По возвращении доктор, к удовольствию матери, поужинал вместе с нею, чего давно не случалось, так как каждый вечер он пропадал у Жандарм-девиц.

После ужина Висента, прислуживавшая за столом, сразу ушла. Мать и сын остались одни. Донья Ана завела разговор о хозяйственных затруднениях и под конец сказала:

– Дела наши обстоят неважно, но я все же сожалею, что ты не уехал в Мадрид. Я хочу, чтобы ты отправился туда, ломаю голову, где бы найти средства, и готова пойти на новые долги.

– Почему вы так хотите удалить меня от себя?

– Скажу прямо, без обиняков, как и должна мать говорить с сыном. Меня крайне беспокоят твои отношения с Роситой.

– Неужели я должен жить отшельником, ни с кем не видеться?

– Ты совершенно прав. Мне не следовало удерживать тебя здесь. Ядолжна была употребить все усилия, чтобы помочь тебе уехать. Здесь ты невольно опускаешься.

– Матушка, вы употребили очень обидное слово. Почему вы считаете, что я опускаюсь?

– Не подумай, Фаустино, что я виню тебя, напротив, я стараюсь всячески тебя оправдать, Я понимаю, что в твои годы нельзя жить отшельником. Такое чудесное превращение пристало человеку, горячо верящему в бога, чего у тебя, к сожалению, нет. Вам, мужчинам, в отличие от женщин – то ли природа у вас такая, то ли из-за вашей науки, – недостает целомудрия, не хватает стимула, чтобы блюсти свою честь.

– Может быть, и так, но все же замечу, что не все сестры и дочери моих предков постригались в монахини из нежелания породниться с плебеями или из боязни уронить честь нашего рода. Многие из них выходили замуж за разбогатевших погонщиков мулов, за удачливых землепашцев и везучих контрабандистов. У нас есть родственники в самых низах здешнего общества.

– Это мне хорошо известно, дитя мое, но мне известно также и то, что ни один Лопес де Мендоса, ни один мужчина из твоего рода в течение нескольких векав не женился на женщине, неравной ему по происхождению. Ты хочешь быть первым?

– Кто же вам сказал, дорогая матушка, что я собираюсь жениться?

– Тогда зачем же ты туда ходишь? К чему эти ухаживания? Чем все это кончится?

Дон Фаустино густо покраснел, опустил глаза и умолк.

– Все это я могу понять, – продолжала донья Ана, – но ты совершаешь большую ошибку, ты не отдаешь себе отчета в предосудительности такого поведения. Я уж не говорю, что грешно и стыдно завязывать любовные отношения, не помышляя о браке. Предположим даже, что эта самая Росита так бессовестна и безнравственна, что готова принимать тебя просто как друга, так сказать, из любви к свободе и независимости, и не имеет намерений превратить своего друга в законного супруга. Все это я допускаю. Но ты подумал, какую роль ты будешь играть в этих отношениях или уже играешь?

Дон Фаустино ощутил всю тяжесть обвинений, чувствовал себя подавленным и молчал.

– Пороки дворянина, – продолжала донья Ана, – не перестают быть пороками оттого, что он дворянин, но они во сто раз хуже, если ими поражен человек низкого происхождения.

– Матушка, за что вы меня мучаете? Мне оскорбительно слушать все это. Зачем вы так?

– Нет, дитя мое, я мать, я люблю тебя и не могу оскорбить тебя, что бы я ни сказала. Тебе кажется, что мой голос звучит слишком сурово, но отбрось обиды, успокойся и прислушайся к голосу собственной совести: разве он не звучит еще суровее? Я хочу сказать (мы одни, и я могу говорить тебе горькие вещи), что если молодая кровь побуждает тебя завести любовные отношения самого примитивного свойства, то было бы не столь уж неприлично и недостойно дворянина найти их у женщины бедной, низкого происхождения, которую не нужно тешить ложными надеждами. Напротив, ты даже мог бы ее несколько возвысить, приблизив к себе, и вызволить из бедственного положения. При всей твоей бедности ты мог бы позволить себе эту щедрость в нашем местечке. Конечно, ты согрешил бы перед богом и людьми и был бы ужасный скандал, Но, совершив грех и вызвав скандал, ты не был бы унижен, как теперь. Богатая дочка ростовщика-нотариуса принимает тебя в своем доме, везет в свое имение, показывает тебя челяди как своего фаворита, слугу, раба… сутенера. Да, да, не хватало только, чтобы люди говорили, будто она тебя содержит.

Может быть, из-за дворянской спеси донья Ана сильно преувеличивала, но в ее словах была и доля правды. Дон Фаустино чувствовал это. Конечно, его коробила резкая форма и запальчивость, с которой мать выговаривала ему, но в глубине души он ощущал свою вину.

