Гор на Луне великое множество. Одни совсем малюсенькие, перешагнешь и не заметишь, однако на их почти неразличимых склонах крошечные невидимые овцы жуют комья микроскопического снега. Другие же окаймляют Луну затейливым забором, за которым бродят барашки с лягушачьими ногами и обдирают покоробившуюся пеструю кору с гобеленовых деревьев. Самая высокая и грозная из этих гор зовется Пышное Платье; ее многоярусные юбки ниспадают с заснеженной сверкающей вершины, струятся складками и узорами до самой долины.

Скажу вам по секрету: в давние времена жила-была девушка, которая и впрямь носила эту гору на себе, как платье. Это была очень серьезная юная ведьмочка, а с ведьмами не шутят: им заколдовать тебя – все равно что шнурки завязать. Она носила очки, а еще у нее были очень-очень прямые волосы и высокоразвитое чувство юмора, местами походившее на чувство справедливости. И ей бы сильно не понравилось, если бы я вам рассказала, как вышло, что она выросла такая большая, так что лучше уж я помолчу – целее буду.

Многочисленные медные кольца и колеи окружают подножие Пышного Платья, его Нижнюю Юбку со всеми ее каменными кружевами и оборками, скалами и утесами, возвещающими: «Гора уже надевает вершины, так что подоткни свою гордыню и начинай восхождение». Там и сям на этих колеях гигантские луковицы, величиной с линкоры, гладкие и блестящие, раскрываются, словно цветки лотоса навстречу солнечному свету. Внутри этих разноцветных чаш найдется все, чему положено быть в уважающем себя городе. Колеи то и дело со щелчком приходят в движение, но движутся они плавно, без рывков, хотя кое-кто, конечно, все равно падает, примерно как мы с вами, когда едем на трамвае по чужому городу, где всякая остановка – неожиданность. Так вот, это и есть то самое место, куда ведет Эллипсис, его самые последние черные прудики и лужицы размером не больше кроличьей норы.

– А это точно самый легкий путь к внутренней кромке? – спросила Сентябрь.

После Эллипсиса и лунотрясения все двигались неспешно, думая каждый о своем. На поверхности Луны проступили гигантские трещины – следы лунотрясения. Но Сентябрь все равно ощущала удивительную легкость, словно гора с плеч упала – теперь, когда и эта ночь, и Молниеносные Джунгли остались позади. После такого, думала она, остается одно: ноги в руки и вперед. Она сделала свой выбор и теперь решила быть довольной собой. Канделябра в итоге с ними не пошла – только распустила в негодовании свой павлиний хвост и отвернулась. «Вандалы и софисты», – отрезала она и больше не произнесла ни слова.

От-А-до-Л нахмурил оранжевые брови:

– Самый легкий? Нет, нет, Сентябрь, что ты! Но зато он самый короткий. Кратчайший путь редко бывает самым легким – и наоборот. Когда распугаешь всех посетителей, можно читать без помех, так что мне хватило времени изучить вдоль и поперек все карты Луны, какие я только сумел отыскать. Мы могли бы пойти длинным путем и обогнуть всю Луну, ни разу не споткнувшись, встречая по дороге симпатичные речки с приятными манерами и поляны, где растут чайные розы, расцветающие ровно к чаю, в четверть четвертого и ни минутой позже, а также пирожные с глазурью, сэндвичи, чашки и скатерти. И этот путь занял бы у нас год, и за это время Сайдерскин давно разломил бы этот молодой месяц надвое и сделал бы себе из его рогов пару удобных зубочисток. Однако сама видишь: вот он Планетарий, и вот они мы.

