Глава 1

Книга пахла тонко и пряно. Запах слегка тревожил, но больше нравился — как всё, что имело отношение к Тадеашу. Эви провела тонкими длинными пальцами по прочитанной странице и закрыла книгу. Её всегда интересовали мифы, но в этих вырисовывался какой-то странный мир. Как будто и знакомо всё по отдельности, а вот вместе — чуждо и вызывает неприязнь. Хотя и увлекает при этом.

Серьёзное чтение Эви решила отложить на другой день. Сегодня вечером предстояло очередное свидание. Она приятно волновалась, потому что после прогулки планировала пригласить Тадеаша к себе «на кофе». То, что они оба уже созрели для перехода к большей близости, было очевидно. Тадеаш нравился Эви основательностью, уверенностью в себе, а также тем, что очень мило, буквально на пару секунд, робел, стоило им только случайно соприкоснуться. Признаться, она тоже испытывала томление, когда смотрела на него. Он привлекал её мужественной, без слащавости, красотой. Густые тёмные, слегка подвивающиеся на висках и затылке волосы, высокий лоб, тёмно-карие, вытянутые к вискам глаза, аккуратно вылепленный нос с нервными ноздрями и чувственные, тонко очерченные губы, сойдясь в одном лице, создавали невероятно притягательный, с точки зрения Эви, облик. Впрочем, если судить по количеству заинтересованных женских взглядов, так и липнущих к Тадеашу, её мнение разделяли многие. А если добавить к уже сказанному высокий рост и пропорционально сложённую фигуру… Что ж, Эви могла понять других женщин, тайком облизывающихся на её спутника. Поддавшись внезапному куражу, она хмыкнула: вот уж дудки! Этого мужчину она никому не уступит!

Скажи кто ещё неделю назад, что она будет так волноваться, думая о мужчине, Эви не поскупилась бы на ироничные замечания. Вот что-что, а кошачья влюбчивость не имела к ней отношения. Эви была слишком умна, чтобы позволить себе банальные вещи. Те чувства, которые будил в ней Тадеаш, были одновременно просты и сложны. Своё желание она осознала ещё вчерашним вечером, когда увидела его, по случаю майской теплыни одевшегося в лёгкие льняные брюки и светло-сиреневую рубашку. Стоило Эви, поздоровавшись, отвести взгляд от его лица и посмотреть чуть ниже, в вырез не застёгнутой на две пуговицы рубашки, в котором виднелись тёмные волосы, как у неё едва не подкосились ноги. Накатило такое острое вожделение, что ей стоило большого труда не выдать своё волнение. Конечно, период воздержания давно затянулся, но всё же силу влечения именно к этому мужчине сложно было объяснить только потребностями тела. Эвика не разделяла присущего многим женщинам страха остаться одной и, как следствие, желания непременно кому-то принадлежать. При этом она не была «синим чулком» или воинствующей феминисткой, отнюдь. Ей нравилось быть женщиной, она хорошо сознавала свою привлекательность и могла бы выбирать из череды поклонников — если бы имела намерение коллекционировать их. Чутко ловящая настроения собеседника, обладающая тонким чувством юмора, неплохо эрудированная, она легко чаровала мужчин, не прикладывая для этого видимых усилий. По большому счёту, Эви никогда не преследовала цели казаться очаровательной — она таковой являлась. Несмотря на внешнюю открытость, она никому не доверялась полностью, не испытывала потребности объяснять себя. Немногочисленные романы, перемежаемые длительными периодами одиночества, не оставили в её душе сколь-нибудь серьёзных следов. Нельзя сказать, что ей встречались «не те мужчины» — напротив, с точки зрения практичных подруг, они представляли собой весьма перспективные кандидатуры. Но не было главного. Даже на самой высокой волне чувственного взлёта душа её не отзывалась. А после, когда место новизны начинала замещать привычка, и мужчины становились требовательны и ревнивы, Эви мечтала только об одном — остаться одной. Стоило ли удивляться тому, что ни один из её романов не длился больше года? Ей удавалось заканчивать изжившие себя отношения так деликатно, что мужчина, получив отставку, не чувствовал себя оскорблённым. Мать Эви долгое время не оставляла попыток выдать дочь замуж за «хорошего человека», но после недавнего романа Эвики с модным пражским ресторатором, который завершился традиционно — мирным разъездом и обменом дружескими звонками, смирилась с тем, что внуков нянчить, скорее всего, не доведётся, и занялась устройством собственной жизни. Эви понимала беспокойство матери: дочери тридцать пять лет, а у неё нет не только мужа, но даже постоянного партнера. Неумолимое время всё чаще намекало на то, что молодость не вечна. Но что могла сделать Эвика, если мысль завести ребёнка от мужчины, к которому она чувствовала лишь симпатию, претила изначально? Она не отчаивалась — будучи фаталисткой, верила в судьбу. Кроме того, из любых любовных неурядиц у неё всегда оставался выход в мир, полный света, красок и смысла. Закрытая и слегка отстранённая в общении с другими людьми, в своих картинах Эви открывалась так ярко и откровенно, что это не могло не вызывать ответный отклик. Она не стремилась к популярности и не старалась как-то «выбиться в люди», но благодаря тонкому пиару и организационным талантам одного из бывших возлюбленных стала-таки достаточно заметной фигурой в кругу пражского бомонда. За два последних года прошло несколько удачных выставок, после которых её картины стали востребованы и хорошо продавались.

Попытка разобраться в своих чувствах мало что прояснила. Тяготение к Тадеашу, возникшее едва ли не с первых секунд знакомства, было по меньшей мере странным. Но в этой нелогичности, в хорошо ощущаемых Эви внутренних изменениях, которым она пока не хотела давать имя, присутствовало что-то сверх привычных, будничных категорий. Вряд ли стоило оценивать происходящее с позиций прошлого опыта — поскольку ничего подобного прежде Эвика не испытывала. Она решила, что не станет дальше копаться в себе, пусть всё идёт как идёт. Никакой опасности со стороны Тадеаша не исходило: он волновал её, будоражил воображение — и при этом внушал доверие. Конечно, она пока что знала о нём немного: в Праге по делам, не чех — родился в маленьком городке где-то в Польше, многие годы живёт, не привязываясь к какому-либо одному месту в силу специфики своих занятий. Положа руку на сердце, это были не то чтобы немногочисленные, а, прямо скажем, скудные сведения — но ведь и знакомство их только начиналось. Тадеаш производил впечатление серьёзного и уверенного в себе человека. Положительно невозможно отказаться от такого мужчины! Дурой надо быть!

Дурой Эви не была. «Сложной», «неуступчивой», «эмоционально реагирующей на всякую ерунду вроде больного котёнка, в то время как мужчина ласки хочет!», «повёрнутой на своём внутреннем мире», «провалившейся в головой в свой драгоценный талант» — о, Эви слышала так много разнообразных сентенций о себе, что удивить её чем-то новым вряд ли удалось бы. Но вот дурой она точно не являлась. Скажи, Дали?

Дали — тощий, длинный кошачий подросток — подошёл неслышно и обвился вокруг ног вопросительным знаком. Уставился наглыми жёлто-зелёными глазищами, потом разинул острозубую пасть и выдал хриплое и чувственное «М-мяяяу!». Вот и понимай его, как хочешь. Эви вздохнула и полезла на «кошачью» полку за новой порцией паштета.

Осчастливив питомца, решила заняться собой. В основу скорого и, хотелось верить, успешного соблазнения полагались поочерёдно: пенная ванна, чудо-маска с обещанным рекламой эффектом лифтинга, педикюр и прочие непобедимые приёмы, которые вселяют в женщин слегка пошатнувшуюся веру в себя. Правда, непонятно было, что делать с ногтями на руках — краски, грунтовка и многие часы у холста не способствовали их укреплению и росту. Глядя на слоящиеся обломышки, Эвика грустно покачала головой. Однако быстро утешилась: не ногти делают человека, а человек — ногти. Выкручусь, решила она, под тёмно-красным лаком видно не будет. И вообще: главное — настрой!

Ох, настрой был, да ещё какой!

Тадеаш лежал на спине, заложив руки за голову, и думал об Эви. Само по себе удивительно, что он так много думал о женщине. Но ещё больше изумляло его то, что́ именно он о ней думал. И все эти ласкательные словечки, прежде вызывавшие лишь раздражение, и превосходные степени сравнения — откуда что взялось? Педант, жёсткий руководитель, да что там — тиран, человек-функция, что называется, — и на тебе, растёкся лужицей сахарного сиропа. Он улыбнулся собственным мыслям. Да плевать! Пусть растёкся. Пусть лужицей. Рядом с такой женщиной можно и растаять. Тем более что подобных он ещё не встречал. Если начистоту, то женщин прежде у него и не было. Некогда, да и незачем, как всегда казалось. Заводил красивых кукол, послушных, не болтливых, умеющих ублажить. Менял миниатюрных блондинок на длинноногих брюнеток, присматриваясь заодно и к рыжим ласковым лапочкам, да и всё. Ни на одной не зацикливался надолго. Много их было. Разных внешне. Одинаковых по сути. Да, он сам выбирал и сам бросал, когда внешняя безупречность приедалась. Выставляя вон старую игрушку, покупал новую. Не то чтобы постоянно нуждался в их обществе, нет. Скорее, подчинялся негласным законам своего окружения. По статусу полагалось. Успешный мужчина должен во всём демонстрировать свою состоятельность.

С Эви ему не хотелось ничего демонстрировать. Подчинять — тем более. Да и не подчинишь такую женщину, это же очевидно. Впервые за долгое время хотелось просто быть — живым и чувствующим. Тадеаш понимал, что открывается, и, принимая в себя другого человека, становится беззащитным, но опасения не испытывал. В Эви было нечто такое, что он не смог бы объяснить, но хорошо ощущал. Тепло и свет. Радость. Жизнь. Кто же отказывается от жизни? Только дурак, а дураком он не был.