– Поденщики, работавшие в Ла-Наве, – продолжала разбушевавшаяся матрона из Ронды, – толкуют об этом на все лады. Могу себе представить, что они говорят. Девица донья Роса Гутьеррес выказывает тебе свое благоволение, осыпает милостями, приближает к себе, делает своим фаворитом и выставляет напоказ, словно свою куклу, Желая ослепить тебя, раздает направо-налево баранину, дорогое вино. Словом, ведет себя как королева или императрица, которая по капризу вытаскивает из небытия одного из своих вассалов.

Те, кто жил в деревне и хорошо знает деревенские привычки и обычаи, те, кто знает также характер доньи Аны, могут понять ее гнев и раздражение. Злоречивость деревенских обывателей не знает пощады. Донья Ана была права: все, кто видел дона Фаустино и Роситу в Ла-Наве, теперь беспощадно злословили. Все пересуды и сплетни были известны ей от Висенты и от других слуг, и она чувствовала себя пораженной в самое сердце: были задеты ее дворянская гордость и материнская любовь.

– Можешь представить, какой жестокий удар я пережила? – продолжала донья Ана. – Все считают тебя другом и протеже дочери нотариуса. Эти ничтожные люди считают тебя тем, кем был Годой для одной знатной дамы. А раз о тебе так говорят, считай, что все наши честолюбивые мечты и иллюзии потерпели крах. Подумать только: принцесса милостиво протягивает руку и приближает тебя к своей особе. Императрица снисходит до своего милого храброго рыцаря. Разве затем я произвела тебя на свет и воспитала?

Еще никогда дон Фаустино не видел свою мать в таком раздражении и гневе. Он хотел оправдываться, возражать, но не мог вымолвить слова. Между тем донья Ана даже не подозревала, что отношения молодых людей зашли так далеко. Мысль о том, что между ними могла возникнуть любовь, причем так скоропалительно, даже не приходила ей в голову.

Доктор молчал и сидел понурившись. Лгать он не хотел, а кроме того, боялся ненароком оскорбить или огорчить мать.

Молчание сына, его униженный вид, безответность, а также то, что он не делал даже попыток защитить Роситу, умерили гнев доньи Аны, и она продолжала уже в менее резком тоне:

– Не падай духом, Фаустино. Держись с достоинством. Визиты в этот дом надо прекратить. Постепенно отучи их от себя. Сразу не рви – обижать никого не следует. Тем более что нотариус может стать опасным врагом: будет мстить, окончательно подорвет наш кредит, скупит наши векселя, начнет всячески нам вредить и добиваться кашей гибели. Но если ты постепенно прекратишь свои визиты под предлогом нездоровья или занятости, то ни у нотариуса, ни у его дочери не будет причины для обиды. Вся его месть ограничится какой-нибудь глупой сплетней вроде тех, что распространяют на мой счет. Скажут что-нибудь 'вроде того, что ты колдун, что ты общаешься с духом командора Мендосы, с перуанкой доньей Марией или с другими неприкаянными душами из нашего семейства.

– Матушка, – ответил наконец доктор, – сейчас я вам ничего не обещаю, но не сомневайтесь, что я постараюсь исполнить ваши желания. Теперь же я скажу только одно: не моя вина, что поденщики и местные кумушки превратно толкуют мое поведение. Может быть, в чем-то я поступил опрометчиво, но я не уронил чести и достоинства дворянина. Если нотариус богат, а я беден, в этом тоже не моя вина. Могу ли я рассчитывать на богатство, оставаясь здесь? По вашему совету я поехал свататься к кузине Констансии и потерпел неудачу. Теперь вы можете не беспокоиться: я научен горьким опытом и, как бы ни был беден, не стану искать спасения ни у дочери нотариуса, ни у кого другого, будь это хоть сама королева.

Донья Ана страстно любила сына и теперь раскаивалась, что обошлась с ним так жестоко. Напоминание о конфузе со сватовством, который произошел по ее вине, смягчило ее сердце. Довольная последними словами Фаустино, она поднялась со своего кресла, обняла сына и, обливаясь горькими слезами, поцеловала его.

– Какое несчастье! Какое несчастье, что мы так бедны! Нас считают здесь почти что нищими.

Бедняга Фаустино успокоил мать как мог, хотя и сам нуждался в утешении.

Скоро донья Ана ушла почивать, а доктор спустился к себе. Он был очень взволнован и не мог спать, Респетилья хотел помочь ему раздеться, но доктор отпустил слугу и остался один в комнате, где висели портреты его предков.

Он не мог ни писать, ни заниматься и все расхаживал по кабинету в сильном волнении, произносил вслух мысли, которые его одолевали, жестикулировал, словом был вне себя.

