «буржуйки» в брезентовой палатке, уходили комсомольцы по боевой тревоге в ночь. Шли с развернутым знаменем на разгрузку эшелонов с лесом, прибывшим на стройку, или шагали на субботник по прокладке дорог, строительству плотины, доменных печей, батарей коксохима, мартенов и прокатных станов.

Так рождалась в те годы магнитогорская закалка, создавался новый тип людей, героев нашего времени.

Всюду, где нужны темпы, сжатые сроки строительства, там были и комсомольцы. Они прославили себя на строительстве первой железобетонной плотины. Старожилы Магнитки помнят, как осенью тридцатого года началось наступление на плотину. Это было сложнейшее километровое железобетонное сооружение. Нужно было заставить немноговодную реку Урал широко развернуться, чтобы образовать водохранилище и дать воду электростанции и заводу.

Две комсомольские бригады строителей Виктора Калмыкова и Владимира Захарова пришли первыми на строительство плотины. Они объявили себя штурмовыми ударными бригадами и начали наступление с двух сторон — с правого и левого берегов Урала. Вскоре за ними пошли и другие. Появились на плотине комсомольские ударные бригады землекопов Соловьева, Углова, Крюкова.

К октябрю на плотине уже работало 67 бригад, объединяющих 1200 человек. Здесь можно было видеть комсомольско-молодежную бригаду Хабибулы Галиулина, Миши Игашева, Виктора Федюшина и многих других прославленных бойцов труда. На стройку пришли новый начальник работ, энергичный и смелый Степанов, и секретарь партийной ячейки златоустовский большевик Щеринов. Они были душой всего коллектива.

«Плотину в срок!», «Все для плотины!» — этим боевым лозунгам было подчинено все. Между бригадами правого и левого берегов разгорелось яркое пламя соревнования. После каждой смены ударники спешили к Доске показателей. Всех волновало, какая бригада сегодня идет впереди, сколько замесов дали за смену бетонщики, как сработали землекопы.

В то время магнитогорцам было прислано из Германии знамя юных фронтовиков. Оно стало символом победы на трудовом фронте. Каждую неделю оно вручалось передовым коллективам. Борьба за знамя разгорелась и на стройке плотины. Во вторую неделю сентября комсомольские ударные бригады, работавшие на левом берегу, одержали победу. Им было вручено знамя. Но рабочие правого берега заявили, что знамя скоро будет у них.

На берегах Урала шла упорная борьба за каждую секунду. Через десять дней знамя действительно перешло к правобережникам, а вскоре оно было уже у землекопов.

Наступили жгучие морозы. Землекопам пришлось долбить мерзлый грунт для того, чтобы подготовить фронт для бетонирования.

Всем памятен подвиг в те дни землекопа Нурила Шайхутдинова.

У края уже намытой части плотины он лежа долбил ломом мерзлый грунт. Вдруг страшным порывом ветра его покачнуло, лом выскользнул из окоченевших рук и полетел в воду. Что было делать? Другого лома под руками не было. Бежать за другим? Но на это не было времени, а бетонщики ждать не могут — застынет бетон. Ведь тогда средств подогрева бетона не было, были ручные бетономешалки, и доставляли бетон тоже вручную. Как ни спешили рабочие, доставляющие в вагонетках бетон, на стенках вагонеток и в бункерах намерзал толстый слой его.

Лишь на мгновение замешкался Шайхутдинов. Потом он метнулся к самому краю плотины, прыгнул вниз и скрылся в ледяной воде.

Увидев это, несколько человек бросились в реку и вытащили Шайхутдинова. Одежда его обледенела, но в руках землекоп цепко держал лом. Позднее этот подвиг и труд молодого человека был высоко оценен Советским правительством. Шайхутдинова наградили орденом Трудового Красного Знамени.

Суровую уральскую зиму ударники плотины встретили штурмом. День и ночь здесь работали люди, герои строительства.

Инженер Марин не уходил с работы 40 часов. Комсомолец Романов со своей бригадой шел в любое время дня и ночи туда, где назревал прорыв. Руководитель работ Степанов, секретарь партийной ячейки Щеринов не являлись, домой весь октябрь. Понадобился специальный приказ для того, чтобы инженерно-технические работники уходили спать домой.

Основная часть плотины была закончена 25 октября. Но, штурм продолжался. На очереди стоял флюгбетт — водосливная часть плотины.

День за днем, ночь за ночью боролись комсомольцы за сроки, за встречный план, выдвинутый ими. Бригада Володи Худова предложила организовать батальон энтузиастов социалистической пятилетки и первая вступила в него.

По этому почину более трехсот лучших ударников плотины стали в ряды батальона. Для каждого трудового армейца был такой пароль: не уходить с работы, пока не выполнишь двух норм.

Один из первых поэтов Магнитогорска Александр Ворошилов писал об этих днях:

5 апреля 1931 года в 12 часов ночи комсомольский копер забил последний шпунт и бригада бетонщика Виктора Калмыкова уложила последний кубометр бетона между первыми и вторыми рядами шпунтов. К красному знамени, установленному на средине плотины, собрались бойцы этого героического штурма. Раздалось мощное «ура», возвестившее о победном завершении работ. Через несколько дней тысячи строителей наблюдали чудесную картину рождения нового озера.

Две плотины преградили путь водам Урала: одна железобетонная, другая земляная. Бурная, шумная река покорилась воле людей, разлилась, образовав озеро в 30 квадратных километров.

За 165 дней на железобетонной плотине было уложено 30 тысяч кубометров бетона, столько же бутового камня и залито 1400 погонных метров стального шпунта.

В честь славных строителей многоарочной плотины — комсомольцев плотине было присвоено имя IX съезда ВЛКСМ.

Магнитогорский поэт Борис Ручьев писал об этом:

После завершения работ на плотине все силы были брошены на строительство батарей коксовых печей, домен, центральной электростанции и других объектов. Здесь, как на плотине, рождались новые рекорды, приумножавшие славу молодым героев Магнитки.

Навечно останется в сердцах молодых строителей подвиг бригадира монтажников Михаила Крутикова. Бригада работала на монтаже домны № 2 — «Комсомолки», как ее звали в то время. Монтировался очередной каупер. Подходили сроки установки последнего яруса. Утром на 40-метровую высоту поднялся Михаил Крутиков. Никто не знал, что ночью кулацкий сынок Яшка Седов, который не раз уже вредил стройке, подпилил трос лебедки, которая поднимала вверх люльки с монтажником. Вначале все шло как будто бы хорошо. Но вот поднялся сильный ветер. Стрела крана поднесла к люльке огромный железный лист. Надо было его поставить на место, укрепить несколькими заклепками. Вот Миша вытащил заклепку и вставил в отверстие. Застучал перфоратор. Работавший рядом с ним Алеша Уворов первым увидел на востоке все увеличивающийся столб пыли. Он несся на стройку с молниеносной быстротой, увеличиваясь в размерах.

— Миша, — вдруг крикнул Алексей, — смотри!

Крутиков раздумывал одно мгновение. Что делать? Спуститься вниз? Нельзя. Первым же напором снесет только что поднятый ярус. И он решил остаться в люльке. До первого порыва ветра надо успеть поставить три заклепки, тогда ярус будет спасен. Повернувшись к Алексею, он закричал:

— Заклепку… Живо!

Снизу кричали:

— Миша, давай вниз!

Но он никого не хотел слушать. Стиснув зубы, расклепывал уже второй болт. Еще усилие, еще и еще… И заклепка готова. Теперь — последнюю. И вдруг прекратилась подача воздуха. Перфоратор омертвел в руках Миши. Быстрым движением Крутиков схватил лежащий рядом молот.

«Закончу вручную!».

Заклепка была уже на месте, и Миша занес молот для первого удара. Но вдруг заметил, что один из тросов, поддерживающих лебедку, ослабел.

— Проверьте тросы!.. — кричал Миша с 40-метровой высоты, но порыв ветра подхватил крик и унес его далеко.

Люлька вдруг круто наклонилась, трос оборвался, и Миша, судорожно взмахнув руками, полетел вниз. Умирая на руках товарищей, он сказал:

— Достройте, ребята, в срок… нашу… комсомольскую домну…

Через несколько дней в редакцию газеты «Магнитогорский комсомолец» пришло письмо от отца Крутикова.

«Я потерял старшего сына. У меня нет слов, чтобы выразить свое горе. Но Михаил принял героическую смерть. На его место я посылаю своего младшего сына. Пусть он выполнит то, что не успел сделать его старший брат».

Как на фронт, в бой на трудные задания отправлялись молодые строители Магнитки. Сохранилось такое заявление, написанное бригадой монтажников в постройком комсомола:

«Мы на штурм не хотим идти беспартийными.

Мы, молодежная бригада монтажников Кипенко, обсудив последние сроки пуска первой очереди коксохимкомбината, заявляем, что производственный план мы перевыполняем систематически, работая без выходных дней, ежедневно по 15—19 часов. Такие темпы обязуемся держать вплоть до пуска.

Подарок к пуску коксохимкомбината устанавливаем бесплатно и сверх нормы трубы. Седьмую комсомольскую батарею коксовых печей мы закончим в кратчайшие сроки.

В последний решительный бой мы не хотим идти беспартийными. Мы коллективно, в количестве 18 человек, вступаем в комсомол.

Борисов, Бокутов, Растопов, Партизанов, Крестянников и другие».

Прославившуюся на строительстве плотины бригаду Виктора Калмыкова перевели на коксохим. И здесь она бралась за решение трудных и, казалось порой, неразрешимых задач. Однажды бригада получила новое задание — за 129 часов поднять газопровод длиной 67 метров. Комсомольцы собрались, обсудили вместе, как лучше выполнить эту работу. Решили газопровод склепать и собрать на земле, а потом поднять его сразу. На это потребуется только четыре часа.

Об этом почине бригады Калмыкова появились заметки в газете, среди монтажников начались разговоры.

— Как? Калмыков хочет сразу поднять газопровод? Да это же рискованное дело!

— За рекордами гонится. Узнал, что никогда так никто не делал, вот и решил покрасоваться… — говорил кое-кто.

Калмыков знал, что взял на себя большую ответственность. Не без волнения все это переживал он. А взвесила ли его бригада все свои силы и возможности? Не сорвется ли?

Хотя бригадир и был уверен в своих силах, но все же решил посоветоваться в партийном комитете. Когда он зашел в кабинет к секретарю, тот встретил его приветливо.

— Ну, как дела?

— Посоветоваться решил с вами, — сказал Калмыков.

— Давай говори.

— Дело мы большое затеяли, все рабочие обсуждают наш риск. Все равно теперь пути к отступлению отрезаны. Остается одно — ломись напролом. Понятно? Умно рисковать всегда нужно, риск, как говорят, благородное дело.

И они вдвоем обсудили самые малые детали предстоящей работы.

Бригада стала срочно готовить мачты лебедок. С утра начали собирать газопровод на земле, все звенья его подготовили плотно и точно, а затем приступили к подъему. Как и предполагала бригада, всю работу выполнили за четыре часа. Газопровод был поднят.

На другой день по всей стройке разнеслась слава о трудовом подвиге бригады Калмыкова. А ведь это был далеко не единственный подвиг бригады! Получив задание спустить в котлованы резервуар для воды за 40 часов, бригада спустила его за четыре часа. Месяц давали на то, чтобы закончить конденсор, а выполнили эту работу за десять дней.

Все помнят на стройке забойщика Семена Лисогурского. Он приехал в Магнитку в 1929 году, оставив поля Украины. Начал он работать здесь каменоломщиком на 14-м участке, а затем его назначили бригадиром. На горе Атач велась тогда подготовка к пуску рудника. 75-я шахта Атача стала местом работы Лисогурского. Трескучие морозы не испугали молодого горняка. Он возглавил комсомольско-молодежную бригаду. Пустая порода вскрывалась, обнажая сплошной массив драгоценной руды. Эшелоны вагонеток сползали со склонов горы. Там, вверху, комсомольцы докапывались до основного рудного массива. Лисогурский учился сам и обучал мастерству свою бригаду.

Накануне пуска рудника состоялся комсомольский субботник. Перед тем, как идти на работу, в раскомандировке собралась бригада.

После короткой беседы комсомольцы пошли на субботник. Бригадир Лисогурский установил новый магнитогорский рекорд, выдав за смену 12 вагонеток руды, вдвое больше нормы.

Из маленькой захолустной деревни Быстримовка, Петропавловской области, в начале строительства Магнитогорского комбината приехал Гриша Мурзаев. Его поставили вначале сборщиком в бригаду Киселева, работавшую на монтаже доменных печей. Работа незнакомая. Но бригада Киселева была лучшей комсомольской бригадой на участке, и Гришу сразу же взяли «на буксир». Вскоре он стал бессменным владельцем ударной карточки, так как перевыполнял производственные задания. Вскоре Мурзаева перевели в бригаду сборщиков-такелажников, которой руководил Кульков. Однажды бригаде было поручено поставить за смену трубу холодного дутья для домны № 3. Давая это задание, прораб Цветков знал, каких трудов будет стоить бригаде этот приказ. Но сделать это нужно было: без трубы холодного дутья задерживался дальнейший монтаж. Хоть и работали в этой смене с двойным напряжением и больше обыкновенного, но выполнить задание все же не смогли. Поздно вечером, не закончив установку трубы, бригада разошлась. Около монтируемой трубы остался лишь один бригадир Кульков. К нему подошел Гриша Мурзаев.

— Мы сегодня плохо работали, — сказал он бригадиру.

— Почему плохо? Видишь, сколько сделали. Ничего, завтра с утра доделаем.

— Как же завтра, — сказал Мурзаев, — когда нам поручено было поставить трубу сегодня.

— Так что же ты будешь делать, когда не успели?

— Что? Доделать надо, — сказал Мурзаев.

— Вдвоем с тобой, что ли?

— А что же, разве не сможем?

Бригадир воспрянул духом.

Утром приемщик работ записал в график: бригада Кулькова выполнила задание. Трубы холодного дутья установлены.

И еще вспоминается один случай. 25 декабря 1932 года пронесся ураган. Он налетел с такой силой, что на ногах устоять было невозможно. Вихри шквала рвали и уносили железо с крыш, где-то развалило бетонитовую стену, на складе заготовок проката повалило до десятка шеститонных колонн, установленных вместе с подкрановыми балками и подстропильными фермами. Сорокаградусный мороз дополнял это бедствие. Все, кто оставался наверху, на улице, спешил укрыться в первом попавшемся помещении.

Когда начался ураган, Гриша Мурзаев, вместе с мастером Остапенко возвращался после работы в барак. У полотна железнодорожной насыпи они вдруг остановились. Мимо них вихрем пронесло лист железа. Это сразу напомнило о площадке.

— А 143-я колонна? Она ведь только что сегодня была установлена бригадой на болтах, но не закреплена в расчалку. Никто ведь не ожидал такой бури, — сказал мастер.

И Гриша вместе с мастером тотчас же вернулся на площадку. Ничего нельзя было разобрать в вихре снега. Час борьбы с ураганом для Гриши и Остапенко прошли незаметно. Они сделали свое дело.

Так закалялись люди на строительной, площадке Магнитки, так приумножалась слава магнитогорского комсомола, вложившего свой доблестный, героический труд в создание гиганта металлургии.

Никогда не изгладится в памяти день пуска первой доменной печи.

Это было 31 января 1932 года. На дворе тогда стояла студеная погода. Мороз доходил до 40 градусов. Американские консультанты из фирмы «Мак-Ки» считали безумием задувать домну в такую погоду. Мистер Хейвен — представитель этой фирмы — возражал, писал меморандумы, снимал с себя ответственность.

— Мы все-таки дадим чугун в тот день, в какой обещали партии, — говорили магнитогорцы.

На пуск доменной печи собралось много людей. Здесь были руководители строительства и завода, рабочие, инженеры, служащие, дети.

…Дутье мощными накаленными струями вырвалось через фурмы в домну.

Люди слушали звон дутья, заглядывали в окошечки фурм, посматривали на пирометр. У горна стояла смена мастера Уса. Она была занята приготовлением литейного двора. Разводились костры для сушки стоков.

К семи часам выдали третий шлак.

Кто-то сказал:

— Домна сейчас даст чугун.

И люди приготовились встретить свой праздник.

Комсомольцу Георгию Герасимовичу выпала большая честь. Он был поставлен в смене старшим горновым. Рядом был и начальник строительства. Встретить чугун — дело особой чести. И горновые сознавали: их сегодняшняя ударная работа знаменует собой переход Магнитостроя в металлургический завод, в действующее предприятие.

…9 часов 30 минут вечера. В летку вырвался язык пламени, сухо лизнул трубы водоохладительной системы. Люди слегка отпрянули от горна. И вот властно хлынул ослепительный белесой струей чугун и быстро поплыл по желобам!

Вот уже его струя падает в ковш…

Заполнены два громадных 80-тонных ковша.

Люди, застывшие в первый момент, кинулись к начальнику строительства поздравлять его с великой победой. А он с улыбкой на энергичном лице сам поздравлял всех, жал руки рабочим, инженерам, всем тем, кому эта победа несет радость и воодушевление для дальнейших таких же громких и ярких побед.

Из первой плавки были отлиты памятные барельефы и детали для механизмов временной электростанции. В 12 часов 2 февраля 1932 года домна дала вторую плавку.

Так пошел магнитогорский чугун. Четверть века прошло с того времени… Как неузнаваем стал комбинат, как непохожи теперь методы труда и технология производства на те, какие были в первые дни пуска и освоения Магнитогорского комбината!

* * *

….Мы зашли в газовую будку седьмой комсомольско-молодежной домны № 7. За небольшим круглым столом сидел мастер Константин Хабаров. Его многие знают в Магнитке.

Мальчиком приехал он в Магнитогорск. Видел, как оживала безлюдная степь, разбуженная советскими людьми, запомнил первые котлованы. Здесь он ходил в школу, потом поступил в ремесленное училище и, закончив его, пришел в доменный цех. Но и сейчас он не прекращает учебу. После трудового дня Хабарова можно встретить в аудиториях Горно-металлургического института. Он — студент вечернего отделения.

Вместе с Хабаровым на печи работают опытные мастера Леонид Рябцев, которому присвоено звание лучшего мастера Советского Союза, Иван Колдузов — лучший горновой Советского Союза, горновой Дмитрий Карпета, которого избрали депутатом Челябинского областного Совета депутатов трудящихся.

Слава о седьмой комсомольско-молодежной домне разнеслась далеко за пределы Магнитогорска. Ее люди удостоены грамот ЦК ВЛКСМ и занесены в Книгу Почета за высокие производственные технико-экономические показатели.

У молодых доменщиков вошло уже в традицию перевыполнять план. За год они дали сверх задания 20 тысяч тонн чугуна высокого качества и сберегли государству 2,5 миллиона рублей. Металл их печи, как и металл других доменных печей Магнитки, самый дешевый в нашей стране.

Дружный, спаянный коллектив неустанно совершенствует производство. Трудовую деятельность молодых доменщиков можно охарактеризовать одним словом — творчество. Творчество всегда, везде и во всем, творчество, которое не дает застывать на достигнутом, а непрерывно широким, размашистым шагом заставляет идти вперед, двигаться навстречу мечте, превращать ее в явь. От мастера до рядового рабочего здесь все проявляют заботу о внедрении передовых методов труда, используют достижения науки, техники, ценный опыт мировой практики доменного производства.

Коллектив доменной печи имени Шестой Пятилетки широко известен не только трудящимся Южного Урала, но и всей стране. Производственный опыт молодых доменщиков был предметом обсуждения на Всесоюзном совещании молодых доменщиков, состоявшемся в Магнитогорске. ЦК ВЛКСМ одобрил почин комсомольско-молодежной доменной печи, начавшей Всесоюзное соревнование молодых доменщиков Советского Союза. Соревнование это продолжается и сейчас, и магнитогорцы идут впереди. Они совершенствуют технику и технологию, с каждым днем выдают все больше и больше металла.

Когда-то в первые годы работы доменного цеха приезжал в Магнитку Серго Орджоникидзе. Он говорил доменщикам:

«Американцы на таких же домнах дают коэффициент единицу, т. е. на каждый кубометр объема домны — тонну чугуна. Неужто вы, советские доменщики, будете хуже американцев работать? Нет для этого причин».

Сбылись мечты. Магнитогорцы далеко уже обогнали Америку. Доменщики Магнитки добились лучшего в мире коэффициента — 0,629, а на седьмой печи комсомольцы добились еще лучшего результата — 0,627. Теперь доменные печи Магнитогорского комбината дают за сутки намного больше чугуна, чем американская печь такого же объема.

На Магнитогорском комбинате широкое применение получили новейшие методы управления доменными печами. Здесь почти завершен полностью автоматический цикл управления производством.

Далеко вперед шагнула Магнитка! Магнитогорский комбинат выплавляет сейчас в год чугуна и стали и производит проката больше, чем вся царская Россия.

…Ровно работают гигантские доменные печи Магнитки. Скип за скипом идут вверх к колошникам: руда, кокс, агломерат. То под одной, то под другой домной вспыхивает багровое пламя, и мощной струей льется чугун в огромные ковши. По ночам отблески этого пламени отражаются облаками.

С удовольствием смотрят на огненные сполохи бывшие строители Магнитки. Многие из них связали свою судьбу с комбинатом. Бывший ростовский экскаваторщик Кузьма Полухин, приехавший с первой партией комсомольцев на стройку, стал председателем городского Совета депутатов трудящихся; бывший горновой Григорий Герасимов — помощником начальника доменного цеха; газовщик Николай Савичев — мастер доменного цеха. Иван Лычак, которому выпала большая честь дать дутье в доменную печь № 1 в час ее пуска, сейчас лучший рационализатор, новатор производства, мастер газового хозяйства доменного цеха; бывший землекоп бригады Галиулина Мухамед Зинуров — лучший сталевар Советского Союза; Иван Коковихин, приехавший в Магнитку без профессии, стал заместителем главного инженера треста «Магнитострой» и руководителем жилищного строительства правобережной части города.

Никогда не смолкнет слава о героических подвигах комсомольцев и молодежи Урала, вложивших свой доблестный труд в строительство и освоение гиганта металлургии — гордости нашей страны.

 

Сергей Черепанов

ПОРАЖЕНИЕ МИСТЕРА ФИНИ

(Из старой тетради)

1

— Русские пишут в газетах, что обгонят Америку, — усмехнулся мистер Фини; прикурив сигару, добавил: — Но вы посмотрите, Эвальд, на эти домишки…

Он показал на окно, за которым виднелись потемневшие от времени хмурые, словно уставшие от жизни, деревянные дома.

— Вы забываете, дорогой Фини, что это — русские, — ответил Эвальд.

— То есть?..

— Я хочу сказать только то, что известно всем. Они не бросают слов на ветер.

Улыбка сбежала с губ Фини.

— Кажется, вы заражаетесь идеями коммунистов?

Эвальд отрицательно покачал головой:

— Нет. Но, видите ли, я прожил здесь уже почти год. И я наблюдаю…

Фини начал ходить по комнате. Он был высок, хороша сложен; лицо свежее, без морщин; темные волосы чуть тронуты сединой. Твердые серые глаза и широкий подбородок обнаруживали упрямый характер.

