Catherynne M. Valente

THE GIRL WHO SOARED OVER FAIRYLAND AND CUT THE MOON IN TWO

Text copyright © 2013 by Catherynne M. Valente.

Illustrations copyright © 2013 by Ana Juan.

© В. Беленкович, перевод на русский язык, 2016

© Е. Канищева, перевод на русский язык, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

 

Действующие лица

Сентябрь, девочка

Ее родители

Арустук – автомобиль марки «Форд», модель А, 1925

Бумер, Линейщица

Беатрис, английский грейхаунд

Синий Ветер

Боб, ту́пик

Калькулятрикс, странный крокодил

Несколько не заслуживающих доверия ветров

Балласт Донизу – клабаутерман, корабельный дух

Луна

Черный Космический Пес

Марш, черный шакал

Стой, белый шакал

Нечестивая Свобода Медной Линьки III, омар

Спица, таксикраб

Альманах, очень большой моллюск

Алфавитарий, парик

От-А-до-Л, виверн

Сайдерскин, йети

Суббота, марид

Валентинка и Пентаметр, два акробата

Канделябра, бурак

Чернобровка, ламия

Тамаринд, ламия

Некая Леопарда

Тюринг, тюгерротип

Сен, дитя

Ее родители

Еррата, виверн

Чудотворная Жемчужина

Некая фея

 

Глава I

Незримый покров всего, что минуло

в которой девочка по имени Сентябрь несколько раз говорит неправду, копит деньги, отмечает свое четырнадцатилетие, начинает носить брюки и совершает увеселительную прогулку

Жила-была девочка по имени Сентябрь, которой часто приходилось лгать.

Все бы ничего, но проблема в том, что ложь предпочитает хорошую компанию. Стоит солгать один раз, как эта первая ложь тут же воодушевляется и срочно приглашает в гости всех друзей. Очень скоро тебе приходится подыскивать место для все новых и новых обманов, использовать для этого каждый уголок, расставлять раскладушки, зажигать лампы, чтобы создать уют, кормить их, убирать за ними и даже приукрашивать, когда они становятся не слишком убедительными. Особенно если ты начинаешь, как Сентябрь, с какой-нибудь особенно крупной лжи. Большая, солидная, упитанная ложь так тяжела, что даже стоять сама не может. Ей нужны враки поменьше, побыстрее да похитрее, чтобы на них опираться.

Сентябрь ужасно огорчилась бы, услышав, как мы называем ее лгуньей, но невозможно отрицать, что в последнее время они с честностью не очень ладили.

Ложь бывает самых разных видов. Хоть магазин открывай. Вранье – это товар широкого потребления, будьте уверены. Конечно, мало кто даст хорошую цену за простые выдумки, какие можно и самому состряпать дома совершенно бесплатно. Однако, если вы заглянете поглубже в магазин своего сердца, то убедитесь, что его кладовые полны. На полках аккуратно сложены увертки для сокрытия подлых делишек. В холодильном отделении развешаны сказки, рассказанные так давно, что с тех пор они превратились в чистую правду и попали в учебники истории. Ложь для самолюбования громоздится на специальном красочном стенде. А в оконных витринах красуются маленькие беззлобные обманы, к которым прибегают, чтобы пощадить чьи-то чувства, сохранить лицо или уберечь друга от беды. Они разложены так мило, что никто и не подумает вас за них винить.

* * *

Конечно, ничего совсем безвредного на свете не бывает. Иной раз простая правда может оглоушить этот мир не слабей, чем любая ложь. И все же будьте поосторожней в этой лавочке, где торгуют ложью. Она всегда просится наружу.

Первая ложь Сентябрь была простенькой и такой крошечной, что, не будь вы так внимательны, как мы, вы бы ее и не заметили. Эта ложь родилась одним ненастным днем, под звуки дождя и шквального ветра. В такой день в самый раз ненароком свернуть с пути праведного. В небе над прериями Небраски с грохотом перекатывались длинные пепельно-дымчатые облака. Гроза обрушилась серебряными лентами на иссохшую землю, превратив ее в густую кашу. Сентябрь сидела дома у окна, глядя, как капли дождя с шумом шлепаются в лужи грязи, каждая размером с рыбный садок. Зловещие всполохи озаряли покрытое тучами небо. Знакомые поля выглядели нездешними.

* * *

На коленях Сентябрь держала раскрытую книгу, но никак не могла сосредоточиться на чтении. Чай в чашке давно остыл. Желтые и розовые цветы на ручке чашки вытерлись почти добела. Рядом с ней по полу каталась маленькая ласковая собачка, надеясь, что ей почешут брюшко. Сентябрь этого не замечала, чем глубоко обижала собачку. Мама читала газету у очага. Отец дремал, укрыв клетчатым пледом свою бедную израненную ногу, которая все не заживала, сколько они ни ездили в город к докторам. В небе громыхнуло, и дождь припустил сильнее. Мама Сентябрь оторвалась от очень интересной статьи о новой современной дороге, которая может пройти совсем близко от их дома, и взглянула на дочь.

– О чем это ты так задумалась, малышка? Ты как будто где-то далеко.

А Сентябрь возьми да и ответь:

– Да так, ни о чем. – И это была полная, совершенная, абсолютная неправда.

Сентябрь думала о Волшебной Стране.

Конечно, вы можете сказать, что Сентябрь и раньше все время лгала, потому что она, разумеется, не рассказывала родителям о чудесной стране, в которой побывала уже дважды. Взрослые, которым непременно подавай точность формулировок, назвали бы такую ложь недомолвкой. Но давайте будем снисходительны к Сентябрь за то, что она не упоминала о своих приключениях за семейным столом. Как, по-вашему, она могла бы все это объяснить?

Мам, пап, вам, возможно, будет интересно узнать, что я летала в страну ведьм, вивернов и спригганов, билась с тамошней правительницей, коварной Маркизой, и победила в этой схватке – передайте, пожалуйста, свеклу. Представляете себе этот разговор? Пап, мам, это еще не все, я снова туда вернулась! Понимаете, моя тень мутила там воду, так что пришлось мне спуститься в волшебное подземелье и опять навести там порядок. Мне помыть посуду после ужина?

Нет уж, лучше оставить все как есть. Спрятать глубоко внутри – вот где самое место этим воспоминаниям. Там, где никто до них не дотянется и не испортит своим любопытством. Случались дни, когда Сентябрь бывало страшно или одиноко, особенно когда папа так мучился болью, что не подпускал к себе домашних, потому что их дыхание, глотание и даже движение мысли терзали его слух. В такие дни она доставала свои воспоминания и набрасывала их на себя как накидку, украшенную невиданными самоцветами.

Бедная Сентябрь! У каждого есть свой плащ-невидимка, сотканный из всего, что минуло. Что-то из минувшего мерцает в глубине, что-то всплывает на поверхность, а что-то пронзает грудь до самого сердца и даже глубже.

* * *

Слышали бы вы, как первая ложь трубит в трубы, сзывая всех своих братьев и сестер!

Она звала – и они пришли. Что было делать Сентябрь, когда учительница попросила написать сочинение о том, как она провела летние каникулы? Пять абзацев про то, как я вернула отцовскую тень домой из Волшебной Страны, куда моя собственная тень затащила ее с войны, из Франции, и как я весь обратный путь несла его тень на себе, чтобы она снова соединилась с телом? Нет уж, спасибо. Как и все остальные, она написала милое сочинение о необычно жарком августе, о том, как помогала собирать урожай, как училась плести кружева и ремонтировать тормоза на «фордике» мистера Альберта, модель А.

Да, миссис Франк, это все, что было. Ничего мало-мальски интересного.

Или когда учительница физкультуры миссис Байсик заметила, как быстро Сентябрь стала бегать, – могла ли она поддержать разговор, объявив: «Я неплохо потренировалась в стаде диких парноколесных, и еще когда убегала от разных неприятных чудовищ». Абсолютно исключено! Все было списано на то, что она помогала отцу заново учиться ходить. Они и правда накрутили немало кругов по окрестностям, чтобы он окреп. А хуже всего, когда учитель истории мистер Скрайвер спрашивал, не знает ли кто историю Персефоны. Сентябрь приходилось прикусывать язык, чтобы не закричать: «Я попала в Волшебную Страну по визе Персефоны и отведала там волшебной еды, так что теперь мне полагается возвращаться туда каждый год, когда меняются времена года». Она промолчала, и ответ, к тому же неправильный, дала одна из тех девчонок, чьи отцы носили котелки и работали в банке.

Дети, которых Сентябрь знала с первого класса, повзрослели. Подросшие девочки носились по коридорам и взволнованно обсуждали своих мальчиков, как мы с вами обсуждали бы чудесных летающих драконов. Они делились тайными рецептами: как сделать, чтобы золотистые волосы оставались идеально золотистыми, а кожа сохраняла оттенок слоновой кости. У некоторых мальчиков пробивались кустики усов или бороды, чем они весьма гордились. Сентябрь не посвящали в тайны золотистых волос и кожи цвета слоновой кости, поскольку она не обладала ни тем, ни другим. Однако Сентябрь тоже вытянулась. Скоро она уже станет третьей или четвертой по росту в своем классе. Лицо ее постепенно приобретало взрослые черты. Она сама этого не замечала, потому что этого никто не замечает, пока не изменится полностью, а тогда уж никто не помнит, что раньше был другим.

И поверх всего этого щебета тринадцатилетних подростков, которым скоро исполнится четырнадцать, плыл великий и ужасный слух о том, что война скоро кончится. И все станет как раньше.

* * *

Весна таяла над фермами вокруг Омахи, как масло на сковородке. Стояли прозрачные зеленые деньки, полные чистых белых облаков. Целыми днями и даже ночью во сне Сентябрь то и дело невольно улыбалась. Ожидание возвращения в Волшебную Страну было сродни ожиданию ягод на кустах малины. Сегодня тебе кажется, что все еще неживое и неизвестно когда оживет, а завтра ты уже утопаешь в ягодах. Рано или поздно плоды появятся. Так Сентябрь твердила самой себе. Конечно, юному сердцу нелегко обрести такие навыки, как вера и терпение. Нашей девочке было бы куда проще научиться делать сальто с трапеции, чем поверить, что изменчивый и коварный мир склонен делать все так, как ему заблагорассудится, по своему собственному прихотливому расписанию, а не так, как хотели бы пылкие юноши и девушки. Она наблюдала, как с грохотом, подобно яркому умытому поезду, мимо проносится апрель. А тут и май врывается следом, теплый, веселый, с кружащими в небе громкоголосыми птицами.

Наступил четырнадцатый день рождения Сентябрь. Папа чувствовал себя вполне сносно для того, чтобы самому подарить ей подарок. Подарок этот был до того прекрасен, что сразу сделался ужасным, и оказался до того ужасен, что поспешил снова стать прекрасным. Сентябрь так разволновалась, что попеременно то леденела, то пылала жаром, как печь, а то покрывалась мурашками.

Ей предстояло учиться водить машину.

С утра в день ее рождения скрипучий разбитый «фордик» мистера Альберта, модель А, дожидался перед домом Сентябрь, как старая лошадь, готовая к новым скачкам. На ветру трепетала маленькая оранжевая ленточка, привязанная к мешковине, что прикрывала запасное колесо. На мешке красовалась надпись: «Картофельная компания Арустук». Модель А не могла похвастать ни красотой, ни молодостью, ни скоростью, но умела совершенно невероятно рычать. К этому дню Сентябрь под маминым руководством перебрала руками почти что каждую деталь двигателя. Теперь эти же руки дрожали в предвкушении, вспоминая клапаны и поршни. Она знала, что с уговорами и понуканиями этот постаревший зверь тронется по дороге, ведущей в город, хотя в пути порычит из рядно.

Теперь он принадлежит ей.

По крайней мере, до вечера.

В тот миг, когда модель А оказалась в ее власти, Сентябрь увидела автомобиль совсем другими глазами. Теперь это была не надоевшая развалюха, которую надо успеть починить до ужина, а великолепное чудище, головоломка из множества деталей, пропахших бензином. Она прикоснулась к потрепанной решетке охлаждения на капоте машины – краска отчаянно пыталась преодолеть пятнадцать зим в Небраске, но силы оказались неравны. Когда-то это был чистый темно-зеленый, настоящий цвет для зимы. Теперь же полоски обнажившегося металла и пятна ржавчины больше напоминали звериную шкуру. Пегие передние колеса огибали черные крылья, на которых крепились почти полностью сдутая запаска и большие пучеглазые фары. Хромированный бампер не натирали до блеска с тех самых пор, как мистер Альберт разбил его о ствол березы, а было это через месяц после покупки машины. Треснувшее ветровое стекло искрилось под ярким солнцем. Имелся еще брезентовый верх, который можно было натянуть над головой, но этот день излучал такое тепло и покой, что Сентябрь сразу решила: тент не понадобится. Пусть, пока она крутит баранку, спутанные волосы развеваются на ветру, а кожа покрывается бронзовым шоферским загаром!

– Здоро́во! – прошептала Сентябрь модели А, как шепчут старой заезженной лошади, что воротит морду – мол, вот еще глупости – от предложенного яблока. – Не бойся, я изо всех сил буду стараться не разбить тебя и ничего тебе не повредить. Конечно, обещать не могу, но я обычно очень осторожна и аккуратна, когда вожусь со страшными механизмами.

Папа осторожно опустился на пассажирское сиденье, раскрасневшись от усилия, солнечного света и всей деньрожденной суматохи. Он подтянул ремешки старых мотоциклетных очков мистера Альберта на голове у Сентябрь, а запасную пару очков водрузил на свой большой симпатичный нос. Сентябрь едва дышала. Внутри нее все волновалось и клокотало так, будто машина уже мчалась по дороге.

Дело в том, что модель А заводится и останавливается совсем не так, как те машины, с какими нам с вами доводилось иметь дело. В ней немало рычажков, клапанов и переключателей, так что управление ею похоже то на театр марионеток, то на укрощение львов, то на танцы. Мама еще раньше показала и разъяснила Сентябрь причудливые особенности этого ржавого зверя с двигателем вместо сердца.

– Теперь слушай, – начала она четко и решительно, голосом, полным веры в дочь. – Существуют важные правила управления автомобилем, нарушать которые не позволено никому, даже твоей матери.

– Расскажи мне правила, – ответила Сентябрь с загадочной улыбочкой, непонятной маме.

– Некоторые из них очень просты: на зеленый едешь, на красный останавливаешься. Не забывай смотреть в зеркала, они здесь не просто так. Перед поворотом посмотри в обе стороны. Притормаживай перед тем, как повернуть, и ускоряйся на выходе из поворота. Но бо́льшая часть правил существует для того, чтобы не угробить машину, когда пытаешься ее завести. Завести что-то всегда трудно. А главное – для этого надо сперва поставить машину на тормоз. Звучит нелогично, но это очень важно. Открой клапан газа и толкай вверх манетку зажигания – вон она, моя радость, слева от тебя – до самого упора. Горение, вот что заставляет машину двигаться, любовь моя, горение и горючее. Теперь потяни рычаг дросселя – он справа, малышка, – чуточку вниз. Представь себе часы, у которых вместо часовой стрелки – рычаг дросселя. Переведи рычаг на четыре часа. Обрати внимание, что, когда он показывает на четыре часа, педаль акселератора сама опускается до самого низа. Так ты поймешь, что все сделала правильно. А теперь надо повернуть ручку карбюратора – вон ту, блестящую – на один полный оборот – открыто, затем еще один полный оборот – закрыто. Переведи рычаг скоростей в нейтраль, это означает – ни вперед, ни назад, ни быстро, ни медленно, и всегда начинай с этого. Прежде чем открыть – закрой. Прежде чем начнешь движение, тормози. Ну, и, наконец, поверни ключ в положение «СТАРТ», но пока еще ничего не стартует, что бы ни думал ключ! Потяни рычаг карбюратора обратно и нажми кнопку на полу – это стартер. Подожди, пока двигатель провернется – звук такой, будто он прокашливается и скоро начнет призывать бурю, – а теперь отпусти рычажок.

Сентябрь подумала, что рычаги и кнопки будут перемещаться мягко, с приятными звуками и щелчками. Как только понял, что делать, взять и сделать – не проблема! На самом деле все оказалось не так. Понадобилась вся ее сила, чтобы вытащить рычаг дросселя куда следовало. Этак и запястье можно вывихнуть, пока не переведешь рычаг скоростей в нейтраль. Модель А, пробуждаясь, плевалась, хрипела и содрогалась, но не все это одновременно. Сначала Сентябрь дала слишком много газа; затем недостаточно быстро нажала на стартер после того, как выдернула обратно рычаг карбюратора двумя руками, причем плечам тоже пришлось серьезно поработать. Неудивительно, что мистер Альберт врезался в березу.

Папа положил свою теплую смуглую руку поверх рук Сентябрь и помог слегка опустить манетку зажигания. Были и другие странные слова – крыло, например, или сдвиг, – как будто машина была живая, только приболевшая.

Не будь Сентябрь так взволнована хриплым рычанием модели А, она заметила бы, насколько выросла за последнее время. Теперь она легко доставала ногами до педалей, сидела правильно и прямо без подложенных на сиденье увесистых книг и видела через ветровое стекло дорогу. Машина затарахтела, и сердце девочки забилось ей в такт. Когда она отпустила тормоз, машина зачихала и заскрежетала. Сентябрь издала победный вопль, который потонул в протестующем реве машины, и они, раскачиваясь и подпрыгивая, с гудением и стуком покатили вперед по грунтовой дороге. Когда надо было переключать скорости, модель А неловко дергалась вперед. Когда надо было тормозить, она выла и бормотала. Сентябрь не обращала на это внимания. В очках, залепленных грязью из-под колес, прильнув к рулю, она хохотала на майском ветру. В целом было очень похоже на езду верхом на виверне.

* * *

Больше в тот день ничего не случилось.

Не успела Сентябрь и глазом моргнуть, как благополучно зашло солнце и все закончилось – она оказалась в прежнем мире, где нет модели А. Прекрасная, ужасная, громыхающая машина снова скрылась в гараже мистера Альберта. За ее выхлопом не погнался никакой ветер никакого цвета. Вечером, лежа в постели, Сентябрь все еще чувствовала вибрацию во всем теле. Так бывает после целого дня в море, когда ты уже на суше и в безопасности, тебя еще долго убаюкивает мягкое покачивание волн. « Не буду я волноваться из-за того, что Зеленый Ветер сегодня не явился , – думала она под эхо переключения скоростей, пробегавшее под кожей. – Тетя Маргарет говорит, что беспокойством только плохих новостей накличешь».

Вместо того чтобы болтаться целый день где попало, она будет готовиться. То место, которое занимал в ее сердце страх, она заполнит готовностью и мерами предосторожности. Она теперь, как-никак, бывалая Авантюристка. Не годится вечно заявляться в Волшебную Страну как беспомощный ягненок, у которого за душой ничего, кроме шерсти. Взрослые не сидят и не ждут, пока с ними что-то случится. Они строят планы, они все продумывают. Копят деньги, выбирают места, пакуют чемоданы. В ту ночь Сентябрь спала очень крепко. Ей снились битком набитые чемоданы и списки вещей, где все до единой строчки отмечены галочками.

Первым и самым главным из приготовлений была банка с крышкой под кроватью. Некоторое время назад Сентябрь начала копить деньги. Она была дочь своей матери, очень бережливая девочка, копившая даже то, что, возможно, в будущем и не пригодится. А теперь у нее была ясная цель – Сентябрь изрядно надоело оказываться в Волшебной Стране в нужде и без средств. Нисколько не лучше, чем в ее собственном мире! Даже хуже, на самом деле, ведь она понятия не имела, что вообще деньги там значат. Однако на этот раз у нее ничего не найдется на обмен: ни Первых Поцелуев, ни рубинов из волшебного скипетра, который в Небраске вполне мог бы сойти за неподъемное бревно. Богатой ей не стать ни здесь ни там, но можно по крайней мере попытаться убедить волшебный народ, что медяки порой не хуже поцелуев.

Так Сентябрь начала предлагать свою помощь всем соседям. Большие поручения ей давали или маленькие – она никогда не жаловалась: кормила овец и цыплят, выпалывала сорняки. Развешивала белье, которое трепетало над травой, как белые паруса. Писала письма для мистера Киллори, который не умел читать и не собирался учиться. Ухаживала за вечно грязными и строптивыми рабочими лошадями Пауэллов, кормила их, мыла, расчесывала. Те в ответ только недовольно фыркали. Миссис Пауэлл дала ей полдоллара одной серебряной монетой, когда большая чалая кобыла оказалась жеребой, хотя уже никто и не надеялся. Сентябрь взяла на себя все поручения мистера Альберта, которые прежде выполняла ее мама, и разъезжала по всему округу, закупая и развозя то одно, то другое. Десяти-, пяти– и просто центовые монеты отправлялись в банку, мерцая в ее глубине, будто джем.

Быть предусмотрительным – значит быть наготове в любой момент, когда Волшебная Страна вздумает послать за тобой. Вот как Сентябрь представляла себе этот момент в самых тайных мечтах: целый мир приближается в прекрасной колеснице из воздуха, света и океана, целый мир приходит, чтобы забрать ее с собой. Тщательно все обдумывая и перебирая свои волшебные навыки один за другим, как бабочек в коллекции, Сентябрь поняла, что юбки и платья – не самая практичная одежда для путешествий. У нее была только одна пара брюк, и они стали ее любимым нарядом, потому что совсем скоро ей предстоит спотыкаться о каменные стенки и гоняться за голубыми кенгуру. В брюках легко двигаться, делать дела и дерзать.

Сентябрь каждый день измеряла отцу температуру, но, когда он предложил платить ей по десять центов за то, что она такая прилежная сиделка, Сентябрь не могла и не хотела принять эту плату. Она расспрашивала его о боли так, будто это была зачастившая в гости родственница, и записывала все ответы в книжечку, которую ей дали доктора. Отец ездил в Омаху каждые три месяца. Как же медленно врачи приводили в порядок его ногу! Ничего нельзя было поделать с осколком пули, застрявшим в бедре. Сентябрь всякий раз смотрела из окна, как он отправляется в госпиталь, усаживаясь в длинный блестящий «Паккард», который присылала за ним Ассоциация ветеранов войны. Иногда ей казалось, что на папе лежит то же заклятие, что и на ней, и он обречен снова и снова оставлять свой дом, чтобы возвращаться в какой-нибудь странный город.

Помогая то на одной ферме, то на другой, она часто вспоминала сивиллу, охранявшую вход в Волшебное Подземелье, где обосновалась ее, Сентябрь, собственная тень. Сивилла любила свою работу и с детства знала, что работа эта – такая же ее часть, как и сердце. «А для какой работы родилась я? – думала Сентябрь далеко не в первый раз. – Что я могу сделать полезного? Какое дело подошло бы мне так же естественно, как служба часового подходит сивилле?» Ответа она не знала. Ясно было только, что сажать овощи и водить машину – это не то. Блеющие овцы и одноглазый петух мистера Киллори, наверное, думали, что она недостаточно хорошо за ними ухаживает, чтобы посвятить этому всю жизнь. Она читала это в их черных глазах. Жеребая чалая кобыла не удостоила ее своим мнением ни в какой форме. Сентябрь считала, что у нее неплохо получается читать и думать, чему по большей части и учил папа до войны своих учеников. Ну и, похоже, она неплохо научилась свергать монархов. Но из этого, кажется, не сделаешь профессию. Сентябрь знала, что многие девочки прилежно готовятся к тому, чтобы стать хорошими женами и хорошими матерями своим будущим детям. Ее мама тоже стала хорошей женой и матерью, но еще она при помощи гаечного ключа и своей светлой головы заставляла самолеты летать. Сентябрь тоже хотелось применить свою светлую голову для чего-нибудь чудесного. Дожидаться, когда выяснится, в чем именно состоит ее призвание, было не легче, чем перестать искать приметы Волшебной Страны у каждой каменной стенки и каждого фонарного столба.

Сентябрь старалась наполнить свою светлую голову мыслями такого рода, набить под завязку, чтобы не думать ни о чем-то другом. Месяц май растворился в цветах и птицах. Июнь подхватил эстафету лета и припустил по своей сухой золотистой дорожке. Ночью в окно к Сентябрь заглядывала луна, которая в Небраске похожа на круглый тюк сена. Однажды, но только однажды, когда она смотрела на свою банку с монетами в лунном свете, ее посетила ужасная мысль, которую раньше она не впускала, как бы громко та ни стучалась в двери ее сердца. «Может быть, это потому, что я старею. Может быть, я не нужна Волшебной Стране, потому что я так старалась быть взрослой и вести себя как положено взрослым. Может быть, Волшебная Страна только для детей. Мне уже четырнадцать, а это совсем не то, что двенадцать. У меня даже работа есть, пусть и не самая лучшая. Я умею водить машину и не забываю каждый день в одно и то же время измерять и записывать папину температуру. Вдруг меня не пустят обратно из-за того, что я стала чересчур большой – нет, хуже того, чересчур обыкновенной» .

Той ночью она внезапно проснулась в полной уверенности, что услышала совсем рядом басовитое рычание виверна.

Наяву ничего такого не было. И Сентябрь заплакала в теплой неподвижной тьме.

 

Глава II

В путь, вслед за ту́пиками

в которой Сентябрь не может починить забор, патрулирует границу, путается в предлогах и встречает очень милого пса по имени Беатрис

Первый день июля выдался жарким и своенравным. Сентябрь проснулась так рано, что, когда она выскользнула за дверь, на небе еще оставалось немного желтого и розового. Она отправилась к аккуратной полоске деревьев на границе их земельного участка. На Сентябрь были любимые зеленые рабочие брюки, которые, сказать вам правду, уже стали ей коротки, да и вытерлись, и линялая рубашка в приятную красную и оранжевую клетку. С собой она взяла молоток, привесив его к поясу. В темно-оливковые карманы засунула жестянку с гвоздями, две ириски и книжку по норвежской мифологии в мягком переплете, которую пришлось согнуть почти пополам, чтобы она вошла в карман. Согнутым локтем она прижимала к груди свою банку с монетками. Сентябрь собиралась сначала немного почитать про омелу и восьминогих лошадей, а потом починить пролет забора, который повалился во время последнего ливня. Этот самый забор отделял их владения от гораздо большего участка мистера Альберта. Накануне вечером папа мимоходом упомянул упавший забор, так рассеянно и печально, будто и не было смысла чинить его в этом мире, где ливень льет, когда ему вздумается. После того как Сентябрь покончит с починкой, ей надо будет поехать на модели А в город с длинным списком покупок, составленным мамой. Мистер Альберт и миссис Альберт тоже дали ей свои списки покупок, а за компанию с ними миссис Пауэлл и миссис Уайтстоун. Сама Сентябрь тоже решила потратить несколько своих бесценных монеток и купить компас и, возможно, еще какие-то мелочи, которые могут оказаться полезными в Волшебной Стране.

Сунув все списки в задний карман, Сентябрь взглянула вдаль, на стайку кудрявых белоствольных берез, разбежавшихся как заглавные буквы на странице. Их роскошная, глубокая до черноты, прохладная тень манила к себе. Путь предстоял неблизкий. Ни свистеть, ни чего-то еще, чем можно скоротать время, Сентябрь не умела. Поэтому она вытащила книжку, чтобы читать на ходу, следя за дорогой краешком глаза. Чтение Сентябрь могла совмещать с чем угодно: с прогулкой, с чисткой лошадей, с прополкой грядок, с оттиранием чайных чашек и соусников, на которых уже и рисунка-то не осталось. Стиль книжки был суховат, но разве это важно, когда валькирии и козы уже пришли в движение? Великанша Скади как раз принялась выбирать себе мужа, просто глядя на ноги всех богов подряд, и тут на страницу упала густая тень деревьев. Дальше надо было идти вдоль забора, пока не наткнешься на поваленный пролет, что ощетинился проволокой и разбросал вокруг доски. Сентябрь достала одну из ирисок и забросила в рот.

Возможно, именно из-за всех этих божественных ног, ирисок и жаркого утреннего солнца Сентябрь не заметила довольно крупную особу и еще более крупную собаку при ней, идущих по другую сторону забора. Справедливости ради следует признать, что особа шла очень тихо. Даже и не шла, а просто беззвучно таяла в одном месте и появлялась снова чуть дальше, вдоль забора, собака же, не отставая, трусила вслед за ней. Мы можем только порадоваться, что фигура появилась возле поваленного ветром забора именно в этот момент и ни секундой позже. Потому что, когда Сентябрь увидела эту груду обломков поверх края книжки, она отвлеклась от Скади с ее пантеоном ног и уставилась прямо в искрящиеся электричеством голубые глаза огромной женщины с рослым, заметно скучающим псом.

Сентябрь не могла бы с уверенностью сказать, вправду ли женщина была огромной или она так выглядела из-за доспехов. Страшно подумать, какой сильной и выносливой надо быть, чтобы таскать все это на себе. Металл укрывал ее высокую крепкую фигуру, словно защитная решетка локомотива, клубился переплетением проводов, болтов и сияющих набалдашников. В центре, где положено быть сердцу, сияла ярким электрическим светом большая шахтерская лампа, из которой сыпались бледно-голубые искры. Ноги были обуты в башмаки из скрученных и скрепленных пряжками железнодорожных рельсов. Плечи прикрывали огромные черные желоба, усеянные заклепками. На руках, каждая размером с половинку Сентябрь, красовались перчатки, высеченные из двух дымчатых алмазов. Алмазные грани то вспыхивали жгучими белыми огоньками, то становились холодными и черными. Даже волосы женщины представляли собой спутанную массу электрических проводов, собранных в узел. Несколько прядей выбились из пучка и развевались на ветру, роняя шипящие искры в придорожную грязь. В одной руке женщина держала гигантский старомодный фонарь, в котором на месте фитиля образовался клубок черного нагара. В другой сжимала огромный крюк из красивого замысловато скрученного металла, покрытого резьбой, будто древний китовый ус.

У пса породы грейхаунд, размером со льва, но в два раза ленивее, были такие же пронзительные голубые глаза. Мягкая волнистая шерсть, серо-белая с черными крапинками, защищала от мух не хуже доспехов. Морда выражала скорбь и сдержанность, характерные для этой породы.

Сентябрь глазела на них во все глаза. Женщина тоже глазела на нее, но гораздо спокойнее, поскольку Сентябрь была мала и не рассыпала вокруг электрических конфетти.

А потом женщина исчезла.

Воздух в том месте, где она стояла, еще с минуту колебался и пузырился, а затем все стихло. Грейхаунд еще раз посмотрел на Сентябрь долгим, слегка настороженным взглядом охотничьей собаки, словно говоря: «Собачья жизнь, собачья работа, а не ирисками ли тут пахнет?» Он поднялся, быстро потянулся, выгнув спину дугой, и потрусил вдоль линии забора.

Сентябрь кинулась за ним. В этом, как оказалось, не было нужды – электрическая дама с треском материализовалась всего в трех-четырех шагах от прежнего места. Она подняла свой крюк и, казалось, зацепилась им за что-то невидимое в июльском воздухе, дергая и выкручивая это невидимое с отчаянным усилием. Капли искристого желтого пота выступили над ее бровью.

– Доброе утро, – сказала Сентябрь и тут же почувствовала себя глупо. А из Волшебной ли Страны эта женщина? Выглядит она по-волшебному. И ощущение от нее волшебное. Воздух вокруг нее вскипает от нестерпимого жара, а пахнет она расплавленным металлом, но при этом, парадоксально, еще чем-то растительным: грибами, стеблями одуванчиков, сосновой смолой. Ну кем же ей еще быть? Сентябрь таких еще не видала. Ясно одно – исчезает она мастерски.

Грейхаунд ухватился за длинный черенок крюка, с рычанием потянул за него, и совместными усилиями они с хозяйкой освободили то невидимое, что застряло в небесах. Дама промокнула пот со лба простеньким платком в клетку, очень похожим на клетчатую рубашку Сентябрь.

– И тебе доброе утро, малышка, хотя по моим часам сейчас полночь, а по настроению так довольно ненастная полночь. – Она просунула свою бриллиантовую руку под нагрудник доспехов, вытащила оттуда кусочек ярко-красного света и бросила его псу. Тот в прыжке поймал угощение и радостно им захрустел. – До конца моей смены далеко, а Линию еще разматывать и разматывать. Вот так всегда, правда? – Она улыбнулась усталой улыбкой, блеснув медными зубами.

Сентябрь не придумала, что бы ответить. В таких случаях слова у нее обычно сами срывались с языка, хотя лучше было бы его попридержать. Именно так произошло и на этот раз.

– Вы не Ветер, – выпалила она, но тут же устыдилась своей грубости и покраснела.

– Эт точно, – зловеще ответила дама и снова испарилась. Сентябрь стиснула зубы от досады и, оглядевшись, поплелась вдоль забора туда, где электрическая дама снова начала материализоваться. Пес тявкнул и последовал за ней.

– Тогда кто вы? – спросила Сентябрь все так же в лоб. Она глубоко вдохнула, выдохнула и попробовала начать сначала: – Поверьте, у меня не такие дурные манеры. Просто бывает, что правила приличия не позволяют сказать что хочется, а ничего другого мне в голову не приходит. Я что, собственно, хотела спросить, вы же из Волшебной Страны, правда? Иначе ведь быть не может?

Дама снова забросила свой крюк в небо, но на этот раз ей пришлось всего пару раз подергать его, чтобы добиться, по-видимому, удовлетворительного результата. Она достала еще один кусок красного света, засунула его на этот раз себе в рот, как комок жевательного табака, и начала перемалывать.

– Видишь ли, слово «из» тут звучит нелепо. Это предлог, а они все такие неловкие. Из Волшебной ли я Страны? Нет, так нельзя сказать. Так ты попадешь пальцем в небо. Может быть, я при Волшебной Стране? Ближе, но нет, все еще мимо. Может, я у Волшебной Страны? За ней? Под ней? Нет, все не годится. Беда с этими предлогами. Все время норовят пришпилить тебя булавкой, приколоть то к одному, то к другому. Предлоги – это стражи пространства и времени. А мы с временем и пространством рассорились еще в школе, и с тех пор нас не назовешь закадычными друзьями. Предлоги вечно пытаются поставить тебя на место, мелкие прилипалы. А в моей работе все должно быть по линеечке – ничего себе, я еще и каламбурю! – да, по линеечке, ровненько, и ничему нельзя позволять прилипать к тебе, даже словам. Словам особенно! Потому что к ним липнет все остальное. А их целые толпы, этих слов, и они наползают на твою работу, облепляют ее, как муравьи. Только подзадержишься где-нибудь, они тебя тут же прикончат. Вот я и не задерживаюсь.

Она зашипела и снова исчезла, рассыпавшись голубыми искрами. Пес уставился на Сентябрь горящими глазами.

– Мы через Волшебную Страну, – медленно произнес он тихим, как опадающий пепел, голосом.

Голос дамы, потрескивающий статическим электричеством, вернулся прежде, чем Сентябрь увидела голубую лампу ее сердца. Та вспыхнула точно в том месте, где исчезла.

– Так вы никуда и не уходили! – воскликнула Сентябрь.

– Как же не уходила, – возразила дама. – Я перенеслась на сотню тысяч миль. Залатала Линию в районе Шпиндельной Подстанции. А теперь заменяю предохранитель на Гранатовом Узле. Просто это не здесь, понимаешь? Меня здесь вообще нет. Это то же самое, что я тебе про слова толкую. Я по другую сторону горизонта. Просто Линия, ну, то есть граница, здесь такая изношенная, что часть меня проступает, и ты ее видишь хотя и не должна. – Она сузила сверкающие голубые глаза и склонилась над Сентябрь, грозя огромным алмазным пальцем. – Кажется, юная леди, вы у меня сейчас отправитесь спать, притом без ужина. Подглядывать за гейзенберговской механикой через замочную скважину! Ну и дети пошли! – Тут электрическая леди не выдержала и рассмеялась. – Расслабься! Я просто люблю иногда пошутить по-своему. Меня не беспокоит, что ты меня видишь. Линейщики вообще мало о чем беспокоятся.

– А кто такие Линейщики? – выдохнула Сентябрь, обрадованная, что хоть за что-то смогла зацепиться в этом разговоре.

– Ну, я, например. Меня зовут Бумер. А мой напарник – старина Беатрис. Он – Кон. Или Конденсатор, если захочешь когда-нибудь послать ему формальное приглашение. Он меня заземляет, держит Линию, пока я с ней работаю.

– Беатрис – это же девчоночье имя.

Бумер пожала плечами.

– А ему нравится. Мне дела нет, как мой Кон хочет называться. Э-эй, ты не на шутку решила меня разговорить, верно? Заставить пользоваться словами совсем как люди? – с грохотом и шипением Бумер опустилась прямо на землю возле забора. – Ну, хорошо, попробую, но сразу предупреждаю, что я этого не люблю. Линейщики работают на Линии. На границе между мирами. Это примерно как вы коров удерживаете, чтобы они не разбрелись и не превратились в гамбургер под колесами поезда или не переломали бы себе коленки об дубовые корни. Если б не Линия, любой мог бы прыгать туда-сюда, из мира в мир, как девчонки в «классики» играют. Метнет биток через Линию и поскакала себе. Да еще и хвост подружек приведет за собой. Вот неразбериха и начнется, уж я-то знаю, всякое повидала.

– Но люди и правда прыгают туда-сюда, – смутилась Сентябрь.

– О да! Еще и как прыгают! Добавляют мне работы. На Линии есть слабые места. Она довольно старая, и потом не больно-то я верю в добросовестность тех, кто ее прокладывал. Постоянно требует ремонта. Пока мы с тобой болтаем, я успела залатать четырнадцать прорех, залудить прохудившийся трансформатор, выбрала слабину на двадцати участках, заменила семь перегоревших узлов и затянула сеткой дыру размером со штат Монтана. – Бумер сощурила один глаз. – Надеюсь, тебе хватит сообразительности, чтоб понять: все это – лишь слова. Слова, которые ты понимаешь только потому, что живешь в мире, где есть Монтана, трансформаторы и конденсаторы. И они – не слова, а совсем другое.

– Разумеется, – поддакнула Сентябрь, понятия не имея, о чем речь.

– Я не из Волшебной Страны. Никогда там не была. Но зато я вижу ее как в витрине магазина, понимаешь. Я прохожу между мирами и охраняю Линию. Совсем недавно тут был большой прорыв, недавно – по моим часам, а не по твоим. И когда я говорю «здесь», я не имею в виду вашу ферму в Небраске, поверь мне. А просто «здесь». «Здесь» – это где Плутон, и гусеницы, и шары, которые взлетают, потому что наполнены гелием. Люди тут появляются и исчезают, будто ими из цирковой пушки выстреливают. Мне это не нравится, так и знай. На этих участках Линия всегда будет уязвимой. Структурные дефекты. А за последний год она почти полностью износилась, я точно знаю. Часовые пояса – это сущее мученье, поверь. В прошлом году мы почти потеряли Линию, да и теперь я должна присматривать за ее провисанием.

– В прошлом году! Я как раз была в Волшебной Стране. А моя тень воровала там магию. И если бы она довела это дело до конца, границы могли полностью стереться. Так сказала Минотавра.

– Минотавров надо слушать, они зря не скажут. Всякий, у кого четыре желудка, должен хорошо владеть реальностью. Линия была вся в лохмотьях. До того дошло, что можно было просто споткнуться о стену и оказаться неведомо где. А когда дела идут настолько плохо, бандиты тут как тут. Хуже мышей! Только один появится – считай все здесь. Беатрис их постоянно гоняет, но что он может сделать в одиночку? Утечка – это один из фундаментальных принципов устройства вселенной. Вопрос только в том, что именно польется и когда прорвет.

Бумер сплюнула. Изо рта ее вырвалась струя красного огня. Сентябрь уставилась на свои туфли.

– Что же это – я тоже бандит? Я тоже пересекала Линию. Дважды! Даже четыре раза, если считать обратный путь.

Бумер посмотрела на нее многозначительно. Сентябрь сунула руки в карманы, но все же подняла голову и выдержала взгляд Линейщицы. Она не станет делать вид, что сожалеет об этом. Теперь-то ее точно в бандиты запишут.

Глаза Беатриса вспыхнули, как электрические лампочки. Он завыл – длинно, гулко и с присвистом, точь-в-точь как паровая турбина.

– А вот и они, – прокряхтела Бумер, с усилием поднимаясь и раскладывая свое металлическое тело как головоломку.

– Кто?

Прерия оставалась зеленой и тихой, если не считать порывов ветра, колыхавших колосья и темные верхушки берез.

– Ты же за ветрами гоняешься, верно? А я их ненавижу. Всю их болтливую шайку преступников, беглецов и психопомпов. Если бы не ветры, я бы давно уже вышла на пенсию и нежилась бы за пределами времени. Вперед, Беатрис! Голос!

Грейхаунд поднялся на огромных задних лапах и пролаял раз, и два, и три. Теперь его голос был похож не на вой паровой турбины, а скорее на страшный колокольный звон.

Сентябрь прижала ладони к ушам – и очень вовремя. Ветер стегнул сам себя так яростно, что колоскам пшеницы ничего не оставалось, как встать прямо и вытянуться в струнку, едва не отрываясь от земли. Воздух словно задрожал, затрясся и, наконец, вывернулся наизнанку, выплеснув наружу толпу оглушительно галдящих, вопящих, смеющихся и улюлюкающих тварей.

Ту́пики!

Один за другим они взмывали вверх, как пушистые пушечные ядра, хлопали пару раз крошечными крыльями и снова плюхались на упитанные брюшки, накатывая друг на друга, как волны на берег. Их ярко-оранжевые округлые клювы сверкали золотом. Одни ту́пики были не больше бекаса, другие – огромные, с охотничью собаку. Чем ближе они подкатывались, тем лучше был виден блеск их глаз: черных, зеленых, красных, фиолетовых. Некоторые из этих цветов, решила Сентябрь, не слишком-то подходят для птичьих глаз. Один за другим ту́пики снова и снова взлетали ввысь, перебирая перепончатыми ножками на фоне неба так, будто карабкались по горному склону.

А над этой стаей плясала и кружила, с ухмылкой перепрыгивая с одного ту́пика на другого, юная леди в синем. На ней были брюки цвета индиго, на которые пошло шелка не меньше, чем пошло бы на юбку такой же длины; при каждом шаге они шуршали, а из складок украдкой выглядывали мертвенно бледные голубые звездочки. Еще на женщине были бирюзовые перчатки выше локтя и сапфирового цвета ботинки с ледяными шнурками-сосульками, зашнурованными крест-накрест до самого колена. Широко развевались полы красивого длинного плаща небесной голубизны, с тяжелым серебряным поясом на талии, простроченного аквамариновой нитью и отделанного грубой овчиной немыслимого черничного цвета. Длинные лазурные волосы разлетались во все стороны из-под кобальтовой фуражки, отороченной той же темно-синей овчиной. Головной убор был увенчан ледяной пикой, как на старых фотографиях немецкого кайзера. Женщина курила длинную глиняную синюю трубку, выдувая такой же синий дым огромными квадратами, треугольниками и ромбами, через которые ныряли и кувыркались ее ту́пики.

В оглушительный гвалт ту́пиков ворвался протяжный рев клаксона. В самом центре стаи обнаружился «Форд» модели А мистера Альберта. Он перемещался скачками, подпрыгивая и зависая над землей, где его поддерживали, толкали, несли и снова толкали птицы.

– Но это же моя машина! – воскликнула Сентябрь. – То есть это машина мистера Альберта, – исправилась она, однако была возмущена тем, что на ней смеет кататься кто-то еще – пусть даже ту́пики. – Что они с ней делают? Они же ее на кусочки разнесут!

– Конокрады! – с отвращением сказала Бумер. Она взяла свой крюк на изготовку, как боевой топор. Беатрис завыл. На этот раз звук напоминал скрежет шестеренок, которые проворачивались глубоко в недрах земли.

Женщина в синем заметила Сентябрь. Ее ухмылка стала еще шире, черные глаза заблестели. Сентябрь и остальных отбросило к забору. Воздушная волна, обтекая Линейщицу и ее Конденсатор, стала такой горячей, что ноги Сентябрь вспыхнули от жара, но она не отступила.

– Хо-хо, Девочка! – завопила синяя бандитка, как кричат моряки, завидев землю, и элегантно отсалютовала.

Сентябрь отсалютовала в ответ, и улыбка ее вспыхнула фейерверком. Кто же это еще, как не Синий Ветер, наконец-то прилетевшая за ней? Сентябрь немедленно простила ее за опоздание. Сердце в груди так колотилось, будто искало выход наружу.

– Хо-хо, Ветер! – закричала Сентябрь в ответ. Весь разговор про бандитов и необходимость оберегать от них Линию внезапно стал совершенно неважным. Сентябрь засмеялась, весело замахала и, не удержавшись, спросила: – Ты прилетела забрать меня в Волшебную Страну?

Синий Ветер склонила голову набок и заухала. Ту́пики завопили в ответ. Теперь, когда они пролетали почти над головой, Сентябрь разглядела, что на каждой птице были нарядные блестящие доспехи, как в книжках про испанских конкистадоров. Доспехи были сделаны изо льда и облеплены снегом. Из шлемов торчали собственные перья ту́пиков, служащие плюмажами.

– Даже и не думала, – пожала плечами Синий Ветер. – Волшебная Страна – это же такая скучища. Зачем тебе туда? – Она рассмеялась, и смех ее умчался в лес, отражаясь и разбиваясь о деревья.

И тут одновременно произошло несколько вещей.

Бандиты взмыли в небо: ту́пики, Синий Ветер, модель А, а вместе с ними изрядное число березок, вырванных из земли страшным бреющим ветром.

Беатрис взвился вверх, преграждая им путь, вытянув струной длинное серебристое тело, сверкая ослепительно белыми острыми зубами.

Бумер бросила крюк и распустила волосы. Это было такое простое естественное движение, что Сентябрь понятия не имела, зачем она это сделала, пока не увидела, как масса волос, разлетевшись во все стороны, образовала сеть из проводов, искрящихся электричеством, широкую и крепкую, как парус корабля.

Сентябрь закричала, сама не зная, кого она хотела предупредить – собаку, птиц, Бумер или Синий Ветер. Впрочем, это не имело значения.

Беатрис щелкнул зубами под самыми брюшками птиц. Те насмешливо защебетали в ответ. Он промахнулся и в первый, и во второй, и в третий раз, потому что до птиц ему было не достать. Он грохнулся обратно на землю, дергая мордой и скуля от отчаяния. Как только собака покинула воздушное пространство, Бумер метнула электрическую сеть навстречу бандитам. Сентябрь была уверена, что все они поджарятся насмерть, но Синий Ветер только захихикала. Подмигнув Сентябрь, она завертелась волчком, как фигуристка, на спине самого большого ту́пика. Поток птиц вытянулся, ужался, съежился и с ходу проскочил через ячейки электрической сети, а вслед за ними проскользнула и модель А, тоненько сигналя в прыжке.

Внезапно ветер стих. Все замолкло. Бумер застыла столбом, в гневе зажав в бриллиантовых кулаках концы ее электрической сети. Беатрис еще раз завыл воем, схожим с паровозным гудком.

Сентябрь, пытаясь перевести дух, посмотрела на Линейщицу, потом на Конденсатор. Затем взглянула вслед исчезающему вдали Синему Ветру. В голову ей пришла совершенно четкая мысль. Бумер не позволит ей пересечь границу. Работа Линейщицы в том и заключалась, чтобы говорить «нет» и преграждать путь. Точно так же, как работой сивиллы было говорить «да» и открывать путь. Как ее собственной работой было записывать папину температуру и смотреть за беременной кобылой Пауэллов, даже когда та кусалась. Делаешь свою работу и отвечаешь за нее. На этом держится мир взрослых, и их магия тоже.

Прежде чем Линейщица смогла ее остановить, прежде чем Беатрис вновь поднялся на задние лапы, Сентябрь прижала локтем свою банку из-под джема, рванула вперед – и прыгнула что было сил. Она нырнула в ту же ячейку сети, что поглотила стаю ту́пиков, в зазор между потрескивающими бело-голубыми проводами, шириной как раз чтобы пропустить девочку. В последний момент она зажмурилась, ослепленная потоком сверкающих искр и внезапной уверенностью в том, что оттолкнулась недостаточно сильно для прыжка! Сейчас она запутается в проводах и обратится в пепел. Поздно, слишком поздно она решилась!

Сентябрь вмиг исчезла в своем мире, как исчезает, погаснув, светлячок. Бумер вздохнула. Она пнула столб забора, который в ужасе разлетелся на части еще до того, как ее огромная нога приблизилась к нему. Линейщица опустила сеть волос, как занавес, и тут же снова исчезла. На этот раз Беатрис тоже испарился. От них обоих в воздухе остался висеть только отголосок собачьего воя.

 

Глава III

Посетители с сомнительной репутацией

в которой Сентябрь приземляется в уже знакомом городе, спорит с Ветром, делает отчаянный выпад в сторону стоицизма и принимает к сведению некоторые факты относительно крушения политических и экономических режимов

Выполнив один из самых неуклюжих кульбитов в истории акробатики – кувырок с переворотом через крыло, – Сентябрь свалилась с неба.

Падать было невысоко. Сеть Линейщицы без всяких церемоний и приличий вывалила ее на сухую пыльную дорогу с высоты достаточной, чтобы дать понять, что ею весьма недовольны. Сентябрь приземлилась на колени, брякнувшись так, что пробрало до самой макушки. Она моргнула, но не издала ни звука. Глаза отказывались открываться в полной уверенности, что их хозяйка поджарилась до хруста. И даже когда она начала ощущать грубую ткань своих штанов и совсем не обугленную кожу рук, глаза все не открывались. Вдруг она глянет, а мир вокруг нее – совсем не Волшебная Страна, а какой-нибудь ужасный заброшенный ветхий сарай на Линии или просто лес за домом мистера Альберта?

«Один глаз, потом другой. – Сентябрь пришлось повторить это дважды, прежде чем ее веки послушались. – Один глаз, потом другой. После этого смотри и будь готова к встрече с тем, что увидишь».

Небо оказалось не голубым и не черным – не день и не ночь, а пламенные всполохи сумерек. Сияние алого и бордового, ярче кипящей ртути и павлиньего хвоста, будто сочилось из воздуха, омывая каждый предмет. Сентябрь стояла на коленях на выцветшей серо-зеленой линии, прочерченной, даже прорезанной, в широкой и длинной дороге. По обе стороны мягкие дымчатые колонны взмывали к ярким волнистым облакам. Колонны – да не совсем! Одни очень высокие и очень шаткие; другие – как башни кафедрального собора, но не выложенные из ровных кирпичей, а сколоченные ржавыми гвоздями из досок. Третьи были сложены из красивых каменных плит, зато снизу доверху зияли огромными дырами. И очень, очень многие колонны были перевязаны длинными шелковыми лентами с восковыми печатями – черными, белыми, красными или золотыми, – и все эти ленты были в пятнах и потеках. Сквозь дыры можно было разглядеть рисунки: линии, дома, смешные дракончики с гигантскими ноздрями, плавающие в тщательно вычерченных морях. Это были огромные свитки пыльных пергаментов – каждая складка, сгиб и надрыв отливали ультрамарином. Дорога, что зашуршала у нее под ногами, как только она поднялась с колен, тоже оказалась из бумаги, старой плотной глянцевой бумаги, на которой пишут только о самом прекрасном или очень важном. На самом верху свитков Сентябрь увидела церковные башни и виллы, фермы и сады. Кудрявый баран свесился через край и блеял на все, что видел внизу. Его блеяние неясно отражалось от стенок бумажного ущелья. Там и сям виднелись башни, увенчанные проржавевшими куполами. Как раз в таких сооружениях ветер воет всего сильнее, свищет всего громче и визжит всего пронзительней.

Впереди разворачивался огромный жемчужно-фиолетовый горный хребет, похожий на бесконечный ряд библиотечных полок. Туча галдящих птиц кувыркалась и плясала, направляясь к этому взгорью. За ними клубами вился автомобильный выхлоп.

Сентябрь хотела прыгать от радости на этой дороге и кричать в сияющие небеса. Она могла бы сделать сальто, настоящее сальто, по всем правилам. Она желала ликовать и возносить к облакам всяческий вздор, она была готова поцеловать любого, кто окажется рядом, только никого не оказалось, ну и ладно. Ничего из перечисленного она не сделала. Вместо этого она прижала руки ко рту и задрожала всем телом, как собака, виляющая хвостом. Лицо ее покраснело от натуги – так трудно было удерживать внутри весь шум и тарарам, учинить который рвалось ее тело. В этот момент громче всего говорила голова, и голова эта хотела оставаться холодной и собранной, как Ветер. Быть проницательной и предусмотрительной, как надлежит Ветру. Когда ты выставляешь напоказ все, что внутри, люди смотрят на тебя косо. Никто никогда не говорил ей, что ликовать, плясать от радости и нести чушь – это по-детски, но она каким-то образом чувствовала, что так оно и есть.

Должна ли я ей об этом сказать? Следует ли мне быть добрым и понимающим рассказчиком и отвести нашу девочку в сторонку? Стоит ли прикоснуться к ее новому пылкому сердцу и напомнить, что она больше не принадлежит к вовсе бессердечному племени детей и даже не является более владельцем дикого юного сердца тринадцатилетних девочек и мальчиков? О Сентябрь! Сердца, запертые в наших грудных клетках, – фантастическая куча нежных и страшных чудес, но они, эти сердца, нуждаются в дрессировке. Беатрис мог бы тебе об этом порассказать. Сердце может научиться множеству трюков, и каким оно станет зверем, во многом зависит от того, знает оно команды «сидеть» или «лежать», подает голос или лапу, кувыркается или поднимает тревогу, охраняет или нападает, ищет или сторожит. Но самый главный трюк, которому всякий рад выучиться в ту самую секунду, как только заполучит сердце, – это притвориться бессердечным. Это первейшая опасность для наделенных сердцем. Следует ли мне предупредить ее о том, о чем ни вас, ни меня не предупреждали?

Вряд ли вы подумаете, что я на такое способна. Вы ведь меня уже знаете.

Так что Сентябрь постаралась натянуть на лицо выражение благородного, очень гордого собой, серьезного взрослого, поскольку считала, что именно этому трюку ей следует научиться в первую очередь. Однако не так просто охватить сразу пару глаз, нос и рот, поэтому ей удалось разве что справиться с нескрываемой, прыгучей, искрометной радостью – но все же на этот раз радость была молчаливой. Она звенела внутри, но наружу не выплескивалась. Вернуться в Волшебную Страну! Очутиться в мире волнующей до трепета магии. Оказаться в краю, где не надо лгать о том, чего больше всего хочешь, – потому что все это уже здесь, все это можно трогать, и говорить с ним, и бороться с ним, и ездить на нем верхом. Однако оценить сдержанность Сентябрь было некому.

И кстати, что это за место? Оно выглядело страшно знакомым, но Сентябрь была почти уверена, что никогда ей раньше не приходилось бежать по пергаментной дороге или задирать голову к вершинам башен из свитков. А ей действительно приходилось бежать, чтобы не отстать от ту́пиков, Синего Ветра и бедной машинки мистера Альберта, которая и не чаяла, что ей будут так досаждать! Банка с монетами гремела, и ее звон разносился в каньонах колоннад. Постойте, но ведь раньше она уже слышала этот свист ветра! И ей знаком этот сухой сладкий запах, что доносит сюда бриз!

К счастью, ту́пики, перепрыгнув через Линию, больше, похоже, никуда не спешили. Их глянцевая масса рассыпалась, за исключением тех, кто поддерживал украденный автомобиль на своих спинах, покрытых ледяными панцирями. Некоторые взмыли вперед и вверх, к солнцу, похожие на ядра с оранжевыми клювами. Маленькие пичужки выстреливали как пули, отлитые из жемчуга и чернил, и приземлялись на чем угодно, что попадется в этом пустынном месте. Когда Сентябрь перевалила через горку на бумажной дороге, она обнаружила небольшой птичий базар, раскинутый посреди колонн, со стаями галдящих птиц, оккупировавших все крыши и печные трубы на них.

Ровная дорога вела прямо в деревню, которая прижималась задворками к подножью гор. Пики гор, подпирающие деревню сзади, возносили на немыслимую высоту ажурное сплетение текста и рисунков из старых-престарых чернил, исчезающих в вышине. В сторону от главной дороги, к центру деревни вел полосчатый настил. Каждая полоска была образована перегибом длинной плотной тяжелой карты, подвешенной так, как они обычно висят в библиотеках – перекинутые через крепкую перекладину, чтобы не мялись и не морщились. На всех до единого сгибах виднелась синь незнакомых океанов. Сентябрь притормозила перед ведущим к мощеной дорожке пандусом в виде огромного, размером с лодку, атласа, открытого на титульном развороте, где значилось:

ГОРОД МЕРКАТОР.

ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ 1203 ГОДА.

РЕДАКТОР: КОРОЛЬ ХРУСТИКРАБ ПЕРВЫЙ.

ВЕРСТКА И ОФОРМЛЕНИЕ: КАДАСТР ОКТОТОРП, ЭСКВАЙР.

ВСЕ ИМЕНА, СОБЫТИЯ, ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ПРЕСТУПНИКИ, МАГИЯ, БЕСПОРЯДКИ И УГРОЗА ТЕЛЕСНЫХ ПОВРЕЖДЕНИЙ ИСПОЛЬЗОВАНЫ С СООТВЕТСТВУЮЩЕГО ДОЗВОЛЕНИЯ.

ПОСЕТИТЕЛЯМ С СОМНИТЕЛЬНОЙ РЕПУТАЦИЕЙ ОБРАЩАТЬСЯ НА ПУТЕВУЮ СТАНЦИЮ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО.

ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ ДЕРЖАТЬСЯ ПОДАЛЬШЕ.