«Мать права, – рассуждал он, – она права, хотя и не знает всего. Я поступил глупо. Всему виной временное помутнение рассудка и вспыхнувшая любовь самого прозаического свойства. Если бы я по-настоящему любил ее и уважал, будь она дочерью самого сатаны, я женился бы на ней, вырвал бы ее отсюда и совершил бы чудеса только для того, чтобы прославить свое имя и завоевать положение в обществе. Тогда никто не посмел бы сказать, что всем этим я обязан ей. Но люблю ли я ее? Разве это любовь? Разве тот взрыв безумия похож на настоящую любовь? Нет, под истинной любовью я понимаю другое, я чувствую ее в себе, но она… беспредметна. Я несу в своем сердце все добродетели, великие страсти, благородные чувства, но обречен на то, чтобы совершать только низменное, грубое, грязное, прозаическое. Я веду себя так, как вел бы себя младший брат Респетильи, Что сталось с моей Лаурой, Беатриче, Джульеттой? И все-таки она лучше меня. Я подлец, обманщик и лгун. Какова бы ни была ее любовь ко мне, это все же любовь – пылкая, искренняя, благородная. В силу этой любви она одаривала меня своим вниманием, проявляла нежность, говорила лестные слова, в общем, отдала мне свое чувство бескорыстно, слепо доверившись мне. А я, который еще испытывает желания, в ком не угасло еще живое воспоминание о ее нежности и жажда новых наслаждений, осмеливаюсь презирать ее, предавая ее во имя никому не ведомой идеальной любви, которой у меня никогда не будет. Когда я заглядываю себе в душу, я вижу ее огромной и готов сравнить себя с самим богом. Но стоит мне взглянуть на мои поступки и истинные пружины моего чувства, и я ощущаю себя ничтожным, как самая жалкая тварь».

Наконец дон Фаустино в изнеможении опустился в кресло, стоявшее посередине комнаты, перед столиком, на котором горела одна-единственная свеча.

И снова печальные мысли завладели им.

Он еще глубже заглянул в свою душу и увидел, что он способен вершить великие дела. Но почему же до сих пор он поступал так, как поступает самый заурядный смертный? Какой пружины ему недоставало?

И тут доктор пришел к выводу, что ему недоставало счастья, что он был жертвой жестокой судьбы. Судьбу можно было одолеть только верой, но его вера была слаба и половинчата. Он верил только в себя и не верил в то, что находилось вне его, что могло бы его взбудоражить, подстрекнуть, подтолкнуть.

Мир не обещал ему побед, возвышенной любви, безмятежного благоденствия, триумфов, о которых он некогда мечтал и все еще мечтает. В мире до сих пор получалось так, что все его иллюзии превращались в разочарования; за каждую мимолетную радость приходилось платить унижением. Когда он спускался с заоблачных высей на землю, отказывался от мечтаний, надежд и даже от своих иллюзий, пытался принять мир таким, каков он есть, то оказывалось, что его прекрасный идол, то есть тот образец совершенства, который он создал из себя, в глубинах собственного сознания, недостоин его, обезображен и замаран.

Будучи сыном своего времени, он понимал, что цель и назначение человека состоят в том, чтобы обнаружить все свои лучшие свойства, чувства и возможности, способствуя тем самым общему историческому прогрессу, умножая своей деятельной анергией, благородством и щедростью величие и достоинство всего сущего, в котором и над которым должны проявляться и блистать дух, ум, божественный пламень, чьим вместилищем, храмом и горном были его голова и сердце.

Если ему это не под силу, то почему он не бежит из этого мира? Почему не скроется в пустыне? Нет, не в Мадрид он должен стремиться, а туда, где его никто не будет видеть.

Но не является ли анахронизмом бегство в пустыню из отвращения и ненависти к обществу? Ведь только в давние времена люди бежали из городов.

Что мог ответить на это доктор? Он видел, что отвращение и ненависть наполняют душу многих, и временами он чувствовал то же самое. Но одинокая душа не может достичь совершенства. Необходимо иметь предмет любви вне ее. Ты веришь в этот предмет любви, падаешь ниц перед ним, даже унижаешься, чтобы потом соединиться с ним. Душа очищается от греха и скверны и достигает наконец той ступени совершенства, к которой тщетно стремится одинокая душа. Ни душа доктора ни другие страждущие души не могут теперь уйти от общества. Возврата к временам Павлов, Антониев и Илларионов нет.

Чему они могли поклоняться в своем отшельничестве, кроме самих себя, пораженные самомнением и манией величия?

Дону Фаустино казалось, что только смерть принесет успокоение его измученной душе. Но как только он вспоминал о смерти, – наперекор ей вставали все надежды, иллюзии, чаяния его прекрасной юности, и были они полны света и красоты, а до его слуха доносились звуки волшебной музыки.

Это было похоже на гимн воскресения, который, как казалось его тезке доктору Фаусту, пел хор ангелов, когда он собирался осушить кубок с ядом.