Усмешка Фини по адресу русских была понятна. Прошло не более месяца, как он приехал в Челябинск из Соединенных Штатов Америки. Россия была для него еще неведомой страной. Он знал о ней не более, чем любой американец, ежедневно «просвещаемый» желтой прессой.

Начинался 1933 год. Строительство и монтаж тракторного завода были в полном разгаре. Фирма, которую представлял Фини, обязалась доставить и пустить оборудование кузнечного цеха. Когда заключался договор, фирма хотела условиться, что весь монтаж будет полностью проведен ее рабочими. Но представители завода отказались: им требуется лишь один консультант. Фини, назначенный фирмой на эту должность, не хотел ехать. Отказ мотивировался просто: он не может руководить там, где рабочие не имеют опыта. Однако представители завода предложили хорошие условия, и Фини согласился, рассудив, что, в конце концов, не его дело, если монтаж затянется…

— Ну, и что вы увидели? — не без ехидства спросил он своего собеседника.

— Я увидел то, что вам предстоит еще увидеть…

— Это сказано ядовито, но довольно уклончиво.

— Вы требуете более ясного ответа? Пожалуйста. Я увидел людей, обладающих неиссякаемой силой, — лицо Эвальда стало серьезным. — То, что они говорят и пишут, неоспоримо.

Фини фыркнул.

— Такого легкомысленного вывода я от вас не ожидал, коллега. Вы, наблюдая русских, не учли очень важного обстоятельства. У них нет специалистов. Это невежественные люди. Они построят громадный завод, но что они будут делать, когда мы, американцы, уедем?

— Не торопитесь с выводом. Вы видели Россию пока из окна вагона. Русские поймут и изучат наши машины прежде, чем мы отсюда выберемся.

— Фантазия!

— Они, если захотят, управятся и без вашей помощи.

Фини громко расхохотался.

— Коллега, вам надо стать юмористом.

Эвальд досадливо потер рукой свою лысую голову и добродушно заметил:

— Смейтесь, смейтесь… Я посмеюсь над вами потом.

Разгоревшийся спор был прерван телефонным звонком. Фини досадливо покривился и положил сигару.

Звонил переводчик Каминский. Извинившись за беспокойство, он передал, что начальник кузнечного цеха просит господина консультанта прибыть на завод. Выслушав просьбу, Фини решительно отрезал:

— У меня есть регламент работы. Мой послеобеденный отдых еще не окончен. Это вам следует знать.

Бросил трубку. Через минуту телефон зазвонил снова. Переводчик повторил просьбу, добавив, что начальник решается просить мистера отступить от правила, так как имеет к нему неотложное дело.

На этот раз консультант раздраженно ответил:

— Хорошо, я приеду. Но передайте мистеру Лещенко, что я делаю это не по служебной обязанности.

Через полчаса оба иностранных специалиста ехали на строительство завода. Дорога была широкая, мощеная, но не покрытая асфальтом. Машина подскакивала на булыжниках. Фини хмурился и молчал. Эвальд, вызвавшийся сопровождать коллегу, закутался в теплую шубу и дремал.

По сторонам дороги началась степь. Снежная поземка стлалась по белому полю. Небо было прозрачное, холодное. Солнце стояло низко над горизонтом. По шоссе, с завода и на завод, шли люди. Лица их багровели от острых порывов ветра. Одни шли, прихватив носы рукавицами, другие то и дело поворачивались к ветру спиной.

Километра через два от окраины города поднимался поселок строителей. Каменные четырехэтажные дома, расположенные на переднем плане, стояли неоштукатуренные, из окон их торчали железные трубы печей-времянок, выбрасывающие в морозный воздух густой, темный дым. Дальше, в степи, кладка жилых домов только начиналась. Еще дальше раскинулись корпуса завода. После тихого города с его провинциальными домиками и сугробами снега действительно открывался новый мир, предвестник великих свершений.

Возле заводоуправления машина остановилась. Эвальд высунул голову из мехового воротника и, кивнув в сторону завода, многозначительно сказал:

— Дорогой Фини, этот красавец сделал бы честь любому американскому городу. Они создали его за три года. И с этим надо считаться…

2

В кабинете начальника кузнечного цеха Сергея Михайловича Лещенко шло совещание. Собрался весь цеховой коллектив. Здесь, тесно расположившись на скамьях, сидели монтажники из трестов «Котлотурбина», «Бензоскладстрой», «Госсантехстрой», сварщики, каменщики, мастера и инженеры.

Совещание шло, как видно, уже давно и без перерыва, потому что в кабинете было жарко, накурено.

Оба американца, не глядя по сторонам, прошли к столу и, усевшись на освобожденные им места, окаменели. Было ли это подлинное равнодушие или только игра в безразличие, трудно судить. Во всяком случае, на лицах господ консультантов нельзя было прочесть ни одобрения, ни сочувствия, ни тени волнения.

В кабинете сразу повеяло холодком.

Лещенко, перед этим державший речь, вежливо поклонился прибывшим.

— Уважаемый господин консультант. У нас очень серьезный вопрос. Правительство поручило нам сократить срок пуска отделения легких молотов и с 25 февраля начать изготовление звеньев гусениц трактора.

Каминский перевел.

Брови мистера Фини высоко поднялись.

— О! — произнес он. — Так не может быть.

По рядам участников совещания пронесся легкий шумок. Лещенко нахмурился.

— Это должно быть. Приближается весна. Звенья нужны стране как запасные части к тракторам, которые будут работать на полях наших колхозов.

Фини пожал плечами.

— Но, — сказал он с нескрываемым удивлением, — ведь до срока, о котором вы говорите, осталось всего восемь дней!

— Мы всё учитываем, — подчеркнуто ответил начальник цеха, — и знаем — задача не легка.

Господин консультант кивнул головой. Да, ему об этом тоже хорошо известно. Он уже не раз бывал на месте монтажных работ. Вся площадка загромождена оборудованием, кругом горы земли, канавы, траншеи, в беспорядке сваленные трубы. Все надо убрать, поставить на место, вдохнуть жизнь в сложную систему парового и нефтяного хозяйства, в молоты и нагревательные печи.

— На все это требуется, по крайней мере, три-четыре недели, — решительно заявил он. — Я знаю это из опыта.

— Да, но подобный срок исключается, — ответил Лещенко. — Мы здесь с товарищами уже все обсудили и думаем, что задание правительства выполним.

Сделав короткую паузу и как бы стараясь смягчить решительный тон своей речи, он вежливо спросил:

— Согласны ли вы нам помочь, господин консультант?

Вопрос был поставлен прямо и так неожиданно, что мистеру Фини ничего не оставалось, как так же прямо и откровенно ответить. И он ответил:

— Это решение нереально. Мы, американцы, деловые люди. Поэтому, как представитель фирмы, я не могу принимать участие в каких-либо планах, выходящих за деловые рамки.

Эвальд, до сих пор молчавший, одобрительно кашлянул. Он знает русских как упорных людей, но факты — упрямая вещь. Невозможное есть невозможное, чудес не бывает.

Лещенко прошелся возле стола.

— Мы не хотим вас обременять, господин консультант. Но, поскольку оборудование закуплено у вашей фирмы, нам хотелось бы послушать ваш совет по некоторым техническим деталям плана монтажа.

— О-о! — протянул Фини. — Я пока не имею ничего, что мог бы вам предложить. Я желаю подумать…

Лещенко развел руками.

— Ну что ж, думайте.

Наступило молчание. За окном небо стало темнее, словно сгустилось. Далеко на стеклянной крыше блеснул и погас последний солнечный луч, Кончился короткий февральский день. Ветер закрутил хрупкий снег, мелкие льдинки начали биться в окно.

Сидевший у самых дверей широкоплечий и суровый на вид бригадир слесарей Кузнецов встал и, обращаясь к начальнику цеха, спросил:

— Этот господин американец что-нибудь по-нашему, по-русски, понимает?

На Кузнецова со всех сторон обратились удивленные взгляды.

— Нет, не понимает.

— Тогда вот что я скажу. Все равно, сколько ему ни толкуй, он нас никак не поймет. У него свой характер, а у нас свой.

Кто-то удовлетворенно крякнул. Лещенко отвернулся, чтобы скрыть усмешку. Мистер Фини тронул переводчика Каминского за плечо и спросил о причине веселья. Переводчик смутился и что-то неуверенно, пробормотал.

Лещенко рассказал о плане монтажных работ. Отдельные участки монтажа предлагалось объединить в один общий фронт. На всех узлах, начиная от паросиловой и кончая молотами, ставились монтажные группы. Работы должны проводиться одновременно.

Фини слушал и приглядывался. Поднимались и говорили разные люди. Одни одобряли предложенный план, другие спорили. Одни горячились, другие выбирали слова, произносили их медленно, раздельно, веско. Это чувствовалось даже без переводчика.

Каминский шепотом называл фамилии и профессию выступавших. Вот совсем молодой, с едва пробивающимися усиками, монтажник Алексей Воробьев. Каждое доказательство он отсчитывает, загибая пальцы на руке: первое, второе, третье… Громадного роста, неуклюжий, как медведь, каменщик Васюкин явно не умел говорить. Он потоптался на месте, не зная куда спрятать руки, и, наконец, сказал коротко:

— Понятно, так и сделаем.

Слесарь-трубопроводчик Зайцев, сухощавый, весь, кажется, собранный из сухожилий, решительно заявил, что он не пойдет домой, пока не исполнит задания.

Фини с сомнением покачал головой.

Следующим выступал цеховой парторг Савин. В кабинете стало тише, все слушали внимательно. Переводчик сказал, что монтажники любят и уважают парторга, что парторг квалифицированный рабочий.

Савин говорил о вопросах, которые были мало понятны мистеру Фини. Речь шла о соревновании. Понятие «соревнование» всегда укладывалось в голове американца, как конкуренция, стремление побить своего противника и за его счет получить себе наибольшие материальные выгоды. Но соревнование, к которому призывал Савин, имело совершенно иной смысл. Оратор называл соревнование великой силой, делом чести и доблести. Каминский добросовестно переводил каждое его слово. Консультант, вначале внимательно слушавший, все больше и больше начинал хмуриться. Речь Савина ему не нравилась.

Последним снова выступил Лещенко. Сказал, словно приказ прочитал:

— Говорить, товарищи, хватит. Теперь к делу. Сегодня, 17 февраля, директор завода издал приказ о начале монтажа в отделении легких молотов. 23 февраля мы должны дать первые поковки звеньев, а к началу весенних полевых работ — 96 тысяч звеньев. Приказ у меня. Пленум партийного комитета завода одобрил установленные сроки. Наша задача — исполнить. Сегодня же в ночь начнем. Всем задание понятно?..

— Понятно!

— Тогда вот что. Все вы знаете свои участки. А для общего руководства, в помощь себе, назначаю инженера Любовь Ивановну Соколову. Она комсомолка, человек способный и энергичный. Слушать ее прошу беспрекословно. Тоже понятно?

— А чего тут? Все ясно. Девка она наша, небось, не подведет, — сказал бригадир слесарей Кузнецов и, поднявшись с места, спросил: — Все?..

— Все.

Кузнецов расправил плечи, двинулся к выходу.

Со скамейки встала молодая девушка в черной ватной телогрейке, голубоглазая, с припухшим ртом и вздернутым носиком, тронула Кузнецова за рукав.

— Подожди. Сейчас распределим задания на ночную смену.

Взглянув на нее, Фини понял: это и есть инженер Соколова. Про себя усмехнулся: мало того, что эти русские начальники задумали такое нереальное дело, они и поручили его птенцу.

Эвальд сидел с закрытыми глазами. Фини потрогал его, кивнул головой по направлению к дверям.

— Вы уходите? — спросил Лещенко.

— Да! — ответил консультант.

— Ну, что же, гладкой дороги.

В тоне его Фини не услышал, а скорее почувствовал плохо скрытое недружелюбие. Обернувшись к Каминскому, спросил:

— Что это значит?

Переводчик посмотрел ему прямо в глаза, не торопясь ответил:

— У нас принято говорить такие слова тем, кто уходит.

— А-а. Ну, прекрасно.

И, поклонившись Лещенко, на прощание бросил:

— Сэнк-ю… Сэнк-ю.

3

На следующий день, в десять часов утра, Фини подъехал к заводоуправлению.

Сквозь морозный молочно-серый туман очертания завода проступали расплывчато. Снег хрустел под ногами. В открытые настежь ворота въезжали подводы. Лошади всхрапывали! Скрипели полозья.

Фини, подняв воротник мехового пальто, пошел к проходной.

У входа стояла толпа закутанных в шали женщин, с корзинками и узелками. Дежурный вахтер, широко расставив нови, загораживал вход, а они кричали и толкали его в грудь…

— Пусти, тебе говорят…

— Пропусти по добру, а то самого вытолкаем!

— Гражданки, сказано вам, без пропуска нельзя. Не положено, — резонно и спокойно пытался оправдать свои действия вахтер, но женщины не слушали его, волновались и продолжали напирать. Наконец одна полная женщина растолкала толпу и закричала: «А ну-ка, бабы, дайте мне!» Она сгребла вахтера в охапку и притиснула его к стене. Женщины ринулись в освободившийся вход, чуть не сбив Фини с ног.

Озадаченный вахтер покачал головой, потом сплюнул и развел руками.

Фини, с интересом наблюдавший всю эту сцену, прищурил глаза и не без иронии спросил следовавшего за ним Каминского:

— Это что? У вас так часто бывает?

Как выяснилось из рассказа вахтера, мужья этих женщин, работавшие на монтаже кузнечного цеха, ночью домой не пришли, а остались на заводе. Встревоженные жены явились сюда сами, прихватив узелки с едой.

Фини удивленно изогнул брови и молча прошел в завод.

Перед входом в кузнечный цех бригада такелажников тянула на катках станину парового молота. Тяжелая, неуклюжая металлическая улита ползла медленно и нехотя. Люди напирали на нее плечами и ломами, пели протяжно и дружно:

— И-и р-р-раз, еще бе-ерем!..

— И-и р-р-раз, еще бе-ерем!..

Консультант прошел мимо, поднялся на второй этаж, в кабинет начальника цеха. Лещенко на месте не было. В кабинете, где еще вчера стоял скромный дубовый стол и простые деревянные скамьи, теперь были расставлены железные койки, заправленные простынями и байковыми одеялами. На одной из них спал какой-то монтажник. Раздавался его храп и неясное бормотание.

Фини брезгливо поморщился, закрыл дверь.

Было очевидно, что монтажники приступили к выполнению обязательств. Этот рабочий, спящий в кабинете начальника цеха, конечно, из числа тех, кто работал всю ночь. Фини подумал об этом вскользь. Мысль, не задерживаясь, последовала дальше. Сам того не сознавая, заинтересовался, много ли сделано за прошедшую ночь. Можно ли верить в успех их дела, или прав он, их консультант?

Медленно спустился в цех, останавливаясь на каждой ступени лестницы. Пристально вглядывался в самый дальний конец пролета, где шли основные работы по монтажу паропроводов.

Монтажная площадка кишела, как муравейник. Десятки людей трудились возле оборудования. Ярко вспыхивал и гас синий огонь электросварки. Шум, грохот, звон и визг металла, заглушали звуки человеческого голоса.

Со вчерашнего дня площадка изменилась. Вчера в цехе было просторнее. Сейчас станины молотов, обрезных прессов и многие другие механизмы, малые и большие, в ящиках и без ящиков, стояли на бетонном полу цеха, загораживая проходы. Как видно, все это оборудование монтажники втянули в цех за минувшую ночь.

Сходя с лестницы и направляясь к монтажникам, консультант выругался про себя:

— Черт возьми, как можно в этом хаосе разобраться и говорить о сокращении срока монтажа!

Обогнув штабель труб, Фини чуть не налетел на бригадира слесарей Кузнецова и молодую девушку в ватнике, оказавшуюся прорабом Любовью Ивановной Соколовой. Рядом с огромным Кузнецовым девушка казалась совсем маленькой и хрупкой. Они сидели на дубовых брусьях, предназначенных на подушки к шаботам, и ели крутые яйца с хлебом. Яичная скорлупка сыпалась к ним на колени.

Оба молчали. Перед ними, как мать, охраняющая детей, расставив обутые в валенки ноги и упершись руками в бока, стояла та самая женщина, которая оттеснила вахтера в проходной. На лице ее было такое выражение, будто она хотела сказать: «А ну-ка, попробуйте меня ослушаться!»

Увидев консультанта, Любовь Ивановна поперхнулась и густо покраснела. Кузнецов встал, смахнул с усов крошки и посторонился.

— Хау ду ю ду! — приветствовал их Фини.

Подошедший следом за ним Каминский тихо шепнул с укоризной: «Не могли уж другого места выбрать…»

— Здравствуйте, — ответила Соколова и, чтобы замять смущение, добавила:

— Простите, господин консультант, но мы со вчерашнего вечера не ели, а вот тут жена Кузнецова принесла нам завтрак.

Фини кивнул. Потом показал глазами на расставленное по цеху оборудование, прищурился и сказал:

— Что вы скажете о такой, извините, культуре монтажа?

Девушка смутилась.

— Видите ли, господин консультант, мы вынуждены это временно сделать.

— Хм!

— И это только сегодня. Ночью мы во всем разберемся и завтра вы ничего этого не увидите.

— Хм!

Кузнецов сердито посмотрел на консультанта и спросил переводчика:

— Чего он хмыкает?

Каминский подмигнул, но ничего не ответил. Кузнецов поднялся и ушел, показав всем своим видом, что зря тут время тратить не стоит.

Любовь Ивановна вздохнула, глаза ее стали спокойными и глубокими. Сказала сухо и официально:

— О состоянии работ я вам сейчас доложу.

На лице Фини отразилось сомнение. Но доклад Соколовой, сверх ожидания, оказался интересным. Водя рукой по синей поверхности чертежа, она подробно говорила о проделанной работе. Слушая ее, консультант вынужден был признать, что девушка совсем не глупа и что способ ведения монтажа общим фронтом, пожалуй, заслуживает внимания. Ночная смена сделала больше, чем можно было ожидать.

— Теперь, я думаю, все подготовительные работы сделаны, — не поднимая от чертежа глаз, сказала Соколова. — Сегодня ночью мы потянем паропроводы по туннелю, а двадцать первого числа пустим пар. В тот же день мы намерены пустить нефть и дать воду. Монтаж молотов и печей не задержится.

Эта самоуверенность вдруг привела мистера Фини в раздражение.

— А я не могу разрешить монтаж. В этом хаосе нельзя заниматься серьезным делом. Вы очень наивны, девушка…

Соколова выпрямилась, сказала резко:

— Мои личные качества, мистер Фини, здесь ни при чем. Монтаж, однако, мы начнем, как решили.

— Повторяю, я не дам разрешения. Без моего указания вы не приступите. И кроме того, за монтажом молотов я буду следить сам.

Соколова усмехнулась.

— Ну что же, приезжайте ночью, мы будем вам очень рады.

Это был явный вызов. Кровь бросилась в лицо Фини. Рука, сунутая в карман, сжалась в кулак.

— Слушайте, мисс прораб или как вас тут называют. Мне нет дела до ваших планов и ваших намерений. Если вы качнете монтаж сами, моя компания снимет с себя всякую ответственность.

— Тем хуже… для вас, — ответила Соколова и свернула чертеж.

Разговор оборвался. Фини круто отвернулся от Соколовой и прошел в глубь цеха. Спустился в туннель. Шагал раздраженно, печатал шаги, как солдат на параде. Мысленно выругал себя за то, что удостоил эту девчонку своим вниманием и проявил слабость, выказав интерес к результатам проделанной за ночь работы. Можно было не слушать доклада, а самому убедиться во всем собственными глазами.

С досады он решил было тотчас же пойти к директору завода или к начальнику цеха и заявить протест. Однако пока шел по цеху, в голову пришло другое решение.

В конце концов, русские платят хорошие деньги, и не его дело, если они отступают от его требований. Впрочем, заявить начальнику цеха хотя бы устный протест следует. В случае провала затеи с сокращением сроков монтажа, а также если возникнут переделки, компания не должна быть в проигрыше.

Лещенко нигде не было. Перед самым спуском в туннель встретилась снова жена Кузнецова, а с нею женщины, осаждавшие утром проходную. Они были уже без узелков. Под командой жены бригадира женщины тянули к туннелю восьмиметровую стальную трубу. «И-и р-раз, еще берем!» — вскрикивала жена Кузнецова. Но дружного рывка у них не получалось, женщины ругались и смеялись, а потом снова вскидывали на плечи веревочные лямки и тянули: «И-и р-раз, еще берем!». — «А ну, бабоньки, и-и р-раз, еще берем!».

Не оборачиваясь, Фини спросил переводчика:

— Кто заставил этих женщин работать? Ведь это домашние хозяйки.

Каминский отошел к женщинам, поговорил с ними и, улыбаясь, ответил:

— Мужья попросили, вот они и трудятся. Дело, как видите, чисто домашнее.

Не найдя начальника цеха, Фини прошел, в отведенный ему кабинет и занялся технической документацией. Интересно было проверить правильность расчета сроков монтажа оборудования. Стаж и опыт это одно, а расчет — вещь неоспоримая. Проделывать огромную работу за семь-восемь дней, как решили эти хозяева завода, ему, инженеру, за многие годы службы в компании еще не приходилось. Но что могут показать расчеты?

Консультант честно и добросовестно перебрал и пересчитал все, что касалось пуска молотов в действие. Честь инженера требует точности. А здесь, в чужой и непонятной стране, он, тем более, не может допустить даже малейшей ошибки.

Да, расчеты оказались за него. У Фини не осталось сомнения. Что бы там русские ни говорили и что бы ни делали, раньше чем в три недели монтаж не закончить… Что же касается их способа вести монтаж общим фронтом, то это очень рискованно. Ново, интересно, но очень рискованно.

Перед концом смены Фини снова спустился в цех и, не подходя к рабочим местам монтажников, направился к выходу: пора было возвращаться в гостиницу.

На улице по-прежнему клубился серый туман. Из открытых ворот соседнего с кузницей механосборочного цеха двигался густой поток монтажников и строителей. Люди шли, как ни странно, не к проходной, а к кузнечному цеху. Фини обратил внимание на то, что у стены кузницы лежат груды лопат, кирок, кувалд. Люди вооружались этим инструментом и скрывались в воротах кузнечного цеха.

И только сейчас встретился Лещенко. Вместе с секретарем партбюро Савиным и прорабом Соколовой он что-то кричал проходившим людям. Его кожаное пальто было распахнуто, шапка сбита на затылок, один конец шарфа бился на плече от ветра.

— Мистер Лещенко, — сказал Фини, тронув его за рукав.

Лещенко повернулся.

— Что вам?

Фини начал оживленно говорить. Подошедший сзади Каминский, сокращая раздраженную речь консультанта, перевел:

— Мистер говорит, что он категорически возражает против начала монтажа сегодня в ночь, так как еще ничего не готово и так как ночью присутствовать при монтаже он не может. Кроме того, он заявляет, что сотрудничать с Любовью Ивановной Соколовой не может.