Сентябрь притихла. Над Пышным Платьем занялась заря – черно-белый рассвет, суровый, внезапный и бодрящий. Рваные, зазубренные тени легли на склоны. Суббота, протянув руку через кабину Арустук, нашел ладонь Сентябрь и сжал ее в порыве последней, отчаянной надежды – как будто, если их руки соприкоснутся, он сумеет поверить, что все хорошо. Сентябрь позволила мариду взять себя за руку, но не переплела свои пальцы с его пальцами и не стала легонько нажимать на его костяшки. Она вовсе не хотела проявлять холодность. Просто у нее не получалось вести себя иначе. Она ведь так по нему тосковала! Сейчас обида исходит от него, точно жар. Кто знает, что делал он без нее все это время, кем был? Циркачом – и мальчишкой, который улыбался так, как тогда, на той платформе. Ей, Сентябрь, он никогда так не улыбался. Но она видела не только эту улыбку – она увидела другого его, взрослого, сурового и безжалостного, и теперь она знает, что он может быть таким, и как ей вынести это знание? Каково знать, что он может оказаться на стороне йети и помогать ему? Нет, нет, она понимала, что дело не в этом. Кто угодно может быть суровым. Она и сама такой бывала, хотя потом чувствовала себя дико измочаленной. Но сейчас она пока что не могла посмотреть прямо в глаза своей тревоге. Поэтому она сложила ее в несколько раз и отодвинула в сторону, чтобы попозже разглядеть внимательнее.

– До чего же тихо, – промолвил Суббота, скрывая обиду, словно рану.

Медные кольца застыли в утреннем свете, холодные и безмолвные. Неподалеку от них на фоне горных пиков высилась бледно-лимонная чаша в размашистых разводах кварца. В просветах между ее лепестками виднелись фронтоны и чердаки.

– Это заводной город, Сентябрь, – робко заговорил Суббота. – Любой планетарий – это как карта звездного неба, только она движется, как небо, и вращается, как небо, и ее надо каждый день заводить, чтобы она не отставала от движения небесных тел. Каждая из этих каменных чаш – это городской район. Они ходят по кругу, а когда, бывает, выстраиваются в ряд, то у них начинаются задушевные беседы, и ярмарка, и танцульки в амбаре, потом они машут ручкой старым друзьям и опять с клацаньем расходятся по своим орбитам. Каждая чаша соответствует определенной планете и выглядит как она, только в миниатюре. Вот эту зовут Азимут. – Он покраснел от удовольствия, до того приятно ему было выступать в роли знатока. – Она в созвездии Волчье Яйцо. Помнишь?

Сентябрь улыбнулась. Она вспомнила, и та непонятная штука в ней смягчилась, и протянула руку.

– Ага. Это когда мы сидели у костра Кальпурнии Фартинг. Побеждает не сильный, а терпеливый.

Кальпурния была эльфиня, может, даже из тех фей, которые много лет назад прищемили капканом лапу йети. Впрочем, она не была похожа на того, кто мог бы так поступить, – она была милая, и еще у нее была дочка-подменыш. Так что, может, она и впрямь ничего такого не делала – в конце концов, она жива-здорова, жует себе вяленые покрышки и носится по равнинам на велосипеде, чего не скажешь о ее соплеменниках.

От подножия горы к медным кольцам тянулись рельсы. Неуверенно, медленно, очень осторожно Сентябрь направила на них колеса Арустук, словно вагончик американских горок. Машинка тронулась с места и грациозно заскользила вверх, Аэл взмыл и полетел прямо над ней. И тут посреди тихого, без единой птичьей песенки утра раздался оглушительный грохот. У Сентябрь сердце ушло в пятки: ей показалось, что это еще одно лунотрясение, что Сайдерскин опять стряхивает их с себя, как собака – блох. Но это всего-навсего Планетарий перевел стрелки. Желтая чаша придвинулась ближе, и они увидели на ее боку изящные резные ворота, украшенные яблоками и солнечными лучами.

Однако за желтыми стеклянными лепестками Азимута было пусто и тихо. Уютные узенькие улочки были неправдоподобно чистыми; по ним тянулись ряды серебристых домиков, все – с распахнутыми окнами и дверями, внутри никого. Аэл сказал правду: Планетарий весь состоял из линз, а в Азимуте их было столько, что утреннее солнце словно полыхало взрывами со всех сторон. Фонтан на главной площади являл собой дикое, несуразное нагромождение: это был телескоп, ощетинившийся всевозможными приспособлениями для глаз и ушей, и зеркалами, и стеклянными сферами. На всех крышах Азимута торчали прозрачные диски, трубки и пластины, устремленные вверх: к вершине Пышного Платья, к звездам и еще выше.

