Доктору удалось нащупать впотьмах подсвечник, но он был ему ни к чему: зажечь свечу было нечем, а так – он только мешал. Пытаясь найти выход, доктор ощупью двигался вдоль стены. Но в этом каменном мешке не было ни окна, ни отверстия, и свет месяца, украшавшего небо в эту майскую ночь, не проникал сюда.

Там, снаружи, в кронах деревьев и в высокой траве тихо шумел приятный свежий ветерок, но здесь, где находился теперь доктор, от него делалось жутко. Гуляя по галереям и узким проходам, он стонал, наталкиваясь на мрачные полуразвалившиеся стены, дробился на тысячу печальных, хватающих за сердце звуков. Отвратительно было слышать и шум, поднятый крысами, встревоженными вторжением непрошеного гостя в их владения.

Несмотря на свою ученость, доктор не был твердо уверен в том, что на свете нет чертей, привидений и других сверхъестественных существ. Однако бешенство, охватившее его, когда он увидел себя в заточении, оказалось сильнее смутного страха перед разгуливающими чертями.

Эти соображения невольно облеклись у него в форму звучащего слова: из его уст вырвалось несколько проклятий, да простит его бог. И как бы в ответ на свои слова, он услышал близко от себя шаги какого-то существа, несомненно, покрупнее крысы. Но не было видно ни зги. Доктор напряг зрение, и перед его глазами пошли какие-то светлые круги, они росли, ширились, заполняли пространство причудливыми, фантастическими узорами. Внутри этих кругов, красных, желтых, зеленых, как портреты в рамах, возникали то голова Хоселито Сухого в железном ошейнике и с высунутым языком, то видение женщины, похожей на Марию, или на перуанскую принцессу, или на обеих сразу, то фигуры старцев-отшельников вроде святого Антония. Доктор не испугался и не растерялся, напротив, как бы бросая кому-то вызов, он выкрикнул новое проклятие.

Но едва с его уст сорвалось это последнее проклятие, как существо, шаги которого он только что слышал, навалилось на него. Доктор почувствовал, как уродливые сильные и сухие, как у мумии, руки охватывают его, и ощутил на своем лице прикосновение чьего-то волосатого лица. Инстинктивно – размышлять было некогда – доктор оттолкнул чудовище, но оно снова навалилось на него, ткнулось своей мордой в его щеку и запечатлело на ней холодный слюнявый поцелуй.

Надо признать, что подобное происшествие могло напугать кого угодно. Ветер стонал, свистел, бормотал, подражая плачу, пению, стону и даже каким-то непонятным словам на непонятном языке. А тут еще отвратительное таинственное существо облапило дона Фаустино и тыкалось мордой ему в лицо.

Несмотря на свою просвещенность, доктор почти поверил в то, что с ним связался сам дьявол. Какое-то мгновение он колебался: пустить ли ему в ход топор, чтобы одолеть чудовище, или осенить себя крестным знамением, чтобы прогнать его. В этот самый момент раздался жалобный вой, совсем не похожий на человеческий.

Доктор расхохотался и немного смущенный и пристыженный произнес:

– О Фаон! И ты здесь? Черт возьми, это же Фаон!

Это был самый красивый, самый крупный из всех его охотничьих псов. Полный добрых намерений, соблюдая благоразумную осторожность, Фаон все это время тихо, чтобы не вспугнуть дичь, следовал за хозяином, даже не подозревая, что может его напугать.

Доктор погладил собаку и еще раз убедился, что в ответ на его проклятия явился именно Фаон, а не что-нибудь другое. Он решил полностью довериться собачьей сообразительности, надеясь, что Фаон, друг красавицы по кличке Сафо, выведет его из кромешной тьмы. Для верности он обвязал шею поводыря носовым платком и взялся за кончики.

Пес каким-то необъяснимым чутьем понял, что хозяина надо вести. Но куда? Однако Фаон двинулся в путь, доктор – за ним.

Скоро доктор почувствовал, что собака потянула его вверх, Это была лестница. Поднявшись по ней, он увидел лунный свет, ощутил на лице свежий ветерок и тут же определил, что находится неподалеку от выступа башни, соединяющейся с церковью сводчатой галереей, К несчастью, отсюда не было входа в церковь, а через узкие стрельчатые окна едва ли мог пролезть даже очень щуплый человек.