Лещенко нетерпеливо бросил:

— А-а. Ну вот что, товарищ Каминский. Передайте: у меня сейчас нет времени обсуждать эти проблемы. Вы видите сами, сколько людей явилось к нам на подмогу. К ночи надо убрать из цеха все лишнее. А монтаж молотов и системы питания мы все же начнем.

4

Длинны и морозны уральские ночи в феврале. Потрескивают бревна от холода, свистит ветер. Серебристая мгла струится в свете электрических фонарей.

Ночь становится еще длиннее, если ты не спал уже двое суток и, не разгибая спины, не расправляя плеч, работал. Время течет медленно, как падают капли воды из неисправного крана: кап… кап… кап… Собственное тело становится тяжелым и малоподвижным, словно втиснутое в металлическую оболочку. Веки слипаются, перед отуманенным взором предметы становятся расплывчатыми, медленно уплывающими куда-то вдаль. Руки слабеют, слесарный молоток или ключ падает на землю, и голова медленно свешивается на грудь…

Но вдруг уставший от напряжения и бессонных ночей мозг, как молния, прорезает жгучая мысль, что спать нельзя, что на тебя надеются и ты не можешь запятнать свою честь перед товарищами. Тяжелая, сковывающая тело металлическая оболочка исчезает, становится сразу легче, руки снова уверенно берут инструмент, и снова ты стоишь на своем бессменном посту. Сколько еще надо трудиться, сколько осталось протянуть паропроводов и нефтепроводов — ты не задумываешься.

Кругом работают твои товарищи, им так же нелегко, как и тебе, но никто не бросит инструмент, не уйдет из цеха.

Проходит час или два (никто в эту ночь время не считает). И вот опять тело начинает наполняться тяжестью, время снова течет медленно и нудно, как падает вода из крана: кап… кап… кап… Когда-то еще придет рассвет? Но даже если и наступит утро и заводская сирена известит об окончании смены, и хотя дома тебя будет ожидать теплая постель, ты все-таки не уйдешь из цеха. Может быть, коли уж совсем окажется невмоготу, ты найдешь где-нибудь тут же, в цехе, теплый уголок или уйдешь в кабинет начальника цеха, где стоят приготовленные кровати, и там забудешься ненадолго. А потом снова за дело…

Пройдут годы, все здесь станет обычным и будничным, как во всяком налаженном производстве. И никто, возможно, не будет знать, сколько бессонных часов провел ты, чтобы вдохнуть жизнь в это вот неподвижное, разобранное сейчас оборудование. Но люди, которые будут потом, здесь трудиться, вспоминая историю монтажа, снимут шапки и по русскому обычаю отдадут тебе низкий поклон, безымянный монтажник, за твой бескорыстный героизм. Да и тебе, когда ты будешь проходить мимо цеха, будет радостно вспомнить, как тяжелы и длинны бывают суровые уральские ночи в феврале…

Глубокая темная ночь, словно огромный колпак, накрыла ярко освещенный кузнечный цех. Потоки серебристой мглы сыпались в сиянии электрических огней. Никто в цехе не спал. Вторые сутки работал бригадир Кузнецов и не только работал, но и ободрял товарищей: «А ну, орлы-монтажники, подтянись….» Не спали монтажники из бригад Носова, Жукова, Царева, Звычайных, Левицкого, Зайцева, Маренина, Кудора, не спали инженеры-прорабы участков Бурдыгин, Орлов, Мартынов, Васильев, Засыпкина и еще много других людей.

Десятки строителей и монтажников механосборочного цеха, вышедшие вечером в кузницу на субботник, очистили все отделение легких молотов от гор земли и строительного хлама, расставили молоты и печи к местам установки. Монтажная площадка стала чистой и просторной, словно стены цеха раздвинулись.

Не спала вторую ночь и Любовь Ивановна Соколова. Ее маленькая фигурка мелькала по цеху то тут то там, и не один монтажник, тепло глядя ей вслед, вероятно, думал: «Откуда в этой девушке столько сил?».

Не уходил со своего поста секретарь партбюро Савин, считавший, что в минуту тяжелой усталости для человека доброе слово равняется хорошему глотку вина.

Не спали работники заводской газеты. Через каждый час в цехе появлялась листовка с десятком строк, набранных крупным шрифтом.

Погрузившись в чертежи и схемы, всю ночь работал начальник цеха Сергей Михайлович Лещенко.

Никто не смежил глаз.

Мистер Фини спокойно спал в теплом номере гостиницы.

5

Так прошло несколько дней и ночей.

Монтажные работы в отделении легких молотов не прекращались ни на минуту. Монтажники упорно продвигались к заветному рубежу.

За все эти дни Фини не потратил на работу ни одной лишней минуты. В 9 часов утра — на завод, в четыре часа дня — с завода. Своему труду, как товару, который он продавал, он знал точную меру и цену. Но была и другая причина. Убежденный в своих расчетах, он не желал отступать. И, наконец, как заноза, мешало воспоминание о неприятном разговоре с Соколовой. После того дня, бывая в цехе, он разговаривал с молодой девушкой только отрывисто и только с видом высокого достоинства и превосходства.

Но, как говорится, сам от себя не спрячешься. Так и Фини не суждено было сохранить в себе до конца равнодушие и спокойствие. Всякий человек, наделенный глазами и слухом, не может уйти в сторону от свершающихся событий. А тут события цеплялись одно за другое, накапливались, заставляли думать, сопоставлять и волноваться.

Первый удар нанес Эвальд. Он показал русских в ином свете. Действительно, нельзя было отрицать, что они очень энергичные люди. Огромный завод, построенный ими за три года, подтверждал это.

Второй удар был нанесен решением монтажников за семь дней выполнить работы, на которые требовалось времени в три раза больше. И опять это нашло подтверждение: на виду у него отделение легких молотов преображалось. Ежедневно утром, входя в цех, Фини удивленно поднимал брови. Работы продвигались темпами, которых нельзя было ожидать.

И, наконец, задетое самолюбие, ущемленное самомнение. Разве могло пройти незаметно то, что монтажники не настаивали на помощи консультанта, отвергли его мнение и сами взялись выполнять свое обязательство? Он вынужден был признать, что монтажники обходятся и без его помощи. Он бывал в цехе только днем, в первую смену. Все остальное время суток Соколова и другие инженеры, мастера и монтажники сами находили и решали трудные и новые для них задачи. Все это было бы легче, если бы в сделанных ими работах обнаружились ошибки и просчеты. Но ошибок не было. Выходило, что он как консультант и авторитет не так уж им дорог.

Все эти чувства, которые он старался подавлять и не показывать, особенно взволновали его 21 февраля, когда действительно пар, нефть и вода были пущены по смонтированным магистралям.

Как обычно, Фини приехал на завод ровно в девять часов утра.

У самого входа в цех стояла группа монтажников. Начальник цеха Лещенко что-то говорил и улыбался. Рабочие курили самокрутки и тоже улыбались.

Увидев Фини, Лещенко протянул ему руку и не без гордости сказал:

— Ну, дорогой господин консультант, можете поздравить нас с первым успехом. Монтаж магистралей закончен. Полюбуйтесь: пар есть, нефть есть, вода есть. Теперь только закончим монтаж молотов, подключимся — и, сами понимаете, звенья пойдут.

Все это было сказано с такой искренней радостью и добродушием, что Фини стало неловко.

В этот день, работая в цехе, он несколько раз ловил себя на мысли о прекращении контракта и возвращении в Америку. Но тут же пугала другая мысль: а что скажет в ответ фирма? Уехать в разгаре работ и потерять такого заказчика? Нет, никто его не одобрит.

Рабочее время тянулось мучительно медленно. Под конец от одолевавших беспокойных мыслей он так устал, что, возвратившись в гостиницу, впервые пообедал без всякого аппетита.

Эвальд, заметив его взволнованность, деликатно ушел в другую комнату.

День потускнел и погас. В темном ночном небе засветились редкие звезды. В номере стояла глухая, до боли в ушах, тишина.

Не включая света, Фини задумчиво сидел в глубоком кожаном кресле. Потом долго стоял у окна, заложив руки за спину, невидящим взором глядя на пустынную улицу.

Вернувшийся Эвальд, тихо ступая, подошел к коллеге, положил ему руку на плечо и от души сказал:

— Со мной было так же. Эти люди умеют опрокидывать установившиеся представления. Научитесь более спокойно переживать свое поражение, дорогой мистер Фини. Мы стоим сейчас с вами перед колыбелью огромной силы, которая родилась и расправляет плечи на просторах когда-то невежественной России…

6

К концу дня 22 февраля 1933 года в отделении легких молотов начались приготовления к пуску. Обстановка необычайно изменилась. Легкие молоты стояли молчаливые и величественные. По всей магистрали паропровода, поставленного на прогрев, мерно шипел пар. Струйки пара таяли в темно-фиолетовом сумраке. Монтажники из бригад Носова, Жукова и Звычайных тянули последние трубы, чтобы подключить острый пар от главной магистрали к молотам. Слесари-сантехники из бригад Маренина и Мамченко, закончившие подводку циркуляционной воды и отопление шаботов молотов, перешли на помощь паропроводчикам. Бригады слесарей Левицкого и Зайцева приступили к наполнению нефтепровода. В нагревательных печах производилось опробование форсунок: огонь то вспыхивал, то гас.

Теперь уже любому, даже неискушенному человеку было понятно, что не пройдет и суток, как все это сложное хозяйство — молоты, печи, обрезные прессы — начнет работать.

Фини стоял на лестнице, выходящей в цех из бытовых помещений. Целый день он не отходил от монтажников, а теперь, когда кончилась смена, а стало быть, и его рабочий день, можно было, как и прежде, позволить себе уехать в гостиницу, но он стоял и вглядывался в каждый уголок цеха, будто намереваясь надолго запомнить открывшуюся перед ним картину.

Да, как ни странно, ехать не хотелось. Казалось, сто́ит переступить порог дверей и уйдешь от чего-то большого, значительного, что потом может повиснуть грузом на совести. Представьте себе врача, который не пожелал бы присутствовать при рождении ребенка. А Фини был инженер, и здесь тоже происходило рождение, хотя и чужого, но нового инженерного творения.

Еще накануне там, у темного окна гостиницы, он понял, что негласный спор, затеянный им с русскими монтажниками, проигран. Монтажники, мастера и инженеры честно выполнили данное слово. Вот она, русская сила, которую он не знал и не понимал до сих пор. Теперь уже ясно, что будет он помогать или не будет, а молоты начнут давать звенья гусениц.

Осталась последняя ночь. На молоты уже назначены кузнецы, нагревальщики и другие рабочие. Вон возле молота номер шесть трудятся кузнецы Есин и Рауткин. Это они, может быть, уже завтра будут ковать звенья. Оба спокойны и очень внимательны к каждой мелочи: принимают оборудование прямо с монтажа. Фини на деле убедился, что на них можно положиться. В конце концов, они совсем не плохие парни.

Там же, у молота номер шесть, он заметил склонившихся над чем-то, вероятно, над чертежом, Соколову и Лещенко. Они не оборачивались в его сторону, но Фини чувствовал, что Лещенко и Соколова его видят. Конечно, они уверены, что он сейчас сядет в автомобиль и уедет, и им, возможно, это очень неприятно. Иначе и быть не может. Кем бы ни был человек, бросивший дело в самый трудный момент, он заслуживает презрения.

Консультант сошел с лестницы, решительно отворил дверь и, позвав шофера, велел ему уезжать. Потом вернулся в цех и пошел к молотам.

Лещенко стоял на том же месте. Он был высок и жилист, а за дни монтажа молотов стал как будто еще выше и жилистее. Под глазами у него, как и у Соколовой, лежали темные тени: бессонные ночи давали себя знать.

Увидев подошедшего Фини, он обернулся к нему и, с трудом подбирая английские слова, произнес:

— Вот вы кстати. У нас тут что-то форсунки капризничают.

Потом спохватился и добавил:

— Почему вы не уехали?..

Фини пожал плечами.

— Я думаю, сегодня мне ехать не надо.

Лещенко недоверчиво посмотрел ему прямо в глаза и вдруг вспыхнул, радостно схватил за руки и крепко пожал их. Этот жест оказался красноречивее всяких слов.

В третьем часу ночи в нагревательных печах начали полыхать белые огни. Пламя вырывалось из печей, облизывая острым языком чугунные заслонки.

Молоты, получившие пар, вливавший энергию в их стальные мускулы, вздыхали и урчали, как нетерпеливые молодцы, соскучившиеся по кувалде и наковальне.

Стоило взглянуть в этот час на Фини. Прежнего господина консультанта, сухого и равнодушного, строго соблюдавшего свой регламент, не было. Здесь, у молотов, стоял другой Фини. Лицо его и руки испачканы мазутом, галстук сброшен, ворот рубашки расстегнут. В зубах торчала недокуренная, потухшая сигара. Но вот что главное: он, как и монтажники, стоящие рядом с ним, улыбался. Как-то сама собой исчезла преграда, разделявшая его с этими людьми.

Впрочем, исчезла эта преграда совсем не случайно. До сих пор консультант стоял вверху, над трудом этих простых людей. Теперь же, спустившись к ним, он попал в общий поток их творчества, проникся их энергией.

Было бы ошибочно думать, что за какие-то короткие часы Фини полностью переродился. Конечно, нет. Процесс перерождения всегда очень длительный. Но бывают мгновения, когда человек под влиянием известных причин решается сделать небольшую уступку, а потом увлекается и идет дальше. Это и случилось с Фини.

Только один раз за всю ночь он отвлекся от работы.

Проверяя сеть паропроводов, Фини наткнулся в одном полутемном углу на спящую Любу Соколову.

Девушка лежала на тюке пакли, свернувшись клубочком. Бледные отсветы пламени, вырывающегося из ближайшей печи, отражались на ее лице. Глаза были плотно сомкнуты, правая рука неловко подсунута под голову.

Фини минуту постоял над ней, покачал головой, потом сходил за своим пальто и укрыл им маленькую фигурку побежденного усталостью прораба. Она не проснулась, а только высвободила руку и провела ею по волосам, словно отгоняя от себя сон.

…В седьмом часу начало светать. Вьюга на улице утихла, но по-прежнему было сумрачно и морозно.

Ночная смена закончилась. Но, как и в прошлые дни, монтажники, занятые в отделении легких молотов, только подняли головы и прислушались к пению сирены. Они были свободны, но никто из цеха не уходил.

Поднял голову, прислушался к сирене и Фини, стоявший у рычагов молота номер шесть…

Прошло еще два часа.

И вот наступил самый главный момент, ради которого семь суток подряд трудились и которого, как праздника, ждали десятки слесарей, монтажников, мастеров, инженеров. И этот момент, словно радостный звон колокола, прозвучал и для Фини.

Калильщик Комаренко выхватил клещами из охваченной пламенем нагревательной печи раскаленную болванку и рывком подкинул ее на наковальню молота. Кузнец Есин, молчаливый и торжественный, нажал ногой на педаль. Раздался резкий, крепкий удар. Брызги искр, как пригоршня звезд, рассыпались вокруг. Еще удар, такой же крепкий и резкий, потом два коротких, и к обрезному прессу полетело первое звено гусеницы.

В 12 часов 45 минут дня на заводе вышла очередная листовка-молния: «Есть звенья гусениц!».

В полдень, после 28 часов работы, Фини, грязный, усталый, но довольный, сел в автомобиль, ослепительно сверкающий черным лаком, и поехал в гостиницу. На кузове машины, словно в награду ему, были наклеены листовки, возвестившие победу советских тружеников.

 

Юрий Смирнов-Несвицкий

ПО КАКОМУ ПУТИ?

Это произошло два года назад. Пьеса челябинского драматурга Владимира Пистоленко «Любовь Ани Березко» увидела рампу многочисленных театров страны, стала популярной.

Популярность бывает разная. К сожалению, не только истина, но и подделка находят подчас своих зрителей и завоевывает популярность. Мы иногда доверяемся случайному порыву, неглубокому, поверхностному чувству, а похлопав в ладоши, задумываемся нередко: было ли тут за что аплодировать?

Однако «Любовь Ани Березко» завоевала известность не без оснований. Пьеса нашла сочувствие массового зрителя. Судьбы учительницы Ани Березко и директора школы Сергея Теряева задевали «за живое». Вечная тема обманутого доверия, разбитой любви, конфликт между искренне любящей и ее коварным «другом» были воплощены в близких нам современных чертах, в понятном и простом сюжете. Драматург брал широко распространенные темы, повторял в своей пьесе общеизвестные истины. Его герои не были новы, это были апробированные, давно уже просмоленные дискуссионным шквалом персонажи. Они сами подсказывали драматургу, как и куда их вести, уж они-то, прошедшие сквозь огонь и медные трубы предыдущих пьес, знали, в каком ракурсе разворачиваться перед зрителем…

И все же это была небезынтересная пьеса.

Не разработкой новых пластов жизни сильна «Любовь Ани Березко», а молодым, настойчивым тоном автора, его активным  о т н о ш е н и е м  к жизни.

Он обрушивается на людей, подобных Сергею Теряеву.

Теряев, по первым впечатлениям Ани, обаятелен, молод, горяч… Теряев мечтает о светлом, о прекрасном. А при всем этом зритель уже различает в нем ханжу, каждый раз ловко уворачивающегося от разоблачений.

Пряча волнение, Аня сообщает ему о том, что ждет ребенка. Она всматривается в глаза мужа в надежде увидеть радость — отцовскую, порывистую, неудержимую. Но Сергей растерян — и только. Ребенок — это явная помеха. Честолюбивые планы под угрозой, Анна мрачнеет.

А драматург, рисуя карьериста уверенного, находчивого, заставляет Теряева маскироваться, ловко прятаться в избытке усыпляющих ласк:

— Ласточка моя хорошая, — кричит Сергей, быстро оправившись от первой растерянности, — сегодня я счастлив, как никогда. Мне хочется взять тебя на руки и закружиться в вальсе…

Когда Сергей чувствует, что становится уязвимым, он начинает прибегать к новой, более утонченной тактике, определяемой старым афоризмом испытанных ханжей: «Греши, но кайся вовремя!» Так и поступает Теряев.

Эта ненависть к Сергею и острое беспокойство за Аню решили судьбу пьесы «Любовь Ани Березко», ставшей популярной.

Но все же в популярности ее звучала и фальшивая нота. Как было важно, чтобы драматург вслушался в толки о своем произведении, посмотрел и плохонькие сценические постановки, трактовавшие пьесу как незамысловатую мелодраму… А значит, были причины и на такую трактовку!

Конечно, были. Уже в «Любви Ани Березко» таились как раз те отрицательные стороны, которые дали себя знать в пьесе «О личном…»

«О личном…» — из тех пьес, о которых не спорят. На первый взгляд, в них доброе содержание, и литературно они вполне гладки. Доброе содержание… но не смелое, не глубокое, не острое… Здесь нет страстного рывка вперед — в глубины человека нашей эпохи.

Появление на сцене пьесы несовершенной, с недостаточно разработанными характерами, подчас пытаются оправдать злободневностью ее тематики.

Но слабой в художественном отношении драме В. Пистоленко актуальность, значительность содержания также несвойственны.

Разговор о личном ведется здесь в русле давно уже принятых, само собой разумеющихся решений конфликта. Пожалуй, драматург делает даже шаг назад, непростительно сужая, всячески ограничивая тему личного. Между тем, хорошо известно, что личное советского человека так же многообразно в своих проявлениях, как сама жизнь. Свежая тональность в решении «личных» вопросов звучала в пьесе В. Пистоленко «Любовь Ани Березко». Но не положительные стороны своей пьесы совершенствовал в дальнейшем творчестве автор.

«Личному» посвящены и «Сонет Петрарки», и «Одна», и отдаленные уже, но крепко запомнившиеся «Годы странствий». Вспоминается пьеса с похожим на пьесу В. Пистоленко названием — «Твое личное дело». Сейчас, сравнивая эти произведения, видишь все преимущество пьесы Алексея Арбузова «Годы странствий».

О жизни размышляет драматург, а не о пресловутых «проблемах». Художественный замысел Арбузова свободен от тематической узости, драматург раздвигает рамки, «семейной темы», переводя ее в широкий нравственный и поэтический план, выходя к большим жизненным обобщениям. Не ординарными выводами или распутыванием интимных недоразумений занят автор, его интересуют семейная и любовная темы в прямой связи с другими — коренными — вопросами нашей жизни. Духовная красота советского человека и трижды проклятые остатки волчьих инстинктов прошлого — до таких обобщений поднимается драматург. Он создает глубокую и масштабную картину жизни народа, битвы народа. Отталкиваясь от событий в «личном», драматург приходит к изображению героического в судьбе народа.

Кто скажет, однако, что пьеса В. Пистоленко «О личном» безыдейна или бедна по количеству решаемых «проблем»? В том-то и дело, что такая драматургия пытается найти сочувствие у зрителя обилием тем и мнимой актуальностью содержания. Но в конце концов читатель и зритель обязательно разберутся в подлинной и мнимой актуальности. Вот почему театры, которые серьезно относятся к своему репертуару, отказываются от подобных пьес.

Для В. Пистоленко свойственна умозрительность, отвлеченность в решении морально-этических вопросов. Проблему семейного долга он как бы берет уже в готовом виде, как она существует в книгах, вместо того, чтобы находить в самой жизни разрешение проблемы. Драма — это картина жизни. Нельзя заставлять героев декларировать авторские мысли и предположения. Тема, условно выражаясь, должна плавать в океане действительности.

Так что же выдвигает, что хочет сказать В. Пистоленко, выводя на суд зрителя героев «О личном…»? О содержании пьесы можно рассказывать, судя уже по главным персонажам. В пьесе есть, как водится, герои, но цели их, пожалуй, весьма незначительны.

В самом деле, не мещане ли эти Елена и Юрий?

Драматург скажет: нет. Эти люди — передовики производства, общественники, умные, светлые головы, допустившие, впрочем, грубую и печальную ошибку в «личном». Юрий находит сталь высшей марки: процент — четыре девятки. А в любви, в семейном долге — нет четырех девяток. К сожалению, это лишь замысел. В пьесе вышло так, что образы Юрия и Елены предстали перед нами в одной только плоскости. В действии показаны лишь их узкие, интимные, мелкие переживания. Вся их «передовитость» — за сценой. (Ведь пьеса — «о личном»!). Но возможно ли, разделив человека на две половины, предлагать одну из них на обсуждение?

Не измельчен ли сам образ героини пьесы — Елены? Елена ищет личного счастья, но тщетно. Юрий, любимый ею, женат на другой.

Борьба Елены против семейных устоев Юрия разрешается очень просто. До некоторого времени, считавшая себя сиротой, Елена узнает о том, что отец ее жив (не правда ли, свежий драматургический поворот!). И вот она отказывается любить Юрия, так как ей становится известной подлость, содеянная отцом. Двадцать лет назад он бросил мать Елены. Это сомнительное «прозрение» Елены, ее скоропалительная перестройка завершится такими словами: «…не хочу счастья на чужом несчастье… Права я?.. Может, я неправа?»

Драматургу явно хочется создать хотя бы видимость сложности только что разрешившегося конфликта.