– А если б тебе какой-нибудь йети вручил уведомление о выселении, ты бы осталась тут? – спросил Суббота. – Вот бы нам всем увидеть Луну и миллионы лунян, которые пляшут так, что вся эта штуковина трясется, а пение их доносится до Земли! Однако, пожалуй, это все-таки было бы чересчур шумно, так что друг друга не услышишь, а я ведь так скучал по разговорам с тобой.

– Там горит свет! – воскликнул Аэл, закладывая вираж и пикируя к ним. – Вон на том холме! Целый дом освещен, как именинный пирог!

Со вздохом облегчения Сентябрь и весь ее отряд повернули к угрожающе крутому холму, который вздыбился на северном склоне чаши. Арустук ринулась в гору на полном скаку. Рукоятка карбюратора стала медленно таять, превращаясь в лунные часы с цифрами, усеянными крошечными опалами, и гномоном, сверкающим как лезвие меча. Но Сентябрь не заметила изменений. Она смотрела только вперед, на дорогу – узкую, прямую, без всякой надежды на поворот или съезд.

* * *

И правда, из одного дома струился свет, красноватый и по-домашнему уютный. Домик выглядел необычно, и Сентябрь сразу поняла, из чего он построен: не из кирпича, не из дерева – из серебряных фотографических пластин. На поверхностях этих пластин очень четко, до мельчайших деталей виднелись тонкие черные линии, тени и углы фотографии какого-то фасада. Раз в несколько секунд эти линии начинали дрожать и колебаться, и изображение менялось: то милый коттедж с увитым розами окном, то неприступная каменная крепость, то рыбацкая хижина. Рядом с дверной табличкой, прямо перед французским окном, на посеребренном стекле красовалась гравюра – изысканный джентльмен-тигр, грациозно склонившись, собирал в саду-негативе зеленый горошек и клубнику. На тигре был мятый твидовый костюм с заплатками на локтях, из карманов торчали свернутые в трубочку газеты, шея была повязана мягким платком – темным, в «огурцах». Тигриные полосы и усы шевелились на серебристой поверхности дома.

– Гости! – воскликнул он, увидев их и прикладывая ко лбу мохнатую черно-серебристую лапу. – Добро пожаловать! До чего же приятно видеть полноцветное лицо! Даже четыре лица! Что я могу сделать для вас этим дивным утром – и, простите за нескромный вопрос, почему вы не смылись отсюда, как все остальные? Кстати, хорошо, что вы остались, это полезно для здоровья. Быть трехмерным очень опасно!

– Простите, сэр Тигр, – начала было Сентябрь.

Дома вокруг были точно такими же: серебряные пластины с дрожащими, точно рябь на воде, черными изображениями.

– О, между объектом и взглядом – никаких «сэров»! – перебил он, оскалив полосатую морду. – Объект фотосъемки – это я, а взгляд – это вы. Однако называть кого-то объектом довольно грубо, так что можете обращаться ко мне по имени – Тюринг, а не Тигр, потому что я вовсе не тигр – я тюгерротип. От точности до добродетельности один шаг.

– А почему вы сами не смылись? – спросил Аэл. – Куда все подевались? Мои друзья очень хотят узнать у кого-нибудь из глассхобов, как пользоваться тем здоровенным телескопом. Но я так погляжу, в Азимуте никого, кроме вас, не осталось?

Тюгерротип по имени Тюринг почесал себя за круглым ухом.

– Что за странная идея? Все, с кем я знаком, по-прежнему здесь! В Азимуте жизнь бурлит, как всегда! На улицах столько народу, что не протолкнуться!

Сентябрь и Суббота заозирались по сторонам. Вокруг были только пустынные булыжные мостовые да безлюдные дома.

