Прошло уже два дня, как доктор находился в доме доньи Арасели, и пора было отправлять слугу с мулами в Вильябермеху, во-первых, чтобы не вводить в расходы сиятельную хозяйку и не причинять ей неудобства, а во-вторых, потому, что мулы принадлежали не доктору, а были взяты внаем. Достославный дом Лопесов де Мендоса мог содержать только докторскую лошадку, мула Респетильи и пару ослов, которые постоянно находились на кошту. Выражение «находиться на кошту» употребляют в Вильябермехе в отношении животных, которых оставляют в поле без присмотра, с тем чтобы они сами искали себе пропитание, особенно в засушливые годы. Так как доктор не рассчитывал здесь долго задерживаться, он и отправил погонщика со своими подопечными домой. С этой оказией он послал письмо матери, которое мы приведем полностью, ибо оно является важным и достоверным документом, дополняющим наш рассказ. В письме говорилось:

«Дорогая матушка, не знаю, радоваться мне или печалиться тому, что я предпринял эту поездку и нахожусь здесь. Тетя Арасели – сама доброта, она вас очень любит и меня встретила радушно. У нее много достоинств, но она слишком чиста, чтобы подозревать в поступках других злой умысел. Похвалы, которые расточала донья Констансия моему портрету, были, поверьте мне, просто шуткой, тетушка же приняла их за чистую монету. Констансита из любопытства, из пустого каприза просила ее пригласить меня, а вовсе не потому, что влюбилась в меня по портрету. Она очень избалована отцом и делает все, что ей заблагорассудится. К счастью, я могу льстить себя надеждой, что моя собственная персона произвела на нее более благоприятное впечатление, чем мой портрет. Я разговаривал с дядюшкой Алонсо. У него, слава богу, недурной характер, иначе он был бы невыносим. Он так погряз в своих богатствах, так тщеславен, что считает себя самым умным, самым знающим, самым удачливым из всех смертных. То, что он сколотил огромное состояние, он приписывает своей учености, а не игре случая. Воображая, что он в совершенстве владеет своей наукой и считая ее главной, дядюшка взял себе за правило безапелляционно судить о всех науках вообще, С непререкаемым авторитетом он рассуждает о политике, литературе, искусстве – словом, обо всем. Так как здесь нет ни одного человека, который не был бы ему должен и не получал бы от него подачки, все почтительно выслушивают его мнения, словно это какой-то оракул, и никто не смеет ему возразить.

Обходительность дядюшки не только по отношению ко мне, но и ко всем другим поразительна. Он желает прослыть человеком добрым, что не мешает ему быть и великодушным и кичливым одновременно. Со всеми он держится покровительственно, с сознанием собственного превосходства, но делает это не обидно, а как-то простодушно и естественно. Он мнит себя остряком и доволен, когда смеются его шуткам. Все, кто присутствует на его приемах, привыкли смеяться этим шуткам: получается так, что смеются они охотно и как бы по своей воле, ибо деньги даются взаймы с такой очаровательной простотой, которая вызывает доверие и к словам и к мыслям обладателя.

Во время моего разговора с дядюшкой он не сделал даже намека на то, что ему известны наши намерения. Он хвастался – вероятно, это пустое бахвальство, – что может, если захочет, заполучить все голоса в округе для угодного ему кандидата в кортесы.

Иногда он предлагал мне вопросы, желая испытать мои знания, прикинуть мои возможности, представить себе, на что я способен. Не знаю, успешно ли я выдержал эти испытания. За личиной деревенского простака, радушного и первозданно наивного, скрывается большой хитрец, человек себе на уме.

Не стану подробно описывать вечера, устраиваемые в доме дядюшки, они, как везде, одинаковы: старики играют в карты, молодые люди заводят любовные дуэты или рассказывают анекдоты. Констансия, конечно, царица втих вечеров. При ней всегда две-три подруги в роли придворных дам и целый рой поклонников.