Но о чем здесь дискуссировать? Конечно, права! К чему эти многозначительные вопросы? И заключена ли во взаимоотношениях Елены и Юрия вообще какая-то проблема? Вопрос о том, можно ли строить счастье на чужом несчастье, думается, давно решен.

Если бы драматургу удалось показать действительно высокую, трагически прекрасную любовь Юрия и Елены… Может быть, тогда задумался бы зритель. Но ведь не было между ними любви! Был маленький, крохотный, как выражался Маяковский, — «любеночек».

Обе сцены любовного объяснения звучат, как сцены привораживания Еленой Юрия, местами, — как сцены случайной, непроизвольно вспыхнувшей страсти, которая словно дым рассеялась от одного явно «подстроенного» драматургом случая — нашелся отец Елены!

Елена поражена изменой отца и решает свою судьбу в положительном и нужном для драматурга направлении. Не было любви, а значит, не было подлинного драматизма, была только видимость его.

В. Пистоленко совершенно серьезно строит сцену, где герои высказывают мысль в том неизменном и прямом виде, в каком ее встречаешь в первых школьных сочинениях:

Е л е н а: Но ведь это же мое, личное! Личное! Понимаешь? Имею я на него право?

З о я  Г р и г о р ь е в н а: А ты считаешь, что это самое твое личное никого больше не касается? Да?

Если бы тема взаимосвязи личного и общественного утверждалась в развитии самих характеров, она приобрела бы новые оттенки, заиграла новыми гранями. Однако драматург привносит эту важную тему в пьесу только благодаря дидактическим довескам к характерам.

Образ другого героя пьесы — Юрия — тоже не представляет особого интереса по своему содержанию.

Если Александр Ведерников из пьесы «Годы странствий» — светлая, действительно, талантливая натура, — искал верных  п у т е й  в жизни, то герой пьесы «О личном…» ищет боковых тропок, по которым можно скрыться от позора измены жене.

В чем-то сюжетные и тематические стороны развития этих двух образов сходны. Оба драматурга утверждают талантливость героев. И Александр, и Юрий подвергаются испытанию в личном. Но если в Ведерникове мы угадываем большую духовную наполненность, то в Юрии видим, прежде всего, слабовольного человека. Тесно переплелись здесь недостатки как содержания образа, так и художественной обрисовки характера.

Так, скажем, драматург пытается убедить читателя в том, что Юрий не понимает истинной цели, во имя которой Елена пригласила его к себе. Юрий как будто не догадывается о личном характере свидания, он будто бы погружен в деловые заботы. Но в это не веришь. Как всякий взрослый, здравомыслящий человек. Юрий должен был бы догадаться сразу о том, что не на деловое свидание пригласила его Елена. Эта фальшь в линии поведения персонажа немедленно настораживает и мешает непосредственному восприятию всего, о чем говорит в этой сцене Юрий. Сколько бы Юрий ни говорил о делах производства в этой сцене, ему уже никто не поверит всерьез. Правда характера искажена.

Однажды уступив требованию схемы в ущерб правде характера, драматург уже не в состоянии восстановить этот характер в рамках жизненной достоверности. На свидании с Еленой Юрий ведет себя крайне странно. Сначала он сух и сдержан. Деловит. Его мысли — о стали. Но стоило Елене сказать «люблю», как производственная озабоченность слетает с лица Юрия, без всякой на то подготовки. Этот переход неорганичен и необоснован. Тем не менее мы облегченно вздыхаем, уж очень скучными и притянутыми выглядели в данных обстоятельствах рассказы Юрия о поисках высокого качества стали.

В этой сцене Юрий обнаруживает максимум безволия. «Что ты со мной делаешь?» — жалобно стонет изобретатель новой марки стали. При этом драматург предусмотрительно ставит ремарку: «Сжал плечи Елены».

После этой сцены остается предположить: или драматург, нарушив правду характера, «заостряет» интригу, или Юрий — просто никчемность, явный не герой, тряпка и слизняк, не заслуживающий особого внимания и глубоких раздумий со стороны автора и зрителя.

И в финале пьесы перед нами жалкий, растерянный человек.

Кто же герой? Кто мыслит высоко и видит прекрасные, светлые горизонты? Ника? Характер этой девушки, сестры Юрия, озорной и стремительной, чистой и верной, — несомненная удача драматурга. Но ведь Ника — второстепенный, «боковой» персонаж, ее действия, ее поступки не разрешают главного конфликта.

Может быть, программные герои — это те, кто постоянно поучает, скучно морализует, может быть, это старички Уральшины, родители Юрия? (Как видно, драматург строго придерживается уральского колорита — семья положительных персонажей, живущих на Урале, — конечно, Уральшины). Нет у Сергея Ивановича Уральшина своей жизни в пьесе, нет своих помыслов, чувств, привычек. Выполняет он на протяжении всей пьесы одну и ту же функцию — учит уму-разуму не в меру горячую молодежь, наставляет детей своих на путь истинный. «Старички Уральшины» почти всегда оказываются в пьесах неглубоких, схематичных. Показать в Уральшине заботливую няньку, даже очень принципиальную и требовательную, еще не значит показать самородный человеческий характер. В драматургии часто незаметно, исподволь, характеры «несут» определенную тему, но при этом они не должны казаться однобокими.

Зоя Григорьевна, мать Елены, как драматургический персонаж, тоже насыщена хрестоматийными добродетелями. И даже Катя, жена Юрия — «простенькая», безответная Катя, подведенная, казалось бы, драматургом под разряд тихих и милых «человечков», — произносит неожиданно высокопарные речи, не свойственные своему характеру.

— Подождите! Откуда у вас столько зла? — обличает Катя отрицательную Шуру.

Естественно, дидактический персонаж, который всем видом своим, всеми подчеркнуто благородными и одновременно напыщенными поступками выражает одну мысль: «Я хороший» — никогда не станет подлинно живым героем, достойным подражания.

«О личном…» относится к тем пьесам, в которых схема заслоняет собой человека. Руководствуясь железным планом «проблемной пьесы», автор отбирает у персонажей право говорить и действовать в соответствии со своими наклонностями и характерами. Обнажая самое интимное в себе, забыв о гордости, Елена уже в первой сцене раскрывает Нике, настроенной к Елене явно недружелюбно, всю подноготную своих взаимоотношений с Юрием. Здесь драматург заботиться, не об убедительности характера, а прежде всего об эффективной подаче завязки пьесы. Елена могла бы не так пространно говорить, если бы на нее не пала эта обязанность завязывать интригу. В пьесах, построенных на схемах, персонажи очень часто слишком явно выполняют каждый в отдельности ту или иную функцию: один строит завязку, другой развязывает ее (последнее в пьесе В. Пистоленко делает полковник Соболев).

Елена — «проблемный» герой, а потому речь ее в первом действии пестрит обилием холодновато-фактических сведений о давних взаимоотношениях с Юрием.

Узнав о том, что Юрий женат, Елена тут же задает ему вопрос: любит ли он свою жену? Интуитивно догадываясь о том, что Юрий совершил ошибку в личном, Елена намеренно задевает самое больное место в его душе. Естественно, после этого «проблемная» героиня не может вызвать особых симпатий со стороны зрителей. Не может и по другим причинам, хотя бы потому, что вызвав на откровение Катю, она тут же использует Катино простодушие против нее же самой. «Славная девочка, простенькая», — снисходительно отзывается она о Кате в разговоре с Юрием. При этом она намекает на то, что у него могла бы быть другая жена (то есть она сама). Юрий, не замечая снисходительной оценки, спрашивает Елену: «От души?» Конечно, нельзя поверить, чтобы Юрий не заметил насмешки Елены.

Увлеченный романтикой тайных встреч и стремясь скрыть за этой «романтикой» незначительность содержания своей пьесы, драматург удесятеряет свое внимание стремительно развивающейся интриге.

Энергичная Елена организует встречу с Юрием сразу же после его прибытия. Свидание назначается на квартире Елены, в часы, когда мать уходит из дому.

Можно составить приблизительную схему взаимоотношений Елены — Юрия — Кати, ничем не греша против того, что в действительности происходит в пьесе.

Первое. Любовник и любовница вдвоем.

— Что ты со мной делаешь? — спрашивает он или она. (У В. Пистоленко спрашивает он). Следует долгий поцелуй.

Второе. Стук в дверь.

— Кто-то стучит, — тревожно восклицает он.

— Кажется, — подтверждает она роковым голосом.

Он прячется в соседней комнате. Входит его жена.

Третье. Беседа его любовницы с его женой.

Последняя собирается уходить. Облегченный вздох соперницы. Но… Несчастье! Взгляд жены падает на портсигар… или забытую папиросу… или галстук, галстук ее мужа! Последний вариант (с галстуком), как наиболее «свежий» и «увлекательный», избирает наш драматург.

…Пьеса о любви. Но разве это — любовь? Поэзии любви нет, есть поучения плюс извечный «треугольник». В борьбе против измен драматург забыл о самой любви.

К тому же стальной стержень «эффектной» интриги перерезает человеческие души… Напряженная интрига закономерна в тех случаях, когда она не сковывает развитие характера, не мешает ему развернуться, «показаться».

Изобразить одно-два устремления человеческих, определяющих в данных обстоятельствах, — мысли и действия персонажа, — еще не значит постигнуть его суть, его характер.

Катя в чем-то схожа характером с Люсей Ведерниковой — героиней Алексея Арбузова, автора «Годов странствий». Однако Люся — это человек, представший со страниц пьесы во всей жизненной полнокровности и многогранности. У Люси одна печаль, одна радость — ее Шуренька, и все же мы видим, как расцветает, взрослеет «гадкий утенок», как неизмеримо раздвигаются его горизонты. И вот уже Люся как обобщение всех наших героических женщин — великих тружениц тыла… Если Люся может сказать: «Я теперь не бедная», — то не может этого сказать Катя. Катя остается рабыней своего незавидного семейного положения, она все прощает Юрию, она не обвиняет его. И, не обретая большого человеческого достоинства и попросту женского самолюбия, Катя в этом смысле остается «бедной». Люсю спасает от личного горя большая любовь к людям, вера в труд, высокая, я бы сказал, общественная забота о маленькой Шуреньке. С этой стороны Катя не показана как характер. Участие Кати в испытании новой стали выглядит в пьесе, как инородный кусок, слишком эпизодический и к тому же надуманный. В результате — мы не знаем, что остается для нее, какая вера в ней остается после измены, Юрия. За рамками взаимоотношений с Юрием Кати нет… И так — многие герои В. Пистоленко.

Да, пожалуй, Елена права: Катя — ограниченный человек.

Если тема образа Люси по ходу действия выводится к широкому морально-общественному горизонту и судьба этой маленькой женщины приобретает общечеловеческий смысл, то тема образа Кати остается в своих рамках, автор понимает этот характер слишком узко, бесперспективно.

Односторонность в изображении характера свойственна и обрисовке Надежды — главного персонажа драмы В. Пистоленко «На рассвете».

Драматург замыслил немалое. В судьбе своей героини, вырастающей из молчаливой прислуги купеческого дома в убежденную революционерку, драматург видит духовный рост простого человека в огневые годы гражданской войны.

Однако в образе Надежды драматург пытается восполнить недостаток психологической глубины и душевной озаренности обилием энергичных поступков.

Но насыщенность роли поступками приносит желаемый художественный результат, если одновременно драматург находит приемы, раскрывающие и чувства человека, его мышление.

Характер, раскрываемый лишь в одной из этих плоскостей неминуемо становится односторонним. Как известно, всякий поступок, не раскрытый изнутри, психологически, остается простой констатацией факта. Вся линия Надежды, как и многих других персонажей «На рассвете», подчиняется внешнему действию. Событийность граничащая с мелодраматизмом, захлестывает характеры, обкрадывает их, делает их менее емкими.

У В. Пистоленко есть интересные наблюдения, живо подмеченные характерные черты людей, и все же приходится дорабатывать драматургические характеры самому театру.

Существует неписаное право у тех, кто неверно понимает законы театральности, сценичности. Отдельные драматурги, подбадриваемые режиссерами с сомнительным художественным вкусом, пишут для театра скорее сценарные разработки, чем литературные произведения.

В. Пистоленко видит сценичность прежде всего в самодовлеющей занимательности интриги и нагромождении в пьесе разного рода эффектностей.

В пьесе «О личном…», например, обыгрываются явно натуралистические детали: теряя чувство меры и вкуса, драматург выводит на сцену двух персонажей, переживших операцию пересадки кожи.

Известно, что о подобном факте как-то сообщала пресса: обгоревшему рабочему товарищи отдают для пересадки свою кожу. Об этом патриотическом поступке с волнением читаешь в газетной корреспонденции. Но жанры имеют свои законы. Сцена требует особого отбора жизненных фактов.

Явно неудачны такие детали, как появление нагой Ники на крыше дома «назло» Феде или фальшивое восклицание Елены («Это же чу́дно») после рассказа Юрия о новом сорте стали.

Драматург прибегает даже к таким приемам, когда, желая показать взволнованность персонажа, он заставляет его употреблять не в меру много спиртных напитков. В роли «пьющего с горя» — Елена. «Не много ли?» — спрашивает осторожный Юрий. «Жажда», — объясняет Елена.

В пьесе «На рассвете» также содержится набор «театральных ужасов» и эффектностей: гроб на сцене, стрельба подгулявших офицеров в темноте, танцы на столе с закусками, игра бандитов в карты на женщину, переодевания, неожиданные узнавания и прочее…

А между тем, пьеса «На рассвете» в отдельных моментах просто искажает логику жизни, правду обстановки.

Белый офицер Обручев приходит в дом купца Стрюкова. Прислуга — бабка Анна видит его и говорит с ним. Во второй картине бабка Анна вновь видит Обручева. «Переодевшись в красного», он приходит в дом Стрюкова вторично. И вот с удивлением замечаешь, что бабка Анна никак не реагирует на странное перевоплощение Обручева.

В штабе красных свободно разгуливает темный Стрюков. И это все — в тревожные дни, среди бойцов революции. Фальшивая, надуманная ситуация…

Не подстраиваться под вкусы отдельных отсталых режиссеров, а создавать собственный, оригинальный литературный образ — таков путь к мастерству. Слово, характер, самобытная образность — вот орудия драматурга, желающего написать действительно сценичную пьесу. При всем этом, само собой разумеется, подлинная сценичность возникает лишь в пьесах, глубоких и актуальных по своему содержанию.

Пожалуй, все-таки драматург в совместном процессе работы с театром над пьесой не должен уступать своих  л и т е р а т у р н ы х  позиций.

Режиссура иногда сбивает автора на неверное понимание сценичности. Только пьесы с высокими литературными достоинствами, образным и ярким языком завоевывают право называться сценичными.

Настоящего режиссера вдохновит не сценарий, а литературно совершенный образ. С л о в о м  создается театр!

Характерно, что свою статью «О пьесах» Горький начинает с утверждения величайшего значения слова. Он приводит поговорку о слове «Что такое: не мед, а ко всему льнет?»

Каждая из таких фигур, как Фамусов, Хлестаков, Расплюев создана небольшим количеством слов… Сами персонажи Горького часто сотканы из афоризмов. Литературный язык того или иного драматурга и определял в свою очередь стиль театральный. Сценичность и театральность — это понятия, порожденные прежде всего драматургом, ибо (старый закон!) пьеса — основа спектакля.

Слово греческих трагиков поставило актера на котурны, а Гольдони, воплотив народную тему в быстром, «смекалистом», полном динамики слове, создал стиль таких спектаклей, где исполнители не могут, например, не иметь отточенной, блестящей сценической техники, — они должны отлично владеть скороговоркой, быть акробатами, прекрасными музыкантами, танцорами. Гоголь одними лишь нарицательными именами, как Держиморда, Пошлепкина, Шпекин, заставляет театр немедленно задуматься над внешне гротесковым видом персонажей. Горький своим словом придал сценическому действию могучее философское движение, движение мысли.

Так рождалась подлинная сценичность в произведениях великих драматургов. Слово, характер, образ создали различные театральные направления.

Отдельные наши драматурги равнодушны к слову. Примером тому — речь персонажей В. Пистоленко. Если же драматург и пытается найти самобытный оттенок в речи персонажей, то, как правило, попытка оканчивается неудачей. Федя «выполз на воздух» и все из хирургического отделения тоже «повылезут». «Разуйте глаза», — говорит Шура. «Спинка взопреет от страху» — говорит Федя. «Шура втюрилась в Федьку». Намеренная упрощенность речи! Катя говорит с несколько другим оттенком:

«Зачем же на всю семью ядом брызгать?» А инженер-изобретатель почему-то произносит такую фразу, обращаясь к Елене: «Я же не могу глянуть в твои чистые глаза». Слово «глянуть» примета уральского народного говора, но в речи Юрия звучит оно как досадный стилистический промах.

* * *

Итак, у нас с драматургом В. Пистоленко серьезные расхождения. Мы по-разному понимаем актуальность и злободневность, сценичность и театральную выразительность драматургического языка.

Помнится, как ставилась в отдельных театрах пьеса «Любовь Ани Березко». В постановках этой пьесы как бы воплощались две тенденции творчества драматурга. Одни режиссеры (и к ним можно отнести Н. А. Медведева — режиссера Челябинского драматического театра им. С. М. Цвиллинга) поняли пьесу, как историю становления человеческого характера, закалки его мужества, его моральных качеств. Передовая режиссура именно так поняла пьесу.

Но были и театры, которые с радостью ухватились за возможность подчеркнуть в пьесе все мелодраматическое, слезливое, сентиментальное, все псевдозлободневное. Эти театры радовались возможности иметь в своем репертуаре «кассовую пьесу».

Драматург не различил тогда эти две тенденции своей пьесы и ее постановок, не различил две стороны своей популярности. А если бы различил, то, думается, не повторил бы прежних ошибок в пьесе «О личном…»

В драме «Любовь Ани Березко», уже в ней наметилось два пути. Это были различные дороги, по одной из которых должен был выйти в дальний поход драматург.

Путь, которым идут искатели нового, и путь конъюнктурщиков, авторов однодневных пьес.

По какому же пути пойдет В. Пистоленко — человек талантливый и уже не новичок в драматургии?

Какую пьесу он напишет завтра?

 

Исаак Тропп

КНИГИ О ЗАВОДАХ УРАЛА

Урало-Сибирское отделение Государственного научно-технического издательства машиностроительной литературы выпустило серию книг «Из истории машиностроения на Урале». Девять выпусков этой серии вышли в свет почти одновременно.

Книга профессора доктора технических наук И. Н. Богачева «Секрет булата» повествует о деятельности Павла Петровича Аносова, разработавшего основы русского производства высококачественной стали.

И. Н. Богачев не пожалел сил, чтобы освободить образ П. П. Аносова от того лишнего, неверного, надуманного, что «нанесли к памятнику» Павла Петровича различные исследователи и биографы.

И. Н. Богачев указывает на некоторых авторов, признающих заслуги Аносова, но не считающих научным путь, которым он шел к раскрытию секрета булатной стали. И. Н. Богачев приводит выдержку из сочинения Л. Гумилевского «Русские инженеры», где утверждается, что «Аносов был еще далек от научно-исследовательского метода в своем деле». И. Н. Богачев объясняет подобное суждение Л. Гумилевского тем, что «автор книги «Русские инженеры», по-видимому, не пользовался первоисточниками». С этим выводом И. Н. Богачева нельзя не согласиться.

И. Н. Богачев провел глубокие архивные и историко-литературные изыскания. Ему удалось воссоздать сложный облик ученого патриота, показать, как «Златоуст стал колыбелью русской металлургии», бросить взгляд на историю развития научного наследства П. П. Аносова, доведенную до наших дней.

Отрадно, что И. Н. Богачев обратил внимание на литературно-художественное дарование П. П. Аносова, в частности, на его описании уральского пейзажа. В работе П. П. Аносова с сугубо специальным заглавием «Геогностические наблюдения в округе Златоустовских заводов и в местах, прилегающих к оным» вы найдете картины природы Урала, ощутите его грозное величие, услышите, как «прозрачные струи вод» с шумом бегут «по своим крутокаменистым днам», увидите «уединенно-лежащие нагорные озера, звезды, горящие на западе, подобно рубину в венце убегающей ночи».

Во втором выпуске серии — книге кандидата технических наук А. И. Александрова «У истоков гидротурбостроения» рассказывается о создании первой водяной турбины Игнатием Сафоновым, о совершенствовании конструкций турбин на Уральском (Сысертском) заводе.

Определенным вкладом в литературу по истории техники является книга профессора доктора технических наук Г. П. Михайлова и инженера Н. С. Добровольского «Сварка металлов и прогресс техники».

Из девяти выпусков серии — шесть посвящены прошлому и настоящему крупных уральских предприятий — Уралмашзаводу, Челябинскому тракторному заводу, Уралвагонозаводу, Уралхиммашзаводу, Свердловскому заводу транспортного машиностроения (ныне Свердловский машиностроительный завод), Уральскому заводу электромашиностроения.

Каждая из этих книг о заводах Урала содержит главы, освещающие историю предприятий. Наиболее обстоятелен раздел о прошлом в книге В. П. Наумова и А. Г. Козлова «От Екатеринбургской фабрики до современного завода». Автор этого раздела — старший научный сотрудник Свердловского архивного отдела А. Г. Козлов привлек большой, документальный и литературный материал, изложив его достаточно сжато. А. Г. Козлов называет имена выдающихся уральских механиков, организаторов уральского машиностроения. Следующие главы отведены современному состоянию завода транспортного машиностроения (Машиностроительного завода).

Уралмашзавод, описанный П. Е. Вороновым и Д. А. Ясеневым в книге «Уралмашзавод — первенец тяжелого машиностроения», гораздо моложе завода транспортного машиностроения. Лесорубы и грабари начали расчищать площадку будущего завода-гиганта в марте 1928 года, завод вступил в строй действующих предприятий 15 июля 1933 года, то есть четверть века тому назад. Но эта короткая по времени история стоит многого. История Уралмашзавода — это история отечественного экскаваторостроения. Уралмашевцы внесли свой вклад в развитие советской металлургии, горно-геологического дела, промышленности обогащения полезных ископаемых.

Не напрасно А. М. Горький назвал Уралмашзавод «отцом многих заводов и фабрик». Авторы подчеркивают, что «машины и оборудование Уралмашзавода создали необходимую материально-техническую базу для мощного развития основных отраслей тяжелой промышленности». В последние годы, указывают П. Е. Воронов и Д. А. Ясенев, машины и оборудование Уралмашзавода стали носителями технического прогресса во многих отраслях тяжелой индустрии и в промышленном строительстве стран социалистического лагеря.

Достоинство книги П. Е. Воронова и Д. А. Ясенева состоит в том, что становление завода они показали в процессе преодоления трудностей. Трудности преодолевались коллективными усилиями. Проекты машин широко обсуждались, резко и принципиально критиковались. Неуклонно повышался научно-технический уровень конструкторско-технологической и организаторской работы на Уралмашзаводе, что вело к улучшению эксплуатационных качеств продукции завода, снижению себестоимости производства.