Кроме того, ужас перед небытием был сильнее страна вечных мук. Он хотел жить, но жить полной жизнью, благородной, плодотворной, деятельной, и оставить после себя яркий след. Он мучительно искал средства, чтобы удовлетворить это желание, не находил его, но вера в собственные силы и радостная надежда еще жили в его сердце.

Он чувствовал себя способным преодолеть все преграды, победить все трудности. Не хватало только мощного толчка, не хватало импульса, который раскрыл бы его возможности, не было такого предмета, который внушил бы ему веру, любовь и вдохнул энергию. Констансия оказалась бессердечной кокеткой; Росита хороша собой, умна, темпераментна, но она не могла спорить с высоким идеалом, сложившимся в его мозгу; Вечная Подруга по-прежнему не появлялась.

Почему она не исполняет своего обещания и не спешит ему на помощь? Кем бы она ни была по происхождению, доктор понимал, что у них были родственные души, – высшая похвала, на которую был способен этот гордый ум.

Тысячи странных мыслей и планов проносились в голове доктора, тысячи желаний возникали в его душе. Если бы он мог пойти на сделку с дьяволом, он все отдал бы ему в обмен на страстную любовь, дабы обрести путеводную звезду, которая служила бы ему ориентиром в бурном житейском море, центром притяжения, управляющим его движением и определяющим орбиту этого движения.

Доктор был гордецом и отрицал сверхъестественное только на том основании, казавшемся ему неоспоримым, что в его собственную жизнь никогда не вмешивалась никакая сверхъестественная сила, Бели бы она существовала, то кто другой с большим основанием мог удостоиться чести общения с ней, мог рассчитывать на ее помощь и содействие, чем Дон Фаустино Лопес де Мендоса? Но поскольку она не подчиняется его воле, не откликается на его призывы, значит никаких высших сил не существует в природе.

Экзальтация, только что владевшая доном Фаустино, покинула его и сменилась меланхолией. Он чувствовал себя самым несчастным человеком на земле. Ему почудилось даже, что и перуанка и другие предки смотрят на него с состраданием. Слезы отчаяния полились из глаз и потекли по щекам.

Хотя слезы не очень украшают мужчину, однако скорбь, которая их выжимала, была столь высокой (хотя и несколько неоправданной), что придавала лицу доктора удивительное выражение и делала его в те мгновения прекрасным.

Было три часа пополуночи. Полумрак, глубокая тишина, царившая вокруг, близость кладбища, портреты предков, скудно освещаемые одной-единственной свечой, воспоминание о последнем появлении таинственной женщины – все это располагало к любви и порождало желание снова увидеть незнакомку.

Он поднялся с кресла и готов был открыть окно, почти уверенный в том, что увидит Марию, что она здесь, рядом, что она стоит прислонившись к стене, как в прошлый раз, и на глазах у нее слезы, как вдруг дверь тихонько отворилась и в комнату скользнула какая-то темная фигура. Он не видел лица и вообще ничего не мог рассмотреть, но чувствовал, что это была она, его Вечная Подруга.

В руках у вошедшей был фонарь, которым она светила перед собой, сама она оставалась в тени. Она подошла к столу, где стояли вазы и ароматницы, поставила туда фонарь, повернулась лицом к доктору, и тот с изумлением и восторгом узнал свою Вечную Подругу, еще более красивую и пленительную, чем раньше. Если бы его поэтический идеал и самые смелые мечты обрели материальные формы, то и они не могли быть более прекрасными.

Свет масляной лампы, стоявшей на круглом столике, хорошо освещал лицо Вечной Подруги. Доктор увидел ее тонкие, благородные черты и был заворожен этим дивным видением. Он онемел от неожиданности.

– Ревность сильнее любви, – тихо и печально сказала Мария. – Ревность заставила меня все забыть, все презреть – и вот я здесь, я пришла к тебе.

Доктор не стал даже задумываться, как она сюда пришла: проникла сквозь стены, словно привидение, прилетела с помощью дьявола, внявшего его жалобам, явилась самым обычным путем, как все люди? Какое это имеет значение? Важно, что она здесь, важно, что его до краев наполнило чувство страстной любви. Это была не какая-то неуловимая, неясная любовь, которая не выдерживает анализа критического разума, а любовь весомая, совершенная, зримая, неодолимая, подавившая все другие страсти и достойная его души.

– Я здесь, – повторила Мария. – Сила, большая, чем моя воля, влечет меня к тебе, Я твоя. Разве я хуже той… другой? Неужели ты не можешь полюбить меня?

Кровь бросилась ему в лицо. Он подумал о том, что все те слова любви, нежности, обожания, которые срывались с его уст еще вчера, предназначались для другой женщины, были чистой профанацией.

Он ничего не ответил, только рванулся к ней и сжал ее в своих объятиях.