– Ну, я не думаю, что у меня сомнительная репутация, – предположила Сентябрь, переводя дыхание. Дальнейшие самооправдания прервал дикий, заливистый смех. Сентябрь вздрогнула – прямо над ней, на краешке длинного кривого дымохода примостилась Синий Ветер, хохоча и тыча в нее пальцем.

– Ах ты кислая моя черничка, ты просто прелесть, когда сама не понимаешь, что несешь.

Синий Ветер спикировала с трубы не хуже летучей мыши. На кратчайший миг она раскинула руки, в пируэте приземлилась рядом с Сентябрь и всплеснула синими ладонями.

– Даже если забыть, что ты низложила – спасибо, что со свету не сжила! – не один, а целых два режима и дестабилизировала целый ряд территорий, названия которых ты даже произнести правильно не сможешь, не говоря уже о том, чтобы сметать для них наживо парочку конституционных монархий; если бы даже ты была поосторожнее и не разбрасывала повсюду свои игрушки, когда убегала домой, я бы все равно ждала от тебя неприятностей. – Синий Ветер скривила блестящие пурпурные губы в озорной усмешке. – Автостопщица!

– Я никому не навязывалась!

– Ой, да перестань ты! Без меня ты бы в жизни сюда не пролезла. Когда ты вообще попадала в Волшебную Страну в одиночку? Да никогда, потому что ты не можешь, потому что ты – человеческого рода, а люди все такие скучные, совсем как ты. – Она скрестила на груди руки в парчовых перчатках, весьма довольная собственной логикой.

Сентябрь вздрогнула, будто от пощечины. Внезапно она вспомнила, что братья и сестры не очень-то жаловали Синий Ветер. Зеленый Ветер сам говорил ей об этом.

– Ты меня просто дразнишь. Ветер никогда бы не стал обзываться такими словами. Ветры… не то чтобы добрые, но по крайней мере не такие жестокие!

Синий Ветер изогнула аквамариновую бровь.

– Ты что, никогда не встречалась с жестоким ветром? Какая же легкая, пляжная и банановая была у тебя жизнь. Я никогда не дразнюсь, мадам! Я втираюсь, заманиваю, топаю, выхожу из себя и, конечно же, замораживаю – я же самый Холодный и Суровый из всех Вихрей! Я – ужас мира! Но я никогда не дразнюсь. Ты можешь нажить куда больше неприятностей, принимая всерьез тех, кого встретишь, спрашивая лишь о том, что они делают, и делая только то, о чем тебя просят. – Синие глаза ее сверкали. Один из ту́пиков заложил круг и приземлился ей на плечо. Сжимая крылом заиндевевший бердыш, он принялся маршировать по плечу туда и обратно дерганым строевым шагом.

Сентябрь взорвалась:

– Ты обязана была прийти и забрать меня! Ты должна была привезти меня в Волшебную Страну еще весной! Не ты, так кто-то другой из ваших! Зеленый Ветер обещал! Обещал, что я буду возвращаться каждый год, а ты не появилась, а теперь огрызаешься, как старый пес. Ты вообще на Ветер не похожа, если разобраться! Где твоя большая кошка? Тебе наверняка нравится похищать людей, точно так же как ты похищаешь все остальное!

Синий Ветер уперла руки в лиловые бока. Голос ее срывался на крик.

– Слушай, ты, избалованный, никудышный девичий порыв! – прорычала она. – Я тебе не общественный транспорт! Это ты превратилась в пресыщенную неженку. Привыкла получать то, что хочешь, а теперь хочешь только то, к чему привыкла. – Синий Ветер раздула щеки, как херувимчик, и утихомирилась. Она оглядела мощеную дорожку с таким видом, будто у нее есть дела поважнее, да и выпить бы не мешало. – Надежды так губительны для человечьих детенышей! Я бы и самую драную свою шляпу не отдала за делишки моих братьев и сестриц. Я даже на семейные сборища не хожу. Я иду своим путем – и пусть попробуют меня тронуть! Они и так отобрали моего Снежного Барса из-за той дурацкой истории в Тунисе, если уж тебе так не терпится осрамить меня. Лицемеры! Будто сами они не переворачивали мир с ног на голову, только чтобы посмотреть, как он будет кувыркаться. Но меня они не достанут! Мне нечего стыдиться! Мои ту́пики ничуть не хуже, чем их старые облезлые кошки. Ту́пики Внезапных Буранов, моя маленькая армия. Зиме нужны ее рыцари, если уж на то пошло.

Синий Ветер отсалютовала верному соратнику, сидевшему на ее плече. Тот ответно отсалютовал наконечником алебарды.

– И вовсе я не хочу забирать тебя в Волшебную Страну. У меня было время над этим подумать, целое лето. Я наблюдала, как ты бестолково там мыкалась, и, хорошенько поразмыслив, пришла к выводу, что ты мне совсем не нравишься. Волшебная Страна тебя напрочь испортила. Ты даже вообразила, что тебя обязаны туда унести. Какое нахальство! Пора тебе стать разумной и обходительной девочкой, получать хорошие оценки и перестать куролесить во всех Волшебных Странах подряд. Выучись ремеслу и иди своей дорогой, а об этом и думать забудь!

Сентябрь открыла рот, чтобы возразить, чувствуя, как всю ее, от ног до желудка, накрывает паника, словно грозовая туча. Какая она жестокая, этот Ветер! Ничего себе манеры! Сентябрь вовсе не считала, что ей кто-то чем-то обязан… хотя, впрочем… Разве она не рассердилась, когда миновал месяц май, а за ним и лето, и ничего, ни шепотка. Разве не чувствовала, что ее вроде как предали? Но, с другой стороны, разве ей кто-то что-то обещал? Ты чувствуешь, что тебя предали, только если у тебя есть на что-то право… Горькая досада поползла от пяток к макушке и, конечно, не миновала щек.

Синий Ветер засмеялась лающим смехом. Она проворно наклонилась и шлепнула Сентябрь по щеке, совсем легонько. Обжигающе, словно обидное слово. Сентябрь уставилась на нее, ошеломленная, с широко открытым ртом.

– Кто первый покраснел, тот проиграл! – возликовала Ветер. – Я победила, игре конец.

Сентябрь поднесла руку к лицу. До этого случая ее били только однажды. Старшеклассница Марта Мэй, у которой были самые густые, блестящие и красивые рыжие волосы во всей школе, подошла к ней на большой перемене и шлепнула по щеке. Удар был не сильный: в последний момент Марта Мэй зажмурилась, и пощечина не получилась. Ее пальцы скользнули по щеке и по уху Сентябрь. Но от этого обида не стала менее жгучей. Это подружки Марты подначили ее так поступить. Сквозь слезы, с выпрыгивающим из груди сердцем Сентябрь смотрела, как они прыскают в ладошки – люди так себя ведут, когда знают, что смеяться не стоило бы. Марта Мэй постояла растерянно, будто ей стыдно и непонятно, почему она вообще это сделала, – но потом тоже рассмеялась и убежала к своей стайке, блестя на солнце рыжими кудрями.

На этот раз Сентябрь не расплакалась. Не дождетесь! Синий Ветер снова издала ликующий вопль, подбрасывая и ловя свою кайзеровскую каску. Пока она себя так подбадривала, все вихри и шквалы вокруг тоже возбудились – они кружились, брызгались и разлетались врассыпную. Темные волосы Сентябрь и сине-фиолетовые Синего Ветра заструились вокруг них, будто все дело происходило под водой. Ветер визжал в дырявых стенах высоких шатких башен. Этот звук показался Сентябрь очень знакомым! Она начисто забыла о своей горящей щеке.

– Подожди! – закричала она. – Мы что, в Вестерли?

Синий Ветер остановилась, будто радио выдернули из розетки. В тот же миг все ее порывы стихли. Она присела на корточки, балансируя на носках туфель из синей кожи, сложила пальцы лодочкой и в изумлении посмотрела на Сентябрь.

– А что же еще, по-твоему, Ветры станут называть домом? Но это еще не сам Вестерли, понятное дело. Не тот Вестерли, в котором живет Сборище Рыхлых Толстяков, которые могут не впустить тебя Без Всяких Оснований. Это пригород, девочка. Задворки. Здесь свили гнездо преступники, ярмарочные зазывалы, шайки фальшивомонетчиков, весь бессовестный сброд. Меркатор находится в стороне от туристических маршрутов. Сюда приходят, если не могут проникнуть в город по официальным каналам. Если тебе надо обменять, купить, продать, арендовать, протащить или сплавить что-то такое, с чем лучше бы не иметь дела. Это подполье. Поэтому и говорят, что Меркатор – под Вестерли. По-латыни – sub urb. Под городом. Латынь – превосходный язык для всяких пакостей, вот почему все правительства его так любят. Это Синий Рынок, то место, куда ты приходишь, когда весь остальной мир говорит тебе «нет»!

Сентябрь посмотрела поверх мощенного книгами настила в туманную сумеречную даль города. По улицам двигался народ, но лиц в сумерках было не разглядеть.

– Тогда, наверное, тебе стоит указать мне дорогу на Вестерли. Я… я встречалась однажды с Широтой и Долготой. Они должны меня вспомнить. Я уже знаю все кусочки головоломки, которые нужны, чтобы попасть из одного мира в другой. Мне кажется, я смогу уговорить их снова пропустить меня официальным путем. Зачем мне пытаться прошмыгнуть через заднюю дверь, если можно вежливо представиться у главного входа?

Синий Ветер открыла и снова закрыла рот. В ее темных глазах плясали чертики от изумления. Она потрепала Сентябрь по голове.

– Ох, бродяжка моя зимняя, разве ты не знаешь, что происходит, когда правительство шатается? Или, как в нашем случае, с грохотом рушится вниз головой из-за одной капризной, болтающейся без дела туристки? Весь порядок летит в тартарары, а на смену ему приходят, не мытьем, так катаньем, контрабанда, взятки, подкуп, мошенничество, сделки под столом и это-можно-устроить-пока-никто-не-видит. Полный цветник средств и способов. Это так мило, что ты думаешь, будто Широта и Долгота все еще выглядят так, как несколько лет назад, во время твоего дебюта на здешних подмостках. Подозреваю, они вышли на пенсию и уехали в Парагвай. Теперь все только и скачут через границу или протискиваются в игольное ушко, не забывая подмазать дверь на обратном пути.

Сентябрь похолодела.

– Но правительство же на месте! Чарли Хрустикраб – король! Вот и на плакате так написано.

– О, Старина Краб изо всех сил старается удержать все это дело в своих клешнях. Чтобы все было Благородно и Величественно, говорит он, Как в Прежнее Время. Но, – Синий Ветер раскинула руки и пожала плечами, – какое дело бандитам до хобби короля? Так что, если ты закончила, мне тут надо срочно кое-что продать, а ты мне стала совсем не интересна.

– Продать? Ты имеешь в виду автомобиль мистера Альберта? Но ты не можешь просто взять да и продать его! Он же не твой!

– А ты, полагаю, считаешь его своим? Или он принадлежит мистеру Альберту, который небось еще невыносимей, чем ты?

– Ясное дело, это машина мистера Альберта.

– Давай-ка без ясноделанья, черничная негодяйка! Ты трижды неправа! – Синий ветер начала разгибать пальцы один за другим. – Она не твоя, не мистера Альберта и не моя. – Она подняла палец. – Это Инструмент, а У Инструментов Есть Права. Я разделю выручку с этим, как его – автомобилем? вот ведь дрянное имечко! – поровну и по справедливости, так что мы с ним посидим хорошенько да сообразим на двоих, какой покупатель больше по нраву этому зверю.

Сентябрь взорвалась:

– Ты не можешь посидеть с автомобилем! Это не волшебный автомобиль со своей историей, печалями и сахарной присыпкой сверху – это просто машина. Из моего мира. Она даже работает кое-как. Говорить она не может, деньги тратить не умеет, и прав у нее определенно нет никаких!

Синий Ветер присвистнула. Она встала и растопырила ладони в атласных перчатках, стряхивая с них все, что зовется Сентябрь.

– Что ж, я уверена, что ты права, а я нет, и нет на свете ничего такого, о чем бы ты хоть чего-нибудь да не знала.

Ту́пик на ее плече неодобрительно покачал головой, глядя на Сентябрь. Синий Ветер резко повернулась и зашагала по мощенной книжными переплетами дорожке в глубь Меркатора. Алый свет небес сверкнул искоркой, отразившись в серебряной нити ее жакета.

– Ничего подобного! – отрезала Сентябрь, топая вслед за ней. – Я иду с тобой, и если кто-то и купит этот автомобиль, это буду я. А после ты мне покажешь дорогу в Волшебную Страну, как и положено Ветру… – Сентябрь спохватилась. Такой аргумент как раз этому Ветру нисколько не понравится. Ей дела нет, что положено делать Ветру. Если бы она всегда делала, что ей положено, она бы не лишилась своего Барса. Но как же ей, Сентябрь, попасть в Волшебную Страну без помощи этого Ветра? Других-то поблизости не видно – или Синий Ветер, или никто. Сентябрь глубоко вздохнула. «Ты можешь нажить куда больше неприятностей, принимая всерьез тех, кого встретишь», – что ж, проверим.

– Ты покажешь мне дорогу в Волшебную Страну, – поправилась она, – потому что, если я избалована и совсем тебе не нравлюсь, то очень велики шансы, что я нагоню ужас на здешних жителей, все переверну вверх дном и учиню кавардак, потому что я – личность, а личность – это проблемы, а проблемы там, где я. – Сентябрь выпрямилась и ухмыльнулась, хотя ей ничуть не хотелось ухмыляться. Все Ветры – жулики, вот и ей пришлось сжульничать.

Синий Ветер ничего не ответила. Она даже не остановилась. Ее синие кожаные ботинки мягко шуршали по настилу. Однако через секунду она протянула свою длинную бирюзовую руку.

Сентябрь приняла ее.

 

Глава IV

Профессиональный Революционер

в которой Сентябрь наставляют на путь и высоко ценят, она встречает Крокодила с хорошими связями, знакомится с толикой Фискальной Магии и становится Официальным Преступником Королевства

Солнце в Меркаторе зашло.

Но мало что изменилось. Небо стало лимонно-лавандовым, а между сплетенных в косичку облаков высыпали – близко, рукой подать – странные и незнакомые пурпурные звезды. Сентябрь даже различала трепет язычков пламени в их короне. Она подумала, что, если эти звезды так близко, от них должно быть жарко, как от солнца, однако весь городок будто съежился от ночной прохлады, поднял воротник пальто, прячась от постоянного ветра. Вдоль улиц тянулись хорошенькие домики с печатями в форме компасов на бумажных дверях – но огня в домах не зажигали. Мощеная дорожка вела прямо в центр, к большой площади, настолько же многолюдной и шумной, насколько пусты были дома.

Площадь представляла собой огромную карту, вычерченную разноцветными чернилами: киноварь, бирюза, лазурь, лимон, жирный черный шрифт, который отчетливо светился в сумерках. Тысячи стран теснились на карте, и по всем ним ступал, прыгал, приплясывал, падал и топтался самый разный народ. Сентябрь могла бы часами ползать по этой карте, следуя каждой линии и каждой надписи в поисках Волшебной Страны, дорогого ее сердцу острова, который она однажды обошла вокруг под парусом. Интересно было бы на этой карте поискать собственный дом. Но такая возможность ей не представилась. Повсюду толкался народ в длинных толстых пальто с бриллиантовыми пуговицами и глубокими карманами. Кто-то носил шапку, кто-то – шлем, одни повязали головы шарфами, другие щеголяли в кепочках, но никто не ходил с непокрытой головой. Сентябрь потрогала свои темные волосы и внезапно ощутила себя незащищенной среди этих занавешенных и затуманенных лиц. Еще она не могла не заметить множество лиц такого же синего цвета, что и у Синего Ветра. То тут, то там прорывались звуки музыки, хотя никаких музыкальных инструментов Сентябрь не видела. Мелодия появлялась как бы случайно, сама по себе, будто она выросла, как растут грибы в лесу, будто песни, баллады и симфонии аккуратно рассадили красивыми рядками и поливают каждое утро чистой водой. Барабаны бум-бумкали, рожки поквакивали, флейты-пикколо выводили трели, гармошки-концертино сдували и раздували меха. Никакого порядка в этом не было, разве иногда и совершенно случайно инструменты попадали в лад.

– Приятная музыка для фона, даже если невозможно подпевать, – заметила Сентябрь.

Ветер кивнула синей головой. Овчина на ее фуражке блестела оттаявшим снегом.

– В музыке больше правил, чем в математике или магии, и она вдвое опаснее, чем каждая из них или они все, вместе взятые. Здесь много чего можно купить и обменять, выпросить и выторговать, но к музыкальным инструментам даже не подходи, у меня нет времени отскребать тебя от Прилавка.

Посреди всего и вся, там, где цвета карты сгущались и темнели, растопырилась огромная старинная касса размером с римский фонтан. Такие старомодные кассы с рукояткой на боку Сентябрь видела только в книжках. Она вся сверкала деревянными цилиндрами и бронзовыми клавишами, надраенными до блеска, как канделябры. На стеклянном окошечке кассы – ни пылинки, ни отпечатка. Надпись ПРОДАЖ НЕТ, выведенную белоснежными с завитушками буквами на черном стекле, можно было увидеть издали, за много миль. На ящике для денег развалился длинный крокодил с кожей медного оттенка.

Приблизившись, Сентябрь увидела, что его кожа состоит не из чешуек, а из медных монеток – новых блестящих и старых позеленевших. Хвост крокодила, обернувшись вокруг него самого, каскадами спускался с кассы вниз – совсем не крокодилий хвост, а темно-изумрудный веер, как у петуха. Только вместо перьев – купюры насыщенного изумрудного цвета, сложенные настолько искусно, что они переливались и топорщились совсем как перья, обнаруживая свое достоинство только при легком ветерке. Крокодил наблюдал за суетой внизу, поблескивая серебряными глазками из десятицентовых монет. Внутри глаза горели бледным пламенем, снаружи были прикрыты очками в золотой оправе.

– Ну, вот и прибыли, – сказала Синий Ветер, подталкивая Сентябрь поближе к кассе. – Видела указатели? Я тебя и доставила целой и невредимой на Путевую Станцию. Ты должна поблагодарить меня, угостить ужином и не забыть отметить, как эффектно я выгляжу в этих туфлях. Только погляди на этого Крока! Страшен, как грозовой фронт, правда? Тебе следует сказать: «Как прекрасно! Как величественно! Старый негодник Зеленый Ветер просто швырнул меня в океан, но ты, ты его уделала одной левой».

– Как прекрасно. Как величественно, – ответила Сентябрь с презрительной усмешкой. Раньше она никогда не пробовала презрительно усмехаться. Оказалось, что это довольно приятно.

– Ну что за отъявленная вредина, лишь бы все испортить, – фыркнула Синий Ветер. – Хоть бы попыталась быть со мной любезной. Я же в первый раз протащила человека контрабандой. Будешь мне веселье отравлять, я больше пальцем не пошевельну. Я ведь даже не заставляла тебя разгадывать головоломки или стоять в очереди! – Синий Ветер скрестила руки на груди и сплюнула, подняв вихрь снега и ледышек на площади, выстланной картой.

Но Сентябрь ее не слушала. Она заприметила модель А, окруженную личностями в длиннополых пальто, которые то прикладывали ухо к ее капоту, то сигналили клаксоном, то посасывали воздух из ее шин.

– Они же окончательно сдуют шины, если будут продолжать в таком духе! Я вернусь к крокодилу через минутку…

– Ничего подобного! – выкрикнул крокодил гулким как из бочки голосом, хлестнув перьями по надписи ПРОДАЖ НЕТ. – Немедленно представься, или я устрою тебе полный досмотр, ты не успеешь и моргнуть этими большими, круглыми, ох-какими-человеческими глазками.

На этот раз Синий Ветер толкнула ее гораздо сильнее, и Сентябрь, споткнувшись, приблизилась к латунным пластинкам пониже прилавка.

– Так вот, – начал медный крокодил. Когда он говорил, кусочки зеленых перьев вылетали из его рта, как знаки пунктуации. – Я – Калькулятрикс, Агент Его Величества, Верховный Казначей, Старший Зверь Отдела Имперских Путей и Сокровищ. Это совсем новый отдел, а значит, очень модный. Стоит мне сверкнуть перьями, и передо мной открываются самые модные дансинги. Сейчас я буду проводить с тобой Дознание. А ты у нас кто?

– Сентябрь. – Она покрепче прижала банку с монетами к груди.

– Немного ж у тебя титулов, – нахмурился Калькулятрикс. – Держу пари, тебя на вечеринки совсем не приглашают.

Сентябрь прикусила губу.

– Это правда, – признала она чуть более застенчиво, чем собиралась. – Но я одно время была Рыцарем, а потом – Епископом.

Калькулятрикс энергично склонился к ней, звеня монетками чешуи о прилавок.

– Ну, ну! Давайте не будем углубляться в то, что с нами было в зеленой, как салат, молодости, когда к обеду жизни уже подали горячий суп. Я прозреваю в тебе трагические глубины, юная леди! Ни вечеринок, ни банкетов, ни даже сатурналий, готов поспорить. А я, пахучий и кипучий, отплясывал во всех бальных залах, где собиралась хотя бы парочка флейтистов. Еще до того как я достиг своего нынешнего положения, на мое семейство был высокий спрос – да-да, мы всегда были в дефиците. Мы все Нумизматы с огромными возможностями – Маги Находок, Коллекционеры Монет и Банкнот, Колдуны Воображаемого. Всю свою коллекцию я храню на себе, тут она цела, невредима и в постоянной экспозиции. Банк – это всего лишь колледж Фискальной Магии, и никто не хочет быть кроликом при первом исполнении фокуса с исчезновением. Мы – другое дело. На каждом из нас Облачение Капиталовложения и Одеяние Благодеяния! Мы практически изобрели Гламур Фидуциариев. Я вижу, что ты энтузиастка, хотя и явная дилетантка. – Калькулятрикс кивнул на банку с монетами в руках Сентябрь. – Поэтому я чувствую расположение к тебе, хотя мы едва знакомы. Я великодушен по природе, но из скаредной породы. На твое счастье, нынче я склонен прислушаться к своей природе.

– Мои сбережения вовсе не воображаемые, – сказала Сентябрь, покрепче прижав к себе свое достояние.

– Все деньги воображаемые, – просто ответил Калькулятрикс. – Деньги – это магия, которую все согласились не признавать магией.

Сама посмотри! Ты обращаешься с ними как с магией, обладаешь ими как магией, опасаешься их как магию! Почему тот, у кого больше кругляшков из меди, серебра или золота, ведет легкую жизнь, полную удовольствий, спит сколько захочет, а все прочие ему кланяются? Ведь сами по себе эти кругляшки не могут пойти в бой, или приготовить такой прекрасный ужин, что становишься сыт, едва взглянув на него, или построить дом с тысячей фронтонов. Они все это могут только потому, что все согласились приписывать им такое могущество. А вот если бы все договорились придавать могущество не благородным металлам, а скажем, ногтю большого пальца, или шляпкам грибов, или кровельной дранке, или первому поцелую, или слезам, или минутам, или перьям ту́пиков, эти маленькие кружочки валялись бы себе на дороге, и тускнели под дождем, и никого бы не заставляли ходить с опущенной головой или с задранным носом. В данный момент, как бы мне ни нравилась твоя коллекция, эти монеты – не ценность, а просто мусор.

Сентябрь открыла рот, собираясь возразить. Она столько часов потратила, чтобы их заработать! Нет уж, они определенно не мусор! У нее в банке ровно семнадцать долларов и тридцать семь центов, и каждый из них такой же настоящий, как жеребая кобыла, у которой болит живот! Но Калькулятрикс поднял вверх медный коготь и терпеливо продолжал:

– Так вот, моя платежеспособная петунья, они не настоящие, потому что никто здесь их не принял бы. Для посетителей Синего Рынка они не обладают никакой ценностью. Что бы они с ними стали делать? – Он потряс головой из стороны в сторону так, что она запела и зазвенела. – Без магии они не больше, чем чешуйки крокодила. Никто здесь не собирался менять свое добро на медяки с отчеканенным на них человеческим профилем. Но я могу провести над ними когтем, произнести пару слов – и сделать их монетами, потому что я Казначей, иными словами, Волшебник. Я могу превратить твой мусор в богатство, просто объявив, что эта монетка стоит столько-то, а та столько-то. Монеты от этого не меняются, они остаются монетами. Но внезапно они обретают могущество. И если ты, дорогая, можешь изменить что-то, просто сказав слово, – это магия. Или я могу взять их и отдать тебе взамен несколько Крабов, которые совсем недавно стали очень новой, а значит, очень модной валютой в Волшебной Стране, – но тогда мы тем более во власти колдовства, потому что откуда тебе знать, правильно ли я посчитал. Когда вещь становится собою просто потому, что некая личность в блестящих одеждах с уверенностью назвала ее именно так, это тоже магия. Если хочешь возразить – это будет дуэль волшебников! Правда, очень нелепая, потому что я – Калькулятрикс, а ты – нет.

Сентябрь внимательно обдумала ответ.

– Может, это и справедливо для волшебных денег, – допустила она. – Но человеческие деньги – это просто деньги. Это довольно серьезная вещь. И даже если бы это было не так, не имеет значения, воображаемые они или нет, если все согласились, что они обладают властью. Если мы не сможем платить банку каждый месяц, мы потеряем нашу ферму, и не думаю, что им понравится, если моя мама предложит им сразиться на дуэли.

Калькулятрикс ухмыльнулся, обнажив зубы.

– Воображаемые не значит ненастоящие. – Он расправил зеленые перья хвоста и возложил одну из своих огромных лап, закованных в чешую из мелких монет, на ручку кассового аппарата. – Разве ваши человеческие деньги не приводят к появлению предметов по вашей прихоти? Разве они не меняют личность человека, например, превращают испуганного ребенка в лохмотьях в заносчивого промышленника в костюме? Разве они не лечат больных? Докторам же платят. Разве не могут они поражать врагов по твоей команде? Или удерживать одних людей на окраине города, а других – высоко на холме, охраняя их так же надежно, как колючий кустарник оплетает замок? Затеплить уголь в холодном очаге, перенести тебя в тропическую страну, если ты так замерзла, что не перенесешь очередного снегопада? Ну, поведай же мне, какие еще чудеса должны творить человеческие деньги, чтобы заслужить то же благоговение, которое ты испытываешь при виде любой побрякушки из Волшебной Страны? – Калькулятрикс рассмеялся так, что монеты на его горле снова зазвенели. – И не спеши-ка ты на Фондовую Биржу, детка! Там скопилось столько колдовства, что им аж потрескивает лента с биржевыми котировками, и, если достаточное количество биржевиков поверит, что у некоторой Компании есть куча денег, – ба! она тут же начинает купаться в море наколдованных наличных. А если те же самые люди решат уверовать во что-то другое, эти Дьявольские Динары моментально исчезнут при первом же заклинании. Все это золото просто – престо! – превращается в веточки, семена и сосновые шишки. Что, скажешь, Калькулятрикс лжет?

Сентябрь моргнула. Если протереть глаза, все это похоже на правду. Не так ли все и было незадолго до того, как Сентябрь появилась на свет? Разве муж тети Маргарет, тот самый несчастный Дядя, о котором так редко говорили в семье, не превратился за одну ночь из видного мужчины в пальто с меховым воротником в нищего, у которого осталась только пыльная ферма да груда внезапно бесполезных бумажек.

Медный крокодил коротко кивнул, убедившись в том, что оказался прав.

– Впрочем, довольно этих бесплатных уроков по моей редкой специальности. Как умно с твоей стороны получить что-то за так – а я почти и не заметил. Ну-с, приступим. – Он подался вперед и короткими ручками ухватился за аппарат, раскинув хвостовое оперение по всему прилавку. – В прежние времена мы были страшно отсталыми, клали на одну чашу весов твою душу, а на другую – перышко, ну и все прочее в таком роде. А теперь у нас есть Методология. Теперь у нас есть Инструменты. Это все так занимательно. Начинаем! Да! Первое Вопрошание! – Надувшись от усилия, Калькулятрикс перевел ручку кассы в исходное положение. – Профессия?

Сентябрь поникла плечами.

– Я… Пока никакой.

Медный крокодил моргнул серебряными глазами.

– Прости, – сказал он, – но это просто нелепо. Как ты можешь обрести Путь, если у тебя нет профессии? И как мы можем записать тебя в наших книгах, если у тебя нет Пути? Ты же где-то работаешь?

– Я учусь в школе, – объяснила Сентябрь. – и время от времени выполняю случайную работу для тех, кому нужно.

– Всякая работа кому-то да нужна, – осклабился Калькулятрикс, – иначе никакой работы и не было бы, а были бы только игры, да пикники, да здоровый сон. Но не будем терять времени. Что ты больше всего любишь делать?

Сентябрь не потребовалось ни секунды на обдумывание этого вопроса.

– Путешествовать. В Волшебную Страну, ну и обратно, хотя это совсем не так весело.

Синий Ветер язвительно фыркнула. Она и ее ту́пик уже успели задремать, припав головами друг к другу, но скрип ручки кассы их разбудил.

– Это не дело, а место, куда ты отправляешься, чтобы натворить там дел.

Калькулятрикс проигнорировал ее замечание и все так же терпеливо продолжал:

– И чем же ты занимаешься, когда попадаешь в Волшебную Страну?

Сентябрь заговорила очень быстро в надежде, что успеет рассказать правду до того, как это истолкуют против нее.

– В первый раз я подружилась с Виверном, маридом и стодвенадцатилетним Фонариком, и добыла из ларца в Чесаном Лесу магический Гаечный Ключ, и обошла на корабле вокруг всей Волшебной Страны, чтобы победить Маркизу.

Калькулятрикс дернул медной бровью.

– Так ты революционерка!

– Нет!

– Но ты уже призналась, что водишь знакомство с известными смутьянами и мятежниками, и нынешняя твоя компания тоже весьма сомнительна. Вот у меня, например, в друзьях Маги, Балерины, Василиски и сам Король! Что это сравнение говорит о нас с тобой? Ну ладно, а что было во второй раз?

– Я отправилась в подземелье Волшебной Страны, поскольку моя тень стала там Королевой, и собиралась застрелить ее из Заклепочника, но не стала этого делать! Она, наверное, все еще там Королева…

– То есть это было всего лишь покушение на убийство, – сказал Калькулятрикс, в растерянности позабыв, что делать с ручкой кассы.

Синий Ветер захохотала так громко, что ту́пик в ужасе улетел с ее плеча.

– Не забудь упомянуть, что ты украла тот Гаечный Ключ и застрелила Минотавру, а бедного марида, которого ты так любишь, до полусмерти измордовала, чтоб убрать со своего пути. – От задохнулась от смеха, сложившись пополам. Снежинки скатывались с ее глаз как слезы. – А вот еще! – выкрикнула она между приступами веселья. – Контрабанда! Она же, в довершение всего, контрабандист! – Синий Ветер схватила за деревянную ручку молоток, что висел у Сентябрь на поясе для инструментов, и тут же выхватила из ее карманов гвозди, единственную оставшуюся ириску и книжку – ловко, как настоящий карманник. Она потрясла жестянку с гремящими внутри гвоздями. – Если это не железо, тогда я – слон. Опасное оружие! Станет ли невинная девушка таскаться с железом в карманах? Да она бандит, Ваше Превосходительство, ничего хорошего, от нее не жди, только плохое. Подтверждаю: я с первого взгляда распознала в ней избалованного ребенка. Не верите мне – позовите френолога! Рядом с водокачкой как раз одного выставили на продажу. У нее же череп правонарушителя, только взгляните! Вот, на левом виске! Это признак мятежа, ясный как печать. Да и в целом на лице написана склонность к бунту. И ничего она с этим не может поделать, бедный оборвыш! Как бы она ни старалась вести себя прилично – что у нее, на мой взгляд, плохо выходит, – стоит ей открыть рот, как оттуда кувырком вылетает хаос и по-хозяйски располагается прямо у вашего дома.

Калькулятрикс раздраженно потряс хвостовыми перьями. Мелкие монетки вдоль его хребта ощетинились, как на загривке бойцовой собаки. Когда он снова заговорил, голос его все еще оставался доброжелательным:

– Ну что ж, дело ясное. Ты у нас пойдешь как Преступник. Эта отрасль прекрасно развивается, кстати. Работу найдешь где угодно.

Сентябрь вывернулась из рук Синего Ветра, которая ощупывала новые доказательства дьявольской сущности девочки у нее на лбу.

– Но я не преступник! Я понимаю, что произвожу такое впечатление, но у меня были веские причины! Что я еще могла сделать? Маркиза была ужасно жестокой, а моя тень высосала бы всю магию из Волшебной Страны. Что касается вранья, то это Зеленый Ветер велел мне лгать!

Синий Ветер фамильярно похлопала ее по плечу.

– О, у нас всех есть веские причины. Потому-то преступать закон так сладко.

– Но я не преступник, – упорствовала Сентябрь, отстраняясь. – Не преступник, сколько меня им ни называй.

– Ну, конечно, ты не преступник, – усмехнулся Калькулятрикс. – Пока еще. У тебя же нет лицензии на совершение преступлений! Хороши бы мы были, если бы позволяли всякому нарушать и не соблюдать.

– Извините, – прервала его Сентябрь, разгневанная тем, что ее обсуждают, как на допросе, – но это выглядит ужасно официально! Я думала, что теперь, когда нет Маркизы с ее правилами, все по-другому! Я думала, что это будет подпольный рынок с темными закоулками и все такое! Кое-то мне об этом даже говорил. – Она выразительно посмотрела на Синий Ветер, которая выглядела довольной собой.

Калькулятрикс почесал длинную медную морду.

– Обязательно должна быть какая-то официальная дребедень, иначе как ты узнаешь неофициальную, когда с ней встретишься? Как ты распознаешь подлых тихушников, когда наткнешься на них в упомянутых темных закоулках? Какая радость нарушать правила, если их вовсе нет? Что же касается особо хитроумных правил и их нарушения, скажу тебе, детка, что эльф у власти – это то, что нужно. Сотни лет никто из этих пустозвонов не сиживал на троне. Мы все и забыли, в какие игры они так любят играть. Король Хрустикраб хочет все исправить, заставить все работать правильно, как следует, так, как это было в Старые Дни, когда он был еще мальчиком. А это значит – снова танцевать имперские танцы, если вы понимаете о чем я. А приличную Империю без Стандартов не построишь, вот почему меня поставили здесь, на границе Волшебной Страны и Всего Остального – чтобы поддерживать Стандарты. Разумеется, я веду речь не о модной кухне или местном театре. Король Хрустикраб лично навестил меня, постучавшись в обитую банкнотами дверь Нумизматариума. Я раскатал для него ковер из лягушачьей кожи, все по высшему разряду – кружка мяты, сэндвич с дублонами, чуть-чуть сдобренный маслом, и ключ от моего Управляющего Болота. Мы с Королем вместе совершили моцион по дну топи, где, к моему счастью, нашелся свежий торф. Как только мы расположились в болотной грязи, тут он мне все и выложил. «Трёшник, – сказал он мне, употребив мое личное имя, и я буду благодарен вам за то, что вы не будете его использовать, пока мы не узнаем друг друга получше. – Трёшник, – сказал он, – если мне суждено заняться Империей, я не стану ограничиваться половиной работы. Меня учили, что, если честный малый берется за дело, он должен начинать с основ, с классических приемов. Настоящей Империи нужны границы и валюта, а также благородные подданные и подлые подданные, – сказал Краб, – а правильная Империя, лучший и самый завидный образец Империи, должна иметь своих Преступников. Империю не устроишь как надо, если не будет целой толпы тех, кому она ни чуточки не нравится. Это все хорошо и правильно – создать рыночную экономику и чисто декоративный Парламент, но если нет никого, кто сопротивляется, кто хочет все разрушить, устраивая всяческие козни, значит, работа сделана спустя рукава. Фокус в том, что эту работу нельзя доверить вольнонаемным. Тем, кто сами ищут приключений, потому что им это нравится, – вот эти по-настоящему опасны. Нам требуются Официальные Преступники, Профессиональные Революционеры, Аккредитованные Мерзавцы! Так мы всегда будем знать, где побросали свои игрушки, если ты ухватываешь суть». – И я зубами ухватил суть королевских слов. Он начал выдавать лицензии и предписания, нарядные бумаги с печатями, в которых говорилось, что народ должен пойти по кривой дорожке во имя Короны. У меня их целая пачка, могу вписать твое имя. О! А ты бы могла дать мне взятку! Это был бы чудесный способ войти в дело, как ты думаешь?

– Но я не хочу быть преступником, – настаивала Сентябрь. Ей не верилось, что ее знакомый Чарли Хрустикраб, ворчливый паромщик, который давным-давно перевез ее через реку Барлибрум в столицу, мог придумать весь этот вздор. Даже если он и сделал все то, о чем говорила Синий Ветер, все равно это не значит, что это не вздор. – И уж точно не хочу это делать профессией, – добавила она тише.

Калькулятрикс начал раздраженно постукивать задней лапой.

– Тогда каковы твои намерения относительно Волшебной Страны? Я все равно должен был задать этот вопрос, только позже. Приходится менять порядок вопросов – видишь, ты уже нарушаешь правила.

Сентябрь на минутку задумалась. Никаких намерений у нее не было. Кроме одного: попасть туда и быть там. Этим было заполнено ее сердце, и голова, и все то время, пока она не спала.

– Наверное, отыскать старых друзей, вот и все. Я скучала по ним, мы так долго не виделись.

Синий Ветер резко повернула к ней голову.

– Постой-ка, ты же мне говорила, что собираешься учинить кавардак! Ты не можешь отказаться от своих слов! Я за тебя поручилась! Я ему сказала, что ты стопроцентный нарушитель.

– Она чистосердечно признала, что собиралась искать своих никудышных товарищей, так что чему с ней быть, того не миновать. – Медный крокодил ухмыльнулся и запрыгнул на кассу быстрее, чем падает пенни. Он приземлился на клавишу ПОДСТРЕКАТЕЛЬ. Ручка кассы крутнулась, выбив «дзынь» и «бряк» из кассового аппарата. Он снова прыгнул, распустив изумрудный хвост, и приземлился на клавишу СГОВОР с ЖУЛИКАМИ. Дзынь-бряк. Наконец он переместился на клавишу ЛГУНЬЯ.

– Встань на весы, пожалуйста! – приказал Калькулятрикс.

От чудовищной несправедливости всех этих слов Сентябрь только прикусила язык и покорно встала на медную пластину весов. Черные квадратики в окошечке кассы начали перещелкиваться. Клавиши кассы поднимались и опускались, как лошадки на карусели. Сентябрь начала было говорить, что она хорошая девочка и если им надо ее как-то называть, то, может быть, подойдет Рыцарь, или Епископ, или еще какое-нибудь из ее прежних имен? Но Калькулятрикс уже отбил на кассе мелодию, которая означала «продано».

– Вы признаны Казначейством как Злодей-По-Контракту со всеми правами, привилегиями и положенной вам стильной униформой. Пожалуйста, возьмите квитанцию.

Ящик кассы открылся с громким перезвоном. Сентябрь пришлось встать на цыпочки, чтобы заглянуть в него. Внутри оказался длинный свиток, на котором малой вязью было выведено ее имя, а крупной – «Чарльз Хрустикраб». Ниже несколько слов светились алым, точно приговор:

Королевский Злоумышленник

Профессиональный Революционер

Государственный Преступник

На полях грамоты в сиянии золотых и серебряных чернил плясало изрядное количество раскрашенных ворон, крыс, волков и енотов. Под ее грамотой лежал костюм из черного шелка – рубашка, шарф и башмаки, не ведавшие скрипа, все самое лучшее, чего только может пожелать Преступник.

 

Глава V

И тогда Вилы сказали «нет»

в которой Сентябрь официально знакомится со своей машиной, узнает о странных делах в королевстве Гигантов, выслушивает два «нет» и одно «да», а также лекцию о кормлении Инструментов и уходе за ними

– Не желаете приобрести Путь, мисс? – прошипел вкрадчивый голос.

Сентябрь разгладила руками свой новый криминальный наряд – определенно из самой богатой и тонкой ткани, к которой она когда-либо прикасалась. Даже Бдительное Платье не облегало ее так, будто на ней вообще ничего нет. При этом новая одежда совсем не была тесной. Шелк спадал свободно, ловко и щегольски, словно сами швы обещали оберегать ее, во что бы она ни ввязалась. Хотя вокруг потрескивал морозец, ей было легко и тепло. Она не хотела это надевать. Не хотела выделяться. Не хотела, чтобы кто-то решал, как ей называться. Но они все сделали по-своему. Они были у себя дома. Если ты, дорогая, можешь изменить что-то, просто сказав слово, – это магия. А как приятно этот наряд ласкал ее кожу, хотя она бы ни за что в этом не призналась. Сентябрь натянула на голову последний предмет экипировки – черную кепку с ушами и длинными лентами, которые можно было завязать под подбородком. Она завязывать не стала.

– У меня тут на любой вкус, подходи, посмотри, – обхаживал ее голос. Дыхание коснулось ее уха, даже прикрытого Криминальной Кепкой.

За спиной стоял один из синелицых в длиннополом пальто. Волосы его были такой же чистой синевы, что и у Синего Ветра, но убраны под полицейскую фуражку. Замерзшие жесткие брови торчали шипами. Когда он говорил, щеки его раздувались, как у херувима. Дико и хитро сверкая глазами, человек исподтишка распахнул полы пальто. Огнями переливались длинные барвинковые брюки с бирюзовыми заплатами и васильковые туфли с загнутыми носами, как у шута. Однако то, что он прятал под пальто, блестело еще ярче. Сентябрь ахнула. Подкладка его толстого пальто была увешана планетами – маленькими шариками в клубах облаков, с волнующимися морями, самоцветами континентов – рубинами и топазами, с прохладными серебряными лунами и раскаленными пурпурными солнцами. Свет струился из глубин пальто, омывая ее всеми цветами радуги. Сентябрь не могла отвести глаза. Но ей пришлось их отвести, пришлось – скрипы и стоны модели А под напором потенциальных покупателей не дали ей сполна насладиться планетами. Бормоча под нос неискренние извинения, она поплелась прочь от сияния планет.

– Возвращайтесь, Мисс! Если вы утратили свой Путь, лучших Путей, чем у меня, вы не найдете. Или же, если вы захотите перескочить на параллельные рельсы и завладеть чьим-нибудь еще путем… – продолжал он зазывать еще более вкрадчиво из-за спины, и чем мягче становился его голос, тем яснее Сентябрь его слышала. Она надвинула кепи на уши.

Длиннополые, что толпились вокруг машины мистера Альберта, тоже оказались синелицыми, с торчащими волосами и пальцами, покрытыми разводами инея. Мужчины и женщины, многие совсем не синие, клубились вокруг колченогих прилавков, покупая по случаю всякое разное и подозрительное. Никто из них не мог протиснуться сквозь толпу, чтобы поглазеть на автомобиль. Сентябрь разглядела коричневые лица, некоторые с розовыми щеками, и одного ярко-золотистого парня с прической в форме солнечных лучей. Синелицые свое дело знали и позиций в толчее не сдавали. Золотоволосый парень вынырнул из толпы на зов молодой девушки с сине-зелеными хвостиками и лотком, как у продавцов сигарет, полным всяких привлекательностей. Толпа сомкнулась за ним. Когда синелицые дышали на машину, краска с ее боков еще больше облуплялась. Когда они терлись о водительскую дверь, металл жалобно поскрипывал.

– Они так похожи на тебя, – сказала Сентябрь, с заметным неодобрением. Одного Синего Ветра ей было более чем достаточно.

Синий Ветер закатила глаза.

– Я же говорила тебе, что это Синий Рынок. Здесь все Ветры. Ты должна была их видеть, когда Зелененький швырнул тебя в этот мир, как бейсбольный мяч. Или он был слишком занят, сочиняя стишки и прозвища? Мир слишком велик для одного Ветра или даже для шести – их легионы. Одна большая, ужасная, ненадежная, припадочная семья. Синие, ну, он должен был тебе рассказать. Мы – это те нелюбимые родственники, которых не приглашают за праздничный стол. Проныры и пройдохи. Чокнутые и отчаянные. Резкие, ледяные, бешеные штормы. Вспомни самый холодный день в твоей жизни, когда сосульки свисают с крыши, как кривые зубы. Шагнешь за порог – и задыхаешься от ветра. Это я, это мы, это наша природа и наша порода. Себя не переделаешь! Здесь мы развлекаемся и торгуем, сюда попадает все, что мы украдем. Только здесь мы можем жульничать честно и благородно. По-другому не интересно – слишком легко. Вы считаете, что сделка удалась, если получили что хотели по справедливой цене. А для нас это проигрыш. Куда лучше получить то, что хочет кто-то другой, и запудрить ему мозги, чтоб он еще и приплатил тебе за то, что ты это заберешь. Это игра, спорт, состязание, и все медали – с синими ленточками. Ты не сможешь с нами тягаться.

– Торговаться я как раз умею. Я Гоблиншу обставила на ее собственном рынке. – Сентябрь с гордостью скрестила руки на груди.

Синий Ветер посмотрела на нее с жалостью.

– Во-первых, облапошить Гоблиншу может даже легчайший из Ветерков, причем сквозь сон. Во-вторых, я тебе не верю. Никакие уловки и надувательства не свалятся тебе просто так на голову, пока не созреют и не нальются спелостью. А впрочем, давай! Купи свою машинку. Это тебе недешево встанет. Текущая ставка – два урагана, один северо-западный и грозовой шквал.

– У меня ничего из этого нет!

– Какой же интерес, если бы было?

Синие Ветры начали торговаться, перекрикиваясь через модель А, а Сентябрь беспомощно на это взирала. Она слышала, как на кон швыряли циклоны и даже ледяной шторм. «Купить ее я не могу, – лихорадочно соображала она, – стащить тоже, пока они стоят вокруг нее стеной. Ни за что не отдадут…»

Тут Сентябрь любезно улыбнулась. Легко быть любезным, когда ты кое-что придумал.

– Увы, ты не можешь продавать это кому попало. Это Инструмент, а у Инструментов Есть Права. Что бы это ни значило.

Синий Ветер скривилась.

– Для начала тебе стоит перестать говорить «это». У «этого» есть имя.

– А вот и нет! Я ее сто лет знаю, и если у нее и есть имя, то это «Форд» модель А – и точка. – Сентябрь надоело, что ей все время объясняют, как устроен автомобиль из человеческого мира. Может, она и не так много знает о Волшебной Стране, Линии, магии или даже деньгах, но про машины знает все.

Один из прочих Синих Ветров посмотрел на нее так, будто она только что сказала, что солнце зовут Робертом.

– Ее зовут Арустук, – сказал этот Ветер и ткнул длинным пальцем цвета индиго на кусок мешковины, укрывавший запасное колесо, и на товарный знак «Картофельной компании Арустук». – Ты что, читать не умеешь?

– Умею, конечно!

Синий Ветер сняла невидимую соринку с пушистой манжеты.

– Вы, люди, обращаетесь со своими Инструментами как попало. Так что с нашей стороны это не кража, а освобождение. Старина Краб говорит: «Береги Инструмент пуще сердца своего. Спрашивай у него дозволения, обращайся с ним аккуратно, содержи в чистоте и с благодарностью оставляй в покое, когда закончишь».

– Это вообще не инструмент, это машина, – проворчала Сентябрь. – Она сошла с конвейера завода Форда с сотнями точно таких же, как она.

– Можно подумать, тебя не родили на свет в одном здании с сотнями точно таких же, как ты, – ответил коренастый коротышка из семейства Синих Ветров с бородой густой, как мороженое.

– Это совсем другое дело.

– Потому что ты слезливая, уродливая и бесполезная, а он – пламенный, блестящий и полезный?

Маленький Синий Ветер, еще совсем ребенок, с большими голубыми глазами в серебряную крапинку, сжалился над Сентябрь.

– Это все из-за Вил, – начал он тонким голоском. – Случилось это в Парфалии, где растут устричные деревья и текут ромовые реки, черные и глубокие, где Гиганты лепят свои города из гор. И вот у одного Гиганта проснулись Вилы, похожие на трезубец и размером с кедр.

– Им было сто лет? – спросила Сентябрь, вспомнив свою подружку Светлячка из породы цукумогами – замечательный праздничный Фонарик, который ожил в свой сотый день рождения.

– Да, но это не значит, что Вилы подскочили и сразу принялись болтать и разгуливать, рассуждая о состоянии современной литературы. Я имею в виду совсем другой тип пробуждения. Они не бросились на поиски своей удачи. Не пустились в деревенские пляски с Гигантами. Они даже не переместились на солнечную сторону амбара. Просто однажды Вилы отказались работать. Если Камышовая Кундри брала их в руки, чтобы воткнуть в стог сена, зубцы Вил просто гнулись и тупились. Как только их оставляли в покое, зубцы снова выпрямлялись. Кундри боролась с ними весь день до самого вечера, но без толку. Вилы отказывались работать вилами. Да, в Парфалии иногда творятся чудные дела. Однако к весне это перекинулось на ее щетку для волос, а для Гигантов щетка для волос – все равно что булава для Рыцаря. Однажды вечером эта щетка просто вобрала внутрь себя все щетинки и отказалась иметь дело с длинными спутанными волосами Кундри.

– Я бы не сказала, что это очень похоже на пробуждение.

Но Синий Ветерок не дал ей закончить.

– Смысл в том, чтобы сказать: «Нет!» Это первый признак жизни, если что-то говорит «нет». Так ты понимаешь, что ребенок начинает становиться личностью. Они бегают вокруг со своими «нет», швыряя свою жизненность во все, что под руку подвернется, и смотрят, к чему она прилипнет. Ты не сможешь сказать «нет», если у тебя нет собственных желаний, мнений или потребностей, да и не захочешь. «Нет» – это начало мыслительного процесса. Новость распространилась быстрее пассата: в Парфалии Вилы сказали «нет!», в стране Гигантов Щетка сказала «нет!»! Услыхав эту весть, Старый Краб заперся в своей Мыслительной Кузне и просидел там много дней, пока не выковал новый указ. Когда он вышел, раскаленный указ еще светился красным, зажатый в королевских клещах. Указ гласил: «Инструменты Имеют Права», – и король приколотил его на стену Шума-и-Крика, как он называет наш новый Парламент. – Хитрая усмешка скользнула по его лазурным губам. – Что ни говори, а люди творят магию с помощью машин. Они – Инструменты, это так же верно, как то, что я – Синий. А закон гласит: если не можешь обращаться с ними честно и справедливо, то твой моральный долг отпустить их на все четыре стороны. Посмотри на эту несчастную вещь. Она не видела достойного обращения с тех пор, как сошла с конвейера. Наша кузина сделала доброе дело, освободив ее. Не волнуйся, кто-нибудь из нас займется ее образованием. Может ли Инструмент сказать что-то еще, кроме «нет», или это предел его понимания? Вот вопрос, который интересует всю Волшебную Страну.

Внезапно Сентябрь почувствовала, как в ее сердце отдается каждый чих двигателя, каждая вспышка выхлопа, толчок каждой упрямой рукоятки, протестующий визг тормозов, каждая поломка и каждая протечка. Это и были те самые «нет», которые она даже не умела услышать? Нет, нет, что бы ни сказали Вилы, это – не Волшебная машина, никакой магии, она не живая, это просто второй автомобиль мистера Альберта и все. Тем не менее эти хрипы, рыки, чихи, скрипы и вздохи продолжали отдаваться в сердце.

– Если это правда, – сказала она, – то… э-э-э… Арустук знает, что я хорошо заботилась о ней все это время. Мы с мамой латали ее шины, подливали свежее масло, а когда казалось, что она собирается… умереть, мы снова приводили ее в чувство. Если вы ее спросите, я уверена, что она согласится со мной, а не с толпой разоравшихся до синевы ребят, которые не отличат коробку передач от виноградины!

– Слишком поздно! – проревел рослый Ветер в пурпурно-черном головном уборе епископа. Синий Ветер, с которой прилетела Сентябрь, метнулась к нему и весело похлопала по спине. – Два урагана, один северо-западный, один грозовой шквал, ледяной шторм в Перте и циклон в Бруклине. Деньги на бочку, по рукам, дело сделано!

Рослый Ветер подпрыгнул, ловко перевернулся в воздухе и приземлился точно на водительское сиденье. Он в замешательстве посмотрел на рычаги и педали и начал тянуть и толкать их в безостановочном круженье синих рук под стоны металла. Похоже, Ветер думал, что это восхитительное занятие было прекрасным само по себе и стоило уплаченной цены. Сентябрь рукой скрыла улыбку, но тут же она поморщилась, услышав, как бедный двигатель жует сам себя от неправильного обращения. Наконец, наконец-то он нажал кнопку и повернул ключ зажигания!

Арустук, она же модель А, сказала «нет». Ну, в смысле, она хрипло закашлялась и не завелась.

Ветерок, который рассказывал про Вилы, метнулся, подскочил в воздухе, завис как колибри и принялся молотить рослый Ветер по ушам синими кулачками, пока тот не вывалился из автомобиля.

– Не можешь управиться, дай попытаться шквалу получше!

Маленький Ветер был не так груб с машиной; он был ловок и элегантен. Сентябрь только слегка передернуло от жалобного воя машины, когда он утопил рычаг дросселя на всю глубину вместо того, чтобы чуть-чуть притронуться к нему. Ветерок одарил толпу Ветров торжествующей небесно-голубой улыбкой и еще более лазурным воплем. Он повернул ключ.

Арустук, модель А, ответила «нет». Ну, или по крайней мере издала жалкий писк, который завершился вялым выхлопом дыма.

Сентябрь не могла больше это выносить. Она решительно протолкнулась вперед, открыла водительскую дверцу и совсем было собралась вытащить маленький Ветер за лацкан длиннополого пальто, но он уже сам воспарил со своего места и повис в воздухе, скрестив ноги, собираясь понаблюдать за ее попыткой добиться теперь уже очевидно невозможного. Ветры начали разлетаться в поисках чего-нибудь более интересного и менее упрямого. Сентябрь выудила из перчаточного ящика водительские очки и натянула их на глаза. На миг прикрыла глаза под очками. Нажала педаль тормоза. Открой один глаз, потом другой и будь готова к встрече с тем, что увидишь. Она открыла глаза и повернула вентиль. Задвинула манетку зажигания на всю длину. Горение, вот что заставляет машину двигаться, любовь моя, горение и горючее. Она предусмотрительно перевела ручку дросселя в положение «на четыре часа». Почти не дыша. Заведется или нет? Неужели она и вправду живая? Или все это просто глупости? Нельзя же, в самом деле, ожидать от Ветров, что они хоть что-то понимают в автомобилях? Она повернула вентиль на полный оборот в положение «закрыт», затем в положение «открыт». Перевела рычаг переключения передач в нейтраль. Ключ – на СТАРТ. Рычаг карбюратора – на себя до отказа и отпустить. Не смея издать ни звука, Сентябрь ждала, пока двигатель провернется.

Арустук, модель А, сказала «да». Ну, или по крайней мере она ожила и зарычала, а первый выхлоп сдул в небо несколько все еще болтавшихся рядом Ветров, словно осенние листья. Двигатель успокоился негромким рокотом холостого хода.

Синий Ветер в кайзеровской фуражке, сверкающей в пурпурном свете звезд, взглянула на нее сверху вниз со злобной гримасой на лице.

– Инструменты Имеют Права, – четко сказала Сентябрь. Хотя все ее тело вибрировало от облегчения, она не подавала виду. Она училась не подавать виду, выставлять наружу не ту девочку, какой была внутри. – Она ясно высказала свои предпочтения. Теперь ты ее не получишь.

Да так ли? Сентябрь только знала, как управлять моделью А, не более. Ничего особенного. Это не магия, и машина все-таки не живая.

– Так вот, – Сентябрь продолжала наступление, – я – лицензированный Преступник, но есть ли в вашем уставе статья, позволяющая остановить меня и тем самым наплевать на новый закон старого доброго Чарли? Сомневаюсь. Ты ведь только что выражала такую привязанность к этому закону!

Синий Ветер переливалась всеми цветами ярости. Лицо ее внезапно побелело, будто иней проступил. Сентябрь посмотрела Ветру в глаза и показала на ее пылающие щеки.

– Кто первый покраснел, тот проиграл, – сказала она невозмутимо. – Я победила, игре конец. – Взгляд Сентябрь еще больше похолодел, и она положила обе руки на руль. – А теперь полезай в машину.

 

Глава VI

Все, что у тебя есть

в которой Сентябрь теряет свои сбережения, но приобретает необычный груз, после чего наконец-то жмет на газ и пулей улетает в Волшебную Страну, где и оказывается встревожена цветком, покинута Ветром и поражена видом с Вершины Мира

Рот Синего Ветра скривился в презрительной ухмылке, затем распрямился, выровнялся и расплылся в хитрой улыбочке. Она обошла рычащую Арустук спереди и забралась на пассажирское сидение, будто собираясь на приятную воскресную прогулку. Сердце Сентябрь продолжало бешено биться и метаться по грудной клетке. Выглядеть суровым – все равно что сидеть под водой; можно, конечно, но совсем недолго, вскоре грудь начинает гореть огнем, требуя воздуха!

Синий Ветер высунула руку из окна и поманила кого-то пальцем. Тут же рядом с Сентябрь возник Ветер, пытавшийся продать ей из-под полы планеты.

– Итак, мисс, теперь-то вам потребуется ваш Путь, – сказал он уверенно, тихо и четко.

Он снова распахнул пальто, и радужный свет планет выплеснулся наружу. С другой стороны пальто свисали книжечки с серебристо-фиолетовыми страничками – волшебные талоны! Только вот больше они никому не нужны.

– Коллекционные экземпляры, мисс. Винтаж. Но это не для ваших скоростей. Вы прибыли на Путевую станцию, вам нужен Путь.

– Но я не потеряла Путь – я только начинаю! Один раз теряла, правда, но нарочно.

