Все поэтическое – с оттенком комического или трагического, – что было в натуре доктора и в той атмосфере, которая его окружала, развеялось, едва он покинул Вильябермеху. Там остались оба его мундира, шапочка и мантия, щегольские наряды, лошадь, пес Фаон и верный оруженосец Респетилья. Там он вынужден был оставить родной дом, замок и должность его коменданта, могилы своих предков. Из важного барина, хотя и полунищего, полуотшельника и полумага, любимца женщин, предмета возвышенной любви и яростной ненависти, из романтической фигуры а-ля Вальтер Скотт или вроде байроновского Манфреда он превратился в заурядного ловца удачи, неудачника, которые толпами стекаются в Мадрид в погоне за счастьем.

Чудесные мечты безумца, намерение стать теософом, магом и мистиком тотчас улетучились, ибо ум был занят теперь другими мыслями, весьма вульгарного свойства. Фантастические видения и привидения вроде перуанской принцессы или Марии не удостаивали своим посещением третьеразрядную гостиницу.

Долгие годы в нем жили иллюзии, и вот теперь они развеивались одна за другой, разбивались о камни на пути к желанному успеху.

Доктор попробовал свои силы в лирической поэзии и даже опубликовал несколько стихотворений в литературных журналах, но публика была уже по горло сыта вздохами, ламентациями, тоской, меланхолией и не приняла его творений.

Несколько раз он принимался за сочинение драмы в стихах, но запала хватило на два-три акта. Рядом с вдохновением или с тем, что считают за таковое, в нем жил беспощадный критик. Критик постоянно убеждал его, что все, что он пишет, глупости и чепуха. Тогда доктор забрасывал драму. Пьеса оставалась незаконченной.

Голод не прижимал его настолько, чтобы заставить продолжать работу и опробовать ее на публике, которая могла оказаться более снисходительной, менее строгой, чем он сам, могла принять то, что он отвергал, могла высоко оценить то, что ему казалось глупостью.

Иногда вдруг он ощущал в себе силу эпического поэта, чувствовал способность суммировать, сфокусировать в. колоссальной эпопее всю современную цивилизацию, озаряя ее светлой перспективой будущего. Несколько раз он садился за эту эпопею, но далее сотни стихов дело не шло: в гостинице снова воцарялся злой критик и учинял расправу над музами.

Попытка заделаться оратором тоже не удалась: выступая в «Атенео», он чувствовал себя косноязычным и ничего не умел сказать толком.

На время он устроился в редакцию одной из столичных газет, но, не испытывая ни интереса, ни вкуса к чужой политической деятельности, вынужден был ввиду угрозы увольнения оставить это занятие.

Глупая вера в бесконечный прогресс, процветание и совершенствование человеческого рода заносила его в заоблачные выси, и он не замечал того, что разделяет людей на грешной земле. Ему было безразлично, что там творилось: монархия или республика, одна конституция, другая конституция, один избирательный закон, другой избирательный закон. Даже обожаемая им свобода, которую он рассматривал как средство, а не цель, не стала для него идолом, которому хотя бы иногда надо поклоняться и приносить жертвы. Доктору были непонятны тот запал, та страсть и жар, с которыми люди вели между собой борьбу. Он видел во всем этом только столкновение личных мнений. Настоящим мотивом борьбы было упрочение своего собственного положения в обществе.

Несмотря на всю свою просвещенность, в этом пункте доктор являл собой пример типичного обывателя из Вильябермехи, типичного провинциала из любой части Испании, кроме нескольких провинций, где еще умеют желать, знают, чего желать, и потому третируют все остальные провинции, утерявшие это чувство.

Доктор видел, что каждая партия, боровшаяся за власть на страницах газет или с трибуны, состояла из завсегдатаев того или иного салона. Она не вела за собой народные массы, а протаскивала тех, кто жаждал тепленького местечка. Она не представляла никакого значительного коллектива, не была защитницей и проводником высоких идей, интересов и чаяний больших общественных классов. Вождь такой партии сам придумывал символ веры, который был выгоден ему самому, по своей прихоти сколачивал партию, главарем которой сам же и становился. Доктор был убежден, что эти своекорыстные кредо служили только целям захвата личной власти; испанский народ не различал оттенков, он воспринимал только яркие контрастные краски, быстро уставал от дискуссий, не улавливал тонкостей в различиях; ему нравился, как сказал один остроумец, либо Варавва, либо Иисус, но даже домогаясь чего-нибудь от столь несходных личностей, он не просил, как обычно просят, не шел к избирательным урнам, чтобы обеспечить победу своему кумиру, а сидел сложа руки или хватался за пращу.