Мысли о предстоящем свидании приятно волновали. Тадеаш практически не сомневался, что Эви пригласит его к себе «на кофе». И он, конечно же, с радостью согласится. И вряд ли им придётся пить кофе, потому что он намеревался поцеловать её прямо в прихожей, едва за ними закроется дверь. Что-то подсказывало ему, что Эви не оттолкнёт и не возмутится, а, напротив, с готовностью ответит. Прильнёт всем телом — жаркая, гибкая, обовьёт руками шею и приоткроет нежные губы, принимая его язык… Образ встал перед глазами как въяве. Впрочем, встал не только образ. Тадеаш хмыкнул — надо же, до чего бурная фантазия доводит, прямо-таки юношеские реакции! Что ж, можно понять: Эви представлялась ему исключительно вкусной, от одного её запаха Тадеаша «уносило».

Однако эту бочку сладчайшего мёда могла испортить всего лишь одна ложка дёгтя, и влить её должен был именно Тадеаш. Обдумывая сложившуюся ситуацию, он пока не видел варианта, при котором удалось бы осуществить задуманное и не испортить отношений с Эви. Безусловно, цель его, ради которой он, собственно, и появился в Праге, была крайне значима, и прежде он нисколько не сомневался бы в средствах для её достижения. Но сейчас всё изменилось. Эви стремительно вошла в его жизнь и теперь занимала не только чувства, но и мысли. Более того, она пробуждала его к жизни и даже исподволь, только своим присутствием, изменяла привычный уклад, сложившийся на протяжении многих лет. Конечно, это весьма затруднит практически всё, к чему он привык, но Тадеаш не хотел её потерять. Он решил пока что не углубляться в неудобные мысли и тем более не форсировать события неприятными признаниями, а позволить ситуации развиваться естественно. В конце концов, у него впереди целых три недели, и он намерен провести их с Эви. А время, как ему это свойственно, покажет.

 

Глава 2

Они долго гуляли — благо, район Королевские Винограды был очень хорош в это время года. Риегровы сады, где когда-то выходили на променад только знатные господа и знаменитости, давно стал доступен для всех желающих, и прогулка по удобным дорожкам вдоль длинных посадок деревьев, покрытых буйным розовым цветом, доставляла одно удовольствие. Несмотря на многочисленных посетителей, пришедших в парк с тем же интересом, места хватало всем, и Тадеаш, которому от природы претило нахождение в толпе, не единожды поймал себя на мысли, что сегодня, в компании Эвики, его нисколько не раздражают посторонние.

Чуть позже Эви, которая хорошо ориентировалась здесь, вывела его на главную дорожку парка, где в небольших нишах, заплетённых вьющимися растениями, стояло много удобных лавочек. Она предложила пару минут отдохнуть и уверенно указала на одну, только что освободившуюся. Тадеаш уселся в уютной тени и с удовольствием вытянул длинные ноги. Впереди открывался прекрасный вид на Пражский град.

— …Здорово здесь. Я уже забыл, как это может быть здорово — никуда не спешить, не планировать день по минутам, а сидеть в компании красивой женщины и смотреть на небо… Эви, ты меня возрождаешь. Это не метафора — я в самом деле начинаю чувствовать себя живым человеком. — Тадеаш говорил, но смотрел при этом перед собой, погрузившись в какие-то не очень весёлые мысли.

Эви придвинулась чуть ближе. С Тадеашем ей совсем не хотелось защищать своё личное пространство, напротив, хотелось всё сильнее чувствовать этого человека. Она протянула руку и коснулась его ладони. Он мгновенно отозвался, ответив бережным пожатием.

— Кажется, я знаю, что тебе нужно, — Эви мастерски разыграла беспечность, чтобы вывести Тадеаша из неожиданной задумчивости. — Конечно, несколько часов на свежем воздухе, да и на одной несчастной чашечке кофе — какой мужчина не захандрит! Пойдём, я отведу тебя в Пивной Сад. Холодное пиво, горячее мясо, красивые женщины! Что ещё нужно для счастья?

Тадеаш не удержался от короткого смешка:

— В самом деле, отказаться от такой роскоши может только покойник! Предложение принято! Но с одним условием: красивых женщин требую исключить из списка. Самая красивая — рядом со мной!

И Эви засияла от счастья, как полуденное солнце.

Бар «Пивной Сад» гудел, как рассерженный пчелиный улей. Сходство ещё больше усугублялось деловито снующими вдоль столов официантами, споро собирающими пустые пивные бокалы и освободившиеся тарелки. Атмосфера этого бара, расположенного под открытым небом и устроенного по принципу немецкой пивной, была более чем демократична. В общем шуме, кроме чешских, то и дело улавливались польские, немецкие, английские слова. Нередкой была и русская речь. Люди сидели бок о бок на длинных скамьях, пили пиво, ели, общались, и никто никому, похоже, не мешал.

Эви и Тадеаш выбрали столы подальше от громогласных телевизоров, по которым транслировались спортивные программы. Чуть позже, вгрызаясь в сочное свиное колено и запивая его тёмным, слегка горчащим пивом, Тадеаш ощутил, что в эту минуту полностью счастлив. Конечно, дело было вовсе не во вкусной еде и не в пиве, а во времени, проводимом вместе с Эви. Она ограничилась порцией сыра, жареного в сухарях, и уже заканчивала есть, в то время как у Тадеаша дело едва перевалило за половину. Прожевав ещё несколько кусков тающего во рту мяса, он понял, что больше не в состоянии принять ни крошки. С сожалением вздохнув, отодвинул от себя деревянную тарелку.

Эви рассмеялась:

— Ты с такой печалью посмотрел на эту растерзанную ногу! Если хочешь, можем забрать еду с собой, это возможно.

Он покачал головой:

— Пожалуй, не стоит. Мы же будем ещё гулять, верно?

Последнее предложение он произнес едва ли не просительно, и Эви с готовностью закивала: да, да, обязательно будем!

Тадеаш улыбнулся:

— Давно я не делал таких простых и вкусных вещей. Ты мне столько радости даришь, дорогая!

Ласковое обращение, употребленное им впервые, удивило даже не столько его, сколько Эви. Тадеаш производил впечатление сдержанного, контролирующего свои эмоции человека. Сердце её забилось чаще, но она постаралась не выдать своё волнение, а лишь нежно улыбнулась ему.

Прогулка продолжалась для обоих приятно и ненавязчиво, темы для разговоров не иссякали, и хотя ноги Эви уже порядком устали от каблуков любимых босоножек, она легко забывала о физических неудобствах. Королевские Винограды щедро открывали перед ними не только красоты общеизвестных исторических мест, но и секреты маленьких уютных двориков. Этот район старой Праги, являющийся, по сути, частью её центра, между тем, был мало известен туристам, поэтому и не подвергался массовым нашествиям толп странных людей с маниакально горящими глазами, которые предпочитали знакомиться с древним городом через объективы фотоаппаратов.

Когда дело уже близилось к вечеру, и все перспективные исторические объекты в округе получили должную порцию внимания, Эви решила, что пора брать инициативу в свои руки и предложила как бы между делом:

— А давай зайдём в чайную на Ма́несова? Нам как раз по пути. С виду неказисто, в полуподвале, окна вровень с асфальтом, представляешь? Но внутри у них замечательно, колоритная такая атмосфера, в восточном стиле: подиум с тюфяками, низкие кресла, много красного в отделке, бахрома, шитые золотом птицы… — Эви мечтательно улыбнулась. — Люблю на подиуме сидеть, обложившись подушками, — там замечательно графика рисуется, свет от окна мягкий. А еще вафли у них дивные… Ты сладкоежка, кстати?

Тадеаш не успел ответить, как она подытожила:

— Ну, всё равно попробуй, обязательно — это нечто! Кофе неплох, но они больше по чаю, конечно, — вот мате рекомендую, умеют готовить. Я там завсегдатай, почти каждый вечер забегаю, меня всегда ждут. Здорово же, когда тебя ждут?

Он кивнул утвердительно. До встречи с Эви его это мало волновало, да и ждать, собственно, было некому. Но сейчас сама мысль о том, что его может ждать Эви, очень согревала. Эвика благодарно сжала его ладонь.

— Скоро уже, тут рядом. А, ещё что хотела тебе рассказать! Ты, наверное, думаешь, что я болтушка жуткая, да? — Она бросила на него быстрый взгляд, улыбнулась. Тадеаш не удержался от ответной улыбки: девочка, маленькая девочка! Нежность поднималась в нём, как океанская вода во время прилива. Это тоже было внове. С ней всё было внове. В ней было всё.

Эви, нетерпеливым жестом откинув с лица волосы, взметённые порывом ветра, продолжила:

— В мою чайную старичок один ходит: сухонький такой, невысокий, с седой гривой. Он до самого лета носит пальто, плотные брюки и тёмно-синий клетчатый жилет поверх сиреневой рубашки — всегда в такой гамме, да-да. Такой аккуратист, что ты, — ботинки сияют в любую погоду! Подозреваю, что у него есть связи среди потомственных чистильщиков обуви. Обычно занимает столик напротив моего, долго пьёт кофе из мензурочной чашечки и посматривает в окно на прохожих. Я тоже люблю смотреть в окно, там видны преимущественно ноги, поэтому можно сочинять забавные истории про этих людей. Мы с ним часто переглядываемся и улыбаемся друг другу. У него добрые и немножко грустные глаза. Чудесный человек, чудесный! Знаешь, — Эви на секунду задумалась, — я думаю, что это не просто старичок, а старое, мудрое пражское время… А, ну вот и чайная, смотри, как мы быстро добежали!

И действительно, Тадеаш, с удовольствием слушая забавный её рассказ, не заметил, как они добрались до чайной.