– Субъекты – трусы, доложу я вам, – продолжал Тюгерротип. – Вот что бывает, когда приходится все время позировать и красоваться. Взять меня: я – это я, такой, какой есть. Проявленный и закрепленный. А эта легкая рябь меня не смущает.

Из недр горы донесся вкрадчивый рокот, и сверху полились тонкие прозрачные ленточки дождя.

– Вы позволите нам войти? – вежливо спросил Суббота. – Раз уж вы и другие задержались здесь, нам необходимо найти кого-нибудь, кто позволит нам воспользоваться телескопом – и научит, как это сделать! Мы, понимаете ли, должны остановить лунотрясение. А для этого… для этого нам надо видеть. Видеть вдаль и вглубь.

– Я бы не советовал, – ответил Тюгерротип, передвигаясь, словно кинолента, вдоль пластин к табличке на двери. – Если вы войдете, вы будете сфотографированы, а это та еще авантюра.

– Меня не раз фотографировали, – пожала плечами Сентябрь. – Ничего в этом страшного нет, вот только на фотографии всегда выходишь не совсем похожим на себя.

Тюринг забросил в пасть серебряную клубничину. Вид у него был слегка виноватый, словно ему было неловко есть у них на глазах.

– Ты выходишь не похожим на себя, – сказал он с набитым ртом, – потому что, когда ты выходишь, это уже не ты. К этому моменту ты уже прошел целую страну: туда – через объектив, обратно – через кювету с проявителем. Так всегда бывает при фотографировании. Однако все происходит так быстро, что ты не успеваешь это запомнить. Это видно только на фотографии: черты лица, посадка глаз – все чуть-чуть отличается от того, что ты видишь в зеркале. Жизнь всегда быстрее памяти. Это потому что память плетется медленно – то вдыхает аромат давно утраченной любви, то снова и снова напевает одну и ту же песенку, вместо того чтобы сразу перейти к делу, – а жизнь стремится вперед, от кадра к кадру, от эпизода к эпизоду. Вот почему и изобрели фотографию. Чтобы память поспевала за жизнью. Когда-то давно я был тигром, хотя, может, и не сэром Тигром. Я был тигром-профессором с большим, хищным мозгом! Но какой-то парень щелкнул меня на презентации медали за научные достижения и отправил в Страну Фотографии.

– Мне казалось, – вмешался Аэл, которому почудился в этом повествовании логический изъян, – вы говорили, что при фотографировании выходишь по другую сторону очень быстро?

– О да, с большей частью нас так и происходит. Мы вообще не замечаем отличий. Но частица нас остается в Стране Фотографии на веки вечные. Вот почему никогда не бываешь в точности похож на свой фотоснимок – как только тебя сфотографировали, ты уже другая, новая личность. Часть тебя отныне живет не в тебе, а в Стране Фотографии. Здесь очень мило – какого только тут нет народу, и дома всякие, и поезда, и лошади, и яблоневые сады, а люди все разные: улыбающиеся и хмурые, старые и молодые, и все они вместе, и вообще тут всё, что когда-либо снимали на фото– или кинопленку. Если тебе много раз доводилось позировать фотографу, то тут будут бегать десятки и сотни разных тебя, а если нет, то, может, один ты и промелькнешь где-то на заднем фоне, да еще и не в фокусе. А Азимут, сфотографированный Азимут, – это метрополис. Набит битком, самый большой город Волшебной Страны, правда, переписи населения у нас никогда не было. У глассхобов были объективы для всего, что только бывает, а объективы вообще-то для того, чтобы ловить момент, так что они все время ловили и ловили, а при первых признаках опасности разбегались прочь. Субъекты, как я уже говорил, тру́сы.

– Но ваш дом – это не фотоаппарат, это всего лишь пластины, – сказала Сентябрь. С ее волос уже стекали струйки.

– Внутри этого дома – темная комната для печати фотографий, и это все равно что тоннель, ведущий из одной Страны в другую. Я прихожу по утрам полюбоваться видом. Хотя в последнее время тут так одиноко. Не пойму, из-за чего весь этот сыр-бор. У нас в Стране одиннадцать Сайдерскинов. Они совершенно безобидны! Хотя, если вы туда войдете, я не поручусь за вашу безопасность. Фотографии не умирают – они только выцветают, но этого мы не очень-то боимся. А вот вы ужасно уязвимы.