Авторы выяснили, как сложилась судьба уралмашевских машин. Скажем, заготовочный стан 800 действует уже более двадцати лет, за этот период, по самым скромным подсчетам, стан прокатал около 5 миллионов тонн металла! Рассматриваются изменения, которые произошли в основных производственных цехах завода за четверть века его существования. В заключительной главе книги говорится о развертывании социалистического соревнования в коллективе завода, дается четкая характеристика начинаний уралмашевцев.

П. Е. Воронов и Д. А. Ясенев напоминают нам об инициаторах многостаночного обслуживания и совмещения профессий, о соревновании за выпуск машин с отличной внешней отделкой, за ритмичный подекадный выпуск продукции, за сверхплановый выпуск продукции с каждого станка и агрегата. Важной формой привлечения рабочих к активному управлению производством является составление ими планов повышения производительности труда на каждом станке и агрегате. Используется в соревновании такая испытанная форма, как лицевые счета сверхплановой продукции, экономии. Рассказывается о рационализаторах и изобретателях, о том, как распространяется передовой опыт, причем отмечается роль агитаторов в распространении передового производственного опыта.

Прошлое и настоящее Челябинского тракторного завода воссоздано в книге «Тракторы ЧТЗ».

Нет такого уголка в нашей стране, где бы не знали тракторы Челябинского тракторного завода. Машинами славной марки «ЧТЗ» вооружено наше социалистическое сельское хозяйство. На базе челябинских тракторов созданы многие строительные машины и механизмы, которые участвовали и участвуют в сооружении электростанций, заводов, фабрик, жилых кварталов.

Пристально всматриваясь в историю  н о в ы х  заводов Урала, таких, как Уралмашзавод или Челябинский тракторный (а они чуть ли не близнецы — первый родился 15 июля 1933 года, второй — 1 июня 1933 года), сразу находишь черты их сходства, вполне понятного для «братьев». Начало строительства таких заводов первой пятилетки возвестил удар топора по дереву, площадка для сооружения предприятия освобождалась от таежного леса. На строительстве царил ручной труд, основными «механизмами» были тогда кирка и лопата, а главной, если не единственной тягловой силой — лошадь. Все такие заводы стали мощными базами индустриализации страны и механизации ее социалистического сельского хозяйства.

Из книги «Тракторы ЧТЗ» еще раз убедительно и ясно видно, какую поистине огромную эмоциональную нагрузку может нести лаконичная, сухая цифра. В 1940 году, отмечается в книге, с заводского конвейера сошел стотысячный трактор: «Исполнилась мечта В. И. Ленина о 100 тысячах тракторов!».

Справка по истории отечественного тракторостроения составляет содержание первой главы книги «Тракторы ЧТЗ» (автор 1-й и 2-й глав инженер Ю. И. Черемовский). Здесь упоминается, что первым идею замены живой тяги механической на полевых работах выдвинул еще в третьей четверти XVIII века профессор И. А. Комов. В начале XIX века русский инженер В. П. Гурьев соорудил «сухопутный пароход» на паровой тяге для применения на транспорте и в сельском хозяйстве. В 1830 году капитан русской армии (крестьянин по происхождению) Д. А. Загряжский изобрел и построил «экипаж с подвижными колесами» и впервые утвердил принцип гусеничного хода. Первый паровой гусеничный трактор создал русский человек, пароходный машинист Ф. А. Блинов (1879 г.) Творцом бескомпрессорного двигателя высокого сжатия является ученик Блинова Я. В. Мамин. В 1900 году этот двигатель установили на колесную тележку, появился русский колесный трактор. Далее Ю. И. Черемовский знакомит нас с тракторостроением в годы советской власти. Первыми советскими тракторами были «Карлик» с двигателем внутреннего сгорания мощностью 10—12 л. с. (завод «Возрождение») и «Большевик» с двигателем мощностью 75 л. с.

Ю. И. Черемовский рассказывает, как проходило строительство Челябинского тракторного завода, как он осваивал производство, использовал технику, совершенствовал технологию, повышал культуру работы, наращивал темпы выпуска продукции. Беспрерывно улучшалась конструкция челябинских тракторов.

Сделав общий обзор развития производства, авторы переходят к рассмотрению его отдельных участков. Нас знакомят с прогрессом литейного дела на заводе (авторы главы инженер П. И. Кожеуров и Н. С. Сапожников). Мы узнаем, как совершенствовались термические и сварочные производства (инженер Е. А. Бондин, П. П. Березкин и А. Ф. Разжигаев), кузнечно-штамповое производство (инженер Г. Я. Григорьев и Н. С. Сапожников). Инж. Д. А. Чернов и С. А. Раевский рассказывают о достижениях завода в механической обработке деталей и сборке тракторов. Заключительная глаза книги «Новые тракторы ЧТЗ» написана инж. В. И. Дурановским и Я. Г. Нартовым. 140-сильный трактор ЧТЗ показан с навесным приспособлением для глубокой безотвальной пахоты по методу Т. С. Мальцева с навесным оборудованием для трелевки леса и т. д. Дается описание дизель-электрического трактора мощностью 250 л. с.

«Создание сверхмощных тракторов, обладающих многими достоинствами, — пишут авторы, — явилось крупным вкладом коллектива Челябинского тракторного завода в развитие отечественного тракторостроения. Он характеризует собой возросший уровень всей нашей социалистической промышленности, плодотворность конструкторской мысли, неразрывную связь практики с теорией».

Книга «Тракторы ЧТЗ» по самому замыслу своему не претендует на полноту, это, своего рода, конспект, который может служить хорошей основой для дальнейшей работы над замечательным материалом. Авторы оставляют нас как бы в дороге, история завода продолжается. Ее будут дописывать, но она всегда будет летописью исканий и дерзаний. Люди Челябинского тракторного, смотрящие на нас со страниц книги, не успокоятся на достигнутом. Гордостью за родной завод веет от этой скромной, написанной без претензий, книги. Авторы стремятся передать читателям свою безграничную любовь к своему заводу. И это им удалось.

О тех, кто делает вагоны, пополняя и обновляя подвижной состав железнодорожного транспорта, вы прочтете в книге «Уральский вагоностроительный».

Правильно поступили авторы книги В. И. Довгопол, В. К. Ковалевич и Д. Н. Лоренцо, начав свое красочное повествование «от чугунных рельсов Черепановых». Завод, оснащающий железнодорожный транспорт нашей страны вагонами с маркой «УВЗ», построен там, где более 120 лет тому назад отец и сын Черепановы создали первый отечественный паровоз.

В «Уральском вагоностроительном» рассказывается о внедрении на заводе новой техники, о новаторах и рационализаторах, о походе за экономию и бережливость и т. д.

Достоинство книги В. И. Довгопола, В. К. Ковалевича и Д. Н. Лоренцо в том, между прочим, что завод в ней показан как органическая часть экономического района, деятельность коллектива изображена в тесной связи с хозяйственно-политической жизнью всего нашего социалистического государства. Успехи вагоностроителей вытекают из достижений всей нашей индустрии, видно, что в основе этих достижений — мудрая, направляющая рука Коммунистической партии Советского Союза.

В подаче материала авторы проявили немало выдумки. Они широко сравнивают, сопоставляют. Приводятся запоминающиеся данные, например:

«Большую площадь занимает основной сборочный цех: длина подкрановых путей превышает 16 км (1). Сталелитейный цех крупных стальных отливок имеет объем 2 млн. м 3 . На заводе выполняется более 12 тыс. производственных операций».

Авторы сопоставили две большегрузные гондолы. Одна выпущена накануне Великой Отечественной войны, другая — в шестой пятилетке. «Не найти, пожалуй, ни одного узла, который бы не подвергся реконструкции». В этом еще раз проявляется особенность нашей советской экономики, когда вся страна идет вперед.

«Уральский вагоностроительный» — книга о вчерашнем, сегодняшнем и завтрашнем дне нашего железнодорожного транспорта.

По-видимому, из-за недостатка места авторы порой слишком бегло говорят об очень интересном. Хочется, чтобы более обстоятельно было рассказано о движении опытных составов («Железнодорожная магистраль — самая верная лаборатория», считают вагоностроители), вагона-лаборатории, движущегося по железнодорожным путям от Москвы до Владивостока и Ташкента… Сколько простора для рассказчика!

Обратимся к книге «Уральский завод химического машиностроения» В. И. Виноградова и А. В. Магницкого.

Это очерк об одном из крупнейших предприятий Урала, занимающем особое место в развитии отечественного химического машиностроения.

Уралхиммашзавод, как и Уралмаш, является своеобразным заводом заводов. В 1957 году он выполнил свыше 320 различных заказов. Такой размах и разнообразие номенклатуры изделий предъявляют высокие требования к коллективу завода, зовут к постоянному творческому дерзанию. Авторы книги сумели уловить и передать характер творчества коллектива первенца советского химического машиностроения. Авторы заглядывают в завтрашний день завода, говорят о перспективах технического прогресса на нем, вытекающих из потребностей нашего народного хозяйства в химических аппаратах и машинах. Завод осваивает производство универсальных и герметизированных фильтров, уникального оборудования для строящихся бумажных комбинатов, предприятий металлургической и горнорудной промышленности. Впервые в Советском Союзе будет изготовлен ацетилятор емкостью в 25 м3. Превзойдет лучшие иностранные образцы агрегат для электролитического лужения жести, который будет состоять из 60 различных машин.

Приблизительно в таком же плане группой инженеров написана книга «Уральский завод электромашиностроения».

Раскройте любую из этих книг, и вы прочтете ее, как поэму, поэму о шагающих экскаваторах, универсальных вагонах, дизель-электрических тракторах мощностью в 250 лошадиных сил, механизмах и арматуре для паровозов, высоковольтной аппаратуре.

Книги, вошедшие в серию «Из истории машиностроения на Урале», популярны в самом лучшем смысле этого слова. Они, несомненно, найдут обширный круг читателей.

Для тех, кто берется писать общедоступно, надобно глубокое знание предмета, о котором они пишут. Авторы серии «Из истории машиностроения на Урале» обладают такими познаниями, в большинстве случаев это участники описываемых событий. Издательство привлекло к участию в написании книг журналистов В. Ковалевича и А. Магницкого, положительно сказалось их участие в создании книг — «Уральский вагоностроительный» (В. Ковалевич) и «Уральский завод химического машиностроения» (А. Магницкий). Нам думается, что следует шире привлекать журналистов, писателей к написанию книг по истории заводов. Следовало бы в дальнейшем привлекать к этой работе литературные кружки при заводских газетах, рабочих ведущих профессий.

Серия «Из истории машиностроения на Урале» является по существу подступом к осуществлению горьковской идеи о создании «Истории фабрик и заводов». Говоря о задачах «Истории фабрик и заводов», А. М. Горький писал:

«…народ, который является коллективным и всевластным хозяином своей страны и стремится создать совершенно новые условия жизни, — народ этот должен подробно знать, как он хозяйствует, чего уже достиг, чего должен достичь.

(Собр. соч. в XXX томах т. 26, стр. 142—143).

…Надобно знать роль каждого наиболее типичного завода, каждой области производства… Надо знать завод в его современном значении как организатора социалистического производства»

А. М. Горький дал практические пожелания, как писать книги по истории фабрик и заводов. Там, где Машгиз последовал советам великого писателя, там результат плодотворен. Каждый выпуск серии представляет собой «нечто подобное энциклопедии», где показано постепенное развитие завода от его возникновения до наших дней. Выдержана горьковская рекомендация о единстве и связности изложения, весь материал сливается в монолитное целое. Язык книг прост, и они будут понятны не только машиностроителям, но и металлургам, текстильщикам, школьникам. Немало полезного найдут в книгах серии все рабочие, инженерно-технические работники, студенты, учащиеся ремесленных, технических училищ, средних учебных заведений, пропагандисты и агитаторы.

Отмечая недостатки серии, укажем, что в рецензируемых книгах мало, а в некоторых совсем не рассказано о связях описываемого завода с родственными предприятиями.

Если в книге «Уралмашзавод — первенец тяжелого машиностроения» говорится о трудностях в работе, то в других выпусках серии об этом часто сообщается скороговоркой. А ведь «трудностей бояться у нас нет причин» (А. М. Горький). Не было причин и умалчивать о них.

«Из истории машиностроения на Урале» — едва ли не первая серия, объединенная общим замыслом, выполненная по единому плану. Почин Машгиза следует всячески приветствовать и распространять. Могли бы создать серии книг по истории заводов, рудников и т. д. Металлургиздат, областные книжные издательства. Машгиз, надо полагать, также не остановится на выпуске девяти книг серии «Из истории машиностроения на Урале».

Все книги серии иллюстрированы фотографиями, схемами, чертежами, заставками, цветными вкладками. Привлекательны тисненные золотом обложки разных цветов и оттенков. Вообще книги оформлены так, что радуют глаз. Так и надо оформлять книги, в которых запечатлен великий труд.

 

Владимир Бирюков

НАРОДНОЕ ПЕСЕННОЕ ТВОРЧЕСТВО НА ЮЖНОМ УРАЛЕ

После длительного затишья в издании произведений устно-поэтического творчества на Южном Урале совсем недавно появился в издании Челябинского книжного издательства новый сборник «Русские народные песни Южного Урала». Составлен он бывшим преподавателем Челябинского педагогического института, а теперь работником института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, В. Е. Гусевым. Редкий выход подобных книг объясняется двумя причинами. С одной стороны, недооценкой значения народного устно-поэтического творчества, а с другой, — и тем, что создание таких сборников — дело длительное и далеко не легкое. Отобрать ценное и по содержанию, и по поэтическим качествам сможет лишь опытный и всесторонне грамотный человек.

Собирательная работа сопряжена с необходимостью странствования в самых разнообразных условиях.

Немало трудностей преодолели экспедиции студенческих групп Челябинского педагогического института, собиравшие материал по различным районам Челябинской области и Башкирии. Где только не побывали собиратели: Белорецк, Брединский, Полтавский, Октябрьский, Миньярский, Багарякский районы, Копейск и т. д. Челябинские студенты-собиратели ездили не одни, а в сопровождении и под непосредственным руководством самого составителя книги. От этого-то и зависело ее высокое качество, делающее книгу В. Е. Гусева образцом для многих других авторов этого рода трудов.

Обратимся теперь к содержанию самой книги.

В статье «От составителя» рассказывается, что сборник составлен из записей, производившихся в течение 1947—1955 годов, преимущественно во время летних каникул. Из собранного в очень большом количестве взято лишь немногое, а остальное пока остается на хранении в Челябинском областном краеведческом музее.

При подготовке песен к печати устранены местные особенности произношения, но сохранены местные слова, с объяснением их в особом словарике в конце книги. Сохранены также и все особенности исполнения: разрывы слов, междометия, стяжения, повторения и др., — чтобы не разрушалась ритмическая структура песни.

За предисловием следует статья «Песня на Южном Урале». Это непосредственные наблюдения над жизнью песни на Южном Урале, история заселения края, особенности условий труда и быта местных жителей до и после Октябрьской революции. Статья несомненно будет очень ценным пособием при чтении курса народного устно-поэтического творчества в уральских вузах, а также и для преподавателей институтов в средних общеобразовательных и специальных школах.

Песенно-текстовая часть книги разбита на три отдела: а) дореволюционные песни; б) советские песни; в) частушки.

Д о р е в о л ю ц и о н н ы е  песни содержат такие разделы: исторические песни, лирические песни, свадебные песни, игровые и хороводные песни, плясовые и шуточные песни. Песни литературного происхождения.

Из исторических песен обращают на себя внимание три: «Ветер с поля, гуляй в море», «Салават наш был герой» и «Во уральском было славном городе». Все они посвящены народному движению под руководством Е. И. Пугачева. Известно, что песни пугачевского цикла крайне редки, и открытие каждой новой — это праздник для фольклорной науки. А в этой книге таких песен — целых три. «Урожайность» небывалая! И по сообщению автора книги, и по нашим наблюдениям, среди русского населения Южного Урала, особенно на западе, имя сподвижника Пугачева — Салавата Юлаева так же популярно, как и среди башкир. Больше того, русские старики нередко знают песни о Салавате не только на русском языке, но и на башкирском, как это пришлось наблюдать в селе Муратовке Миньярского района.

Из лирических песен наиболее интересны записанные от рабочих г. Белорецка. Здесь не только жалоба на тяжесть заводской работы:

Здесь и издевка над царским слугой — земским начальником:

В другой песне слышится глубокая вера в лучшее будущее:

С о в е т с к и е  песни содержат разделы: песни гражданской войны, песни 20—30-х годов, песни Великой Отечественной войны и песни послевоенных лет.

Вероятно, лишь «теснотой» книги объясняется небольшое количество песен времен гражданской войны, песенный урожай был тогда необычайно велик. Немного песен и 20—30-х годов. А было бы интересно видеть их больше. Зато радует относительное обилие песен Великой Отечественной войны. Пока что вообще на Урале публикаций песен этого времени у нас еще немного.

Радуют песни послевоенного времени. Это лишний раз говорит о том, что устное песенное творчество советского народа не только не умерло, но и продолжает жить полнокровно и обильно.

Ч а с т у ш к и  разбиты на такие разделы: дореволюционные частушки, советские частушки, шуточные и сатирические.

В справочном разделе даны толковый словарь старых редких и местных слов, указатель условных сокращений и карта Южного Урала.

Карта — очень ценное начинание! Надо, чтобы этому примеру последовали составители новых сборников устно-поэтического творчества.

Очень важно отметить, что песенные тексты снабжены ссылками на варианты, опубликованные в прежних сборниках других составителей. Обращение к этим источникам поможет читателю выяснить своеобразие песен, записанных на Южном Урале, и проследить изменения в народном песенном творчестве местного населения, происшедшие, примерно, на протяжении восьмидесяти лет.

В общем, книга В. Е. Гусева производит отличное впечатление. О небольших огрехах говорить не стоит.

Если еще говорить, так вот о чем.

Значительная часть представленного в книге материала относится к заводскому населению Южного Урала. В наше время все чаще и чаще раздается голос ученых и писателей о необходимости использования произведений устного творчества при исторических работах. Особенно горячо ратовал за это покойный П. П. Бажов. Он говорил, что по-настоящему-то история Урала еще не написана, говорил о том, что писать ее надо непременно, использовав произведения устно-поэтического творчества.

Появившееся в одном из майских номеров «Правды» обращение выдающихся ученых страны о необходимости возобновить поднятое А. М. Горьким изучение и публикацию истории фабрик и заводов СССР целиком перекликается с вопросом издания «живого слова» рабочих. Книга В. Е. Гусева поможет этому большому делу у нас, на Южном Урале.

 

Татьяна Орехова

«АКТЕРЫ»

Вышла в свет книга заслуженного артиста РСФСР Павла Абрамовича Гарянова. Перед читателем проходит вереница крупных провинциальных актеров, которые, как могли, честно служили своему народу и видели в этом служении весь смысл и все оправдание своей жизни.

Однако Гарянов все свое внимание переносит на тех «неизвестных солдат от искусства», имена и могилы которых давно уже позабыты.

Прожив 50 лет в гуще провинциального театра, исколесив всю Россию, Гарянов великолепно изучил среду и людей, о которых он пишет. Перед нами целая галерея талантливых и честных, любящих свое искусство актеров, которых загубила самодержавная Россия.

Автор не ограничивается портретами того или иного актера, а показывает характеры в развитии и действии. Гарянов рассказывает читателю о своих встречах, об актерской жизни, рассказывает правдивыми, сердечными словами. Автор показывает, в каком ужасном положении, зависимом от помещиков, крупных фабрикантов и полиции, находился тогда русский театр в провинции. Гарянов не прикрашивает дореволюционного актера. Он показывает его таким, каков он был на самом деле.

В книге есть страницы, где автор беспощадно бичует проходимцев из актерской среды: Ольрича, Федьку Косого и антрепренера Николаева-Свидерского.

Показаны лучшие представители дореволюционного театра: актер-демократ Горелов, пытавшийся в условиях царизма создать русский народный театр и, конечно, потерпевший на этом пути крушение, его дочь и единомышленница Наташа, актеры Богданов, Колокольцев, Нарым-Мусатов, «баба Анна», Охотова, Макарова-Седая, Вера Ивановна Неверова и многие другие. Гарянов любил этих людей. Он жил одной жизнью с ними.

С отвращением рассказывает автор о миллионере Богатыреве, его дворецком Штефере, полицмейстерах, губернаторах, провинциальной знати и о всех этих «перворядных дикарях».

П. Гарянов принадлежит к старейшему поколению Советского театра. Ученик замечательного режиссера Н. Н. Синельникова, Гарянов отдал русской сцене больше 50 лет. Он работал в Ленинграде, Киеве, Харькове, Одессе, Краснодаре, Ростове-на-Дону, Чернигове, Куйбышеве, Свердловске и Челябинске.

В Челябинском драматическом театре Павел Абрамович бессменно работает больше 25 лет. Много раз за эти годы Гарянов был руководителем театра, нес большую общественную работу в качестве депутата, был председателем Челябинского отделения Всесоюзного театрального общества, работал в военно-шефской комиссии, в годы гражданской войны организовал красноармейский театр.

За 50 лет Павел Абрамович Гарянов сыграл более 600 ролей, поставил более ста спектаклей.

Отдельно надо отметить создание П. Гаряновым в Челябинске детского театра, которым Гарянов руководил больше 18 лет.

Писать начал П. Гарянов еще до революции. Пьесы его шли во многих театрах и пользовались популярностью. После революции П. Гарянов много лет отдал детской драматургии, написав самостоятельно и со своим соавтором 20 пьес для детского театра.

Уже в первые дни после выхода книги «Актеры» автор получил много писем от читателей. Интересно привести выдержки из этих писем.

Актеры театра им. Моссовета пишут Гарянову:

«С большим, захватывающим интересом прочли мы Вашу книгу «Актеры». Самое ценное в ней это то, что Вы, один из немногих, отметили в ней жизнь и работу провинциального актерства. Вы подчеркнули, что актеры провинции в прошлом не были сплошь «аркашки», а что и среди них были люди морально чистые, принципиально честные, неподкупные и с большим чувством революционности. За это мы приносим Вам наше большое спасибо».

Ученица 10 класса Роза Анохина пишет:

«Прочла Вашу книгу «Актеры» и еще больше полюбила театр».

В книге есть отдельные спорные места; например, оценка П. Гаряновым театра Корша, который он по составу актеров сравнивает с малым театром и МХАТом. С этим вряд ли кто согласится. Нельзя согласиться с автором и в том, что пустая и бессодержательная комедия «Тетка Чарлея» — «изящная комедия». Нельзя не признать, что, давая отрицательную оценку режиссеру Ив. Ростовцеву, как человеку, Гарянов совершенно не касается режиссерской работы Ростовцева. А ведь Ростовцев был одним из выдающихся деятелей русского провинциального театра.

Досаду вызывают многочисленные и неисправленные опечатки в книге.

Оформлена книга художником Д. В. Афанасьевым с большим вкусом и изяществом. Но бумага и шрифт заставляют желать лучшего.

Советский читатель, прочитав «Актеров», узнает много нового и интересного. А наша молодежь, особенно театральная, больше оценит советскую действительность с ее прекрасным настоящим. Читатели узнают о многих безвестных тружениках сцены.