Да, внутри все было так, как она и говорила: уютно, колоритно, и при этом дивно пахло свежеиспеченными вафлями. Конечно, они заказали по порции десерта и чуть позже с нескрываемым удовольствием умяли вкуснейшее лакомство. Правда, Тадеаш не мог сказать, что насытился. Со времени обеда прошло уже несколько часов, и он с лёгкой грустью вспомнил о недоеденном в Пивном Саду «вепревом колене» — но решил пока что попридержать свою плотоядность. Да и близость Эвики уводила течение мыслей в ещё более приятное русло. Эви допила кофе и промокнула губы салфеткой. Тадеаш отметил, что на бумаге не осталось помадных отпечатков, от которых его обычно передергивало. Он не любил всё ненатуральное — возможно, потому, что в силу специфики своего бизнеса хорошо понимал разницу между живым и предметным.

Звякнул колокольчик на двери. В чайную зашла женщина средних лет, ведя за руку девочку лет трёх. Обе они были похожи между собой и излучали полную взаимность. Малышка отпустила руку матери, подбежала к соседнему столику и забралась с ногами в низкое кресло. Оправила модную «взрослую» юбку, чинно сложила на коленках пухлые ладошки и скорчила Эви премилую рожицу. Та радостно улыбнулась девочке в ответ. Мама малышки, проходя мимо столика, поздоровалась с Эви и Тадеашем так тепло и приветливо, точно они все были хорошо знакомы, — но нет, просто женщина радовалась тому, как принимают её дочь. Чувствовалось, что это любимый ребёнок. Тадеаш, никогда не имевший дела с детьми и всегда видевший в них больше докуку, нежели причины для радости, внезапно ощутил странное стеснение в груди. Мысль о том, что у них с Эви может быть общий ребёнок, не была для него невозможной изначально, но именно в эту минуту он понял, что эта мысль действительно хороша. Неожиданная, и от того слегка кривоватая улыбка появилась на его губах.

Засмотревшись на девочку, Эви не сразу перевела на него взгляд.

— Правда же, она чудесная?

Он согласно кивнул: девочка в самом деле была очень мила.

— А… у тебя есть дети? — неожиданно для себя выпалила Эви. И тут же поморщилась, досадуя на свою поспешность. — Прости. Я… В общем, отвечать не обязательно.

Тадеаш пожал плечами:

— Отчего же, мне не сложно ответить. Нет. Детей у меня нет. Жены — тоже. Равно как и постоянной подруги. Я закоренелый холостяк. Свободный…

— …как ветер? — Эви лукаво улыбнулась. Признание Тадеаша очень её обрадовало, но она старалась не подавать виду.

— Ну да, он самый, — Тадеаш пожал плечами. — Не спрашивай, почему… Хотя можешь и спросить, секрета нет: я никогда не имел потребности в постоянной связи. А случайности в виде незапланированных детей в моём случае исключены от слова «совсем».

Эви озадаченно нахмурилась:

— Хм… Наверное, что-то личное, да? Надеюсь, ты… здоров? Ох, прости, снова я лезу не в своё дело…

— Почему же так сразу «не в своё»? Если ты хочешь знать, фертилен ли я — ответ утвердительный. Но я не хочу заводить детей с безразличной мне женщиной, только и всего. Кстати, я готов ответить на любой твой вопрос, мне нечего от тебя прятать. С одной оговоркой: не на все вопросы могу ответить прямо сейчас, тому есть объективные причины. Но обещаю, что всё, что ты захочешь знать обо мне, раньше или позже станет тебе известно.

Подавшись вперёд, Эви внимательно слушала. Лицо её было задумчиво. Она оценивала слова Тадеаша. Повисла пауза, нисколько не обременительная для обоих. Наконец Эвика заговорила:

— Да, ты не играешь со мной. Но ты меня интригуешь самим фактом своего существования. Ты очень хороший и… странный. И ты не выходишь у меня из головы.

Тадеаш откинулся на спинку глубокого кресла, свёл пальцы «домиком» и спросил, улыбаясь:

— Если не сложно, поясни, в чём выражается моя странность?

Эвика замялась:

— Ну-у… Ты такой… Выпадаешь из стандарта, вот! Ты очевидно не беден. Не похож на сынка, проматывающего папенькино наследство. Я склонна думать, что ты хорошо обеспечен и наверняка сам себе хозяин — это чувствуется по твоей уверенности, ты самодостаточен. Однако при этом за всё время нашего общения я не видела, чтобы тебе звонили на мобильный. — Эви усмехнулась. — Смешно звучит, наверное. Но ведь это правда, мне приходится общаться с бизнесменами — вернее, пытаться пробиться к ним сквозь нескончаемую череду звонков и мейлов. Да и в редкие минуты тишины они себе не принадлежат. А вот ты свободен от дел, как будто… Но разве так бывает?

Она накрутила на палец прядь тёмных волос и легонько подёргала. Тадеаш залюбовался ею: открытая, никакого кокетства, говорит, что думает, и при этом невероятно соблазнительна в каждом слове и движении! Тут Эви выразительно кашлянула, и он пришёл в себя:

— Прости, увлекся созерцанием прекрасного! — Он улыбнулся и по ответной улыбке понял, что комплимент достиг цели. — Тут дело вот в чём. Я сменил номер мобильного, а новый знаешь только ты. У меня отпуск, мне впервые за долгие годы хорошо и свободно, я очень дорожу этим состоянием. Кроме того, хочу, чтобы всё моё время принадлежало тебе. У меня есть всего лишь три недели, а потом придётся вернуться к делам и долгу. Как видишь, я не вру и не лукавлю, говорю, как есть. Только три недели. Если ты захочешь разделить их со мной, буду очень рад. — Тадеаш держался уверенно, но при мысли, что Эви сейчас может сказать «нет», сердце его ощутимо сжалось. — Прежде чем ты ответишь, я хотел бы сказать кое-что ещё. Понимаешь, вопрос о возвращении не обсуждается, это долг, неизбывный долг, я никогда не смогу от него отказаться. Но если ты согласишься поехать со мной… Если ты согласишься, Эви, я обещаю, что каждая моя свободная минута будет разделена с тобой. Ты… нужна мне.

Эви пребывала в лёгком замешательстве. Конечно, его предложение (а это было именно предложение, сомневаться не приходилось) взволновало её. Но она оказалась к нему совершенно не готова. Решительность Тадеаша покоряла. Однако вот так, с бухты-барахты, рвануть с незнакомым, по сути, мужчиной, да ещё неизвестно куда — для такой выходки было бы недостаточно всех её запасов авантюризма.

— Тад, а ты осознаёшь, что твое предложение звучит по меньшей мере странно? Я практически ничего о тебе не знаю. Да, ты чрезвычайно притягателен для меня, но… Для начала: куда ты меня зовёшь?

Подавшись вперёд, он накрыл её ладони.

— Позволишь? — Дождавшись кивка, продолжил, мягко поглаживая её пальцы: — Ты любопытно рассуждаешь. То, что ты опасаешься моего предложения, вполне закономерно. Умная женщина так и должна реагировать. Обещаю, что всё объясню тебе в ближайшее время. Это будет непросто, но я постараюсь. Мне понятны твои страхи. Предложение действительно… нестандартное, мягко говоря. Однако то, что ты собираешься сегодня вечером позвать меня к себе в квартиру — не менее странно, согласись? Ты же меня совсем не знаешь, но, тем не менее, готова заняться со мной любовью…

Кровь бросилась Эви в голову. «Ну вот, получила, идиотка! Разве можно было так пожирать его глазами? Теперь он будет невесть что обо мне думать!». Захотелось провалиться сквозь землю. Она нетерпеливо дёрнула пальцами, желая освободиться и как можно быстрее ретироваться отсюда. Однако Тадеаш держал крепко и при этом нежно.

— Не убегай, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть. И мне даже в голову не пришло плохо о тебе думать. Доверяй мне. Всё, что я хочу сейчас, это быть с тобой. Прикасаться к тебе. Целовать…. — Тадеаш перешёл почти на шепот, но каждое его слово звучало для Эвики точно гром. Или же это в висках так сильно бухала кровь? Томление охватило её, она чувствовала себя дезориентированной, но это даже нравилось. У него оказались волшебные пальцы, он, едва касаясь, водил ими по линиям на её ладонях, а когда перешёл на запястья, Эви хотела только одного — чтобы он никогда не останавливался. Но он остановился. Перевёл дыхание. Улыбнулся. И поднёс её ладони к губам. Прикосновение ожгло. Эви, с трудом контролируя себя, подалась к нему всем телом и хрипло выдохнула:

— Пойдём… Не могу больше ждать, не хочу, ты меня с ума сводишь…

Тадеаш отпустил её ладони, перед этим нежно поцеловав каждую, и слегка охрипшим голосом произнёс:

— Обязательно пойдём, дорогая. Я ни о чём, кроме этого, думать не могу и не хочу. Но давай выждем пару минут — иначе мне будет неудобно выйти на люди. — Он многозначительно посмотрел вниз. Проследив направление взгляда, Эви рассмеялась. Она ощущала, что Тадеаш становится ей ещё ближе.

«Человек предполагает, а Бог располагает». Тадеаш хорошо знал эту пословицу, хотя и относился с изрядной долей скепсиса ко второй её части. Он предпочитал предполагать только то, чем мог располагать. Или на что был вправе рассчитывать. Пожалуй, впервые он оказался в ситуации, которую не вполне контролировал. Эви проявляла инициативу. Вела. Такое случилось впервые. Разумеется, будоражило. Очевидно, что и её происходящее будоражило ничуть не меньше, потому что целоваться они принялись, едва за ними закрылась дверь чайной. В лёгких сумерках, на неширокой улочке, под начинающимся дождём. Столь сильного вожделения Тадеаш ещё не испытывал, руки заметно дрожали. Да и неудивительно — Эви так тесно прижималась, что он ощущал напряжённые мышцы её бедер. Разумеется, и его напряжение уже бесполезно было скрывать. Да и зачем? Эви его эрекция нисколько не смущала — напротив, подстёгивала, ещё больше раскрепощала. Эта женщина была так естественна в каждом своём слове, жесте, намерении, что у Тадеаша не возникало даже тени банальной мысли о каких-то правилах и условностях. Они оба всё делали правильно. Шли на зов друг друга, и между ними не было места третьему. Всё, кроме них, не имело значения.

