Три-четыре ночи подряд продолжались свидания, на которых разыгрывались картины, подобные только что рассказанной, но с небольшими вариациями.

Днем и вечером Констансия, как всегда, шествовала в окружении подруг и поклонников, и поговорить с нею наедине не было никакой возможности. Единственное, что им удавалось сделать, – это обменяться взглядами, и то украдкой. Ее взгляд был такой неопределенный, что если бы кто-нибудь перехватил его, то ничего бы не заподозрил.

Ночные свидания устраивались с теми же предосторожностями, и разговоры у решетки носили тот же характер, но любовь не продвинулась ни на шаг. Мотылек кружился над огнем, но в огонь не бросался. Желание любить не превращалось в любовь. Надежды дона Фаустино не сбывались, но и не развеивались.

Когда доктор был подле нее, он находился под воздействием ее чар. Всему подчинялся. Был доверчив, как дитя, и предан, как верный раб. Ее призывы к сдержанности юн не мог разбить никакими контрдоводами и чувствовал себя счастливым и удовлетворенным только оттого, что в обмен на самозабвенную, уже существующую любовь получал туманные обещания полюбить его в будущем, желание полюбить его, но и эти первые такты любовной прелюдии, исполняемой Констансией, повергали его в трепет и лишали рассудка.

Однако вскоре, когда прошло первое опьянение, доктора стали одолевать малоутешительные мысли и сомнения. «К чему такая таинственность в наших отношениях? – спрашивал он себя. – Почему кузина на людях старается не обращать на меня внимания, не выказывает предпочтения, даже намеком не дает понять, Что хоть немножко меня любит? Ведь такое поведение лицемерно и двоедушно».

Он не сомневался в добрых намерениях кузины, и это служило ей некоторым оправданием, но верно было и то, что она уязвляла его самолюбие, рушила его надежды.

«Кузина ждет, когда желание полюбить меня само по себе превратится в любовь, она думает, что зерно страсти само прорастет, вырвется наружу и разовьется. Но пока что этого не происходит, и я чувствую постоянную угрозу, что любовь ее умрет, не родившись, или это окажется и не любовью вовсе, а расплывчатым чувством симпатии. Однако и симпатия может развеяться как дым. Вероятно, Констансия, предвидя такой исход, хочет подавить в себе и это чувство. Но, может быть, дело в другом: за внешней оболочкой детской непосредственности, избалованности, наивности скрывается коварный обман, хладнокровная и жестокая расчетливость? Не играет ли она моими чувствами, моим сердцем, моим достоинством? Не жестоко ли оставлять меня в таком неведении? Позволительно ли обращаться со мной как с куклой, у которой можно без конца спрашивать: «Любишь меня или не любишь?».

Эти рассуждения сменялись другими, тоже не лишенными смысла: «Не слишком ли я нетерпелив? Могу ли я требовать, чтобы она уже любила меня? Есть ли у меня право рассчитывать на такую любовь? Ведь и сам я еще недавно сомневался в своей любви к ней. Разве удивительно, что и она сомневается? Стоит ли обвинять кузину за то, что она не отдала мне своего сердца, не убедившись в искренности, силе и самоотверженности моей любви? Что такого я совершил для нее? Ничего. Чем пожертвовал? Ничем. Прийти на свидание, поболтать у решетки, поцеловать ручку – это еще не жертва, это забава и развлечение. И вот взамен оказываемых мне милостей у меня не находится ни терпения, ни доверия к ее искренности и добрым намерениям».

Так доктор судил судом своей совести кузину, сам же защищал ее и не мог вынести окончательный приговор. Между тем он с нетерпением ждал того ночного часа, когда снова может пойти к садовой решетке в сопровождении верного слуги.

У Респетильи любовные дела тоже не продвигались. Он объяснял это тем, что и каждой провинции – свои обычаи и привычки. Здесь, например, и у господ и у слуг, у всяких горничных и судомоек, любовь не летела на крыльях, а плелась медленно, едва волоча ноги. Но, утешал он себя, Самору тоже не в час завоевали, ценная вещь и стоит дорого. Действительно, разве в сердце красотки можно лезть нахрапом, татью или врываться с громом и шумом без длительной осады, без военных хитростей, без подкопов, без ратных трудов и пота?

Так обстояли дела, когда однажды утром Респетилья вошел в комнату к своему господину, который только что проснулся, и вручил ему письмо. Он получил его от какого-то незнакомца у самого порога дома. Тот передал письмо и исчез.

«От кого бы это? – подумал доктор. – Может быть, от Констансии?»