– Да вы же еще не виделись с вашим Путем. Он вам даже ручку еще не поцеловал. Вы еще не постучались в двери зала, где танцует ваш Путь. Но смотрите, глядите, все тут есть, свежий улов, только для вас, целый букет направлений по вашему желанию. Просто сорвите цветок, моя девочка, поднесите к вашему хорошенькому носику.

– Я хочу отправиться в Волшебную Страну.

Синий Ветер нетерпеливо барабанила пальцами по приборной панели.

– Она очень упряма в этом вопросе, братишка. Жесткая, как подошва. Лично я – презираю Волшебную Страну. Вечно там что-то замышляют, непременно надо решить какую-то безумную задачу, какого-то деспота невозможно вытерпеть лишнюю минуту, какую-то побрякушку необходимо добыть прямо сейчас. Это так изматывает! Почему бы вместо этого не погонять над Атлантикой? Или можно совершить гранд-тур по Гольфстриму. Или покидать камешки на Северном полюсе. К тому же меня, например, никто никогда не умолял отправиться в большое путешествие. А некоторых, видите ли, приходится упрашивать.

Тем временем коренастый Ветер уже вырвал отливающий серебром спутник из подкладки пальто. Это был месяц, подвешенный на изящной цепочке. В рогах его запутался свет рубиновых звезд.

– Сегодня есть специальное предложение для Волшебной Страны, – промурлыкал он. – Так дешево, что мои малыши-тайфунчики в Токио останутся голодными. Такая цена доступна даже нищему.

– Сколько? – отважилась Сентябрь.

Ветер улыбнулся. Его косматые заиндевевшие брови задвигались.

– Ты попала в самую точку, только сегодня, в эту ночку, только тебе, моему цветочку, смешная цена, преимуществ не счесть, всего-навсего – Все, Что у Тебя Есть.

Сентябрь глянула вниз, на свои колени, где стояла банка с монетами.

– Это какая-то неправильная цена. Откуда ты знаешь, сколько у меня есть? Может все мое достояние – шнурок да пуговица?

Улыбка Ветра стала еще шире, радостнее и сине́е.

– Дело не в том, сколько это стоит, а в том, сколько это стоит тебе. Все, Что Есть. Это мой приз и мой прейскурант, мой тариф и мой трофей. Только та цена имеет смысл, которую больно платить. – Он покрутил месяц на цепочке. – Ты это хочешь, у меня это есть. Дуэль не требуется. Если б у тебя был шнурок да пуговица, так бы на ценнике и значилось.

Сентябрь вздохнула. Пожалуй, она копила это как раз для такого случая, чтобы честно оплатить путевые расходы. Она взяла в руки банку, тяжелую, как ее труды. Опять приходится платить Часами, вдруг поняла она, совсем как тогда, с гоблиншей Толстянкой Прекрасной. Эти монеты – не по десять или двадцать пять центов, их достоинство измеряется временем. Они стоили полдня на ферме Пауэллов, или четыре письма мистера Киллори, или то утро, когда петух исклевал ей руки, когда она пыталась накормить цыплят на ферме Уайтстоунов.

Все деньги воображаемые.

Сентябрь подняла банку и отдала ее. Ветер усмехнулся.

– И все остальное тоже, маленькая скареда, – прошелестел он, – меня не проведешь.

Сентябрь, скорчив гримасу, передала ему книжку о валькириях, омеле и волосатых ногах богов и даже последнюю ириску. Будучи девочкой более или менее честной, она готова была отдать и молоток, и жестянку с гвоздями, но едва она попыталась это сделать, как Ветер зашипел и отпрянул, почуяв железо. Он поспешно поднялся в воздух, медленно перевернулся вверх ногами и повесил месяц на зеркало зад него вида. Тот крутился и переливался, бледный и холодный. Однако Ветер еще не закончил. Он вытащил из-под пальто огромный длинный идеально белый ящик. Все его грани были покрыты странной узорчатой резьбой в виде рогов, клешней крабов, сердец, ушей, звезд, цветов и сцепленных рук. Ящик был надежно заперт.

– Что это?

– Я ведь сказал, это будет стоить тебе Всего, Что у Тебя Есть. – При этих его словах Синий Ветер на пассажирском сиденье довольно ухмыльнулась. – Доставь это Моллюску Луны в Альманах, это название города. Спроси любого, тебе покажут. И не подсматривать! – Ветер погрозил ей пальцем. – Ты ведь не думала, что банка с мелочью – это действительно все, что у тебя есть? Если думала, то мне очень жаль.

Он запахнул пальто и отпрянул назад и вверх, будто ступая по невидимой лестнице. Сентябрь в нерешительности посмотрела на Синий Ветер.

– Ну? – фыркнула та. – Поехали уже! Дави на газ, крути баранку, или как там еще в твоем личном лексиконе обозначается фантастическое понятие «поторапливайся»?

Сентябрь добавила газу. Двигатель Арустука загудел, тяги задрожали. Маленький месяц, свисающий с зеркала заднего вида, начал раздуваться, как воздушный шарик. Это уже была луна, она становилась все больше, и ярче, и серебрянее, двигатель стучал и стучал, кости Сентябрь с каждым стуком тряслись все сильнее и, казалось ей, готовы были рассыпаться окончательно.

Наконец модель А рванула вперед, и Меркатор, пригород Уэстерли, захлопнулся за ними, как дверь.

* * *

Вихрь мелкого холодного порошка с завыванием взметнулся над ветровым стеклом, словно океанская волна. Он хлестнул Сентябрь по губам – резкий, злобный и… сладкий. С неба в Волшебной Стране вместо снега падал сахар.

Оказалось, что Сентябрь и Синий Ветер катят вверх по горной дороге. В ночное небо вонзались зазубренные фиолетовые пики. Головокружительные обрывы темных серебряных скал обступали узкую дорогу с обеих сторон.

Если честно, дизайн модели А таких природных условий не предусматривал. Их трясло, мотало, раскачивало, и путешествие запросто могло трагически оборваться раньше времени, если бы не отважный автомобиль, который каким-то образом управлял сам собой. Нам следует быть весьма благодарными ему за это, поскольку юная девушка училась ездить на автомобиле по великим американским равнинам, и ее навыки подходили для езды по горным дорогам не более, чем автомобиль с открытым верхом для езды в снегопад, а в наших интересах и в интересах Сентябрь, чтобы повествование не закончилось в самом начале.

Звезды, усеявшие небо, проглядывали между завихрениями этого кондитерского снега, а он струился вниз сверкающими белыми, голубыми и зелеными полотнищами, по сравнению с которыми Млечный Путь – или как там феи и эльфы называют этот растрепанный жгут звездного света, которым подвязаны небеса, – выглядел просто как обрывки старых газет. Далеко внизу, там, в конце отвесного падения с горных троп, ревело холодное бирюзовое море, кусая подножия гор и швыряя метеоритами из сладкого льда в потрепанные скалы.

Синий Ветер пела от радости. Она откинула голову и завыла в тон суровому зимнему ветру, что бесновался вокруг них. Они все еще взбирались вверх, все выше и выше, с невероятной скоростью, а сахарный снег продолжал больно хлестать Сентябрь по лицу электрическими зарядами. Надо сказать, что сахар оказался совсем не таким мягким, как снег, и совсем не таким приятным, как десерт. Каждый кристаллик кусал ее за кожу и таял в теплой ранке, слегка покалывая. Сентябрь снова захотелось кричать от радости, не что-то конкретное – просто ликовать без слов, с облегчением и восторгом, как бывает, когда наконец получишь то, чего так долго хотел и ждал. Однако не успела она открыть рот, как сахарный снег тут же набился ей в горло, да так, что она поперхнулась.

– Нельзя ли как-то выбраться из этой бури? – прокричала Сентябрь, перекрывая рев восходящего потока, который едва не перевернул машину со всеми пассажирами. Несколько оставшихся ту́пиков перебирали лапами, цепляясь за темную обивку заднего сиденья, чтобы устоять против метели.

– Выбраться? – насмешливо передразнила Синий Ветер. Смех ее звучал так, будто с крыши одну за другой сбивают сосульки. – С чего бы это нам выбираться? Это мое любимое место для отпуска! Самый прекрасный уголок во всей Волшебной Стране! Целебные пляжи! Роскошные юрты! Рисовые коктейли! Как я мечтала поваляться на склонах горы Кьяроскуро и позагорать под луной!

Синий Ветер подскочила на сиденье, не в силах больше себя сдерживать. Одним размашистым движением она сорвала с себя все свои теплые одежды: парчовое пальто, остроконечную фуражку, коньки с ботинками. На ней остался только полосатый купальный костюм и солнечные очки – которые, предположила Сентябрь, следовало бы называть лунными, раз уж Синий Ветер собралась в них загорать под луной. Та просияла своей ослепительной сине-зеленой улыбкой.

– Так-то лучше! Эта побрякушка забросила нас в эксклюзивное местечко, Сентябрь, о котором можно только мечтать. Куда лучше, чем старый противный пляж, кишащий ведьмами. – Синий ветер щелкнула по серебряной луне, все еще висящей на зеркале заднего вида. Та вяло покачалась взад-вперед, как бы говоря: «Что сделано, то сделано, а сейчас лучше оставить меня в покое».

Кусок сахарного льда вылетел из глубины океана и с громким хрустом шлепнулся на колени Сентябрь. Она подумала, что ведьмы были просто прекрасные и что она с удовольствием снова повидалась бы со звервольфом и рассказала ему, как у нее все вышло в столице. Она опять открыла рот, чтобы сказать это вслух, и опять захлебнулась штормовым сахаром.

– Ну, прекра-а-асно! Я вижу, никто больше не ценит хороший шквал. – Синий Ветер подняла лицо к небу. – Закройся! – проревела она.

И небо послушалось.

Снег улегся, как послушная собака. Ветер умолк, внезапно и напрочь. Море холодного огня внизу все еще билось и рассыпалось о скалы, но оттуда доносился только отдаленный приглушенный шум, будто шипение в радиоприемнике. Модель А объехала рытвину, добралась до вершины и выкатилась на ровный и гладкий клочок земли, со всех сторон окруженный сладкой кристаллической снежной кашей. Сентябрь сдвинула круглые защитные очки на черную Криминальную Кепку, как это обычно делают авиаторы. Очки запотели и замерзли, в них она почти ничего не могла разглядеть, зато, когда сняла, увидела две совершенно необычные вещи.

Первая необычная вещь была вот какая: без предупреждения, вообще без каких-либо причин, рулевое колесо модели А – Арустук – превратилось в ярко-зеленый подсолнух. Его лепестки в руках Сентябрь на ощупь были твердыми и крепкими. Их зелень отсвечивала маслянистыми фиолетовыми потеками. Корпус Арустука остался прежним. Та же облупленная темная краска, те же потрескавшиеся фары, те же лысые шины. Даже наполовину спущенная груша клаксона сохранила заплатку из розовой резины. Все это по-прежнему пахло бензином и ржавчиной. Внутри же сиял зеленый цветок рулевого колеса, отражая свет второй вещи. Какой? А вот какой!

С вершины горы начиналась длинная дорога, которая поднималась еще выше. Въезд на эту дорогу украшали два серебряных уличных фонаря, высоких, как вязы. По обе стороны дороги, словно живая изгородь, вились костистые поручни, согнутые и скрученные под странными углами. Тут и там на костяных кустах покачивались гроздья зеленых холодных ягод, которые светились, как электрические лампочки. Дорога уходила так высоко и так далеко, что, пытаясь проследить за ней взглядом, Сентябрь почувствовала, как кружится голова: дорога не просто уходила вдаль, она петляла и кружилась, оборачиваясь вокруг себя двойной спиралью, будто в небо бросили длинный моток шелковой пряжи. На обледенелых перилах и поверхности дороги отражался лунный свет, потому что дорога вела действительно высоко и далеко – к Луне, висящей над ними, к месяцу, далекому, прекрасному и огромному, как мир. Последние ту́пики спорхнули с заднего сиденья и, негромко трубя, полетели приветствовать Луну.

– Что это с Арустуком? – спросила Сентябрь, уставившись на невероятный подсолнух, которого там быть не могло. Конечно, в Волшебной Стране чего только не случалось, но вот Сентябрь же никогда не менялась. Одежда оставалась той же, и лицо, и волосы, и туфли… А тут стало по-другому.

Сентябрь знала только то немногое, что бывает, если запрыгнуть, или вбежать, или вплыть, или упасть, или влететь в Волшебную Страну. Она и та девочка, которая вылезла из окошка кухни два года назад, были, без всяких сомнений, одной и той же личностью. А вот подсолнух она объяснить не могла. Она могла потрогать собственную кожу; она ощущала себя вполне самой собой. Ее существо, ее Сентябрьство не обратилось в странный цветок.

Синий Ветер не обращала на ее тревогу ни малейшего внимания. Откуда-то из купального костюма она умудрилась вытащить подзорную трубу, выточенную из полого куска блестящего льда, и теперь разглядывала дорогу, ведущую вверх, на Луну. Сентябрь следовала за ее ледяным взором невооруженным глазом. Она вспомнила, что ее друг Тайга, девочка-олень, сказала ей в стеклянном лесу, что Луна – это богатая плодородная страна, где живет множество народов. Дорога на Луну ослепила не только ее глаза, но и все остальное, что было ею.

Когда она заявилась в Волшебную Страну в прошлый раз, неприятности начались с самого начала, без осечек. Не успела она сделать первый шаг, как все уже шло не так и требовало исправлений. В том стеклянном лесу неправильности происходили по ее вине, были делом ее собственных рук. До того Сентябрь не понимала, насколько изранено ее сердце, насколько она готова к тому, что очередные дурные последствия ее приключения набросятся на нее в темноте. А теперь она просто здесь и может ехать куда хочет, любоваться чем хочет. Может трижды повернуться вокруг себя и двинуть туда, куда будет обращен ее взгляд! Ах да, еще надо доставить этот длинный ящик цвета слоновой кости. Но это же просто, сделать – и забыть. Вручить его – и отправляться на поиски От-А-до-Л и Субботы, а потом – Сплошная Магия. Любая Магия. И все прочие виды магии, которые она не может вспомнить сейчас, в этот изумительный момент, когда все еще впереди, еще до, а не после и не в середине. Бумер была неправа. Купаться в предлогах – это радость!

Сентябрь с жадностью упивалась звездным небом, стремясь вобрать его целиком – до самого огромного месяца в черной вышине.

– Отсюда видны зубцы Альманаха. И Море Беспокойства, окруженное пляжами со стрекозами. Надо не забыть прихватить с собой парочку тех чудных пляжных кабинок в следующий смерч на Луне. – Она со щелчком сложила подзорную трубу. – Ну, – радостно воскликнула Синий Ветер, – я приехала.

– Так ты не едешь со мной?

Когда Сентябрь унес Зеленый Ветер, ему не было позволено ее сопровождать всю дорогу. Маркиза запретила Вихрям въезд в Волшебную Страну. Но сейчас запрет отменен вместе со старым режимом. Сентябрь собиралась позвать Синий Ветер с собой. «Все любят, чтобы их просили», – сказала бы та. Сентябрь хотела быть доброй девочкой и пригласить ее, хотя Синий Ветер и была с ней нелюбезна и обида еще не прошла. Если хочешь кем-то стать, лучший способ – поступать так, как этот кто-то поступил бы с тобой. И Сентябрь не терпелось показать, какой она может быть любезной и великодушной.

– У меня дел полно, – фыркнула Ветер, которая умела фыркать так прекрасно и стильно, как Сентябрь никогда не удавалось. Она небрежно тряхнула длинными синими волосами. – У меня полные корзины града, который надо доставить в Броселианд, и поистине великолепный заряд снега в грозу, которого заждались в Мэне. А ты! Тебе поручение надо выполнять, моя юная почтальонка! Отправляйся прямиком в Альманах, да поскорее. И не вздумай собирать землянику на обочинах. Время пошло!

– Но я не знаю, как туда попасть!

– Вот ведь заноза, а не девочка. Я и так уже сделала больше, чем положено. Не понимаю, почему другие Ветры так носятся с этими похищениями девчонок. Мне это занятие совсем не по душе. А если оно мне не по душе с самого начала, так уж точно не полюбится в конце. В любом случае, я для тебя не лучший попутчик. Конечно, я бесстрашная, безупречная, бесстыжая и беспечная, то есть зачем я тебе – я очень хорошо понимаю. Но, кажется, я забыла выключить чайник – или что там еще люди говорят, когда им становится скучно. – Синий Ветер сдвинула лунные очки на лоб и подмигнула одним сверкающим темным глазом. – И вообще, если хочешь знать мое мнение, я считаю Луну ужасным захолустьем, хотя коктейли там делают потрясающие, но ты моего мнения знать не хочешь, так что пеняй на себя. Пока!

Синий Ветер засунула пальцы в рот и свистнула так высоко и пронзительно, будто металлический лист порвали. Огромный ту́пик, больше всех остальных, закованный в ледяные латы с шипами на испанский манер, примчался на зов и черной кометой рухнул рядом с Ветром. Та сделала небольшой пируэт по льду вершины, взмыла в воздух, сделала двойной тулуп и приземлилась на спину ту́пика. Через мгновение они превратились в одну из бессчетного множества синих звезд на черном небе, не более.

 

Глава VII

Дорога на Луну

в которой Сентябрь страдает от вознесения на небеса, от общения с довольно ворчливой выдрой, от нехватки бензина и внезапного землетрясения, которое оказывается совсем не землетрясением

Лед хрустел под колесами Арустук, как стекло. Сентябрь была уверена, что в любой момент они могут проколоть колесо, но модель А каким-то чудом продолжала держаться на ходу. Перед ними простиралось длинное бело-голубое шоссе, поднимаясь дугой и снова опускаясь, будто бриллиантовые рельсы американских горок, постукивая – тук-тук-тук, – уносили их в ночь, вперед и вверх. Мягкие тени дрожали на перекрученных перилах.

Дорога на Луну была пустынной, если не считать Сентябрь и Арустук. Модель А издавала свои старые добрые устрашающие звуки. Она не собиралась останавливаться только потому, что отрастила себе подсолнух. Через некоторое время Сентябрь стали встречаться разнообразные существа, следующие в обрат ном направлении, назад и вниз, в Волшебную Страну, которая теперь, с точки зрения Сентябрь, становилась Нижней Страной. Мимо прогрохотала пестрая труппа в закрытом фургоне с кузовом из цветного стекла. Фургон перемещался на подстилке из побегов амброзии, оставлявшей позади себя зеленый выхлоп из цветочной пыльцы. Сентябрь показалось, что она разглядела прижатое к стеклу лицо ведьмы. По крайней мере голову за рубиновым стеклом венчала большая остроконечная шляпа с пряжкой. Вскоре мимо проплыл огромный перевернутый бумажный зонтик, склеенный из юмористических страничек какой-то очень дорогой газеты, которая печаталась в четыре или даже больше красок, и все они отсвечивали на спицах. Из чаши зонтика выглядывало семейство ярко-красных енотов. Их торчащие в полной готовности полосатые хвосты дрожали, как погремушки гремучей змеи. Бумага зонтика тоже была им под стать. Должно быть, они возили с собой в путешествие барабаны, потому что Сентябрь отчетливо слышала, как их нестройный бой сначала приближался, а потом удалялся. При этом восемь бандитских глаз следили за нею, не отрываясь.

На протяжении долгих комфортабельных перегонов между этими встречами вся дорога была в полном распоряжении Сентябрь. Огромный полумесяц подплывал медленно, но верно – от Земли до Луны путь не близок. Она нервно оглянулась на длинный белый ящик на заднем сиденье. Что же там могло быть? Как ей хотелось подцепить эту резную крышку и заглянуть внутрь! Но ларец был крепко и надежно закрыт. Сколько раз она возила посылки с фермы на ферму! Заднее сиденье Арустук вполне привыкло к коробкам, корзинкам и бочонкам. И хотя она знала, что не должна этого делать, она всегда заглядывала внутрь. Чуть-чуть развернуть обертку, чтобы узнать, что именно миссис Такер выписала из «Сирс и Робак». Если уж все намерены звать ее Преступником, может, пора научиться открывать замки отмычкой? Сентябрь потянулась назад, чтобы попробовать подцепить пальцами уголок ящика из слоновой кости, но тут ее вспугнул звон колокольцев и мычанье – это спригган в прочном костюме из синего клевера гнал свою корову по дороге с Луны. Шкура коровы блестела, как стеклянная, а там, где положено было быть внутренностям, Сентябрь увидела булькающий сосуд для перегонки лунного света. Скотина ревела, требуя, чтобы ее подоили. Спригган прикоснулся к своему длинному костлявому носу, протискиваясь мимо Арустук, которая специально приостановилась, чтобы пропустить их.

– Я было подумала, что здесь будут ужасные пробки! – воскликнула Сентябрь.

Твердый зеленый подсолнух рулевого колеса Арустук плавно повернулся в ее руках. Она похлопала по приборной панели, разговаривая с машиной, как часто бывало. Только теперь ей казалось, что нужно делать паузы, дожидаться ответа, – которого, конечно, быть не могло. Она продолжила: – Кто бы отказался посетить Луну? Я уверена, если спросить кого угодно у нас в Омахе, куда он хочет поехать – в Калифорнию или на Луну, – то все выберут Луну.

Появился большой черный дорожный знак со сверкающей серебряной надписью: «ВПЕРЕДИ КРУШЕНИЯ НАДЕЖД: ВОЗМОЖНЫ ЗАДЕРЖКИ».

Сентябрь хохотнула. Да уж, на этот раз в Волшебную Страну не попасть так легко и быстро, как раньше. Это как дверь, которая всегда ходила на петлях легко и вдруг стала застревать. Наверное, Бумер и Беатрис опять укрепили Линию. Мимо проплыл еще один знак: ОСТОРОЖНО: ЙЕТИ. Это предупреждение встревожило Сентябрь, и она крепче ухватилась за зеленый подсолнух руля. Она не знала, кто ведет Арустук, она или сама дорога, но на всякий случай держала руль крепко.

– Надеюсь, Луна не опустеет к тому моменту, когда мы туда доберемся. Я встречала целую семью веркарибу, мальчиков-оленей и девочек-олених, которые говорили мне, что раньше жили на Луне. По их рассказам получалось, что Луна – это самое прекрасное место в мире, но, думаю, там было чего бояться. Они же в конце концов покинули ее.

Девочка и машина вместе преодолели перевал. Перед ними открылся длинный прямой участок пути – несколько миль перед последним резким изгибом и подъемом к Луне. Арустук открыла свой дроссель, взревела и ринулась по просторной дороге, но тут вдруг зачихала, закашляла, задохнулась и вскоре замолкла. Сентябрь вцепилась в руль, чтобы он куда-нибудь сам не повернул. Они еще немного прокатились вперед, поскольку ветра, который бы их тормозил, здесь не было, но двигатель упрямо молчал.

– Что произошло, Арустук? – в первый раз она вслух обратилась к машине по имени, если это вообще было ее имя. – Живая ты или нет, но ведешь себя очень странно, и пока я не пойму почему, я постараюсь деликатно обращаться с твоими чувствами на случай, если они у тебя есть.

Сентябрь выбралась из машины на серебряную брусчатку дороги. На дороге к Луне царила полная тишина. Темный воздух обвил ее голову, как холодная овечья шерсть. Когда она заговорила, звуки словно распадались, слетая с ее губ. Звезды светили сверху вниз ярко, как фонарики на вечеринке.

– Арустук, бедняжка, что тебя беспокоит?

Сентябрь откинула капот модели А; чешуйки краски и ржавчины отслаивались и падали на землю. Она перебрала каждую шестеренку и каждую порцию смазки в этом двигателе, когда помогала маме. Он был знаком ей, как собственная постель. От холода она надвинула поглубже кепку и постучала пальцем по бензобаку. Тот отозвался пустотой и заброшенностью.

Сентябрь глубоко вздохнула. В багажнике была сумка с инструментами, которыми можно было починить почти все, кроме этого.

– Да мы, похоже, целый бак потратили, чтобы сюда добраться, – воскликнула она. – Я и сама проголодалась! В Волшебной Стране всегда и в первую очередь проблемы с едой. – Она дружелюбно похлопала модель А по фаре. – Как только твоя нога – или колесо – ступает сюда, сразу кажется, что ты никогда ничего не ел. Если уж я проголодалась, то ты-то и вовсе питалась все это время одними парами бензина! Ну, что же, остается только ждать. Кто-нибудь должен скоро появиться – был же какой-то народ, значит, еще будет!

Так они и поступили. Сентябрь присела рядом с несчастной моделью А и принялась рисовать пальцами по инею, укрывавшему дорогу. Потом сорвала с изгороди несколько бледно-зеленых плодов, чтобы самой подзаправиться. Она осторожно надкусила один фрукт – вдруг они противные на вкус? Но нет, светящаяся мякоть оказалась не противной, просто несладкой. Скорее, она напоминала очень сочную луковицу, которая однажды встретила кучу черного перца и прекрасно провела с ним время.

Криминальный наряд прижимался к ней, словно нежно растирал руками, стараясь согреть. Сентябрь сдавила грушу клаксона Арустук. Может быть, кто-нибудь услышит и поспешит на помощь. Сигнал прохрипел, будто откашлялся. Он совсем было собрался произнести громкое «умпа», но звук умер, едва покинув раструб клаксона, как это произошло и с голосом девочки. К тому же это было уже не совсем обычное «умпа». Сигнал клаксона звучал настойчиво и тревожно, почти как настоящий голос, но пространство глотало все звуки, которые клаксон ему скармливал.

* * *

К счастью, прямо по курсу на хрустальной дороге появился неясный силуэт, который невероятно медленно, но все же приближался к стреноженной машине. По мере его приближения Сентябрь увидела, что это корабль. Самый настоящий парусник, с натянутыми снастями и высоким, почти квадратным черным парусом, растянутым на скрещенных, как белые кости, реях. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не галеон и не шхуна, а скорее, торговая барка, плоская и широкая. На носу ее красовались огромные ножницы, торчащие остриями вперед. Она разрезала темный воздух, но не плыла, а парила, лениво открывая и закрывая лезвия ножниц, пожирая мили пространства. Днище ее покрылось коркой из ракушек всевозможных цветов и размеров: медовые и лиловые, вишневые и бутылочно-зеленые, крошечные, как кончик пера, и огромные как пивные бочки. Руль баржи изрешетили отверстия, в которые медленно вплывали и выплывали ультрамариновые рыбы с длинными и тонкими, как волосы девочки, плавниками. Баржа еще приблизилась, и стало видно, как моряк – должно быть, капитан – поднимает руку в приветствии, перебирает снасти и перекладывает штурвал. Рулевые рыбки все вдруг ринулись в свои укрытия, и парусная барка резко остановилась, аккуратно расположившись вдоль машины. Моряк выглянул из-за рейлинга. Все вокруг залил свет высоко вознесенной надписи, сыплющей фиолетовыми искрами: СПАСОХОД «ЛУННЫЙ ДОК Б.Д.».

Лицо моряка оказалось круглой пушистой мордой выдры, обрамленной бородой из наросших сосулек, с усами, которые позвякивали, когда шевелились. Нижняя половина выдры выглядела как длинный узловатый, плотно скрученный винтом рыбий хвост. Чешуя на хвосте беспорядочно переливалась узорами, тусклыми и серыми, как старый металл, сползая по костистым, похожим на ножи плавникам. На плечах у выдры бледно сияли две древние стеклянные лампы. Их бронзовые сетки позеленели от времени и искривились под грузом лет. Свечи внутри ламп светились странным бледно-зеленым светом. Нагар, скопившийся за тысячи ночей, просочился сквозь стенки ламп и сползал на шерсть этого создания так обильно, что толстым слоем, словно кираса, покрывал всю грудь сотней оттенков белого. На голове сидела потрепанная вытертая адмиральская фуражка, вся опутанная белыми водорослями.

На груди, наполовину скрытой воском, все еще виднелась пришитая плашка с именем. «Балласт» – значилось на ней.

Рыбдра медленно моргнула темным глазом, затем другим. Ее мохнатые щечки раздулись, и она завыла на Луну. Потом повернулась спиной, показав просоленный до хруста гребень плавников, и начала колотить по большой медной трубе в такт незамысловатой рокочущей мелодии:

Мы с Чернобородым и с Ахавом-молодцом

На проклятом корабле, глядя смерти в лицо,

В пучине колобродим, попавшись на крючок,

Просоленные души спеклись в один пирог.

Молодец Борода, и Ахав, и я.

– Прошу меня извинить, – начала Сентябрь. – Не хотелось бы вам мешать, но…

Рыбдра оборвала и свою песню, и реплику Сентябрь, фыркнув:

– Поломался корабль.

– Ну что вы, он так прекрасен, – запротестовала Сентябрь. Разноцветные ракушки как будто задышали, надуваясь и опадая, надуваясь и опадая.

– Да не мой, а твой. Мой еще бросит якорь на краю мира. – Балласт сбросила тяжелый мокрый канат. – А твой и до завтра не дотянет. Привяжись, и давай глянем, что тут у нас.

Сентябрь подняла канат, кое-как дотащила его до Арустук и привязала к бамперу. Потом, цепляясь за покрытый соленой корочкой трап, который Балласт с усилием перекинула через поручень, поднялась на борт. На барже царил поистине флотский порядок: все коробки, бочки, вазы, горшки, сундуки были надраены, задраены, ухожены и сложены ровными пирамидами. Сразу было видно, что этот груз упакован чистюлей и педантом.

Когда Балласт перемещалась, совершая маленькие, но очень точные прыжки на изогнутом, отливающем оловом хвосте, с ее груди отламывались и крошились кусочки воска. Баржа возобновила движение, но теперь вверх по дороге, по направлению к Луне. Ультрамариновые рыбы снова появились на кружеве руля, будто цветы распустились из плывущих в пространстве плавников.

Мгновением позже Арустук тоже оторвалась от поверхности вслед за баржой-спасоходом, которая лебедкой выбрала слабину каната и притянула машину на палубу.

Толстый канат крепко связал обросшую ракушками баржу и ржавый «фордик» в один причудливый корабль. Балласт потерла мохнатые щечки. Шкура ее отливала оттенками старого доброго рома.

– Вы что-нибудь понимаете в автомобилях? – робко спросила Сентябрь, как только они тронулись.

Рыбдра снова моргнула.

– Если ты именно так предпочитаешь называть свой корабль, то я понимаю о нем все, что только можно понимать. «Корабль» – это лишь одно из множества слов, обозначающих то, что несет нас и оберегает. Так что, если ты закончила трепаться, я могу заняться твоим кораблем. Это моя работа, что ни говори. Балласт Донизу, это я, спасоход «ЛУННЫЙ ДОК Б.Д.», всякие разности и тонкости, ответим на каждый SOS, примем любой вексель.

Сентябрь с облегчением всплеснула руками.

– Какое счастье, что вы нам встретились.

Б.Д. фыркнула, рассыпая лед с усов и воск с груди.

– Какое еще счастье? Счастье для салаг, сухопутных крыс, лепреконов и лодырей. Я же сказала тебе, что это моя работа. Больше, чем работа, на самом деле. Это мое тело и моя душа. Я – лучший клабаутерман, какого можно встретить. Могу залатать корпус во время урагана, могу заштопать парус, сражаясь с зомби. Или дать им всем утонуть, если корабль устал жить и хочет найти уютный клочок дна морского, чтоб обрести там покой. Выращивать актиний. Дружить с причудливыми рыбками. Заметь, не так уж много нас осталось, еще выходящих на маршрут, особенно если учесть, что к морякам как-то привязываешься. Мне кажется, они милые. И татуировки симпатичные. Но верности в них – что в деревянной ноге. Плата повыше, койка помягче? Унесутся быстрее залпа с левого борта. Вся любовь клабаутермана отдана кораблям. Многие назовут меня старомодной, но так уж мне это видится. Моряков всегда можно набрать. – Б.Д. припрыгала к штабелю круглых ящиков, похожих на шляпные коробки, только из меди и камня, открыла один из них и принялась в нем рыться. – Я по этой дороге мотаюсь туда-сюда днем и ночью. Плотный поток клиентов, стабильная работа. Я слышала четко и ясно, как ты горевала. Когда корабль собирается пойти ко дну, сигнал тревоги раздается в сердце клабаутермана, как сигнал буя во время шторма.

– Ко дну? – переспросила Сентябрь. – Да у нее просто бензин кончился.

– Ты бы меня никогда не увидела, не будь твой корабль при последнем издыхании. Для того-то и нужны клабаутерманы. Ранняя система оповещения, так бы ты это назвала, если бы имела склонность к механике, как я. – Б.Д. вытащила из медной шляпной коробки плоский и тонкий блестящий футляр, похожий на бампер для машины поновее, чем Арустук. – Держу пари, ты ничего не знаешь о судовом ремонте. Возьмем, к примеру, меня, хоть это пример и простенький. Меня назвали в честь секрета, жизненно важной сердцевины всякого корабля. Балласт – это вес глубоко внутри тебя, который удерживает корабль на плаву в темной воде. – Рыбдра склонилась над Арустук, обращаясь скорее к ней, чем к Сентябрь. – Да, пока что хватит и груза, который ты везешь, можно даже обойтись массой экипажа, друзей и их темпераментов, если ты их любишь. Однако корабль – не корабль, пока не обзаведется собственным балластом. Там, глубоко в брюхе, гремучая смесь из канатов и деревяшек, галет и любовных писем, гарпунов и старых лимонов. Все, что когда-то очаровывало корабль, наполняло его паруса ветром, ломало или латало его, все, что корабль любил и страстно желал, все, что мог использовать. Боцман с палубным матросом затеют драку на кулаках из-за пропавшего ядра и даже расквасят друг другу носы, а это ядро просто скатилось в малый балласт. Некоторые говорят, что корабль не родился, пока ему не дали имя или пока о борт его не разбили бутылку доброго виски, но это не так. Без балласта корабль – просто деревяшка. – Б.Д. погладила мягкой лапой затянутую мешковиной запаску Арустук. – Все это как бы проваливается и перемешивается, превращаясь во что-то горячее и тяжелое внутри тебя, и вес всего, что ты когда-нибудь хотела, придаст тебе устойчивости даже под самым свирепым ветром. Я и мне подобные рождаемся, когда рождается балласт. Вылупляемся из яйца, извини за интимные подробности, если можно назвать яйцом хороший пеньковый узел «турецкая голова». Мы не проклевываемся наружу, мы развязываемся. Когда корабль в беде, мы чувствуем, как эти старые канаты разрывают нас на части, пока мы не устраним непорядок.

Сентябрь легонько прикоснулась к своей груди.

«А что у меня на том месте, где у корабля балласт?» – подумала она; вслух же произнесла:

– Вряд ли у Арустук есть что-то подобное. Я разбирала ее на части и собирала обратно довольно часто и ни разу не нашла ничего такого, чего там не должно быть – не считая белки, которая однажды заскочила в коллектор и там погибла.

Б.Д. моргнула огромными глазами выдры. Она пожала плечами, отчего с ее ламп облупились кусочки воска и плавно, как снежинки, полетели вниз.

– Я не любительница спорить. Я не стану копаться в этом буксирчике с единственной целью доказать какой-то девчонке, что она неправа. Его личная жизнь заслуживает уважения. Подозреваю, здесь кроется нечто большее, чем пустой желудок этого малыша, но это уж его дело. Следуй своей лоции и никому не подражай, как говорила моя матушка. Если вам требуется только топливо, так оно у меня есть, именно такое, как вам нужно. – Клабаутерман прижался к капоту модели А пушистыми щечками, как кошка. – Я сварю его специально для тебя, пираточка, грязнуля ты моя. Бездомным бесплатно.

Балласт Донизу вскрыла блестящий футляр и достала из него краник, какие бывают на бочонках с сидром, и поскакала на своем хвосте к другому борту баржи. Сентябрь потащилась за ней по направлению к чему-то большому, завешенному промасленной тканью, под которой угадывалось множество углов, выступов и бугров. Энергично взмахнув хвостом, Клабаутерман прихватила верх ткани и сдернула вниз, открыв стойку для разлива газированной воды – с начищенным хромовым прилавком, точь-в-точь как в городской аптеке у мистера Йохансена. Приходя за лекарством для папы, Сентябрь всегда задерживалась в аптеке, чтобы посмотреть, как мистер Йохансен смешивает для покупателей газировку. Однажды она решилась расстаться с одной из своих драгоценных монеток в десять центов, и он взбил для нее апельсиновую шипучку, похожую на пламя в стакане.

Здешний автомат для газировки был, конечно, не совсем такой, как у мистера Йохансена. Серебристая установка в форме огромной древней рыбы с плавниками вдоль всего хребта занимала почти все свободное место. Рыба слегка наклонилась вперед, ее широко разинутый рот был направлен вниз, а сотни плавников приподнялись и ощетинились, булькая тягучими всплесками загустевшего сиропа. Позади прилавка на полках теснились, как кегли для боулинга, ряды бутылок: стеклянные шары, в которых хлюпало что-то темное, похожее на ром; высокие цилиндры, облепленные ракушками, так что вообще не было видно, что там в них плещется; пузатые бочонки с густой светящейся массой внутри. На том месте, где у мистера Йохансена высились бы башни из чистых стаканов, расположились две хрустальные канистры для бензина. Из них грациозно выступали стеклянные трубки, готовые нырнуть в заждавшийся бензобак. Сентябрь внезапно ощутила, что и сама помирает от жажды.

– Вряд ли у вас найдется апельсиновая шипучка? – спросила она без особой надежды. – Или поесть чего-нибудь?

Балласт Донизу фыркнула. С ламп на ее плечах снова слетели частички воска.

– Это не для тебя! Это мой Сатуратор Памяти, и сейчас я буду смешивать Яичное Минувшее для твоей лодки.

– Но моему автомобилю нужен бензин, а не память! Как можно заставить машину питаться воспоминаниями?

Б.Д. поскребла голову под своей адмиральской фуражкой.

– А бензин, по-твоему, что такое? Разумеется, топливо бывает разное: ветер, и желания, и шоколадные кексы, и капустные листья, и вода, и просто мускульная сила, но тебе-то нужно такое, чтобы сгорало в двигателе, а это – не что иное, как собранное забродившее прошлое, что хранилось в погребах Земли, пока не понадобилось. Нефть сохраняет солнечный свет. Гигантские папоротники и яблоки бессмертия, диметродоны, циклопы и вервалы впитывали весь солнечный свет, падавший на их спины миллионы лет назад, чтобы стать еще бо́льшим папоротником, или народить еще больше вервалов, или посеять семена невероятности. – Лапы рыбдры двигались быстро и уверенно, выдергивая то приземистую квадратную бутылочку, то круглую розовую. – А солнечный свет ужасно памятлив. Он никуда не пропадает, даже если его любимый диметродон умирает. Он становится упрямым и коварным. Превращается в то, что можно потрогать руками, добыть из скважины, налить. Но он все еще помнит, как с одним глазом и огромным тяжелым хвостом плескался на океанских просторах. Ему нравилось плодить новых динозавриков и отращивать побеги выше облаков. Ему нравилось оживлять все вокруг, заставлять двигаться. Вот это и есть в моих бутылочках – солнечные сю́ропы, настойки солнечного света, который помнит так яростно, что моментально сжигает сам себя. Крепкий напиток, не для робких духом! Пей вчерашний день до дна, чтобы сегодняшний летел вперед еще быстрее.

Балласт откупорила шар в медной оплетке и слила содержимое густой струей в одну из канистр. Жидкость мерцала темным золотом. Затем два раза плеснула туда же из коричневой пивной бутылки в пакете из коричневой бумаги, и на поверхности первого сю́ропа распустились кровавые цветы. – Плейстоценовый концентрат и глоток Чистой Зари Праблагих. – Она взломала корочку сливок в бутыли с молоком, но то, что полилось, оказалось черным и полным звезд. Потом добавила капельку мандаринового сю́ропа из пробирки и добрую пинту бронзового маслянистого бурбона из масленки. – Весь фокус в смешивании. Все, что ты используешь, тебя меняет. Я могу обратить пикси в подставку для зонтиков, если в нужный момент возьму неподходящий сю́роп. Аккуратнее с Атлантидным Сидром и не жалей Демиглас Мелового Периода. Вот и все, что требуется, только не пытайся украсть мой рецепт, девочка. Кто знает, где ты очутишься, если эти прихотливые горючие материалы попадут внутрь тебя; а вдруг там еще и дождь пойдет?

Балласт подставила канистру под открытый рот рыбы-автомата. Из серебряных рыбьих губ ударил пенный поток, который поливал сю́ропы в канистре, закручивая их в разноцветную светящуюся воронку.

– То, что нужно. – Она с гордостью кивнула на свой коктейль. – Кусочек Ностальгии и Допотопный Антифриз собственного сочинения.

Когда Б.Д. подняла капот Арустука, Сентябрь заглянула в темные внутренности двигателя, пытаясь разглядеть крошечный зародыш балласта, узел чего-нибудь, что угодно. Но ничего не увидела и не поняла, что она чувствует. Бензин памяти шелковистой струей вливался в потрепанный бензобак, восхищенно булькая по мере вытекания из горлышка канистры. Когда все было закончено, Сентябрь снова завела автомобиль, надеясь, что все получится. В ее учебнике геологии ничего не говорилось о скрещивании солнечного света с вервалами. Тем не менее Арустук вернулась к жизни и расцвела. Двигатель завелся без возражений, и такой мощной и ровной работы Сентябрь еще никогда от него не слыхала, как будто его ни разу за всю его жизнь не били березовым поленом по носу.

Она обернулась, чтобы поблагодарить клабаутермана, и обнаружила, что морда рыбдры придвинулась очень близко к ее лицу. Так близко, что чувствовался запах Балласта Донизу: соль, море, керосин и ромовые сиропы. Б.Д. вложила что-то в руку Сентябрь.

– Можешь считать это апельсиновой шипучкой специально для тебя. – Она усмехнулась.

Сентябрь держала в руке флакончик в форме яйца, заткнутый черной пробкой, покрытый ракушками и перламутром. Внутри булькали ду́хи цвета лесного костра. И в этот миг все затряслось и загрохотало.

* * *

Еще до того, как это началось, Сентябрь ощутила в животе смутную дрожь. В Небраске землетрясения случаются не часто, поэтому сравнить было не с чем. Тем более что это было не землетрясение.

Это было лунотрясение.

Аккуратные ящики Балласта посыпались вниз, бутылки в Сатураторе Памяти взорвались и разлетелись на кусочки. Баржа тяжело застонала, разворачиваясь с навалом на кованые поручни дороги. Ультрамариновые рыбы из руля выбросились на палубу в поисках укрытия. Луна теперь придвинулась совсем близко. Последний съезд с дороги радостно объявил о себе огромным знаком «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЛУНУ! ПОЖАЛУЙСТА, ВЫТИРАЙТЕ НОГИ». Поскольку небеса окончательно решили растрясти себя в клочья, знак тоже раскололся пополам и улетел вместе с обломками поручней и серебристого покрытия дороги, вперемешку с тележными колесами из слоновой кости. Сентябрь кричала, пытаясь зацепиться за Балласт Донизу, но руки ее хватали только пустоту. Клабаутерман скакала по барже, пытаясь не дать своим коробкам и бутылкам, рыбе и самому судну улететь в бесконечное черное небо. Сентябрь поймала ее перепуганный взгляд, когда та горстями собирала рыбу с палубы и бросала в старую ванну, которая уже скользила вниз по палубе баржи, накренившейся под угрожающим углом.

– Это Сайдерскин, – шипела Балласт. – Это йети явился по наши души.

Дверца модели А широко распахнулась, и ноги Сентябрь выпали наружу, не находя опоры в пространстве. Она обхватила обеими руками подсолнуховый руль Арустука, стуча от страха зубами, пытаясь нащупать ногами подножку. Месяц над ними перестал быть месяцем и превратился в обширную местность с серебряными горами. Больше ничего не было видно. Арустук сорвалась с привязи и покатилась с баржи то ли вниз, то ли вверх, то ли вбок – невозможно было определить. Поверхность Луны встретила их треском и облаком мельчайшей серебряной пыли.

Сентябрь добилась своего. Она была на Луне. Только вот тряска все продолжалась и продолжалась.

 

Интерлюдия I

Черный Космический Пес

в которой мы исследуем перспективу и географию Луны, а также встречаем очень занятую псину

Иногда не так-то просто разглядеть форму вещей. Мир пугающе велик, и мы можем разглядеть только ту его часть, на которой стоим. Даже если бы нашлась высоченная скала или башня, с которой можно было бы увидеть все от Нью-Йорка до Будапешта и даже Австралию, космос все равно во много крат больше и шире. С порога своего дома не видно, что Земля несется в пространстве вместе со своими братьями и сестрами, которых мы называем Юпитер, Венера, Сатурн или Солнце, однако это именно так. Где ни встань, всё всегда и вовеки оказывается больше, чем ты сможешь описать.

Найди Сентябрь такую башню или утес, она увидела бы себя внутри Арустука, модели А, едущей вверх по серебряной дороге, которая ведет с вершины горы прямо на Луну. Она увидела бы саму гору, огромную и величественную, которая вздымается из пылающего холодного моря в виде женщины с длинными летящими волосами и крыльями в форме рыбьих плавников. Она разглядела бы скалистую руку женщины, указывающую в небеса, и дорогу, что вьется и уходит ввысь от кончика самого длинного пальца на руке, будто очень долгий выдох. Она разглядела бы морозный лик горы, который раздувает щеки и, складывая губы трубочкой, сдувает путешественников на Луну со своей руки, как пушинки одуванчика, загадав какое-то тайное каменное желание.

Но, если бы наша девочка взобралась на самую высокую лестницу, какую мы с вами только можем представить, и встала бы на самой верхней перекладине, держа в одной руке коробку с завтраком, а в другой – бинокль, она бы увидела нечто еще более странное и интересное.

Луна над Волшебной Страной всегда прибывает. Я недавно рассказывала о том, как трудно видеть вещи такими, какие они есть. Вот и Луна иногда только кажется полной морякам в Коварном и Каверзном Море, или томящимся от любви пфизикам в вязаных башнях Пандемониума, или девочкам, которые решительно отправляются в путь для достижения той или иной цели. Они видят обширную кривую месяца, целиком повернутую к ним, настолько обширную, что она выглядит совсем не как месяц. Именно на этой внешней кромке обитатели Луны живут, плетут интриги и играют на клавесине. Как раз здесь Моллюск Луны озирает просторы Моря Беспокойства. Здесь когда-то жили веркарибу, здесь лунные моржи упражняются в каллиграфии одним бивнем, а в игре на бильярде – двумя.

На внутренней кромке Луны никто не живет. Ну, то есть больше не живет.

И все же кто-то там сейчас есть. Блуждает по руинам, обнюхивает разбитые статуи, скребется в двери темных разрушенных домов, где уже никто не ужинает. Кто-то бродит по растрескавшейся площади глашатаев, подбирает или переворачивает, прикидывает на вес, осматривает пронзительно зорким взглядом все, что попадется. Эта работа никогда не кончается – никто же не позаботился убрать за собой. Тут и там валяются предметы, вполне пригодные, но совершенно забытые: кувалды, грабли, стамески, бритвы, серпы и косы, лопаты и молотки, лупы ювелиров, телескопы, колеса, счеты, крюки грузчиков и сантиметры швей, разводные ключи, ножи, мечи, удочки, ножницы, иглы, сковородки, метлы, топоры, пишущие машинки, кинопроекторы, перегоревшие лампочки и часы.

Кто-то все это обследует, один предмет за другим. Этот некто высокий и красивый, с черной курчавой шерстью и длинной благородной мордой. Он внимателен и осторожен. Его уши стоят торчком, чтобы ничего не пропустить.

Его зовут Черный Космический Пес.

В самой середине площади он сдвигает в сторону груду старых очков и начинает ожесточенно рыть мягкий грунт Луны.

 

Глава VIII

Все дороги ведут к Моллюску

в которой Сентябрь разгуливает по Луне, омар и два шакала обвиняют ее в разного рода проступках, она приветствует краба и встречается с очень необычным моллюском

Мы с вами уже говорили, что мир – это дом.

Мы вместе спускались в подвал, где хранится подземный мир. Сидели, удобно развалившись на диване в гостиной, распивали знакомый чай в знакомой обстановке – Омаха и Европа, жестокие одноклассники и шпионские фильмы, авиастроительные заводы и дружелюбные собачки. Мы играли в такие чудесные игры в спальне наверху, где под кроватью прячутся виверны и мариды, ведьмы и огромные говорящие кошки, а Фонарик всегда горит. Вы, наверное, думаете, что теперь я поведу вас на чердак, где, аккуратно свернутые, перевязанные шнурами и укрытые кисейными накидками, лежат небеса этого дома, спокойно дожидаясь, пока услышат наши шаги. Однако это не так. В доме мира небеса находятся не на чердаке.

Они – на крыше. Ну что, вскарабкаемся и посмотрим?

Ба! Да здесь все, что воспарило и потерялось в вышине, все, что захотело уберечься от мародеров, орудующих внизу. Мягкосердечный старый мир подбирает все, что безжалостно выбросили прочь, хранит в целости самые хрупкие вещи: бейсбольные мячи и плюшевых мишек, птичьи гнезда и последние осенние листья, цеппелины и летательные машины Леонардо, фей и эльфов, Икаров, птеродактилей и херувимов, воздушные шары и парочку русских борзых. Подняться туда не просто – труднее, чем спускаться по лестнице в подземелье. И времени требуется больше: нужно выбраться из чердачного окошка, балансируя, перебежать к дымоходу, подтянуться и залезть на него, цепляясь ногтями, и не поломать при этом водосточный желоб. Надо учитывать силу тяжести и заклятье второй космической скорости, которое невозможно снять. В подвал-то каждый может спуститься, если не боится темноты. Любая история, которую тебе захочется поведать, требует очередного похода в подвал за мешком муки и практическими знаниями темной стороны твоей души. Поверхность мира похожа на огромную черную сеть; в любой момент можно провалиться сквозь нее, и очень глубоко. Но на каждое подземелье есть свое «надземелье», верхний мир, такой же странный, как и нижний, настолько же яркий, насколько мрачен его кузен-антипод. Снег, который мягко падает в одном мире, обрушивается дождем в другом, а свет не менее опасен, чем тень. Один итальянский поэт как-то взял билет на оба представления и вернулся рассказать нам об этом, что было очень любезно с его стороны.

Чем ниже упадешь, тем выше воспаришь.

За пределами твоего мира двигаться к цели становится все труднее, будь ты ракета на жидком топливе или маленькая девочка. Дай мне руку, я знаю дорогу. У рассказчиков есть профессиональный долг: не дать своим подопечным расквасить нос об асфальт.

* * *

Арустук и Сентябрь работали вхолостую, но каждая по-своему. Рычание модели А смягчилось до урчания, по мере того как газированное топливо Балласта растекалось по ее нутру. Солнце на Луне светило ослепительно белым, жемчужный песок под лысыми пятнистыми колесами искрился четко и целенаправленно. Сентябрь же просто глазела. Точнее говоря, уставилась вверх. Она затруднялась подобрать имя тому, что возвышалось над ней. Даже выбравшись из машины и предусмотрительно поставив ее на ручной тормоз, она все еще никак не могла осознать, что с ней произошло. Руки дрожали, несмотря на то что лунотрясение уже некоторое время как прекратилось. В конце они упали, пролетев каких-нибудь несколько футов. Позади беспомощно завис в воздухе переломанный пополам съезд с дороги, смятый, перекрученный и расколотый лунотрясением. Осколки костяных поручней разлетелись в звездную черноту, а серебристая брусчатка издавала жалобный металлический скрежет. Спасоход «Лунный док Б.Д.» удалялся вниз по дороге в поисках жертв крушения. Но Сентябрь не прислушивалась ни к звукам, доносившимся с баржи, ни к скрежетанию дороги. То, что осталось позади, вряд ли имело большое значение. Впереди же зияло устье раковины величиной с гору.

Эта раковина морского моллюска лежала на боку и тянулась на много миль, постепенно сужаясь от массивной шишковатой спиралевидной короны до заостренного кончика. Вдоль ее хребта торчали огромные зубцы, и каждый увенчан белым пламенем. Сама она, казалось, сияла всеми цветами одновременно. Нефритовый желто-зеленый, аметистовый и ртутно-серебристый цвета короны спиралью закручивались в темно-синий, фиолетовый и ярко-сиреневый цвета тела раковины, а затем переходили в бело-оранжевый, медный и золотой – ближе к хвосту, который раскинулся вдоль берега. Съезд с дороги не только продолжался внутрь огромной раковины, но еще выкатывался на берег алого пенного моря, чьи волны омывали изгибы раковины, оставляя на ее боках розоватые следы соли. От высоты этого объекта у Сентябрь кружилась голова. Широкое устье раковины было выстлано полированным перламутром. Эти уста открывали вход внутрь, словно изогнувшись в изящной улыбке. Крутая коралловая лестница вела вверх, на выступ перед входом, а что там было внутри – Сентябрь не отваживалась и предположить.

– Глазеть не стыдно, девочка. Я люблю, когда люди глазеют. Значит, умеют заметить прекрасное.

Сентябрь от неожиданности вздрогнула. Огромная раковина настолько завладела ее вниманием, что она не замечала ничего вокруг, в том числе и троицу существ, охранявших вход на крутую лестницу. Слева припал к земле черный шакал с огромными темными ушами и яркими серебряными глазами. Справа сидел на задних лапах белый шакал с длинной бледной мордой и пронзительными темными глазами. Между ними на страже стоял большой, крепкий и очень зеленый омар. В толстой сильной клешне он зажимал длинный двузубец, зубцы которого сверкали так ярко, будто хотели убедить Сентябрь в своей остроте. Усы омара и хвосты шакалов раскачивались туда-сюда. Все трое уместились в проем между двумя огненными зубцами раковины. Разговор начал белый шакал.

– Если хочешь еще поизумляться, на здоровье – только дай нам знать, сколько примерно времени тебе еще понадобится, милочка, – сказал черный шакал.

Шакалы говорили довольно высокими человечьими голосами.

– Куда это я попала? – прошептала Сентябрь. Шелестящие звуки моря словно терлись об нее, вызывая мурашки.

Омар прочистил горло – если у омаров вообще есть горло, подумала Сентябрь.

– Добро пожаловать в Альманах, Все-В-Одном, Безопасное Убежище, Резиденцию Постоянного Цирка и Колледжа Лунных Искусств, Первую Среди Туристических Достопримечательностей на всем Небесном Кольце и Столицу Луны! Это мои товарищи Марш и Стой, Рыцари Сумеречного Пояса, а я – Нечестивая Свобода Медной Линьки III, Омар Стражи.

– Это и есть Альманах? Там внутри… город?

Белый шакал рассмеялся – тоненько взвизгнул и залаял.

– А чему еще там быть? Дорога-то сюда ведет.

– Но дороги могут вести куда угодно.

Нечестивая Свобода Медной Линьки III ударила о землю двузубцем.

– Могут, но не ведут! Король Хрустикраб постановил, что в правильной Империи все дороги ведут в столицы. Дорогам запрещается пролегать как попало. Любая дорога обязана вести в столицу, в противном случае она будет арестована и выслана в сельскую местность на перевоспитание.

Сентябрь не могла до конца в это поверить, но и совсем не верить тоже не могла. Пора навестить Чарли, подумала она, и чем раньше, тем лучше.

– Конечно, строго говоря, Луна не входит в состав Волшебной Страны, – прорычал Марш, белый шакал.

– Еще не хватало, – пробурчала омар. – Моя прапрабабка, в чью честь меня назвали, скорее съела бы собственное надгробье, чем допустила бы такое. Она сражалась в Битве Моллюска – это когда Луна избавилась от фей и эльфов, умыла руки и выбросила умывальник. Василиска скрутила намертво, вот какая бабуля! Одна фея ей в схватке откусила клешню, но эта клешня все равно уже почти окаменела. Прапрабабушка всю жизнь честно метала икру, меняла панцирь и не знала жалости к продажным ракообразным. Теперь я служу на ее посту и во имя ее. Никто не метнет двузубец дальше меня. Не поверишь, но я и жонглировать умею, – доверительно добавила она. – Просто так, чтобы время убить.

– Но эта Дорога начинается в Волшебной Стране, поэтому она принадлежит им тоже, вот они и помыкают ею, тычут в нос ее недостатками и то и дело велят отправляться в угол и подумать о своем поведении, – закончил объяснение белый шакал Стой.

– Ну, это пока, – многозначительно добавила Нечестивая Свобода и прищелкнула клешнями.

– Ладно, – сказала Сентябрь, и сделала глубокий вдох. – Если это Альманах, то мне сюда и нужно! – Она вытащила с заднего сиденья длинный резной ларец и выставила перед собой, словно щит. – Я должна доставить это лично Моллюску Луны.

Омар Стражи постучала по крышке клешней и прислушалась. Если и был отзвук, Сентябрь его не услышала.

– Ну, это вряд ли, – пролаял Стой.

– Да ты издеваешься, – прорычал Марш.

– Ты же знаешь, что подветренная сторона вся в дырах и туннелях, – добавила Нечестивая Свобода, понизив голос. – Я вообще не понимаю, отчего ты пытаешься войти с парадного хода при ясном свете дня. Отважно, конечно! Но зачем, ради всего святого? Тебе кто-то сказал, что с нами легко справиться? Что нас можно подкупить? Это не так, не будь я…

– О чем вы вообще говорите? – вклинилась наконец Сентябрь. – Я просто хочу доставить эту штуку по назначению и пойти своей дорогой.

Марш сощурился.

– Ты имеешь в виду – протащить контрабандой какое-то устройство, или оружие, или фальшивку…

– …Или украденную собственность, или свирепую зверюгу, или бомбу, – закончил Стой.

– Конечно же нет!

– Но ведь ты Преступник! – прорычала омар.

– Да какой из меня Преступник, – вздохнула Сентябрь.

– Одета точно как Преступник, – проскулил Марш, вывалив из пасти розовый язычок.