Затянувшийся поцелуй прервало деликатное покашливание. Влюблённые отпрянули друг от друга. Мерно постукивая резной палкой, мимо прошёл сухонький невысокий старичок в тёмно-синей беретке, одетый в шерстяной жилет и тщательно выглаженные брюки. Эви, увидев его, округлила глаза. Несмотря на кажущуюся хрупкость и неторопливость, тактичный господин уже через секунду оказался в конце немаленькой улицы. Тадеаш почему-то не удивился — всё, что с недавнего времени происходило с ним, так или иначе относилось к невероятному. Эви, выглядящая слегка растерянной, потёрла лоб ладонью:

— Ох, неудобно получилось… Это же…

— Кто, милая?

Она покачала головой: не важно, потом.

Тадеаш приобнял её за плечи:

— Ну что, пойдём? Или, вернее, побежим — дождь вот-вот вдарит!

В самом деле, грозовая туча, весь день бродившая над горизонтом, встала уже в полнеба, грозно ворочая тугими влажными боками. Тяжёлые капли зашлепали по мостовой — сперва с ленцой, словно спросонья, но уже через считанные секунды принялись азартно сечь землю и стены домов. Поскольку тонкие каблуки босоножек Эви на корню губили идею спринтерского забега, Тадеаш по-джентльменски предложил подруге усесться ему на шею — в буквальном смысле. Она посоветовала ограничиться закорками — чтобы не привыкала. Пока они весело препирались, успели промокнуть окончательно, и причина для спешки отпала сама собой. Да и дождь изрядно поутих. И идти под ним, почти грибным и тёплым, держась за руки и прижимаясь друг к другу боками, было очень даже комфортно. От кофейни на улице Ма́несова до дома на Шуманской — рукой подать, но им непостижимым образом удалось растянуть привычные десять минут в долгое медовое время.

…Что может быть слаще ожидания праздника? Только праздник, который сейчас с тобой: красивая женщина в насквозь промокшем, уже ничего не скрывающем платье — напротив, великодушно позволяющем видеть кружево белья, тонкие плечи, острые линии ключиц с глубокими впадинками и — дальше, дальше — головокружительные переходы от тонкости к объёму, от нежности — к страсти, от общего — к частному, единственно возможному, остро желанному…

Он снял с неё платье прямо в прихожей. Мимолетно оценил изящное белье, но то, что просвечивало под ним, — тяжёлые полукружия грудей, тёмные бусины сосков, — понравилось ему намного больше. Эви протянула руки, чтобы расстегнуть его рубашку, но он одним махом содрал через голову мокрую тряпку и бросил на пол, в компанию к платью. И обнял её, дрожащую то ли от холода, то ли от вожделения. Провёл рукой по волосам — с прядей срывались капли. «…Промокла, совсем промокла, нужно в ванную, найти полотенце…», — но практичные мысли уже угасали, выключаемые несокрушимой силой заявившего о своих правах инстинкта.

Тадеаш плохо осознавал то, что происходило дальше. Как они оказались в спальне, разделся ли он сам или же Эви стянула с него брюки — какая разница? Тьма была вокруг, и он был во тьме, и погружался во тьму: сквозь влажную мякоть плода, сквозь огонь возрождающий, сквозь сотрясение основ — бесконечно — туда, к влекущему тёплому свету, к которому он мучительно, раз за разом, из последних сил пробивался через судороги рождения…

…И первое слово было у бога, и слово было: Эви.

 

Глава 3

Из-за дождя, начавшегося пару часов назад и сейчас вовсю барабанившего тугими струями по скошенным окнам мансарды, в верхней спальне было свежо. Тадеаш, так и не удосужившийся укрыться (и до одеяла ли было?), проснулся от того, что продрог. Эви, видимо, тоже озябла, потому что укуталась до носа в лёгкое покрывало — похоже, оно оказалось первым, что попалось ей под руку. Тадеаша тронуло, что добрая часть импровизированного одеяла была выделена ему. Эви явно пыталась накрыть и его, но, по многолетней привычке не разделять ни с кем ложе, он во сне откатился на самый край отнюдь не маленькой кровати — за что сейчас и зябнул в гордом одиночестве. Тадеаш хмыкнул: да, похоже, пришло время менять холостяцкие привычки. Приподняв край кремового покрывала, он хотел было нырнуть в нагретую Эви уютную берложку, но замер, залюбовавшись открывшейся картиной. Эвика спала на левом боку, слегка согнув в коленях стройные ноги. Грудь её уютно покоилась между перекрещенных рук, длинные пряди тёмных волос разметались по подушке. От всего её облика веяло сонным теплом. Тадеаш глубоко вдохнул, ощущая прилив желания, и придвинулся ближе, понимая, что уснуть теперь вряд ли сможет. Но будить Эвику не стал. Она выглядела такой трогательной и юной, что хотелось раскинуть над ней шатёр защиты. Однако и влечение в нём будила сильнейшее. Чувственная, лишённая пуританского стыда, отзывчивая, умеющая дарить и принимать ласку… Невероятная женщина! Живая. Во всём настоящая. Желанная. Нежная. Неужели… любимая? Разрываемый противоречивыми желаниями, он перекатился на спину и уставился в потолок. Прошла всего неделя со дня их знакомства, но в этот короткий срок вместилось так много. По сути, для Тадеаша началась другая жизнь. Он хорошо помнил своё смятение в тот момент, когда, войдя в кафе «La Boheme», увидел её за столиком возле окна. Она сидела на мягком бордовом диване, уютно поджав под себя ноги, и сосредоточенно рисовала что-то на большом экране планшета, изредка прерываясь, чтобы сделать глоток кофе. Лицо её, обрамлённое тёмными локонами, имело отрешённый вид, глаза. Эта бесспорно красивая женщина была настолько отстранена от вечно спешащего мира, от говорливых посетителей, от жадных оценивающих взглядов, что Тадеаш, настроенный на молниеносное покорение, слегка растерялся. Она не вписывалась в стандартные рамки. К ней невозможно было сходу подобрать ключи. Он тогда чётко осознал, что его первоначальный, тщательно проработанный план полетел в тартарары. То, что пришло вместо него, не укладывалось ни в какие логические папки и на тот момент даже не имело названия. Тадеаш, вечно занятый своими делами, привык видеть в женщинах скорее объект, некий удобный для себя набор исправно исполняемых функций. К слову, женщины, выбираемые им прежде, и не пытались представлять из себя нечто другое. Их цели в отношении него были прозрачны и просты — получить максимум возможного. Он хотел от них того же. Подобный расклад вполне устраивал, да и рефлексировать по этому поводу ввиду тотальной занятости было некогда. Его мир чётко делился на два лагеря: мужчины — создающие события и возможности, а также управляющие ими; и — красивые женщины. Некрасивые исключались, эстетический вкус Тадеаша восставал против несовершенства. Красота соискательниц, по существу, являлась единственным обязательным условием. В остальном он не предъявлял к ним никаких принципиальных требований. Они могли быть умны и эрудированы. Или очаровательно глупы. Темпераментны или же, напротив, неприступны до поры. Театральны и манерны или же просты. По большому счёту, все эти их различия уравнивались одним общим качеством: они искали отношений с ним, поэтому с готовностью принимали удобный для него формат, едва ли не прямым текстом признавая свою вторичность. Стремясь ему угодить, отказывались от собственных интересов. Откровенно говоря, Тадеаш, не претендовавший на диктатуру, не понимал, чем вызвано такое рвение, но особо не вникал, поскольку хватало чем занимать мысли. В общем и целом, место женщины в его жизни было давно определено, и до сих пор у него не возникало поводов для пересмотра.

Теперь же, устроившись за соседним столиком, он наблюдал нечто особенное. Эви, с головой ушедшая в создание, в проявление в материальном мире некой идеи, до поры видимой только ей, напомнила ему самого себя в моменты работы над новыми проектами. Та же целеустремленность, погружённость в идею вплоть до самоотречения, чёткие ментальные движения хорошо подогнанного инструмента творения, рассекающего оболочку бесформенной материи для наполнения её образом. Тадеаш внезапно осознал, что эта женщина не только красива, но и равна ему по духу. Сама по себе эта мысль, конечно, не была невероятной — но осознанная впервые, стала практически откровением. Он осмотрелся по сторонам: а что, если и эти женщины тоже… равны? Что, если он катастрофично заблуждался насчёт бывших подруг, не разглядел за броским внешним внутренних сокровищ? Девушки, сидящие через столик, по-своему расценив его пристальный взгляд, заулыбались: одна — кокетливо, другая — призывно. Тадеаш с досадой отвернулся. Нет, в большинстве своём они стандартны. Но, с другой стороны, это поведение — лишь ответ на стандартный запрос. Стоит ли потребителю обвинять потребляемый продукт в отсутствии духовности? Он покачал головой: эк, куда занесло! Взгляд его вернулся к Эви. Похоже, она закончила работу, потому что отложила в сторону планшет и энергичным взмахом руки подала знак кому-то в глубине зала. Через несколько секунд к ней подошел молодой, слегка манерный мужчина, улыбнулся так, словно они давно знакомы, и присел рядом — на взгляд Тадеаша, излишне близко. Они принялись рассматривать эскиз, едва не соприкасаясь головами. Странное чувство охватило его. Подумалось, что эти двое могут быть близки. И что тогда? Значит, женщина, уже ставшая для него особенной, может прямо сейчас встать и уйти с этим хлыщом в какую-то их общую жизнь, и он ничего не сможет с этим поделать. Чувство бессилия было ему не свойственно, но ситуация складывалась так, что от его решения сейчас ничего не зависело. Подобное произошло впервые. Воистину, день открытий — в том числе и неприятных. Он уже готовился отодвинуть кресло, чтобы встать из-за столика и уйти, как вдруг прямой, устремлённый на него взгляд Эви приковал его к сиденью. Она смотрела открыто и слегка иронично, без издёвки — словно её забавляла ситуация, но не поведение Тадеаша. Сам не понимая каким чувством, он уловил её невысказанную просьбу: подожди. «Ладно», — ответил взглядом и улыбнулся. Её ответная улыбка зажгла в нём маленькое солнце. Через минуту собеседник Эви, довольно покивав головой, встал из-за стола. Эви поднялась вслед за ним, после чего они по-дружески обнялись, и щёголь пружинящим шагом ускакал туда, откуда недавно явился. Тадеаш провёл его пристрастным взглядом, желая пижону только одного — не возвращаться.