От досады и огорчения доктор топнул ногой. Фаон снова потянул вперед, повел хозяина вниз по лестнице, по которой они только что поднялись, и вывел его во внутренний двор замка, поросший высокой травой. Хотя дон Фаустино не был опытным следопытом, но заметил, что трава местами примята, следы свежие и оставлены маленькой женской ножкой. Ошибки быть не могло: Мария прошла здесь.

По жесту хозяина Фаон понял, что тот доволен, понял он также, что след взят правильно, и с радостным лаем ускорил бег. Доктор поспешил за ним.

Они попали в какой-то коридор, снова поднялись по лестнице и очутились на втором этаже башни. В одной из стен открывался арочный проход, соединяющий замок с церковью.

Они миновали арку, спустились по какой-то узенькой лестнице вниз и оказались на хорах замечательной бермехинской церкви. Здесь было тихо и темно, хотя внизу горели лампады: одна – перед главным алтарем, а две других – перед нишами святого покровителя Вильябермехи и Иисуса Назарейского.

С хоров ничего не стоило спуститься в неф церкви – этот путь был хорошо известен доктору.

Затем он проследовал к двери, ведущей в ризницу. Доктор предположил, что Мария могла пройти именно здесь. Правда, он не был в этом твердо уверен, но, заметив нетерпение, которое проявлял Фаон, понял, что его предположение было правильным.

Какова же была его досада, когда он обнаружил, что дверь в ризницу заперта. С этой дверью было не так легко совладать: она была сделана из толстых ореховых досок и могла выдержать град ударов. Пытаться выломать ее не было смысла. Да он и не осмелился бы это сделать. Рядом с дверью, ведущей в ризницу, в нише алтаря, выполненного в стиле чурригереско, помещалось изображение Иисуса. В склепе, под тяжелыми каменными плитами, по которым шел доктор, покоились останки его предков. Каждый его шаг гулко звучал в недрах церкви и многократно повторялся, отражаясь от стен.

Однако он несколько раз постучал в дверь тыльной частью топора. Никто не отозвался. Он постучал сильнее – безрезультатно. Наконец, потеряв терпение, он стал стучать изо всей силы. Каждый удар многократно отдавался усиленным эхом, и возникал единый мощный гул. Казалось, что это сам бог звал на страшный суд монахов-доминиканцев и членов семьи Мендоса, покоившихся в склепе. Ни одна живая душа не откликалась.

Тогда доктор наклонился к замочной схважине и крикнул:

– Отец Пиньон! Отец Пиньон! Вы что, оглохли?

Отец Пиньон и правда был глух. Кричать было бесполезно – никто не отзывался.

Вдруг ему пришла мысль, что он сделал, глупость, избрав эту дорогу. И еще подумал, что, пока он здесь стучал, Мария успела покинуть жилище отца Пиньона через другую дверь.

Сообразив все это, он сорвался с места и как сумасшедший бросился бежать на хоры, а оттуда обратно по той дороге, по которой только что шел сюда. Теперь собака едва поспевала за ним. Но как только они добежали до внутреннего дворика, хозяин и пес снова поменялись ролями: теперь собака пошла впереди и быстро довела его до дома.

Респетилья, который снова приступил к исполнению своих обязанностей слуги, увидев господина с топором в руке и крайне возбужденного, подумал, что тот рехнулся.

Доктор схватил шляпу и выбежал на улицу, оставив Фаона дома и запретив слуге сопровождать его.

В несколько прыжков он достиг двери жилища отца Пиньона и принялся яростно колотить.

То ли отец Пиньон вообще стал лучше слышать, то ли ему с этой стороны было слышнее, но результат был налицо: через три-четыре минуты в окне показался отец Пиньон собственной персоной и спросил:

– Кто это стучит так поздно?

– Это я, – ответил доктор. – Не узнаете?

– Ах, это вы! Что-нибудь случилось?

– Ничего страшного. Откроите, мне нужно с вами поговорить.

– Эй, Антонио! – крикнул отец Пиньон. – Отвори сеньору дону Фаустино!