– Ну, знаешь, если ты собираешься предъявлять обвинение всем, кто носит черное, – возмутился Стой, колотя черным хвостом, – то я – точно Преступник.

– Что там внутри? – обнюхал коробку Марш, ощетинив загривок.

– Я… я не знаю точно, но мне это дал один Ветер. Эти Ветры временами бывают довольно грубыми, но зловредными – почти никогда. Уверена, здесь нет ничего из перечисленного вами!

«Хм, – подумала она, – а так ли уж я уверена? Ящик-то ужасно тяжелый».

Нечестивая Свобода снова взволнованно прищелкнула клешнями.

– Если ты носишь черный шелк, значит, ты – Государственный Преступник. Скажешь, у тебя в кармане нет соответствующего предписания?

Такого Сентябрь, разумеется, сказать не могла. Она вытащила бумагу из глубокого бокового кармана черных брюк и развернула так, чтобы стражникам было хорошо видно. Нечестивая Свобода прикрыла глаза клешней, отказываясь смотреть.

– Мы здесь не интересуемся упадком нравов в Волшебной Стране. Совершай свои преступления под покровом тьмы, как честное ракообразное, пожалуйста, на здоровье. Эти, внизу, могут считать тебя крутой всего лишь потому, что тебя официально признали опасной, – хотя, если ты спросишь нас с бабулей, одобренная и утвержденная опасность – это и не опасность вовсе, – но здесь, на Луне, мы что видим, то и говорим, а я тебя вижу ясно, как при лунном свете! Никакие Удостоверения Мошенника здесь не действительны! В прошении отказано! Забирай свое барахло, юная мисс, и тащи его куда хочешь, лишь бы подальше отсюда!

И все же омар не сдержала любопытства и глянула одним глазком в щель между зазубринами зеленой клешни на свиток, который предъявила Сентябрь. Глянула – и растопырила клешню пошире.

– Профессиональный Революционер? – вскричала она, читая грамоту. – Хочешь сказать, что ты действительно учиняла беспорядки? Возглавила восстание? В Волшебной Стране?

– Нет, нет, это недоразумение, они все повернули не так… – начала было возражать Сентябрь, но осеклась, заметив, как снова вздыбились загривки шакалов и оцепенела Нечестивая Свобода. Сентябрь прокашлялась и сменила тактику: – Я хотела сказать, что действительно свергла Маркизу, которая правила Волшебной Страной, но восстания не было, я сама справилась.

– Не скромничай! – с восторгом проревела Нечестивая Свобода. – Любой враг режима фей и эльфов – сердечный друг для меня. Да моя бабуля сбросила бы панцирь раньше времени, если бы узнала, что я была груба с товарищем по оружию!

Марш поклонился, вытянув передние лапы, как кошка.

– Вверх по лестнице, мэм, – проурчал он, – будьте осторожны, не оступитесь.

Стой облизнулся.

– Если мы сможем хоть чем-нибудь помочь и посодействовать, просто повойте, и мы услышим. В Альманахе отличная акустика.

Сентябрь совсем не нравилось упоминать Маркизу в качестве своеобразного пароля. На самом деле все было куда сложнее. К тому же это выглядит как хвастовство, что совсем уж неприлично, если вспомнить, к каким последствиям это приводит. А главное – непонятно, с чего вдруг эти создания так ненавидят Волшебную Страну и ее коренных обитателей, которые почти вымерли, как диметродоны, за исключением нескольких особей: Короля Чарли, Белинды Капусты и Кальпурнии Фартинг. Однако ей нечего было предложить на обмен, кроме собственной репутации. Чем скорее она покончит с этим вздором, тем скорее сможет отправиться на поиски От-А-до-Л и Субботы.

– Не могли бы вы подсадить мою… мою подругу. Боюсь, она не сможет преодолеть эти ступеньки. – Сентябрь не знала, как ей назвать Арустук – скорее всего, омар и шакалы понятия не имели о машинах.

Омариха-рыцарь заколебалась.

– Твоя подруга расколет перламутр! Разобьет вдребезги. У нас очень строгие правила охраны памятников. Транспортировка Чужестранцев Запрещается. Но ты не волнуйся. Альманах позаботится обо всех твоих нуждах, вот увидишь. Я обещаю. Перемещайся на Общественном Трамвае, или на Таксикрабе, или на Рейсовой Трапеции. Полюбуйся Большой Поляной Лунных Цветов, развалившись в зобе роскошного лунного пеликана! У тебя не будет повода для жалоб, дружище.

– Я не могу оставить Арустук. Вдруг кто-то вздумает на ней покататься или повредит ей что-нибудь? Нет, конечно же, не нарочно, просто она довольно сложная машина. Точнее, Инструмент, а У Инструментов Есть Права. – Сентябрь опять неуклюже прибегла к единственному закону, который знала.

Шакалы переглянулись.

– Кто тебе сказал? – спросили они хором.

– Ничего страшного, не волнуйся, – замахала Нечестивая своими изумрудными клешнями. – Мы за ней прекрасно присмотрим. Будем нежить и холить, как собственных морских коньков. Это вообще-то и есть наша работа! Возвращайся, когда покончишь с делами!

Сентябрь очень не хотелось оставлять модель А. Похоже, волшебный народец помешан на автомобилях. С другой стороны, раньше начнем – раньше закончим. Сентябрь выключила двигатель, спрятала ключ в карман и похлопала по обтянутому мешковиной запасному колесу.

– Я ненадолго, – прошептала она. – Пожалуйста, никуда не убегай! Нельзя доверять первому встречному, кто заявится к тебе с сотней ту́пиков и милым личиком.

Арустук молча следила, как Сентябрь взбирается по коралловой лестнице и входит в Альманах.

Как только девочка скрылась из виду, случилось нечто странное. Большой ржавый рожок клаксона, прикрепленный к водительской двери, растаял горячим паром. На его месте вырос огромный кобальтовый в белую полоску раструб граммофона, а из-под него раздулась груша клаксона, похожая на луковицу тюльпана, нежная с медным отливом, заключенная во множество оболочек, будто живая. Шакалы обнюхали ее. Луковица пахла солнечным светом.

* * *

Ступив внутрь раковины, Сентябрь попала на длинную, мерцающую светом улицу, полную шума и движения. Улица спиралью спускалась вниз по внутренней поверхности раковины, но, если честно, низ и верх здесь настолько подружились, что было уже не важно, кто из них кто. Альманах весь был из перламутра; серебристо-зеленый цвет перетекал в сине-фиолетовый и сплетался с ним светящимися лентами. Дома и фонарные столбы, витрины магазинов, яркие стройные башенки, фонтаны, мосты и павильоны торчали отовсюду – не только из днища раковины, но и сбоку, со стен и вниз головой, с уходящего в туман потолка. Казалось, будто они там выросли, высыпали из раковины, как грибы. Банки и игровые залы, пекарни и трактиры сверкали все тем же перламутром. Все тут было Альманахом, а Альманах был всем. Рыба́чки забрасывали сеть в жемчужную реку, которая текла по спиральной стенке раковины и должна была бы выплеснуться на проспект и на саму Сентябрь, но почему-то не выплескивалась. Люди, другие существа, тележки шли и катились по проспекту, весело болтая. Мужчины были облачены в изумительной красоты корсажи из анемонов, а женщины приветствовали встречных, прикасаясь кончиками пальцев к своим коралловым цилиндрам. Огромный пеликан летал над головами, плавно помахивая длинным хвостом, но не из перьев, а шелковистым и прозрачным, как у золотой рыбки. В его объемистом зобе оборудовали специальный бассейн, где плескалась стайка русалок.

Что-то с визгом подлетело к Сентябрь на полной скорости, едва не влепившись в высокий изящный перламутровый канделябр, который освещал вход в Альманах. Сумасшедшая работа четырех из восьми ног позволила этому «что-то», накренившись, увернуться от столба и выправиться. Широкий полированный краб в черно-белую клетку с глухим стуком замер и уставился на Сентябрь пронизывающими умными глазками.

– Добрый! – отрывисто произнес он. – Звать Спицей. В этот чудесный день я буду твоим Таксикрабом. Первый раз в Альманахе? Я всегда узнаю́ новичков. Не могут удержаться, чтобы не глазеть на потолок. Иногда их даже тошнит от этого. Пожалуйста, постарайся, чтобы тебя не вырвало, я только что из мойки.

Сентябрь перевела взгляд с клетчатого краба на зеленый жемчужный потолок и обратно.

– Но я не вызывала никакого… Таксикраба, – мягко ответила она.

– А нас никто и не вызывает. Это вопиюще неэффективно, если хочешь знать мое мнение. Альманах берет на себя все твои заботы. Если ты будешь продолжать настаивать, я раздобуду тебе карту для пеших прогулок, но за ней черта с два угонишься; к тому же, чтобы ею пользоваться, требуется по крайней мере четыре руки и противоторчащий хвост. Так что я, будучи крабом почтенных лет, рискну высказать свое профессиональное мнение: залезай-ка поскорее и дай мне до мчать тебя туда, куда ты пожелаешь домчаться!

К клетчатой спине краба огромными черными ремнями было прикручено очень комфортабельное с виду кресло. Сиденье манило пухлыми декоративными подушками перламутровых оттенков.

– Боюсь, мне нечем заплатить за проезд…

Чтобы не показать всю полноту своего смущения, Сентябрь прикусила щеку изнутри. Как же она старалась, чтобы такого с ней приключилось! Как усердно копила деньги!

Таксикраб пощелкал изящными клешнями – вжик-вжик-хряп.

– Повторяю: Альманах заботится о малейших твоих нуждах еще до того, как они у тебя заведутся. Хоп-хоп! Забирайся, не стесняйся, я тебя не уроню, ну, в смысле, падать-то невысоко. Я несусь близко к земле – так я обеспечиваю безопасность движения!

Сентябрь невольно улыбнулась. После общения с Синим Ветром она купалась в жизнерадостности краба, как в долгожданной горячей ванне. Она вставила ногу в одну из петель, похожую на стремя, и забралась на плюшевое сиденье.

– Куда прикажете, мой четвероногий друг?

– У меня не четыре ноги! Вы, верно, обсчитались.

– Конечно, четыре. А у меня десять. Неучи сказали бы, что восемь, но мои клешни так же годятся для прогулок, как для хватания, щипания и копания. Рискну предположить, что ты прекрасно сумеешь прогуливаться на четвереньках, если захочешь. Используя каждую из частей тела только для одной задачи, ты сама себя задерживаешь в развитии. Очень неразумно!

Сентябрь рассмеялась и покрепче ухватилась за ручки кресла, внезапно сообразив, что не знает, какой тип движения собирается применить Спица для ее перемещения.

– Мне надо повидать Моллюска Луны, если вам нетрудно, – сказала она нервно.

Откуда-то из-под панциря донесся булькающий звук, отдаленно напоминающий хихиканье.

– Прошу прощения и все такое, но следует указать поточнее. Конечно, я всегда говорю, что все дороги ведут к Моллюску. Точнее, мы все так говорим. Это девиз Таксикрабов.

– Я… я не вполне понимаю, сэр. Просто у меня есть одна красивая шкатулка, – ей казалось, что лучше сразу похвалить ящик, чтобы он никому не показался подозрительным, – я должна передать ее Моллюску Луны, и я надеялась, что, может быть, кто-то знает, как его найти. Я сама не из этих краев и даже не из тех краев, что лежат на краю этих краев.

Таксикраб снова булькнул.

– Так, так, теперь я понял. Не морочь себе голову, я сам ее кому угодно заморочу!

Спица встал на дыбы, как пони, воткнул четыре клешни в покрытие дороги и рванул вперед гигантским прыжком, взлетев выше фонарных столбов, катка и стайки наяд с лентами в волосах из морской пены, которые при виде его завизжали от восторга и замахали руками. Совершив жесткую посадку перед витриной магазина с круглыми рисовыми карамельками, они понеслись вперед с такой скоростью, что у Сентябрь волосы летели по ветру, а глаза слезились. В движениях Таксикраба не было никакой логики. Сначала он ринулся вверх по стене к потолку, да так быстро, что Сентябрь завопила от ужаса, поняв, что висит почти вверх ногами, а ремни безопасности на кресле не предусмотрены. Потом он снова прыгнул, широко раскинув клетчатые ноги, и приземлился в огороде какого-то бедолаги, врезавшись в белоснежные виноградные лозы, которые порвались и волочились за ними, словно ленты на ветру, когда он опять совершил прыжок.

– Слева открывается вид на наш Канцелярский Цирк во всем его великолепии! У нас самые проворные танцующие медведи, самые искусные шпрехшталмейстеры, самые веселые лунофанты!

Сентябрь посмотрела влево и вниз, насколько смогла. Она разглядела и танцующих медведей, и инспектора манежа, выдувающего изо рта пионы, словно языки пламени, и слониху, парящую в воздухе с задранным хоботом и скрещенными ногами, – и все это из бумаги. Шкура медведей – из сложенных конвертов; глаза – из сургучных печатей. Инспектор манежа с лицом из телеграммы носил костюм из деньрожденных открыток, поблескивающих воздушными шарами, тортами и подарками в обертке из фиолетовой фольги. Даже слон, похоже, был сделан из использованных бланков какой-то забытой конторы, исписанных уверенным почерком с нажимом. Прямо перед Сентябрь раскачивалась длинная воздушная трапеция, за которую уцепились два гимнаста: один – из списков для покупок, другой – из судебных решений. На одном можно было различить латинский текст, на другом – рукописный перечень: «лимоны, лед, хлеб (не ржаной!), отбивные из барашка». Отпустив трапецию, гимнасты закрутили в воздухе синхронное сальто и сложились в бумажные самолетики, планируя кругами обратно на арену, усыпанную пионами. Сентябрь ахнула и всплеснула руками, но гимнасты уже остались далеко позади, кланяясь и ловя бумажные розы бумажными зубами.

– Там, наверху, ты увидишь Колледж Лунных Искусств, давший приют Кособокой Библиотеке и Колизею Бессонницы. Ох, нет, слишком поздно, мы уже проехали, гляди скорее! Если попрактиковаться, глазные яблоки научатся двигаться так быстро, что ты увидишь саму себя проходящей мимо еще до того, как надумаешь тронуться в путь!

Все, что пролетало мимо, сливалось в один цветной вихрь. Глаза Сентябрь слезились все сильнее.

– Так только крабы, наверное, могут, – выдохнула она.

– Таксикраб должен быть стремителен, как само время, и вдвое пунктуальней! – Спица взмыл над огромным полем, где колыхались, радуя глаз, бледно-молочные цветочки. – Движение по прямой – для неудачников! Я как-то подобрал одну пожилую даму из хобгоблинов, ростом не выше пенька и с глазами навыкате, как у анчоуса! Доставил ее на свидание, которое она пропустила еще девушкой, – и она успела дать тому парню от ворот поворот и пару пинков в придачу и вернуться как раз к ужину.

– Вы же не хотите сказать…

Но они опять резко, до головокружения, встали на дыбы, так что усеянный домами свод Альманаха на мгновение попал в поле зрения и опять исчез, после чего краб окончательно остановился, победно щелкнув клешнями.

– Вот и прибыли, Центр Альманаха, Административный район! Спрыгивай, не надо благодарностей, меня ждут у цирка, осторожнее, ремни все время запутываются, ну вот, жива и невредима, а я помчался – засекай время, я доберусь до медведицы, которая закончила смену, раньше, чем она обнаружит, что у ее велосипеда спустила шина! Что днем, что ночью, моя девочка, гляди зорче, и найдешь свою цель.

И Таксикраб исчез. Сентябрь и глазом моргнуть не успела, как его клетчатое тело превратилось в точку и скрылось из виду.

Спица высадил ее в маленьком гроте, устланном таким толстым слоем жемчуга, что он вздымался сталагмитами, оленьими рогами, огромными темными наростами. Высоко над головой висела тонкая филигранная сеть, скрепленная крошечными блестками света, словно светлячками. На каждой горизонтальной поверхности располагались чаши с жидкостями, будто здесь только что закончилась большая вечеринка и никто не допил своего напитка. В самой глубине грота виднелась очень маленькая, очень бледная и очень красивая фигурка. После лунотрясения и поездки на крабе Сентябрь чувствовала себя помятой и разбитой, но мгновение – и она пришла в себя, восстановила дыхание и зашагала по твердым блестящим бугоркам и разноцветным канавкам. Фигура неподвижно стояла в глубине алькова.

– Добро пожаловать. – Голос, казалось, доносился отовсюду, как многократное эхо. – Я – Альманах.

Сентябрь не могла определить, мужчина Альманах или женщина. У этого создания были длинные шелковистые волосы цвета розовой воды и изящное узкое лицо. Длинные персиковые щупальца клубились во все стороны, обвивая, словно лоза, тело, облаченное в атлас и кружево, и окунаясь в каждую чашу, что попадалась на пути. У Альманаха было по меньшей мере шесть рук: четыре изящно сложенные и две протянутые к Сентябрь ладонями вверх.

– Простите, – смущенно сказала Сентябрь, тяжело дыша. – Я думала, Альманах – это город.

Альманах улыбнулся, его губы потемнели и стали темно-рыжими.

– Альманах – это город, малышка, – сказал он приветливо, – но Альманах – это я. Это моя скорлупа, она растет из меня, все больше и дальше и шире, год за годом. Когда кому-то из моего народа что-нибудь нужно, я это предоставляю. Я зажмуриваюсь и выдуваю для них дома, или горы, или музей зонтиков. Альманах, – негромко продолжил он, – заботится обо всем, что тебе нужно, раньше, чем ты об этом подумаешь. Я – Моллюск Луны. Что нужно тебе, маленькое непоседливое робкое двуногое животное?

– Вот это все – цирк, колледж, лужайки, река – все это ты? Твое… твое тело? Люди живут внутри тебя? – Через мгновение Сентябрь добавила: – И я не животное.

Розовая рябь пробежала по волосам Альманаха, похожим на сахарную вату.

– Моллюск вырастает настолько, насколько ему позволяют, прежде чем его съедят, раздавят или заморят голодом. Дай ему маленький хрустальный флакончик – и получишь маленького хрустального Моллюска. Дай ему океан – и кто знает, где он остановится? Дай ему Луну – и получишь… меня. Меня не раздавили и не заморили голодом. – Одно из щупалец нашло полную чашу и погрузилось в бордовую жидкость. Альманах прикрыл глаза от удовольствия. – Прости меня, я голоден. Я вечно голоден. Меня стало так трудно накормить. Я огромен. Огромное тянется к огромному, верно? – Через секунду Моллюск добавил: – Все мы животные.

Сентябрь робко кивнула, целиком полагаясь на мнение Моллюска в этом вопросе, поскольку сама была не такой уж огромной.

Альманах протянул ей четыре руки, показывая жемчужные ладони:

– Когда-то я был неогромным, как ты. Я это смутно помню. Но даже тогда на мне жили мидии и прилипалы, а во мне – маленькие морские клещи, такие крошечные, что их не было видно; зато я хорошо их слышал, их невидимые просоленные празднества и философские споры. В раковине мы в безопасности, снаружи мы в опасности. У клещей на уме не так много, но что есть, то немудреное и благородное. По мере роста я слышал их все хуже и хуже, и мне становилось одиноко. Однажды в меня заплыла рыба-епископ – я настолько вырос, что она решила, что внутри меня пусто и она найдет здесь уютное убежище. На ее форелеподобной голове красовалась митра размером больше самой головы, а плавники были усеяны рыболовными крючками так густо, что на них почти не осталось кожи. Мы хорошо поладили. Ее философия была построже, с диалектикой, филиппиками и всем таким прочим, но сводилась она все к тому же: в раковине мы в безопасности, снаружи мы в опасности. Приплывали и другие, все крупнее и крупнее, и всем было что-то нужно. Когда мне впервые удалось вырастить хижину, я чуть не умер от счастья. Я смотрел, как мой морской епископ спит в ней, и пел ему колыбельную. Разве тебе никогда не хотелось дать кому-то все, в чем он нуждается, укрыть его своими руками от опасности, кормить и охранять?

Сентябрь подумала о папе, о его больной ноге, его сердце и его памяти. Подумала о маме, постоянно встревоженной и усталой. И вдруг подумала о Субботе, о том, как он был заперт в такой тесной клетке, что не мог и выпрямиться.

– Чем больше я становился, тем больше росло во мне это чувство, пока его не стало хватать на всех, – продолжал Альманах. – Мое сердце – это дом, в котором всегда есть запасная комната. Я хотел сделать так, чтобы философия морских клещей стала истинной. Может быть, моя философия не так уж сложна. Она гласит: «Заходи сюда. Я тебя люблю. Любовь Моллюска растет, пока ей позволяют». – Одним из своих щупалец Альманах отпил из дальней чаши с чернильно-черным сиропом. – Вот. Я только что включил свет в спальнях колледжа. Целый ряд ламп в форме их самых нелюбимых профессоров, просто чтоб повеселить студентов.

– А вы не боитесь, что вас используют всего, до конца? Тут столько народу, а вы один!

Альманах закрыл розовые глаза.

– Видишь ли, какая штука. Они ведь все еще и голодны. В основе философии лежит нечто очень верное и очень отчаянное – и шепчет: «Все голодны. Всегда. Все хотят есть». Каждый хочет больше, чем способен переварить, но аппетит не слишком считается с желудком. Все жадны не только до пищи, но и до уюта, любви, радости и того, что противоположно одиночеству. Почти все ужасные поступки на свете совершаются ради того, чтобы обрести все это и удержать. Их совершает каждый, даже клещи и мидии. Но никто не может тебя использовать, если ты этого не позволишь. – Альманах вздохнул глубоко и счастливо. – Стать таким большим, чтобы удержать внутри себя такой мир, какой ты хочешь, – в этом смысл роста. Но это требует времени, а еще надо хорошо питаться и есть побольше овощей, потому что чаще всего тот мир, который тебе хочется, приходится делать из себя.

Глаза Сентябрь наполнились слезами. Из всех странностей Волшебной Страны, какие она знала, эта внезапно показалась и самой странной, и совсем не странной. Как бы ей хотелось, чтобы за ней так присматривали, заботились, охраняли! Но в то же время она понимала Моллюска и хотела вырасти такой большой, чтобы удержать всех-всех, кого она любит. Чтобы они всегда были в безопасности и всегда при ней, и знать все их тайные нужды, и уметь их утолить.

– А чем вы питаетесь? – спросила она хрипло, потому что горло сдавило.

– Я питаюсь их голодом. Когда чья-то душа внутри меня страстно желает чего-либо, чаша наполняется. Когда я делаю избушку, или уличный фонарь или ипподром, или кабаре, я пью их нужды, и я удовлетворен, когда довольны они. Быть Необходимым – вот что придает мне силы.

– Это очень странно.

Темно-зеленые глаза Альманаха заблестели.

– Разве? Приходилось ли тебе долго и тяжело трудиться ради того, кого ты любишь, так долго и так тяжело, что все тело дрожит от усилий, а когда закончишь, то помираешь от голода и жажды, и все у тебя болит, но это все не важно, ты вообще не чувствуешь ни эту жажду, ни эту боль, ни этот голод, потому что делаешь то, что было Необходимо?

– Да, – прошептала Сентябрь.

Она так явственно ощутила на коже соль Коварного и Каверзного Моря, будто та все еще запеклась на ней. Будто она, Сентябрь, все еще шла под парусом вокруг Волшебной Страны, чтобы спасти своих друзей.

– Тогда это совсем не странно. Быть Необходимым – это такая же пища, как капустные и клубничные пироги. Я уверен: раз ты проделала весь этот путь, значит, тебе что-то нужно от меня. Скажи что, и я сделаю, что смогу. Но я не могу сделать совсем все, потому что те, кто может, очень скучные.

Сердце Сентябрь запело: «Мне нужно найти Субботу и От-А-до-Л, мне нужно их видеть, трогать, обонять, слышать и не ходить по Волшебной Стране в одиночку. Я хочу чудесное приключение, чтобы не надо было носить свою боль за плечами, как ранец, и с размаху выбивать целую страну, как дверь». Но она ничего этого не сказала. Она помнила: делаешь свою работу и отвечаешь за нее. И потом, она-то не живет в Альманахе и не принадлежит к его народу, так что нечего предъявлять требования, тем более такие эгоистичные. Сентябрь велела сердцу уняться и не трубить о своих желаниях. Она даже прикусила щеку до тех пор, пока не почувствовала, что снова может говорить, не опасаясь проболтаться.

Ох, Сентябрь! Как это трудно – держать свое сердце в узде. А главное – когда научишься это делать, будет еще труднее открыть свое сердце. Ужасная магия этого мира: попросить именно то, чего хочешь. Не в последнюю очередь потому, что точно знать, чего ты хочешь, и смотреть этому прямо в лицо – это долгий, долгий труд. Как бы мне хотелось занавесить эту пещеру, обнять Сентябрь и открыть ей секрет, как стать взрослой! Но я не могу. Это против правил. Даже я связана кое-какими правилами.

– Один ветер просил меня принести тебе вот это, – сказала Сентябрь вместо всего, что хотела сказать. – Не знаю, что это, но я прошла ужасно долгий путь, чтобы вручить это тебе.

Лицо Альманаха осветилось выражением бесконечного восторга и благодарности.

– Благодарю тебя, дитя! Как прекрасно, что ты позаботилась об этом. – Всеми шестью розовыми руками Моллюск Луны подцепил крышку резного ларца слоновой кости.

Но ларец не открылся.

Альманах обследовал замок с помощью нескольких щупалец, высунув язык от усердия.

Но ларец не открылся.

Внезапно Моллюск Луны сильно стукнул по ларцу верхним правым кулаком. Это так не вязалось с его миролюбием, что Сентябрь рассмеялась.

Но ларец не открылся.

– Мне так жаль, мой маленький друг, – сказал Моллюск, протягивая к Сентябрь все четыре руки, что не были заняты ларцом. Сентябрь ступила в эти объятья, сама не зная почему. Моллюск Луны обвил ее руками. Кожа его была теплой. Качая головой, он промурлыкал прямо в волосы Сентябрь:

– Боюсь, тебе придется отнести это Библиотекарю.

 

Глава IX

Проклятие

в которой Сентябрь неожиданно встречает старого друга, освобождается от обязанностей почтальона и едва не сгорает дотла

Сентябрь позвонила в звонок.

И еще раз нажала на него рукой сверху вниз – большой стеклянный звонок в форме колокола, какие встречаются в кабинете директора школы. Только этот не звонил, а звенел, высоко и чисто, нарушая тишину Кособокой Библиотеки.

Никто не ответил. Из глубины полок донеслось громкое чшшш, но, даже встав на цыпочки, Сентябрь не смогла разглядеть ревнителя тишины.

Тот, кто придумал название для этого места, попал в самую точку, подумала Сентябрь. Библиотека была очень красивая: большая круглая комната, в центре которой на возвышении стоял высокий стеклянный стул, с которого Библиотекарь, если бы он сейчас был на месте, мог зорко следить за шумными болтунами и книжными ворами. Отделы библиотеки разделялись голубыми и зелеными колоннами, инкрустированными круглым лунным камнем. Наготове стояли зелено-черные каменные столы и черные настольные лампы с зелеными абажурами. Стеллажи, сверкая ярким витражным стеклом, прогибались под тяжестью книг всевозможных видов и размеров и уходили на высоту нескольких этажей, прямо к куполу потолка, увешанного круглыми фонарями. Однако все книги накренились в одну сторону, будто испуганно шарахались от чудищ из своих ночных кошмаров. Они налезали одна на другую, стиснутые так плотно, что, казалось, вот-вот взорвутся, и если в их расстановке и была какая-то логика, то она тоже здорово перепугалась и убежала. Стеллажи по другую сторону были почти пусты, на витражных стеклах – ни пятнышка, ни пылинки, только разрозненные тома кренились, падали, сбивались в кучки по двое-трое, чтобы согреться.

– Есть тут кто-нибудь? – окликнула Сентябрь. Голос ее отразился от стен круглой библиотеки.

Наконец донесся ответ.

Это был рев, он же крик, он же смех, он же скрип, он же низкий рокочущий харруммм.

Огромный шар из красной чешуи, когтей и крыльев вылетел из-за полок и приземлился на стул Библиотекаря. У шара обнаружились сияющие бирюзовые глаза и длинные рыжие кошачьи усы.

От-А-до-Л, виверн, примостился на высоком стеклянном стуле и улыбнулся так широко, как ни одному виверну и не снилось.

– Сентябрь! – затрубил он, и прежде, чем Сентябрь успела ему ответить, перепрыгнув через круглую стойку прямо в его распахнутые крылья, случилось нечто странное и ужасное.

Из глотки виверна вырвалась струя огня цвета индиго. Он запрокинул голову к сводчатому потолку. Густое маслянистое пламя свивалось кольцами и поднималось в воздух, рассыпая искры. Несколько фонарей на потолке взорвались, и дождь пурпурных осколков и обгоревших останков пролился вниз на книги. Крыша почернела, но не более, чем те черные звезды от ожогов, которые уже усеивали ее раньше. Наконец пламя улеглось, оставив От-А-до-Л оцепеневшим от ужаса. Он прикрыл голову алой лапой.

И тут, без всякого предупреждения, уменьшился.

Сентябрь была уверена, что видела это собственными глазами. Только что он был привычно колоссальным, высящимся, как башня, красным зверюгой, способным проглотить пару амбаров на обед, и при этом в нем еще оставалось место для чая с пирожными. А в следующий миг стал на пару футов ниже и у́же, и даже хвост его укоротился.

Однако Сентябрь не успела разволноваться. Она кричала от радости, чувствуя, как этот вопль внутри нее наконец-то раздувается и рвется на волю, точно воздушный шар с обрубленным канатом. Наконец-то! Это Волшебная Страна, пусть даже на Луне, а это ее друг – невероятный, как всегда ослепительно медный и яркий, ничуть не потускневший. Какое ему дело, повзрослела она немножко или нет. Она захохотала и протянула руки к стулу Библиотекаря. Аэл обвил ее хвостом и втащил наверх, тычась мордой в ее лицо и отчаянно краснея. « Кто первый покраснел, тот проиграл», – вспомнила Сентябрь. Но у нее и самой лицо пылало, и ей ни капельки не было стыдно!

– И у меня все хорошо, спасибо, что спросили, – отрезал тонкий, с присвистом голос.

Последний клуб фиолетового пламени вырвался из пасти Аэла, опустился на стеклянный стул и с шипением испарился лавандовым дымом. Появившийся пушистый комок, похожий на украшенный лентами одуванчик, взвизгнул и затоптал упавший с потолка осколок разрушенного фонаря, от которого занялась одна из книг.

– Послушай, а почему бы тебе не взять виверна, Алфи? Каждый заслуживает право на попытку. С крыльями ему не будет равных в расстановке книг на верхних полках, – передразнил он кого-то.

– Сентябрь, – произнес в глубоком смущении От-А-до-Л, – позволь представить тебе Алфавитария, Каталожного Беса. Обычно он очень обходителен с постоянными клиентами…

Одуванчик перепрыгнул через груду книг и уселся на стопке журналов. Алфавитарий оказался большим напудренным париком. Его букли и складки были прекрасны, как на париках отцов-основателей Америки или французских королей, о которых Сентябрь читала в книжках по истории. Букли скреплялись черными бархатными лентами и черными же розочками. Головы под париком не было. Несколько локонов в форме колбасок, спиралек и клубочков служили в качестве подвижных бровей, солидного носа и рта. Две толстые кудельки образовали ноги, обутые в крохотные черные шлепанцы.

– И что мы видим, – в отчаянии взвыл парик. – Где посетители?

– Это очень старый парик, – прошептал Аэл, – в Судейском Стиле, из Галантереи «Лисий Хвост». Очень ломкий, но зато чудо как хорош в обращении с числами – в сортировке, классификации и других мелочах, с которыми человеческая голова просто не справляется. Парик начинается с П, но имя – на А, и мы все-таки знаем друг друга уже довольно хорошо. О, я так счастлив тебя видеть!

– Пустая библиотека! – кричал Алфавитарий. – Безмолвная библиотека! Можно ли представить что-то более жалкое?

Сентябрь моргнула.

– Я думала, что Библиотекари любят тишину! Я даже слышала, как кто-то шикнул на меня при входе.

– Я не могу перестать шикать при ходьбе. Это куда лучше, чем скрипящие башмаки! Бедная девочка, что за древние недружественные Библиотеки тебе попадались в твоей не такой длинной жизни? Безмолвная Библиотека – это печально! Библиотека без читателей, на которых можно вывалить груду книг, сказок, знаний и журналов, полных сиюминутных политических мод, и атласов, и пьес, написанных пентаметром! Библиотека должна быть полна восклицаний! Криков восторга и ужаса от того, какие открываются чудеса света, какие вскрываются обманы неба и земли, какие необузданные приключения черт-те-знает-кого несутся вскачь на этих страницах. Библиотека должна быть полна возгласов «а это еще что такое!» и «да не может такого быть!» и академического люда, взапуски доказывающего, что кто-то неправ. Она должна буквально содрогаться от хохота над комедиями и рыданий над трагедиями. Эхом должны отражаться «ахи» приличных леди, увидевших краешком глаза что-то неприличное, и не столь приличных леди, раскопавших среди приличий секрет или скандал! Библиотека не должна шикать «чшшш», она должна реветь! Именно поэтому я думал, что виверн будет неистовым и великолепным Библиотекарем. Я сам во всем виноват.

– Послушай, – жалобно простонал От-А-до-Л, – И – это извинение, а В – великодушие, и я надеюсь, что ты примешь от меня первое и даруешь мне второе, ибо нет летающего зверя несчастнее меня! Ты знаешь меня, Сентябрь, не хуже, чем тех, у кого на ногах пальцы, а не когти. Я никогда не прибегал к огню без нужды. По крайней мере раньше! До прошлого года я мог бы посчитать на когтях одной лапы, сколько чего я спалил. Признаю́сь во всем: сжег дотла одно агентство по продаже недвижимости, поджарил на лету стайку птичек, когда был очень голоден, устроил костер на Празднике Урожая, для чего запалил сочинение Квентина К. Квинса «О криминологии волшебных существ», тома со второго по девятый. Я собирался поджечь только три тома, они сами просили устроить костер, и мне очень жаль мистера Квинса. Я не злобный зверь! Я просто не могу ничего с этим поделать! Просто в последнее время, если я волнуюсь, или пугаюсь, или испытываю сильные чувства, пламя вырывается из меня само. Я пытаюсь его удержать, я глотаю снег сугробами, хлебаю соленую воду, ем очень много зелени, но ничего не помогает. Оно просто ждет момента, чтобы вырваться наружу, и мне ужасно, ужасно стыдно, что я разнес наши бедные лампы, нанес ущерб имуществу и, я уверен, не на шутку перепугал Сентябрь! Если вы оба ненавидите меня за это – что ж, я пойму, но можно ли ненавидеть зверей за то, что они не могут изменить свою природу? Я бы очень хотел, чтобы книги не так легко воспламенялись! Но у всех свои слабости, и приходится с ними жить. – Крупная оранжевая слеза скатилась из глаза Аэла.

– История с Квинсом была, по сути, первым, что он сделал в должности Помощника Библиотекаря, – вздохнул Алфавитарий. – При виде виверна во всей его красе все мои читатели разбежались.

– Я готов носить намордник, если надо, – сказал несчастный Аэл, – и все время отворачивать морду.

– Эй, ты, доменная печь, не переживай. Что бы я без тебя делал? Годы берут свое, и до любовных романов я уже не дотянусь. – Парик похлопал Аэла по румяному боку. – Ну, ну, – утешал он. – Проклятья – дело такое. Ты научишься с этим управляться. А там, глядишь, и сам откроешь свой абонемент.

Сентябрь ахнула.

– Ты проклял Аэла?

Она готова была постоять за своего друга прямо сейчас и назвать беса всеми именами, припасенными для омерзительного, закоренелого тирана.

– Да, проклял, юная леди, и я буду признателен, если ты воздержишься от осуждения до того момента, когда он и в твоем доме устроит огненное шоу с фейерверками и взорвет все твои книги!

Сентябрь повернулась, чтобы посмотреть на Аэла, которому явно хотелось накрыться этой Кособокой Библиотекой с головой и исчезнуть навсегда.

– Это Дидактическое Проклятие! – Алфавитарий встал в оборонительную позицию. – Простая Суровая Магия. Все Библиотекари – магистры Суровой Магии. Это часть профессии. Библиотекарь в расцвете ревущих сил – это буйный необъезженный зверь. Когда Аэл выучится, вся его магия исчезнет как по мановению руки. Каждый раз, когда он сжигает что-то, как сейчас, он уменьшается в размерах. Вреда ему это не приносит – и даже не сразу начнет сказываться на размерах его порций за обедом. Хныкать бесполезно, пока ты сам не победишь это проклятие, отменить его нельзя.

– Ох, бедный Аэл! – Сентябрь раскинула руки, и виверн пониже наклонил длинную красную морду. Он был таким огромным, что обнимать его было все равно что обнимать дом, но она все равно обнимала. Его теплая шкура пахла как всегда и оставалась такой же сухой и гладкой, какой она ее помнила. И все-таки что-то изменилось. Раньше ее рук не хватало, чтобы обхватить его шею. Но не стоит брякать это вслух, бедному виверну и без того несладко.

– Горение начинается с Г, – всхлипывал он, – и Горючее тоже. Это безнадежно, ничего не поделать.

– Ничего не безнадежно! В конце концов, я нашла тебя на Луне – что может быть невероятнее? – Сентябрь выдала самую теплую из своих улыбок.

– Не так уж это и невероятно! – горячо воскликнул Аэл, позабыв о проклятии. – Ты ведь покинула нас всего несколько месяцев назад. Мы остались танцевать с тенями, и все это длилось и длилось. Мне столько нужно было сказать моей тени! И не только мне – каждому! Все это тянулось так долго, что Король Хрустикраб объявил национальный праздник, чтобы все могли как следует разобраться со своими делами. Мы с другим Аэлом по утрам вместе завтракали пирожными с редиской и гоблиновскими кишами! Но тут меня вызвала Белинда Капуста, точнее, послала за мной своего Автоматического Электроусого Ученика. Это такой механический сурикат, который использует в качестве топлива тревогу. Чем больше ты о чем-нибудь беспокоишься, тем усерднее они работают, чтобы решить проблему. Мисс Капуста понастроила целую толпу таких сурикатов, которые наводнили Верхнюю Страну, когда она там опять объявилась. Сколько этих беспокойных ребят суетилось вокруг! Вот и этот маленький бронзовый зверек, которого послали за мной, мигал, скрипел, заливался трелями, катался взад-вперед на своих колесиках и наконец выплюнул крошечный бумажный свиток, гласивший, что мисс Капуста и некое создание по имени Авогадра решили некоторые математические уравнения Магии Приключений, из которых следовало, что, когда ты вернешься домой – о, прости, я не имел в виду домой, я имел в виду назад, – ты окажешься на Луне или где-то около нее. И вот, пожалуйста! Математика – прекрасная наука, несмотря на то что начинается с М.

– Я, кажется, никогда не пойму, как время устраивает свои дела в Волшебной Стране, – сказала Сентябрь, покачивая головой. – Для меня прошел целый год и еще немножко. А ты… ты продолжаешь говорить, что я… а где Суббота? – тихонько спросила Сентябрь. – Он приехал с тобой, чтобы встретить меня? Я же оставила вас вместе.

Аэл наклонил свою алую голову.

– А ты его еще не видела?

– Нет!

Парик прервал их:

– Я уверен, что все это весьма загадочно, но мне надо сажу отскребать, а у тебя под мышкой ящик, так что давай займемся или тем, или этим. Что предпочитаешь?

Сентябрь предпочитала говорить о Субботе. Она хотела игнорировать всех, кроме Аэла. Ей хотелось оборвать Алфавитария, сказать, чтобы он оставил их в покое. Сентябрь сделала глубокий вдох, убавляя свое раздражение, как убавляют огонь на плите. Отдать ящик – и к ней больше не будет претензий, можно будет посидеть с друзьями и поговорить обо всем – обо всем, что произошло, пока они не виделись.

– Синий Ветер попросила меня отнести это Моллюску Луны, но Моллюск не смог ее открыть и велел отнести это тебе, чтобы ты взломал коробку, или расколотил ее, или как-то еще с ней управился.

Со вздохом облегчения Сентябрь передала длинную коробку из слоновой кости двум длинным крепким локонам Парика, которые приняли форму пары толстых, туго скрученных рук.

– Аэл, дружочек, принеси нам «Руководство по взлому сейфов и прочим мехханическим шалостям», весеннее издание.

От-А-до-Л, хлопая длинными яркими крыльями, взмыл вверх и устремился к почти пустой половине Библиотеки.

– Простите, что я спрашиваю, – сказала Сентябрь, – но почему вы так тесно набили эти полки, когда на другой стороне у вас столько пустого места?

Парик обратил черные розочки своих глаз к небу и виверну.

– Потому что это Кособокая Библиотека. У книг, знаешь ли, есть свои мнения. Они образуют фракции. Ведут словесные баталии. В данный момент преимущество на стороне фракции Худлита – они более яркие, в конце концов, и что бы они ни рассказали на своих страницах, все принимается, даже если в этом нет ни малейшего смысла или хотя бы рифмы. Фракция Научпоп вынуждена соблюдать правила существующей реальности, и это так изматывает. Приходится им приукрашивать себя причудливыми идеями и вымышленными историями, написанными конкистадорами, которые любят пускать пыль в глаза посредством ярких метафор, притчей и прочей безвкусицы. Так что ничего не поделаешь, приходится расставлять их вместе с худлитом. Научпопы вечно шныряют по вечеринкам, чтобы их увидели рядом с популярными романами. Пройдет неделя, и, увидишь, научпопы снова возьмут верх. Худлиты начнут наперебой вычищать со своих страниц изящную прозу и небылицы, Пфизику Невозможного и элегантные лейтмотивы. Это будет погоня за документальным реализмом, помяни мои слова. Все это унылые пляски, если хочешь знать мое мнение, но ты не хочешь. Затем все перекосится на другую сторону, и у нас будет по крайней мере возможность стереть пыль с освободившихся полок – прежде чем они, толкаясь, вернутся обратно, потому что социальная история подменышей решит поэкспериментировать с формой сонета. Надо быть чемпионом по гонкам, чтобы угнаться за литературными модами.

Аэл вернулся, осторожно сжима я в когтях большой том. Парик начал судорожно перелистывать страницы, водя по строчкам черными бархатными лентами и делая пометки пушистым напудренным локоном.

– А! – воскликнул он. Возглас отозвался эхом по Библиотеке. – Вот оно что! Это совсем не трудно! Я должен был догадаться, когда ты упомянула Синий Ветер. Давай, Аэл, наведи свое глазное яблоко на замо́к. Замку надо показать что-то голубое и говорить с ним очень строго. Бедный Альманах не смог бы напугать и рыбешку.

От-А-до-Л приблизил огромный оранжевый глаз к замку ларца. Несколько минут он таращился на него не мигая. Наконец большая бирюзовая слеза набухла в его глазу и со всплеском упала на пол. Он стоял и выжидательно смотрел на Алфавитария, но тут Сентябрь со вздохом сама подступилась к замку. Она расправила плечи и нахмурилась изо всех сил. Сегодня ей уже приходилось напускать на себя суровый вид, так что благодаря этой репетиции все должно было получиться. Сентябрь сердито посмотрела на замок и заорала:

– Или ты открываешься сию минуту, или я звоню твоей маме!

Ящик в ужасе распахнулся.

Внутри лежал стетоскоп.

Разумеется, с синим отливом. Стетоскоп выглядел довольно солидно: толстые, крепкие дужки, трубка толщиной с хобот слона – и все это из сапфира. Чашей можно было накрыть Сентябрь голову. Казалось, он изготовлен для кого-то размером с Аэла или даже для создания, рядом с которым виверн показался бы карликом. Например, самого Альманаха.

Алфавитарий зашипел и отпрянул:

– Сапфировый Стетоскоп! Нет, нет, я его не приму! Это твое, ты его принесла, мне до него дела нет!

Суровость растаяла и слетела с лица Сентябрь, как снежинки, когда заходишь с холода в тепло.

– Что такое? Моллюск велел отнести это тебе! Я покончила с этим, поручение выполнено, сердечное всем спасибо, а теперь я буду весело проводить время с друзьями!

– Нет! Забирай его! Унеси обратно и спрячь! Я слишком мал. Он раздавит меня, запутает меня, я сломаюсь. Ты же видела Библиотеку, Сентябрь! Мы не выстоим против Сайдерскина, просто не сможем! Потолок и так еле-еле держится.

– Я уже второй раз слышу это имя! – воскликнула Сентябрь. – Кто такой Сайдерскин?

 

Глава X

Лапа йети

в которой Сентябрь узнает о слабостях фей, увиливает от работы (ненадолго), а очень быстрый йети создает всем проблемы

Алфавитарный Парик вытянулся во весь свой рост и оказался Сентябрь примерно по пояс. Его локоны залоснились и сложились в очень гордое выражение лица с выразительно напудренными щечками из конского волоса. Парик был готов произнести речь.

– Сайдерскин – это самый быстрый йети на Луне. Если бы ты хоть что-нибудь знала о йети, тебя бы это впечатлило. Йети так быстры, что увидеть их практически невозможно, разве только следы ног на снегу, и даже самый искусный фотограф может ухватить только смазанный след пронесшегося рядом йети. Они такими рождаются! Йети вырастает из маленького пушистого комочка в лохматого монстра с черными рогами, как у барана, горящими красными глазами и ручищами, которые могут выжать вино из валунов быстрее, чем ты скажешь: «У этой лавины что, зубы есть?» Они любят зиму и снег; они любят горы и любят есть, а также все, что связано с этим процессом: толочь, отбивать, раздирать, разрывать, грызть и жевать. Когда эльфы и феи пришли на Луну, йети здесь уже были – однако вместе с ними тут были и другие существа, менее склонные топать ногой только ради того, чтобы посмотреть, как все вокруг трясется. В те давние времена, когда феи и эльфы построили дорогу и гогочущей толпой танцевали на Луне, они пытались узнать секрет быстроты передвижения йети. Знаешь ты это или нет, но эльфы и феи всегда стремились перенять у всех самое лучшее и использовать для себя.

Сентябрь вспомнила, как сам Чарли Хрустикраб однажды говорил ей об этом: «Эльфы берут свое начало от лягушек. Ничего себе лягушечки, да? Конечно, быть лягушками не шибко весело, поэтому мы прошлись по кругу и стащили у каждого самое лучшее: у стрекоз крылья, у людей лица, у птиц сердца, у козлов и прочих антилоп – рога, у ифритов души, у коров хвосты – вот так вот мы и эволюционировали, за миллионы миллионов минут, в точности как вы».

– Я думала, все хотели, чтобы эльфы и феи вернулись! – сказала она. Сентябрь сама точно хотела. Но омару и шакалам они, похоже, были совсем без надобности.

Парик фыркнул. Два облачка тонкой пудры заклубились под его кудрявым носом.

– Ну, жизнь тогда неслась в вихре магии и бурлила, как чайник, – если ты был эльфом. Но йети – не эльфы, уверен, что ты согласишься с этим. Они гоняли диких зверей по горам Голубого Молота, вверх по головокружительным склонам горы Пышное Платье, чьи заснеженные пики видны, если выбраться из раковины наружу, вверх по стволу Высочайшего Дерева – это пальма, такая высокая, что одна комета однажды провела на ней трехдневный отпуск, досуха высасывая молоко из кокосов. Но йети поймать невозможно. Можно только оказаться либо там, где он собирается быть, либо там, где он уже побывал. Однажды случайно сработала ловушка в джунглях, которую поставили феи и эльфы, и прищемила лапу йети – чисто случайно и не к добру. Взревев от ярости и боли, несчастный увалень отгрыз себе лапу и умчался, оставляя на снегу капли йетинской крови. Они остались до сих пор – круглые черные пруды, ведущие в лунные дебри. И на этом все закончилось, потому что феи и эльфы обнаружили, что в этой лапе заключена вся быстрота йети. Они начали пользоваться ею и не могли остановиться – кто захочет ждать, пока вскипит чайник, или придет весна, или разлученные возлюбленные снова воссоединятся, или сварится зелье, или созреет план, который ты только задумал? Они построили вокруг лапы йети город, который назвали Терпение, потому что юмор эльфов тонок, как хлыст погонщика волов. В Терпении они все ускорили настолько, что им больше вообще не приходилось ждать. Чай был готов в ту самую секунду, когда тебе захотелось пить, все волшебные розыгрыши придумывались в одно мгновение и тут же исполнялись, праздники начинались немедленно, как кому-то приходила в голову мысль что-нибудь отметить. Если ты влюбилась в какого-нибудь селка там, внизу, в Волшебной Стране, тебе не надо было вздыхать и томиться, он оказывался с тобой по мановению крыла. Оказалось возможным победить скуку, для всех и навсегда – просто отмотай время до момента, когда одна фея со своей шайкой надумали подстеречь ничего не подозревающую пастушку и превратить всех ее овец в поклонников. Зачем юной фее или эльфу ждать, пока вырастешь, в то время как все тебя шпыняют, читают нотации, заставляют ужинать последней, а спать ложиться только на заре, хотя ты клюешь носом уже в восемь часов и мечтаешь поскорее добраться до кровати? Куснешь лапу йети – и превращайся в дикарку, неутомимую искательницу приключений, пока вкус лапы не сотрется с языка. Феи и эльфы могут одним касанием превратить молоко в простоквашу, вино в уксус, пиво в квас. И они все время этим занимались только для того, чтобы насладиться замешательством молочниц, ради извращенного удовольствия все портить, ломать и разбрасывать.

Сентябрь посмотрела на Аэла. Это прекрасное создание шумно слушало рассказ Парика, поскольку виверны дышат довольно громко, все время стравливая лишний пар. Она подумала, что феи все сделали правильно. Она бы дорого отдала за то, чтобы иметь лапу йети у себя дома, чтобы сжать целый год, пропустить ту его часть, которая отделяла ее от Волшебной Страны, стереть ее ластиком, чтобы не надо было высиживать это полное ожиданий время, пока оно плетется не спеша. Скажите Сентябрь, что где-то посреди Омахи есть эта лапа, – и она будет там первой, в полной готовности и с начищенными зубами.

Как бы нам хотелось поспорить с Сентябрь и рассказать ей, что в ожидании есть свое удовольствие! Что благоразумные люди умеют ждать без мучительных колик в животе, постукивания ногой и уговаривания солнца побыстрее взойти или зайти. Что умному никогда не скучно, а кому скучно, тот не умен. Но, хотя я хитра, коварна и жестока, лгать я не стану.

Алфавитарий нахмурил брови-локоны.

– Ну что ж, феи и эльфы такие, какие есть. Они живут вечно! Не бывает состарившейся феи, которая выкашливает свое раскаяние на смертном одре. Сколько бы они ни торопили время, они ничего не теряют. Однако Луна тогда была молодой и не водилась ни с феями, ни с йети! Гарпии и баньши, каппы и кицунэ, химеры и веркарибу, цилини и сатиры – вот кто обитал на Луне! Когда же воздвигся в полной красе город Терпение, феи и эльфы Волшебной Страны поспешили отправиться вверх по дороге, чтобы присоединиться к своим собратьям в небе. Рассказывают, что словно радуга выплеснулась на Луну – так быстро и так много их появилось, в то время, как навстречу неслась другая волна – обитатели Луны разбегались в ужасе от взбесившегося времени. Даже я не могу отрицать притягательность обладания всем, что хочешь, в ту же минуту, когда захотел. Так все и повелось. Феи и эльфы прогнали даже те старые скучные минутки, что проходили между засыпанием и пробуждением. Какой там отдых? Это было похоже на кражу со взломом. Они не сбрасывали время как одежду – они просто избавились от него. Время сочилось из них, как кровь. Они становились все старше и все быстрее. Что ж, ночку-другую пропустить не повредило бы – если только это не твоя ночь или день, и у тебя их до смерти осталось считаное количество. Но вы просто не представляете, как легко феям соскучиться. Они как йети лапой сметали недели и месяцы, если именно столько времени должно было пройти, чтобы поклонники пастушки успели нарастить шерсть, которую следовало остричь к дню свадьбы. Они были настолько ненасытны в стремлении не убивать время попусту, что просто уморили всех вокруг. Половина населения Луны умерла от старости, прежде чем кто-либо смог поправить дело.

– И как его поправили? – спросила Сентябрь. – Кто поправил?

Парик пожал изящными пушистыми плечами.

– Давно это было, в моих книгах про это ничего нет. Битвы, конечно были, жестокие и беспощадные, но феи с эльфами только закусывали свои лапы и проматывали время к концу битвы, к окончанию войны. Они стояли на поле битвы, все еще свежие, веселые, а лунный народ валялся бездыханный, измученный, скрюченный артритом. Никто из защитников не мог замедлить время – королевские пфизики говорили, что это невозможно. Парики же пришли на Луну позже, когда феи и эльфы уже исчезли, и кому-то надо было подвести итоги, прибраться, сделать заключения, рассудить споры. Остались только самые молодые гарпии, сатиры, веркарибу и их близкие. Никто не говорил о том, что случилось, а лапу йети в Терпении с гиканьем стащили с пьедестала веревками.

– Но при чем тогда здесь Сайдерскин, если все уже хорошо?

На этот раз заговорил От-А-до-Л, раздувая круглые ноздри:

– Сайдерскин хочет быть королем Луны, Сентябрь. Он хочет, чтобы мы немедленно очистили территорию и оставили его одного среди холода и снега. После всего, что было, йети тоже постарели, их стало меньше. Я видел картину в Изменчивом Музее одного города, на которой множество йети клялись умереть за свою лапу. И все из-за того, что один из них, всего один, попался в силки! Лапа исчезла, и все обитатели Луны договорились между собой, что не будут ее искать, что, на мой взгляд, свидетельствует о их благородстве, а на твой? Я думаю, что кто-нибудь мог найти лапу и воспользоваться ею. Но все равно Сайдерскин ненавидит всех и трясет Луну, чтобы стрясти нас с нее. Все, чего он хочет, – это залезть на вершину Пышного Платья, грызть камни и править пустотой. А если он чего захочет, то сможет! Он частенько напоминает о своем присутствии! Гарпии говорят, что в заморском городе Мохи он засадил ножницы для разделки птицы по самые кольца в луг, который его и пальцем не тронул. Луна трещала и тряслась неделю! Он настолько быстрее нас, Сентябрь! Да еще эти его лапы! В любой момент он, а не мы может смотать время как нить и оставить нас всех истекать нашими жизнями. Народ уже начал разъезжаться. Ты представить себе не можешь, что такое полная Луна! Альманах уже наполовину пуст, в Титоне остались только кузнечики, а Сефариал уже покинули почти все старатели и балерины. А если он дотрясет Луну до того, что она совсем развалится? Тогда осколки посыплются на Волшебную Страну, и добрая часть всего живого погибнет.

– Внутри раковины мы в безопасности, – прошептал Алфавитарий, – но Сапфировым Стетоскопом он услышит любого где угодно на Луне. Даже наши сны. Мы не умеем прятаться или планировать, он в момент поймет, чего мы больше всего боимся. Я не знаю, каким недобрым колючим ветром занесло сюда эту коробку. Сюда, где он может мигом ее выкрасть! Нельзя ее здесь оставлять, это не обсуждается.

От-А-до-Л переступил с одной ноги на другую.

– Ты даже не представляешь, – сказал он, – сколько странных предметов припрятано на Луне. Здесь – как в хранилище банка, только народ тащил сюда не деньги, а запасную магию, чтобы сохранить ее и приумножить. Такой беспорядок. Жаль, что они не убрали за собой, когда съезжали.

– Кто – они? – уточнила Сентябрь.

– Феи и эльфы, кто же еще? Кто ж еще захочет иметь блестящую синюю игрушку, которая позволяет расслышать каждый шепот? Любой виверн предпочтет уединение! Сайдерскин давно привык пугать все, что под руку попадется. С ним повсюду ходит огромная косматая собака, которая может найти что угодно. Ножницы для разделки птицы он откопал в пещере под Морем Одинокой Рыбы – и когда Одинокая Рыба пыталась сказать ему, чтобы он занимался своими делами, собака откусила ей хвост и трижды обмотала ее голову веревкой. Он забросил Одинокую Рыбу как мячик почти до самой Волшебной Страны. Бедной Одинокой пришлось целый месяц плыть вверх по течению, обдирая бока в кровь о камни.

– Он задумал что-то ужасное, попомните, – сказал Парик. – Как только соберет все волшебные обломки.

– Тогда единственный способ его остановить – сделать так, чтобы он больше ничего не нашел… – сказала Сентябрь.

– Ну, сделай одолжение, юная леди, попробуй, – вздохнул Алфавитарий. – Ум йети подобен воде – течет так быстро и так глубоко, что никто не в силах за ним угнаться, не говоря уже о том, чтобы понырять в нем и разузнать, что на дне. Но это все введения да предисловия, а суть в том, что я не приму от тебя этот грязный шпионский Стетоскоп, который так нужен йети. Я не позволю ему напялить меня на его противную в ледяных катышках голову, нет, мэм, благодарю покорно!

– Осмелюсь предположить, что ваша Библиотека продержится против йети дольше, чем я.

Сердце Сентябрь упало и покатилось, ворча и жалуясь самому себе, наткнулось на ребра и разбередило их. Она всего-то и хотела, что сбежать вместе с От-А-до-Л и поплавать в алом море, глазея на звезды. Это же не ее Луна. Она хотела забраться в Арустук и укатить назад, прямо в Волшебную Страну, где ей по крайней мере казалось, что она хоть что-нибудь в чем-нибудь понимает. Она хотела снова отведать тыквенного пирога в Осенних Провинциях. Хотела пропустить все сложное и перейти сразу к приятному, когда все искрится и поет. Она не хотела быть Волшебным Рыцарем или Волшебным Епископом. Она хотела быть феей и жить только в те моменты жизни, которые бы ей нравились. Однако другая часть ее хотела с топотом погнаться за Лунным Йети и всыпать ему. Чтобы сохранить странную и прекрасную Луну, не дать растрясти ее на кусочки, не дать ей упасть на Волшебную Страну. Встать против Сайдерскина и посмотреть ему прямо в глаза, как она стояла против Маркизы и своей тени. Беда с этим противостоянием. Как только начнешь, так уже не остановиться.