И, решив, что, безусловно, от нее, доктор распечатал конверт и с изумлением прочел следующее:

«Мой вечный возлюбленный! Ты совсем меня забыл. Не хочешь меня знать. Но я никогда тебя не забываю и люблю, как прежде. Моя душа связана с твоею нерасторжимыми узами, и ни злая судьба, ни время не могут нас разлучить. В этом мире, где все тленно и преходяще, изменчиво и быстротечно, моя душа остается все той же, ибо сущность ее составляет любовь к тебе. Здесь, на грешной земле, небу было угодно – не знаю, почему – воздвигнуть между нами непреодолимые преграды. Я не смею оспаривать волю божью и поэтому не являюсь твоему взору, не открываю тебе своего имени. Называй меня своей Вечной Подругой. Я всегда молюсь за тебя. Я вижу тебя, хотя ты меня не видишь. Когда я засыпаю, моя душа покидает мое тело, устремляется к тебе и остается с тобою. Неужели ты так огрубел, так занят собою, что не чувствуешь меня, когда я ласкаю тебя и соединяюсь с тобою в вечном поцелуе? Неужели мое чувство не находит больше ответа в твоей душе? Неужели бессмертные очи души твоей не способны увидеть ту, которую ты так любил когда-то? Неужели в твоей душе не осталось хоть какого-нибудь следа нашей прежней любви? Я знаю, что ты на пороге новой любви, ты уже любишь, любишь другую женщину, и я ревную. Какое мучительное чувство – ревность! Но не тревожься: я не нарушу эту любовь, зародившуюся в твоей душе. В этой бренной жизни ты не можешь и не должен стать моим. Это было бы безумием. Более того – преступлением. Я не стану препятствовать этой любви из пустого эгоизма. Я могу только оплакивать это горе, я уже его оплакиваю, но я переживу его. Но если эта женщина, которую ты любишь, недостойна тебя, смеется над тобой, способна пренебречь тобой, я постараюсь утешить тебя, моя радость. Моя любовь непреходяща, даже если ее испытывают ревность, твое презрение ко мне и твое небрежение. Дай бог тебе счастья, а если ты будешь несчастлив, позови меня зовом сердца и скажи мне: «Приди и утешь меня!». И я явлюсь к тебе. Уже несколько дней я пытаюсь побороть искушение явиться перед тобой во плоти. Может случиться, что и я, не совладав с собой, позову тебя, Я хочу тебя видеть, говорить с тобой, оживить твой образ. Придешь ли ты на мой зов? Думаю, что придешь. Ты отзывчив, великодушен и не лишишь меня этой радости. Я буду всегда о тебе помнить, хочу навсегда сохранить живое впечатление, воспринятое обыкновенными человеческими чувствами, коль скоро я теряю тебя в» той преходящей жизни из-за твоей любви к той легкомысленной женщине.

Прощай и помни о твоей Вечной подруге».

С изумлением читал доктор это письмо и строил тысячи догадок и предположений… «Может быть, его написала кузина, чтобы посмеяться над моим романтизмом, составив его в ультраромантическом духе. Может быть, какая-то сумасшедшая влюбилась в меня и излила в письме этот бред. Может быть, дядюшка Алонсо или кто-то из его знакомых захотел сыграть со мной злую шутку. Что бы там ни было, лучше я сожгу его и никому не скажу о нем ни слова. Будем считать, что шутник, вздумавший поразить меня этим письмом и посмеяться надо мной, просчитался».

Доктор сжег письмо, не сказав о его содержании ни Респетилье, ни матери, хотя от нее у него не было никаких секретов.

Любовь Фаустино к Констансии возрастала, и мысль о ней не покидала его ни днем, когда он не видел ее, ни ночью, когда он с ней разговаривал у решетки сада. И дневное одиночество и ночные бдения до предела взвинтили его нервы. Иногда ему казалось, что он слышит какой-то странный шум и чья-то тень скользит совсем рядом. Однажды он проснулся перепуганный, весь в холодном поту: ему почудилось, будто кто-то только что поцеловал его в лоб долгим нежным поцелуем. Дон Фаустино Лопес де Мендоса, философ-рационалист, устыдился своей мимолетной трусости и малодушия. Между прочим, он ждал привидения три ночи кряду и готов был встретить его мужественно и смело. «Если это только дух, то чего же мне бояться, – говорил он себе. – Тем более, если это дух красивой женщины, в которую я, оказывается, был влюблен, И хотя я не знаю, когда это было, страшиться ее не нужно. Это даже приятно». Уговаривая себя таким образом, доктор успокаивался и смеялся над своей слабостью. Но скоро спокойствие сменилось озабоченностью, и ему было не до смеха, ибо однажды он ясно услышал легкий шум удалявшихся шагов, шуршание женского платья и едва уловимый печальный вздох.