Она закрыла обложку планшета, уложила его в объёмную пеструю сумку, сшитую из кусочков кожи, и неторопливо подошла к его столику. Заправила за ухо непокорную прядь, улыбнулась.

— Позволите?

Тадеаш вскочил с места, коря себя за нерасторопность. Споро отодвинул кресло, предлагая ей сесть.

— Прошу вас. Признаться, не ожидал, простите увальня.

Эви мелодично рассмеялась. Изящно опустилась на мягкое сиденье, повесила на плечики сумку. Он вернулся на своё место, чувствуя, как бешено колотится сердце. Подобное волнение было для него внове. Она действительно застала его врасплох, но досады он не испытывал. Напротив, проснулся интерес: эта женщина удивляла всё больше и больше. Тадеаш с лёгкой улыбкой указал рукой на книжку меню:

— Может быть, ещё кофе?

— Спасибо, но лучше воды. Я несколько часов работала над эскизом настенного панно для этого кафе, выпила три чашки американо, четвёртая будет очевидно лишней. — Эви говорила приветливо, но смотрела на него серьёзно, не отрываясь, словно пыталась прочитать на его лице нечто скрытое, не передаваемое словами. Её взгляд сбивал Тадеаша с авантюрного настроя. Впрочем, он и без того уже понял, что с ней не сработает ни одна из привычных схем.

— Я заметила, как вы за мной наблюдали… На меня часто смотрят, привыкла и не реагирую, а когда работаю, вообще перестаю замечать окружающий мир, однако ваш взгляд ощущался буквально кожей…

Он не сразу нашёлся с ответом. Эви запустила тонкие пальцы в волосы, откинула за спину тяжёлую волну тёмных волос.

— Как вас зовут?

Прямой вопрос снова застал врасплох. Опять она его опередила! Похоже, Тадеаша били по всем фронтам. Подавив досаду, привстал, протягивая руку:

— Тадеаш Творце́вич. Архитектор.

Она улыбнулась:

— Эвика Новотна. Художница. Можно Эви. У вас, кажется, польская фамилия?

— Так, я и родился в Польше, в Та́рнуве. Правда, давно не живу там, мой бизнес связан с постоянными разъездами — вся Европа, да и не только. Так что практически гражданин мира.

— Но вы очень хорошо владеете чешским, ни за что бы не подумала, что он для вас неродной.

Эвика поднесла к губам запотевший стакан и сделала глоток. Тадеаш ощутил острый приступ жажды — правда, иного свойства, но вслед за ней тоже выпил воды. Стало немного полегче. Он кашлянул, ощущая, что волнуется:

— Дело в том, что я… эм-м… как бы это поточнее выразиться… в некотором роде полиглот. Владею всеми европейскими языками, а также латынью и санскритом — но в случае последних не отвечаю за качество произношения. Сами понимаете, мёртвые языки, спросить не у кого — стало быть, и не с кого.

Эви удивлённо приподняла правую бровь:

— Однако! Впервые встречаю полиглота! А как вы ухитряетесь сохранять такое количество информации, неужели не путаетесь? Вообще, это, конечно, поразительно. Наверное, врожденное свойство — такая память?

Он довольно усмехнулся:

— Мог бы, конечно, прихвастнуть: мол, от природы одарённый либо старательный в учении, но врать не стану — это специальная методика. Немного фармакологических чудес: ноотропы, витаминные комплексы, плюс лёгкое гипнотическое воздействие. Базовое владение закладывается, но всё прочее нужно нарабатывать, тренировать.

— Ну да, логично, что тренируется, то развивается. Интересный метод… — Эви смотрела на него не отрываясь, глаза её подсвечивались изнутри какой-то эмоцией. — Удивительно, мне так с вами… с тобой… легко, словно мы сто лет знакомы.

Тадеаш, последние минут пятнадцать думавший о том же, согласно кивнул:

— И мне… с тобой. Я очень рад, что зашёл именно сюда. Если бы мы не встретились, я бы многого так и не понял.

Она огляделась по сторонам:

— Очень любопытно, что именно здесь открыло для тебя некую истину? — Эвика поддразнивала его, уже зная ответ.

— Не что, а кто. Ты. Ты открыла для меня новый мир. Давай сбежим отсюда? Здесь, конечно, хорошо, но шумно.

И они сбежали, и гуляли весь день дотемна, пока от усталости не загудели ноги. В тот первый вечер, проводив Эви домой и вернувшись к себе в отель «Green Garden», Тадеаш впервые в жизни не спал всю ночь. И вовсе не мысли о забуксовавшем проекте будоражили его, и не грядущие и весьма дорогостоящие проблемы из-за отпуска, который он внезапно, именно этой ночью, решил себе устроить, а воспоминания о женщине, которая тонкими пальчиками закладывала за маленькое ушко непослушную тёмную прядь и смотрела вместе с ним в ночное небо над древней Прагой.

Неистовая дробь сменилась мерным убаюкивающим шумом. Яростный ливень утихал, грозя перейти в занудный затяжной дождь. Тадеаш повернулся на бок, стараясь не потревожить Эви. Видимо, ей что-то снилось, под неплотно закрытыми веками быстро двигались глаза. Похоже, сон был не из приятных — Эви хмурилась, губы её подрагивали, словно перед плачем, лицо выражало тревогу. Он потянулся и нежно погладил её по лбу, погрузил пальцы в шелковистые пряди, желая вывести из тёмного морока, но Эви, пребывая в плену сновидения, уходила всё дальше в густой туман своего кошмара. Тадеаш замер, выбирая: будить или же ещё немного подождать, вдруг отпустит? Ответ пришёл сам собой — Эви заметалась, губы её искривились, и она забормотала хриплым от ужаса голосом: «Нет-нет-неееет, не трогайте его, не нужно, я нарисую что угодно, только оставьте его, пожалуйста, пожаалуйстаа…». Отбросив сомнения, он рванулся к ней, схватил в охапку, прижал к себе и зашептал, вдыхая сладкий запах волос: «Тшшш, радость моя, всё хорошо, это сон, всего лишь сон, я с тобой…». Эви уперлась руками в его грудь, пытаясь оттолкнуть, вырваться, но он не отпускал, и тогда она расслабилась, задышала мерно, успокаиваясь, уже чувствуя сквозь расползающуюся ткань сновидения его запах, тепло, ласковую силу…

— …Мне снился кошмар. Он меня преследует с пяти лет. Но в этот раз он был самый страшный из всех… — Эви говорила без эмоций, но каким-то шестым чувством Тадеаш улавливал, что страх всё ещё не отпустил её.

Он погладил Эви по спине, ощущая, как напряжены её мышцы, легонько подул на волосы.

— Ничего не бойся. Я с тобой. Всегда буду с тобой. — Почувствовав, как расслабляется её тело, отзываясь на ласку, продолжил: — Я слышал, что если страшный сон рассказать кому-нибудь, он не сбудется. Хочешь рассказать, что тебя так мучает?

Эви, всё ещё лежащая в позе зародыша, прерывисто вздохнула. Потом, распрямляясь, потянулась гибким сильным телом, придвинулась ближе. Окружающий мир разом уменьшился до размеров кровати — чтобы в ту же секунду невообразимо расшириться, стать тёплым, волнующим, пахнущим невероятно притягательно…

Сквозь сладкий дурман, через тысячи световых лет, до него добрался шёпот Эви. Тадеаш вздохнул, выныривая из феромонового опьянения.

— …тёмные, безликие, их много, они не говорят, объясняются знаками и как-то ещё, телепатически, что ли, но я их понимаю, всегда понимаю… Они требуют, чтобы я рисовала на огромном полотне мир, в котором никогда не будет света. Откуда-то мне известно, что краски и кисти, которые они дают, особенные — если рисовать ими, всё нарисованное станет реальным. Я всегда отказывалась, всегда. Мне было очень страшно, в этом сне всегда страшно, хотя тёмные ни разу ничего не делали и не пытались причинить мне вред, но сама атмосфера того места, эти голодные сумерки, она непередаваемо ужасная, в ней нарушены все законы любви и света, там нет… там ничего нет! Но я отказывалась, каждый раз отказывалась, даже в пять лет, даже когда умер папа, даже… Но в этот раз они пришли с маленьким… с мальчиком… в длинной такой, белой рубахе. Годик-полтора ему… Он тянул ко мне ручки и плакал. Звал меня: «Мамитька, мамитька, боюсь!». Я знала во сне, что он мой. А они его хотели забрать. Забрать с собой, понимаешь? Моего мальчика! Моего маленького — и в этот беспросветный ужас? Я нарисовала им тьму. Всё, как они хотели. Полотно ожило, я видела, как клубился чёрный туман, как открылась дорога. Они ушли туда — и унесли его, унесли! Побежала следом, но вокруг был только мрак, только туман стеной — ничего больше, ни дороги, ни следа, ни звука, и я потерялась, осталась там…

В её голосе звучало такое отчаянье, что даже Тадеаш ощутил, как вдоль позвоночника пробежали ледяные пальцы ужаса. Собравшись с мыслями, он отогнал дурное предчувствие. Нежно прижимая Эви к себе, покачал в объятиях.