Парик прищурился – если, конечно, парики вообще умеют это делать. Его черные розочки плотно захлопнулись, белые усы надулись. Сентябрь оглядела свой черный шелковый наряд. Каждый видел в ней Преступника – и все из-за ее костюма. Но в этом и заключается цель всякого наряда, предположила она. Одежда – это история, которую ты хочешь рассказать о себе, и каждый день – разную. Даже те парни, которые носили только простые комбинезоны и никогда не причесывались, зато знали о породах скота больше, чем о моде, – и те рассказывали свою историю: «Я – человек, который ничего не знает и знать не хочет о моде, потому что о таких вещах и не стоит ничего знать, а тем более беспокоиться о них». Сентябрь не выбирала своей истории. Она вроде бы и одежду не выбирала. Она могла бы визжать и пинаться, чтобы не дать надеть это на себя. Она могла бы плюнуть в лицо Синему Ветру – и той это могло бы понравиться! Но даже если тогда она ничего не выбирала, она может выбирать сейчас, если уж выбирать так важно. Сентябрь была почти уверена, что сейчас это важно.

– Мне кажется, я должна пойти и повидаться с йети, – сказала она так громко, как только смогла. Очень важно объявить о своих намерениях максимально громко, подумала она, иначе твои намерения могут подумать, что ты их стыдишься. – Я же Профессиональный Революционер, в конце концов.

– Я бы скорее назвал тебя прогульщицей, Сентябрь, – насмешливо сказал Парик. – Если я правильно понимаю твой наряд, а я всегда понимаю правильно, поскольку прочитал все книги по геральдике и королевских кодексах, какие только есть в моем каталоге, ты – Преступник.

– А мне титул Профессионального Революционера нравится больше. В конце концов, если революция удалась, она уже не преступление.

Парик наклонился к ней поближе. Он пах лавандой и тальком.

– Вот теперь вижу! У тебя на кепке изображен анархический угольно-смоляной шеврон. Говорит сам за себя.

Аэл, взволнованный, переступал с лапы на лапу.

– В этот раз все будет по-другому! Маркиза хотя бы была приблизительно твоих размеров…

Но Алфавитарий не дал ему закончить.

– Сайдерскин хочет быть Королем Одинокой Луны, но этого нельзя допустить. Ты совершенно права! Это твой долг – пойти и… ну, я предполагаю, что ты свою работу знаешь лучше меня. Собери инструменты твоего ремесла и… сделай это. Он живет на внутреннем крае Луны. Я могу рассказать тебе о самом коротком пути через горы, хотя в этом случае я стану соучастником. Но думаю, что рискну! Библиотекарь должен быть упорным и храбрым, он обязан выдать информацию, когда ее запрашивают.

– Ну, что ж, – сказала Сентябрь с беспечной отвагой, как ей показалось, – тогда расскажи, как девочке приблизительно моих размеров управиться с йети?

Парик сморщился, заплетая и расплетая синевато-белые пряди. Через мгновение Сентябрь поняла, что именно так парики хмурятся, подобно людям в глубокой задумчивости.

– Я полагаю, тебе следует найти эту лапу йети, – вздохнул он, туже закручивая свои упругие локоны. – Без этого нечего и надеяться поймать его. Все равно что утенку состязаться с гоночным Додо.

– Ты же сказал, что она потерялась! И что ее канатами пришлось стягивать с постамента, а значит, она слишком велика, чтобы носить ее с собой. Я не уверена, что хочу применять противную высушенную лапу против того, у которого ее и украли. Если ты победил противника – это одно дело, но бить его по голове откушенной лапой его собственного прадедушки – это просто жестоко!

– Она потерялась, конечно, потерялась! Если б она не была утеряна, мы бы догадались об этом по тому, насколько состарились бы к вечернему чаю. – Локоны Парика скручивались и раскручивались. – Что же касается ее величины, я уверен, что тебе понадобится не больше ногтя, а то если возьмешь больше, то проскочишь во времени впереди него. Однако в моих книгах нет сведений о том, куда могла деться лапа, и это странно, потому что в книгах обычно есть сведения обо всем.

Сентябрь заметила, что вопрос о жестоком обращении с йети библиотекарь проигнорировал.

От-А-до-Л зубасто улыбнулся и блеснул огненными глазами.

– Планетарий, Альфи! Она должна отправиться в Планетарий! И я ее туда доставлю.

Парик потряс роскошными кудрями.

– Ну что за умница зверь, не зря я тебя нанял. Я очень доволен прошлым собой. Правда, я был несколько наивен касательно отношений вивернов с огнем, но зато какой подарок я бывший сделал себе нынешнему.

Виверн едва не плясал от радости, что нужно что-то объяснить Сентябрь, потому что объяснения были его вторым любимым занятием после расстановки по алфавиту, а Сентябрь знала так мало, что всегда нуждалась в объяснениях.

– Планетарий – это город на склонах Пышного Платья, жутко огромной и прекрасной горы. Его построили глассхобы, чтобы присматривать за звездами, которые склонны убегать в поисках приключений, забывая, насколько они нужны нам, приземленным людям, здесь, внизу, чтобы плавать по звездам, составлять гороскопы и встречаться с любимыми на балконе. Глассхобы – это светящиеся рыбки, вроде анчоусов, но с козлиными ногами, а свои жабры они держат в серебряном кадиле, что свисает с плавников. А плачут они стеклом! Оно просто льется у них из глаз – горячее, расплавленное, оранжевое. Как же они грустили, наверное, пока строили Планетарий! Этот город весь состоит из линз, Сентябрь! Телескопы и домоскопы, микроскопы и фильмоскопы, хромоскопы и камеры, очки и лупы, бинокли и зеркала! Можно слегка отогнуть кровельную дранку и увидеть сквозь нее весь Пандемониум. Находится Планетарий вблизи Поворотного Пункта, где наружная сторона Луны переходит во внутреннюю. Гора Пышное Платье, конечно, преграждает путь туда, но я же могу перелететь через нее. Мы выследим лапу из Планетария. Я уверен.

Сентябрь думала об Альманахе и его бескрайней любви к городу внутри него. Она вспомнила Балласт Донизу, которая курсирует вверх и вниз по дороге, успевая вовремя залатать пробоины, потому что слышит их сердцем. Вспомнила, как зловеще ухмылялся ей Синий Ветер в пальто из планет. Все, что у тебя есть. Делаешь дело и за него отвечаешь.

Сентябрь встала и вытерла ладони о черные брюки.

– Какой смысл становиться Преступником и Революционером, если не совершать безумства, о которых никто в здравом уме и не помышляет? Послушай, мое я, разве не о том мы с тобой мечтали все эти дождливые дни, чтобы перепрыгнуть через Луну, как та корова из песни, и померяться силами с йети? Конечно, у меня против него шансов столько же, сколько у божьей коровки против меня, но пусть кто-то попробует сказать, что это не настоящее приключение! Мы отыщем эту лапу, и, может быть, нам не придется сталкиваться с ним лбами, как паре самцов оленей на поляне по весне.

– Побейся за нас, за всех, – жестко напутствовал Парик.

Все-таки это была ее Луна. Ее – потому что здесь жил Аэл и потому что это была Луна Волшебной Страны. Потому что, если бы у нее, Сентябрь, была раковина, чтобы защищать и оберегать все, что она любила, она бы укрыла все это внутри и краешки подоткнула. «Пожалуй, – думала она, – возвращаться обратно в Волшебную Страну в поисках легкой добычи было бы все равно что выставить себя эгоисткой, каковой меня Синий Ветер и называла. Нет уж, если это в моих силах, то я не позволю ей оказаться хоть в чем-нибудь правой».

Сентябрь взяла Сапфировый Стетоскоп, перегнула трубку с наушниками пополам, засунула его обратно в шкатулку и захлопнула крышку. Щелчок громким эхом отразился от стен круглой Библиотеки.

– Полагаю, этот случай можно описать как Защиту Библиотеки от Ночных Мародеров, а это есть в моем контракте, – сказал От-А-до-Л, испрашивая таким способом разрешения Алфавитария на отлучку.

Парик потряс кудрявой головой и прошептал:

– Дитя мое, он нас убивает. Луна гибнет. Что мы можем сделать? Лапа – это, в конце концов, всего лишь Инструмент. Кому бы она ни принадлежала, того давно уж нет. Я должен заключить с тобой сделку. Должен чувствовать себя виноватым перед тобой. Должен презирать себя. Ведь это я рассказал тебе о ней. С ее помощью ты можешь выполнить свою работу с легким сердцем. Лучше всего предоставить все профессионалам. Я сам уж точно люблю, когда мне дают спокойно делать мою работу.

Сентябрь кивнула, хотя колющее чувство неправильности происходящего не исчезло из ее груди. Она подняла глаза на Аэла, стараясь целиком вобрать его в сердце.

– Сначала мы должны забрать мой автомобиль, – сказала она наконец, потому что ей казалось, что это разумно и по-взрослому. Но через мгновение добавила: – Опять мы с тобой, Аэл, задумали что-то совершенно невозможное.

– Автомобиль начинается с А, так что я буду безумно рад познакомиться с ним. – Он пригнул голову, как игривый щенок, с загадочной улыбкой, словно говоря: «Я знаю кое-что, чего ты не знаешь». – Но, Сентябрь, – промурлыкал он, – тебе не кажется, что сначала мы должны забрать Субботу?

 

Глава XI

Аэропочта

в которой Сентябрь находит друга в цирке, читает по рукам, ногам и лицам, набрасывается на весьма грамотный обед и выслушивает идеально исполненную историю

От-А-до-Л стремительно пикировал и снова взмывал над пологими склонами Альманаха. Сентябрь крепко прижалась к его спине. Она уже ездила на нем верхом, но тогда он не летал, а ходил на двух ногах, трясучей цыплячьей походкой. Крылья его тогда были скованы, и это было ужасно. А в Волшебном Подземелье она сама летала в облике виверна, обратившись обратно в девочку в самой середине полета. Так что верхом на виверне она летела в первый раз. Смех, слезы и крик вместе подступили к горлу и рвались наружу тоже вместе. Только теперь стало ясно, что виверн создан для полета. Она чувствовала, как его великолепные мускулы изящно перекатываются под кожей, рассекая воздух и подныривая под него, будто они неразлучные друзья.

Далеко внизу летал кто-то еще. Точнее, много кого еще: любовно сложенные из бумаги воздушные гимнасты, акробаты и слоны Постоянного Цирка. Они взмывали, вращались и бешено кружились над шумной ареной. А в самой середине некто с длинными черными волосами, завязанными в узел, с переливающимися татуировками на спине метался между ними и выпрыгивал над ними. Некто синий.

Суббота поступил в цирк.

Сентябрь не могла оторвать глаз от их кружения. Как же она его раньше не заметила? Суббота вылетел с трапеции из-под купола Постоянного Цирка, поймал руки стройной девушки из газетной бумаги, вытянувшись в роскошном свете Альманаха во всю длину своего тела, сверкая татуировками, с волосами, рвущимися из узла в полете. Юноша, сложенный из иллюстраций, схватил его под коленки и швырнул в воздух по высокой дуге. Суббота сложился пополам, коснувшись руками пальцев ног в полете, зависнув в воздухе идеально неподвижно, дольше, чем это вообще возможно. В той точке, где пальцы его рук коснулись пальцев ног, образовался и пролился дождем на арену водоворот морской воды. Марид резко выпрямился, схватился за другую перекладину, которая качнулась в его сторону, и оказался на высокой платформе, приземлившись на одну ногу и держа на носу, точно морской котик, невесть откуда взявшийся черный бриллиант. Он мотнул головой назад, поймал драгоценный камень ртом и выдул из него шар сверкающей морской пены, поднявшийся вверх, как облако дыма. Рабочие сцены внизу, на пустых трибунах, аплодировали большими крепкими руками, сложенными из словарных страниц. Это была всего лишь репетиция, но какая! Марид улыбнулся, и Сентябрь поняла, что никогда не видела на лице своего застенчивого друга такой улыбки. От возбуждения, напряжения и ликования лицо его сияло всеми оттенками бирюзового цвета. Он владел своей силой, и она выплескивалась из него, как морской прилив. Он помахал инспектору манежа, чья внушительная фигура была искусно сложена из ярких почтовых марок. Тот бросил ему цветок пиона, и он поймал этот ярко-оранжевый цветок ловкой синей рукой. На нем были длинные шелковые шаровары цвета червленого серебра с петлями и завитками рукописной вязи, бегущей вокруг ног, а рубашки не было вовсе. Длинные гибкие мышцы без капли жира играли под кожей знакомого синего цвета.

Как же он прекрасен! Суббота всегда был красив, но теперь его красота обрушилась на Сентябрь неожиданно и вся сразу. Лицо ее внезапно вспыхнуло. Если бы она не сидела верхом на виверне, то могла бы и споткнуться. Он здесь, и он прекрасен.

– Ты только посмотри на нашего мальчика, – ликовал Аэл. – Это какой-то новый мир – тут все летают!

Тут и Суббота увидел Сентябрь и потрясенно прикрыл рот рукой. Его бумажные товарищи посмотрели в ту же сторону, что и он. Складки и перегибы на их лицах разгладились, как бы говоря: «Сколько же историй мы слышали об этой девочке, сидя вокруг костра!» И вот уже Суббота изо всех сил машет Сентябрь рукой, Сентябрь кричит его имя, а не в меру компанейский лев, свернутый из памятной записки, разевает розовую пасть и издает рык, просто так, чтобы не пропустить веселье. Однако рев длился недолго. Лев прикусил язык и взвизгнул; струя фиолетового пламени задорно вырвалась из пасти Аэла, опалив кровли крыш, что свисали над ними вниз головой, будто зеленые летучие мыши. Все обитатели Постоянного Цирка внезапно сложились и сиганули вниз, подальше от потока пламени из пасти Аэла и от его извинений, которые изливались таким же бурным потоком. Перламутровая облицовка Альманаха продемонстрировала прекрасную огнеупорность. Несколько меховых и чешуйчатых морд высунулись из окон поглазеть и поулюлюкать, но все в итоге оказались целыми и неопаленными, так же как и девушка из газетной бумаги и юноша из иллюстраций, которые стояли на второй, нижней платформе и хмуро взирали на тех, кто на верху.

Виверн съежился так быстро, что Сентябрь еле удержалась на его спине. Он уменьшился до размеров крупного слона-иноходца. Это произошло уже второй раз за короткий промежуток времени, и в сердце Сентябрь шевельнулась тревога. «Но как же нам его удержать от восторгов и страхов, – лихорадочно думала она. – Особенно теперь, когда мы снова вместе и вот-вот начнутся волнующие события. Никто его не удержит!» У нее совершенно вылетело из головы, как она сама пыталась воздерживаться от переживаний в последние месяцы, практикуясь во взрослых привычках. Однако страх за Аэла держался недолго: обретение Субботы сдуло с нее тревогу, словно песок. Они все вместе столпились на платформе – от того, что они втроем сумели на нее втиснуться, следовало бы забить тревогу, но кому есть дело до уточнения пространственных отношений, когда дорогие и близкие встречаются после разлуки.

– Сентябрь! – вскричал Суббота и вскинул руки, чтобы ее обнять, но остановился в смущении, неуверенно глядя на нее. Сентябрь сама обвила его руками – своего собственного марида, а не его тень, которая много чего делала, не спрашивая разрешения ни до, ни после. Суббота оказался выше, чем ей помнилось, стройный и крепкий, но запах все тот же – бесконечно глубокого моря и темных камней.

– Я так рад, что первым нашел тебя, – шепнул он.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Сентябрь, уткнувшись в его плечо. Она отстранилась и посмотрела на него так, будто собиралась насмотреться на всю оставшуюся жизнь одним долгим взглядом.

Но Суббота смешался, потемнев лицом, и потряс головой.

– Теперь уже не важно, – сказал он с осторожным смешком, который должен был прозвучать беспечно. Затем он повернулся к Аэлу, который виновато повесил все еще огромную голову.

– Никто же не пострадал, правда? – робко спросил Аэл. – Скажите мне, что это так! Я ничего не могу с этим поделать, я был так счастлив, увидев вас вместе! Мне казалось, я просто лопну! Я не понимаю, как это драконам удается все время удерживать пламя в пасти.

– Лучше бы тебе выбираться на открытое пространство, где нет крыши, которую можно сдуть, – сказал Суббота, улыбаясь в сторону. – Все целы, хотя мне кажется, что лев, удирая, потерял зуб.

Аэл не мог смотреть льву в глаза. Он ткнулся головой в них обоих, точно кошка, которая нуждается в ласке. Сентябрь и Суббота не отказали ему в этом, и все трое говорили и говорили и не могли наговориться, будто всего времени в мире им не хватило бы, чтобы сказать все, что они хотели сказать. Его и правда не хватало и хватить не могло. Они ни минутки не были втроем с того дня, когда Суббота пожелал им всего самого лучшего и светлого на поле с прекрасными цветами, на котором Сентябрь исчезла из Волшебной Страны в первый раз. В Нижней Волшебной Стране она водилась с их тенями, но не с самими друзьями во плоти и наяву. Столько времени минуло с той поры, столько всего приключилось! Сердце Сентябрь набухло, как зернышко пшеницы, до краев наполнившись радостью, воспоминаниями и тем особым, звенящим и дрожащим удовольствием, которое приходит, когда внезапно получаешь то, чего хотел так долго, что успел забыть, каково это – думать о чем-нибудь другом. И в этой суете и кутерьме все выплеснулось наружу: йети, внутренняя кромка Луны, Синий Ветер и Арустук, Стетоскоп и лунотрясения, и куда они собрались (неведомо куда), и пойдет ли он с ними? Ну конечно же пойдет.

– Но сначала спустимся, – сказал Суббота, держа руки Сентябрь крепко-крепко, хотя и очень бережно, чтобы не раздавить ей пальцы. – Посидим минутку спокойно. Я столько всего хочу вам показать! Вы, должно быть, голодны, если только что прибыли. Я-то знаю… – Он вспыхнул голубым на синем. – Я знаю, как хочется есть, когда пускаешься в приключения.

Длинными ровными кругами От-А-до-Л опустил их на главную арену. Та оказалась вымощена толстыми глянцевыми почтовыми открытками и блестела, выставляя напоказ охапки пляжных зонтиков, снежные пики, улицы Пандемониума, кипящие ромовые реки Парфалии, волшебные кафе Буяна и тысячи вариантов лунного месяца над Волшебной Страной, во все времена года и в любую погоду. Со сгиба открыток кричали манящие слова: ПОСЕТИТЕ! ПРИЕЗЖАЙТЕ! ПОЖЕЛАЙТЕ! ПРЯМО ЗДЕСЬ!

Инспектор манежа двинулся им навстречу, но прежде, чем он успел миновать лошадей из поздравительных открыток, трясущих гривами из конфетти, какие-то юноша с девушкой метнулись к ним на полной скорости, чтобы с налета заключить в бумажные объятья Сентябрь и Субботу, не дожидаясь, пока те спешатся с виверна.

– О, простите нас, мы еще не знакомы, – сказал юноша. Его длинное стройное тело было покрыто текстами – родимыми пятнами по четырнадцать строк каждое. Он состоял из сонетов – с головы до пят. Вместо волос на голове трепетали пестрые ленточки-закладки. Прямо в глаза Сентябрь смотрело сложное оригами, сложенное в виде дружелюбного узкого лица, где-то вогнутого, где-то вытянутого.

– Но кажется, будто мы знакомы целую вечность! – воскликнула ему вослед девушка, чье тело светилось теплым золотом роскошных старинных букв. Элегантная каллиграфия покрывала каждый сантиметр ее круглых радостных щек, гимнастический костюм, длинные красные волосы из сургуча, с почтовыми марками, усеявшими плечи, как веснушки. Сентябрь смогла различить несколько обращений и подписей. «Дорогой, Драгоценный, Твоя навеки, Сердце мое» – да это любовные письма, сложенные в форме девочки. – Я Валентинка, – сказала она, протягивая угловатую руку.

– А я – Пентаметр, – сказал юноша из сонетов. – Мы с ними.

Валентинка и Пентаметр одновременно показали большими пальцами себе за спину, на броский плакат, прибитый к шесту, поддерживающему платформы с трапециями. Ярко алые буквы на плакате гласили: АЭРОПОЧТА: КРЫЛАТЫЕ СЛОВА И ПОЛЕТ ФАНТАЗИИ. На перекладинах А и Т трепетали маленькие золотые крылышки.

Валентинка прижала руку Сентябрь к сердцу, на котором значилось: «Мой драгоценный Роберт, отныне я твоя навеки».

– Нам кажется, что мы знакомы, потому что Суббота говорил о вас постоянно, прерываясь только на сон, еду и дыхание, а иногда даже и об этом забывал.

Пентаметр ухмыльнулся. Его верхняя губа состояла из шелковистых чернильных слов: «С твоей любовью, с памятью о ней». Строчка курсивом, образующая его нижнюю губу, изгибалась в улыбке, заканчивая двустишие: «Я счастлив и богаче королей».

– Акробаты дразнят его «Суббота-Когда-Сентябрь-Вернется», – сказал он со смешком, приятным и колючим одновременно.

Марид уставился себе под ноги, словно собирался прожечь дыру в земле и тут же провалиться в нее. Бедный Суббота! Разве не для того существуют друзья, чтобы выбалтывать чужие секреты?

Сентябрь коротко рассмеялась. Она старалась сделать смешок легким и счастливым, будто все трудности уже позади, а боль, вызванная отсутствием кого-то рядом, если хорошенько подумать, была просто нелепостью. Но получилось не совсем так, как она планировала; в ее смехе была какая-то тяжесть, как лед на дне стакана. Ей все еще не хватало Субботы, хотя он и стоял прямо перед ней. Тоска по нему стала ее частью, будто твердая темная кость внутри, и требовалось гораздо больше, чем пара слов, чтобы избавиться от нее. За все время их знакомства она гораздо больше времени провела, скучая по Субботе, чем видясь с ним.

Валентинка все не унималась:

– А он никогда не упоминал, что ты Преступник. Как здорово!

Сентябрь начала возражать и даже сняла кепку. Ее темные волосы тут же рассыпались по плечам, и оказалось, что приятно иногда сбросить с себя хотя бы часть этого черного шелка.

– О, не беспокойся, – сказал Пентаметр ласковым хриплым голосом. – Мы же цирк. Мы привычны к всякого рода мошенникам, шарлатанам, хулиганам и пройдохам! Это наши любимые персонажи.

В центре арены, как будто бы номер уже начался, четыре лунофанта, не покладая хоботов, накрывали банкетные столы. Теперь, когда Сентябрь стояла на твердой поверхности, а не висела вверх ногами, уцепившись за спину Таксикраба, она смогла гораздо лучше их разглядеть и немало подивиться этим созданиям. Высокие, широкие и могучие, как обычные слоны, если только девочка из Омахи может счесть слона обычным, эти к тому же отливали серебром, белизной и сумеречной синевой. Их туловища состояли из дорогих канцелярских принадлежностей: офисных бланков и особой писчей бумаги, которую используют, когда хотят произвести на кого-то особое впечатление. Хоботы представляли собой канаты из скрученных черновиков, исписанных перечеркнутыми уравнениями, обрывками стихов, телефонными номерами и каракулями, которыми люди расписывают ручку. Хоботами лунофанты орудовали ловче, чем Сентябрь собственными руками. Из их глаз-чернильниц на арену то и дело капали темно-синие слезы. Лунофанты парили в воздухе без видимых усилий, проворные как воробьи, так что, если посмотреть вверх, были видны их подошвы, и каждая была украшена миниатюрной моделью Луны, показывающей все кратеры и горы с исключительной точностью.

Закончив расставлять мебель, лунофанты дружно затрубили. В пространстве между ними забил фонтан из конвертов, и на каждом была особая и неповторимая толстая сургучная печать. Конверты поплыли в воздухе и идеально точно прилунились, по одному у каждого накрытого места – для Сентябрь, Субботы, От-А-до-Л, Валентинки и Пентаметра. Суббота и оба акробата немедленно расселись и вскрыли свою почту. Из конвертов немедля появились горячие ароматные блюда – как в ресторане тарелки возникают из-под серебряных крышек. Сентябрь взглянула на свою тарелку. Конверт глядел на нее оранжевой печатью с небольшим гаечным ключом, оттиснутым в центре кружочка из воска. Она просунула палец под печать, та сломалась со смачным хрустом крекера, и на тарелке появился сочный пирог. Его хрустящая корочка состояла из беспорядочных записей, зачеркнутых, написанных поверх, снова перечеркнутых, переписанных в третий раз, будто поэт, как ни старался, все не мог найти нужной фразы. Не вычеркнутой осталась только строчка «Узри, о Беатрис, безгрешными очами, того, кто преданнее всех…». Желудок Сентябрь ясно дал понять, что не собирается отказываться от еды только потому, что кто-то выполнил на ней домашнее задание. Она воткнула вилку в центр буквы О. Наружу выплеснулись черные, синие и фиолетовые чернила вперемешку с перьями для письма, литерами пишущей машинки и блоками наборного текста от какого-то древнего печатного станка.

– Я же все зубы обломаю! – воскликнула она.

Суббота уже впился в свой пирог. От-А-до-Л пожал плечами и откусил верхнюю корочку от своего, с наслаждением прихлебывая начинку.

– Ну хоть попробуй, – уговаривал Суббота, слизывая чернильный соус с синей губы.

Сентябрь это не очень убедило – она видела, как марид питается камнями и землей. Тем не менее она отправила в рот вилку, полную литер и клавиш, вместе c восклицательным знаком и готической буквой H.

Попав ей на зуб, все это лопнуло, как лопается спелый виноград или вишни, сладкие, вкусные, влажные, сочные; корочка была маслянистой и гладкой, как пастуший пирог с ягнятиной, как шоколад, как мускатные яблоки. Сентябрь непроизвольно застонала от удовольствия. Как же она проголодалась! Арустук-то накормили обедом, а сама она с утра ничего не ела, кроме твердой ириски… неужели всего лишь этим утром она отправилась в поля, чтобы починить старый забор? Она нащупала в кармане бутылочку с апельсиновой шипучкой Балласта Донизу и потянулась за ней. К любой еде, считала Сентябрь, нет ничего лучше апельсиновой шипучки. Но Суббота уже откупорил верх короткого и широкого тубуса от плаката и щедро плеснул из него в кубок из газетной бумаги выдержанных коричневых чернил. На этот раз Сентябрь не колебалась и выпила залпом. Вкус грецких орехов, сливок, корицы и – не может быть! Да, это был вкус лунофруктов. Тех самых светящихся плодов, что веркарибу выращивали в Стеклянном Лесу, только перебродивших в густой сироп. Сквозь все это множество оттенков тонкой нитью пробивался вкус бренди, который ее родители хранили для особого случая. Вот что имела в виду Синий Ветер, когда восторгалась коктейлями на луне. Несмотря на вкус бренди, Сентябрь не почувствовала головокружения, зато ощутила себя сильной, бодрой и крепкой.

– Ты что, правда поступил в цирк, Суббота? – спросила она, хищно откусывая гигантские куски.

Марид зарделся от гордости. Почему она раньше не замечала, как он становится хорош, когда краснеет? Как пена на гребне волны в открытом море.

– Когда я только прибыл на Луну, я понятия не имел, чем себя занять, – ответил он с сожалением. – У Аэла была его Библиотека, и это отнимало все его время. Бывали дни, когда я тихо сидел в пустой половинке Кособокой Библиотеки и читал одинокие книги с этих полок, чтобы они не чувствовали себя заброшенными. Но, Сентябрь, я же дитя моря, я не могу долго оставаться на одном месте не вытягиваясь, не вздуваясь, не танцуя, не выплескиваясь, не разбиваясь и не откатываясь. Я обошел весь Альманах вдоль и поперек, всякий раз выбирая новые пути. Всюду было так одиноко. – Суббота опустил глаза. Он не мог этого произнести, когда Сентябрь так пристально на него смотрела. – Как мне хотелось, чтобы ты была здесь, чтобы я мог тебе все показать и услышать твое мнение обо всем. На кого бы ты поставила в гонке единорогов? Понравились бы тебе рисовые кексы, которые гигантские кролики лепили своими серебряными молоточками? Рассмешили бы тебя лунные лицедеи в амфитеатре рядом с моим домиком?

– У тебя есть домик?

Внезапно Суббота показался ей совсем взрослым, хотя Сентябрь точно знала, что на самом деле это не так. Иметь свой собственный домик и бродить каждую ночь по огромному городу! Но Суббота торопливо продолжал, не слыша ее:

– Так что я стал приходить в Постоянный Цирк. Не смотреть представления, нет. Я приходил на репетиции. Они делают прекрасные шоу, но мне больше нравилось смотреть, как они отрабатывают свои номера, иногда ошибаясь, пробуя различные костюмы, разные комбинации артистов и животных, разные па, прыжки, захваты и перевороты. Репетиции казались мне очень живым делом. Я часто думал о том, как бы мне хотелось что-то разучить, постепенно отрабатывая номер шаг за шагом, каждый день. Довести сами движения и впечатления от них до такого уровня, чтобы достаточно было добавить крошечный поворот мизинца, и вот уже появилось что-то совсем новое. Мгновенно переходить от комического кувырка к трагическому падению, от прыжка веры к обороту свершения, от пике отчаяния к подъему духа. И все это осталось бы со мной, понимаешь? – Он поднял взгляд, чтобы убедиться, что она понимает. – Если достаточно долго практиковаться, это уже не зависит от твоих желаний. Твое тело запомнит все. Совсем как пианист, который все барабанит пальцами по бедру, бесконечно повторяя пассаж любимой пьесы и даже не замечая этого. Ты забираешь это с собой в повседневную жизнь, в то, как ты ходишь, поешь, читаешь в Библиотеке, спишь и видишь сны. Всякий раз, когда ты совершаешь движение, оно что-то означает, так же как в цирке, когда ты выступаешь, а все зрители внизу ахают, и хлопают, и закрывают глаза руками, но все равно подглядывают в щелку между пальцами. Малейший поворот мизинца…

Он глубоко вздохнул. Сентябрь никогда не видела его таким взволнованным. Пентаметр ласково потрепал узел на голове Субботы.

– Он думал, что мы не захотим его принять, потому что он из плоти и крови.

– Но мы совершенно открыты, – прощебетала Валентинка, добродушно щипая его за коленку. Сентябрь никак не могла перестать читать текст на ее коричневой щеке, хотя чувствовала, что это чудовищно невежливо. «Несравненная, очаровательная Жозефина, какую необыкновенную радость ты даришь моему сердцу…» – В конце концов, он же родом из моря, а лучшие чернила получаются из каракатицы, так что есть и родственная связь.

Сентябрь подивилась тому, как легко им друг с другом. Суббота даже не краснел, когда они подшучивали над ним.

– Я тренировался изо всех сил, на износ.

– Вздор! – сказала Валентинка, вгрызаясь в толстую самописку, которая хрустнула, как спелая морковка. – Он выполнил перегиб в четверть фолио и двойной загиб уголком в первый же день.

Пентаметр подсунул От-А-до-Л второй конверт, поскольку его громко урчащий желудок, размером поболее, чем у любого из них, требовал добавки. На его сильной смуглой руке Сентябрь прочитала: «Я счастлив. Так ликует звездочет, когда, вглядевшись в звездные глубины…» – окончание строфы исчезало за изгибом большого пальца.

– Хотя ты, конечно, тяжел, братец. Нам пришлось каждый вечер делать отжимания – в полном снаряжении, – чтобы приспособиться ловить на лету твою большую синюю тушку.

– Я научился становиться легче, – рассмеялся Суббота. – Морская вода может быть легкой, как брызги, и тяжелой, как киты. И, Сентябрь, я понял, что у меня это действительно хорошо получается. Я тренировался именно так, как хотел. До этого я так усердно репетировал только одно… – он прокашлялся, и звук был похож на шорох волн на песчаном берегу, – что я скажу, когда снова тебя увижу. – Марид заторопился. – Хотя в итоге оказалось, что загибать уголки страниц мне удается гораздо лучше, чем разучивать речи, сколько бы я ни повторял их наедине с собой. И еще, подобно тому как ты смотришь на океанскую качку и испытываешь все чувства от глубокой печали до бурлящего восторга и желания с хохотом броситься в воду, чтобы плескаться в волнах, так и люди, когда смотрят на меня, чувствуют то же самое. Так что я упражнялся снова и снова до тех пор, пока не научился одним изгибом губ переключать эмоции. Когда я на трапеции, люди смотрят и видят меня, они на самом деле меня видят и радуются так, будто я делаю это специально для них. – Марид поднял голову и посмотрел на сверкающие гимнастические снаряды. – Когда я там, наверху, я настолько далеко от клетки, насколько это возможно.

Глаза Сентябрь наполнились слезами. Она помнила, как в первый раз его увидела, скрюченного в ловушке для омаров, куда его засунула жестокая Маркиза, согнутого, сломленного, загнанного и забытого. Она тряхнула головой, и слезы разлетелись в стороны.

– Я так рада за тебя. – Она постаралась сказать это как можно веселее. И она действительно была рада. Даже бедный прекрасный Суббота знал, кем бы он мог стать и чего добиться в мире. У Аэла была библиотека, у Сивиллы – дверь, у Балласта – корабли, а Сентябрь все еще была только самой собой и могла лишь смотреть из публики, как Суббота блистает на арене. – Дома меня вечно спрашивают, кем я хочу быть, когда вырасту. Будто все, как оборотень, могут превращаться по желанию из мальчика или девочки во что-то еще, в грифона, или в кресло, или в акулу! Но ты… ты действительно превратился в… полет фантазии, как и обещано на афише. Человек цирка. – И это был первый раз, когда она подумала о Субботе как о человеке.

Суббота как-то странно посмотрел на нее. Его темные глаза сияли.

– Нет, нет, вовсе нет. Я все еще Суббота. Просто я теперь немножко больше летающий Суббота, и все! И я, конечно, иду с вами, а как же еще! Для этого и нужны дублеры! Сентябрь, я так ждал тебя, так ждал! Если ты говоришь, что нам надо отправляться, чтобы разобраться с йети, значит, именно этого я хочу больше всего на свете.

Валентинка и Пентаметр посмотрели друг на друга. Они одинаково ухмыльнулись. Одновременно они наклонились к Субботе и поцеловали его в обе щеки, пожали его руки и умчались прочь с такой же невероятной скоростью, с какой мчались через арену, чтобы встретиться с ними. Они карабкались вверх к платформам, проворные, как кошки. На босой ноге Валентинки сверкнуло посвящение: «Мой милый шалун». На другой ноге – «Мой дорогой мальчик». Пятки Пентаметра радостно извещали: «Люблю тебя до самых глубин, широт и высот, которых способна достичь моя душа».

Взобравшись наверх, они кивнули сначала друг другу, потом вниз – Сентябрь и Субботе. Они раскачивались на своих перекладинах, а в это время их тела складывались, но на этот раз не в бумажные самолетики. Вдоль их рук и ног разворачивались и сворачивались треугольнички бумаги, так что, когда Валентинка и Пентаметр встречались, хватая друг друга за запястья, под коленки или подмышки, когда они вместе крутили сальто или падали вниз так стремительно, что даже Суббота ахал, из фрагментов слов и сонетов, отпечатанных на их телах, собирались новые строчки. А Сентябрь, задрав голову, читала сообщение, которое труппа «Аэропочта» выписывала в воздухе:

Он тосковал по тебе,

Как рыбка в аквариуме

Тоскует по открытому морю.

Когда Аэл помчал их к выходу из Альманаха, Суббота держался за ее талию, а Аэл что-то напевал в полете. Сентябрь несколько раз открывала рот, чтобы заговорить, – и всякий раз останавливала себя. Она настолько отвыкла говорить о важном, что ей никак не удавалось научиться этому заново. Слова просто не выходили наружу. Возможно, она и не знала тех слов, что были нужны. Слова «мне тоже тебя не хватало»

казались ничтожно малыми по сравнению с огромностью чувства внутри нее.

Суббота сжал ее руку. Отчаянно краснея, с колотящимся в грудной клетке сердцем, Сентябрь наклонилась и поцеловала его. Это был очень быстрый поцелуй – будто чем быстрее его завершишь, тем легче будут все прочие поцелуи. Когда она отстранилась, глаза марида блестели.

Аэл захохотал грохочущим звериным смехом. Он был до того рад, что начал было накручивать петли, но вовремя вспомнил о пассажирах и вместо этого прорычал: «Следующая остановка – Планетарий, город Линз! Путешествия на виверне – неповторимы!»

Внезапно Сентябрь что-то сообразила.

– Но, Аэл, Планетарий начинается с П! Откуда ты можешь столько знать о нем?

Виверн взмыл вверх, вытянув шею в длинную красную ленту, полную слов, пирогов, облегчения и полета.

– Я расту! – прокричал он.

 

Глава XII

Суббота в будущем

в которой Сентябрь и ее друзья заражаются беспокойством в тяжелой форме, их гоняет невидимый кулак, и они опять встречают кое-кого впервые

Ночь омывала Луну. По одну сторону нелепой процессии отсвечивало темным алое море, по другую – сминались и складывались в острые тени высокие горы. Виверн радостно вышагивал рядом с побитой моделью А, которой управляла девочка во всем черном, – хотя вряд ли это можно было назвать управлением, поскольку «фордик», казалось, весело катил сам по себе. На пассажирском сиденье ехал юноша с синей кожей, дивясь звукам двигателя, виду приборной панели и трещинам на стекле.

Сентябрь ничего не сказала Арустук по поводу ее нового клаксона. И про новую рукоятку сектора газа тоже. Старая была ржавой и погнутой. Вместо нее появилась изогнутая ветка полированного черного дерева, которая заканчивалась изящной золотой ладошкой, дружелюбно повернутой кверху. К ветке лепились крохотные грибы шиитаке.

Сентябрь не понимала, к чему клонит автомобиль. И надо ли об этом беспокоиться. Она просто не станет обсуждать это с моделью А, пока та не перестанет наряжаться и решит наконец, чем она хочет быть. От-А-до-Л и Суббота, которые раньше никогда машин не видели, предполагали, что у всех машин руль в форме цветка подсолнуха, большие полосатые граммофонные раструбы на клаксонах и золотые рукоятки на рычагах, а от звука двигателя просто пришли в восторг. «Что толку ругаться, если это ничего не меняет? На меня, например, ругань вообще не действует».

К тому же Сентябрь чувствовала себя зябко и так странно, будто кожа вот-вот слезет с нее и умчится с ревом в горы. Она сильно дрожала, ей хотелось бежать, а не ехать, или направить машину в море, или просто проверить, насколько высоко она может подпрыгнуть. В тот миг ей казалось, что очень высоко – как шутиха от фейерверка. Ей хотелось ехать быстрее: чем скорее они переберутся за край Луны, тем лучше, это же очевидно, ну почему на Арустук напала эта проклятая медлительность…

Аэл смотрел на нее в окно и улыбался. В глазах его плясали огоньки. По хребту пробегала волна.

– Это Море Беспокойства, – сказал он. – Подталкивает тебя: беги-беги-беги, – будто ты сосуд, полный желаний и устремлений, только вот не знаешь в точности, чего желаешь и к чему стремишься.

– Когда мы в первый раз попали на Луну, мы чуть не повернули назад и не убежали, – добавил Суббота. – Оно просто сжигает тебя, как свечу.

– Но Альманах кажется таким спокойным! Разве не всем должно хотеться уехать? Разве сам Альманах такого не чувствует? Я… я просто горю желанием немедленно тронуться.

Суббота тихонько рассмеялся.

– Наверное, чувствует. Мне кажется, что таковы все Беспокойные Моллюски.

От-А-до-Л махнул хвостом вверх, по направлению к звездам:

– Внутри раковины мы все в безопасности!

Сентябрь казалось, что ее сердце – чайник, который закипает на плите и вот-вот пронзительно засвистит. Она посмотрела вверх, на кончик хвоста Аэла, дрожащего, как язычок огня в ночном небе. И тогда – там, наверху – внезапно появилась Волшебная Страна. Сентябрь ахнула и прикрыла рот рукой. Волшебная Страна висела в небе, как изумруд, огромный, зеленый, с синими, розовыми и золотыми прожилками. Она была совершенно не похожа на то, как Сентябрь представляла себе планету, зевая на заседаниях астрономического кружка миссис Хендерсон. Пучки облаков цвета фруктового мороженого огибали эту планету, словно птичья карусель, и разлетались в черноту. А еще у Волшебной Страны обнаружились кольца – как у Сатурна! Перевитые красивыми и блестящими свадебными лентами, они так же наклонно опоясывали шар, пронзая облака. Но эти кольца состояли не только из камней и льда: по ним были проложены рельсы! Украшенные самоцветами, пустынные, без единого локомотива, но все-таки рельсы, со стрелками и эстакадами, мерцающие в темноте. Сентябрь не могла даже сказать, что это красиво. Это было куда грандиознее и величественней, чем просто красиво. Она не могла подыскать название чувству, застрявшему в ней. Оно билось в сердце, как запечатанное в хрустальный сосуд послание, – но она не могла извлечь пробку.

Много лет спустя люди, чьи имена мы с вами проходили в школе, взобрались на крышу нашего мира и посмотрели вниз. Вот они, возможно, сумели бы подобрать нужное слово для ее чувства. Это примерно как внезапно выйти из своей телесной оболочки и посмотреть на нее снаружи, увидеть тело, в котором ты живешь, таким, каким его видят звезды, Луна, Солнце и все, кто тебя знает; увидеть без помощи зеркала, фотографий или отражения в витрине магазина. Ты смотришь на это старое дурацкое тело, в котором расхаживал до той поры, забывая почистить зубы или аккуратно заплести косы, и оно совсем не такое, как ты думал, но как-то, почему-то лучше, чем ты мог надеяться. Если хотите знать секрет – а я очень люблю делиться с вами секретами, когда никто не слышит, – пока этого не сделаешь, вообще невозможно повзрослеть, ни маленькой девочке, ни всему роду человеческому.

– Стоп! – закричала Сентябрь. Аэл остановился. Арустук – тоже. Сентябрь указала на небо, и Суббота с виверном послушно проследили за ее рукой. Даже модель А, казалось, потянулась вверх, хотя и совсем немного. Они все вместе задрали головы, и на лица лег зеленый свет, теплый и полный надежды. Сентябрь и Суббота одновременно протянули друг другу руки, стукнувшись костяшками, и пальцы их переплелись. От-А-до-Л завязал свой хвост узлом вокруг их сплетенных рук, и все они захихикали.

Однако долго оставаться в неподвижности они не могли. Воздух беспокойного моря щекотал их ноздри, тянул за волосы, усики и решетки на бампере. Сентябрь внезапно показалось, что вся она состоит из искр, подобно тому как Валентинка и Пентаметр состояли из бумаги. Боясь вспыхнуть пламенем, она схватила ящик со стетоскопом с заднего сиденья модели А, выпрыгнула из машины и извлекла сверкающие сапфировые трубки.

– Он сказал, мы сможем услышать все что угодно! – Руки Сентябрь дрожали так же, как в тот раз, когда тетя Маргарет разлила в чашки ее кукольного сервиза кофе и уговорила ее попробовать. – Выходит, и лапу тоже? Почему бы нет? Все издает звуки. Может быть, она скребется под землей или барабанит своими мохнатыми пальцами по дереву.

Сентябрь приложила сапфировую чашечку стетоскопа к поверхности Луны. Почва была белой, как мел, даже зеленовато-белой. Сентябрь помнила из Волшебных Новостей, которые смотрела сто лет назад, что Луна сделана из жемчуга – так оно и оказалось. Сорняки и цветы ползучих кустарников стелились светящимся твердым и гладким слоем. Однако сапфировые наконечники стетоскопа оказались слишком велики для ее ушей, поэтому Сентябрь протянула их От-А-до-Л.

– Г-м-м, – протянул виверн. – Ага. – Он слушал очень внимательно, беспокойно постукивая когтями. – Я… я слышу шум. – По его огромному красному лицу пробежала дрожь. Он заморгал, втянул щеки и выкрикнул: – Самый сильный шум на свете! Все сразу! Ой, Сентябрь, больно! – неожиданно взвыл он. – Так громко! Все говорят, храпят и едят одновременно! Все растет, и топает, и роет. Лунные кроты! И какой-то старый Змей грызет скорлупу японской черепашки Каппы. Так грубо, так громко! Мне это совсем не нравится! – Он зажмурился от боли, но продолжал слушать. – Я не знаю, как слушать именно лапу! Лапы – повсюду! Топают, шлепают, колотят, скребут! А, вот, погодите… какие-то оглушительные удары! Как гром. Буммм, буммм, буммм. На фоне всего остального! Вот оно – о! Не одно топанье, а два! И они приближаются! Ох, они меня раздавят! Буммм, буммм, буммм!

– Это, должно быть, Сайдерскин, – выдохнул Суббота, – и его собака. Топают по Луне, чтобы ее разломать.

Терпение Аэла иссякло. Он вырвал из ушей стетоскоп и припал к жемчужной почве, тяжело дыша.

– Прости меня, Сентябрь! – сказал он, хватая воздух пастью. – Это была хорошая идея. Я пытался различить звуки, которые могла бы издавать лапа йети, когда она что-то сжимает, хлопает или скребет, но слышно все сразу, одно поверх другого. Это как радио, настроенное на все каналы одновременно. Может быть, с этим стетоскопингом есть какая-то хитрость, но я ее не знаю. Это, наверное, требует знакомства с вещами на букву С.

– Лучше нам развернуться и уехать подальше от моря, – взволнованно сказала Сентябрь. – После всего, что случилось, ты просто обязан выпустить пламя, – да что там, я чувствую, что и сама начну скоро дышать огнем!

Сказано – сделано. Они свернули в сторону от длинной опаловой прибрежной дороги. Аэл был уверен, что знает путь, и Сентябрь привычно доверилась виверну. Они плавно удалялись от побережья по направлению к темному пятну леса и мрачным теням. В гуще леса мигали огоньки, потрескивая, подмигивая, скатываясь в маленькие шарики и рассыпаясь снова.

– Да, про все, что связано с Грозой, я знаю отлично! – сказал Аэл, явно пытаясь вернуться на знакомую почву. – Когда моя мамочка была совсем крохотной ящеркой, размером не больше высокого замка, она жила с великанами из Монастыря Громокатов. И они выращивали молнии для своего гербария. Разрядов крепче, сочнее и ярче вы отродясь не видели. Молнии выращивают черенками на огромном сверкающем подвое, если вы не знали. Снимать их надо сразу после первых заморозков, в это время разветвления у них самые сладкие. Эти великаны торгуют своими молниями вразнос по всей Волшебной Стране, продают их Ветрам, Ведьмам и прочим Виршеплетам. Так моя мама и встретила своего суженого, Акадэмика. Ученые мужи просто с ума сходят по молниям. Засунуть в корзинку, закупорить в бутылку, завязать бантом! А есть еще и дикие молнии! Не те ровные рядки, что выращивают в монастыре, и не те, что моя матушка кузовами таскала в своих когтях на рынок. Нечесаные, непокорные, не заземленные! – Виверн слегка прибавил ходу. Море Беспокойства все еще дразнило их своим солоноватым воздухом, нашептывало вслед: «Вернись, окунись, поборись с китом! Или хочешь в военно-морской флот?» Арустук тоже поддала газу и рванула вперед по собственной воле.

Расстояния на Луне обманчивы. Сентябрь казалось, что они очень скоро доберутся до Молниеносных Джунглей, но те все еще маячили впереди. Они с грохотом мчались по широкой равнине, открытой всяким опасностям. Песок летел из-под колес и копыт, как снежная пыль. Зеленый диск Волшебной Страны быстро закатился, стало совсем темно, если не считать тысяч звезд, брошенных на бархат ночного неба как игральные кости.

Все случилось так быстро, очень быстро, непостижимо быстро! Ну а как это еще могло случиться?

Страшный отвратительный рев разорвал ночь на куски. Сентябрь и Суббота поворачивались во все стороны, но не могли определить источник рева. Он шел отовсюду одновременно, поднимался от поверхности Луны и опускался сверху. Еще один раскат рева взорвался над равниной. Аэл застонал от нестерпимой боли в ушах. Что-то громадное и тяжелое топало впереди – они слышали этот топот, ощущали его, но на широкой лунной прерии по-прежнему не было никого, кроме них.

По Арустук будто кулаком ударили, и она закрутилась, вращая фарами, как безумный маяк, сталкиваясь с Аэлом и снова откатываясь от него. Виверн пронзительно заверещал, и пурпурный выброс пламени прорезал ночь. Сентябрь видела темные языки этого пламени, которые то появлялись, то исчезали, вертясь и воя. «О Аэл! Не делай этого!» – успела она подумать и тут же до крови прикусила щеку. Она слышала, как он в ужасе завопил свой харумммм, и уже знала, что все очень плохо. Этот ужасный, ужасный звук мог бы выжать пламя из куска мыла. Наконец вращение замедлилось и прекратилось. Суббота в отчаянии цеплялся за ее руку; Сентябрь вытерла окровавленную губу. Рукой и туловищем она больно ударилась о дверцу Арустука. Сама она тоже визжала, но тело девочки не приспособлено для опаливания огнем всего, что сочтет оскорбительным для себя, хотя иногда нам хочется чтобы все было именно так. Уцелевшей рукой она протерла переднее стекло, которое совсем запотело от их испуганного дыхания.

Перед ними, прямо на их пути, стояла фигура, и в свете фар переливались спиральные узоры на ее темной и блестящей коже.

Это был Суббота.

Но это не был Суббота. Да, он выглядел таким же рослым и стройным, как марид, которого знала Сентябрь. Он стоял и смотрел сверху вниз на автомобиль и пассажиров в нем с тем же любопытством, с каким Суббота глядел на все, что его интересовало. Однако у этого мужчины – а он определенно был мужчиной, а не мальчиком – были длинные волосы, завязанные в узел на макушке. Его прекрасная синяя кожа имела оттенок моря, которое глубже неба. Даже в ночи было видно, как сияет его синева. Мускулы спины бугрились шире и рельефнее. Рубашки на нем не было, только шелковые синие брюки, и Сентябрь хорошо видела знакомые изящные татуировки. Возраст – не меньше двадцати. Возможно, больше тридцати.

Сентябрь знала его. Она узнала бы его где угодно, но она также знала, что это не он, и к тому же Суббота был здесь, прямо рядом с ней! Он сидел, впившись ногтями в ее руку и не решаясь посмотреть на версию самого себя, стоящую перед моделью А.

– Не смотри на него, Сентябрь, – взмолился он, поднимая глаза. Они умоляли, они искали глаза Сентябрь. Она никогда не слышала от него ни единой мольбы, даже просьбы освободить его в тот злополучный день в Пандемониуме, когда она его впервые встретила. – Не слушай его, тем более. Смотри на меня. Смотри на меня и вспоминай велосипеды, вспомни, как ты превратилась в дерево, как мы боролись и я нисколько тебе не поддавался, даже чуть-чуть…

Но Сентябрь не могла оторвать глаз от марида, стоящего в лучах фар. Смотреть на другого Субботу, стоящего на белой равнине, – все равно что смотреть на фотографию своего дома, когда точно знаешь, что ты сам внутри него. Она чувствовала себя туго натянутой струной между ними, и от этого ее подташнивало. Наконец Сентябрь назвала его по имени – немного робко, немного тише, чем было нужно, чтобы ее слабый голос был услышан за пределами машины. Но мужчина резко повернул к ней голову, и по лицу его, как прибой, разлилось удивление. Суббота рядом с ней скорчился и покрепче зажмурил глаза. Сентябрь снова назвала его имя, на это раз неуверенно, совсем шепотом. Мужчина, который мог быть Субботой, нерешительно поднял руку – и внезапно Сентябрь вспомнила, что это значит – быть маридом. Они были духами океана и жили вне времени. Марид мог встретить самого себя несколько раз в течение жизни, старше и моложе, мудрее и дурнее. Он даже мог встретить своих родителей еще до того, как родится; так случилось и с Субботой. Это тоже Суббота, он самый и есть. Только этот Суббота был старше, такого Сентябрь еще не знала – взрослого и сильного мужчину, не кроткого и не застенчивого. Это было так странно – видеть, кем станет однажды твой друг. Бывают чувства, для которых не подобрать слов, потому что ситуации, в которых они возникают, случаются недостаточно часто, чтобы успеть собрать комиссию и договориться о терминах. Это и была одна из таких ситуаций, тревожное узнавание в запутанном настоящебудущем времени.

Медленно, без предупреждения, пошел снег.

Сентябрь выпрыгнула из машины в тот самый момент, когда другой Суббота сделал прыжок к ней навстречу. Черный шелк ее одежд колыхался, согревая на ледяном ветру. Они встретились среди падающего снега. Сентябрь посмотрела снизу вверх в глаза кого-то очень взрослого. Более взрослого, чем она могла себе представить.

Он назвал ее имя. Он произнес его так нежно, словно держал в ладонях, стараясь не помять. Медленно протянул руку и коснулся ее волос. Улыбнулся ей такой всепонимающей, теплой и радостной улыбкой, что сказанное им после этого поразило Сентябрь так, будто он с силой толкнул ее.

– Ты должна убраться с моего пути, – сказал он. Его голос звучал глубоко и сильно. – Прошу прощения, но ты стоишь у меня на пути, и ты должна уйти.

Сентябрь замерла. Она не могла сдвинуться с места. Ужасный рев зазвучал снова, и порыв ветра налетел так, будто кто-то пронесся мимо, не останавливаясь, чтобы его можно было увидеть.

Старшему Субботе надоело ждать. Он оттолкнул Сентябрь в сторону, перегнулся через сиденье Арустук и без лишних слов выхватил с заднего сиденья ларец из слоновой кости.

– Залезай и садись, – спокойно сказал этот старший Суббота. – Или будет больнее.

Сентябрь в оцепенении послушалась. Она втащила ноги в машину как раз в тот момент, когда разгулявшийся кулак ударил по другой стороне Арустук, и они снова завертелись в черноте ночи. Сентябрь упала грудью вперед, на жесткий зеленый подсолнух, и, теряя сознание, уже не слышала, что сказал голос другого, старшего, более холодного и странного марида.

– Я люблю тебя, – прошептал этот Суббота вслед Сентябрь, Аэлу и своей собственной маленькой несчастной копии и исчез.

 

Глава XIII

Не спорит только покойник

в которой Сентябрь волнуют устройство времени и судьбы, превратности проклятья, маловероятность посещения Плутона и ослица, любящая поспорить

Сентябрь очнулась, омытая светом.

Сначала она подумала, что вернулась домой и нежится в ванне с пеной – вокруг шипел и пузырился свет того оттенка белого, у которого достаточно амбиций, чтобы стать фиолетовым. Вверх поднимались высокие стебли огромных виноградных лоз, толстых, как стволы деревьев. Шары света, потрескивая, шипя и лопаясь, свисали со стеблей, как брюссельская капуста. В этом бело-фиолетовом великолепии все вокруг сияло ярче, чем днем. На дверях потрепанной, но все еще пыхтящей Арустук красовались глубокие следы когтей. Сентябрь пришлось зажмуриться; борта машины сверкали, как электрические лампочки. Над девочкой склонился Суббота. Его зубы тоже ослепительно сверкали даже на фоне лица в отблесках молний.

– Пожалуйста, пусть с тобой все будет хорошо, – прошептал он, и очень скоро сердце Сентябрь догнало ее память. Он имел в виду не только то, что им чуть головы не снес кулак йети размером предположительно с товарный вагон.

– Это был ты, – сказала она, потирая свою светящуюся и ноющую руку. – Это был ты, но не сейчас, а потом.

Рядом с ней застонал Аэл. Он потряс головой из стороны в сторону как бык, насаживая на свои рога пучки света и швыряя их в воздух, будто светлячков. Лес гудел и трещал. Сентябрь зажмурилась, прежде чем повернуть голову. Сколько же раз он дохну́л огнем, пока их защищал?

Виверн с растерянным и несчастным лицом встал на лапы. Ростом он был на ладонь выше, чем беременная кобыла мистера Пауэлла. Он похлопал себя по голове одним крылом.

– Все плохо? – прошептал он. – Я маленький?

– Нет, нет! – возразила Сентябрь. – Ты тот же огромный прекрасный зверь, что и раньше. – Она с трудом поднялась на ноги и подошла к нему, легко обхватила его руками за длинную шею, и эта легкость сразила их обоих.

– Маленький начинается с М, и я не хочу таким быть, – произнес виверн тихо, как никогда прежде.

– Быть маленьким не так уж и плохо, знаешь ли! – ответила Сентябрь улыбаясь, хотя улыбаться ей хотелось не больше, чем писать сочинение ушибленной рукой.

– О, для тебя – может быть! – воскликнул Аэл. – Ты и должна быть маленькой! Я люблю твою малость! Это значит, что я могу поднять тебя в воздух и дать почувствовать себя большой, показать тебе все, что я вижу со своей высоты. Но… если я так сильно поменьшел, кто же среди нас троих будет большим? Это же была моя работа – быть большим, топать, возить вас и выглядеть угрожающе, если потребуется. – Оранжевые кошачьи глаза От-А-до-Л наполнились бирюзовыми слезами. – А кто же поднимет меня, если я теперь маленький? – прошептал Он.

Сентябрь беспомощно мотнула головой. Она не знала, что сказать, как утешить его, кроме как крепко обнять, что на языке приматов означает: «Все как-нибудь да образуется». Рептилии, напротив, предпочитают, чтобы все образовалось сразу, немедленно, и вот тогда они утешатся. Пучок побегов молний полыхнул над ними жарким полотнищем света, как летняя гроза, после чего опять все стихло. Сентябрь инстинктивно ждала раската грома, но он так и не прозвучал. Это было странно – молчаливая гроза без грома.