В этом смысл и значение этой своеобразной и интересной книги.

 

Григорий Цапурин

СЛОВО О МОЕМ ДРУГЕ

(Из воспоминаний об А. А. Фадееве)

С Александром Александровичем я познакомился впервые 40 лет назад в августе 1917 года во Владивостоке.

Мы вместе с ним состояли членами Владивостокского Интернационального союза рабочей молодежи.

Вскоре после того, как организовался Интернациональный союз рабочей молодежи, его правление решило издавать свою газету. Тут же придумали название «Трибуна молодежи» и утвердили редактора.

Вся работа союза молодежи — заседания правления, выпуск газеты и т. д. — первое время, до подыскания постоянного помещения, проходила у нас на квартире.

Фадеев с головой ушел в работу по выпуску газеты. То он писал заметку в газету, то правил материал, то горячо беседовал с молодежью по острым вопросам дня.

А споров в этот начальный период жизни союза молодежи было очень много. Ведь он возник вместе с революцией. Опыта работы не было.

Почти ежедневно после работы, а иногда в выходные дни с утра и до вечера у нас собирались ребята — члены союза молодежи, в числе которых был и Александр Фадеев. Он обладал замечательными качествами революционера: в любой обстановке не унывал и не терялся. Он был весел, находчив, умел поддержать товарищей в самые трудные минуты.

Его забавные и увлекательные рассказы, анекдоты, шутки, остроты почти мгновенно убивали скуку и уныние.

Ничуть не хуже он умел и выполнять все, что ему поручалось союзом молодежи или комитетом РКП(б) Владивостока.

Так мы работали вместе с Фадеевым до июля 1918 года, т. е. до чешского переворота.

После чешского переворота во Владивостоке обстановка резко изменилась. Мы ушли в подполье.

Перед активом союза стал вопрос: как проводить работу, собрания?

Было решено устраивать время от времени собрания под видом вечерок и пикников.

Душой таких «вечерок» и «пикников» был Саша Фадеев. Здесь молодежь получала задания по распространению нелегальной газеты и прокламаций в цехах фабрик и заводов, по расклейке листовок и т. д.

Члены боевой группы учились метать гранаты.

Некоторые ребята и девчата в зиму 1918—1919 годов делали пельмени, морозили их, а потом относили в тюрьму или на гауптвахту. Здесь томились большевики, арестованные чехами и белогвардейцами.

Во всех этих делах активное участие принимал Саша Фадеев. Вот что писал он мне 31 августа 1947 года:

«Так и не могу узнать, где находится Настя, которую ты, наверное, прекрасно помнишь. В рождественские дни 1918 года мы вместе с ней делали, а потом морозили пельмени и вместе отвозили их в колчаковскую тюрьму и на чешскую гауптвахту».

В большинстве случаев пельмени делали у нас на квартире.

Кроме того, ребята и девчата часто собирали среди рабочих деньги и вещи в фонд «рабочего Красного Креста», который оказывал материальную помощь нуждающимся семьям заключенных и заключенным, у которых не было родственников и близких во Владивостоке.

После чешского переворота белогвардейщина во Владивостоке распоясалась вовсю. Начались преследования и аресты руководителей большевистских и профсоюзных организаций.

Мрачная обстановка разгула белогвардейщины усугублялась еще и тем, что в конце марта 1919 года колчаковский ставленник генерал Розанов издал приказ о призыве молодежи в армию. Это заставило нас серьезно задуматься над вопросом: что делать?

На второй или третий день после издания приказа у нас на квартире собрался актив союза, здесь был, разумеется, и А. Фадеев.

По возрасту А. Фадеев призыву в армию не подлежал, но оставаться дальше в белогвардейском логове было нельзя не только нам, но и А. Фадееву.

Нужно было немедленно искать выход из положения.

Тут, как всегда, вывел нас из создавшегося тупика Саша Фадеев. Он предложил уйти в Сучанский партизанский отряд.

Мы с радостью приняли это предложение и твердо решили его осуществить.

Один из путей в партизанский отряд лежал через тайгу, но этот путь нас не устраивал: можно было попасть в лапы белогвардейцев или японцев.

После долгих разговоров решили ехать по железной дороге на Сучанский рудник: оттуда гораздо легче попасть в партизанский отряд.

Для проезда на Сучанский рудник необходимы пропуска от коменданта Владивостока. Как достать пропуска?

В тот же день вечером, 2 апреля 1919 года, мы поделились своим планом с представителем Владивостокской подпольной организации большевиков Таней Цивилевой. Она ведала вопросом отправки людей из Владивостока в партизанский отряд.

Таня одобрила наш план и тут же поручила А. Фадееву сходить в комендатуру и получить пропуск на себя: Александру легче было это сделать — он не подлежал призыву.

Пропуск Саша получил и в тот же день передал его наборщикам — членам союза молодежи Ф. Ковалю и А. Золотухину.

4 апреля утром Таня Цивилева уже имела 100 чистых бланков пропусков, отпечатанных по образцу пропуска, полученного А. Фадеевым.

В тот же день вечером мы все получили пропуска у Тани на вымышленные фамилии: Фадеев — на фамилию Булыги, я — на фамилию Карагулина Дмитрия.

Вручая пропуска, Таня строго предупредила нас о соблюдении конспирации. Вместе с нами в поезде, сказала Таня, поедет житель деревни Бархатная. Цивилева обрисовала подробно его наружность и предупредила, что к нему никто из нас не должен подходить и разговаривать.

— Вы должны, — сказала Таня, — садиться в тот вагон на ст. Первая речка, в который сядет ваш проводник, но только в разные купе. Когда пересядете в вагон узкоколейной железной дороги, можете заговорить с ним.

Ночь с 5 на 6 апреля наш поезд простоял на ст. Шкотово: колчаковские сатрапы боялись налета партизан, трусили ехать ночью.

Эту стоянку они использовали для проверки пропусков у пассажиров.

Как сейчас помню, я спал в купе на второй полке. Слышу сквозь сон, кто-то трясет меня за ногу. Когда я проснулся, то увидел, что в купе стоит колчаковский офицер и вооруженный солдат с фонарем «летучая мышь». Офицер потребовал предъявить ему пропуск. Я подал свой пропуск. Офицер внимательно осмотрел его и показал женщине с ребенком, сидевшей на нижней полке.

— Вот какой пропуск надо иметь для проезда на Сучан, а у вас его нет.

Возвращая мне пропуск, он приказал солдату увести женщину в комендатуру.

Этот случай мы потом долго вспоминали и смеялись над тем, что наши пропуска могут «служить образцом» колчаковцам.

Утром 6 апреля, как только рассвело, наш поезд двинулся со ст. Шкотово и через час прибыл на конечную станцию ширококолейной железной дороги. Здесь мы слезли и, перейдя перевал пешком, пришли к станции узкоколейной Сучанской железной дороги. На станции уже стоял пассажирский поезд. Следуя за нашим проводником, мы все сели в тот вагон, куда сел и он.

До отправки мы соблюдали конспирацию, но как только поезд тронулся, познакомились с нашим проводником. Пока ехали до ст. Бархатная, где нам нужно сходить, мы уже кое-что узнали от проводника о Сучанском партизанском отряде.

Путь от ст. Бархатной шел по проселочной дороге.

День начинался погожий, ясный. На небе ни облачка. Виднелись подснежники, ранние цветы, зелень. Слышалось пение птиц. Дышалось легко.

Как-то не верилось, что сегодня мы будем в партизанском отряде.

Дорогой нам скучать не пришлось. Саша Фадеев занимал нас разными рассказами, анекдотами.

Так незаметно, разговаривая, мы подошли к окраине деревни Казанка, что на правом берегу реки Сучан.

Неожиданно для нас из придорожных кустов раздался окрик: «Стой! Руки вверх!» И тут же показались два человека с винтовками и подсумками на ремнях.

На головных уборах выше козырька у них были нашиты красные ленточки. Это нас успокоило.

Один из них предложил следовать на заставу. Мы только тогда окончательно опомнились, когда вошли в помещение заставы.

Объяснив начальнику заставы, кто мы, откуда прибыли и куда направляемся, попросили его переправить нас через реку Сучан в штаб отряда.

Начальник позвонил в штаб отряда. Рассказал о нас все, что ему было известно из наших слов, затем приказал одному из партизан переправить нас в штаб отряда, расположенный в деревне Фроловка.

Через час мы уже были в штабе Сучанского партизанского отряда.

Всего только два дня назад мы с оглядкой ходили по улицам Владивостока, рискуя быть схваченными, а тут совсем иной край, другой воздух и дышится совсем по другому. Это наш, Советский край.

Через несколько минут в школу, где помещался ревком и штаб отряда, набралось много народу. Здесь оказалось несколько товарищей, которых мы знали еще по Владивостоку, в частности Тамару Головкину. Почти до утра проговорили о Владивостоке.

Через несколько дней штаб отправил трех ребят в отряд — на фронт. Меня оставили пока при штабе, поручив выпускать газету.

Саша Фадеев — Булыга — штабом отряда был направлен в сторону Хабаровска для установления связи с оперирующими там партизанскими отрядами.

С этого момента я потерял связь с Сашей Фадеевым.

Прошли года. И вот в 1931 году, после столь долгой разлуки, мне посчастливилось встретиться с А. А. Фадеевым. Произошло это так.

Я учился тогда в Ленинградском институте механизации и электрификации сельского хозяйства.

В июне или июле 1931 года я узнал от проживающих в Ленинграде дальневосточников о том, что на днях в филармонии состоится наш вечер воспоминаний, на котором в числе других выступит писатель А. А. Фадеев. Он прочтет главы из своей книги «Разгром».

Этому известию я был несказанно обрадован. Я снова встречусь с другом своей юности Сашей Фадеевым!

Вот и наступил долгожданный день, когда назначен наш вечер воспоминаний!

День этот для меня показался целым годом. Я злился на то, что день так долго тянется. В филармонию пришел одним из первых.

Я с громадным нетерпением ждал выступления А. А. Фадеева. Наконец на сцену выходит Фадеев!

В зале поднялась шумная, долго не смолкающая овация и крики приветствия. Присутствующие стоя приветствовали своего товарища, бывшего партизана.

Эта сцена сохранилась в моей памяти со всеми мельчайшими подробностями.

На нем была черная гимнастерка со светлыми пуговицами, такого же цвета брюки галифе, широкий офицерский ремень и сапоги.

Пока зал приветствовал Фадеева, он, улыбаясь, стоял около небольшого круглого столика с книгой в левой руке, и как только в зале наступила тишина, Фадеев сел и начал читать.

Я настолько был поглощен мыслью о предстоящей беседе с Фадеевым, что даже не заметил, как он кончил читать.

В зале снова поднялась овация.

Тут я не вытерпел и побежал на сцену. Я совсем забыл о том, что нахожусь на виду, в общественном месте, и громко закричал: «Здорово, Саша!» — и бросился к нему. Мы крепко обнялись и поцеловались.

Придя в себя, мы отошли в сторону и стали наперебой расспрашивать друг друга о Владивостоке, об общих знакомых и т. д.

Расставаясь, мы оба позабыли дать друг другу адреса.

И только в начале 1946 года из центральных газет я узнал, что А. А. Фадеев находится в Москве. Я написал ему письмо в адрес Союза писателей СССР. Через месяц-полтора получил ответ, и с этого дня мы с ним переписывались до последних дней его жизни.

Впоследствии, бывая у Фадеева, я каждый раз видел на его письменном столе горку писем из разных мест нашей страны.

Ему писали его коллеги, старые и особенно молодые писатели, желающие получить от него товарищеские указания по волнующим вопросам, а также писали избиратели о своих нуждах, как своему депутату.

Вот что он пишет в одном из своих писем 31 августа 1947 года:

«Дорогой Гриша!

Не обижайся на меня за то, что я иногда месяцами не отвечаю на твои письма, это объясняется исключительной занятостью. Этот год был трудным для меня. В Союзе писателей у нас коренная перестройка, работы так много, что спишь 5—6 часов в сутки. Я очень много, кроме того, был в разъездах: был в Чехословакии, в Англии, ездил в Латвию, болел. Если учесть всю мою служебную переписку и большое количество депутатских писем, у меня почти не остается времени на личную переписку».

В этом же письме А. А. Фадеев, отвечая на мой вопрос, дает такой дружеский совет:

«Я лично, опираясь на собственный опыт и на опыт других литераторов, как начинающих, так и «кончающих», не советовал бы тебе бросать работу и приниматься за литературные дела до тех пор, пока ты не напечатаешься и не только будешь уверен в собственных творческих силах, но и получишь общественное признание. Литературный труд обманчив: всякий пишущий человек, от самого маленького до самого крупного, не имеет ясного представления о собственных способностях, часто склонен их преувеличивать, хотя и не менее часто переживает горькие муки сомнения. Вот почему я просил тебя и раньше и прошу теперь прислать мне все написанное тобой.

Я дам тебе подробный разбор твоих рукописей, можешь не сомневаться, ответ мой будет дружественным и прямодушным».

И он действительно очень подробно познакомился с моими рукописями и разобрал их.

3 ноября 1955 года я получил от Саши Фадеева большое письмо, датированное 28 октября того же года.

Я написал ему ответ.

Но вот 13 мая 1956 года утром радио сообщило не только для меня, но и для всех, кто знал А. А. Фадеева, печальную весть о его трагической смерти.

Эта смерть вырвала из наших рядов одного из крупнейших писателей нашего времени, известного своими произведениями не только народам Советского Союза, но и всем честным людям мира.

 

Клавдия Кузнецова

НАШ ЯРОСЛАВ ГАШЕК

Мы живем на улице Гашека

Если вы побываете сегодня в самом молодом и, пожалуй, самом красивом районе Челябинска — Металлургическом, вы можете услышать от сталевара, строителя комсомольской домны, студента, домохозяйки:

— Мы живем на улице Ярослава Гашека.

Улица эта пока невелика и вся еще в будущем. Она только застраивается многоэтажными домами. Почему же с такой гордостью говорят о ней ее жители? Спросите об этом их самих, и вам наверняка ответят:

— Мы гордимся, что именно нашей улице присвоили имя замечательного чешского писателя. Мы гордимся потому, что любим автора «Похождений бравого солдата Швейка», большого мастера литературы, настоящего коммуниста, активного участника гражданской войны на Урале и в Сибири.

30 апреля этого года вся советская страна, все искренние и последовательные борцы за демократию и социализм широко отметили 75-летие со дня рождения чешского писателя Ярослава Гашека. Накануне этой памятной даты Челябинский городской Совет депутатов трудящихся вынес решение:

«В связи с 75-летием со дня рождения выдающегося чешского писателя Ярослава Гашека, работавшего в годы гражданской войны в г. Челябинске… переименовать вновь застраиваемую улицу Дворцовую в Металлургическом районе в улицу имени Ярослава Гашека и присвоить имя Ярослава Гашека районной библиотеке Тракторозаводского района».

Это решение — выражение большой любви и признательности южноуральцев к Ярославу Гашеку — верному сыну братского чехословацкого народа, искреннему другу нашей Советской Родины, которую он с оружием в руках защищал в годы гражданской войны и иностранной интервенции.

Боец революции

Жизнь Ярослава Гашека была короткая. Он родился в 1883 году, умер в 1923. Но это была яркая, кипучая жизнь неутомимого борца, революционера, коммуниста.

Литературная деятельность Я. Гашека началась рано. В своих юношеских фельетонах и коротеньких юмористических рассказах он с большой силой обличал социальную несправедливость, высмеивал тупую бюрократию, весь государственный аппарат, полицейский режим и католическую церковь — опору Австро-Венгерской империи, в которую входила в то время нынешняя Чехословакия.

Правда, политические взгляды молодого Гашека не отличались определенностью. Они сформировались и выкристаллизовались позднее. Решающее влияние при этом имела Великая Октябрьская социалистическая революция, которую чешский писатель Ярослав Гашек встретил в России. Именно под ее влиянием он стал коммунистом, Под ее влиянием превратился в убежденного бойца за дело рабочего класса, за демократию и социализм.

…В начале первой мировой войны Гашек был призван в армию. Но, не желая сражаться за чуждые ему интересы Австро-Венгерской империи, он в конце 1915 года добровольно перешел на сторону русских. В то время в России создавались из пленных чехословацкие легионы, якобы для борьбы за свободу Чехословакии. В 1916 году Гашек вступил в Чехословацкий корпус. На самом деле продажное командование легионов, состоявшее в подавляющем большинстве из представителей чехословацкой буржуазии, меньше всего думало о борьбе за национальное освобождение. Это особенно вскрылось после того, как в России совершилась Октябрьская социалистическая революция. Командование чехословацких легионов проводило реакционную, антисоветскую политику. Убедившись в этом, Ярослав Гашек в феврале 1918 года вместе с многими другими чешскими и словацкими солдатами порывает с корпусом. Гашек приезжает в Москву.

О дальнейшей его жизни в Советской России предельно лаконично, но ярко и выразительно рассказывает анкета, заполненная чехословацким коммунистом Ярославом Романовичем Гашеком перед его отъездом на родину в 1920 году.

На вопрос анкеты: когда и где стал коммунистом, — Гашек отвечает: «Москва, март 1918 года». На вопрос: где работал в России как партийный работник, — следует ответ:

«Самара, Бугульма, Уфа, Челябинск, Омск, Красноярск, Иркутск». Наконец, на последний вопрос: в какое место Чехословакии желает ехать, — Ярослав Гашек заявляет: «Куда требуют».

Думается, что иным и не мог быть ответ коммуниста.

40 лет прошло с тех пор, как чешский писатель Ярослав Гашек отдал свое мужественное сердце бойца, свой большой талант литератора на службу революции, на защиту первой в мире Советской республики.

40 лет — немалый срок. И стоит ли удивляться, что многие читатели знают сегодня Ярослава Гашека лишь как автора всемирно известного романа о бравом солдате Швейке? Но для нас бесконечно дорог и другой Гашек — фронтовой агитатор, журналист периода гражданской войны, работник политотдела 5-й армии Восточного фронта, освобождавшей Поволжье, Урал и Сибирь от колчаковской и прочей контрреволюционной нечисти.

Об этом, другом Гашеке написано еще очень мало, почти ничего не известно.

Тем дороже нам сегодня все, что проливает свет на его деятельность в Советской России в первые годы ее существования.

И, разумеется, нам особенно дороги воспоминания фронтовых друзей Ярослава Гашека. К счастью, некоторые из них живут рядом с нами, бережно сохраняя в памяти живые черты замечательного писателя и человека.

Памятные встречи

— Я хорошо знал Ярослава Гашека, с которым работал вместе в Самаре, встречался в Челябинске в годы гражданской войны…

О Ярославе Гашеке — фронтовом агитаторе, коммунисте, сотруднике политотдела 5-й армии — нам рассказывает Эмилий Михайлович Чопп, человек большой и удивительной судьбы. Серб по национальности, друг легендарного Олеко Дундича по борьбе за Советскую власть в годы гражданской войны, член Коммунистической партии с 1918 года, он неразрывно связал свою жизнь с русским народом, с Советской Россией, ставшей для него второй родиной.

— Весной 1918 года, — продолжает Эмилий Михайлович, — я руководил в Самаре партийной организацией югославских коммунистов и работал в окружной секции по формированию югославских советских войск. Такую же работу среди чехословаков вел там Ярослав Гашек. Наша задача была — привлечь обманутых контрреволюционерами сербов, хорватов, чехов и словаков (а их немало было в приволжском городе) на сторону революции. Хорошо запомнилась первая близкая встреча с Гашеком. Она произошла вскоре после того, как Ярослав Гашек прибыл в Самару в качестве представителя Исполнительного комитета чехословацкой секции Коммунистической партии.

…Это было на митинге военнопленных. Почти все ораторы уже высказались, слушатели изрядно устали. Словом, митинг подходил к концу, когда на импровизированную трибуну поднялся светловолосый, широкоплечий чех. До него с трибуны ораторы произносили  р е ч и. А этот попросту заговорил с солдатами. Заговорил негромко, добродушно, как будто все присутствующие были его старыми товарищами. Говорил он о том же, что и другие. Но в его негромкой речи, пересыпаемой шутками, была такая искренность и убежденность, а в открытом добродушном лице, во всей его плотной фигуре такая притягательная сила, что люди плотнее сгрудились вокруг трибуны.

В этот день чехословацкий интернациональный отряд в Самаре пополнился новыми бойцами.

А вечером мы сидели с Гашеком в маленькой комнатке губкома партии и вдвоем сочиняли воззвания к солдатам: я — к сербам, хорватам и словенцам, Гашек — к чехам и словакам. Склонившись над столом, он быстро набрасывал что-то в блокноте. Не прошло и полчаса, как Ярослав поднялся и начал читать вслух:

«К чехословацким солдатам.

Братья чехословаки!

Товарищи солдаты!

Мы обращаемся сегодня исключительно к вам.

…Помните ли вы, что чешский народ всегда стоял впереди бойцов за свободу?

Если бы вы теперь, товарищи солдаты, отказали в своей поддержке русской революции, вы увеличили бы в громадной пропорции шансы контрреволюции, а тем и повредили своему собственному делу освобождения народа от гнета австрийского империализма».

Воззвание заканчивалось призывом вступать в отряды Советской Армии. Указывалось, что отряды эти формируются в настоящее время в Пензе, Самаре, Уфе, Челябинске, Омске и во всех других городах вдоль Урало-Сибирской железной дороги.

Через день воззвание за подписью Гашека было опубликовано в газете «Солдат, рабочий и крестьянин». Почти одновременно в этой газете было напечатано и воззвание к югославам. От имени окружной секции по формированию югославских советских войск его подписали Стойко Ратков и Эмилий Чопп.

Во время работы в Самаре чешский писатель Ярослав Гашек показал себя убежденным коммунистом, замечательным агитатором и организатором. В книге И. Веселого «Чехи и словаки в революционной России 1917—1920 гг.», вышедший в Праге, рассказывается о «настоящем перевороте», произведенном Гашеком в самарских чешских организациях. Созданный им здесь интернациональный отряд мужественно сражался в рядах Красной Армии против белочехов, защищая первую в мире республику Советов.

В Куйбышевском государственном архиве сохранилось следующее обращение Гашека в штаб Красной Армии в Самаре, датированное 11 мая 1918 года:

«Прошу отпустить аванс в сумме 3.600 рублей, т. е. три тысячи шестьсот рублей, для нужд чешского военного отдела формирования чешско-словацких отрядов при Рабоче-Крестьянской Армии в Самаре».

Там же имеются сведения о росте чехословацкой части Красной Армии в городе. Например, 7 мая 1918 года, в нее вступили 5 добровольцев, 13 мая — 12. В середине мая отряд насчитывал около 80 человек, а в конце — уже 120…

В это время империалисты Антанты организовали мятеж чехословацкого корпуса. Обманутые и спровоцированные реакционным командованием, солдаты подняли вооруженное восстание против Советской власти. В июне белочехам удалось овладеть Самарой. Ярослав Гашек, честно выполнив свой долг коммуниста, был вынужден покинуть город.