— Ну вот и хорошо, рассказала мне, значит, не сбудется, и всё будет хорошо, у нас всегда всё будет хорошо… Ты же мне веришь? Веришь? — Он посмотрел на Эви в упор. Почему-то внезапно стало очень важно, чтобы она — верила. Именно она. Ему — и в него.

Эви по-детски шмыгнула носом и потёрлась щекой об его плечо.

— Верю. Конечно, верю. Ты же…мой.

Последнее слово прозвучало с вопросительным оттенком, но Тадеаш уловил, что сомнение было не в самой Эви, не в её чувствах, а в его ответе. Тогда он, давая волю своему жару, нисколько не колеблясь, потянул её на себя — нежную, сладкую, уже разгорающуюся ответным пламенем, — и выдохнул в раскрывающиеся для поцелуя губы: — Твой. Твой. Всегда был ничей — а теперь твой.

И не стало страха, и закончились условности, и утратили суть названия, и исчерпались имена, а время, трепеща разлетающимися секундами, рассыпалось на бессчётный рой золотых пчёл, в котором растаяли иллюзии вещного мира. Остался лишь белый свет, истинный свет, ждущий от приходящих в него живых только слова. И двое были в свете, и двое были светом, и двое стали одним…

…И слово было у богини, и слово было: да…

 

Глава 4

— Да! Да, будет, я сделаю перевод сегодня, до пяти вечера. А? Точно, это я не переключился… это по-местному, а по-нашему… ну, сам прикинь, тебя учить, что ли? Основной транш за проданный проект уже поступил…Именно, тот самый. Что? Знаю. Не имеет значения, мне нужно время. Я его покупаю, в чём проблема, Тан?…Ну вот то-то же! Не лезь не в своё дело, короче говоря. А с Советом я сам разберусь, ничего нового… — голос Тадеаша, разбудивший в разгар дня задремавшую Эви, удалялся, переходя в неразборчивое бормотание. Сонливость накатывала волной, затягивая назад, в тёмную воронку. Мерно сопевший рядом Дали приоткрыл глаз и недовольно мяукнул. Превозмогая вялость, Эви села. Слабость за последнюю неделю появлялась всё чаще, но сегодня к ней добавилась ещё и муторная тошнота. Эви покачала головой: вот они, плоды безумной страсти! Две недели они с Тадом почти не выходили из дома, упиваясь друг другом. Похоже, постельный марафон и связанная с ним «диета» на основе блюд китайской кухни, которые они заказывали исключительно из-за рекордной скорости доставки, пробудили давно и благополучно забытый гастрит…А ну и чёрт с ним, с гастритом! За то счастье души и тела, которое открыл для неё Тадеаш, цена невелика. И много больше можно отдать, только бы оно не заканчивалось. Думать о том, что срок, объявленный Тадеашем, истекает совсем скоро, не хотелось. Эви не была готова принять решение. С одной стороны, уже очевидно, что жизнь её изменилась, и Тад занял в ней так много места, что даже мысль о возможном расставании сбивала дыхание. С другой, уезжать, как предложил он, — практически сжигая мосты, в неизвестность — Эви не могла. Поразмыслив, она решила, что пришло время для серьёзного разговора.

Тадеаш, стараясь не шуметь, варил кофе внизу. Запах поднимался в спальню, вызывая приступ дурноты. Она поморщилась: о нет, только не кофе! Одно из вкуснейших удовольствий! В юности подобное обострение гастрита вынудило её полностью пересмотреть список приоритетных на тот момент продуктов. Но отказаться от кофе? Нет-нет, страшно даже представить!

Эви тихонько выбралась из нагретой постели, потягиваясь, подошла к окну. Небо, хмурившееся три последних дня, и сегодня не порадовало лазурью и золотом. Но с появлением Тадеаша её больше не беспокоили капризы погоды — солнце было в ней, и Тад знал, как сделать его сверхновой. Улыбаясь собственным мыслям, она остановилась возле холста с недавно написанной картиной. После той ночи, когда он впервые остался у неё, и наутро они решили в дальнейшем всё время проводить вместе, Тадеаш поехал в отель за вещами, а Эви, оставшись одна, начала эту картину. Размашистые, свободные штрихи, яркие краски, свет и воля — полёт над бездной впервые давал Эви не только радость творения, но и силу — новую, умножающую себя. Полотно и сейчас светилось ею, и даже, казалось, излучало вполне реальное тепло. Эвика легко коснулась ещё не обрамлённого холста и улыбнулась. Она уже твердо решила, что не будет выставлять её. Здесь всё — очень личное. Очень хрупкое. Только между ней и Тадеашем.

Услышав негромкие шаги на лестнице, Эви обернулась. Тад поднимался осторожно, думая, что она ещё отдыхает. Эви пробарабанила ноготками звонкую дробь по поверхности зеркала и засмеялась — просто так, от избытка радости.

— Ага, так моя девочка уже не спит? — голос его звучал тепло, чувствовалось, что успел соскучиться.

Она улыбнулась — сначала своему счастью, не перестающему её изумлять, а потом — Тадеашу, входящему в комнату.

— Уже не сплю, милый. — Адресовать ему все эти ласковые, прежде казавшиеся неудобными, слова, ей очень нравилось. Порой настолько, что она боялась впасть в приторность — однако ограничивать себя совсем не хотелось. — Меня разбудил твой разговор. Ты звонил кому-то, кажется… — Эви сделала паузу, давая Тадеашу возможность выбора. Не то чтобы ей не было любопытно, но лезть напролом она не могла.

Он огорчённо развёл руками:

— Ну вот, а я был уверен, что говорю тихо. Да, пришлось пообщаться с… компаньоном. Были некоторые вопросы, но я всё решил и теперь полностью в распоряжении самой прекрасной женщины Праги — да что там Праги, всего мира!

Тад широко улыбнулся и заключил Эви в объятия. Она с готовностью обвила его руками и прижалась как можно теснее. Ощущать запах, погружаться в тепло, чувствовать, как бережны и сильны его руки, — во всём этом было так много простого, глубинного смысла, что любые дела тушевались и отступали. Эви за прошедший без малого месяц не общалась ни с кем, кроме Тадеаша. Подруги, в первые же дни выведав о новом кавалере, благоразумно ушли в тень и звонками не беспокоили. Мама, три месяца назад улетевшая со своим английским другом путешествовать в Гоа и на данный момент остановившаяся в деревушке со звонким названием Анджуна, по всей вероятности, упивалась собственным поздним счастьем и своё присутствие в жизни дочери ограничивала еженедельными мейлами. Судя по многочисленным сетованиям на плохо работающий интернет, и без того непрочная ниточка родственной связи могла скоро ещё больше истончиться. Эвику, чьи отношения с матерью нельзя было назвать идиллическими, это более чем устраивало. У неё был Тадеаш — Тад, Тадек, Тадуш, любимый, родной, самый лучший! Разве кому-то ещё осталось место между ними? Она потёрлась щекой о грудь Тада, обтянутую лёгким синим джемпером.

— Знаешь, я, пожалуй, сбегаю в бакалейную лавку, приготовим вечером что-нибудь вкусное, а то от китайских шедевров меня уже устойчиво мутит.

Тадеаш обеспокоенно глянул на неё, но Эви, помотав головой, успокоила: ничего страшного.

— Ну конечно, милая. Мне пойти с тобой? — в его вопросе звучало предложение, но Эви, у которой были свои планы, решила сделать вид, что не уловила.

— Зачем, оставайся дома, я очень быстро, здесь же всё поблизости. Отдохнешь от меня немножко, — она улыбнулась, заранее зная ответ. Разумеется, Тад с ним не затянул.

— Коварная женщина, ты прекрасно знаешь, что я без тебя не отдыхаю, а тоскую! Будь моя воля, никуда бы тебя не отпускал. Но, увы, современное общество безнадежно испортило женщин, так что приходится мириться с твоей независимостью. Иди же, бессердечная, иди, но помни, что здесь без тебя медленно чахнет вполне ещё годный мужчина средних лет и — что немаловажно! — со стабильным доходом! — Тадеаш картинно развёл руки и рухнул на кровать плашмя, испугав задремавшего Дали.

Эви, от смеха с трудом справляясь с застёжкой джинсов, пообещала нигде не задерживаться, дабы во всех смыслах годный мужчина ни в коем случае не залежался.

Быстро прикупив продукты для ужина, она направилась в аптеку. Собственно, именно это место и было целью её похода. Эви не хотела, чтобы Тадеаш понял, как далеко зашли проблемы с её гастритом — а ведь покупка лекарств непременно насторожила бы его, он очень внимателен к мелочам. Эвика улыбнулась. Она всегда улыбалась, думая о Тадеаше. Эви хорошо чувствовала, что он полностью открыт для неё, всем своим существом повёрнут к ней, и ощущение сопричастности наполняло её радостью, прозрачной, как родниковая вода. Она поймала себя на мысли, что никогда прежде не ощущала жизнь настолько полно. Как будто с глаз разом сняли давящую тёмную повязку — и долгий будничный сон закончился. Сейчас она жадно впитывала всё: запахи и звуки города, обрывки фраз из разговоров встречных людей, необычный рисунок на камне мостовой, игру теней — во всём, в каждой мелочи был смысл, всё складывалось в знаки и являлось частью общей картины. В какой-то момент ей показалось, что вот-вот она уловит, сможет облечь в слова некое важное знание, но проходившая мимо юная парочка, некстати рассмеявшись, сбила с мысли.