– Тебе надо постараться не делать этого, – попросила она виверн. – Нам еще так далеко идти.

– О, Сентябрь, скажи как – и я не буду, обещаю тебе! – Как ужасно было видеть страх, плавающий в этих добрых глазах.

Но ответить было нечего.

– Он забрал его, – прошептала она, меняя тему. – Сайдерскин забрал стетоскоп. Мы едва выбрались из Альманаха, как он уже его заполучил – и я ничего не могла поделать. Мы не могли! Мы были беспомощны! И теперь он нас слышит! – Сентябрь была раздосадована неудачей. И дня не смогла удержать в руках простую коробку.

– Может, и нет, – печально проговорил Аэл. – Когда слушаешь Луну, слышишь ужасную мешанину – может, Сайдерскин тоже ничего не поймет.

– Он появился потому, что я доставала стетоскоп из ящика? Он что, учуял его? Это произошло так быстро! Не стоило мне его трогать! Но мне позарез надо было хоть что-нибудь сделать, у меня просто руки чесались. Я была так уверена, что мы услышим лапу…

Сентябрь погрузилась в молчание. Наконец она вытащила наружу вопрос, который не давал ей жить, и он повис между ними, как темное покрывало.

– Это же был ты! – сказала она стиснув зубы. Суббота отвернулся. – И ты помогал йети!

– Пожалуйста, не забывай, что я марид…

– Я помню, кто ты! И тот ты был из будущего, другой и постарше, это я понимаю; но как ты можешь помогать Сайдерскину даже сотню лет спустя?

– Я не знаю! – выкрикнул Суббота.

Сентябрь вздрогнула от неожиданности. В животе похолодело. Суббота никогда не кричал. Он никогда даже не говорил с ней строго. Его голос никогда не черствел по краям, как это часто бывает с голосами людей, и всегда излучал свет. У других этот свет гаснет из-за огорчений, которые разбухают и становятся слишком тяжелыми и сырыми; у него – никогда. Ей вспомнились первые его слова при встрече в цирке: «Я так рад, что первым нашел тебя».

– О, Сентябрь, я видел его, конечно, видел. Видел их всех, не только этого одного. Не только там – повсюду, иногда он разговаривает со мной, а иногда нет, и я не знаю, почему он делает то, что делает, потому что я – еще не он. Может быть, и он – еще не я! Я и он пересекаемся, но мы не одно и то же, и, может быть, он знает что-то, чего я не знаю, а может, я знаю что-то, чего не знает он, а может, он просто стал холодным и злобным из-за чего-то ужасного, что должно случиться, но еще не случилось, и, может, это ужасное случится непременно, а может – предположительно, а может, его снова засунут в клетку, а он просто не сможет этого вынести, и теперь он готов делать что угодно, только бы не попасть туда снова, или, может быть, ему теперь на все наплевать, потому что он потерял девушку, которую любил, – я не знаю. Я могу вообразить миллионы и миллионы волн, по которым он мчался, чтобы попасть туда, где он сейчас, но точно не узнаю, пока сам в них не погружусь. Никто этого не понимает, кроме марида; это и значит быть маридом. Ты видишь его, а думаешь обо мне, и я знал, что, если ты увидишь его первым, ты испугаешься, потому что это страшно. Мне страшно! Я должен превратиться в него! Он уже побывал всеми Субботами, которыми надо побывать, чтобы стать тем Субботой, но, что бы ни случилось с ним, все это еще предстоит мне, я должен быть готов ко всем невзгодам и страданиям, которые испытал он, и я не могу этого не сделать, но знать, что я это сделаю, – все равно что смотреть на раскаленную плиту и знать, что ты коснешься ее, знать, что обожжешься, чувствовать все ожоги и облупившуюся кожу еще до того, как протянул руку. Ты должен чувствовать это прямо сейчас, все время, а я даже не знаю, что такое плита. Ты должна это осознать, Сентябрь, обязательно должна. Я говорил тебе об этом, когда мы встретились, и я тебе все равно понравился.

Его голос слегка дрогнул.

Сентябрь пыталась быть суровой, и ей это не нравилось. Она не знала, что с этим делать. Суровость словно подсказывала ей что-то очень неправильное, к чему она не была готова. Это чувство лежало в глубине ее сердца, как головоломка из тысячи деталей, которые невозможно собрать вместе. Но вся ее суровость, которая, если разобраться, была еще совсем юной, рассыпалась, когда голос Субботы треснул, как стекло. Она коснулась его плеча очень осторожно, будто ее рука могла пронзить его насквозь.

– Я не могу сейчас об этом говорить, – прошептала она. – Лучше сразиться с йети. Он большой и злой, и это точно йети, а не кто-то другой. Весь этот мех, весь этот снег. Йети – это йети, тут все просто, и это по-своему привлекательно!

– Я так люблю поспорить, – прозвучал за ними хрипловатый, шелковистый, плюшевый голос.

Все четверо так и подпрыгнули.

Голос принадлежал существу, которое наблюдало за ними, перемалывая зубами жвачку из молодого побега молнии. Это была белая ослица с сильным и мускулистым телом и электрическими копытами. Только вот над ослиной холкой разворачивался великолепный павлиний хвост, на спине были сложены зелено-фиолетовые крылья, а там, где положено быть длинной лошадиной морде, им приветливо улыбалось человеческое лицо. У ослицы была смуглая, ореховая кожа. Курчавые серебристо-черные волосы покрывала круглая шапочка, увешанная фестонами из медных звезд и зубцов. Вершину шапочки венчал полумесяц на тонком шпиле. Существо не казалось таким уж юным: морщинки покрывали его, словно линии на карте, в углах темных глаз собрались лучики, а на лбу залегли глубокие борозды. Сентябрь вдруг поняла, что в Волшебной Стране ей не так часто встречались пожилые существа.

– Можете звать меня Канделяброй, если примете меня в ваш спор, – сказала она, подходя ближе. – Однажды я спорила со своей судьбой до тех пор, пока та не заткнула уши не начала молить о перемирии – а это значит, что в препирательствах мне нет равных. После этого моя судьба вела себя как положено. Она готова была узлом завязаться и босиком дойти до солнца, если только я посмотрю на нее косо. Именно так и должна вести себя приличная судьба, если хотите знать мое мнение, а вам лучше бы его знать, потому что это мои джунгли, а с тем, кто правит целыми джунглями, следует считаться.

Голова Сентябрь потяжелела и пошла кругом. В последнее время она слишком много мыслей вытеснила из головы, чтобы разобраться с ними позже, и все они теперь толпились вокруг с нетерпеливым ропотом. Но она не собиралась их впускать.

– Мисс Канделябра, простите, мы не собирались вторгаться в ваши прекрасные джунгли. Мы направляемся в Планетарий. Если надо заплатить подорожную или что-то в этом роде, мы готовы, но нам надо двигаться дальше.

Сентябрь сплела руки.

Канделябра сдала назад, повернулась и затрусила прочь, распустив павлиний хвост в свете грозы. На секунду Сентябрь подумала, что ослица их покинула. Однако ее худое заостренное лицо снова показалось из-за молниеносного дерева.

– Тогда пошли, – сказала она.

Они последовали за бледной ослицей по извилистой тропке Молниеносных Джунглей. От-А-до-Л толкал Арустук носом в задний бампер, катя ее вслед за Сентябрь и Субботой, которым показалось невежливым оставаться за рулем, когда их новая знакомая шла пешком. Полог леса над их головой увивали длинные тени, которые были похожи на лозы, но могли оказаться и гремучими змеями.

– Как вам удалось разговорить свою судьбу? – спросил Суббота Канделябру низким хриплым голосом. – Мне кажется, что судьба марида очень сурова и не склонна к общению.

Канделябра потрясла седыми волосами.

– В молодые годы я была такой сварливой Бурак, с какой вы вряд ли захотели бы повстречаться. Когда летом всходило солнце, на что имело полное право, я негодовала, потому что хотела снега. Если звезды светили ярко, я затевала пламенную речь о достоинствах темноты. Мои родители считали меня несчастной, мои кузены говорили, что я самое несчастливое существо из всех, кто когда-либо топтал Луну, и что, когда мне в следующий раз захочется поразглагольствовать об их недостатках и неудачах, я должна пойти и опустить голову в холодную воду. Они меня не понимали! Впрочем, никто никого не понимает. Другие – это головоломки, которые невозможно разгадать, споры, в которых невозможно победить, сейфы, которые невозможно взломать. Они и представить себе не могли, что я бывала по-настоящему счастлива, только когда спорила. Когда споришь со всей страстью, какая тебе дана, только тогда живешь по-настоящему. Вот почему во время спора вопят, восклицают и потрясают кулаками – разве может быть что-нибудь приятнее, чем добиться, чтобы другой увидел мир твоими глазами? Для чего еще все разговоры, шутки, истории и драки? Это и есть Оглушительная Магия! О, как я ее любила! Они видели только красномордую ослицу, но не видели моего пылающего сердца, полного знаний, которыми я просто обязана была поделиться с ними. Пока не передумаю, конечно. Какая радость в споре, если всегда побеждать? Зачем играть в игру, если нет шансов ее проиграть? Я обожаю, когда мне доказывают, что я неправа. Это так же прекрасно, как доказать, что ты права, если делать это правильно. Проблема в том, что большинство людей спорят только с друзьями и родственниками, хотя настоящий мастер знает, что в таких спорах ничему не научишься. Если никто из твоих знакомых не может опровергнуть твои утверждения, ты в опасности, и это чистая правда. Впрочем, я продолжу, отклоняться от темы спора – уловка дьявола! Когда никто из моей родни больше не мог ввернуть ни словечка – а это лучший способ вставить слово, когда никто не видит, откуда оно взялось, – я отправилась искать Саджаду, где хранится все, о чем стоит знать. Я была уверена, что там кто-нибудь обязательно превзойдет меня в споре. В конце концов, взросление – это вечный спор с родителями о том, повзрослел ты или нет. Ты вопишь «я-я-я-я-я» с того самого момента, как родился, а они вопят «нельзя-нельзя-нельзя» с того самого момента, как тебя родили, и все это продолжается до тех пор, пока ты не научишься их перекрикивать. Я побеждаю в споре, уходя от него и переключаясь на неведомое. Это средство хорошее, но последнее.

«Не это ли я сделала, – подумала Сентябрь, – ушла от спора».

Канделябра лягнула жемчужную почву:

– Вы ведь знаете, как выглядит судьба, не правда ли? Это просто игрушечная копия тебя самого, сделанная из гипса, изумрудов, немного ляпис-лазури, амбиций, совпадений, сожалений и чужих ожиданий, лени и надежды, наследственности, происхождения, всего того, чего ты боишься, плюс всего того, что боится тебя. И все это хранится в Саджаде! Так что я дошла до Плутона, чтобы узнать, где прячут Саджаду!

– Здесь есть Плутон? В моем мире тоже есть!

– О, Плутон есть во всех мирах! Именно там вселенная хранит полярных медведей, прошлогоднюю маринованную энтропию и запасную гравитацию. Если нет Плутона, значит, это не вселенная. Плутоны дают урок. Урок – это как путешествие во времени. Потому что, сама понимаешь, невозможно начать спорить, пока не выучишь урок, в противном случае ты просто бранишься с собственным невежеством. Но урок – это не что иное, как результат споров, которые другие люди вели тысячи лет назад! Тебе приходится сидеть тихо, и внимать, и воспроизводить их аргументы снова и снова, пока их болтовня не надоест тебе настолько, что у тебя окрепнут собственные аргументы. Ничему нельзя научиться без споров.

– Чему же учит Плутон Волшебной Страны?

– Это его дело – учить, а мое дело – не путаться у него под ногами. Я могла бы тебе сказать, но ты ничему не научишься, потому что не была на Плутоне, не сражалась с ледяными страусами и даже не скакала верхом на Недоверблюде до тех пор, пока он не рухнет в холодном поту, так что для тебя мои слова останутся словами. Они не будут ничего значить, кроме самих себя.

– Но кто знает, попаду ли я вообще на Плутон? – возразила Сентябрь. – Готова поспорить на весь штат Небраска, что в моем мире этого со мной никогда не случится, а куда идти в Волшебной Стране, мне выбирать не приходится!

Канделябра как шла, так и встала, хлюпая копытами в потрескивающей электрической грязи.

– Хороший довод, девочка! Только не к месту. Недоверблюд, если бы узнал, плюнул бы мне в глаз, и я бы после этого вечно рыдала. Я скажу тебе половину – за другой половиной тебе придется гнаться самостоятельно. Итак, вот тебе великий урок Плутона: ты становишься тем, кем тебя называют. – В глазах Бурак плясали чертики. – Очень полезное знание! Надеюсь, ты ощутила себя просвещенной.

Они продолжали путь среди деревьев. Сентябрь думала изо всех сил, но без ледяных страусов, решила она, это бесполезно.

– Вот ведь нравится тебе меня отвлекать! – сказала Канделябра. – Я рассказывала, что отправилась на Плутон в поисках Саджады, секретного места, известного только тому самому Недоверблюду, особи весьма дурного нрава, с холкой, покрытой черным мехом, с замороженными горбами, с большими глазами, как у игорных автоматов, и большими копытами, подкованными отвратительными железными гвоздями, которые терзают его плоть, но куда же ему деваться от собственных ног. И еще он плюется. Не так, как могли бы плеваться мы с тобой. Он плюется печалями. Один плевок – и тебе никогда уже не подняться с коленей. Ты будешь рыдать, пока не выплачешь всю жидкость и не превратишься в мумию – из тех, что ветер гоняет по равнинам Плутона, как перекати-поле.

– Это ужасно! – воскликнул Суббота.

– В этом и состоит суть Недоверблюда, – согласилась Бурак. Ее павлиний хвост блеснул в свете грозы. – Вообще-то я поклялась не рассказывать, как это делается, но его нужно объездить, чтобы сломить. Только тогда он выплюнет свой секрет. Я не очень-то приспособлена для дрессуры, поскольку рук у меня нет, а ног многовато, но я семь раз обогнула Плутон верхом на Недоверблюде, от полюса до полюса, нахлестывая его под куцым хвостом и уклоняясь от его пенистых плевков, пока он не пал полумертвым. Тогда я склонилась к его недопасти, и он поведал мне, что Саджада – это тоже планета, вся покрытая мозаикой всевозможных цветов, за редким исключением тех, которые были изгнаны за дикость и необузданность. Мозаика образует самые лучезарные картины, их так много, что невозможно все рассмотреть. Саджада вся покрыта изразцами, тысячи тысяч куполов, усеянными звездами, как подушечки для булавок. И под каждым кусочком мозаики чья-то судьба. Нет места священнее под небесами. И знаете, что я тогда сделала?

– Нет, – выдохнул От-А-до-Л, который за рассказом Бурак забыл о собственных горестях.

– Я рассмеялась. Я смеялась так, будто весь мир был шуткой, а я – солью этой шутки. Недоверблюд не оценил моего чувства юмора. Но я смеялась, потому что точно знала, где это. Я знала именно такую планету, покрытую мозаикой.

– Где же она? – с надеждой спросил виверн.

– Ну, откровенно говоря, – сказала Канделябра, – здесь.

Они очутились на поляне в гуще Молниеносных Джунглей. Острый запах озона ударил им в нос. Побеги молний жужжали и покалывали, окружая кольцом тысячи тысяч куполов, похожих на подушечки для булавок и даже такого же размера. Перед ними раскинулась Саджада – роскошные узорчатые купола, каждый не больше мухомора. Их вершины были украшены полумесяцами, совсем как на головном уборе Канделябры. Весь луг между куполами усеивали дворики, фонтаны и дорожки. Фонтаны журчали тихо, как легчайший дождь. Каскады куполов сверкали орнаментами, попеременно мигая бледными, яркими и темными цветами.

Канделябра с гордостью огляделась.

– Я выросла на Луне. Не знать своей родины – ничего не знать. – Она лягнула бледным копытом угольно-черный дерн, глубоко зарываясь, проталкивая копыто поглубже и разгребая почву, отчего та треснула и выпустила пар, будто лопнула корочка пирога. Наконец Бурак удалось перевернуть кусок дерна, и под ним засиял мозаичный узор самоцветов. – О, да здесь не глубоко. Почти во всех других местах приходится копать и копать. Здесь часто появляются ученые, пытаясь разузнать тайны Луны, но я их близко не подпускаю. А феям и эльфам никогда не было до этого дела. У них же нет судеб. Я слыхала, говорили, будто в стародавние времена они содрали их с себя, будто зимние пальто. Феям никто не указ! Развели костер там, где сейчас Пандемониум, и, если пристально посмотреть в погребальный костер, можно поймать судьбу одной из них, одной из фей. Что за ужасный день это был! Одна светлячиха стала королевой Волшебной Страны, но умерла, не протянув и недели, бедное недолговечное создание. Свет костра отразился в окнах домов одного из городков на холмах. Тогда их дома и бани, шоколадные лавки и водяные мельницы, музеи и общественные здания подняли мятеж и сбежали на широкие равнины, чтобы жить там всем вместе, любить друг друга, танцевать при полной луне, подхватив свои фундаменты, словно юбки, наплодить кучу маленьких амфитеатров и почтовых отделений. Судьбы же всех остальных – здесь, под кожей Луны.

Сентябрь уставилась на мозаику. «Моя тоже там? Что значит “всех остальных” – всех жителей Волшебной Страны?» Канделябра заметила ее взгляд.

– В старые времена нужно было иметь терпение планетарного масштаба, чтобы найти свою судьбу. Многие сразу отказывались. Но не я. Я упряма, как последнее слово в споре. Когда я нашла свою судьбу под дымчатым каменным зрачком белой птицы каладрий, вздыбленной близ экватора, мы уселись, чтобы всласть потрепаться. Никогда прежде мне не доводилось так долго чесать языком. Я взмокла до самых костей. Наконец, когда той маленькой Канделябре надоело спорить, мы договорились, что каждая остается при собственном мнении, и я с триумфом вернулась. Нет, я не желала помирать во цвете лет в перебранке с сутью Волшебной Страны. Что за чушь! Смерть – совершенно неубедительный способ окончания разговора. Никакого духа соперничества. Вместо этого я отправилась в Большой Риторический Тур, завела пару ослят, возражала страхам Диких Людей, посредничала в теологических спорах Мантикоры и Муравьиного Льва, десять лет скакала на Родео Кентавров – и вот наконец вернулась сюда, домой. Вернулась присматривать за грозами и оберегать Саджаду. Во всем мире только молнии достаточно быстры, чтобы сбить меня с толку. В молниеносном дереве такая чистая, такая блестящая логика! Вмиг высвечивает глупость. Оно просто рассыпа́лось, никто за ним не ухаживал, кроме Флюгер-Лосей, а этих не дождешься, если их стрелочки затрепетали. Так что я прополоскала это место статическим электричеством, намылила пеной из града и повесила просушиться на молнии между облаками. Теперь оно сияет. С помощью Саджады Луна помнит тысячи и миллионы судеб. Это святое место. Здесь ведутся записи. Каждый купол, который вы видите, – это каталог, каждый искристый полумесяц – Система Неискушенной Судьбы. Они организуют наши судьбы так, чтобы каждую в любой момент можно было вызвать и наорать на нее.

– Что за удивительная жизнь! – выдохнула Сентябрь, а Суббота уставился на светящуюся почву.

– Борьба еще не окончена, – громко заржала Канделябра.

– Я… я думаю, мне бы это понравилось, – сказала Сентябрь. – Носиться и делать сотни дел, делать что-нибудь такое, что могут назвать Великим.

– Тогда тебе необходимо разобраться со своей судьбой. Ничто так не укрепляет телосложение. – Бурак выставила свою ослиную грудь – широкую, крепкую, покрытую толстой шкурой. Если бы у нее был кулак, подумала Сентябрь, ослица постучала бы себя кулаком по груди. – Могу тебя отвести. Как-то я уже сопровождала одного безупречного джентльмена с небывало длинной бородой.

– Боюсь, у меня нет времени для путешествия…

– Паломничество, дорогая. Вот правильное слово.

– Да, для паломничества. Просто, понимаете, я и так в пути. Мы направляемся на другую сторону Луны, чтобы найти йети Сайдерскина.

Сморщенное лицо Канделябры сморщилось еще сильнее.

– О, эту старую обезьяну? Мои бедные молниелиственницы выходят из себя, когда он начинает все тут трясти, и неделями не могут успокоиться. Они тут же бросаются кокетничать с хулиганскими грозовыми фронтами, рыская по каньонам в поисках мачт, крон деревьев, башенок и клюшек для гольфа.

– Мы заставим его прекратить все это, – сказал Суббота.

Канделябра рассмеялась. Это был добродушный смех, как у бабушки, которая хочет сказать: «Ну не забавно ли, когда малыши пытаются добраться до верхней полки?»

– Обещайте, что вернетесь и расскажете мне, как все прошло, ладно? Ну, то есть если у вас получится прикрутить себе обратно головы и туловища.

Аэл выпятил алую грудь – но казалось, что прежнего гордого сердца в ней нет. Ему было очень странно ни над кем не возвышаться.

– Мы и раньше вели Борьбу, да будет вам известно! Она начинается с Б, и это наша профессия.

Бурак немного подумала об этом.

– Я бы так хотела поспорить с йети! Это было бы впервые в истории, а значит, это стоящее дело.

Сентябрь пригнулась, уворачиваясь от стремительного отростка молнии.

– Если вы хотите пойти с нами…

– О, нет-нет, дитя мое, это совсем неправильно! Не позволяйте мне встревать только потому, что мне так захотелось! Велите мне заниматься своими собственными делами! Я могу быть разрушающей силой, а вдобавок еще и копушей. Сопротивляйтесь! Сопротивление – начало истины!

– Я бы с радостью, мадам, – раздраженно ответила Сентябрь, – потому что знаю, что вы до ужаса любите пререкаться, но вы намного старше меня и столько всего совершили, что, если вы склонны пойти с нами, то кто я такая, чтобы с вами спорить?

– Кто ты такая, чтобы спорить? – Хвост Бурак выгнулся в изумлении. – Кто ты такая, чтобы спорить? Да просто ты – это ты! Ты… – Она замолкла, выжидая, поскольку они так и не были представлены друг другу.

– Сентябрь.

– Ты – Сентябрь! – проревела Канделябра. – И что бы это ни означало, ты – кто-то да есть! Ты личность, которой есть что сказать! Только покойники не спорят. Но даже среди них есть исключения. Тебе что, никто не говорил? Уважение к старшим – это просто секретное оружие, и, как всякое секретное оружие, это дешевый фокус. С его помощью можно заткнуть кого угодно, даже не напрягаясь. И тот кто первым заткнется, тот и проиграл.

– Но, – сказала Сентябрь с усмешкой, – я не хочу спорить. Чем нас больше, тем лучше, ведь даже если мы встанем друг другу на плечи, мы не сможем посмотреть йети в глаза. Я не собираюсь спорить с вами только потому, что вы этого хотите, если и так могу добиться своего! Если вы хотели повздорить, не надо было с самого начала предлагать наилучший выход! Цель в том, чтобы установить, кто прав, а когда я говорю, что я так хочу, я права, потому что кто может лучше меня знать, чего я хочу?

Канделябра распахнула зеленые крылья, и со всех концов джунглей к ней слетелись яркие, пылающие побеги крошечных молний, чтобы сгрудиться поближе к ее шкуре. Она снова сложила крылья над своими зарядами. Джунгли потемнели и как бы вздохнули.

– Отлично сказано, – ответила Бурак, подмигнув, – мы еще сделаем из тебя скандалиста. Но это мы и называем Заблуждением. Никто не знает себя достаточно хорошо. У кого есть на это время в наши дни? Ты была сама себе формально представлена? Прилагала усилия, чтобы узнать свои слабости и достоинства, усаживалась ли с собой попить чаю и послушать о своих неурядицах, отвечала на звоночки собственных ошибок? Тогда как ты вообще можешь говорить, что знаешь себя? Надо быть очень осторожной с Заблуждениями! Они, знаешь ли, заразны. От них бывает сыпь. Я немедленно прекращаю этот спор на том основании, что он меня больше не занимает, и я бы скорее обратилась с речью к межоблачной молнии, когда она очнется от дремы. Ты проспорила! Не огорчайся. Ты была обречена с самого начала. И до самого конца. И в середине тоже. Я не сомневаюсь, что ты готова к битвам, поэтому очень важно было встать на твоем пути! Паломничество более всего необходимо, когда тебе кажется, что ты стоишь на верном пути. Идти напрямик невесть куда – это самый печальный выбор. Ну, давай, разве ты не хочешь перемолвиться словцом со своим предназначением? Давай проскочим в самый конец, чтобы ты одним глазком глянула на то, как это все делается. Никогда не знаешь, может, твоя судьба уже написала научную статью на тему «Как победить йети». Я усовершенствовала процесс поиска по самым современным стандартам. Здесь хранятся все записи, координаты, перекрестные ссылки. Я могу найти тебя так же быстро, как молния чертит зигзаг на грозовом небе.

Сентябрь взглянула на Субботу. Если она пойдет и если это будет так быстро, как утверждает Канделябра, то она сможет уравнять шансы. Может быть, она начнет понимать его, хоть немного, если увидит свою жизнь, подобно тому как увидела его. Тогда между ними все будет прямее и честнее. И потом, разве она не пытается повзрослеть? Разве не будет облегчением узнать, чего она достигла в итоге, что у нее получается особенно хорошо, кем она стала, когда выросла, – грифоном? креслом? акулой? Не легче ли будет знать заранее, как именно она решила проблему с йети, прежде чем приступать к ее решению? Или узнать, что эта проблема попросту не решается, что это не ее вина и стыдиться тут нечего. Она же только что попала на Луну. Время еще есть. Времени должно хватить, рассуждала Сентябрь, иначе Альманах бы подхватил свою раковину и бегом побежал бы вниз, обратно в Волшебную Страну. Он ни за что не допустил бы никакого вреда своим обитателям, даже если бы тысячи йети начали молотить его кулаками по зубцам.

Но тут Сентябрь увидела, как неуверенно глядит на нее ее виверн, такой маленький по сравнению с тем, каким она его встретила впервые, и еще более растерянный. Суббота поднял на нее глаза, и она увидела в них ту же мольбу: «Не покидай нас. Мы только что заново нашли друг друга».

– Да не беспокойся ты о них, – успокаивающе ворковала Канделябра. – Судьба девочки – ее единственное достояние, ее несгибаемый друг, ее верный союзник. Судьба остается с тобой, когда все остальные уже исчезли. Она ближе, чем тень, добрее, чем смерть. Некоторые вещи надо делать в одиночку, например рыдать, молиться, воровать и писать романы. А для них я устрою пир горой, и они смогут сидеть и наблюдать, как штормы возвращаются со смены.

– Полагаю, для чая уже поздновато, – вздохнул От-А-до-Л. Сентябрь, как ни странно, голода не чувствовала, но в желудке у виверна столько закоулков, что заполнить их все сразу невозможно.

– Конечно, обсуждать религиозные убеждения неприлично, – Бурак шумно втянула носом воздух, – но я терпеть не могу чаевников. Я принадлежу к школе Ночного Дожора. Вы пьете чай только потому, что пробило три часа и так принято, и да, да, приятно выпить чашку вкусного чая и съесть сэндвич с обрезанными корочками, но приятность – это еще не все! В Ночную Еду ты жадно впиваешься зубами, потому что в темноте на тебя набрасывается голод. Ты хочешь этот кусочек ростбифа, который не доел в ужин, и хочешь его прямо сейчас. Ночная Еда – это первобытный зов, как вой волка в лесу, ликующего над добычей.

Канделябра затрясла хвостом и топнула копытом. Тут же из леса с шипением появилась грозовая туча из круглых бело-фиолетовых разрядов размером с яблоко, несущих на спинах плетеную корзинку. Они опустили груз наземь и начали радостно обнюхивать Бурак. Сентябрь открыла корзинку. Внутри оказались куриные ножки, завернутые в вощеную бумагу, графин с чем-то великолепным, сверкающим, искристым внутри и большущая гроздь молниевинограда. Когда она развернула одну из вощеных оберток, то оказалось, что куриные ножки вовсе не из курицы. Вокруг белой косточки клубилось штормовое облако.

– Чаепитие может быть приятным, – сказал, сдаваясь, От-А-до-Л и обнюхал виноград. Сентябрь это внезапно напомнило его тень, там, глубоко в Волшебном Подземелье, тень, которая водила компанию с Герцогом Чаепитий и Вице-Королевой Кофе и позволяла их детишкам ездить на своей спине и дергать себя за уши. Сентябрь вздрогнула.

– Аэл, – позвала она тихо, как будто это значило, что они здесь только вдвоем, как это было однажды в поле с красными цветочками и деревьями, которые были почти как хурма, только не хурма. – Отчего ты заплакал в Библиотеке, когда мы открыли ларец?

Виверн взрыхлил когтями чешуйчатой ноги тонкую угольно-черную почву джунглей. Его оранжевые усики встрепенулись раз, потом другой, как хвост лошади, отгоняющей муху. От-А-до-Л очень туго обернул вокруг себя длинный алый хвост, будто пытаясь взять себя в руки.

– Не смейся надо мной. Я – большой зверь, и очень свирепый, и много времени провел один. Я не боюсь одиночества и могу задать ему трепку.

Сентябрь серьезно кивнула, хотя с трудом сдерживала улыбку, глядя на милую ящерку и ее свирепый нос. Огненные глаза От-А-до-Л блеснули в темноте.

– Я вспомнил тот день в поле светящейся пшеницы, когда ты пожелала нам всем оставаться целыми и невредимыми и мы проснулись, залитые солнечным светом.

– Но это же совсем не грустное воспоминание.

– Ох, Сентябрь, – вздохнул зверь. – Мы-то проснулись целыми и невредимыми, и солнце было таким теплым, а ты исчезла прямо на наших глазах, будто тебя и не было никогда, и прошли годы, три года прошло в мире, в котором тебя будто и не было! Может быть, ты умерла или просто не собиралась возвращаться, или, может, в твоем мире прошло еще больше времени, и ты выросла, и ходила на свидания, и забыла меня, а мне так тебя не хватало. И когда мы все же нашли тебя по прошествии этих трех лет, танцующей с тенями в той зеленой долине, ты вдруг раз – и исчезла снова, будто исчезать – это твой коронный номер. И часа не прошло, чтобы я не скучал по тебе, а ты снова исчезла! Субботе тоже было очень непросто, конечно, но ведь еще до того, как мы его встретили, ты уже ездила на моей спине и называла меня твоим. Помнишь ли ты эти слова? Я их помню. Я чувствовал… будто я вырос… будто у меня выросли передние лапы. Будто я не был больше виверном, но кем-то немного другим, потому что у меня появились передние лапы в форме девочки, я мог схватить ими целую Волшебную Страну и трясти ее, пока не вытрясешь что-нибудь хорошее. Но как только я их заполучил, их тут же отрезали, и я по тебе скучал, и это смешное слово, которое начинается с С, но нельзя его за это винить, потому что это правильное слово. Мне тебя не хватало. Как передних лап, как умения летать.

Сентябрь положила руку на грудь. Сердце ее сжалось в кулак, пытаясь одновременно спрятаться в груди и вырваться наружу. Но она не станет плакать. Нельзя. Уж очень Аэл разволновался.

– Ну что ж, – быстро проговорила она, расправляя плечи. Смотри и будь готова к встрече с тем, что увидишь. – Пошли!

Виверн и марид, казалось, сдулись, как два шарика, красный и голубой. Они легонько кивнули, будто говоря, что всегда знали, что так и случится. Это же Сентябрь все-таки. Какой была, такой и будет всегда.

– Мы вместе, – мягко сказала Сентябрь и протянула руки. – Я понимаю, что вы сказали, мисс Канделябра, но, как ни взгляни, наши судьбы переплетены и крепко сшиты. – Она запнулась на мгновение, посмотрела вниз на струящийся черный шелк своего одеяния и на свои маленькие руки. – Крепче, чем тени, – закончила она.

Бурак поскакала прочь. Ее хвост и крылья вспыхивали мерцающими огоньками спрятанных под ними молний. Аэл бросился ее догонять, оставляя ночной пикник без колебаний. Сердце его яростно билось в груди – его не бросили, он не один, он скачет через лес созревших бурь, топчет лапами подстилку Молниеносных Джунглей. С каждым ударом когтями ему казалось, что сейчас он дохнёт огнем, таким сильным было его возбуждение, но с каждым скачком он икал, давясь пурпурным пузырем, что бился изнутри о частокол его длинных зубов. Виверн чувствовал, как давление внутри него поднимается, струя огня становится больше, толще, горячей и все неотвратимей, будто в его животе пекут каравай хлеба, тяжелый как якорь. Это должно случиться, он чувствовал это, и как бы он ни пытался не дать этому случиться, он уже едва мог дышать из-за жара в горле. От-А-до-Л вырвался вперед, обогнав Бурак и своих друзей. Некоторые вещи надо делать в одиночку, как сказала ослица. Он не даст им это увидеть и не позволит огню опалить их. Молнии затрещали, засверкали и разрезали воздух вокруг виверна как раз в тот момент, когда фиолетовый цветок пламени распустился из его пасти, скручиваясь и завиваясь под пологом леса.

Но деревья не загорелись. Молниеносные Джунгли, казалось, упивались пламенем, как свежей водой. Они и сами были из огня, света и разрядов. Баобабы, полные огня, стали еще ярче, омывая воздух чистыми вспышками и хрустящими побегами разрядов.

Ноги Сентябрь и Субботы не могли тягаться с ослиными или виверновыми, поэтому они тряслись вслед на Арустук, которая с ревом летела под ветвями леса, над почерневшими стволами, рассекая шквальные лозы ветровым стеклом. Молниеносные Джунгли шумели в ушах Сентябрь статическим электричеством, словно из радио в ореховом корпусе, что стояло у них дома в гостиной. Вся процессия неслась по направлению к кромке деревьев, приземистые стволы которых четко виднелись впереди, как черные строчные буквы. Наконец, с последним раздвоенным всполохом света, змеившимся впереди них, Арустук вырвалась из чащи на поле серебристой поросли, на луг из крошечных, замерзших на лету брызг дождя, торчащих из почвы, как трава. Круглые черные озерки, глубокие и темные, как кровь, проступали на поверхности луга и вели прямо в горы, как бессрочный приговор…

 

Глава XIV

Нет

в которой Сентябрь встречает пару лунатиков, необычную вычислительную систему, несколько заблуждений и собственную судьбу, после чего наша героиня совершает одно решительное действие

Округлившимися глазами Сентябрь следила за дугой совершенно черных озер, исчезающей далеко в горах, так что не видно, где они кончаются. Каждое озеро идеально круглое, бездонное и чернее ночи. Странные, растущие из земли хрустальные брызги дождя, словно замерзшие на лету, образовали стебли, тростинки и стручки – очень бледные на фоне очень черных озер – и хрустели под их ногами, колесами Арустук и копытами Канделябры. Все они стояли меж двух больших прудов, разделенных узким травяным перешейком.

– Мы называем это Эллипсис, – сказала Бурак. Ее жесткие кудри сверкали молниеросой.

– О, Аэл, – вздохнул Суббота. Виверн, все еще возвышаясь над маридом, но уже не так, как раньше, печально повесил голову.

– Да ладно тебе, – сказала Сентябрь и погладила его длинную шею. – Все не так страшно. Я всегда хотела взять тебя с собой, чтобы познакомить с мамой. Теперь ты сможешь поместиться в нашем доме. Не беспокойся и, пожалуйста, не бойся!

Невыносимый, пронзающий уши грохот эхом раскатился в ночи. Руки Сентябрь невольно прижались к ушам. Глаза зажмурились, а все тело оцепенело – Сайдерскин вернулся за ними, этот ужасный кулак сейчас снова махнет над лугом и прудами, но на этот раз Арустук не прикроет ее своей дверцей. Ее просто расплющит. Суббота со вновь обретенной силой и ловкостью воздушного гимнаста прыгнул к ней и обхватил руками, укрывая.

Грохот снова сотряс холодный воздух.

Только вот вслед за раскатом грома не появилась лапа йети, подобно тому как в Молниеносных Джунглях гром не последовал за молнией. Сентябрь открыла глаза. Последовал третий раскат сокрушительного грохота, и опять ни порывов ветра, ни вспышек – только тонкий металлический смех. Через пруды Эллипсиса, ниже уровня воды, летело в огне и пене пушечное ядро, цветом напоминая планету Юпитер. Выстрел исходил из водоема на некотором отдалении от них и несся через воду, оставляя за собой пенный след, исчезая, когда озерцо заканчивалось, и снова появляясь в следующем. Наконец в темном круге рядом с ними выстрел нашел цель. Ядро взорвалось, ударившись о травяную корзину огромного полосатого воздушного шара, зависшего под водной рябью. От этого зрелища у Сентябрь слегка закружилась голова. Воздушный шар висел глубоко в воде, словно это была не вода, а небо, а они будто стояли на странной цирковой платформе выше неба, глядя вниз на воздушные создания. Корзина шара качнулась, но не сломалась. Отметка от взрыва в форме звезды с шипением расплылась на травяном боку корзины, рядом с множеством других таких же дымящихся отметок.

– И это ты называешь любовным посланием, Чернобровка? Пахнет так, будто гоблин спалил ненужный улей, – снова задребезжал тоненький металлический смех. Он пробивался из глубины озерца, смягчаясь, истончаясь и затихая по пути. Сентябрь заглянула в озеро. Белый воздушный шар переливался полосками цвета морской волны. Из его горловины время от времени вырывались цепочки пузырьков, удерживая его в высоте – или в глубине, кому как нравится называть то, что летает под водой. Но в корзине никого не было видно. Кто-то там наверняка прятался! В обугленной траве открылась дверца, из нее высунулось жерло пушечки из чистого серебра, блестящего как стекло. Жерло пушки было отлито в форме мужской головы со ртом, разинутым для прицельной стрельбы, и с завитками прядей из серебряных бабочек. Тело пушки и ее руки были стянуты назад и вниз больничной смирительной рубашкой. Второе ядро с ревом вылетело из зеркально-серебряного рта, на это раз напоминающее расцветкой планету Нептун – ярко-бирюзовое с кипенно-белым.

Однако это ядро не пролетело все пруды насквозь и вверх, в сторону горной гряды на горизонте, потому что другой воздушный шар закачался в темноте второго пруда. Он появился внезапно, как зажженная лампочка в темноте. Второй шар оказался более проворным, чем первый. Ядро Нептуна качнуло балласт корзины и проскользнуло через пруды, как пущенный над водой камень, который так и не коснулся поверхности. Теперь захихикал второй голос, тоже приглушенный, словно они слышали его через донышко стакана, приложенного к запертой двери.

– Я знаю, что тебе меня не хватает, но и меткости тебе не хватает тоже. Я иной раз гадаю, любишь ли ты меня вообще!

Сентябрь заглянула во второе озерцо и увидела обладателя этого голоса верхом на шаре в винно-золотую полоску. Голос принадлежал крошечному насекомому жемчужного цвета в форме зимней веточки, изогнутой и хрупкой, но твердой и блестящей. Оно нетерпеливо выглянуло из-за края своей корзины. Усики насекомого цвета ликера «Шартрез» и вдвое длиннее тела щелкнули, как конский кнут. Оно поползло по краю корзины, при этом тело сделалось мягким, поэтому ползло оно, то сжимаясь, то растягиваясь, как гусеница. Когда насекомое остановилось, чтобы продолжить разговор, его тело отвердело и снова приняло вид веточки.

– Это так ранит, когда промажешь по любимому! – выкрикнуло насекомое, блестя сапфировыми глазками. – Единственный выход – исправить траекторию! – В корзине открылась такая же дверца, и оттуда высунулась такая же пушечка – только голова у нее была женская.

Канделябра прочистила горло. Шар насекомого-веточки не выстрелил.

– Добрый вечер, Чернобровка, – сказала Бурак. Она повернулась к первому шару. – Привет, Тамаринд. Как приятно видеть, что вы так хорошо ладите.

Суббота нахмурился.

– Но они же стреляют друг в друга!

Тонкий металлический невидимый голос всплыл к ним из глубин:

– Посиди-ка тихонько, дорогуша, я сейчас тебя поцелую!

Сентябрь и Аэл всматривались так, что глаза едва не лопнули, – и наконец разглядели, что первый дуэлянт – это кузнечик с переливчатыми крыльями и большими глазами навыкате, черными, как вода в озерах, с тускло мерцающими в глубине искорками. Он настолько сливался цветом с травяной корзиной шара, что и сам казался травой.

– Не обращай на них внимания, – сказала Канделябра. – Они лунатики.

– Как это грубо! – завопил кузнечик.

– Для тебя я – принцесса Лунатик, старая ослятина! – прокричала зимняя веточка.

Сентябрь легонько вздохнула.

Чернобровка вытянулась во весь рост.

– Не вздыхайте мне тут, юная леди! Вы, верно, думаете, что принцессинг – это всего лишь платья, стыдливый румянец, танцы и подработка по случаю дамочкой в расстроенных чувствах! Ох уж эта нынешняя молодежь, здравого смысла в вас не больше, чем в леденцах!

Сентябрь моргнула, потому что она действительно именно так и думала. Герцог Чаепитий хотел сделать ее принцессой, и тогда она чувствовала то же, что и сейчас: если уж попадаешь в историю, в которой есть принцессы, гораздо лучше быть в ней кем-нибудь другим, потому что принцессам делать особенно нечего, кроме как выходить замуж и страдать, а оба этих занятия не слишком-то увлекательны и полезны.

– Там, откуда я, быть принцессой – это работа, молодая самка примата! – разорялась Чернобровка. – Это должность государственного значения! Мы относимся к Исполнительной Ветви, дитя! Я и платьев-то не ношу, разве что на пари! Я ношу костюм, как любой государственный служащий. И прекрасный костюм, заметь, а к нему шляпка! У меня галстуков больше, чем у ковбоя! Принцесса должна быть серьезной и расчетливой, она должна изучить Фискальную Магию, Строгую Магию и Веерную Магию, как Громкую, так и Стыдливую Магии, а также Парламентские Процедуры, Геральдику и Конституционное Колдовство. У меня было рабочее место в замке, как у других принцесс, и нам приносили ланчи в коробочках каждый день, да будет тебе известно. Конечно, тогда у меня было десять пальцев – гораздо проще управлять королевством, когда у тебя есть пальцы. Я была отличной принцессой, одной из лучших. Я любила свою работу! Я лично вела переговоры о Парфальском мире, несмотря на то что огр-секретарь съел первый, второй и девятый черновики. Сама Королева Фей Танаквиль даровала мне мой первый двубортный пиджак. Думаю, сейчас она уже не королева. Зато как горда я была в тот день! Она видела в принцессе предназначение: быть механизмом, что двигает Поллитику. Никакой Заблудший Дракон или Плутоватый Рыцарь не посмел бы бросить мне вызов, когда я надевала свои доспехи и брала в руки щит из акульей кожи! Ах, какие были времена!

Тамаринд зажужжал крыльями.

– Тогда мы прибыли на Луну. Мы только что поженились, мы были молоды, у нас еще были все пальцы! Сердце нараспашку!

– Так положено одеваться на свадьбу, если принадлежишь к роду ламий, как мы, – прощебетала Чернобровка. – Это делается, чтобы показать свои намерения, показать, что ты знаешь, что любовь может потребовать предъявить все, что у тебя внутри. И под первой нарождающейся луной после церемонии вы меняетесь сердцами.

Тамаринд чирикнул.

– Ты проглатываешь сердце любимой, а она – твое. Отныне и навеки твое сердце живет внутри твоей любимой, а ее живет внутри тебя.

– Если ты держишь сердце взаперти в грудной клетке, значит, ты не любишь по-настоящему. Ты только притворяешься. – Чернобровка посмотрела на мужа через тонкую полоску травы, что разделяла их пруды, и взгляд ее потеплел и увлажнился.

– Но вы не похожи на ламий! – фыркнул От-А-до-Л, который полагал, что ламии несомненно входят в состав его алфавитного царства. – Ламия – это прекрасное существо с длинными блестящими волосами, с хвостом змеи и зубами острее, чем хотелось бы. И они пьют кровь!

Чернобровка щелкнула усиками.

– Не будь таким самонадеянным. Все пьют кровь. Кровь – это синоним жизни. Можно обойтись почти без чего угодно: без рук, без ног, без зубов, без надежды. Но нельзя обойтись без крови. Потеряешь хотя бы немного крови – и станешь вялым и глупым, совсем непохожим на себя. Мы все, без исключения, прекрасные и утонченные сосуды для хранения крови, как бутылки – для хранения вина. Думаешь, в твоем ростбифе крови нет? Жизнь питается жизнью. Кровь заставляет тебя двигаться, краснеть, стучит пульсом в висках, когда ты видишь, как твоя возлюбленная идет по улице навстречу тебе, заставляет мысли кружиться в голове. Кровь – это все, и все – это кровь. Таков закон ламий.

«Должна пролиться кровь», – подумала Сентябрь и потерла пальчик в том месте, где она уколола его – когда это было! – и пролила каплю крови, чтобы открыть ворота Волшебной Страны.

– Не делай вид, будто ты никогда не ела ничье сердце, – сказал Тамаринд.

– Я – никогда! – прокричала Сентябрь.

Суббота открыл рот, но передумал говорить. Он потер тыльную сторону своих синих ладоней.

– Тогда мне жаль тебя, – вздохнул кузнечик. – Ужасен мир, в котором тобой движет только твое собственное сердце.

– А мы никак не могли дождаться, – прострекотала Чернобровка из своего шара. – Не могли дождаться прибывающей луны, вот и проделали весь этот путь наверх, рассудив, что, когда ты на Луне, здесь все луны в одном месте: прибывающие, убывающие, новые, старые. Мы встретились здесь, с маленькой фляжкой шипучего пенного вина, чтобы поглотить сердца друг друга и начать жить вместе. И как только мы завершили наш ритуал и Там направился обратно в джунгли, как только назвали друг друга мужем и женой, из леса с ревом и криком явился этот ужасный йети, зажимая кровоточащую лапу, и устроил такой концерт, что звезды с неба посыпались.

– Он топнул ногой прямо по мне, – заплакал Тамаринд, тряся головой.

– А следующим шагом он растоптал меня, – прошептала Чернобровка, – а кровь йети заполнила следы его лап и поймала нас в эти черные кубки. Так мы здесь и остались, разделенные только одним шагом. Мы не можем перебраться из одного пруда в другой. Мы даже видеть друг друга толком не можем. Шары попа́дали в воду немного позже, во время дуэли двух чудотворцев. Ядра – вот и все, что осталось от дуэлянтов. Они могут прорываться наружу, а мы нет. Теперь мое сердце живет вон в том кузнечике, и что мне делать?

Тамаринд продолжил:

– Мы не собирались жить вечно! Но кровь – это все, а все – это кровь. Кровь йети тоже состарилась. Сейчас это уже не совсем кровь, хотя это и так видно. Она нас маринует, сохраняет, прокачивается сквозь нас и поддерживает наш ход, как у старых башенных часов. Мы живем и живем, но от этого не становимся моложе. Мы начали меняться, усыхать, коробиться, так происходит со всем, что стареет, что превращается в камень, рассыпается в прах или становится сказкой. А мы превратились… ну, я вообще-то был игуаной, так ведь, а ты была водяным драконом. Ну не прекрасно ли это было? Безмятежное время! Затем я был саламандрой, а она – гремучей змеей, потом она была черепахой, а я – удавом, затем мы довольно долго оба оставались лягушками, и это было так, словно мы снова оба молоды, потом я не помню, иногда она была самцом, а иногда я, иногда я был самкой, а иногда она, иногда у меня были ноги, а иногда нет, иногда у нее был рот, а иногда жвалы, потом на нашу годовщину мы оба вдруг получили крылья, и я стал бабочкой, а она – стрекозой, я – летучей мышью, а она – молью, я – божьей коровкой, а она – жужелицей, и тому подобное, а сейчас она гусеница, а я кузнечик.

– Меня никогда не беспокоило, что ты кузнечик, – вздохнула Чернобровка. – Брак похож на борцовскую схватку, в которой ты крепко держишь своего суженого, а он превращается в сотню разных вещей. Фокус в том, что ты тоже меняешься и превращаешься в сотню совсем других вещей, но не можешь разжать руки и отпустить его. Ты можешь только пытаться соответствовать и не превращаться в волка, пока он остается кроликом, или не становиться мышью, пока он еще сова, или черным быком, пока он маленький голубой краб, опрометью несущийся в укрытие. Все это сложнее, чем кажется.

Бурак сочувственно кивнула.

– Это и есть кровь йети, как видите. Время в ней ускоряется так, будто мчится наперегонки со всем миром. Для них прошли тысячи лет. Даже больше. Тысячи тысяч. Они слегка помешались, начали стрелять с бортов и одержимо подсчитывают результаты – этим они мне и полезны.

– Отправляемся на рыбалку? – с восторгом закричала гусеница.

– Если вы не устали после канонады.

– Ни капельки, – отрезал Тамаринд.

Канделябра поманила Сентябрь и велела ей окунуть руку в пруды, один за другим. Когда девочка сделала, что было велено, ее пальцы исчезли, будто их отсекли. Холодный черный пруд смыкался вокруг запястий, как занавес. Тамаринд и Чернобровка трясли и щелкали антеннками в своих персональных прудах. Вдруг без предупреждения оба шара выпустили по одинаковому облаку бело-голубых пузырьков, съежились в кусочек ткани и полностью исчезли.

– Мозаика покрывает всю Луну, – объяснила Канделябра, покачивая павлиньим хвостом в лунном свете. – Даже с записями Саджады потребовались бы месяцы работы, чтобы найти маленький камешек, что скрывает твою судьбу. Но после того, как я встретила лунатиков, я обнаружила, что они пересчитали на Луне все, каждый кусочек мозаики, каждый корешок и каждую рыбу. Пруды просачивались все дальше и дальше вниз, пока не пронизали все нутро Луны, словно венами, и у них было достаточно времени, чтобы найти мельчайшее отверстие, через которое их воды могли соединиться. Когда мне нужна судьба, я отправляю свои молниепобеги через Саджаду, чтобы найти записи и подсветить их – Саджада тоже снабжена венами и еще корнями. Но если я хочу, чтоб было побыстрее, я отправляю этих маленьких старичков на рыбалку: они учуяли твой запах и вкус и мчатся сквозь Луну наперегонки, чтобы найти подсвеченную плитку с тем же вкусом и запахом, что и у тебя, и в мгновение ока принесут ее сюда.

И действительно, шар Тамаринда вновь вынырнул из глубины, как зажженная лампочка. Мгновением позже появилась Чернобровка.

– Я выиграл! – прокричал кузнечик. – Уже третий раз подряд! Ты теряешь хватку, дорогая!

– Не считается! Это было в твоем полушарии, – фыркнула гусеница и скрестила две свои хрупкие веретенообразные лапки. Из ее травянистой корзинки резко, как возражение, выскочило и полетело ядро Юпитера. Оно пронеслось сквозь чернильную воду по красивой дуге, подобно комете, и приземлилось точно в корзину Тамаринда. Оно крутилось в ней, дымясь и отсвечивая. В придачу оно выбило из корзины какой-то небольшой блестящий предмет, и тот начал подниматься из пруда к ним наверх.

– О! – вздохнул кузнечик. – О, оно все еще теплое в том месте, где ты касалась его, заряжая пушку. Оно все еще пахнет твоими духами. – Тамаринд улегся на ядро и сложил крылья вдоль зеленого тела.

Сентябрь встала на колени, чтобы выловить маленький блестящий предмет, всплывший из черноты. Впрочем, он оказался не таким уж и маленьким, почти с ее руку длиной. Суббота тоже опустился в траву, чтобы помочь вытащить его и поставить на берегу.

Это оказалась Леопарда.

Это была ее Леопарда. Имоджен, Леопарда Легких Бризов, кошка, которая перенесла ее по воздуху в Волшебную Страну в самый первый раз, в самый первый день. Сентябрь узнала бы эти усы и пятна где угодно. Да, она стала меньше, чем была когда-то, к тому же оставалась неподвижной и молчаливой, но все же это была она. Сентябрь вскрикнула и обвила руками любимую плюшевую шею.

Но это была не Леопарда Легких Бризов. Это вообще не была живая Леопарда. Руки Сентябрь коснулись не шерсти на шее, а прохладной бронзы, усеянной ониксами, это была статуя ее Леопарды, с застывшим невыразительным взглядом.

– Я думала, ты говорила, что это будет игрушечная копия меня самой, – сказала Сентябрь слегка озадаченно. – Я же не Леопарда Легких Бризов.

– Я… я не знаю, почему это не ты! – Лицо Канделябры сморщилось в недоумении. – Возможно, это оттого, что ты из человеческого рода. Мне раньше не приходилось вылавливать человеческую судьбу. Поделом мне делать предположения! Предположение – враг логики!

Сентябрь осмотрела Леопарду. Та совершенно не выглядела живой, и было непонятно, как с ней говорить, а тем более спорить.

– Привет, Леопарда, – сказала она смущаясь.

При звуках ее голоса и легчайшем дуновении ее дыхания на бронзовой морде глаза Леопарды смягчились и повернулись к Сентябрь.

– Привет, Сен, – прорычал зверь. Этот рык не был неприятным, напротив, очень уютным, как мурлыканье.

Сентябрь будто громом поразило. Папа и мама звали ее Сен много-много лет назад, когда она была еще крошечной. С тех пор они никогда этого не делали, она уже переросла детские прозвища, говорил папа.

Суббота сжал ее руку, словно в утешение. От-А-до-Л прижался красным лбом к ее плечу, как кошка. После этого они оба развернулись и отошли на несколько шагов. Это была ее судьба. Они не бросили ее, просто дали уединиться с судьбой. Канделябра последовала их примеру, хотя и считала, что им вообще незачем здесь находиться. Только Арустук наблюдала за Сентябрь и ее судьбой, освещая фарами блестящие пятна Леопарды.

Ни кошка, ни девочка не нарушали молчания долгое время. Сентябрь смотрела на Леопарду. Все, чем она может стать, и все, что она может о себе узнать, находилось внутри этой бронзовой фигурки. Что она вообще может ей сказать?

– Попробуй Воззвать к Вероятности, – посоветовала Канделябра через плечо, не оглядываясь. – Это хорошее гамбитное начало при встречах с судьбой. Это заблуждение, конечно, как и все остальное. Вероятно, случится то-то и то-то, Леопарда? Вот так.

Но Сентябрь не могла оторвать глаз от Леопарды. Она думала о взрослом Субботе, который стоял перед ее машиной, преграждая путь. Она вспомнила о Синем Ветре, которая смеялась над ней. Она думала о феях, которые мчатся сквозь время так, что им вообще никогда не приходится ждать, чтобы узнать, что произойдет дальше, никогда не приходится добиваться чего-то, чтобы это заполучить.

Канделябра прочистила горло.

– Мне еще нравится Заблуждение Многих Вопросов, имей в виду. Провокационных вопросов, наводящих вопросов, вводящих в заблуждение.

Леопарда в ответ смотрела на Сентябрь. Та думала о Сивилле, которая точно знала, какой будет ее жизнь по всей длине и глубине. Она думала о Субботе в цирке, о том, как великолепно он летал. Она думала об Аэле в его Библиотеке, расставляющем по полкам любовные романы. И еще она думала, просто не могла не думать, о той ужасной ночи, когда она боролась с Субботой на подступах к Мировому Механизму и обожгла его спину о железо, и когда все закончилось, они посмотрели вверх и кое-кого увидели. Сентябрь увидела маленькую девочку с голубой кожей и родинкой на левой щеке – но из всего, о чем она запрещала себе думать с тех пор, как узнала о Волшебной Стране, больше всего она старалась не думать именно об этом. Ей не нравилось думать об этом. Она не знала, что с этим делать. Это лежало в глубине ее сердца, как головоломка из тысячи деталей, которые невозможно собрать вместе. Их дочь, сказал тогда Суббота, не ко времени и невпопад, как истинный марид.

Наконец Сентябрь заговорила:

– Я боюсь йети. Он страшный. Страшный, сильный и намного больше меня. Но вдвое страшнее, чем йети, думать, что вся твоя жизнь уже предопределена и у тебя нет никакого выбора.

Бронзовая Леопарда свернула и развернула хвост.

– Я не думаю, что мы уж такие пугливые, – промурлыкала она. – Разве мы не своевольны и своенравны? Разве это не про нас сказано?

– Есть ли способ победить Сайдерскина? – прошептала Сентябрь, и как только был задан первый вопрос, все другие так и посыпались вслед за ним. – Кем я стану, когда вырасту? Папа когда-нибудь поправится окончательно? А война закончится? Маркиза проснется? Родится ли у меня эта дочь в любом случае, что бы и как там ни было, какой бы путь я ни выбрала? Понравится ли мне та я, у которой родится дочь? Неужели все уже решено, решено и рассчитано и мне остается только дождаться, пока все это со мной случится? Зеленый Ветер говорил, что я сама выбираю. Пожалуйста, пусть его слова окажутся правдой. Я знаю, что ветры любят приврать, знаю, но пусть из всего, что он говорил, именно это будет правдой!

– Сомнительная атрибуция, – кашлянула Канделябра. – Цитирование предвзятого и сомнительного источника, откровенно говоря.

Бронзовая Леопарда ничего не сказала. Она подняла лапу и нажала на свою пятнистую грудь. В груди открылась маленькая дверца, квадратик драгоценной бронзовой шкуры открыл темную пустоту внутри нее.

В этой темноте лежала книга.

Яркого, насыщенного красного цвета, с золотыми завитками на уголках, с огромным множеством страниц, доступ к которым преграждал замок. Книга светилась в груди судьбы Сентябрь, как сердце.