Белочехи прилагали все силы к тому, чтобы найти и арестовать Гашека. 25 июня 1918 года чехословацкое командование издало специально приказ об его аресте. Но Гашек был неуловим. Больше того, он открыто смеялся над «братьями белочехами». В одном из писем он так рассказывал об этом периоде своей жизни:

«Когда братья наступали на Самару в 1918 году, мне пришлось в Самарской губернии в течение двух месяцев играть печальную роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости ушел из дому и блуждает по свету, чему верили и сообразительные патрули чешских войск…»

Лишь в сентябре 1918 года Ярославу Гашеку удалось перейти линию фронта и пробраться в Симбирск, освобожденный Красной Армией.

Гашек в Челябинске

— Мы расстались с Гашеком в Самаре, — продолжал свой рассказ Эмилий Михайлович, — а через год неожиданно встретились в Челябинске.

В октябре 1919 года я был командирован Федерацией иностранных групп РКП(б) для партийной работы среди военнопленных сербов, хорватов и словенцев на Урале. С большим трудом добрался до Челябинска. Утром зашел в штаб 5-й армии к члену Реввоенсовета, которого хорошо знал еще по Самаре. Неожиданно тот сказал дежурному:

— Позовите Гашека…

Занятый своими мыслями, я не обратил внимания на то, что назвали знакомую фамилию. Но вот в комнату неторопливой походкой вошел широкоплечий и светловолосый мужчина. И хотя на нем была гимнастерка и галифе (в Самаре мы, политработники и командиры, одевались кто во что мог) — это был несомненно он, старый товарищ, Ярослав Гашек!

Мы засыпали друг друга вопросами, вспомнили Самару, друзей.

Он спросил, где я ночевал, и, узнав что в номерах «Петроград», засмеялся:

— Знаю. Холодина, грязь. Вообще дрянь, а не гостиница.

И тоном, не допускающим возражений, заявил:

— Сегодня пойдешь ко мне. Комфорта особого не обещаю, топчан у меня один, но матрац лишний найдется.

В маленькой комнате, которую занимал Гашек в бывшем доме Неймана (он и сейчас сохранился этот дом на углу улицы Сони Кривой), мы опять говорили о том, что нас больше всего волновало: о службе, о работе, о друзьях. Гашек рассказывал, что после Самары работал в Москве, затем был направлен в политотдел 5-й армии.

— Что здесь делаю? Руковожу интернациональным отделом, веду партийную работу, пишу в газеты и редактирую журналы. В общем, дел по горло.

Прибыв в октябре 1918 года в распоряжение политотдела 5-й армии, выполнявшей задание по ликвидации чехословацкого мятежа, колчаковщины и иностранной интервенции, Ярослав Гашек прошел с этой армией весь ее славный боевой путь от Симбирска до Иркутска. Помимо того, что он руководил интернациональным отделом политотдела 5-й армии, он был еще секретарем партийных организаций, преподавателем политшколы, журналистом и редактором фронтовых изданий.

Позднее, в письме к товарищу, Гашек так писал о своей работе в тот период:

«На мне лежит груз различных серьезных обязанностей… Потом я — редактор и издатель трех журналов: немецкого, в котором сам пишу статьи, мадьярского, в котором у меня есть сотрудники, и бурят-монгольского, в который пишут все статьи, не пугайтесь, не по-монгольски, а по-русски, — у меня есть переводчик…»

Дел у коммуниста Ярослава Гашека, действительно, было по горло!

Сотрудник фронтовой газеты

Перед нами ежедневная красноармейская газета «Красный стрелок», издававшаяся политотделом 5-й армии Восточного фронта. Формат ее невелик. Бумага то белая, то серая, оберточная. Вверху, над четким заголовком, слова: «Красная Армия — опора революции».

В этой газете в 1918—1920 годах активно сотрудничал Ярослав Гашек.

Перелистайте газету. С ее пожелтевших страниц повеет дыханием тех лет, когда, выполняя задание великого Ленина, 5-я армия освобождала он интервентов и белогвардейцев города и села Поволжья, Урала, Сибири. Один из номеров газеты открывался телеграммой В. И. Ленина. В ней говорится:

«В годовщину создания 5-й армии, которая за один год из небольшой группы стала армией, сильной революционным порывом, сплоченной в победоносных боях при защите Волги и разгроме колчаковских отрядов, Совет Рабочей и Крестьянской Обороны шлет красным героям товарищеский привет и выражает благодарность за все труды и лишения, вынесенные армией при защите социалистической революции».

В каждом номере короткие, написанные телеграфным стилем «Вести с Восточного фронта». Вот некоторые из них.

14 июля 1919 года.

«В Красноуфимском районе нами взят Уфалейский завод. Гоним на Челябинск.

В Златоустовском районе продолжается преследование противника вдоль Челябинской железной дороги»

20 июля 1919 года.

«Миасский завод наш! Наступление на Челябинск продолжается».

7 августа 1919 года.

«Подробности грандиозных боев за Челябинск.

…В течение пяти дней Колчак лично руководил боевыми действиями своих войск. Однако мы скоро заставили противника перейти к обороне, а потом сами перешли в решительное наступление.

В настоящее время наши войска находятся в 40 верстах восточнее Челябинска».

…Перелистываем далее газету «Красный стрелок». В номере от 4 июля 1919 года большой фельетон «Дневник попа Малюты». Внизу подпись: Ярослав Гашек. Фельетон — острая сатира на духовенство, часть которого участвовала в антисоветских мятежах и заговорах против молодой республики.

6 сентября — другой фельетон Я. Гашека «Англо-французы в Сибири». Автор с огромной силой, на конкретных примерах высмеивает и разоблачает лживую и реакционную печать интервентов. На эту же тему написан еще один фельетон Я. Гашека «Вопли из Японии», опубликованный в газете 26 сентября. Он мало известен читателям, поэтому приводим из него некоторые выдержки.

«Есть такой английский буржуазный журнал, — пишет Гашек, — под заглавием «Япан Адвертар», издается он при дворе японского микадо в Токио.

Если перевести все его статьи и вдуматься в их смысл, то ясно становится, что все они в один голос стараются доказать необходимость Амурской дороги и Амурского края для английского капитала и торговли.

Это, во-первых.

Во-вторых, много пишут о том, что красный призрак большевизма бродит над Амуром.

Так, некий Давид Р. Франсис, бывший американский посол в Петрограде, сообщает английской дипломатии и банкирам, что в Петрограде большевики национализировали всех женщин и что жены комиссаров в Москве купают своих собак в шампанском.

…Какой-то беженец, соборный протоиерей Круговой обращается к епископам англиканской церкви, чтобы они предприняли крестовый поход против большевиков.

Американский сенат в Вашингтоне предложил японскому генералу Кикузо Отана золотой орден за успешное ведение борьбы с большевиками в Маньчжурии…

Мне бы хотелось, — заканчивает Гашек, — написать в «Адвертар»: «Господин редактор! Фронт всемирной революции расширяется и через золотые ордена генерала Кикузо Отаны. Линия революции раздавит в своем историческом продвижении и бога соборного протоиерея Кругового и империалистический и купеческий мир. Это величайшее событие, которое только знает история. Человечество само определяет свое развитие и без Вудро Вильсона, Клемансо, Ллойд Джорджа, которые без вести пропадут в волнах всемирной революции».

Активно сотрудничал Ярослав Гашек и в другой красноармейской газете, издававшейся политическим отделом 5-й армии и Временным революционным комитетом города Уфы. В библиотеке имени Ленина в Москве и сейчас можно увидеть эту газету формата «Правды» с огромным заголовком «Наш путь» и песенным эпиграфом на первой странице:

Именно в этой газете 14 января 1919 года появился первый фельетон Ярослава Гашека. Назывался он «Из дневника уфимского буржуя». Гашек зло высмеивал в нем колчаковских союзников, их нелепые бредни о «жестокости большевиков».

Всего вышло 55 номеров газеты «Наш путь». В двадцати из них напечатаны фельетоны, статьи и заметки Ярослава Гашека. Стрелы своей сатиры он направляет против колчаковцев, эсеровских «деятелей», разоблачает поповское мракобесие, бичует спекулянтов и мародеров, обрушивается против бюрократизма.

Характерен такой пример. Однажды Гашеку стало известно, что к работникам Уфимского отдела социального обеспечения обратилась мать убитого красноармейца. Сотрудники собеса не нашли ничего лучше, как послать старушку за выпиской из метрической книги… к попу. «Замороженные чиновники» — так заклеймил в своем фельетоне Гашек людей, проявивших бездушие к человеку и, по-видимому, случайно попавших в советские органы.

Ярослав Гашек не только  с о т р у д н и ч а л  в красноармейских газетах. Он  о б е с п е ч и в а л  издание газет политотдела 5-й армии. Автор «Похождений бравого солдата Швейка» был первым советским директором типографии в Уфе. К этому периоду его деятельности относится интересный документ.

В одном из номеров газеты «Наш путь» опубликовано письмо Гашека в редакцию газеты. Вот это письмо:

«Товарищ редактор!

Ярослав Гашек».

Прошу поместить в вашей уважаемой газете следующее.

При устройстве Советской республики надо соблюдать, чтобы во всех советских учреждениях были люди, соответствующие своему назначению и не дискредитирующие своими поступками республику, люди с честным прошлым. Всех бессовестных работников, которые предательски губят народное уважение к власти трудящихся, надо беспощадно прибивать к позорному столбу, изгонять из учреждений и наказывать самыми строгими мерами революционного времени.

Вот один из шкурников республики. Это гр. Кобусов, уполномоченный полиграфического отдела в Уфе. …13 февраля гр. Кобусов проезжал на санях пьяный по улицам города и на углу Спасской и Сибирской улиц кричал: «Вот как комиссар гуляет!» Вообще надо сделать ревизию в полиграфическом отделе. Туда, по неизвестным обстоятельствам, прошли люди, которые никогда не были друзьями рабочих и печатников, в частности. Сидят там гр. Мильниченко, Субеев, все бывшие заведующие типографиями — эксплуататоры.

Ко всему этому других слов не надо, здесь нужно действовать, чтобы враги Советской власти не радовались таким людям, как пьяный Кобусов, который постоянно дискредитирует своим поведением советские учреждения.

Принимаю всю ответственность за свое письмо и прошу Революционный Трибунал дело Кобусова разобрать, а революционный комитет устранить гр. Мильниченко, Субеева от их должностей, заменив их честными и незапятнанными рабочими-печатниками.

К этому письму есть приписка от редакции:

«Помещая настоящее письмо, редакция уверена, что революционный комитет постарается выяснить предъявленные в нем обвинения и, в случае подтверждения, сугубо накажет дискредитирующих Советскую власть».

Меры были приняты. Назначенный комендантом Уфимской типографии Ярослав Гашек быстро навел там порядок, наладил регулярный выпуск армейской и других газет.

В городе Уфе и поныне здравствуют три близких фронтовых товарища Ярослава Гашека: бывший метранпаж армейской типографии Иван Гаврилович Мурашев, бывшие наборщики этой же типографии Иван Яковлевич Агапитов и Степан Иванович Ганцеров. Эти люди прошли вместе с Гашеком весь путь от Уфы до Иркутска. Они рассказывают много интересного о Ярославе Гашеке — журналисте и человеке.

— Бойцы любили слушать и читать его острые, злободневные статьи в газетах и журналах, — вспоминает т. Мурашев. — Особенно с большим интересом были встречены его фельетоны, напечатанные в Уфе: «Из дневника уфимского буржуя», «Об уфимском разбойнике, лавочнике Булакулине» и другие. Фельетонами зачитывались. Они переходили из рук в руки, красноармейцы хохотали от души.

Большую ценность представляют воспоминания о Ярославе Гашеке И. Я. Агапитова.

— К нам в наборный цех, — говорит он, — часто приходил Ярослав Гашек. Он рассказывал, что хотя родился и вырос в Праге, но второй своей родиной считает Советскую Россию, где он стал коммунистом. Мечтая о мирной жизни, Гашек делился с товарищами самыми сокровенными планами: «Вот закончится война, и я обязательно женюсь на русской девушке…» К тому времени весь маленький коллектив армейской газеты знал, что Ярослав Гашек любит работницу типографии Шуру Львову. Вскоре они поженились. Александра Гавриловна Львова-Гашекова и до сих пор живет в Чехословакии.

Жизнь и работа в советской фронтовой печати является одной из самых ярких страниц в биографии выдающегося чехословацкого писателя-коммуниста Ярослава Гашека. Его журналистское наследство огромно. Ведь кроме известных фельетонов, перу Гашека принадлежат многочисленные статьи, обозрения, корреспонденции, напечатанные в красноармейских газетах «Наш путь», «Красный стрелок» и других фронтовых изданиях.

Написанные точным и ярким языком публициста, они являются замечательным образцом революционной журналистики и как нельзя лучше характеризуют их автора — страстного непримиримого защитника завоеваний социалистической революции, верного сына Коммунистической партии.

* * *

Произведения Ярослава Гашека по праву вошли в золотой фонд мировой литературы. Но мы любим и ценим Гашека не только как выдающегося писателя.

Мы горячо любим и ценим чешского писателя Ярослава Гашека как одного из героев гражданской войны на Урале и в Сибири, организатора интернациональных отрядов, непримиримого защитника завоеваний Великого Октября, замечательного журналиста, неутомимого борца за мир, демократию, социализм.

 

Александр Шмаков

«ТАК ГОВОРИТ ФУРКАТ»

(К 100-летию со дня рождения)

Это были изумительно красивые розы! Кажется, радуга, только что сиявшая в небе, подарила свои чистые цвета множеству кустов — индийским, китайским, узбекским, русским чайным розам, благоухающим в этом скромном саду.

Хозяин сада, поэт-академик Гафур Гулям стоял, задумавшись, среди цветов. Легкий ветер, залетавший с Комсомольского озера сюда, во дворик на тихой улице Арпа-Пая, был свеж и порывист. Ветерок и зелень сада слегка рассеивали знойную тишину ташкентского лета.

Внезапно Гафур Гулям стал читать стихи. Он читал их на родном языке, и плавные узбекские строфы, произносимые нараспев, удивительно гармонировали с окружающим. Казалось, поэт вспомнил свою юность — и прощается с нею. На строчках стихотворения лежала тень грусти.

Гулям читал:

Один из нас задумчиво сказал:

— Это превосходные стихи, Гафур-ока. Вас можно поздравить с удачей.

— Это не мои стихи, — улыбнулся поэт. — Это стихи Фурката. Но русские читатели их пока плохо знают. А надо, чтобы все народы нашей страны читали и чтили этого отличного узбекского поэта.

Увлекшись, Гафур Гулям стал читать одно стихотворение Фурката за другим. Стихи о России, об Индии, о Китае, стихи о любви и верности, стихи о ненависти ко всему, что угнетает человека.

Мы не все понимали в стихах, которые Гафур Гулям читал по-узбекски. Но мысли, музыка стиха, его великолепная сила были очевидны и покоряли.

Кончив читать, поэт сказал:

— Стихи Фурката нужно перевести на русский язык как можно скорее. Почему бы вам не принять в этом участие?

До глубокой ночи сидели мы на веранде, оплетенной длинными и гибкими побегами винограда, и втроем переводили стихи замечательного поэта, покорившие нас всех.

Это была превосходная ночь знакомства с человеком могучего духа, выдающимся поэтом, внесшим свою большую лепту в дело свободы, в дело дружбы и объединения народов.

* * *

Прошло столетие с того дня, когда в небольшом узбекском городе Коканде родился Закирджан Халмухаммед. Будущий поэт, которого все в Средней Азии потом знали по его поэтическому псевдониму Фуркат, был сыном бедного дехканина. Но мальчику повезло: он провел детство среди образованных людей своего города, для которых имя великого узбекского поэта Алишера Навои было священным именем. И еще посчастливилось Фуркату: юношей встретился он в родном городе с прогрессивным поэтом Мукими, любившим русскую литературу.

Мукими обратил внимание на одаренность юноши и помогал ему в его первых поэтических опытах. Случалось, что известный поэт писал произведения вместе с Фуркатом, подзадоривал юношу на состязание.

— Вот послушайте, разве это не превосходные строки, — подвинул к себе оригинал стихов Гафур Гулям. — Смотрите, какая сила сопротивления и любви… — и он прочитал:

— Правда, превосходные стихи? — сияя глазами, спросил Гулям.

* * *

Так началась литературная биография Фурката — человека удивительной судьбы. Он горячо любил свою родину, много путешествовал. Остаток жизни поэт провел в китайской провинции Синьцзянь, в городе Яркенде.

Из Коканда Фуркат переезжает в Ташкент. Здесь он близко знакомится с русской культурой, горячо дружит с передовыми русскими интеллигентами, высланными из рабочих центров России. С их помощью поэт изучает русскую историю и литературу, с воодушевлением переводит произведения Пушкина, Лермонтова, Крылова и других великих русских поэтов на свой родной язык.

Стремление Фурката приобщить узбекский народ к русской культуре было враждебно встречено местной буржуазией, феодалами и духовенством. И Фуркат смело вступил с ними в борьбу. В этой борьбе креп талант Фурката. Он беспощадно высмеивал в сатирических стихах национальных угнетателей своего народа, равно как и представителей царской колониальной администрации.

Борьба была неравной. Положение поэта крайне осложнилось. Фуркату грозили репрессии, и он вынужден был покинуть родную страну. Путь Фурката лежит через Стамбул, Грецию, Болгарию, Египет, Аравию, Бомбей, Дели. Вторую родину Фуркат нашел в Китае. Живя в Яркенде, поэт до конца своей жизни оставался подданным России и мечтал вернуться в Туркестан. Мечта не осуществилась: он умер в Яркенде в 1909 году.

* * *

Фуркат являлся прогрессивным мыслителем века, выразителем лучших дум и чаяний своего народа. Поэт на себе испытал тяжесть феодального деспотизма, религиозного мракобесия. Передовой представитель народа, Фуркат всей душой тянулся к новому, что давал русский народ, всячески искал дружбы с ним и нес слово о России своим соотечественникам.

Фуркат мечтал и верил в светлое будущее своей родины и говорил, что оно придет после сближения с русским народом, с его передовой культурой и наукой. Первый из узбекских писателей, изучивший в совершенстве русский язык, Фуркат познакомил свой народ с величайшими творениями русских классиков, рассказал о военном гении Суворова, о боевых традициях русского народа.

Поборник передовой русской культуры, Фуркат восторгался ею и призывал народы Средней Азии учиться у ее гениальных представителей.

Особенно характерна в этом отношении поэма «Суворов». С любовью Фуркат воспевает Александра Суворова, преклоняясь перед его военным гением, восторгается мужеством русских войск, воспитанных в духе суворовских традиций.

Поэма о Суворове написана Фуркатом почти семьдесят лет назад. Читая ее сейчас, ощущаешь свежесть и силу, правдивость мысли, словно высказанной не в 1890 году, а в наши дни поэтом-современником. Сказать так величественно в те годы о Суворове узбекскому поэту — значило совершить смелый подвиг!

Поэт принимает близко к сердцу поражение русских войск в русско-японской войне. Фуркат клеймит бездарных царских военачальников, говорит, что в поражении России солдат не виноват, он героически оборонял Порт-Артур, самоотверженно сражался с врагом. Русский солдат честно хранил и свято берег традиции Суворова.

Произведения о героизме русских солдат поэт из Яркенда посылал в Ташкент. Там они печатались в газете «Туркестан вилоятининг газетаси».

Во время скитаний по Индии Фуркат глубоко знакомится с жизнью индийского народа, с его лишениями и нуждой. Трудолюбивый народ этой страны стонал под игом английских захватчиков. Фуркат своей поэтической строкой и острой публицистикой разит английских капиталистов, стремившихся нажиться за счет индийского народа.

В таких проанглийских органах печати, как «Хаблул Матин» и «Песаий ахбор» помещались издевательские статьи о русских войсках. Фуркат отвечал тем, что прославлял мужество и Военное искусство русского солдата.

«В индийских газетах «Хаблул Матин» и «Песаий ахбор» — писал он, — печатается много иронических статей о русско-японской войне и русском солдате. Эти статьи полны враждебной клеветы на Россию. Авторы статей — низкие провокаторы и сплетники».

И Фуркат говорит правду о событиях, разыгравшихся на Дальнем Востоке.

Высоко отозвавшись о героизме и мужестве русского солдата, Фуркат зло высмеивал и бичевал английских захватчиков. Он рассказывает о разбое Англии в Африке в 1899—1902 годах, когда ее вооруженные до зубов регулярные войска вели войну против малочисленных, но храбрых буров. Фуркат, напоминая о героическом сопротивлении буров, пишет, как они пленили молодого разбойника Черчилля, того самого твердолобого Уинстона Черчилля, который дожил до наших дней.

Рассказывая об этом, Фуркат, иронизируя, замечает, что колонисты очень уж скоро забыли свои африканские неудачи и лучше помолчали бы, чем смеяться над другими.

Фуркат подробно рассказывает о том, как русские солдаты в трудных условиях, терпя издевательства со стороны некоторых царских генералов-самодуров, не щадя своей жизни, мужественно и стойко дрались с наглым врагом. Они дрались смело и самоотверженно, как это делали русские войска во многих походах и сражениях, навеки прославивших их.

Китай был второй родиной узбекского поэта. Фуркат горячо любил русскую и китайскую земли, воспевал дружбу двух великих народов, которая обязательно когда-нибудь расцветет. Пророчески звучат слова поэта, написанные им еще в 1892 году.

Вот почему в наши дни в Синьцзяне могила узбекского поэта окружена почетом великого китайского народа, считающего его и своим поэтом. Вот почему многие стихи Фурката свежо звучат для нас, шагающих сейчас в первых рядах сторонников мира, возглавляющих борьбу за мир во всем мире.

Все, что видел, испытал узбекский поэт, живя на земле Китая, он сравнивал и сопоставлял с тем, что наблюдал, путешествуя по России и Европе. Русскую культуру, обычаи русского народа, его творческие силы Фуркат ценил чрезвычайно высоко и до конца дней своей жизни оставался верным и последовательным другом русского народа, всегда считал себя сыном России и гордился этим.

Фуркат призывал Своих соотечественников изучать русский язык. Он писал:

«Если русский народ предлагает нам изучать его язык и грамоту, то он не желает нам зла. Наоборот, он хочет, чтобы наша страна процветала, чтобы население благоденствовало».

Мечты поэта-демократа и мыслителя полностью сбылись в советском Узбекистане.

Вот почему мы отмечаем столетие со дня рождения Фурката — певца дружбы народов — и воздаем должное его прозорливости и гению.

* * *

Уже светало, когда мы вышли в сад. Бутоны роз раскрывались навстречу солнцу, и сад был напоен пьянящим ароматом цветов.

— Я буду очень рад, — сказал Гафур Гулям, — если стихи моего дорогого соотечественника станут близки русскому читателю.

Мы вспомнили эти слова совсем недавно на юге Челябинской области, в Троицке.

Сидя на берегу реки Уй, неподалеку от Золотой Сопки, где строится мощная электростанция, мы услышали, как молодой строитель, видимо студент-практикант, читал товарищам стихи:

Мы спросили у юноши:

— Чьи это стихи?

Он ответил, что не знает.