Все это отвращало доктора от политики и ставило в положение героя одной из повестей Вольтера. Герой этот приехал в Персию в разгар гражданской войны и на вопрос о том, какого барана он предпочитает, белого или черного, ответил, что цвет шерсти роли не играет, лишь бы баран был хорошо зажарен, и прибавил, что в спорах о белом и черном баране можно вообще потерять всех баранов и что если стоит выбор между Иисусом и Вараввой и большинство склонно выбрать головореза Варавву, то делать это нужно быстро и согласно, а не резать друг другу головы до полного самоуничтожения.

Если бы доктор умел скрывать свои думы и чувства, которых мы, кстати, не разделяем, они не принесли бы ему вреда, но проклятая откровенность побуждала его обнародовать их. Именно поэтому он не сумел добиться даже депутатского места. К тому же он вообще был скептически настроен по отношению к политике.

Другая, самая трудновытравимая иллюзия доктора состояла в том, что он мнил себя великим философом. Он не мог принять ни одну из философских систем, родившихся за границей и последовательно исповедовавшихся в нашей стране. Он не стал ни традиционалистом, ни приверженцем Фомы Аквинского. Он не взял в соратники ни Кузена, ни Канта, ни Гегеля, ни Краузе. Доктор помышлял прославиться созданием собственной философской системы. Но годы шли, а он ничего не придумывал. Он утешал себя мыслью, высказанной в свое время, кажется, Аристотелем, что расцвет творческих сил и разума наступает тогда, когда человеку исполняется пятьдесят лет. И он стал ждать своего срока, чтобы затмить и Краузе, и Канта, и Гегеля.

Прошло еще какое-то время, и доктор, хотя он и сохранял в душе озарявшее ее сладостное воспоминание о Марии, попытался блистать в аристократических салонах столицы и завоевать любовь знатных дам. Это была самая пустая из всех иллюзий. Вся сложность и трудность этого предприятия заключалась, как он слышал, в том, чтобы его полюбила именно знатная дама. С другими было проще: они сразу оценили бы его и слетелись как мухи на мед. К несчастью, доктору не удалось найти даму, с чьей помощью он мог бы, как говорится, сделать первый шаг. В этих делах нельзя было применить хитрость и начать сразу со второго, как в давние времена поступил один импрессарио: заметив, что публика плохо посещает первое представление боя быков и более охотно – второе, он начал со второго и собрал немало зрителей. Что и говорить, человеку без прочного положения, без славы, без денег, без серии любовных побед, человеку безвестному, незадачливому, бедному как церковная мышь, постояльцу третьеразрядной гостиницы трудно рассчитывать на успех у прекрасного пола. Не часто попадаются женщины вроде сказочной китайской принцессы или красавицы Анжелики, которые влюбляются в юношу без имени, не очень красивого, да еще и меланхолика. В этом отношении жизнь доктора в Мадриде напоминала судьбу Леонардо из «Лузиад» Камоэнса: юноша был так невезуч влюбви, что даже на острове Венеры, где все было к услугам и удовольствиям героев-португальцев, не мог добиться благосклонности ни одной местной нимфы – все бежали от него как от чумы.

Доктор постоянно сидел без гроша в кармане. Это происходило потому, что он хотел одеваться элегантно, изысканно и вообще следил за своей внешностью, посещал театры, балы и собрания, иногда позволял себе какое-нибудь сумасбродство вроде проигрыша в карты на сумму в несколько сот реалов или посещения харчевни, где сорил деньгами и чувствовал себя этаким Сарданапалом, Бальтазаром Вавилонским, римлянином эпохи упадка или византийским архиграндом. Замечу, что Византия служит для наших писателей-моралистов излюбленным символом роскоши и разложения и предметом сурового осуждения и критики. С другой стороны, лирические стихотворения, эпические поэмы, незаконченные драмы и несозданные философские системы не давали доходов, да и не могли их дать.