Ее здесь обожают – это видно по всему, – хотя любимое божество скупо на милости: разве что иногда в знак благодарности за поклонение и обожание она ответит ласковым взглядом или милой улыбкой. Когда она смеется, на левой щеке появляется очаровательная ямочка и сверкают два ряда ослепительно-белых зубов.

За два вечера я не имел случая поговорить с нею наедине. Я почти рад этому. Констансия внушает мне глубокое чувство уважения и почтения – все же она моя кузина! – и я не хотел бы профанировать любовь, не убедившись окончательно, что я ее люблю.

Могу ли я выяснять, любит ли она меня, если я сам не знаю, люблю ли я ее? Иногда она смотрит на меня очень ласково, но я не могу понять истинное значение этих взглядов. Мне кажется, что так многозначительно она не смотрит ни на одного из своих поклонников. Может, это мне чудится и я ошибаюсь, хотя я внимательно наблюдаю за ней и могу делать сопоставления.

Сама она, разумеется, этого не замечает. В ней много детской непосредственности. Речь ее полна очарования. Иногда она говорит такие милые и наивные вещи, словно это семилетняя девочка.

Однако слышали бы вы, как умно она иногда рассуждает, как тонко выражается, как умеет передразнить и выставить в смешном виде своего противника, с каким веселым лукавством она все это делает. Дядя Алонсо буквально замирает, слушая этого дьяволенка. Я не удивляюсь, что такая остроумная и живая девушка может заворожить кого угодно, а не только своего отца.

Поначалу я опасался – вы знаете, какой я мнительный! – что Констансия – девушка балованная, с дурным характером и с холодным сердцем; но теперь вижу, что это не так: она очень добра.

Если бы вы слышали ее серебристый голосок! Как нежно она выговаривает «Фаустинито»! На вечерних сборищах она выделяет меня из всех поклонников и очень ко мне внимательна: всегда старается вовлечь меня в разговор, чтобы я мог проявить себя наилучшим образом, всячески меня поощряет и хвалит, когда я говорю удачно. Она наговорила мне кучу комплиментов, причем это выходило у нее естественно и уместно. Ей нравится, как я держусь в седле и как рассказываю забавные истории.

Она уверяет, что наши паштеты превосходны, что она ежедневно ест их на завтрак с шоколадной подливкой и не нахвалится.

Не раз расспрашивала она меня о достопримечательностях наших мест и улыбкой поощряла мои рассказы; когда речь заходила о чем-то серьезном, она внимательно слушала. Ей интересно знать, велик ли замок в Вильябермехе, правда ли, что на чердаке нашего дома бродит дух комендора Мендосы, действительно ли у нас говорят так же, как в Хаене, или есть особый акцент, и, наконец, продолжает ли святой, покровительствующий Вильябермехе, творить свои чудеса. На этот последний вопрос я, как-то не думая, ответил в не очень почтительном тоне, вроде того, что святой пока что бездельничает, но тут же спохватился, заметив в глазах Констансии явное неодобрение. От тетушки Арасели я слышал, что она очень религиозна. Я и сам заметил, что и чистый лоб ее и ясные глаза буквально излучают божественный свет, и весь ее облик, мягкий, деликатный, гармоничный, какой-то легкий, почти эфирный, говорит о том, что духовный мир ее богат и что она живет чистыми идеалами.