Но прежде чем рассказывать дальше нашу историю, сообщим читателю, кто такой был отец Пиньон.

Отец Пиньон был последним из монахов некогда существовавшего здесь монастыря. За свой малый рост он получил прозвище Пиньон, что значит «шишка», и едва ли кто-нибудь помнил теперь его настоящее имя.

Хотя часть здания, где раньше жили монахи, была продана, а в другой разместилась маслобойка, одна комната, просторная, удобная и светлая, оказалась свободной. Эту комнату, примыкавшую к ризнице, прихожане и пожаловали отцу Пиньону, которого очень любили.

С помощью пономаря Антонио и двух служек отец Пиньон исправлял должность настоятеля огромного храма, составлявшего славу и гордость Вильябермехи, ревностно охраняя его сокровища: расшитые золотом роскошные облачения священников (парадные ризы, епитрахили, стихари и прочее), усыпанную изумрудом и жемчугом дароносицу и другие драгоценности и произведения искусства. Все это хранилось в нишах, ларцах, сундуках и шкатулках, стоявших в ризнице.

Прихожане были в восторге от отца Пиньона не только из-за его добродетелен, но и вследствие его веселого, доброго нрава и острословия. В общем, это был образцовый духовный отец, пример добронравия и воздержания, и сам знаменитый отец Бонета, несомненно, воздал бы ему хвалы, если бы знал его.

Некоторые не в меру строгие и суровые люди обвиняли его в корыстолюбии, но, по нашему мнению, без всяких к тому оснований. Правда, он был – особенно в период высшей своей славы – очень модным исповедником, ну, а умение хорошо исповедовать должно хорошо оплачиваться. Ему была отвратительна старая пословица «Согрешил, помолился – и квиты». Он прекрасно знал, что милость божья беспредельна и что всевышний охотно прощает того, кто раскаивается в грехе, замаливает его и дает обещание исправиться. Но зло от содеянного остается злом и не избывается раскаянием или покаянием, если покаяние не направить по верному пути. С этой целью отец Пиньон придумал и осуществил практически свою собственную пенитенциарную систему, смысл которой состоял в следующем. Если грех не удалось предотвратить и он уже совершился, то его можно было обратить во благо, наказывая штрафом богатого грешника в пользу нуждающегося бедняка. При определении штрафа учитывалась тяжесть греха и размер состояния грешника. В зависимости от этого в пользу бедных передавалась дюжина яиц, курица, окорок, индюшка, какая-нибудь другая еда или предмет одежды. Конечно, все это отец Пиньон делал с умом, и когда он налагал епитимью на согрешившую замужнюю женщину и требовал с нее, к примеру, индюшку, то делал это осторожно, чтобы не узнал муж. В противном случае, прикинув по шкале наказаний размер совершенного греха, равного индюшке, муж мог подумать бог знает что.

Когда и эти средства не достигали цели, отец Пиньон подвергал грешника публичному наказанию, резонно полагая, что ему будет стыдно и он сам постарается найти пути к исправлению.

И тут нашлись строгие судьи, которые сочли этот метод смехотворным, а на голову отца Пиньона сыпались всякие обвинения. Может быть, я чего-то не понимаю, но этот метод кажется мне таким разумным и действенным, что заслуживает всяческого поощрения и широкого распространения. Отец Пиньон вовсе не побуждал к греху применением своего метода, но коль скоро грех был уже совершен и подлежал наказанию, он хотел извлечь из него пользу для неимущих. Как это не похоже на то, что обычно делается в больших городах, когда устраиваются, например, балы-маскарады в пользу приютских детей, что даже с экономической точки зрения абсурдно, ибо затраты на благотворительность почти равны или даже превосходят сумму отчислений для приюта.

Обвинения отца Пиньона в корыстолюбии всегда исходили от местных реакционеров, и на то у них были свои причины. Рассказывают, что в эпоху абсолютизма, когда для произведения расчетов с церковью нужно было заполучить индульгенцию, отец Пиньон очень легко отпускал грехи вольнодумным либералам в обмен на пожертвования в пользу церкви. Но такая сделка заслуживала похвалы, ибо отпадала необходимость выслушивать лицемерные исповеди и совершать богопротивные причащения. Рассказывали также, что однажды, отпуская грехи, отец Пиньон вручил грешнику пол-унции и будто бы сказал: «На, держи. Отслужишь молебен за здравие Риего».