В глубине его души уже множество раз звучала прощальная фраза письма: «Помни о твоей Вечной Подруге». «Может быть я схожу с ума? – спрашивал он себя. – Неужели я так слаб, немощен, нервен, что фантазии заволакивают мой разум? Неужели я поддамся воле какого-то бездельника только потому, что ему взбрело в голову написать мне глупейшее письмо, которое отняло у меня покой и привело в расстройство и мои чувства и мои силы?»

Эти душевные волнения не мешали, однако, доктору вести прежнее существование, Любовь его к Констансии продолжала возрастать, а любовь Констансии к нему продолжала пребывать в зародышевом состоянии.

Прошло три ночи после получения загадочного письма. Доктор с Респетильей возвращались домой. Свидание не было долгим: шел только третий час ночи. Когда они повернули за угол, к Фаустино подошла какая-то старуха и, обратившись к нему, зашептала:

– Сеньор кабальеро, мне нужно поговорить с вами, но так, чтобы ваш слуга не слышал. Я от Вечной Подруги.

Респетилья поотстал. Доктор подождал его и потом сказал:

– Ступай один, жди меня дома часов до четырех и не ложись.

Одному богу известно, что тут вообразил Респетилья. И пусть донья Констансия простит ему дурные мысли. Он пожелал господину доброй ночи. Сказал он это лукаво и не без зависти, подумав, очевидно, при этом; «Добился-таки своего, а я все зеваю».

Pecпетилье не оставалось ничего другого, как повиноваться.

Оставшись вдвоем со старухой, они начали следующий разговор:

– Что хочет от меня Вечная Подруга? Если это проделка какого-нибудь шутника, ему не поздоровится.

– Это не шутка, сеньор кабальеро. Тут дело серьезное. Может быть, в письме, которое вы получили, что-то не так сказано. Но бедняжка в таком состоянии… У нее был жар, когда она вам писала. Теперь она здорова и хочет непременно повидаться с вами.

– Кто эта женщина? Как ее зовут?

– Не знаю, но если бы и знала, не сказала. Мое дело передать вам, чтобы вы шли за мной. Я поведу вас к ней.

– С какой стати я пойду к незнакомому человеку?

– Вы боитесь, сеньор кабальеро?

– Я ничего не боюсь. Идите вперед. Я пойду за вами, даже если вы поведете меня в преисподнюю.

– Раньше, чем я вас поведу, я должна поставить некоторые условия.

– Выкладывайте, да побыстрее. Я приму их, если они разумны. Мне так любопытно посмотреть на мою Вечную Подругу, что я готов на многое.

– Тогда слушайте. Не старайтесь узнать ее имя; не преследуйте ее и не пытайтесь выяснять, что за дом, куда я вас веду; если вы даже вспомните, где этот дом, то не выясняйте, кто в нем живет; и, наконец, когда я дам вам знак, вы немедленно должны покинуть дом и следовать за мной до того места, откуда я вас веду; потом я вас оставлю, и вы вернетесь домой. Принимаете условия?

– Принимаю.

– Данте слово дворянина, что вы их выполните.

– Даю.

– Поклянитесь самым дорогим для вас.

– Достаточно слова дворянина.

– Тогда следуйте за мной.

Хотя городок был невелик, доктору пришлось пройти немало улиц и переулков; он шел за старухой и строил всякие догадки по поводу этого приключения. Это могла быть шутка, разыгранная Констансией, ее отцом или кем-то из поклонников девушки, например маркизом Гуадальбарбо, тем самым маркизом, который ввел доктора в расход, пригласив в казино. Кажется, он большой шутник. На празднества сюда съехалось много, как их теперь называют, травиат: из Малаги, из Гранады, из Севильи. Могло быть так, что одна из них, увидев доктора на ярмарке, влюбилась в него и, домогаясь свидания, изобрела эту романтическую чепуху, чтобы придать приключению пикантность. Но вряд ли андалусийская девица такого полета – да простят мне ее почтеннейшие товарки! – достаточно грамотна, чтобы составить подобное письмо и замыслить такую сложную интригу. Может быть, Вечная Подруга – это какая-нибудь стареющая ветреница? Или – душевнобольная?