– Вы хотите сказать, что вы не… в общем, не совсем живой? – спросила Сентябрь и тут же пожалела о том, что не нашла более удачного выражения.

– Вопрос весьма интересный… – Тюгерротип почесал одним когтем шею под платком. – Полагаю, все зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «живой». Я выгляжу живым?

– О да!

– Вы полагаете, будь я неживым, я бы говорил или выглядел или вел себя совсем иначе?

– Н-не думаю…

– Если бы вы закрыли глаза, и просто слушали мой голос, и не знали бы, что я Тюгерротип, а не тигр, если бы вы не видели, что я всего лишь изображение на посеребренной пластине, а не упитанный, кругленький оранжево-черный джентльмен с ученой степенью, могли бы вы предположить, что перед вами стоит живой и настоящий представитель семейства Крупных Кошек? Благородного телосложения и имеющий склонность к сочинению музыки?

– Наверное, могла бы…

– Тогда какая же разница, живой я или нет? Я делаю все то же, что делают живые, – сказал Тюринг. – Вы знаете другой тест на живое – неживое?

Сентябрь невольно покосилась на Арустук. Эта машина менялась сама по себе: все эти подсолнухи, золотые рукоятки, раструбы граммофона. Только живые существа меняются сами, без вмешательства извне. Она сама едет, когда считает нужным, она в свое время сказала «нет» Синим Ветрам (хотя, может, у нее просто заело рычаг), и ей, как и Сентябрь, необходимо питаться, чтобы двигаться. И у нее Есть Права, если верить королю. Однако Сентябрь легче было бы применить слово «живая» к фотографии тигра, чем к собственному автомобилю.

– Красивая машина, – сказал Тюринг, проследив за ее взглядом.

– Вы думаете… – Сентябрь прочистила горло. Она ничего не говорила друзьям про изменения Арустук. – Думаете, она тоже может быть живая? Мне кажется, вы об этом кое-что знаете, потому я и спрашиваю.

Тюгерротип расхохотался.

– Знаю ли я что-то о жизни? О Живом? Я знаю, что такое казаться, о маленький примат. Я знаю, что такое выглядеть. Вот эта штука выглядит как прекрасный механизм. Но ведь и ты тоже так выглядишь. И я не стал бы, точно не стал бы заходить в этот дом. Мне очень жаль, что вы промокли и голодны, но если бы вы заняли мое место и стали бы есть мою клубнику, то в самом лучшем случае вас ждало бы фантастическое ртутное отравление. Если вы войдете в дом, то в итоге попадете в мою Страну – задом наперед, и вверх тормашками, и черно-белые.

– Вы сказали, что, когда кого-то снимают, он проходит через всю Страну Фотографии, – проговорила Сентябрь медленно, стараясь не потерять мысль. – Со скоростью, с какой щелкает затвор объектива. Но тогда эта страна должна вмещать в себя все, что когда-либо находилось перед камерой. Давно ли в Волшебной Стране занимаются фотографией? В моем мире – уже довольно давно. Вы не встречали здесь Город Фей? У него в самом центре еще выставлена напоказ такая гигантская лапа.

Тюгерротип потер полосатую щеку.

– Вполне возможно. Но я не знаю наверняка. Здесь, в Стране, столько городов! Однако я, кажется, видел похожее место, когда меня в первый раз проявляли – еще на пленке.

– Вы понимаете? – крикнула Сентябрь, обращаясь к друзьям. – У нас может получиться лучше, чем с объективами глассхобов! Тут должно быть все: и лапа, и город Терпение, даже те феи! Если нам повезет, мы сумеем увидеть, что там на самом деле случилось. Когда живешь с такой скоростью и можешь засайдерскинить куда попало все, что тебе не нравится, нужно просто снимать! Их жизни обогнали память, пнули ее и всласть на ней потоптались!