Эви потянула на себя тяжёлую дверь аптеки и вошла в кондиционированную прохладу. Возможно, из-за резкого перехода с жары в комфортную среду у неё на секунду закружилась голова, и помещение лекарни пошло волной, преображающей современный облик. Непонятно откуда взявшийся сквозняк взвихрил рекламные буклеты. Сквозь стеклянные витрины и хромированные стойки проступили прилавки тёмного дерева, на окнах развернули богатые складки тяжёлые бархатные шторы, а пузатый приземистый шкаф, скрипнув дверцей, явил в своём чреве до блеска отмытые реторты. В одной из них возилось мелкое существо, похожее на гомункула. Эви приглушённо ахнула и закрыла рот рукой. Пространство старинной аптеки заколыхалось, расплываясь расширяющимися кругами, — и преобразилось вторично, вернувшись в нормальный вид.

— Что пани желает? — негромкий, хорошо поставленный мужской голос вывел её из временного транса. — Секундочку, я иду к вам, прошу прощения, нужно было проверить склад… — Голос раздавался, казалось, отовсюду. Эви не могла определить, где находится дверь, ведущая в подсобку.

Она потёрла лоб рукой, всё ещё находясь в состоянии лёгкого шока. Прага, конечно, город чудес, но это, пожалуй, чересчур волшебно.

— Итак, слушаю вас. Чем могу быть полезен?

Эви слегка подпрыгнула от неожиданности. Аптекарь как будто материализовался из воздуха, она могла поклясться, что секунду назад его здесь не было. Однако сейчас он смотрел на неё, приветливо улыбаясь за стеклом прилавка, и терпеливо ждал. Ещё одной неожиданностью, на этот раз приятной, стало то, что Эви узнала в нём старичка-знакомца, завсегдатая чайной. Похоже, он тоже признал её, потому что взмахнул правой рукой, приподнимая несуществующий котелок, и учтиво поклонился:

— Приветствую, милая пани. Всякая встреча с вами — маленький праздник. Надеюсь, у вас всё благополучно?

Его старомодная галантность показалась Эвике вполне уместной здесь, и она, принимая игру, присела в быстром книксене.

— Благодарю, — Эви всмотрелась в бейджик, — благодарю, пан Хро́нак, всё замечательно. А как у вас?

— О, спасибо, любезная пани, у меня всё хорошо. Однако не рискую больше злоупотреблять вниманием молодой дамы, которую наверняка ждут дома. — Он лукаво улыбнулся и продолжил: — Что же вас привело ко мне? Сюда нередко приходят дамы, ищущие вытяжку из рога единорога, которая продляет молодость, но судя по вашему цветущему виду, в ближайшие лет сто подобные вопросы вас волновать не должны. — Он сделал паузу. Эви польщённо улыбнулась, оценив его шутку.

— Ну, пошутили — и будет. Потехе, как известно, час, но делу — по-прежнему время. Итак, слушаю вас предельно внимательно.

Эви кратко обрисовала свою проблему. Он огорченно поцокал языком и покачал головой.

— Увы, я не имею права продать эти препараты без рецепта. Придется вам начать с лечащего врача. Пока же могу предложить гомеопатические пилюли, они избавят вас от дурноты. Но не затягивайте с визитом к доктору, хорошо?

Она согласно кивнула, с тоской думая о предстоящем походе в клинику. Аптекарь извлёк из-под прилавка коричневый пакет из плотной бумаги, уложил в него несколько коробочек с гремящими внутри горошинками, после чего, внимательно всмотревшись в Эви, улыбнулся и сказал:

— Не сочтите за дерзость, позвольте, я кое-что добавлю в ваш заказ. Деньги смешные, поверьте. На мой взгляд, это должно быть в домашней аптечке каждой молодой женщины.

Эви улыбнулась в ответ:

— Разумеется, пан Хронак. Было бы глупо отказываться от совета мудрого провизора.

— Ну и замечательно. Вот, ваш заказ готов, а в качестве маленького подарка от меня лично — пригоршня счастливых минут. Они будут незабываемы, ручаюсь. С вас 180 крон, милая, — с этими словами пан Хронак протянул Эви хрусткий тёмный пакет. Несмотря на то, что в нём находилась лишь пара коробочек, он был ощутимо тяжёл. Предвосхищая намерение Эви, аптекарь быстро проговорил: — Не торопитесь, дорогая пани, дома, дома будет уместнее, поверьте моему опыту!

Эви, пожав плечами, уложила таинственный пакет в свой походный рюкзачок и, тепло простившись, вышла на улицу. За секунду до закрытия двери за её спиной прошелестел уже знакомый сквозняк, но она предпочла не оглядываться — странностей на сегодня было и так достаточно.

— Таде-еш, я дома!

Отозвался только выбежавший встречать Дали — разразился истошным мявом и бросился тереться о ноги, словно очень соскучился.

— Ну здрасте, точно сто лет не виделись, кош, ты чего это, а?

Эви почесала зверя за ушком, стянула с плеч рюкзак с продуктами, сбросила босоножки и направилась на кухню разбирать покупки. Уход Тадеаша без предупреждения выглядел, по меньшей мере, странно, но она постаралась взять себя в руки и найти рациональное объяснение. Однако объяснение находиться не пожелало, а вот тревога появилась.

«Эви, как только вернёшься, позвони мне. НЕМЕДЛЕННО!!!». Записка, прихваченная с углов скотчем, вызывающе белела посреди кухонного окна.

Перехватило дыхание. Дрожащими руками она достала из сумки мобильный, но тот почему-то оказался разряжен. Несколько минут пришлось потратить на поиски зарядного. К моменту включения телефона Эви уже изрядно лихорадило.

— Да! Алло! Тадеш, это я. Что случилось, где ты?

Тад шумно выдохнул — она отчетливо услышала это и поняла, как он сейчас напряжен. Сердце колотилось так, что шумело в ушах.

— Эви… Эви… Девочка моя, с тобой всё в порядке? — голос его подрагивал.

У Эви потемнело в глазах. Она ничего не могла понять. Боль, звучащая в голосе Тадеаша, выбивала почву из-под ног.

— Милый, со мной всё хорошо. Да и что могло случиться, я вышла всего на сорок минут…

— Сорок минут?! — Тад с трудом сдерживался. — Тебя не было сутки! Сутки, ты понимаешь?! Что я должен был думать? Твой мобильный всё время вне зоны. Я обзвонил все больницы. И даже морги. Всю ночь, всю ночь звонил по всем номерам, которые смог отыскать в твоих записных книжках, к контактах соцсетей: никто, ничего, нет, давно не видели, держи нас в курсе. Добро, хоть матери твоей не написал ещё — представляю, что бы она вообразила! Тебя не было видно даже… не имеет значения. Тебя нигде не было, я не мог тебя найти. Я — не мог! Такого бессилия и страха никогда ещё не испытывал. Значит, так. Сиди дома и никуда, умоляю тебя, никуда не вздумай выйти. Пожалуйста, Эви. Второго раза я не вынесу. Дождись меня, я уже еду.

Он сбросил соединение, не дожидаясь ответа. Впрочем, ответить Эвике было нечего — заявление Тада ошеломило её настолько, что все слова испарились. В голове не укладывалось: он сказал, что прошли целые сутки. Если это розыгрыш, то очень глупый, точно не в духе Тадеаша. Да и голос его звучал совсем не весело. Значит, стоит допустить, что она действительно отсутствовала сутки. Но каким образом? Эви прекрасно помнила, буквально по минутам, где была и с кем общалась. Бакалейная лавка. Прогулка. Аптека. Всё! Никаких провалов в памяти, никакого тумана, свойственного временной амнезии. Она отлично себя чувствовала. Однако объяснить произошедшее не могла. Оставалось надеяться, что Тадеаш понимал хоть немного больше, чем она.

В замочной скважине скрипнул ключ, и открылась дверь. Эвика рванулась в прихожую. Тадеаш, измученный, с потемневшим лицом, медленно стянул с себя куртку и бросил её на пол. Потом в несколько шагов покрыл разделявшее их расстояние, сгрёб её в охапку, прижал к себе так крепко, что едва не затрещали кости. И замер.

— Не шевелись, пожалуйста. Вдруг исчезнешь… — Голос звучал глухо. — Только сейчас понял, как устал. Мне без тебя дышать неинтересно, понимаешь? — Он слегка отстранился, бережно взял в ладони её лицо, долго, напряжённо всматривался. Потом глубоко вдохнул и спросил уже спокойным голосом: — Где ты была, радость моя? Это не праздный вопрос, расскажи всё, что помнишь, каждую мелочь — значимо абсолютно всё.

Ошарашенная Эвика, запинаясь, начала перечислять то, что совсем недавно вспоминала сама. Тад внимательно слушал, изредка кивая. Когда она дошла до рассказа об аптеке, он насторожился.

— Так-так… Там происходило что-то странное? Как, говоришь, звали аптекаря — пан Хроно… Хронак? Однако… — Тадеаш выглядел озадаченным. — Ну, вот и причина. Надо же, кто бы мог подумать… Ладно, это потом. Всё — потом. Сейчас меня волнует только одно — ты. Никуда больше не отпущу. Ни за что.

Эви, в эту минуту желавшая лишь одного — чтобы его объятия не размыкались, согласно кивнула.

— Я ничего не понимаю, но сил нет разбираться. Завтра подумаем, да? Пойдём спать, любимый.

Но, несмотря на усталость, уснули они не сразу — оба были слишком взвинчены. Тадеаш, проведший на ногах всю прошлую ночь, отключился первым, но даже уйдя в глубокий сон, не выпускал Эвику из объятий. Она полежала ещё минут десять, слушая, как мерно шумит кровь в его руке, лежащей под её головой. Потом, наконец, разрозненные картинки странного и суматошного дня окончательно смешались, и на Эви упало бездонное голубое небо первого сна.