Занятый этими мыслями, доктор не заметил, как старуха привела его к дверям какого-то дома. Ока отперла, вошла сама и впустила доктора, потом закрыла дверь, и они оказались в кромешной тьме. Доктор из предосторожности взялся за рукоятку пистолета, заткнутого за пояс. Старуха ощупью нашла замочную скважину в двери, ведущей из прихожей внутрь дома, отперла ее, а ключ спрятала в карман. Здесь было так же темно, как и в прихожей. Женщина взяла доктора за руку и осторожно провела его по лестнице во второй этаж. В полной темноте они миновали еще две комнаты. Наконец подошли к третьей, из которой сквозь дверные щели пробивался свет. Старуха тихонько постучала.

– Войдите, – раздался женский голос.

– Входите, сеньор кабальеро, – сказала старуха.

Дон Фаустино вошел.

Комната была бедно обставлена, но имела опрятный вид. Всю мебель составляли полдюжины стульев и стол, на котором стояла масляная лампа с двумя фитилями. В глубине была еще одна дверь, ведущая в спальню.

Посередине спальни стояла высокая, стройная женщина, одетая в черное… У нее были черные, как эбеновое дерево, волосы, бледное лицо и дивной красоты глаза, тоже черные. Во всей ее фигуре сквозило изящество. Несмотря на бледность и синие круги под глазами, кожа лица была свежа, а лоб чист, – ей можно было дать не больше двадцати лет.

– Сударь, – начала она приятным, несколько дрожащим голосом, – извините, что я вас обеспокоила, первой написав письмо и почти принудив вас к этой встрече. Когда я писала, я была очень возбуждена. У меня был жар. Этим объясняются некоторые несообразности, содержащиеся в письме.

– Сударыня, как я должен понять ваше письмо и что вы называете несообразностями?

– Содержание письма, очевидно, ясно; я имею в виду стиль изложения – он слишком экзальтирован.

– Так вы и есть моя Вечная Подруга?

– Да, это я.

– Вы давно меня знаете?

– Я знаю вас давно, а вот вы забыли меня.

– Напомните, пожалуйста, где и когда мы встречались с вами?

– Послушай, Фаустино. Прости меня, что я называю тебя просто по имени. Мм были так близки, так любили друг друга!

Доктор внимательно вглядывался в ее красивое лицо, и ему даже показалось, что он его помнит, но как-то смутно, и никак не мог сообразить, где и когда он его видел. Приятный, чуть металлический голос пробуждал в нем какие-то неясные, но волнующие воспоминания.

– Слушай, Фаустино, – повторила женщина. – Я уже писала тебе и теперь говорю: в этой жизни я не должна принадлежать тебе. Но я хотела тебя видеть и говорить с тобою, прежде чем мы расстанемся навсегда. Злой рок гонит меня от тебя. Ты должен любить ту девушку. Дай бог, чтобы она оказалась достойной тебя. Будь счастлив с нею. Ты мог бы оказать мне одну услугу?

– Требуй что хочешь, – сказал доктор, думая о том, что либо она сумасшедшая, либо все это злая шутка, либо ему все это снится, либо он сходит с ума.

– Подари мне на память прядь твоих волос.

Произнося эти слова, она подошла к вконец растерявшемуся доктору и ножницами отстригла белокурую прядь.

Все это произошло гораздо быстрее, чем мы рассказываем.

– Итак, ты снова меня увидел, но не забудь меня снова. Если ты будешь несчастлив, позови меня – я приду к тебе и утешу. Сейчас ты счастлив, и я тебе не нужна. Скажи мне откровенно: ты любишь донью Констансию? Только по чести, как и подобает дворянину.

Доктор, не ожидавший такого вопроса, вынужден был сказать:

– Я люблю донью Констансию.

– Уходи, уходи! – воскликнула женщина голосом, в котором слышались боль и раздражение.

Дон Фаустино собрался было уходить, подчиняясь этому властному голосу, но женщина обвила его шею руками; он ощутил на своем лице ее свежее дыхание, закрыл глаза и почувствовал, как она дважды поцеловала его в зажмуренные веки.

На какое-то мгновение доктор был ошеломлен, но, придя в себя, увидел, что женщина исчезла: он слышал только, как щелкнул замок двери в спальне.

Рядом стояла старуха.

– Помните обещание, – сказала она. – Следуйте за мной, и я доведу вас до того места, где мы встретились.

Дон Фаустино понял, что просьбы и увещания бесполезны: он дал слово и вынужден был подчиниться.

Старуха вела его теперь другим путем, нарочно петляя, чтобы он не нашел обратной дороги, и наконец покинула его у самого порога дома доньи Арасели.