Денежных поступлений из Вильябермехи (по моим сведениям, Респетилья был честным управляющим, как это ни кажется невероятным) едва хватало на покрытие долгов и расходов по имению. Ежемесячно доктору высылалась тысяча реалов, которые он тут же тратил.

Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, доктор начал делать долги и был так неопытен в кредите, что является, как известно, краеугольным камнем политической экономии, что умудрился задолжать портному, сапожнику, перчаточнику и хозяйке гостиницы, а те постоянно требовали с него деньги. Забыв о высокой оккультной науке, которой доктор хотел себя посвятить, он вынужден был думать о магии превращения металла в золото. Он, который мечтал открыть движущую силу и божественное начало всего сущего, овладеть этой силой, чтобы управлять миром, был озабочен только тем, чтобы раздобыть немного денег. Худо было, то, что и это ему не удавалось сделать.

Отчаявшись, он пришел к тому, чем некоторые кончают и многие начинают; стал приискивать себе место, ибо понял, что твердое жалованье – это странноприимный дом для нищих в сюртуках, монастырский суп для просвещенной голытьбы, приют и убежище для начитанных попрошаек. В конце концов доктор определился в министерство внутренних дел с окладом в восемь тысяч реалов в год. Так, падая и возвышаясь, получая отставку и снова оправляясь от падений, наш герой на четырнадцатом году службы и на семнадцатом – пребывания в Мадриде дошел до жалованья в четырнадцать тысяч реалов.

Доктор плохо справлялся с чиновничьими обязанностями, но у него всегда находились друзья, которые его поддерживали.

Иные люди, менее способные, чем доктор, становились столоначальниками, государственными советниками и даже министрами. Так бывает, это всем известно. Но известно и то, что это происходит по счастливой (не для страны, конечно) случайности. Однако не всем выпадает такой случай. Ведь и в лотерею не все выигрывают. По свойствам своего ума и характера, в силу особой идиосинкретичности, как теперь говорят, доктор принадлежал к тому сорту людей, которые по собственному почину, без вмешательства случая, не могут подняться выше достигнутого уровня. Хоть этого достиг – и то слава богу.

Об этом отрезке жизни мы рассказываем кратко и бегло, ибо он не очень важен для развития основной линии нашей правдивой истории, если читатель вообще согласится, что в ней есть какая-то единая линия в классическом понимании единства действия.

Доктору было стыдно сознавать, что он только помощная фигура в министерстве, и он не хотел ехать в Вильябермеху, пока не возвысится до роли главного действующего лица. Ведь в родном селении его считали кладезем учености, выдающимся талантом, самым благородным рыцарем, помещиком и комендантом крепости из всех, что когда-либо существовали на земле. Так он дожил до сорока с лишним лет, был бит судьбой, но от иллюзий не избавился.

Каждый вечер он давал себе слово, что завтра же примется за дело: начнет писать великий трактат по философии, закончит начатую грандиозную эпопею, изобретет нечто такое, что весь мир ахнет. Однако он ничего не делал и не сделал.

Каждое утро доктор шел в присутствие, разбирал бумаги и клевал над ними носом, потом ел осточертевший ему турецкий горох, если никто не приглашал на нечто более существенное. Вечерами он ходил по гостям. Знакомые, можно сказать, никак к нему не относились. Он никому не переступал дороги, разве что таким же горемыкам чиновникам, как он сам, но таких скромных людей среди его знакомых не было. Люди светские, с которыми он водился, стремились стать по меньшей мере министрами или главными откупщиками министерства финансов на Кубе, лица духовные – епископами, военные – генералами и диктаторами. Конечно, если бы доктор попал в компанию торговцев маслом или уксусом, то там и его карьера многим показалась бы завидной. Политический трамплин был так пружинист, а правительственная чехарда разыгрывалась столь стремительно, что у любого акробата был шанс на хороший прыжок. Доктор тоже хранил радужные надежды и предчувствовал, что придет его время, и ему станут завидовать. Эти надежды развлекали и утешали его,