– Не сумеем мы увидеть, – возразил Аэл. – Ты оказываешься на той стороне в мгновение ока. Тигр так сказал. У тебя не будет времени озираться.

Тюгерротип сунул лапы в карманы.

– Ты, малышка, наверное, знаешь, что такое Пфизика. В Стране Фотографии пфизические законы работают по-другому. Когда ты смотришь, ты творишь волшебство. Я когда-то был знаком с одним львом по имени Вернер, фотографом в зоопарке для гроссмейстеров и падальщиков, – он готов был рассказывать об этом каждому встречному-поперечному, но никто не желал его слушать. Когда ты на что-то смотришь, ты его меняешь – одним тем, что смотришь. Это уже не просто какое-то яблоко – это яблоко, которое ваш друг Тюринг увидел, о котором он подумал и которое съел. Больше того: все, на что ты смотришь, не только изменяется само, но и меняет тебя. Фотограф делает кадр – но и сам остается на фотографии. Он есть, даже если ты ее не видишь. Он – тот, кто держит ящик.

– Вот и Канделябра похоже говорила про Плутон. Люди видят, как я одета, и говорят, что я Преступник, – сказала Сентябрь, обдумывая пфизику этого факта. – И я знаю, что порой действую как преступник – но только когда приходится!

«Или когда нестерпимо хочется», – подумала она, и в животе у нее что-то сжалось от острого чувства вины за то, что она натворила.

Тюгерротип кивнул.

– Они тебя видят и меняют тебя, и ты меняешься, потому что тебя увидели, и меняешь их, потому что они изменили тебя. Надеюсь, это звучит достаточно запутанно, потому что в Стране все еще хуже. Видеть и быть увиденным – в этом и состоит суть Страны Фотографии.

– Это все очень хорошо, но вы же не сказали: нет никакого смысла пытаться, потому что через миг вы вылетите. Значит, какой-то способ есть, – проницательно заметил Суббота, дергая себя за пучок волос.

Тюгерротип Тюринг нахмурил мохнатые брови.

– Нужно будет поймать вас в кадр в тот же миг, как сработает вспышка, – сказал он, – иначе вы сразу амальгамируетесь. Но я очень проворен. Яркое, резкое, динамичное изображение!

Суббота мечтательно посмотрел на домик из серебряных пластин.

– Здесь как дома. Все вместе, семейный ужин за столом, и кругом фотографии – портреты детей, воспоминания об отпуске, свадебные альбомы…

– И, может быть, здесь я буду в безопасности – нельзя же, в конце концов, сфотографировать проклятье, – негромко добавил Аэл. – Но мне это не нравится. Не хочу быть маленьким, плоским и черно-белым. Мне нравится моя собственная страна. В ней я красный, теплый и круглый!

– Но в фотографических процессах участвуют едкие вещества! – прошептал Суббота. – У нас наверняка будут ожоги, а что если мы по выходе окажемся где-нибудь в открытом космосе? Или снова попадем в Джунгли? Нельзя быть такими безрассудными!

Тюринг уже втащил на свою серебряную пластинку старинную камеру, какие были в фотоателье. Он установил треножник и уставился в объектив, заложив шторку за полосатые уши.

– Да, я безрассудна, – сказала Сентябрь другу. – Приходится – с такой-то работой, как у меня. – Она сделала паузу. – Как у нас.

– Встали рядышком, – скомандовал Тюгерротип. – Вокруг нашей хорошенькой машинки. Теснее, чтобы все влезли в кадр!

Тюринг широко раскинул свои могучие лапы, разинул свирепую пасть, оскалив серебряные зубы и вывалив серебристо-черный язык. В одной лапе у него была зажата резиновая груша.

– Внимание! – взревел он. – А теперь все сказали: «Эффект наблюдателя!»

В самый последний момент Аэл понял, что больше не в силах удерживать пламя, и оно вырвалось наружу – от страха, и от сомнений, и от великой ящеровой печали. Лиловая струя дугой изогнулась над серебристыми пластинами домов, шипя и сипя под каплями дождя.

Фотовспышка взорвалась, точно звезда.