Сентябрь просунула руку и взяла красную книгу. Та оказалась тяжелой. Обложку украшало тиснение – девичье лицо, глядящее в сторону, на что-то невидимое. Возможно, это было ее собственное лицо, а может, и нет. Это и есть ответ? Все уже описано?

– С тем, что написано, не поспоришь, – сказала она, поглаживая красные локоны девочки на обложке. – Если сердце моей судьбы – это книга, то ничего не поделаешь. Раз она написана, то все уже решено. Во всех этих древних книгах говорится «ибо так написано», и это значит, что за тебя сделали всю работу и даже прибрали за собой, и слова не скажешь против.

Но послушай, Сентябрь, это совсем не так! Уж я-то знаю. До этого самого момента я была объективной и уравновешенной, но я не могу больше, просто не могу. Послушай, моя девочка. Только однажды и только сейчас ты услышишь мой шепот издалека, словно вздох, словно ветер, словно легкий бриз. Как написано, так и вычеркнуто. Ты можешь переписать страницы этой книги заново. Можешь делать пометки на полях. Можешь вырезать целую страницу. Ты можешь и должна редактировать, переписывать и перемешивать, вытаскивать неправильные части, словно кости, пока не найдешь то, что нужно, и ты можешь всегда, вечно писать еще и еще, сочнее, длиннее и яснее. Жизнь – это абзац, который вечно переписывают. Это Взрослая Магия. Дети бессердечны; родители удерживают их, когда те кричат и извиваются, до тех пор пока в их маленькой дикой пустыне не заведется сердце. Подростки норовят разбить свои сердца обо все, что попривлекательней да потверже, чтобы посмотреть, что сломается, а что выдержит. А Взрослым в расцвете сил, если они очень добры, очень удачливы и очень смелы, а желания их остры, сердце нужно затем, чтобы начинать свою историю снова и снова.

Да услышала ли она меня? Попала ли я в цель? Не могу сказать. Смотрите – она не шевелится. Ну что ж, мои силы не бесконечны.

Сентябрь крепко прижимала к себе красную книгу леопардового сердца. Кончики ее пальцев побелели. Она смотрела мимо книги, не на траву, а на свои черные шелка, струящиеся вдоль тела, льнущие к нему, и согревающие его, и ясно объявляющие о своих намерениях каждому встречному.

«Я выбираю сама, – внезапно подумала она. – Я уже выбрала». Вдали закричала какая-то ночная птица. Она не знала, может ли это сделать. Канделябра называла это место священным. А она тогда кто? Определенно, в этом споре не выиграть. Уроки Плутона отзывались в ее сердце потяжелее бронзовой Леопарды. Может, она и вправду Преступник. Нарушитель законов. Вандал.

Сентябрь положила красную книгу на траву. Травинки задрожали и надломились под ее тяжестью. «С судьбой не поспориш ь, что бы Канделябра ни говорила,  – подумала она. – Судьбы не избежать».

– Можно только сказать НЕТ, – произнесла она вслух. – По этому НЕТ можно определить, что не все еще умерло.

Она вытащила из кармана последнее, что у нее было, единственное, что Ветер не взял, когда потребовал Все, Что у Нее Есть. Железный молоток.

С глубоким отчаянным вздохом и сдавленным криком Сентябрь подняла его над головой и со свистом опустила на красное тело своей судьбы.

Книга раскололась.

Ревущий, рокочущий, нарастающий звук потряс мир – лунотрясение, раздирающее почву с силой, которая не остановится ни перед чем.

Ты становишься тем, кем тебя называют.

 

Интерлюдия II

Черный Космический Пес

В городе внутри Луны Черный Космический Пес что-то нашел. Что-то очень большое.

На самом деле, Черный Космический Пес уже некоторое время ничем другим и не занимался. Когда Пес яростно когтит мягкую лунную почву, частички звездной пыли блестят из-под его шерсти, словно шипы. Когда он засыпает, то сворачивается клубком вокруг своей добычи.

На склоне прибывающей Луны вырос алый, горячий и болезненный нарыв – на том месте, где когда-то шумел и процветал город. Краснота этого нарыва мерцает на фоне темной ночи и самого Черного Космического Пса. Он тяжело дышит все время, пока роет вокруг нарыва, открывая его свету и ветру. Черный Космический Пес скалится своей космической усмешкой и продолжает трудиться. Он счастливей всего, когда роет. Красный нарыв растет день ото дня, по мере того как пес его откапывает, сгребая огромные кучи лунной почвы будто снежные сугробы.

Вообще-то даже Пес не может сказать, насколько нарыв вырастет, прежде чем прорвется.

 

Глава XV

Тюгерротип

в которой Сентябрь и ее друзья входят в Планетарий, встречают тигра-джентльмена и производят впечатляющий оптический эффект

Гор на Луне великое множество. Одни совсем малюсенькие, перешагнешь и не заметишь, однако на их почти неразличимых склонах крошечные невидимые овцы жуют комья микроскопического снега. Другие же окаймляют Луну затейливым забором, за которым бродят барашки с лягушачьими ногами и обдирают покоробившуюся пеструю кору с гобеленовых деревьев. Самая высокая и грозная из этих гор зовется Пышное Платье; ее многоярусные юбки ниспадают с заснеженной сверкающей вершины, струятся складками и узорами до самой долины.

Скажу вам по секрету: в давние времена жила-была девушка, которая и впрямь носила эту гору на себе, как платье. Это была очень серьезная юная ведьмочка, а с ведьмами не шутят: им заколдовать тебя – все равно что шнурки завязать. Она носила очки, а еще у нее были очень-очень прямые волосы и высокоразвитое чувство юмора, местами походившее на чувство справедливости. И ей бы сильно не понравилось, если бы я вам рассказала, как вышло, что она выросла такая большая, так что лучше уж я помолчу – целее буду.

Многочисленные медные кольца и колеи окружают подножие Пышного Платья, его Нижнюю Юбку со всеми ее каменными кружевами и оборками, скалами и утесами, возвещающими: «Гора уже надевает вершины, так что подоткни свою гордыню и начинай восхождение». Там и сям на этих колеях гигантские луковицы, величиной с линкоры, гладкие и блестящие, раскрываются, словно цветки лотоса навстречу солнечному свету. Внутри этих разноцветных чаш найдется все, чему положено быть в уважающем себя городе. Колеи то и дело со щелчком приходят в движение, но движутся они плавно, без рывков, хотя кое-кто, конечно, все равно падает, примерно как мы с вами, когда едем на трамвае по чужому городу, где всякая остановка – неожиданность. Так вот, это и есть то самое место, куда ведет Эллипсис, его самые последние черные прудики и лужицы размером не больше кроличьей норы.

– А это точно самый легкий путь к внутренней кромке? – спросила Сентябрь.

После Эллипсиса и лунотрясения все двигались неспешно, думая каждый о своем. На поверхности Луны проступили гигантские трещины – следы лунотрясения. Но Сентябрь все равно ощущала удивительную легкость, словно гора с плеч упала – теперь, когда и эта ночь, и Молниеносные Джунгли остались позади. После такого, думала она, остается одно: ноги в руки и вперед. Она сделала свой выбор и теперь решила быть довольной собой. Канделябра в итоге с ними не пошла – только распустила в негодовании свой павлиний хвост и отвернулась. «Вандалы и софисты», – отрезала она и больше не произнесла ни слова.

От-А-до-Л нахмурил оранжевые брови:

– Самый легкий? Нет, нет, Сентябрь, что ты! Но зато он самый короткий. Кратчайший путь редко бывает самым легким – и наоборот. Когда распугаешь всех посетителей, можно читать без помех, так что мне хватило времени изучить вдоль и поперек все карты Луны, какие я только сумел отыскать. Мы могли бы пойти длинным путем и обогнуть всю Луну, ни разу не споткнувшись, встречая по дороге симпатичные речки с приятными манерами и поляны, где растут чайные розы, расцветающие ровно к чаю, в четверть четвертого и ни минутой позже, а также пирожные с глазурью, сэндвичи, чашки и скатерти. И этот путь занял бы у нас год, и за это время Сайдерскин давно разломил бы этот молодой месяц надвое и сделал бы себе из его рогов пару удобных зубочисток. Однако сама видишь: вот он Планетарий, и вот они мы.

Сентябрь притихла. Над Пышным Платьем занялась заря – черно-белый рассвет, суровый, внезапный и бодрящий. Рваные, зазубренные тени легли на склоны. Суббота, протянув руку через кабину Арустук, нашел ладонь Сентябрь и сжал ее в порыве последней, отчаянной надежды – как будто, если их руки соприкоснутся, он сумеет поверить, что все хорошо. Сентябрь позволила мариду взять себя за руку, но не переплела свои пальцы с его пальцами и не стала легонько нажимать на его костяшки. Она вовсе не хотела проявлять холодность. Просто у нее не получалось вести себя иначе. Она ведь так по нему тосковала! Сейчас обида исходит от него, точно жар. Кто знает, что делал он без нее все это время, кем был? Циркачом – и мальчишкой, который улыбался так, как тогда, на той платформе. Ей, Сентябрь, он никогда так не улыбался. Но она видела не только эту улыбку – она увидела другого его, взрослого, сурового и безжалостного, и теперь она знает, что он может быть таким, и как ей вынести это знание? Каково знать, что он может оказаться на стороне йети и помогать ему? Нет, нет, она понимала, что дело не в этом. Кто угодно может быть суровым. Она и сама такой бывала, хотя потом чувствовала себя дико измочаленной. Но сейчас она пока что не могла посмотреть прямо в глаза своей тревоге. Поэтому она сложила ее в несколько раз и отодвинула в сторону, чтобы попозже разглядеть внимательнее.

– До чего же тихо, – промолвил Суббота, скрывая обиду, словно рану.

Медные кольца застыли в утреннем свете, холодные и безмолвные. Неподалеку от них на фоне горных пиков высилась бледно-лимонная чаша в размашистых разводах кварца. В просветах между ее лепестками виднелись фронтоны и чердаки.

– Это заводной город, Сентябрь, – робко заговорил Суббота. – Любой планетарий – это как карта звездного неба, только она движется, как небо, и вращается, как небо, и ее надо каждый день заводить, чтобы она не отставала от движения небесных тел. Каждая из этих каменных чаш – это городской район. Они ходят по кругу, а когда, бывает, выстраиваются в ряд, то у них начинаются задушевные беседы, и ярмарка, и танцульки в амбаре, потом они машут ручкой старым друзьям и опять с клацаньем расходятся по своим орбитам. Каждая чаша соответствует определенной планете и выглядит как она, только в миниатюре. Вот эту зовут Азимут. – Он покраснел от удовольствия, до того приятно ему было выступать в роли знатока. – Она в созвездии Волчье Яйцо. Помнишь?

Сентябрь улыбнулась. Она вспомнила, и та непонятная штука в ней смягчилась, и протянула руку.

– Ага. Это когда мы сидели у костра Кальпурнии Фартинг. Побеждает не сильный, а терпеливый.

Кальпурния была эльфиня, может, даже из тех фей, которые много лет назад прищемили капканом лапу йети. Впрочем, она не была похожа на того, кто мог бы так поступить, – она была милая, и еще у нее была дочка-подменыш. Так что, может, она и впрямь ничего такого не делала – в конце концов, она жива-здорова, жует себе вяленые покрышки и носится по равнинам на велосипеде, чего не скажешь о ее соплеменниках.

От подножия горы к медным кольцам тянулись рельсы. Неуверенно, медленно, очень осторожно Сентябрь направила на них колеса Арустук, словно вагончик американских горок. Машинка тронулась с места и грациозно заскользила вверх, Аэл взмыл и полетел прямо над ней. И тут посреди тихого, без единой птичьей песенки утра раздался оглушительный грохот. У Сентябрь сердце ушло в пятки: ей показалось, что это еще одно лунотрясение, что Сайдерскин опять стряхивает их с себя, как собака – блох. Но это всего-навсего Планетарий перевел стрелки. Желтая чаша придвинулась ближе, и они увидели на ее боку изящные резные ворота, украшенные яблоками и солнечными лучами.

Однако за желтыми стеклянными лепестками Азимута было пусто и тихо. Уютные узенькие улочки были неправдоподобно чистыми; по ним тянулись ряды серебристых домиков, все – с распахнутыми окнами и дверями, внутри никого. Аэл сказал правду: Планетарий весь состоял из линз, а в Азимуте их было столько, что утреннее солнце словно полыхало взрывами со всех сторон. Фонтан на главной площади являл собой дикое, несуразное нагромождение: это был телескоп, ощетинившийся всевозможными приспособлениями для глаз и ушей, и зеркалами, и стеклянными сферами. На всех крышах Азимута торчали прозрачные диски, трубки и пластины, устремленные вверх: к вершине Пышного Платья, к звездам и еще выше.

– А если б тебе какой-нибудь йети вручил уведомление о выселении, ты бы осталась тут? – спросил Суббота. – Вот бы нам всем увидеть Луну и миллионы лунян, которые пляшут так, что вся эта штуковина трясется, а пение их доносится до Земли! Однако, пожалуй, это все-таки было бы чересчур шумно, так что друг друга не услышишь, а я ведь так скучал по разговорам с тобой.

– Там горит свет! – воскликнул Аэл, закладывая вираж и пикируя к ним. – Вон на том холме! Целый дом освещен, как именинный пирог!

Со вздохом облегчения Сентябрь и весь ее отряд повернули к угрожающе крутому холму, который вздыбился на северном склоне чаши. Арустук ринулась в гору на полном скаку. Рукоятка карбюратора стала медленно таять, превращаясь в лунные часы с цифрами, усеянными крошечными опалами, и гномоном, сверкающим как лезвие меча. Но Сентябрь не заметила изменений. Она смотрела только вперед, на дорогу – узкую, прямую, без всякой надежды на поворот или съезд.

* * *

И правда, из одного дома струился свет, красноватый и по-домашнему уютный. Домик выглядел необычно, и Сентябрь сразу поняла, из чего он построен: не из кирпича, не из дерева – из серебряных фотографических пластин. На поверхностях этих пластин очень четко, до мельчайших деталей виднелись тонкие черные линии, тени и углы фотографии какого-то фасада. Раз в несколько секунд эти линии начинали дрожать и колебаться, и изображение менялось: то милый коттедж с увитым розами окном, то неприступная каменная крепость, то рыбацкая хижина. Рядом с дверной табличкой, прямо перед французским окном, на посеребренном стекле красовалась гравюра – изысканный джентльмен-тигр, грациозно склонившись, собирал в саду-негативе зеленый горошек и клубнику. На тигре был мятый твидовый костюм с заплатками на локтях, из карманов торчали свернутые в трубочку газеты, шея была повязана мягким платком – темным, в «огурцах». Тигриные полосы и усы шевелились на серебристой поверхности дома.

– Гости! – воскликнул он, увидев их и прикладывая ко лбу мохнатую черно-серебристую лапу. – Добро пожаловать! До чего же приятно видеть полноцветное лицо! Даже четыре лица! Что я могу сделать для вас этим дивным утром – и, простите за нескромный вопрос, почему вы не смылись отсюда, как все остальные? Кстати, хорошо, что вы остались, это полезно для здоровья. Быть трехмерным очень опасно!

– Простите, сэр Тигр, – начала было Сентябрь.

Дома вокруг были точно такими же: серебряные пластины с дрожащими, точно рябь на воде, черными изображениями.

– О, между объектом и взглядом – никаких «сэров»! – перебил он, оскалив полосатую морду. – Объект фотосъемки – это я, а взгляд – это вы. Однако называть кого-то объектом довольно грубо, так что можете обращаться ко мне по имени – Тюринг, а не Тигр, потому что я вовсе не тигр – я тюгерротип. От точности до добродетельности один шаг.

– А почему вы сами не смылись? – спросил Аэл. – Куда все подевались? Мои друзья очень хотят узнать у кого-нибудь из глассхобов, как пользоваться тем здоровенным телескопом. Но я так погляжу, в Азимуте никого, кроме вас, не осталось?

Тюгерротип по имени Тюринг почесал себя за круглым ухом.

– Что за странная идея? Все, с кем я знаком, по-прежнему здесь! В Азимуте жизнь бурлит, как всегда! На улицах столько народу, что не протолкнуться!

Сентябрь и Суббота заозирались по сторонам. Вокруг были только пустынные булыжные мостовые да безлюдные дома.

– Субъекты – трусы, доложу я вам, – продолжал Тюгерротип. – Вот что бывает, когда приходится все время позировать и красоваться. Взять меня: я – это я, такой, какой есть. Проявленный и закрепленный. А эта легкая рябь меня не смущает.

Из недр горы донесся вкрадчивый рокот, и сверху полились тонкие прозрачные ленточки дождя.

– Вы позволите нам войти? – вежливо спросил Суббота. – Раз уж вы и другие задержались здесь, нам необходимо найти кого-нибудь, кто позволит нам воспользоваться телескопом – и научит, как это сделать! Мы, понимаете ли, должны остановить лунотрясение. А для этого… для этого нам надо видеть. Видеть вдаль и вглубь.

– Я бы не советовал, – ответил Тюгерротип, передвигаясь, словно кинолента, вдоль пластин к табличке на двери. – Если вы войдете, вы будете сфотографированы, а это та еще авантюра.

– Меня не раз фотографировали, – пожала плечами Сентябрь. – Ничего в этом страшного нет, вот только на фотографии всегда выходишь не совсем похожим на себя.

Тюринг забросил в пасть серебряную клубничину. Вид у него был слегка виноватый, словно ему было неловко есть у них на глазах.

– Ты выходишь не похожим на себя, – сказал он с набитым ртом, – потому что, когда ты выходишь, это уже не ты. К этому моменту ты уже прошел целую страну: туда – через объектив, обратно – через кювету с проявителем. Так всегда бывает при фотографировании. Однако все происходит так быстро, что ты не успеваешь это запомнить. Это видно только на фотографии: черты лица, посадка глаз – все чуть-чуть отличается от того, что ты видишь в зеркале. Жизнь всегда быстрее памяти. Это потому что память плетется медленно – то вдыхает аромат давно утраченной любви, то снова и снова напевает одну и ту же песенку, вместо того чтобы сразу перейти к делу, – а жизнь стремится вперед, от кадра к кадру, от эпизода к эпизоду. Вот почему и изобрели фотографию. Чтобы память поспевала за жизнью. Когда-то давно я был тигром, хотя, может, и не сэром Тигром. Я был тигром-профессором с большим, хищным мозгом! Но какой-то парень щелкнул меня на презентации медали за научные достижения и отправил в Страну Фотографии.

– Мне казалось, – вмешался Аэл, которому почудился в этом повествовании логический изъян, – вы говорили, что при фотографировании выходишь по другую сторону очень быстро?

– О да, с большей частью нас так и происходит. Мы вообще не замечаем отличий. Но частица нас остается в Стране Фотографии на веки вечные. Вот почему никогда не бываешь в точности похож на свой фотоснимок – как только тебя сфотографировали, ты уже другая, новая личность. Часть тебя отныне живет не в тебе, а в Стране Фотографии. Здесь очень мило – какого только тут нет народу, и дома всякие, и поезда, и лошади, и яблоневые сады, а люди все разные: улыбающиеся и хмурые, старые и молодые, и все они вместе, и вообще тут всё, что когда-либо снимали на фото– или кинопленку. Если тебе много раз доводилось позировать фотографу, то тут будут бегать десятки и сотни разных тебя, а если нет, то, может, один ты и промелькнешь где-то на заднем фоне, да еще и не в фокусе. А Азимут, сфотографированный Азимут, – это метрополис. Набит битком, самый большой город Волшебной Страны, правда, переписи населения у нас никогда не было. У глассхобов были объективы для всего, что только бывает, а объективы вообще-то для того, чтобы ловить момент, так что они все время ловили и ловили, а при первых признаках опасности разбегались прочь. Субъекты, как я уже говорил, тру́сы.

– Но ваш дом – это не фотоаппарат, это всего лишь пластины, – сказала Сентябрь. С ее волос уже стекали струйки.

– Внутри этого дома – темная комната для печати фотографий, и это все равно что тоннель, ведущий из одной Страны в другую. Я прихожу по утрам полюбоваться видом. Хотя в последнее время тут так одиноко. Не пойму, из-за чего весь этот сыр-бор. У нас в Стране одиннадцать Сайдерскинов. Они совершенно безобидны! Хотя, если вы туда войдете, я не поручусь за вашу безопасность. Фотографии не умирают – они только выцветают, но этого мы не очень-то боимся. А вот вы ужасно уязвимы.

– Вы хотите сказать, что вы не… в общем, не совсем живой? – спросила Сентябрь и тут же пожалела о том, что не нашла более удачного выражения.

– Вопрос весьма интересный… – Тюгерротип почесал одним когтем шею под платком. – Полагаю, все зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «живой». Я выгляжу живым?

– О да!

– Вы полагаете, будь я неживым, я бы говорил или выглядел или вел себя совсем иначе?

– Н-не думаю…

– Если бы вы закрыли глаза, и просто слушали мой голос, и не знали бы, что я Тюгерротип, а не тигр, если бы вы не видели, что я всего лишь изображение на посеребренной пластине, а не упитанный, кругленький оранжево-черный джентльмен с ученой степенью, могли бы вы предположить, что перед вами стоит живой и настоящий представитель семейства Крупных Кошек? Благородного телосложения и имеющий склонность к сочинению музыки?

– Наверное, могла бы…

– Тогда какая же разница, живой я или нет? Я делаю все то же, что делают живые, – сказал Тюринг. – Вы знаете другой тест на живое – неживое?

Сентябрь невольно покосилась на Арустук. Эта машина менялась сама по себе: все эти подсолнухи, золотые рукоятки, раструбы граммофона. Только живые существа меняются сами, без вмешательства извне. Она сама едет, когда считает нужным, она в свое время сказала «нет» Синим Ветрам (хотя, может, у нее просто заело рычаг), и ей, как и Сентябрь, необходимо питаться, чтобы двигаться. И у нее Есть Права, если верить королю. Однако Сентябрь легче было бы применить слово «живая» к фотографии тигра, чем к собственному автомобилю.

– Красивая машина, – сказал Тюринг, проследив за ее взглядом.

– Вы думаете… – Сентябрь прочистила горло. Она ничего не говорила друзьям про изменения Арустук. – Думаете, она тоже может быть живая? Мне кажется, вы об этом кое-что знаете, потому я и спрашиваю.

Тюгерротип расхохотался.

– Знаю ли я что-то о жизни? О Живом? Я знаю, что такое казаться, о маленький примат. Я знаю, что такое выглядеть. Вот эта штука выглядит как прекрасный механизм. Но ведь и ты тоже так выглядишь. И я не стал бы, точно не стал бы заходить в этот дом. Мне очень жаль, что вы промокли и голодны, но если бы вы заняли мое место и стали бы есть мою клубнику, то в самом лучшем случае вас ждало бы фантастическое ртутное отравление. Если вы войдете в дом, то в итоге попадете в мою Страну – задом наперед, и вверх тормашками, и черно-белые.

– Вы сказали, что, когда кого-то снимают, он проходит через всю Страну Фотографии, – проговорила Сентябрь медленно, стараясь не потерять мысль. – Со скоростью, с какой щелкает затвор объектива. Но тогда эта страна должна вмещать в себя все, что когда-либо находилось перед камерой. Давно ли в Волшебной Стране занимаются фотографией? В моем мире – уже довольно давно. Вы не встречали здесь Город Фей? У него в самом центре еще выставлена напоказ такая гигантская лапа.

Тюгерротип потер полосатую щеку.

– Вполне возможно. Но я не знаю наверняка. Здесь, в Стране, столько городов! Однако я, кажется, видел похожее место, когда меня в первый раз проявляли – еще на пленке.

– Вы понимаете? – крикнула Сентябрь, обращаясь к друзьям. – У нас может получиться лучше, чем с объективами глассхобов! Тут должно быть все: и лапа, и город Терпение, даже те феи! Если нам повезет, мы сумеем увидеть, что там на самом деле случилось. Когда живешь с такой скоростью и можешь засайдерскинить куда попало все, что тебе не нравится, нужно просто снимать! Их жизни обогнали память, пнули ее и всласть на ней потоптались!

– Не сумеем мы увидеть, – возразил Аэл. – Ты оказываешься на той стороне в мгновение ока. Тигр так сказал. У тебя не будет времени озираться.

Тюгерротип сунул лапы в карманы.

– Ты, малышка, наверное, знаешь, что такое Пфизика. В Стране Фотографии пфизические законы работают по-другому. Когда ты смотришь, ты творишь волшебство. Я когда-то был знаком с одним львом по имени Вернер, фотографом в зоопарке для гроссмейстеров и падальщиков, – он готов был рассказывать об этом каждому встречному-поперечному, но никто не желал его слушать. Когда ты на что-то смотришь, ты его меняешь – одним тем, что смотришь. Это уже не просто какое-то яблоко – это яблоко, которое ваш друг Тюринг увидел, о котором он подумал и которое съел. Больше того: все, на что ты смотришь, не только изменяется само, но и меняет тебя. Фотограф делает кадр – но и сам остается на фотографии. Он есть, даже если ты ее не видишь. Он – тот, кто держит ящик.

– Вот и Канделябра похоже говорила про Плутон. Люди видят, как я одета, и говорят, что я Преступник, – сказала Сентябрь, обдумывая пфизику этого факта. – И я знаю, что порой действую как преступник – но только когда приходится!

«Или когда нестерпимо хочется», – подумала она, и в животе у нее что-то сжалось от острого чувства вины за то, что она натворила.

Тюгерротип кивнул.

– Они тебя видят и меняют тебя, и ты меняешься, потому что тебя увидели, и меняешь их, потому что они изменили тебя. Надеюсь, это звучит достаточно запутанно, потому что в Стране все еще хуже. Видеть и быть увиденным – в этом и состоит суть Страны Фотографии.

– Это все очень хорошо, но вы же не сказали: нет никакого смысла пытаться, потому что через миг вы вылетите. Значит, какой-то способ есть, – проницательно заметил Суббота, дергая себя за пучок волос.

Тюгерротип Тюринг нахмурил мохнатые брови.

– Нужно будет поймать вас в кадр в тот же миг, как сработает вспышка, – сказал он, – иначе вы сразу амальгамируетесь. Но я очень проворен. Яркое, резкое, динамичное изображение!

Суббота мечтательно посмотрел на домик из серебряных пластин.

– Здесь как дома. Все вместе, семейный ужин за столом, и кругом фотографии – портреты детей, воспоминания об отпуске, свадебные альбомы…

– И, может быть, здесь я буду в безопасности – нельзя же, в конце концов, сфотографировать проклятье, – негромко добавил Аэл. – Но мне это не нравится. Не хочу быть маленьким, плоским и черно-белым. Мне нравится моя собственная страна. В ней я красный, теплый и круглый!

– Но в фотографических процессах участвуют едкие вещества! – прошептал Суббота. – У нас наверняка будут ожоги, а что если мы по выходе окажемся где-нибудь в открытом космосе? Или снова попадем в Джунгли? Нельзя быть такими безрассудными!

Тюринг уже втащил на свою серебряную пластинку старинную камеру, какие были в фотоателье. Он установил треножник и уставился в объектив, заложив шторку за полосатые уши.

– Да, я безрассудна, – сказала Сентябрь другу. – Приходится – с такой-то работой, как у меня. – Она сделала паузу. – Как у нас.

– Встали рядышком, – скомандовал Тюгерротип. – Вокруг нашей хорошенькой машинки. Теснее, чтобы все влезли в кадр!

Тюринг широко раскинул свои могучие лапы, разинул свирепую пасть, оскалив серебряные зубы и вывалив серебристо-черный язык. В одной лапе у него была зажата резиновая груша.

– Внимание! – взревел он. – А теперь все сказали: «Эффект наблюдателя!»

В самый последний момент Аэл понял, что больше не в силах удерживать пламя, и оно вырвалось наружу – от страха, и от сомнений, и от великой ящеровой печали. Лиловая струя дугой изогнулась над серебристыми пластинами домов, шипя и сипя под каплями дождя.

Фотовспышка взорвалась, точно звезда.

 

Глава XVI

Страна Фотографии

в которой Сентябрь подвергается наблюдению и наблюдает

Сентябрь не видела ничего – только кромешную тьму. Ногам было тепло и мокро; поначалу ей показалось, что это лужа, куда их всех забросило ураганом. Однако влага поднималась все выше; вот она уже до колен, до пояса, до груди – и паника затопила Сентябрь еще быстрее, сдавила горло, не давая закричать. Жидкость уже текла по ее лицу, заливая глаза и рот. Сентябрь металась, била кулаками, но ничего не видела, ничего не чувствовала, никуда не могла двинуться.

Но вдруг – так же внезапно, как захлестнула ее, – эта влага исчезла, куда-то вытекла. Сентябрь открыла глаза и тут же принялась их тереть, закашлявшись.

Все вокруг было залито светом.

В доме Тюгерротипа не было задней стены; вместо нее открывался выход в еще один Азимут, просторный, серебристый и черно-белый, с оттенками угля, и пепла, и перламутра, и жемчуга, и пороха, и дыма. Не просто еще один Азимут – много Азимутов, один на другом, как страницы в книге. Повсюду, куда ни глядела Сентябрь, извивались фотографии, сходясь и расходясь. Глассхоб – это точно была она и никто другой, тяжелый фонарь болтался у нее перед глазами на обернутом водорослями стебле, а ноги были козьи, серые и мохнатые, – сделала было шаг в направлении Сентябрь – и в тот же миг дюжина ее копий прыгнули во всех направлениях сразу. Дома вибрировали, ходили ходуном, их изображения ложились одно на другое в три, четыре, восемь слоев толщиной. Однако толщиной назвать это было трудно. Толщина будто уснула, позабыв поставить будильник. Тюгерротип, тринадцать скачущих глассхобов, шатающиеся дома – и Сентябрь, и Суббота, и От-А-до-Эл – обладали толщиной, но не большей, чем лист бумаги. Все они были черно-белые: марид, мелькающий в бликах света, как потускневшее серебро, Сентябрь – лицо, плывущее в море чернильных шелков. Сентябрь посмотрела сверху вниз на Аэла. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что она сделала: посмотрела сверху вниз. На виверна, да. Он сейчас был ростом с волкодава, лишь на волосок ниже самой Сентябрь. Белые слезы набухли в его серебряных глазах – но не выкатились. Она распростерла руки и прижала Аэла к себе, и сердце ее слегка затрепетало, потому что она всегда хотела уметь так его обнимать, баюкать, прижимать к себе всего целиком, хотя она прекрасно знала, что он вовсе не комнатная собачка. Но бедный виверн отвернулся в ужасе и стыде, и сердечный трепет вмиг утих.

– Не реви, – сказала она голосом, каким говорила мама, когда Сентябрь безутешно рыдала. – Ты должен научить меня быть больше, быть самой большой из нас двоих. Боюсь, что поначалу у меня будет не очень хорошо получаться. – При этих словах Аэл слегка выпрямился, но только чуть-чуть.

Но не все в Стране Фотографии было черно-белым. Сентябрь издалека приметила шоколадного цвета сприггана, выступавшего перед толпой коричневато-кремовых гномов. Там же, у дрожащей стены кафе, сидел одинокий толстяк весь в ослепительно-голубом, парчовое пальто соскользнуло к ногам, круглое коричневое лицо с широко посаженными карими глазами тонуло в кустистой бороде. Однако в этом уголке Страны Фотографии он явно был единственным цветным обитателем.

– Время от времени они появляются, – сказал Тюгерротип. – Кто-то где-то знает секрет цветного фото. Хотел бы я с ним познакомиться, кто бы он ни был.

Сентябрь сделала шаг вперед – и замерла на месте. От ее шага все фотографии разлетелись, словно осенние листья. Целые слои Азимута отпадали, словно шелуха. Под одним обнаружились Глассхобы, которые застыли у гигантского телескопа с прямыми спинами и постными лицами. Под другим – усталая ведьма, машущая рукой перед этим же телескопом, под третьим – маленький мальчик с рысьим лицом, крепко спящий в плюшевом кресле телескопа. Куда бы ни направлялась Сентябрь, части города неслись туда же, опережая ее, разделяясь на стоп-кадры и разлетаясь по тем самым улицам, которые на этих кадрах запечатлены. Все равно что идти по осенним листьям – листья разлетаются у тебя из-под ног, уносятся в лес, где их ждет великое множество таких же листьев.

– Я делаю им больно? – прошептала она.

– Нет, нет, моя нерезкая малышка, – ласково сказал Тюгерротип. – Так уж тут обстоят дела. Этот мир – фотоальбом, который все спешат перелистывать, чтобы увидеть, что там дальше. Когда ты движешься, ты тем самым двигаешь этот мир. Кстати, это же был Город Фей? Я точно его видел где-то тут.

Тюринг поднял тигриную лапу и потянул когтем за воздух. Кусочек воздуха отогнулся, как уголок почтовой марки, – и в тот же миг Тюгерротип двинул вперед по булыжной мостовой, а город вокруг них с шуршанием переворачивал страницы. Тюринг шагал прямо сквозь шелестящие изображения Азимута – а потом через другие места, уже не бывшие Азимутом: бескрайняя лунная равнина, серебристый Пандемониум в послеполуденном свете, где оборотни прихлебывают прохладительные напитки, сидя у Бриарея; коричневые гамадриады на пикнике в Чесаном Лесу, пфизики Башни Стенающего Вихря с высоко поднятыми головами на церемонии вручения дипломов. Сентябрь и ее друзья спешили за Тюгерротипом, потому что за ним фотографии снова собирались, укладывались слоями друг на друга, с дрожанием принимая прежнюю форму и отвердевая. Тюринг нырял то вверх, то вниз, то устремлялся в глубь Страны Фотографии, точно дельфин в морской воде.

Сентябрь застыла как вкопанная, сообразив, что забыла про Арустук, которая медленно и терпеливо пыхтела сзади на холостом ходу. Вокруг нее гарцевали несколько фотографий совершенно одинаковых коней, чьи копыта застыли в галопе, не касаясь земли. Сентябрь сделала глубокий вдох и решила что-то предпринять. Она погладила машинку по боку и легонько присвистнула – так, как свистела своей собачке, зовя ее ужинать. Поначалу это не возымело действия – модель А оставалась безучастной. Сентябрь свистнула снова, на этот раз громко, пронзительно.

Арустук подпрыгнула на месте и покатила следом за Сентябрь, стараясь держаться к ней поближе. Сентябрь посмотрела на свою машинку долгим, пристальным взглядом и вприпрыжку понеслась догонять друзей. Клаксон Арустук жизнерадостно взвизгнул. Фотографии у них на пути бросались врассыпную с такой скоростью, что сливались в неразличимые пятна.

Суббота внезапно вскрикнул; Сентябрь тоже увидела то, что увидел он, и они инстинктивно схватили друг друга за руки, и сердца их заколотились в унисон.

– Что? – завопил Аэл.

Его неожиданно высокий голос в укоротившемся, истончившемся горле пронзил Сентябрь сердце и рассеял страх.

– Вы… видели? – выдохнула она, пока они бежали за Тюгерротипом, пробираясь через семейные портреты Додо в надежных горных приютах Дронтбурга и неведомых каньонах, на фоне шелковых парусов и гирлянд из барабанов, через изображения тихих домиков на фермах, и силосных башен, и мужчин в высоченных цилиндрах, и суроволицых матерей с младенцами на коленях; здесь все это выглядело столь же странным, сколь непримечательным оно было в знакомом Сентябрь мире.

– Видели что? – спросил Аэл.

– Вот, опять! – воскликнул Суббота.

И тут они все увидели его – гигантское размытое пятно мелькнуло перед ними, как фотография, уносимая вдаль. Что-то неуловимое, полосато-серое, с черными шишками, вспышка острых зубов, промельк рогов…

– Не волнуйтесь, это всего-навсего йети! – крикнул на бегу Тюринг через монохромное плечо.

– Как же нам не волноваться? – задохнулась Сентябрь. Она была не толще игральной карты, но легкие у нее явно еще имелись, судя по тому, что болели они так, словно горели огнем. Крошечная ракушка у кромки огромного темного моря пронеслась мимо и скрылась из глаз.

– Я же говорил, у нас тут их одиннадцать! Но по дробностей не видно – они чересчур быстро проносятся, не разглядеть. Надвигаются, как грозовые облака, но у них нет ни ртов, чтобы пожаловаться на качество завтрака, ни глаз, чтобы свирепо сощуриться на тех, кому они желают выразить неприязнь. Они не в фокусе, а значит, вне всего.

Сентябрь повернула голову, чтобы рассмотреть расплывчатое пятно, которое удалялось прочь сквозь шелестящие фотографии. Она ощутила, как инстинкт внутри нее расправил плечи и сжал зубы.

– Я хочу пойти за ним! – заорала она в спину Тюрингу.

Тюгерротип остановился. Фотографии кружили и оседали вокруг него, как стручки.

– Вам не кажется, – продолжала она, – вам не кажется, что йети, даже совсем расплывчатый, захочет держаться поближе к той лапе, за которой мы гонимся? Может, она притягивает этих йети, как магнит, даже если они такие размытые, что не умеют наводить резкость на собственные мысли?

Сентябрь оторвалась от своей стаи, потянула Субботу за руку – назад, сквозь тяжелые фоторамки и целлулоидную пленку с изображениями ифритов, запускающих метеоры в цеппелины из тончайшего шелка. Она упорно проталкивалась к гигантскому белому пятну, заливавшему Страну Фотографии, как пролитые чернила. Наконец раздался звук, похожий на треск ставен, не в ушах у нее – в мозгу, в костях. Сентябрь, Суббота, виверн и Тюгерротип Тюринг – все повалились вперед, погружаясь в одну серебристо-белую фотографию.

Одиннадцать белых пятен кольцом окружали город, чьи башни были увиты пышной, колючей, буйно цветущей растительностью. На изящно изогнутой полоске земли высились, переплетаясь, строения из белого дерева с черными цветами, тянулись бульвары с длинными серыми газонами, пруды, похожие на зеркала. А в центре всего этого, в кольце поганок, раскинулся просторный павильон, где на многоярусном пьедестале возлежала гигантская, высохшая, древняя, скрюченная лапа – темная ручища какого-то гнусного снежного человека.

Они нашли Терпение.

Из всех домов, башен, чердаков и залов так и посыпались феи, тоже столь стремительные, что фотоаппарат не поспевал за ними: мерцающие туманные пятна, которые неслись вокруг лапы в диком танце, словно развевающиеся вуали. Только одна из них попала в фокус и запечатлелась на пленке. Это была совсем юная фея, немножко похожая на тех обитателей Волшебной Страны, с которыми была знакома Сентябрь, – на Белинду, Кальпурнию, Чарли. Расправив крылья, полные призм, улыбающаяся и пышущая здоровьем, Фея тянулась на цыпочках, чтобы откусить с лапы кусочек ссохшейся шкуры. Волосы ее были повязаны кистями рябины, с ивового пояса свисало шесть ножей.

– И это все? – возмутилась Сентябрь. – Единственная фотография Терпения?

Тюгерротип снова поскреб когтями воздух. И вдруг, о ужас, одиннадцать пятен завыли. Это был тот же вой, который они слышали на равнине перед тем как Сайдерскин явился смести их прочь. Звук был приглушенный; если можно назвать звук нерезким, то он был именно таким. И все же он был вполне различим. Несколько Терпений отпали, словно береста. Пятна фей сгустились в одно пятно, заслонившее полгорода. Их свет был таким ярким, что Сентябрь прикрыла глаза рукой.

И тут пятна исчезли. И лапа исчезла. Терпение, запечатленное Тюрингом, было очень четким и ясным – и абсолютно пустым. Фотография окружила их, впуская в себя, открывая перед ними свои линии и формы. Сентябрь бросилась к павильону, но ни от лапы, ни от юной феи, спешившей эту лапу укусить, ничего не осталось. Место это, столь внезапно покинутое, медленно расширялось, и легкий ветерок продувал его со всех сторон. От газонов, и поганочных кругов, и узловатых кривых дворцов не осталось ничего, кроме мусора, бесполезного барахла, брошенного где попало – как если бы целый город вывернул наизнанку свои карманы.

– И это все? – вскрикнула Сентябрь. – Куда же все подевалось?

– Мы все зависим от прихоти тех, кто за нами наблюдает, – ласково сказал Тюгерротип. – Никогда не знаешь, почему представителям вашего мира приходит в голову сделать тот или иной снимок. Почему они фотографируют именно это, а не что-то другое? Люди сами выбирают объекты наблюдения, и что они видят, то, в конечном итоге, и есть. Только это и ничего другого.

Одиннадцать пятен снова хором взвыли. Суббота вздрогнул всем телом. Сентябрь мотнула головой, сжала кулаки и опять разжала.

– Не знаю, что теперь делать, – беспомощно сказала она. – Я была так уверена, что я права, уверена, что здесь мы найдем ответ…

Она прижала ладонь к щеке. Кожа была горячая – и почему-то кислая, если только кислоту можно узнать на ощупь. Она убрала руку. Вся ладонь была в черной краске, как будто в пузырящихся чернилах. Но это была не краска – это чернела и пузырилась ее собственная ладонь, исчезая на глазах, превращаясь в черную сгоревшую пустоту. Она посмотрела на Субботу – вместо груди у него тоже была пустота, темный синяк. И хвост Аэла покрылся черными дырами.

Полоски Тюринга огорченно зашевелились.

– Я же говорил. Я говорил, что для вас это опасно. Говорил, что не поручусь за вашу безопасность. Я очень ясно это сказал! Вам нельзя оставаться в Стране так долго – вы не должны задерживаться больше чем на секунду, полсекунды, четверть четверти секунды! Я думаю… я думаю, что вас передержали!

Сентябрь почувствовала, как кто-то – или что-то – дернул ее за рукав, но ум ее был слишком занят, пытаясь выправиться, нащупать верный путь, по-новому увидеть всю картину целиком.

– То, что случилось с феями, – прошептала она, – случилось здесь. И мы видели, как это было: вот они здесь, миг – и их нет. Алфавитарий говорил, что эльфы и феи прибывали на Луну тысячами – и это наверняка произошло именно здесь. В Терпении. – Снова дерг за рукав. – А если это произошло здесь, то никто не знал, где лапа, потому что не осталось никого, кто мог бы это знать.

Сентябрь в раздражении выдернула рукав и посмотрела вниз.

Прямо в свои собственные глаза.

 

Глава XVII

Опять Сентябрь

в которой две Сентябрь и два виверна обнаруживают два возможных пути вперед

Сентябрь смотрела на себя снизу вверх.

Сентябрь смотрела на себя сверху вниз.

Только это была не она, не совсем она. Маленькой, плоской Сентябрь с серебристым лицом, что тянула ее за рукав, было ровно пять лет, на ней было пышное платье с кружевной юбочкой, которое она хорошо помнила. Там еще под поясом была прореха. Раньше оно принадлежало ее старшей кузине. Это было пасхальное платье, желтое, по-весеннему солнечное. А пояс был ярко-зеленым. Она запомнила это, потому что края прорехи царапали кожу, когда ей приходилось сидеть смирно между папой и мамой, позируя фотографу на Рождество. Теперь же это платье, черно-белое, как на снимке, что до сих пор стоял на каминной доске у них дома, было надето на такую же черно-белую девочку, которая смотрела на нее выжидающе.

– Привет! – сказала маленькая Сентябрь.

Большая Сентябрь не знала, что ответить.

– Ну, разве мы не похожи? – спросила ее младшая копия. – Я видела, как ты бежишь, – очень быстро! Если не притормозишь, упадешь!

Аэл смотрел на дитя с умилением.

– Откуда ты взялась? – спросил он. – О, на тебе обе туфельки. Вот молодец!

Маленькая Сентябрь махнула рукой назад через плечо – сквозь несколько просвечивающих слоев фотографий, будто сквозь стекло, Сентябрь увидела своих родителей. Рука отца обнимает мать, рука матери вытянута, чтобы коснуться волос дочери, как на той фотографии дома в бронзовой рамке на камине. Она хотела пойти к ним, побежать к ним, рассказать им обо всем, что случилось, показать им свои шелка, чтобы… чтобы они увидели ее, увидели ее настоящей, какой она бывает в Волшебной Стране. Не школьницей, а Профессиональным Революционером с молотком на ремне и планами в кармане.

– Поиграй со мной! – заныло дитя. – Пойдем в мою комнату и будем играть в грабителей. Я очень хорошо умею грабить.

На это Сентябрь только слабо улыбнулась. Чувствовала она себя совсем нехорошо. Разговор с самой собой вызывает ужасную головную боль.

– Я не могу, – тихо ответила она. – Но я уверена, что ты – хороший грабитель.

Маленькая Сентябрь состроила гримаску.

– Взрослые – самые плохие люди, – сказала она доверительно. – А у тебя на лице что-то. – Кисти рук Сентябрь уже почти полностью исчезли, остались только бесцветные култышки на запястьях. Ей начало казаться, что вся она очень тонкая и горячая.

Дитя посмотрело на Субботу большими черными глазами.

– Привет, – сказала она застенчиво. Марид улыбнулся ей от уха до уха, ни на дюйм меньше.

– Так это и бывает, – сказал он возбужденно. – Когда глядишь на самого себя, но помоложе. Со мной так же было. И со всеми маридами бывает. Сначала голова кружится, но это нормально, не беспокойся. Ты сейчас чувствуешь то, что чувствовал другой Суббота, когда смотрел на меня, или то же, что я чувствую, когда встречаю самого себя крошечного, бегающего по берегу в поисках вервалов.

Сентябрь нахмурилась.

Суббота раскинул руки.

– Ты только посмотри на нее. Только посмотри, – умолял он.

За спиной маленькой Сентябрь мелькнула огромная тень. От-А-до-Л смотрел на нее онемев, не в силах оторвать глаз. Он начал переминаться с лапы на лапу, и еще до того, как это произошло, Сентябрь уже знала, что сейчас он дохнет огнем – горячий белый всплеск, похожий больше на сработавшую фотовспышку, чем на пламя.

У маленькой Сентябрь тоже был свой виверн.

Его темная чешуя отливала изящными серебряными узорами; грудь – жемчугом, а крылья чернели как две кочерги. Вдоль всей спины ощетинились костяные пластинки, как у стегозавра, – по ним можно отличить девочку-виверна от мальчика. В огромных серебряных глазах плясало пламя, а когти скребли, будто рвали бумагу. Маленькая Сентябрь хихикнула и подняла руки; ее виверн ткнулся в нее носом.

– Привет, Сен! – пророкотал другой виверн и снова боднул дитя огромной длинной мордой.

От-А-до-Л смотрел на обеих Сентябрь снизу вверх. Сам он был размером с лису, взрослую, сильную и гибкую, но даже такие лисы не очень-то велики. На его маленьких крыльях занялись ужасные темные пятна, дымясь по краям, как дыры в кинопленке.

– Я нашла ее на фотографии, которая называлась «Фантастические ящерицы со всей Волшебной Страны собрались на Ежегодный Пикник!», – тщательно процитировала маленькая Сентябрь. – Ее зовут Еррата. Ну разве не забавное имя?

– Оно начинается с Е, – прошептал От-А-до-Л. Его голос стал еле слышным и высоким – ничего похожего на рокочущий бас, который так любила Сентябрь. Не выдержав, она подняла От-А-до-Л на руки и прижала к себе, как она делала дома со своей приставучей собачкой, когда та боялась грозы. Однако ее почерневшие, тлеющие руки провалились в пятна, прожженные на груди Аэла, и ей пришлось удерживать его предплечьями.

– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказал Тюгерротип. – Ты сгоришь дотла. – Он разжал лапу, в которой все еще держал спусковую грушу от своей камеры.

– Нет, подожди! – пискнул Аэл. – Кажется, меня еще никогда не фотографировали, так что меня здесь не останется, зато здесь есть она, а я так редко встречал других вивернов…

– В Стране Фотографии нас довольно много, – протрубила Еррата сильным и низким голосом. – Людям нравится фотографироваться на нашем фоне, хотя я понятия не имею почему.

– Но останется ли мое фото здесь, когда сам себя фотографируешь? – спросил Аэл затаив дыхание.

Чешуя Ерраты полыхнула еще более темным угольным оттенком.

– Я буду рада показать ему Негативные Сады, – сказала она. – У тебя очень приятное пламя, хотя ты и не велик, но я тебя не осуждаю. Не имею такой привычки.

– Я проклят, – вздохнул Аэл.

– В брачный сезон часто так себя чувствуешь, – согласилась Еррата, сворачивая в кольцо и снова разворачивая свой серебряный хвост.

– Брачный сезон?

– Конечно, ты не знал?

– Меня воспитала Библиотека, – пискнул Аэл, как бы оправдываясь.

Леди-виверн пожала сильными плечами.

– Пламя всегда внутри нас, но, когда приходит время откладывать яйца и танцевать, совсем незачем сжигать свое сердце. Пламя надо выпустить наружу.

– Нас надо выпустить наружу, – взмолился Суббота. Его лицо стало почти неразличимо, нос, глаза, щеки – все поглотило облако чернильной темноты.

– Погодите! – закричал Аэл. Хвост его пожух до полной темноты. – Сколько длится брачный сезон?

Еррата била хвостом из стороны в сторону.

– Столько, сколько нужно, чтобы найти подружку. Для этого и проводят Ежегодный Пикник, разумеется. Ящерицы, в общем и целом, одинокие создания. Вечно сидят в своем логове на припасах и дуются. Виверны, возможно, самые общительные в своем роде. Ну да, мы устраиваем гнезда из костей, но знаете ли вы хоть одного, кто не добыл бы редиски на всю компанию или не предложил бы одинокому страннику комфортабельный позвонок? Нет таких – и не будет. Я встретила на Пикнике благородного джентльмена – золотого с зеленым отливом! Он читал мне стихи, двустишия, складные, как задние ноги. А я повалила хвостом дерево, только чтобы произвести на него впечатление. Но он завалился спать в зарослях к тому времени, когда начали фотографироваться, так что здесь его нет. Но обычно мы неплохо проводим время в Стране Фотографии, когда эти вредины решаются оставить свои припасы без присмотра хотя бы на полдня.

Родители Сентябрь приближались. Теперь она почти ясно их видела, двигаясь через слои пленки, словно сквозь туман.

– Мама! – закричала она. – Папа! – и замахала руками, исчезавшими в серебристых парах. Папа совсем не хромал, мама держала его за руку.

Однако маленькая Сен уже убегала в фотографические поля, бессердечно смеясь, разрывая размытые и неподвижные отпечатки йети, призывая своего бледного виверна. Сентябрь смотрела, как ее юная копия запрыгнула на руки к родителям, хохоча так, будто в жизни не слышала слов война, смена или госпиталь. Еррата переводила взгляд с одной Сентябрь на другую. Ее усики мерцали и дрожали – и все же она пошла за своей девочкой, как поступил бы любой зверь. Она помахала Аэлу хвостом и припустила вслед за Сен – а Сентябрь увидела, как ее мама, пусть черно-белая и не в фокусе, потянулась и ласково потрепала виверна за шею. Она видела, как отец поднял на плечи ее детскую версию, как он всегда делал. Сен визжала, хихикала и целовала подставленный нос Ерраты. Будто иголку всадили в грудь Сентябрь, когда она смотрела на их беззаботные улыбки и тянулась к ним, будто хотела снова стать Сен.

«Я скучала по Субботе и по Аэлу, скучала по Волшебной Стране – но как я могу скучать по самой себе?» Сентябрь насилу сдерживала слезы, которые вскипали и рвались наружу. Вместо этого по лицу покатились капли обжигающей летучей жидкости, оставляя по пути бороздки на коже.

Аэл вытянул вперед шею, как бы устремляясь вслед за Ерратой и умоляя ее остаться, хотя глаза его уже потемнели до полной пустоты. Маленький виверн в отчаянии мотал головой из стороны в сторону. К тому же он начал икать.

– О нет, нет, Аэл, ты должен бороться! Задержи дыхание или постарайся проглотить это…

Но пламя От-А-до-Л вырвалось длинной ослепительной струей страсти, и она почувствовала, как он сморщился в ее руках.

Тюгерротип обхватил лапой грушу спуска камеры.

– Мы не можем больше ждать. Вы искали Терпение и получили здесь то, что можно было получить.

– Подожди! – закричала Сентябрь. Ее щека оплыла чернильной жижей, стекающей по подбородку, даже когда она говорила. – Не делай этого! Не могли бы мы как-нибудь выйти наружу здесь, в Терпении, а не в Азимуте? Нельзя ли пробиться через эту самую пленку здесь и сейчас и попасть на другую сторону Луны? Если ты не сделаешь фотографию, если ты не закончишь делать ее, мы можем отправиться другим путем?

– Я не знаю – как, – сказал Тигерротип.

– Я знаю, – прошептал несчастный Аэл. – В конце концов, фотографии – это только свет, а свет – это только огонь.

– Аэл, ты не можешь, – вцепилась в него Сентябрь. Он бы уместился на ее ладони. Целиком, с его красной мордой, дрожащими оранжевыми усиками, длинным алым хвостом и широкой грудью цвета зрелых персиков. Как новорожденный котенок, он обвил хвостом большой палец Сентябрь. Насколько он еще может уменьшиться, пока не исчезнет совсем?

От-А-до-Л закрыл глаза, и темнота поглотила всю его морду.

– Нет, – сказала Сентябрь, и голос ее был мертвенно-жестким. Она закрыла ладонью его рот и не позволила ему сделать то, что он задумал.

Вместо этого она снова вытащила из кармана молоток. Железный молоток. Ничто в Волшебной Стране не могло устоять против железа.

Она повернулась к Субботе. Его лицо растворилось в темноте. Она почувствовала, что и сама выцветает, гаснет и уже не может стоять на ногах.

Сентябрь подняла молоток острым концом вперед и вспорола им образ города Терпение. Тошнотворно медленно фотография города расплавилась вокруг них. Тюгерротип провалился назад сквозь хрустящие скрученные слои Страны Фотографии, отбивая их лапами и сердито скалясь. Среди других отпечатков промелькнуло фото пожарной машины, ощетинившейся лестницами.

– Куда это вы? – донеслось им вслед.

Сентябрь обернулась. Мигая и пузырясь серебряным и черным, там стояла Маркиза, какой она ее давным-давно видела в киножурнале, в той же шляпе набекрень из шелка и бархата, украшенной цветами и самоцветами.

– Ты маленькая гнусная воровка, – сказала она медленно, при этом слова выползали из ее рта, будто она их выдавливала, как крем из пирожного.

Фото Терпения поглотило их всех прежде, чем Сентябрь смогла ответить.

 

Глава XVIII

Сердце Луны – это месяц

в которой многое открывается

Края мира зашипели серебром, потом почернели и наконец исчезли. Глаза Сентябрь горели; внезапно все снова обрело цвет и глубину. Луна казалась намного ярче и грубее. Полдень выплеснулся через край чаши внутренней кромки Луны, превратив бледную почву в золотистую пыль. Она снова почувствовала свое лицо, горло, грудь, руки – все целое, в полном цвете. На ее коленях сидел крошечный, беспомощный, дрожащий От-А-до-Л. Сентябрь прижала его к груди. Она не знала, что сказать – просто оторвала лоскут материи от своей блузы и еще один – от штанины и соорудила из лоскутков черного шелка люльку с петлей для шеи, чтобы носить в ней Аэла. Он вскарабкался туда, глядя круглыми испуганными глазами, с трудом узнавая собственное тело, закрутил хвост вокруг повязки и вцепился когтями в край люльки.

– Видишь? Теперь, когда ты маленький, я тебя буду подбрасывать, – прошептала она. Аэл высунул красную лапу. Сентябрь просунула в нее палец, и его когти сомкнулись вокруг него.

Арустук ударилась о бугор и выбила из него веер земли, который лег перед ними, будто выплеск морской волны. Суббота крепко цеплялся за приборную панель, пока они ломились по лунной траве вниз, в длинную долину. Его синие пальцы хватались за грубые завитки резьбы, что покрыла «торпеду» почти целиком. Такую резьбу когда-то китобои наносили на китовый ус, взятый у их добычи. Они были близки к окончательному крушению, когда увидели создание, которое ожидало их, глядя вверх с лунной песчаной отмели пронзительными интеллигентными глазами.

Это был плоский полированный краб с черно-белыми шашечками.

– Спица! – воскликнула Сентябрь.

– Он самый, – дружелюбно ухмыльнулся краб.

– Ты забрался так далеко от Альманаха! Что ты здесь делаешь? – спросила Сентябрь.

– Разве тебе не говорили? Альманах позаботится о всех твоих нуждах прежде, чем ты поймешь, что они у тебя есть.

– Но я же не из обитателей Альманаха, – запротестовала Сентябрь.

Таксикраб кивнул на Субботу и маленького Аэла в шелковой подвязке.

– Зато они оттуда. Семья – это транзитивное свойство. Альманах хочет, чтобы вы все были в безопасности в его оболочке. Даже когда сама оболочка исчезла, даже теперь, когда Альманах сдался и пустился в путь вниз по дороге вместе со всеми, чтобы переждать неприятности у моря с очень странным названием там, в Волшебной Стране, и кто знает еще, каким это море окажется! Ну, конечно, я давным-давно знал, что вам понадобится эскорт-сервис. Я, как всегда, вовремя и не стесняюсь это отметить! Следуйте за мной!

В своей безумной манере Спица рванул вперед, загребая десятью ногами по бесплодным дюнам внутренней кромки Луны. Арустук пустилась вслед, подпрыгивая на камнях долины. Струи тонкого жемчужного песка били из-под ее колес, и Сентябрь подумала, что автомобиль завопил бы от радости, если бы мог. Они петляли среди мертвенно-бледных обломков скал по отвердевшим руслам рек, по широким красноватым, с разводами соли отмелям и наконец-то, наконец вырвались на изборожденную равнину, которую раньше видели только на картинках.

Под ними раскинулся город.