Что бы там ни говорили, а отец Пиньон был добряком каких мало, имел веселый нрав, был снисходителен и милосерден как ангел. Едва ли он за всю свою жизнь прочел что-нибудь, кроме требника, но зато знал его наизусть и хорошо понимал прекрасные мысли, возвышенные чувства и поэтические красоты, которые в нем содержались.

Надеемся, дон Фаустино извинит нас за то, что мы задержали его на пороге дома отца Пиньона, из-за которого и сделали отступление. Пономарь Антонио явился па зов отца Пиньона, отпер дверь и впустил дона Фаустино.

– Чем могу служить, сеньорито дон Фаустино? Что скажете своему духовнику?

– Святой отец, буду говорить прямо и откровенно. Здесь скрывается Мария, и вы знаете, кто она. Я ее ищу. Это моя жена. Мне нужно ее видеть. У меня на то веские причины.

– Сын мой, что за безумие!

– Отвечайте мне: где Мария?

– Раз ты так настоятельно требуешь, я отвечу тебе: Dorainus custodivit earn ab inimicis et à seductoribus tutavit illam.

– Оставим шутки, мне не до шуток. Я ей не враг и не соблазнитель. От меня не нужно ее прятать.

Доктор хотел было уже обыскивать помещение, но отец Пиньон мягко его остановил.

Тогда доктор крикнул:

– Мария, Мария! Не прячься от меня, не покидай меня!

Отец Пиньон сказал на это:

– Dominus, inter caetera potentiae suae miracula, in sexu fragili victoria m contulit.

– Что вы хотите этим сказать, черт возьми? Какая такая победа?

– Dominus deduxit illam per vias rectas.

– He обманывайте меня, святой отец! Она убежала? Куда? Когда?

– Сын мой, ты гневаешься, и мой долг умерить твой гнев. Мария ушла, но я не скажу куда. Я не хочу, чтобы ты следовал за нею. Вчера она мне покаялась в своих грехах. Я наложил на нее епитимью: она должна удалиться. Кроме того, у нее самой есть важные причины, чтобы бежать отсюда.

– Какие еще причины? Нет никаких причин, – произнес доктор с раздражением.

– Есть причины, сын мой. Существует лицо, которому природа дала власть над нею, но бог отнял у него это право в наказание за дурные поступки. Мне известно, что этот человек разыскивает ее. Я знаю, что он открыл ее убежище. Это человек дерзкий и жестокий. Он мог явиться сюда… Собственно, уже направлялся сюда, чтобы забрать ее. Это тоже причина ее бегства. Больше я ничего не могу сказать: не имею права.

– Но я сумел бы ее защитить, святой отец. Никто не посмел бы отнять ее у меня.

– В качестве кого я могу передать Марию под твою защиту и охрану?

– В качестве моей законной жены.

– Послушай, Фаустино. Мы, монахи, всегда были, как теперь говорится, демократичными в хорошем смысле этого слова. Никакая молва не заставила бы меня отговаривать Марию сочетаться с тобой браком. Это было бы средством искупить вашу обоюдную тяжкую вину. Я согласился бы на это, но Мария решительно отказалась выходить за тебя замуж. Она считает, что должна бежать, и бежала.

– Куда? Скажите мне куда?

– Не могу.

– Вы меня обманываете. Она еще здесь.

– Не говори глупостей, – сказал отец 'Пиньон, несколько задетый словами доктора. – Разве я похож на обманщика? Уверяю тебя; Мария ушла.

– Я буду искать ее, я найду ее, удержу ее.

– Делай как хочешь. Но все это напрасно. Имей в виду, что Хоселито Сухой рыскает где-то поблизости, и ты можешь угодить ему в лапы.

– Хоть к самому дьяволу!

– Святая мадонна! В своем ли ты уме? Ты вполне мог бы сказать о себе словами псалмопевца: «Miser factus sum que ni a m lumbi mei impleti sunt illusionibus».