Строки неизвестного автора удивительно напоминали стихи Фурката. Это вполне могло быть. Известно, что Троицк долгое время служил центром меновой торговли Урала со Средней Азией и Китаем, и караванные пути связывали его с Ташкентом, Кокандом и Яркендом. По этим путям и могли дойти в далекий уральский город стихи Фурката. А может быть, это были стихи его учеников и последователей? Может быть.

Все равно эти стихи доставили нам большую радость, какую доставляет встреча с давним и верным другом.

 

Анатолий Козлов

К ИСТОРИИ СТРОИТЕЛЬСТВА САТКИНСКОГО ЗАВОДА

Город Сатка, расположенный в живописной горной местности, на берегу реки Сатки, — ныне один из крупнейших промышленных центров Челябинской области. Начало ему было положено 200 лет назад закладкой металлургического завода. Несмотря на известное обилие литературы по истории Урала, до сего времени нет даже краткого научного исторического исследования о Саткинском заводе. Описание, составленное Пермским берг-инспектором П. Е. Томиловым в феврале 1809 года, является одним из немногих опубликованных документальных источников по истории Саткинского чугуноплавильного и железоделательного завода.

Документальные материалы, обнаруженные в Государственном архиве Свердловской области (ГАСО), значительно расширили сведения об этом заводе. В числе этих документов заслуживают особенного внимания следующие: определение Екатеринбургской судных и земских дел конторы от 20 мая 1758 года о привлечении к следствию приказчика Саткинского завода М. Карнакова; опись жителей Саткинского завода на июль 1799 года; «Опись при Саткинском заводе заводскому разному строению» (1801 г.); статистические сведения, составленные в 1828 году гиттенфервальтером Златоустовского завода Г. П. Бояршиновым; «Статистическое описание округа Златоустовских горных заводов», составленное под руководством П. П. Аносова горным инженером Я. Р. Анкудиновым в 1839 году. Обнаружены также неопубликованные сведения о производительности Саткинского завода за 1797—1806 годы.

Как же представляется по этим документальным материалам история основания, начала строительства и первых лет существования завода?

В 1753 году известный на Урале заводчик барон С. Г. Строганов купил большие участки земли в Айлинской и Кувакинской волостях, на Южном Урале, в том числе в районе реки Ай, где башкирские рудоискатели и нарочно посланные Строгановым люди обнаружили железорудные прииски и три места для новых заводов.

Наконец в ноябре 1756 года А. С. Строганов получил из Государственной Берг-коллегии, ведавшей в то время всеми горнозаводскими делами страны, «дозволение» на строительство двух Саткинских заводов: первый — в Кувакинской волости, при слиянии рек Большой и Малой Сатки, с двумя домнами, десятью кричными молотами и лесопильной мельницей; другой — в Айлинской волости, вниз по течению реки Большой Сатки, в 35 верстах от первого места. На первом из этих мест и был основан интересующий нас завод.

Из всех имеющихся данных видно, что Саткинский завод  б ы л  п о с т р о е н  в  1 7 5 8  г о д у,  т. е. 200 лет назад.

Первое упоминание о «новостроящемся» Саткинском заводе относится к 17 (28) марта 1758 года, когда поверенный барона Строганова крестьянин Ефтихей Лаптев представил доношение в Екатеринбургскую судных и земских дел контору в связи с доношениями приказчиков заводчиков Масаловых на строителя Саткинского завода, приказчика Михаила Карнакова.

Оказывается, перед этим Карнаков работал приказчиком на Нязе-Петровском и Златоустовском заводах тульских купцов Масаловых, а в 1755 году сбежал в связи с жалобами на него поверенных от двух артелей рабочих-чувашей.

Первая жалоба (челобитная) была подана 28 марта 1755 года в канцелярию Главного заводов правления, находившуюся в г. Екатеринбурге. Иван Степанов и Иван Николаев — поверенные от артели рабочих-чувашей в составе 21 человека, бывших в работе при Нязе-Петровском и Златоустовском заводах, жаловались на Карнакова «в неотпуске их в лес для дранья на обувь лык и в держании под караулом и в почитании на них якобы не заработанного ими провианта, денег и прочего». Канцелярия определила находившемуся тогда при Нязе-Петровском заводе капитану Метлину расследовать дело по указанной челобитной, что не было осуществлено, так как «Карнаков со Златоустовското завода неведомо куда бежал».

Вторая артель рабочих из «новокрещенных» чувашей в составе 93 человек, работавшая на Нязе-Петровском заводе, направила своего поверенного С. Алексеева с товарищами с жалобой на Карнакова в Исетскую канцелярию, соответствующее отношение из которой также было направлено в Екатеринбургскую канцелярию Главного заводов правления. В данном случае поверенные от артели рабочих жаловались «во удержании им, Карнаковым, их за сроком в работах при оном Нязе-Петровском заводе, и в неотдаче забранных у них паспортов и заработанных ими денег». На определение канцелярии заводская контора ответила, что «Карнаков с заводов, предписанных Масаловым, не сдав бытности его о выдаваемых чувашам деньгах и припасах ведомости, в 1755 году бежал».

Кроме того, Карнаков вызывался в Екатеринбургскую судных и земских дел контору «для учинения с бывшими при вышеупоминаемых Нязе-Петровском и Златоустовском заводах чувашами и прочими о выдаваемой им за работу денежной, хлебной, харчевыми припасами и обувью плате счета». Для этого уже находились в Екатеринбурге «означенных Масаловых приказчики, запасчики, расходчики и писари».

Последовало несколько указов из канцелярии Главного заводов правления и из Екатеринбургской судных и земских дел конторы в Пермское горное начальство, а из последнего к управителю Саткинского завода Цывилину — о вызове Карнакова в Екатеринбург «для счету бытности его у заводчиков — тулян Масаловых приказчиком в даваемых бывшим при Нязе-Петровском и Златоустовском оных Масаловых заводах в заводских работах новокрещенным чувашам и прочим за тою их работу деньгах, провианте, платье и обуви, и некоторого по показаниям их, чуваш, и прочих следствия».

Наконец в ноябре 1757 года главное правление хозяйства барона Строганова предложило приказчику Билимбаевского завода Николе Пономареву подать доношение в Екатеринбургскую судных и земских дел контору и «просить, чтоб его, Карнакова, от построю Саткинского завода не отлучать». Далее сообщалось: «если же какое до него заводчиков Масаловых (кроме предъявленных от приказчиков Володимерова и Рыкалова не согласных между собою показаний) касается счетное дело, об оном от стороны господина барона с ними Масаловыми переговорено и сделка учинена быть имеет в Москве домовно».

Главное правление хозяйства барона Строганова было явно заинтересовано в оставлении приказчика Карнакова при Саткинском заводе. Это особенно четко выражено в отношениях поверенного Е. Лаптева и приказчика Н. Пономарева.

В указанном уже доношении от 17 марта 1758 года Е. Лаптев просил не отлучать Карнакова от строительства завода хотя бы «на сколько-нибудь времени», по крайней мере до решения на доношение приказчика Н. Пономарева, «ибо де за построем завода отлучить невозможно, дабы за отлучкою его в построе того завода не воспоследовало остановки и господину его барону убытка и насланным на тот завод из вотчин пятистам человекам напрасной разорительной прожимы». Из этого документа, кроме того, выясняется, что строителями Саткинского завода были крепостные крестьяне из пермских вотчин Строгановых.

1 мая 1758 года приказчик Никола Пономарев подал доношение в Екатеринбургскую контору судных и земских дел и так же просил о неотлучении Карнакова с вновь строящегося Саткинского завода, «объявляя, что есть ли он, Карнаков, с оного завода взят будет, то в самонужнейшем заводском строении, от которого де завода государственная и народная польза быть имеет, учинится всекрайная остановка…» Таков был один из главных руководителей строительства Саткинского завода.

Екатеринбургская судных и земских дел контора не решилась самостоятельно отозвать Карнакова со строительства и передала решение этого вопроса на усмотрение канцелярии Главного заводов правления, заявив, что контора его, Карнакова, «отлучить не доложась оной канцелярии опасна».

Беспокойство поверенного и приказчика Строганова действительно было не напрасным. В числе «самонужнейшего» заводского строения, сооружавшегося на Саткинском заводе к 1 мая 1758 года, был доменный корпус — основной цех, называвшийся также доменной чугуноплавильной фабрикой. Подобно другим уральским заводам здесь были сооружены две древесноугольные домны, плотно примыкавшие одна к другой и включавшиеся в массивный доменный «корпус». Обычно плавка велась на одной домне, а другая в это время стояла на ремонте. Так, 19 (30) ноября 1758 года на Саткинском заводе была пущена в действие «для плавки чугуна» первая доменная печь.

Доменный корпус, исправленный после повреждений 1774 года, имел следующий вид. Вокруг корпуса с трех сторон имелся двор, «построенный в столбах», а при нем небольшой деревянный амбар «для литья опокчатой чугунной посуды». Горн (доменная печь), в котором выплавлялся чугун, был сложен из тесаного горнового камня. «В оном по лещади с задней стены вдоль по горну к выпуску длиною 3 аршина, шириною от заднего камня 11 вершков, впереди 12 вершков, до фурмы от лещади 10 вершков, оная в диаметре 5 вершков… С того горна куполом выкладена в вышину из тесаного трубного камня труба, в куполе наверх вышиною 15 аршин 8 вершков…» (1801 г.)

Воздуходувные мехи при доменной печи, как и все остальное заводское оборудование приводилось в действие от водяного колеса. Поэтому одним из главных сооружений на заводе считалась плотина, от которой через особые лари и трубы вода подводилась к вододействующим колесам. Не случайно около 43 процентов от общей стоимости завода приходилось на плотинное хозяйство.

Заводская плотина к началу 1809 года имела следующие размеры: длина — 152, ширина — 22, высота от основания — 4 сажени. Разлив пруда достигал 4 верст. Имя строителя этой плотины установить пока не удалось. Известно только, что в 1799 году на Саткинском заводе жил 62-летний плотинный мастер Прохор Яковлевич Антонов: он — «стар и дряхл и ни в каких уже должностях быть не может».

Безусловно, с его именем связано строительство саткинской плотины, начатой в 1757 году.

В 1769 году А. С. Строганов продал Саткинский завод за 185 тысяч рублей тульскому купцу Лариону Лугинину. При новом владельце завод, кроме выплавки чугуна и выплавки железа, занимался выплавкой меди в специально устроенной медеплавильной печи. Вплоть до 1774 года завод действовал «с постоянным успехом и выгодою для содержателя». В год, когда Саткинский завод оказался в зоне крестьянского восстания под руководством Е. И. Пугачева, металлургические печи были повреждены, а заводское селение в значительной степени выгорело.

В 1776 году завод был «возобновлен и в таком виде в 1778 году достался с несколькими другими заводами по наследству внуку прежнего владельца армейскому капитану И. М. Лугинину, который, «почти не занимаясь делами заводов и поручив полное ими управление своим приказчикам, расстроил свое состояние и обременил заводы долгами неоплатимыми». По этой причине в 1798 году Саткинские и другие заводы округа перешли в арендное содержание к московскому купцу А. Кнауфу, но ввиду «незначущей» прибыли уже в следующем году были взяты в ведение Государственного ассигнационного банка. В 1800—1811 годы заводы вторично находились во владении купца А. Кнауфа.

В 1811 году Саткинский завод в составе округа навсегда перешел в казенное ведомство, но управление заводами «по отчетности» было оставлено на арендных условиях, т. е. «действовать своим капиталом с уплатою всех поименованных повинностей». Последней из этих повинностей было — «производить мастеровым провиант, а жалованье как мастеровым, так и конторским служителям и надзирателям против походяшинских заводов одною третью менее».

К 1828 году при всех (работах на Саткинском заводе было занято 935 казенных мастеровых, в том числе: полных работников — 567, подростков — 95, стариков — 154 и малолетов — 106. Кроме того, на заводе было 825 человек, не обращавшихся в работах за старостью лет, увечьем и бывших моложе 12-летнего возраста.

Потребности заводского транспорта обеспечивались вольнонаемными работниками. К этому времени все расходы «на годовое содержание завода» определились в размере до 155 тысяч рублей.

Рост же продукции, например, по чугуну выразился по заводу следующими данными (в пудах):

1760 г. — 74.986,

1769 г. — 117.865,

1772 г. — 155.512, (в штыках и припасах),

1783 г. — 130.731,

1784 г. — 158.160,

1785 г. — 106.356.

1786 г — 178.897,

1787 г. — 114.875,

1790 г. — 135.815,

1795 г. — 143.186,

1797 г. — 89.953,

1801 г. — 126.427,

1804 г. — 159.540,

1806 г. — 98.019.

В среднем за год чугуна производилось (в пудах): 1797—1801 гг. — 111.792; 1802—1806 гг. — 127.768; 1827 г. — 104.000; к 1839 г — 105.000—120.000 пудов.

Этот ряд цифр приведен умышленно, чтобы с большей наглядностью показать скачкообразный и неравномерный характер развития производительности завода, действовавшего на полукрепостном труде, при явно недостаточном обновлении оборудования.

В начале XIX века в районе Саткинского завода находилось до 20 железных рудников и приисков, из которых в 1809 году разрабатывались только Кисяганский и Умерский, а в 1828 году — Бакальский и Умерский. Железные руды, разрабатывавшиеся с поверхности разносами, состояли «из бурого железного камня, содержанием металла во 100 пудах до 50%, в коих ежегодная потребность на выплавку чугуна бывает до 230 тысяч пуд».

Следует отметить еще несколько фактов из истории строительства завода. К началу 1765 года здесь, кроме доменной и трех молотовых фабрик, имелись лесопильная и мучная мельницы, якорная, колотушечная, меховая, кузница, сарай и амбары, церковь, контора и мосты через реки Сатки.

В 1776 году на заводе были вновь построены три деревянные молотовые фабрики. Одна из них, располагавшаяся на правой стороне реки, сгорела в феврале 1798 года.

Некоторый интерес представляют сведения о церкви, построенной на заводе в 1775 году. Высота ее была более 14 сажен. В кирпичной колокольне (высотой более 18 сажен), устроенной над папертью церкви, имелись «часы, сделанные при заводе самоучкою слесарным мастером». Фамилия Саткинского часового мастера пока не установлена. Выяснилось лишь, что к 1799 году на заводе жили слесарного дела мастер Юда Шаров и слесарь Михей Падучев, уже не работавшие по болезни. У того и другого старшие сыновья были слесарными учениками.

В начале XIX века на заводе было налажено прокатное производство. При надобности в сутки прокатывалось до 500—600 болванок «на листовое железо». Имелась также небольшая токарная мастерская. Но к началу 1809 года на заводе еще не было «училища» (школы).

К 1839 году на заводе появилась школа. Всего в поселке стало 841 двор, а жителей — мужского и женского пола 3787 человек. Непосредственно же на заводе было занято 474 человека, в том числе: полных работников — 108, малолетов — 75, стариков — 75, слабосильных — 216. Значительная часть жителей была занята в работе на рудниках, в том числе и женщины. Но провианта и жалованья, выдававшихся мастеровым и служащим, видно, далеко не хватало для их семей, так как большинство из них вынуждены были разводить скот и птицу. По данным на указанный год, жители селения Саткинского завода имели: рогатого скота — 1976 голов, лошадей — 1968, овец — 3438, свиней — 272, коз — 151, кур — 4910 гусей — 49, уток — 16, индеек — 6. Конечно, следует иметь в виду, что большая часть скота приходилась не на долю простых рабочих людей…

Саткинский завод после сильного наводнения 1862 года очень пострадал, затем был реконструирован и уже в основном в таком виде дожил до 1908 года, когда отмечался его 150-летний юбилей.

Таким образом, ныне, 30 (19) ноября 1958 года исполняется двести лет со времени пуска в действие доменного производства Саткинского металлургического завода. Кстати, по данным оценки, произведенной через несколько лет после окончания его строительства, стоимость доменного корпуса с двумя печами выразилась в сумме 4900 рублей, что составило всего лишь 14,7 процента от общей стоимости завода.

 

Яков Вохменцев

БАСНИ

 

ДРУЖНАЯ СЕМЕЙКА

Однажды Взятка подошла к Магарычу И, оглянувшись, говорит устало: — Я посоветоваться, брат, с тобой хочу — Мне от порядочных людей житья не стало. Уж не припомню я такого дня, Когда б не ополчались на меня. Скажи, куда это годится? — А ты, пожалуйста, не хнычь, — Ответил ей хрипящий Магарыч, — Мне тоже ведь не легче твоего, сестрица. Нам следует с тобой к мамаше заглянуть, Она не глупая — подскажет что-нибудь. — Не сладко жить вам — вижу я давно, — Им Волокита прошептала с жаром. Она всплакнула даже, как заведено, И слезы вытерла каким-то циркуляром. Потом на жизнь свою немножко пороптала И, нежный тон придав контральто своему, Голубкой вдруг заворковала: — Отец поможет вам. Пойдемте все к нему. К солидному дельцу пришла семейка наша — То был Бюрократизм (не втискаешь в строку!) — Видавший много на своем веку Трехподбородковый папаша. Насупил брови он, чтоб сделать строгий вид, Послушал чад своих и басом говорит: — И на меня теперь гоненья на работе. Мне с каждым днем трудней дышать, Но все ж могу уверенно сказать: Пока я жив, и вы не пропадете!

 

КУРИНАЯ КАРЬЕРА

Баран — директор птичьего двора, — Учтя, что было множество озер там, Всем птицам повелел заняться водным спортом. — Желаю вам, друзья, ни пуха ни пера! Еще добавил он, и строг, и чуток: — Мы подведем итоги через год. Теперь не выманишь с воды гусей и уток, Покуда не застынет лед. Лишь курица одна стоит на берегу И боязливо смотрит в воду. — Никто, — твердит она, — из кур не плавал сроду, И я, пожалуй, не смогу. — А ты пособия прочти, — сказал ей гусь. — И верно! Я сперва теорией займусь… И вот, инструкции усвоив назубок, В придачу одолев десятка два брошюр, Вполне доступных пониманью кур, Пеструшка пробует… скрести в воде песок. Нахлынула волна, ей крылья заливая. Бедняга выбралась на берег чуть живая И побрела на солнышко к забору. Баран ее увидел в эту пору. — Самоотверженность, — воскликнул он, — При выполнении поставленной задачи! Баран пеструшкою был явно восхищен И заместителем своим ее назначил. Не расставаяся с портфеликом потертым, Гусей и уток стала поучать она, Как заниматься водным спортом. На важной должности —                                  и курица сильна.

 

ВЛИЯТЕЛЬНАЯ СОРОКА

Сорока, злобу в сердце затая, Решила проучить «зазнайку» соловья. По кляузе ее лесной певец чуть свет Был вызван в глухариный кабинет. Свой вес, конечно, ценят глухари, А в соловьях они совсем не видят проку. Глухарь басит:                        — А ну-ка, говори, За что же обижаешь ты сороку? Зачем ты по ночам поешь И спать сороке не даешь? Аж свистнул соловей:                              — Сороке? Вот-те на! Пою и буду петь — работа у меня такая. Взглянула б на себя. Ведь без толку она В лесу по целым дням трещит, не умолкая. Задумался глухарь, на ветке когти сжав. «Конечно, соловей по-своему-то прав. В корзину б жалобу швырнуть, да вот беда: Орел Орлович здесь бывает иногда. Что, если скажет он: «У вас тут вечно склоки»? Одернув свистуна, я рот зажму сороке». И заявил глухарь:                       — Послушай, соловей, Ты зря не признаешь вины своей. Для формы соловью поставили на вид — Не строгое, а все же наказанье. Почувствовала склочница свое влиянье И нынче пуще прежнего трещит.

 

Михаил Витальев

«ВЫВОД ИЗ ВЫСТУПАЮЩИХ…»

Фельетон

Как-то мне поручили наведаться к железнодорожникам. Узнать, как подготовились они к зиме; все ли у них хорошо.

Побывал я в депо, поговорил с людьми, прокатился по холодку на товарном поезде: проверить хотелось, как путь себя под нагрузкой ведет.

И хорошее и плохое в блокнот записал.

Вернулся на станцию, прощаюсь с главным кондуктором. Он говорит:

— У хозяйственников наших нынче собрание. Вы послушали б. Может, что и добавите в книжечку…

Соскочил я с тормозной площадки и — на совещание.

В конторе — дым столбом. Доклад окончился. Ораторы выступают.

На трибуне — товарищ из дистанции пути. Хороший работник. Я его лет десять знаю. И вот что он говорит:

— До чего ж мы дошли, товарищи? На всей дистанции гвоздя ржавого, извините за выражение, нет…

Не успел я подивиться чрезмерной вежливости оратора, как председательствующий реплику подал:

— Безобразие! У вас специальные люди на гвоздях сидят!

Тут бы товарищу из дистанции заступиться за своих людей, рассеять странное заблуждение председателя, а он как ни в чем не бывало соглашается:

— Верно! Нет у нас вкуса к гвоздям!

Пока я раздумывал над проблемами вкуса, на трибуне поднялся следующий оратор. И его я знаю. Бывший машинист. На войне здоровье потерял. Пришлось в контору идти, по хозяйству. Дельный, смелый человек. Только в последние годы странно как-то разговаривать стал. Неестественно немножко. Наверно, от желания выражаться соответственно служебному положению.

И вот этот бывший машинист говорит:

— Вопрос с подготовкой к зиме мы подняли на принципиальную высоту, но недостаточно. Снег, который выпал, он прямо показал это. А наше руководство никак не отвечает на наши недоуменные и доуменные вопросы…

Очередной оратор тоже свою посильную лепту в прения внес. Говорит:

— Вот тут до меня товарищ один выступал. Хорошо выступил. А как дела у него? Брачок имеется? А нам нужно безбрачное производство.

Не успел еще утихнуть этот грустный призыв, а на трибуне новый товарищ.

Смелый человек, критикует невзирая на лица, за словом в карман не лезет.

— Почему у нас плохо? — спрашивает этот товарищ и отвечает: — Потому что задач не знаем. Не озадачило нас руководство!

«Действительно, — подумал я, — трудные обязанности у местных руководителей».

Но самих руководителей это совсем не смутило. Поднимается председатель и подводит итог:

— Все товарищи верно говорили. Надо сделать вывод из выступающих!

С тех пор мне не удалось побывать на узле. Так я и не знаю: сделали вывод из выступающих или не сделали? И полностью ли теперь озадачены наши железнодорожники?

 

ЭПИГРАММЫ

 

Ефим Ховив

Голосу читательскому вторя, Говорит и критик неспроста: — Средь «Степей» и даже меж «Предгорий» «Карабарчик» — это высота! Роман прозаик сочинил — Немалые труды. Ведь он извел бутыль чернил И три ведра воды. Том первый — девятьсот страниц. Читатель был повергнут ниц. А дальше дело не идет: Испортился водопровод. Он печатался — пока Не вмешался ОТК. В своем писательском союзе Он проводил златые дни, Пока не стало ясно Музе, Что люди разные они.

 

Яков Вохменцев

Всю жизнь кропает человек Стихи холодные, как снег. К его стихам привыкли мы: Не боимся мы зимы!