А еще с поверхности Луны под ними вздымалось нечто красное и ужасное. Этот бугор взмывал прямо в небо, словно чудовищная рыба на гребне волны в море света. Сентябрь прикоснулась к люльке, висящей на шее, в которой путешествовал От-А-до-Л, и погладила его крохотную головку большим пальцем.

Они нашли город Терпение – чему тут еще быть. Башни, часы, залы, театры не были увиты цветами и листьями, но извивались как ветки, голые, коричневые и черные. Сухая трава струилась по улицам там, где на фотографиях когда-то росла свежая и сочная трава. Там, где когда-то стоял некий пьедестал, поднимался отвратительный красный нарыв, разрывая в этом движении вверх почву вокруг него, булыжники мостовой и квадратики старинного газона. Вокруг кучами лежал мусор: отбросы, обрезки, обрывки.

Город Терпение не был полностью заброшен. Кто-то копошился там внизу.

– Спасибо, Спица, – сказала Сентябрь. – Передай, пожалуйста, Валентинке, Пентаметру и самому Альманаху мою признательность.

Сентябрь протянула руку, и Спица пожал ее одной клешней в шашечку – услуга выполнена. Он поспешил обратно через край мира, по направлению к дороге и моллюску, который уже сползал вниз, как яркий длинный поезд на звездном небе.

Сначала Сентябрь не видела ничего живого, кроме порывов ветра и шуршания, которое он производил, пролетая над мертвыми водорослями, загромождавшими окружность красного купола. На алой поверхности купола проступали тени, похожие на отпечатки ладоней, и так же быстро блекли. Но, когда Арустук с грохотом покатила вниз, в долину, Сентябрь отчаянно вцепилась в зеленый подсолнух руля и почувствовала, как странно защемило сердце. Будто целое Море Беспокойства пролилось сквозь нее огромным потоком, покалывая конечности, наполняя кровь, достигая самых кончиков волос. Суббота тоже это чувствовал – татуировки на его спине извивались и плавали, сплетаясь и расплетаясь.

– Сентябрь, – прокричал он, перекрывая грохот и тарахтенье автомобиля. – Когда я взбираюсь на платформу над ареной цирка, освещенный всеми его огнями, когда ложи полны зрителей, а в моих руках трапеция, но движение еще не началось, на миг я вижу то, что внизу, – там нет страховочной сетки, и я забываю все, чему учился на репетициях, а желудок мой рвется на волю – примерно так я чувствую себя сейчас!

Сентябрь улыбнулась. Она вспомнила, как он летал по воздуху над Постоянным Цирком и шпрехшталмейстер внизу выдувал пионы, и он еще не знал, что она смотрит на него… Неужели это было только сегодня утром? Ей хотелось, чтобы они там остались, питались бы пирогами из пишущей машинки и спали в палатке акробатов.

Она остановила Арустук в огромном павильоне Терпения. Большого выбора у нее не было из-за хлама, усеявшего каждый сантиметр улиц и дворов. Колеса Арустук подминали грабли, кувалды, стамески, опасные бритвы, серпы и косы, лопаты и молотки, ювелирные стекла, телескопы, колеса, счеты, крюки грузчиков и портняжные метры, гаечные ключи, ножи, мечи, удочки и снова гаечные ключи, садовые ножницы и вязальные спицы, сковородки и метлы, топоры, пишущие машинки и кинопроекторы, перегоревшие лампочки и часы. И хотя как минимум лампочки должны были лопаться под колесами, они выдерживали вес и машины, и девочки, и марида, и крошечного, легкого, как наперсток, виверна. Вязальные спицы должны были переламываться, а часы взрываться, но и этого не происходило. Сентябрь приходилось изо всех сил давить обеими ногами на тормоз, чтобы остановить машину. Модель А гудела и дрожала, будто не хотела останавливаться. Неужели она тоже это чувствовала – невероятное смятение и нетерпение, пропитывающее их всех как электрический пот? Красный купол взмыл вверх, узоры темных кровавых теней и мерцающих пламенем вен пробегали по нему, как рыба проносится под водой. Отпечаток лапы затемнил одну сторону огромной сферы, исчез, затем снова появился, но немного дальше. Наконец без предупреждения выскочила лапа, чьи отпечатки они видели раньше, а вслед появилось и тело от этой лапы – причина, спешащая догнать следствие.

Это был йети.

Ростом он был повыше, чем когда-то был Аэл: головокружительной высоты башня спутанного свалявшегося бело-голубого меха и мускулов. Черные рога венчали лохматую тяжелую голову, почти целиком охватывая череп. Глубоко посаженные рубиновые глазки горели в темных складках лица, а широкий длинный нос с силой втягивал воздух Луны. Его левая рука свисала до коленной чашечки размером с валун и заканчивалась монструозной шестипалой черной лапой с темными блестящими ногтями будто из оникса, с ладонью как огромная чистая страница.

Правой лапы у йети не было. Рука заканчивалась обрубком, заросшим мохнатым спутанным мехом, свалявшимся вокруг запястья, как старая повязка.

Сентябрь смотрела не отрываясь. Это был он. Это всегда был он. Это всегда был Сайдерскин, его лапа, украденная и использованная для того, чтобы прогнать Луну сквозь время.

Сайдерскин двигался вокруг купола, касаясь его, обнюхивая, тыча в него длинными пальцами со множеством суставов, прижимаясь к нему рогами, внимательно прислушиваясь. Он пинком отбросил с дороги пишущую машинку, вызвав грохот лопат и метел. Время от времени он порыкивал на этот странный пузырь с прожилками тем самым глухим скрежещущим чавкающим рыком, что отвратительно скреб по нервам Сентябрь. Куполу это, похоже, нравилось. Он подергивался рябью и вспыхивал, когда тот урчал. Между йети и куполом метнулась черная тень, проскочив между массивных белых ног йети, через кучи мусора безнадежно мертвого Терпения.

Сентябрь не могла произнести ни слова. Ее горло сжалось плотно, как кулак. Простая, почти детская мысль крутилась снова и снова в ее голове: «Он такой большой! Он просто огромный!» Размер Аэла ее никогда не пугал, но, с другой стороны, он всегда садился на корточки для ее удобства, ложился на брюхо в длинной траве, разрешал ей ездить верхом на его спине, склонял голову, когда она с ним говорила. У Сайдерскина не было причин делать себя доступнее для маленького человека. Он стоял в полный рост, даже поднялся на цыпочки, чтобы дотянуться до какой-то невидимой части купола, которую очень важно было обследовать.

Но ходить Сентябрь пока еще могла. Она открыла помятую дверцу Арустук и ступила на обратную сторону Луны. Сделала один шаг, затем другой, притворяясь, будто все еще шагает к сломанному забору, который папа так и не собрался починить, а жаркое июньское солнце все еще ласкает ее кожу, богиня Скади все еще выбирает себе мужа из богов с огромными ногами, выстроившихся в шеренгу, и у нее все еще осталась одна ириска. Так, будто она никогда не слышала слов война, смена или госпиталь.

Суббота взял ее за руку. Она не слышала, как он подошел. Его пальцы в ее руке немного дрожали. Она очень обрадовалась, что он это сделал. Теперь ей не надо стоять в одиночку в пустынном лунном городе, как она стояла когда-то перед Маркизой, как стояла перед своей тенью.

Черная тень увидела их первой. Она замерла, задрожав от резкой остановки, таращась на них из-за бока кровавого купола – он что, еще увеличился? Сентябрь не могла сказать точно. Черная тень понюхала воздух. Это был огромный пес, мокроносый и длинноухий, со странно подсвеченным курчавым мехом, с заплутавшими в нем крошечными белыми звездочками, похожими на репейник. Пес выскочил из-за лунного волдыря, отбрасывая жемчужную бледную почву задними ногами. Он был таким большим, что мог бы смотреть Сентябрь и Субботе прямо в глаза – что он и делал, переводя взгляд бездонных черных глаз с одного на другую и обратно. Хвост его бил по воздуху из стороны в сторону.

– Тебе не получить ее, – прошептала Сентябрь, потому что легче уверенно говорить с собакой, чем с йети.

– Что именно? – раздался басовитый голос, похожий на длинный гудок из продуваемых всеми ветрами нот, отраженный морозным эхом. Сайдерскин повернулся к ним, показав морщинистое лицо, густо поросшее белой шерстью, поблескивая рогами в тумане рубинового света.

– Луну, – сказала Сентябрь и попыталась вложить в свой голос всю храбрость, которой она не чувствовала. У нее не было ни лапы, ни оружия, ни малейшего понятия, что делать, кроме как стоять и говорить то, что до́лжно. – Она не твоя – по крайней мере, не только твоя. Мне очень жаль, что с тобой так получилось, но ты должен знать, что фей больше нет. Я знаю, что тебе должно быть очень досадно. – Сентябрь глянула на усеченную лапу Сайдерскина. Могло ли так быть, что это тот самый йети, со стародавних времен? – Но ты растрясешь Луну, и она развалится на части, и в Волшебной Стране прольется дождь из обломков и огня, а я не могу тебе этого позволить.

– Прощенья просим, – проворчал йети, – но, по-моему, у тебя нет ни малейшего представления о том, что случилось со мной, или с погодой в Волшебной Стране, или вообще хоть о чем-нибудь, пусть даже о малейшем факте, о самой ничтожной вещи во всей Вселенной. Это всего лишь мое мнение, разумеется.

Черный пес раскрыл пасть, вывалил наружу розовый язык и тяжело дышал с широким оскалом. Сентябрь видела его глубокую темную глотку.

Сентябрь наклонила голову.

– А вы – Конденсатор? – спросила она пса.

Он слегка взвизгнул, как человек, издающий что-то вроде короткого смешка, который служит не столько смехом, сколько знаком препинания.

– Меня зовут не так, но это тоже хорошее имя. Очень даже неплохое, – пролаял он.

Сайдерскин присел и приложил свою огромную черно-синюю лапу к крутящейся поверхности красного купола в том месте, где тот касался потрескавшейся меловой лунной почвы, каменных плит и дерна, беспорядочно разорванного в клочья.

Сентябрь и Суббота наблюдали, парализованные страхом и присутствием большой и очень бдительной собаки, как йети перемещал пальцы странными кругами, каждый кончик пальца по своей траектории. Налетел ветер; полуденный свет померк, будто книга захлопнулась, в мгновение ока поменяв золото на черноту. Звезды переполошились и заспешили по небосклону. Золото вернулось и снова ушло, мелькая, словно страницы в маленьких книжечках, на которых танцуют маленькие фигурки, если листать их достаточно быстро. В сердце Сентябрь нарастало и крепло сильное беспокойство. Йети глянул на них. Его лицо преобразила грубая, потрепанная непогодой улыбка. Она выглядывала из глубины лица, как улыбка вулкана.

– Лучше, когда оно под рукой, – сказал он с некоторой застенчивостью, спрятанной за рычанием, и поднял здоровую лапу. – Еще лучше, когда есть обе, но такого со мной давно не бывало. Можно, конечно, лупить время по голове отрубленным куском плоти, но мое тело принадлежит мне. Никто не может использовать его лучше меня. Время ни с кем не дружит – времени чужды светские манеры, оно никогда ни перед кем не придержит дверь. А я вот держу дверь для времени одной здоровой лапой. – Звезды над ними замедлились, и над открытой пыльной чашей Луны спустилась мгла. – Я был совсем юн, когда потерял лапу. Утратил навсегда, все из-за собственной беспечности. Теперь-то я это знаю. Я встречаюсь с горой. Собираюсь ее украдкой поцеловать. Планировал даже жениться на ней в полночной тьме. Самая красивая гора на свете, сверкает снегами всюду, где положено, богата гранитом, турмалином и серебром, крепкая и разумная, закаленная эпохами опыта. Когда она меня увидела, ее сосновые деревья встали дыбом, и ветер в ее вершине просвистел мое имя. Когда я увидел ее, то почувствовал, что реки прорываются сквозь камень моего сердца и преображают меня.

– Все ли йети женятся на горах? – вежливо спросила Сентябрь.

Сайдерскин хитро улыбнулся.

– Только те, кому повезет, – ответил он. – Она согласилась встретиться со мной, подобрать свои предгорья и прийти ко мне, бросив своих сестер и братьев, которые следят друг за другом, не смыкая глаз. Я был первым. Я был пылким. Я был молод. Я заблудился в мечтах о жизни на ее склонах, то быстрой, то медленной, о ежедневной близости с ней, о мелочах обыденной жизни гор: у какой лисицы появились лисята, а какая свалилась с края утеса, какие лавины собирались заглянуть на чай, и что там такое творится в безмолвных лугах гипноромашек, отчего сосновые шишки опадают тысячами. Некоторые смотрят на гору и видят только ее вершину. Я же смотрел глазами влюбленного и видел дрожание каждого камешка. Я настолько погрузился в предвкушение будущего счастья с моей горой на моей горе, что не разглядел ловушки – грубого, глупого, идиотского капкана, в который не попался бы даже укушенный пчелой медведь, – пока этот капкан не захлопнулся на моем запястье. Возлюбленная гора услышала мои крики ярости и боли и сбежала. Ее топот потряс меня до основания. Я был зол на себя. Когда некого винить, кроме себя, злишься особенно сильно. Сколько же бед обрушилось на меня из-за одного бездумного движения лапой! – Сайдерскин ввел один из своих пальцев, толстых и длинных, как молодые деревца, внутрь нарыва, бесконечно медленно и терпеливо. Он копался внутри, как лемур, который ищет насекомых в коре дерева. Отдаленное громыхание и дрожь раскатились вокруг них ниоткуда и отовсюду. – Но йети не такие. Мы другие. Мы – дети Луны.

– Если вы дитя Луны, – выкрикнула Сентябрь, – как же вы можете ее так мучать? Что это пробивается из-под нее? Я бы никогда не стала ломать кости и выкручивать суставы моей матери, как вы.

Словно в подтверждение ее слов, поверхность под ногами резко накренилась. Сайдкерскин все копался во внутренностях красного купола. Сентябрь едва не рухнула на черного пса. Они с Субботой вцепились друг в друга, а лунотрясение меж тем накрыло все Терпение. Сайдерскин склонил голову на сторону.

– А ты знаешь, что такое Луна, девочка?

– Луна – это Луна, она вращается вокруг Земли.

– Ну, правильно, конечно. В том же смысле, в каком девочка – это девочка и обращается по орбите жизни. Луна – это не просто Луна. Ничто не равно только себе. Луна – это Луна, сейчас и во веки веков. Однако она живая. И как все живое, она растет, и старится, и бунтует в надлежащем возрасте, увязывается за проезжими планетами, капризничает и упрямится. Просто ее порывы настолько сильны, что становятся и нашими порывами. Всего месяц – и ее лик меняется, а у кого не так? Какое существо тридцать первого числа равно самому себе первого? За такой промежуток времени может случиться что угодно. Но когда Луна меняется, она хранит время для мира, над которым парит. Она подтягивает приливы повыше, как одеяло, когда ей холодно, и отталкивает их обратно, когда ей слишком жарко. Так вот она и гонит вперед часы дня и ночи. Открою тебе правду: сердце Луны – это месяц. Она – движитель, и по мере того, как она поворачивается, она раскручивает месяц за месяцем, как страницы книги в полете. А внизу народ пакует их в календари и понимает ритм мира. От полной Луны до полной Луны, и так двенадцать раз в году. Думаю, ты понимаешь – Луна производит время. Все Луны этим заняты. А йети, рожденные на Луне, вскормленные на лунных скалах, вспоенные ее талым снегом, – они как часы, во плоти и крови, которые разгуливают и разговаривают, и распевают детские песенки, для вечности. Когда феи и эльфы забрали мою руку – а это действительно рука, знаешь ли. Не лапа, а рука. Рука, которая пользуется инструментами и манипулирует предметами, прикасается к лицам любимых и весело отсчитывает годы.

– Лапы не так уж бесполезны, – прорычал черный пес. Он и правда умел говорить – раскатистым, грубым, сдавленным голосом.

– Феи называли ее лапой, потому что хотели считать меня животным. Не таким животным, что болтает о философской всячине, наслаждается турецким кофе, знакомо с Костяной Магией и выплачивает ипотеку, нет, – животным, которое можно зарезать на мясо и стыдиться этого только по пятницам. Гораздо легче использовать кого-то для собственных нужд, если думать о нем как о бессловесном и неразумном существе, созданном только для вашего удовольствия. – Рот Сайдерскина перекосился, и он потер заросшую шерстью культю. – Феи и эльфы обо всех так думают. Они считают, что весь мир существует только для их удовольствия. Мы их за это ненавидели, а они этого даже не замечали. Наша ненависть была как огромный красный зверь, бросающийся на стены, а они так ничего и не замечали.

Сентябрь больше не могла этого выносить:

– Я встречала фей и эльфов, и никто из них не был таким! Они мне помогали, они добрые! Как я могу верить монстру, который истязает Луну, и не верить моим собственным друзьям?

Сайдерскин потряс кудлатой головой.

– Если ты и знавала фей, так только тех, кто слышал о лапе йети на Луне и не пришел сюда. Тех, кто узнал, что время можно запрячь в сани и стегать, пока оно не начнет кровоточить, но не захотел на нем прокатиться. Это редкие исключения. Нет такого народа, в котором все были бы испорчены или все хороши. Каждый сам выбирает, каким ему быть. Но даже они смотрели на людей, а видели только инструменты. Никто не должен служить чашей для утоления жажды другого. И все же феи и эльфы высосали нас досуха.

Сентябрь вспомнила, что у Кальпурнии была девочка-подменыш, которая не могла быть ее собственным ребенком. И что Чарли Хрустикраб держал Волшебную Страну в ежовых рукавицах…

– Я отвечу на твой вопрос прежде, чем ты его задашь, – продолжал йети, вытаскивая пальцы из нарыва и отламывая еще несколько плит белого камня, выдавленных из-под поверхности Луны. Сентябрь уже видела, как нарыв набухает и даже слегка пульсирует, будто делает долгий глубокий вдох. – Ответ такой – ты не права. Феи не пропали. Просто они уже не те, что были раньше. Я смотрел на это и не помогал им, хотя мог бы. Я ликовал. Ликовал, рыдал и был рад. Возможно, напрасно. Возможно, смеяться над агонией – это забавы фей, и мне не следовало играть моими фигурами на их доске.

– Что же случилось? – спросили Суббота и Сентябрь одновременно.

– Никто нам не говорит! – продолжила Сентябрь уже в одиночку, с любопытством, которое преодолело страх. – Феи, похоже, думают, что это секрет, или же сами не знают.

Йети пожал плечами, глядя на кучи мусора вокруг.

– Они не исчезли, – сказал он снова. – Ты окружена феями. Они обступают и теснят тебя со всех сторон. Ты держала их в руках, таскала на спине. Ты думала, что они прекрасны, искала их, нашла, потеряла. – Сайдерскин вытащил из глубины своей невероятно густой шерсти длинный голубой Сапфировый Стетоскоп. Он засунул наконечники в уши и приложил мембрану к боку нарыва. – я полагаю, ты уже заметила, что на Луне нет Королевы, Короля, Маркизы или Премьер-Министра, вообще никого нет, даже ежика в бумажной шляпе, торчащего на барном стуле. На Луне – анархия, она себе на уме и не потерпит, чтобы ей указывали, что делать, те, кто прожил меньше ее, то есть никто. Некоторые считают, что Луна ненавидела фей так же, как все. Она не по-доброму восприняла намерение кучки стрекоз-переростков, упивающихся своей воображаемой властью над всеми, поездить на ней. Скажу прямо, это худший из всех видов опьянения. Теперь народ говорит, что Луна хотела стряхнуть назойливых мух со своей холки, поэтому она подстегнула Чудотворную Жемчужину. Просто вытолкнула ее из своей почвы, которая состоит из собственного лунного жемчуга и холодного дыхания того вечного месяца, что тикает в лунной глубине. Это правда, что она и сама как Луна: длинные серебристые волосы и звезды, танцующие на ее черной спине. Ее глаза – это глаза пантеры, как шепчутся все вокруг, хотя никогда ее не видали. Если ты заглянешь в щели ее зрачков, то увидишь вспышки магии. Она сама зовет себя Жемчужиной, не отличая себя от лунного вещества. Я полагаю, она обучена магии, но кто знает, какой именно? Позднее многие пытались объявить ее своей – Сухая Магия, Строгая Магия, Немагия, даже Тихие Пфизики. Но она, как и сама Луна, оказалась не очень-то склонна следовать правилам. Феи приветствовали ее появление и вступили в перебранку относительно того, Благие или Неблагие должны ее затанцевать до безумия или сделать ее головой какаду. И все это время моя бедная рука была укутана временем, как колыбелью для кошки. Когда Жемчужина только появилась, она была еще молода, но феи принуждали ее танцевать и болтать в их гостиных, пока она не стала взрослой женщиной, которая прожила бо́льшую часть жизни как игрушка, а не как девушка. Наконец, Рокочущая Магия, которую Жемчужина удерживала внутри себя, взорвалась. В самой середине Терпения она улыбнулась. И все кончилось. Она стояла одна, рядом с моей отсеченной рукой, опираясь на нее, как на трон, сделанный только для нее. И улыбалась. Жемчужина потемнела, как темнеет гаснущая лампа, и стала шелковисто-черной. Звезды коротко мерцали в ее глубине, как падающие желания. Жемчужина улыбалась, а феи исчезли.

Черный пес откопал в обломках города длинную серебряную косу. Плотоядно ухмыляясь, он помотал ею, зажав в пасти, как найденную кость.

– О! – вскричала Сентябрь, осознав все в один ужасный момент.

– Они пользовались нами как своими инструментами, – шептал йети, хотя его шепот был сравним с криком ребенка, – а Жемчужина сделала их инструментами для всех. В чудотворстве есть своя поэзия, иначе какая от него радость? Ты встречалась с половиной народа фей. Сапфировый Стетоскоп был мэром Терпения, звали его Помело Варнавы, если я правильно помню цвет его жакета. Костяные Ножницы были его женой, Чепцом Монашки. Я думаю, что старушка Танаквиль превратилась в гаечный ключ. Ее сыновья рассыпались по полу деревянными ложками. Фей было больше, чем цветов в полях, и все они обратились в то, чем всегда и были, – голос Сайдерскина потемнел и наполнился скрежетом старой ненависти, – в мусор. Полезный мусор, но все же мусор. Уверен, что и ты использовала фей для работы. Они никогда не ломаются и не изнашиваются, Жемчужина позаботилась об этом. Конечно, не каждый инструмент отягощен отвратительным прошлым, но их так много…

– Мой Гаечный Ключ? – спросила Сентябрь с чувством подступающей тошноты. – Ложка Ведьм…

– Но они же не спят? – внезапно пропищал Аэл из люльки, висящей на шее Сентябрь. – Осознают ли они себя внутри гаечных ключей и ложек?

Сентябрь поднесла руку ко рту и ахнула.

– Вилы сказали «нет»! В стране великанов, в Парфалии, Вилы сказали «нет». Вот почему король Чарли постановил, что Инструменты Имеют Права. Ну, конечно, Инструменты же – это его кузины, друзья, дяди и тети. Но тогда должна быть причина, по которой они пробуждаются, по которой внутри них начинают шевелиться феи! И если хотите знать, мистер йети, я считаю, что эта причина – вы! Это вы крушите Луну без всяких на то оснований, просто потому, что вам больно! И если Луна сделана из жемчуга, то, сломав ее, вы разобьете заклятие. Может быть. Это кажется логичным, хотя и звучит как нонсенс.

Йети захохотал. Он хохотал так долго и громко, что Сентябрь пришлось зажать уши. Она пыталась защитить маленького Аэла, прикрывая его собой. А смех все не стихал. Он грохотал, раскатывался, бился о башни и ночной воздух, пока наконец эти раскаты и этот грохот не передались Луне. И вот она вся уже содрогалась в муках, стоны и хрипы вырывались на поверхность, будто два айсберга терлись друг о друга.

Расщелины распахнули свою черную глубину. Церковь Фей, вся покрытая сухими сладко-горькими лозами и инеем, ухнула в зияющий каньон почти беззвучно, если не считать печального обреченного шелеста. Нарыв внезапно вспучился еще сильнее, сделавшись выше и шире. А тряска все длилась и длилась, толчки становились все резче.

Сентябрь припала к поверхности, держась из последних сил. Наконец лунотрясение милосердно затихло.

– Ты не такой, как я думала, – выкрикнула Сентябрь. Нервы ее были на пределе. – Ты говоришь, как хороший и добрый зверь, а сам одним своим смехом крушишь все вокруг.

– Почему ты думаешь, что я причина этого, девочка из низин? – проревел йети.

– Ты колол Луну Костяными Ножницами! – завопила Сентябрь в ответ. – Ты гонял Арустук по равнине, будто она совсем никчемная! Ты смеешься – и мир содрогается. Ты такой большой, больше всего, не считая гор, твои глаза налиты кровью и гневом, а рука твоя жестока, и я боюсь тебя – мне не стыдно бояться, когда меня вот-вот раздавит вместе с моими друзьями. Если бы меня попросили описать злодея, осмелюсь сказать, он был бы очень похож на тебя!

Йети посмотрел на нее со значением.

– Ты тоже одета как злодей. Значит ли, что ты и есть злодей?

Сентябрь взглянула на свои черные шелка.

– Это не то же самое!

– Ты еще дитя, – вздохнул Сайдерскин. – Ты видишь только малое, только то, к чему способна подползти. Да, Луне больно, но это не я причиняю ей боль.

 

Глава XIX

Время – единственная магия

в которой один становится двумя, двое становятся одним, полуправда становится целой, все преходяще и все ошибаются

Красный купол в огромном павильоне Терпения зашевелился.

Он скручивался, медленно растягиваясь. Он вспухал, опадал и снова вспучивался. Он производил странные тихие звуки, вытягиваясь к пустым небесам. Под кожей его расцветали тени.

– Почти пора, – прорычал Космический Пес. И сразу после этого их стало не пять, а шесть. Из облака сгустился высокий мужчина с черными татуировками на синей коже. Да-да, он явился в грозовом облаке, пепельно-темном, как во время летнего шторма, а когда облако рассеялось, он уже там стоял, влажный, яркий, крепкий. В руке он держал Костяные Ножницы – длинные, белые, острые. Взгляд его надолго задержался сначала на Сентябрь, а затем на юной копии самого себя – на Субботе, чьи глаза наполнились дымчатыми слезами.

– Почему? – прошептал юный Суббота.

Но старший ничего ему не ответил.

Сентябрь смотрела на высокого марида будто издалека. Она знала, что должна закричать на него – возможно, он бы даже послушался. По крайней мере ее собственный Суббота обычно слушался. Но ее опять накрывала все та же ужасная парализующая неподвижность. Этот Суббота был будущим. Не значит ли это, что все уже случилось? Не значит ли, что уже ничего нельзя сделать? Как она может спорить со всеми Субботами, которые еще впереди? Она разбила свою судьбу молотком – это что-нибудь да значило?

Старший Суббота двигался быстро и уверенно. Сайдерскин пошевелил пальцами в жемчужной почве, и опять звезды покатились как по дорожке собачьих бегов, преследуя несчастного отчаявшегося зайца. Солнце всходило и садилось фотографическими вспышками, все быстрее и быстрее. Время судорожно сокращалось и тащило их за собой. В свете фотовспышки заката Сентябрь увидела, как Суббота раскрыл ножницы и вспорол Луну. Он делал длинные надрезы в направлении от ужасного красного нарыва, налегая всем телом, чтобы раскрывать и закрывать ножницы. Черный Пес скакал вслед за ним, прикусывая края разрезов и растягивая их пошире.

Красный волдырь начал подниматься.

Последний сокрушающий толчок лунотрясения прокатился под ними. Казалось, что начинался он в глубине их сознания – и раскрывался, содрогаясь и осыпаясь. Сентябрь упала, успев в последний момент извернуться, чтобы не раздавить собой Аэла. Суббота подхватил ее и поставил на ноги. Затем метнулся вслед за собой будущим, который то скрывался в своих грозовых облаках, то снова возникал.

Из раны, проделанной Костяными Ножницами, сочилась, словно густое масло, черная кровь Луны. Она дрожала и мерцала раскаленными узорами, золотыми и алыми на черном. А красный купол все продолжал расти из развалов Луны.

Сентябрь закричала, вцепившись в люльку с Аэлом. Она пыталась ползти по направлению к Арустук, но совсем не узнавала модель А. Казалось, что та теперь целиком состоит из витражного стекла и покрыта дикой полосатой шерстью – уже не машина, а живое существо с мерцающим внутри подсолнуховым рулем, с поросшим грибами рычагом из черного дерева, с резной приборной панелью из слоновой кости. Только мешковина с надписью «Картофельная компания Арустук» все еще болталась над ее запасным колесом – вернее, уже не колесом, а длинным кошачьим хвостом, скрученным спиралью. Зазвучал сигнал модели А, но это были не привычные куа-куа или ахууга, а настоящий голос, тонкий и прерывистый, какой трубач выдувает ртом. Голос, произносящий то, другое слово, которое должно выучить всякое живое существо; слово, такое же необходимое для жизни, как топливо, которое превращается в движение, музыку, листья, корни, шипы диметродона, танцы, библиотеки и детей:

«Да! Да! Да!»

Круглясь, крутясь и раздуваясь, красный купол высвободился из Луны. Он оторвался со звуком тысячи переломанных костей – и всплыл в темноте, мигая в свете дня и снова темнея, по мере того как ускорившийся мир пунктиром несся вперед. Красный купол плыл как огромный воздушный шар.

Только это был не купол, не шар, не волдырь и не нарыв. Это была луна.

Крохотная версия огромной бледной Луны, только темно-красная, воспаряющая все выше и выше. Длинный пульсирующий канат, сверкающий кварцем и опалом, соединял его с кипящим морем лунной крови, оставшимся внизу. Казалось, новорожденная алая луна крутится и вытягивается в попытках освободиться от толстой скрученной пуповины, соединяющей ее с Луной-матерью.

Сентябрь видела роды собак, овец и коров. Она прекрасно поняла, что сейчас произошло. Это невозможно было ни с чем перепутать. Луна родила младенца.

Черный Космический Пес высоко подпрыгнул, описав в воздухе идеальную дугу, как пущенная стрела. Поравнявшись с твердым, как мрамор, канатом, Пес вцепился в него одним яростным щелчком мощных челюстей. Новорожденный месяц перекатился набок, направив кончики своих рубиновых рожек вверх, приняв форму улыбки или колыбели. Но пуповина не порвалась. Черный Пес упал, поскуливая.

– Я – не злодей, – сказал Сайдерскин, когда тряска стихла. Он смотрел, как красная луна барахталась и приплясывала в ночи, учась поворачиваться и вращаться так же быстро, как новорожденный олененок. Она уже немного подросла. Возможно, на ее поверхности смогли бы разместиться два человека и даже построить себе дом. – Я – повитуха, – закончил он. – я говорил тебе, что Луна – живая. Такая же живая, как твоя мать. Луне требуется много времени, чтобы выносить дитя. Дольше, чем те короткие жизни там, внизу. А кто еще поможет планете на ее родовом ложе, как не повитуха, которая может удержать время в ладони? Все, что я делал, было для этой малышки, чтобы высвободить ее из-под материнской опеки. Луна тряслась, да только не я ее тряс. У нее были схватки.

– Но Алфавитарий сказал…

– Я что, должен был бросить свои обязанности и объяснить какому-то парику, что мне нужен Сапфировый Стетоскоп, чтобы прослушивать сердцебиение новой луны? Они все сбежали, и это хорошо! Ей нужен покой. Луна не должна беспокоиться о том, что схватки нагонят страху на ее народец, даже если их и вовсе унесет в пустоту! Я не могу делать свое дело с перенаселенной Луной. Я был бы не лучше, чем та фея, которая гонит время вперед, чтобы малыш побыстрее стал большим, чтобы первая пролетающая комета не убила его. Поэтому я позволял им смотреть на меня и болтать, что им вздумается. Называть меня монстром, опасным существом. Называть меня злодеем. Меня это не ранит. Я был на Плутоне. Я свои уроки выучил.

– Ты становишься тем, кем тебя называют, – сказала Сентябрь обеспокоенно. – Так что ты – монстр. И злодей.

Йети уставился на нее.

– Но это же только первая часть. Ты становишься тем, кем тебя называют. А вот продолжение: Называй себя тем, кем сама хочешь стать. Ужасная магия, доступная всем и каждому – и тебе. Я должен поговорить с Недоверблюдом, он вконец обленился.

У Сентябрь перехватило дыхание. Сердце ее переполнилось словами, ее прозвищами: Рыцарь, Епископ, несдержанная, своенравная, прожженная маленькая воровка, Преступница, Революционер, дитя, осеннее приобретение, маленькая дурочка, пресыщенная неженка — и много чего похуже, что произносилось шепотом за кирпичными стенами школы, на последней парте, в коридорах. Каждое из них падало на нее, как заклятье. А как бы она сама себя назвала? Сентябрь покопалась внутри в поисках нового слова, ее собственного слова. И ничего не нашла. Она просто не знала его.

Однако От-А-до-Л тоже слушал. Он таращился из своей черной шелковой люльки на младенческую луну, жалобно дергающую свою пуповину. Он тоже заглянул в свое многокамерное сердце ящерки в поисках, кем бы стать. Он смотрел на морду Черного Космического Пса со сломанными зубами, трущего себя в тех местах, где пуповина, что связывала Луну с ее детенышем, дала ему отпор. А еще он смотрел вниз на Луну, на огромные трещины, проделанные в ней Ножницами. Красный месяц уже перестал расти. Он извивался и корчился в тех муках, что положено испытывать всякой луне, натирая ссадины в том месте, где в него уходила пуповина.

Аэл не сказал ничего. Если бы он и заговорил, Сентябрь его тут же остановила бы. Виверн захлопал крошечными крыльями и рванулся прочь от Сентябрь. Даже если он станет размером не больше стрекозы, пускай; главное, чтобы маленькая Луна жила и подрастала, а люди устраивали бы на ней жилища, строили города, библиотеки и цирки, чтобы она чувствовала себя Необходимой. Он не позволит Луне, когда она станет полной, удивляться, почему Папа не пришел на помощь, как он сам когда-то удивлялся, когда был маленьким, и не понимал, что его отец – это Библиотека вокруг него.

Аэл глубоко вдохнул. Он дал фиолетовому пламени набрать силу внутри него, присматривая за ним, припасая и придерживая его, пока не оказался вблизи пуповины и был готов. Пока не решился освободить его и использовать по своему желанию. Узловатый блестящий камень, что соединял две Луны, был много больше и толще его самого. Но он все равно попытается. Виверн открыл свою маленькую алую пасть и выпустил наружу длинный, великолепный, густой поток огня, ровный и управляемый, горяче́е, чем он когда-либо мог выдуть. Пламя ударило по пуповине, опаливая и прожигая ее. Аэл не знал, как долго он сможет поддерживать пламя. Он замер и зарокотал еще громче. Пламя пузырилось, полоскалось и пело – пока пуповина не лопнула. Красная луна свободно всплыла, перекатившись в форму улыбки и скользя по небу.

Аэл задохнулся, опустошенный и истощенный.

И очень, очень большой.

Виверн сам раздулся, как красная луна, к его телу возвращался его размер: к шее, крыльям, когтям, милым родным глазам, огромным ноздрям, великолепным оранжевым усикам, что так живо шевелятся и подергиваются. Он уже бурлил радостью, когда его люлька лопнула, и радостный рокот вырос вместе с ним, пока они оба снова не достигли прежнего размера. От-А-до-Л ликующе взревел – и пламя больше не появилось. Он почувствовал, что проклятье лопнуло внутри него, как струна.

– «Жги» начинается с Ж, «дитя» начинается с Д, а я начинаюсь с А! – взывал он со своей высоты, но никто не мог его расслышать. – Я обуздал мой огонь, а не он меня, и я – это снова я, большой, и это начинается с Б! Смотрите! Брачный сезон заканчивается, когда птенцы разламывают свою скорлупу. Только посмотрите на этого милого красного младенца с рожками торчком!

Виверн приземлился рядом с Сентябрь, возвышаясь над ней, как ему всегда нравилось.

– Семья – это транзитивное свойство, – рассмеялся он, и смех его сочно и звучно выкатился из огромной глотки.

Сентябрь, вскинув голову, глядела на друга – большого, радостного, смеющегося. Она потянулась, и он приложил свою теплую щеку к ее маленькой руке, как это делали Еррата и Сен. Сердце Сентябрь чуть-чуть отпустило.

В самый раз для того, чтобы могло случиться все остальное. Потому что Суббота вернулся.

Оба Субботы.

Старший Суббота опустил Костяные Ножницы, почерневшие от крови Луны. Он действительно выглядел очень суровым. Совсем как Взрослый. Устрашающий, огромный, полный невозможного и невообразимого будущего. Сентябрь подняла руку в почти незаметном жесте приветствия. Младший Суббота возник из облака перед своей копией. Он уставился на самого себя жестким непроницаемым взглядом.

– Скажи мне, – промолвил он. – Ты можешь мне сказать. Она когда-нибудь сможет увидеться со мной без твоего присутствия?

Суббота вздохнул, и вздох этот был усталым и удивленным.

– Прости меня. Правда. Я знаю, что я напугал вас. Просто я тоже был здесь, когда я был тобой, и мне тоже было страшно, так что я обязан был появиться, когда ты был тобой. И потому что Луна – и наша праматерь тоже. Мать всех морей в Волшебной Стране, наша прабабушка. Мы должны радоваться, когда появляются кузены. Мы всегда должны им помогать. Но я не могу помочь тебе, потому что я не помог мне, когда был тобой.

– Значит ли это, что ничего изменить нельзя? – спросила Сентябрь. – Если то, что ты говоришь, правда, тогда все это замкнутый круг, и я в нем застряла. И у меня с Субботой будет дочка, потому что у меня уже была дочка, которой у меня еще не было, и с глаголами возникают большие трудности, но они только добавляются к будущему, которое, как кулак, не отпустит меня, даже если я ударю по нему молотком.

– Сентябрь, – сказал юный Суббота. Он поднял ее подбородок так, чтобы смотреть ей в глаза и понимать, что она его слышит. – Слушай меня. Слушай. Ты не можешь меня игнорировать только потому, что боишься того, кем я стану, или того, кем ты станешь, или кем мы вместе станем, или всяких глупостей вроде предопределенности, которая на самом деле всего лишь означает, что у тебя назначены определенные встречи. Но встречи – это ничто! Ты всегда можешь опоздать, потому что обед оказался просто чудесным или ты заблудилась в одной тенистой аллее. И мне никогда не казалось, что это ужасно – жить, зная свое будущее и свое прошлое, подружиться с ними настолько, что можно приглашать их к ужину и дарить им подарки на праздники. Это твое настоящее, с которым тебе придется знакомиться снова и снова. Мне нравится быть маридом, а это все и значит быть маридом. Из-за тебя мне кажется, что это плохо, но это не так. Да, он здесь, потому что всегда был здесь, – но чем дальше ты двигаешься вперед, тем беспокойнее становится вокруг. Океан, Сентябрь, представь себе океан. Его глубину и волны. Штормы, что бушуют в открытом море, кораблекрушения, и пираты, и штили, они все появляются из ниоткуда и уходят в никуда, когда закончат то, за чем приходили. Суббот в нем – как косяков рыбы, они сверкают и роятся, каждый выпрыгивает, переворачивается и ныряет в одиночку, но все вместе они образуют одну форму, и эта форма – я. Косяк желаний и решений, приходов и уходов, клеток и цирков, теней и поцелуев, и мы попадаем туда, куда стремимся, но ни один из нас не может увидеть всю Форму целиком. Ты не можешь бояться этого, просто не можешь, потому что ты такая же, как я.

Сентябрь моргнула.

– Нет, я не такая.

– Да нет же, Сентябрь, как ты не видишь? – Суббота улыбнулся, и улыбка его была похожа на расцветающий синий цветок. – Ты пересекаешь Волшебную Страну вдоль и поперек, сверху донизу. Приходишь и уходишь, исчезаешь и появляешься. Ты пропускаешь годы, которые мы проживаем, а мы пропускаем годы, которые проживаешь ты. Мы никогда не знаем, когда снова тебя увидим и увидим ли вообще! Ты встречаешь нас поврозь, и иногда мы ровесники, иногда я буду старше, а иногда – ты, потому что такова уж история, в которой мы живем. С виду она очень запутанная, но в твоей голове она укладывается вполне логично. Она протекает правильным путем через твое сердце. – Суббота сжал ее руки. – И ты ее видела, видела нашу дочь, стоящую на вершине Мирового Механизма. Ты видела себя в Стране Фотографии, желающей играть в грабителей. Так же, как видят мариды. Ты как я, ты как я, мы одинаковые, ты должна это понять.

Сентябрь привиделось, как красная книжечка разбивается вдребезги, снова и снова, как тысячи фотографий. Она вспомнила, как исчез ее папа и вернулся постаревшим и измученным и как после его возвращения стало казаться, что его не было всего минутку, если не считать того, что на диване под пледом лежит его страдающая копия. Вспомнила, как она вернулась из Волшебной Страны, а в Небраске и часа не прошло. Как Суббота оказался не рыбой, а мальчиком, который умел летать, рассекая воздух, как голубая стрела, мальчиком, который тренировался так усердно, что его выступление стало идеальным.

Внезапно в разговор вступил Сайдерскин, как будто он все это время рассуждал о судьбе вместе с ними. «Про йети я и забыла, – подумала Сентябрь. – Я так внимательно слушала, что забыла про йети».

– Время – это единственная магия, – сказал он. – А мариды плавают во времени, как рыбы в море. Представь себе: если ты поранишься, я наложу повязку, а спустя несколько недель все пройдет, не останется и шрама, это не магия. Но если ты поранишься, а я коснусь раны – и все заживет мгновенно, ты будешь называть меня волшебником. Приготовить обед – не магия, если жаришь, паришь и печешь часами; но если не успеешь глазом моргнуть, как все блюда уже перед тобой на столе, – это заклинание. Если ты упорно работаешь, чтобы добиться чего хочешь, делаешь сбережения, все тщательно планируешь, то ты не удивишься, получив желаемое спустя месяц или год. Но если щелкнуть пальцами и получить все в тот самый момент, как только ты этого пожелала, то каждый чародей захочет с тобой подружиться. Если ты живешь лет сто и видишь, что с тобой происходит секунда за секундой, час за часом, это значит – просто жить. Если начинаешь двигаться быстрее, то ты становишься путешественником во времени. Если перепрыгнуть ход событий собственной жизни и увидеть, что из всего этого выйдет, – это судьба. Но все равно лечение остается лечением, стряпня стряпней, планирование планированием и жизнь жизнью. Все то же самое. Единственная разница – во времени.

Сентябрь пыталась уложить это в голове.

– Но я-то хочу удивляться, в том и беда. Я хочу выбирать. Я разбила сердце своей судьбы, чтобы у меня был выбор. Мне никогда не приходилось выбирать, я лишь видела маленькую девочку, похожую на меня, стоящую на Шестерне на краю света, а это как-то не очень похоже на выбор. Ты бы предпочел, чтобы я выбрала тебя? Не лучше ли, если бы я выбрала наше будущее среди многих возможных, которые могли наступить для кого угодно?

– Я тебя выбрал, – ответил он. – Все рыбы во мне повернулись в твою сторону одновременно.

Сентябрь почувствовала, как внутри, словно горючее, загорается паника. Почему он ее не пони мает?

– Но я-то – нет! Я едва смогла перевести дух с тех пор, как здесь появилась, и в Волшебной Стране всегда так. Все всегда происходит само собой и одновременно. И я взрослею, Суббота! Я становлюсь старше, я читаю книги, очень много книг, и я знаю, что, повзрослев, ты уже не можешь бывать в Волшебной Стране, как в детстве! Что-то с тобой происходит, ты внезапно обязан быть серьезным и правильным, и мне страшно! Я хочу, чтобы случилось что-то грандиозное, но не хочу знать, что именно, пока все не произойдет!

– В Волшебной Стране есть взрослые, – сказал Суббота. – Кто тебе сказал, что ты не сможешь возвращаться, когда повзрослеешь? Это был тот же глупец, который сказал тебе, что взрослые не плачут, не краснеют и не хлопают в ладоши, когда счастливы? Не пытайся возражать, я видел, как ты отчаянно боролась с собой, чтобы научиться делать лицо, на котором ничего не отражается. Кто бы тебе ни сказал, что именно это и значит взрослеть, он злодей, это же просто, как огурец. Я тоже расту, посмотри на меня! Я плачу, краснею, и я всегда жил в Волшебной Стране!

И он действительно раскраснелся яркой изморозью на щеках. «Кто первый покраснел, тот проиграл», – вспомнила Сентябрь. Она приложила ладонь к его щеке, к тому месту, по которому ее когда-то шлепнула Синий Ветер. «Но что мне терять? Что это за соревнование, если я даже не знала о нем, пока Синий Ветер не объявила, что я проиграла?»

Сентябрь попыталась вновь натянуть на себя суровость. Это уже становилось ее привычкой. Она могла бы проявить суровость и подумать обо всем этом в другой раз, в тишине, когда над головой не кувыркается новорожденная красная луна. Но когда она потянулась за суровостью, то нащупала в своем сердце только перекладину трапеции, которая свободно раскачивалась, приглашая ухватиться за нее.

Старший Суббота уставился на нее темными глазами. Вокруг них образовались добрые морщинки, в которых застряла, да так никогда и не выпуталась улыбка.

– Ужасную магию может творить каждый, – сказал он. – Так делай это. Дыши. Выбирай. Что-нибудь, что угодно, что пожелаешь. Или не выбирай. Или выбирай, но если позже тебе не понравится выбор, то все нормально, потому что, когда ты была юной, ты взяла молоток и разбила свою судьбу на сотню кусочков.

Сентябрь даже не смотрела на Субботу с добрыми морщинками. Она смотрела на своего Субботу. На свое настоящее, с которым ей придется встречаться снова и снова. Он был прав. Сентябрь покраснела. Она покраснела и не пыталась помешать себе краснеть. В этом не было проигрыша, только чувства. «Волшебная Страна, – подумала она. – Волшебная Страна – это то, что у меня есть в том месте, в котором у корабля – балласт. То, что держит меня на плаву в открытом море. Может быть, взрослеть означает всего лишь становиться большой? Большой, как Альманах, Моллюск Луны, который удерживает внутри себя целый мир». Сердце Сентябрь выпрямилось внутри нее и заговорило.

Она наклонилась и поцеловала своего марида, надеясь, что поступает правильно. Ее сердце ухватилось за перекладину трапеции и качнулось вперед, взлетая высоко, выше огней цирка и вздохов публики внизу, вытягиваясь в полете в направлении пары надежных синих рук и в надежде, что они не подведут.

Когда они отстранились друг от друга, старший Суббота обнял длинными синими руками свою детскую копию. Он поманил Сентябрь, и та подошла к нему. От него исходил запах холодных камней и моря. Это был хороший запах.

– Послушайте меня, – прервал ее мысли старший Суббота. Голос его был голосом Субботы, только ниже и просторнее – внутри него можно было свернуться клубочком.

Но договорить он не смог.

За то время, что мы с вами провели месте, я бывала разной. Хитрой и скрытной, полной сюрпризов, жестокой и бессердечной в своем роде. Но сейчас я буду доброй. Суббота, тот Суббота, который видел, что из всего этого выйдет, хотел рассказать кое-что себе и Сентябрь. Мы с вами, пробираясь по жизни вместе, много раз захотим взять себя прошлого в свои нынешние руки, погладить по голове и рассказать, как устроен мир и что с ним можно поделать. Нельзя позволить Субботе это сделать, раз мы сами этого не можем. Поэтому я и заставлю Луну содрогнуться именно сейчас. У меня есть маленькие привилегии.

Но вам я скажу, что он собирался сказать, потому что мы друзья, а то пространство, что отделяет нас от эпилога истории, – это святое место, нежное и полное возможностей.

Суббота хотел сказать: «Послушайте меня. Любовь – это йети. Она много больше, чем вы сами, она ужасная и пугающая. Она издает громкие неприличные звуки. Она постоянно голодна. У нее есть рога, и зубы, и кулачища, перед которыми никому не устоять. Она ускоряет время и замедляет его. У нее свои цели и задачи, о которых ни за что не догадаться тем, кому посчастливилось с ней встретиться. Йети можно повстречать всего раз в жизни или вообще ни разу. А можно поселиться в их деревне. Но как бы вы, по вашему мнению, ни были проворны, йети всегда вас догонит, и тут можно выбирать только как именно поздороваться с ним и пожимать ли ему руку».

 

Глава XX

Не было печали

в которой довольно неожиданно вспоминаются многие забытые вещи, что приводит к некоторому беспокойству

Однако Суббота ничего этого не сказал, а Сентябрь и юный Суббота ничего этого не услышали.

Новый подлунный толчок вырвался из раны в центре Терпения. Он казался послабее остальных, но пробежал по поверхности Луны резко и неожиданно, как змея. Сентябрь споткнулась, пошатнулась и упала на обоих Суббот. Оба подхватили ее, и на одно мгновение все трое застыли, вцепившись друг в друга, и звезды сверкали над ними, как обещание.

Но вот лунотрясение прокатилось в обратную сторону, еще один, последний, ужасный толчок, как рождение плаценты, – и Сентябрь упала на спину, оторвавшись от любящих маридов.

Падая, Сентябрь увидела, как на поверхности Луны разверзлась зияющая черная пропасть. Родовые разрывы и разрезы, сделанные Костяными Ножницами, выплюнули остатки черной крови и, содрогаясь, начали стягиваться, все быстрее и быстрее, по мере того как Сайдерскин и Черный Космический Пес раскручивали небеса, словно мяч на пальце, и творили ту единственную магию, которая все лечит. Вдалеке от них из длинных глубоких ран выскочили, словно летний фейерверк, два ярких воздушных шара, непрерывно паля пушечными ядрами. Старший Суббота, мигая как лампа, погрузился обратно в открытое море мировых линий и мерцающих в полете рыб.

Сентябрь, упав, больно ударилась боком о металлический край пишущей машинки, обросшей лунными сорняками. Клавиши под ее весом тяжело опустились, неразборчиво выплюнув на ленту какое-то слово. От удара зубы Сентябрь тоже клацнули. Она почувствовала, как в бедре что-то хрустнуло, и успела подумать: «О, только не это, я опять сломала ногу», прежде чем начала истекать кровью. Горячая влага просочилась сквозь черный шелк ее брюк в одно мгновение и начала стекать на клавиши пишущей машинки. По бедру пробежала острая боль. Она осторожно приложила руку к ране, и та окрасилась в яркий цвет. Только цвет этот не очень подходил к человеческой ране. Несколько ручейков красной крови действительно сочились по пальцам, но они тонули в горячей и липкой, как сироп, жидкости оранжевого, как пламя костра, цвета. Она даже немного пузырилась.

В ее кармане разбилась апельсиновая шипучка Балласта Донизу. Солнечный свет древних дней, гигантских папоротников и диметродонов, вервалов и памяти, хранящей все, что было, и жаждущей снова вернуться к бытию. Она быстро растекалась, густая и блестящая, капая во внутренности пишущей машинки, брызгая на каретку.

Сентябрь с облегчением рассмеялась, но тут же зажмурилась от боли, потому что осколки бутылочки все же вонзились в бедро. Она скатилась с промокшей пишущей машинки и шлепнулась прямо в реку крови Луны, все еще проступающей из не вполне затянувшихся каньонов. Сентябрь старалась не промочить ноги в теплой планетарной жидкости, но неосторожно отклонилась слишком далеко назад и снова рухнула на пишущую машинку, заливая ее апельсиновой шипучкой, невероятно древним светом.

Пишущая машинка начала дымиться.

Сначала Сентябрь подумала, что машинка горит. Ярко-оранжевая субстанция, покрытая, как шкура леопарда, пятнами крови Сентябрь, булькала и сочилась по клавишам. Она шипела и искрилась, лучи солнечного света пробивались наружу и втягивались обратно, солнечный свет давно минувших дней, когда феи были молоды, когда они украли свои первые крылья, когда вервалы и диметродоны, яблоки бессмертия и циклопы впитывали его тепло и блеск своей кожей. Солнечный свет хотел, чтобы все становилось больше, хотел сделать все таким, каким оно было когда-то: полчища гигантских папоротников, диметродонов и яблочных садов, покрывающие всю голодную землю. Шипучка из аппарата Балласта Донизу впитывалась в клавиши, сахарный сироп растворял буквы. Она благоухала, как сама добродетель, живая, растущая, прилежная, в полном расцвете сил. Но под ней пишущая машинка распадалась на части, съеживаясь и вздымаясь одновременно, пока не взорвалась, как влюбленный вулкан. А потом пишущая машинка превратилась в девушку.

Она была огромная, выше и сильнее любой феи, какую Сентябрь видела или могла вообразить. Ее крылья широко распахнулись призмами огненных цветов, стекловидные мембраны отсвечивали красным и зеленым в свете все еще несущихся по кругу звезд, все еще вспыхивающих закатов и рассветов, которые тасовались, как карты в колоде. В вышине маленькая красная луна все расширялась, озера и моря размазались пеной по ее лику, за снежные пики уже цеплялся отсвет матери-Луны. Волосы феи венцом окружали голову, перевитые зелеными лозами и побегами, в которых, словно новые звезды, вспыхивали розы. Самоцветы покрывали ее тело от головы до пят. Фея посмотрела вниз на Сентябрь. Глаза ее были черными, как начало мира, полными горящих белых звезд.

Фея ухватила Сентябрь огромными руками, как куклу. И начала смеяться.

Сентябрь посмотрела вниз, борясь с головокружением. Суббота карабкался по спине Аэла, спеша ей на помощь. Сайдерскин упал на колени, рубиновые глаза его наполнились горькими слезами. Сентябрь хотела позвать их, но не смогла. У нее перехватило горло. Арустук сверкала и сияла в новой стеклянной полосатой шкуре. Сентябрь извивалась в руках феи. От живого, обжигающего, яркого, землистого запаха феи у нее кружилась голова. «Что стало с тобой, Арустук, пока я с криками и свистом гонялась за йети?» Внезапно это показалось важным именно теперь, когда Сентябрь уплывала в тумане запахов и смеха, ползущем в разреженном воздухе. «Я все узнаю, обещаю тебе, мы еще посидим с тобой, как говорила Синий Ветер». Но заставить губы и легкие работать вместе, чтобы выговорить это, она тоже не смогла.

И тут Сентябрь почувствовала, как ее что-то тянет, как крючком за сердце, и это чувство было уже знакомо, она знала, что так будет, но не знала, что так скоро, ведь она всего одно мгновение побыла в Волшебной Стране, всего один миг! Поверх чудовищного плеча феи она видела, что возвращается Синий Ветер, как уже дважды возвращался за ней ее Зеленый собрат, выплывая из-за края мира, чтобы вырвать ее отсюда и отправить домой.

– У меня же был всего один день! – прошептала Сентябрь сдавленным голосом под бесконечно пристальным взглядом феи. – Не прогоняй меня!

Закат и рассвет вспыхивали и пробегали по ее лицу – это йети толкал время вперед, чтобы маленькая красная луна поскорее выросла. Кожа Сентябрь натянулась и горела, будто стала ей мала, будто какая-то отвратительная рука растягивала ее, держа за волосы и за ноги. Сентябрь закричала.

Невидимый крюк внутри тащил ее, фея хохотала диким гулким смехом, Суббота тянулся к ней, От-А-до-Л в панике ревел…

Сентябрь выпала из Волшебной Страны, как капелька пролитой крови.

* * *

И тут же вернулась обратно.

Она чувствовала, как Волшебная Страна выталкивает ее прочь, прочь от Субботы, прочь от Аэла, прочь от Арустук, от всего.

Но фея держала ее крепко и продолжала смеяться, все громче и пронзительней, пока смех не достиг силы грома, пока он не стал шквалом, так что даже Сайдерскин вздрогнул. Синий Ветер в сопровождении компании ту́пиков, хлопая на лунном ветру полами черничного пальто, весело носилась вокруг головы йети, сияя как рождественское утро. Она оперлась парчовыми локтями на блестящую темную голову ту́пика и обхватила ладонями подбородок.

– А сколько еще бед ты натворишь, – выкрикнула она, а в синих глазах плясали чертики, – если будешь всех принимать всерьез и делать все, о чем тебя попросят!

Сентябрь прочно застряла в Волшебной Стране, как гвоздь, вбитый по шляпку.

 

Глава XXI

Девочка, которая исчезла

Сумерки облетали прерию, зажигая огни и сзывая к ужину ударами колокола. Поломанный забор починили, и теперь он был в полном порядке. В проволоке, которой залатали дыру, запуталось несколько свалявшихся прядей шерсти серой гончей. Солнце садилось за главной дорогой – за ферму мистера Альберта, за владения Пауэллов, за домик Сентябрь. Наступила настоящая ночь, полная знакомых счастливых звезд. Луна, та самая луна, наша дорогая луна с ее старым ликом, взошла на юге, полная и яркая, как жизнь.

В амбаре Пауэллов большая чалая кобыла стонала, обливалась потом и тужилась. На свет появился не уклюжий лошадиный комочек. Снежно-белый на фоне спутанной рыжей шерсти матери жеребенок взбрыкнул – и почти немедленно, шатаясь, поднялся на ноги. Его призрачно-белое тело, такое яркое на фоне алой крови, чалой кобылы и амбара, отсвечивало в тусклом свете сумерек.

Полная луна обошла окна амбара, проливаясь в них светом, как молоко.

Только Сентябрь не могла полюбоваться этим, потому что ее там не было. Солнце завтрашнего дня заглянет в ее пустую постель, а женщина с машинным маслом под ногтями закричит голосом, окрашенным паникой, как яркой краской, будя мужа, чтобы он позвонил сестре, прямо сейчас, у мистера Альберта есть телефон, пойди и позвони сестре, и перестань задавать вопросы – а собачка будет рыться в подушках девочки, которая исчезла.