Но дон Фаустино ничего не ответил, ибо ничего не слышал, а бросился бегом из дома отца Пиньона. Святой отец был почти уверен, что доктор не сумеет осуществить свою угрозу, и спокойно пошел спать.

Четверть часа спустя вооруженный мушкетом и пистолетом доктор выехал верхом на лошади, которую ему приготовил Респетилья, по направлению к городку ***, расположенному в трех лигах от Вильябермехи.

Он предполагал, что Мария бежала туда в дилижансе, который останавливался в Вильябермехе в двенадцать часов.

Из города дилижансы уходили утром на Севилью, Кордову и Малагу. Таким образом, доктор мог перехватить Марию по дороге либо в самом городе, раньше чем ее дилижанс отправится в путь.

На соборных часах пробило два. Следовательно, Мария, опережала его на два часа. Доктор пустил лошадь галопом.

Он проехал только половину пути, а лошадь уже тяжело дышала и бока ее были в мыле. Только тут доктор сообразил, что если даже он до смерти загонит лошадь, то все равно не настигнет беглянку в дороге, а если поедет шагом, то успеет прибыть в город *** до отхода дилижанса. Хотя его снедало нетерпение, он придержал лошадь и пустил ее шагом. Дон Фаустино был уверен, что найдет Марию, ее ни бы даже пришлось обыскать весь город.

Прошло около четверти часа. По обеим сторонам дороги тянулись оливковые рощи. В чистом небе сияла полная луна и заливала все вокруг серебристым светом. Доктор преодолел крутой спуск и очутился в ущелье, по дну которого бежал ручей. Его берега поросли тополями и густыми кустарниками, что придавало ущелью мрачный вид.

Погруженный в свои думы, он не заметил, как пятеро всадников выехали из чащи и загородили ему дорогу. Маневр был проделан так молниеносно, что доктор не успел опомниться и услышал только, как один из них крикнул:

– Стой!

Тут дон Фаустино заметил, что четверо всадников направили на него мушкеты. Он хотел было повернуть назад, но увидел, что трое пеших, тоже вооруженных мушкетами, преграждают ему путь к отступлению. Он был полностью окружен, и податься было некуда.

– Стой! Ни с места! Сдавайся! – крикнул один из конных.

Разбойники окружили его так плотно и опасность была столь велика, что оставалось только одно – сдаваться. Но наш герой, крайне раздраженный тем, что его задерживают, решился на отчаянный шаг: он выхватил из кобуры пистолет и, направив его на одного из всадников, закричал:

– Прочь с дороги! Не то я размозжу тебе голову!

С этими словами он пришпорил лошадь, рассчитывая пробиться сквозь кольцо разбойников.

Те тоже держали мушкеты наготове и могли его запросто продырявить, если бы не раздался приказ их главаря:

– Не стрелять! Это мой земляк, дон Фаустино Лопес де Мендоса.

Услышав эти слова, доктор не выстрелил.

Все, что произошло дальше, заняло не более секунды. Пришпорив лошадь, доктор, кажется, уже вырывался из окружения. Разбойники стояли почти вплотную к нему, и он мог в упор застрелить любого из них. Времени не было ни на обдумывание, ни на объяснения. Его, конечно, убили бы, несмотря на приказ главаря шайки, но тут он почувствовал, как чьи-то руки хватают его, стаскивают с лошади и валят на землю. Два огромных парня навалились на него.

Стараясь вырваться, доктор нажал на курок, раздался выстрел, но пуля никого не задела.

Лежа на земле, он услышал голос предводителя шайки:

– Сеньор дон Фаустино, вы мой пленник. Сдавайтесь и дайте слово, что не будете лытаться бежать, поедете, куда мы вас повезем, и не окажете нам сопротивления. При соблюдении этих условий лошадь останется при вас, а мои люди отнесутся к вам с должным уважением.

Доктору ничего не оставалось делать, как повиноваться.

Он дал честное слово, и один из разбойников подвел к нему лошадь. Доктор сел верхом и по знаку предводителя направился по тропинке, ведущей в сторону от большой дороги, сопровождаемый ватагой вооруженных людей.