С тетушкой я не говорил еще о предполагаемом браке, так как сама она об этом не заговаривала. Прежде нужно. чтобы мы полюбили друг друга. Тогда все будет естественно и пристойно. Великая страсть все оправдывает. Разве можно просто так, без любви, вести разговоры о браке? Да и что я могу предложить Констансии, кроме вороха надежд и иллюзий? Всякий раз, когда я хочу завести речь о браке, мне вспоминается один анекдот, и искушение улетучивается. Анекдот этот такой. Жених сказал своей суженой, что после женитьбы она будет обеспечивать обед, а он – ужин. Они поженились, сытно пообедали, а когда пришло время ужина, муж заявил, что он не прожорлив и раз он плотно пообедал, то в ужине не нуждается. Так может получиться и у меня с Констансией. На ужин я смогу предложить ей только свои иллюзии и запереть ее на всю жизнь в Вильябермехе. Это будет не жизнь, а сельская идиллия с голубями, кроликами, индюками, курами и цыплятами на птичьем дворе, с дичью из наших угодий, с медом из собственных ульев, с виноградом из собственных виноградников, с вином и оливковым маслом домашнего производства и со всем прочим, что вы заготовляете и храните в кладовых. Всего этого будет достаточно, чтобы устраивать чуть ли не каждый день приемы по-деревенски, достойные знаменитого Гарсии дель Кастаньяра и его верной, любящей и красивой жены.

Но в этом случае все богатства Констансии бесполезны. Даже не бесполезны – вредны. Богатая наследница, избалованная красавица, женщина, сознающая свое высокое общественное положение, свою власть, женщина изящная, грациозная, она, конечно, захочет блистать в больших городах. У нее свои надежды и иллюзии, от которых она может отказаться только в том случае, если влюбится в меня и будет меня обожать. Ну, а если и влюбится и даже будет меня обожать, какой ей резон киснуть в Вильябермехе, когда – при ее-то деньгах – она может жить в Мадриде, где и я сумел бы доказать ей свою любовь, оправдать ее надежды, добившись настоящей славы и всеобщего признания. Вот и выходит, что в любом случае – полюбит меня Констансия или не полюбит – бермехинская идиллия не состоится. Для этой идиллии нужно найти другую Констансию, такую же бедную, как я.

Однако теперь я спрошу себя: «Гожусь ли я сам для подобной идиллии?». Предположим, что Констансия бедна, беднее меня, и она меня любит. Но может ли полюбить ее такою моя душа, может ли забыть из-за нее все высокие помыслы, даст ли она утопить в море божественного света ее глаз тысячи честолюбивых грез о славе и подвигах? С тех пор как я увидел ее, я задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Стыдно признаться, но этот мой вопрос равнозначен другому. Без риторики и околичностей, в своей ужасной и жестокой наготе он звучит так: «Может быть, я обманываю себя, только прикидываюсь, что люблю Констансию, а на самом деле люблю ее деньги?» Неужели я так бездарно лицемерю даже с самим собой? Зачем, собственно, я сюда приехал? Что же меня привлекло: слава о ее добродетелях и о ее красоте, или я прилетел сюда на запах приданого? Если я новоявленный деревенский Кобург, то нужно ли прикидываться влюбленным романтиком, обожающим даму своей мечты. Вот уже двое суток я беспрестанно терзаю свою душу, требую от нее ответа и заставляю сознаться в преступлении. Я сам стал палачом своей души. А душа не дает ясного ответа. Странно, не правда ли? Дома и по дороге сюда я без отвращения принял на себя роль Кобурга, теперь же она мне отвратительна, и я хочу оправдать свое поведение, прикидываясь влюбленным. Может быть, во» мне проснулась гордость, когда я увидел, какая насмешница моя кузина? А может быть, мне потому стыдно претендовать на ее приданое, что я ее уже люблю? Словом, я в смятении и ничего не могу толком осмыслить.

Наверное, я не могу понравиться такой женщине, как Констансия. Я слишком долго жил в Вильябермехе, тде Жандарм-девицы составляли лучшую часть женского общества; во время коротких наездов в Гранаду я тоже мало общался с женщинами, вел студенческую жизнь, играл в карты, да и женщины были малоинтересными: певички, хозяйки гостиниц… И вот теперь, погнавшись за деньгами, я обрел наконец любовь. Наверное, это любовь: ее раньше обретает тот, кто ее испытывает, а не тот, кто ее выдумывает.

В общем, я предчувствую, что все окажется серьезнее, чем мы думали».