Утро оказалось недобрым — разбудил приступ тошноты и головокружение. Стараясь не разбудить Тадеаша, она потянулась к стакану с водой, но обнаружила, что стараниями Дали тот уже на две трети пуст. Пришлось выбираться из нагретого гнёздышка и топать на кухню. Утолив жажду, она вспомнила, что вчера так и не распаковала рюкзак. Ну всё, половину продуктов можно смело выкидывать! Охнув, хлопнула себя ладонью по лбу: там же ещё и пакет из аптеки с чудо-снадобьем! Чем чёрт не шутит, вдруг поможет? Эви взялась за разборку вчерашних покупок, морща нос от особенно сильных запахов. Мысли о еде будили едва задремавшую тошноту.

Пакет действительно был тяжеловат, в аптеке ей не показалось. Подумав об аптеке, Эви неизбежно вспомнила и вчерашний вечер с «выпавшими» в неизвестность сутками. Состояние лёгкого шока не отпускало её, объяснения произошедшему так и не находилось. Хотя… Тад вчера как-то странно обмолвился… Похоже, он понимает много больше, но делиться этим почему-то не стал. Странно, странно, всё очень странно!

Повело голову. Приступ дурноты накрыл опять неожиданно. Переждав головокружение, она решительно раскрыла пакет. Волна тепла и смеси запахов, в которой отчётливо проступали мята, корица и мандариновая цедра, окутала её, потом разошлась по всей кухне. Казалось, в комнате стало светлее. Эви неожиданно для себя улыбнулась — ну надо же, кудесник-аптекарь, с таким поневоле в чудо поверишь!

Заглянула в пакет, но не обнаружила там ничего, кроме нескольких вполне стандартных коробочек. Три… а, нет — четвёртая, поменьше, провалилась на самое дно. Потянула первую попавшуюся — оказались таблетки из имбиря. Ну что ж… сегодня суббота, будем надеяться, что поможет. А в понедельник — хочешь не хочешь, придётся записываться на свидание с доктором Бржихачеком. Распаковав коробочку с имбирными капсулами, она с опаской проглотила одну. Не ощутив ничего неприятного, отправила вслед вторую. С чувством выполненного перед собой долга вздохнула и вытряхнула содержимое пакета на обеденный стол. Самая маленькая коробочка, упав на ребро стола, шлёпнулась на пол. Эви, притянув её ногой, подняла — и на секунду обомлела. Да и было от чего. Самое очевидное всегда приходит в голову в последнюю очередь…

Через десять минут очевидное и прежде казавшееся практически невероятным заявило о себе в полную силу двумя ярко-красными полосок теста. Ошарашенная Эви вышла из ванной и села на краешек стула. По лицу блуждала глупая улыбка. В голове было восхитительно пусто, на душе — спокойно и светло. Кажется, в таких случаях говорят, что жизнь изменилась в одну секунду?

Из блаженного оцепенения её вывел стук в кухонную дверь.

— Эви, ты здесь?

Тадеаш открыл дверь, не дожидаясь ответа.

— Уф-ф, я, наверное, теперь буду бояться всякий раз, когда ты отсутствуешь дольше мину… Детка, что с тобой? Ты же светишься вся!

Эви улыбнулась и покачала головой:

— Да, я очень рада, однако не уверена, что обрадую и тебя. Но хочу, чтобы ты знал: при любом раскладе ты не имеешь передо мной никаких обязательств. Не знаю, как это произошло, я была уверена, что надёжно предохраняюсь. Но… В общем, я уже приняла решение.

С этими словами она протянула Тадеашу тест. Он осторожно принял тонкую полоску, словно боялся, что резким движением испортит что-то хрупкое.

— Эв… — голос внезапно осип. Он откашлялся и продолжил: — Эви, это действительно то, о чём я подумал? Ты беременна? — последнюю фразу он произнёс быстро, точно опасался не выговорить.

— Да, — твёрдо и без колебаний ответила Эвика. Она чувствовала себя как никогда сильной и, прислушавшись к себе, поняла, что в самом деле готова ко всему. В том числе и к любому ответу Тадеаша. — Я оставлю ребёнка. Не хочу, чтобы ты думал, что я пытаюсь загнать тебя в угол. Повторюсь, я была уверена в надёжности своей контрацепции. И — опять же повторюсь — ты мне ничего не должен. Я люблю тебя, Тадеш, но если ты не хочешь ребёнка, уходи без объяснений. Я пойму.

Тадеаш присел на корточки и взял Эви за руки. Поочерёдно поцеловал ладони.

— Смелая женщина. Настоящая женщина. Тобой можно не только восхищаться и любить. Ты вызываешь уважение. Мне очень повезло. Точнее, — он переместил ладонь её на живот, — нам повезло. Такая мама не каждому выпадает, сын, цени это.

Эви округлила глаза.

— Так-таки сразу и сын? Я не сильна в генетике, но точно знаю, что вероятность в этом деле пятьдесят на пятьдесят.

Она уже поняла, что Тадеаш рад ничуть не меньше, тяжёлый камень свалился с неё, хотелось шутить и дурачиться.

— Нет, любимая, будет только мальчик. Я знаю наверняка, — голос Тадеаша звучал убедительно, как всегда, но в нём ощущалась некоторая горечь.

Она недоумённо приподняла бровь:

— Откуда такая уверенность? Или это мужское, извечное — дай мне сына? Дорогой, я надеюсь, ты не шовинист? — сказала и тут же расхохоталась: вот кто-кто, но только не её Тадеаш! Так приятно было думать, что он «её». Грело неимоверно.

Эви положила ладонь на плоский живот. Есть Тадеаш, а теперь и… «маленький, рыбка крошечная, прозрачный, страшненький, самый лучший, мой, как же я тебя буду любить, уже люблю! Мальчик… или всё же девочка?».

В задумчивости она легонько прикусила нижнюю губу. Потом выпалила:

— Милый, а если все же родится девочка, дочка, ты будешь нас любить?

Тадеаш улыбнулся, но глаза его остались серьёзны:

— Эви, если бы родилась девочка, я бы вас обеих носил на руках, ни на минуту на землю не опускал бы. Но девочки не будет. Я не верю в чудеса, поскольку сам их создаю. И это чудо для меня невозможно. Просто поверь мне, что будет сын. — Он нахмурился, потёр лоб, разгоняя минутное замешательство, потом посмотрел на Эви в упор: — Дорогая, нам нужно поговорить. Я давно откладывал это, но теперь отступать некуда.

Её пробрал озноб — как обычно, в стрессовой ситуации резко сузились сосуды.

— Тадеаш, всё хорошо? Ты… ты совсем другой сейчас, я тебя не узнаю. — Она сунула холодные ладошки подмышки, обхватив себя крест-накрест. Тадеаш молчал. Эви кашлянула. — Ну, х-хорошо, я тебя внимательно слушаю.

Он потянул её за руки, побуждая встать, обнял, прижал к себе, заговорил нервно, сбивчиво:

— Ты только ничего не бойся, так? Родная моя, ничего со мной не бойся. Никогда. Я не причиню тебе вреда, не брошу, не обижу даже словом. С нами по-прежнему всё хорошо. Дело в другом. То, что я собираюсь рассказать, оно, ну… Эви, это настолько невероятно, что я… Ну, не знаю я, с чего начать.

Уткнувшись носом в его грудь, она глухо пробормотала:

— Бла́зну… Как же ты меня напугал… Меня нельзя пугать, понимаешь? Меня можно любить. Нужно. Прятать от злого мира. Целовать. Носить на руках. Я же вселенная сейчас, и во мне плавает крошечная рыбка-галактика. А ты нас так… выстуживаешь. — Эви шмыгнула носом: — Хлупа́ку. Не знаешь с чего начать — начни с начала

 

Глава 5

«Мифы одного мира»

Вольный пересказ Тадеаша Творцевича

«Каждому мыслящему мужчине однажды становится одиноко. Раньше или позже приходит понимание, что начинаешь повторяться. Новые проекты не вдохновляют, потому что так или иначе они похожи между собой — точь-в-точь как куколки, исправно сменяющие друг друга на конвейере основного инстинкта. Потолок потенциала — твой личный предел — давит на макушку, и ты, немного пободавшись и набив увесистых шишек, постепенно смиряешься и сгибаешь шею, принимая на плечи основной вес собственной ограниченности. Тогда становится немного легче. Конечно, к этому можно привыкнуть. Со временем начинаешь находить преимущества. Смотреть в землю куда как полезнее для психики, чем, например, в небо. Там, наверху, всё настолько иллюзорно — кому, как не тебе, мастеру иллюзий, знать об этом? Но добро бы только иллюзии. Их можно развеять. А вот странный и невероятно притягательный мир, который тоже есть там, наверху, развеять не удастся. Он слишком материален, да и сотворен не тобой. Однажды узнав, не перестаешь думать о нём. Ты, со всеми твоими возможностями, состоянием, влиятельными связями и прочими „сверхценными“ погремушками, завидуешь бессильным мира того. Ты понимаешь, насколько это нелепо. Но не можешь не завидовать. Потому что невозможно быть более одиноким, чем наследник бога. Да, ты можешь всё. Ну, пускай почти всё. Ты создаёшь миры из ничего, ты отделяешь тверди друг от друга, ты населяешь планеты народами, которые тебя прославляют. Но есть вещи, которые ты бессилен изменить. Бес-си-лен. Даже если ты наследник бога. Тем более если ты всего лишь его наследник.

Однако, время присказок вышло. Пора рассказать саму сказку.

Жил-был один бог. Достаточно самолюбивый, молодой и амбициозный. Я бы даже сказал, замкнутый и горделивый, но эпический жанр исключает личные оценки рассказчика. Как и положено богам, наш демиург создал мир из ничего. После сотворения мира он отдохнул и почувствовал себя одиноким. Настолько одиноким, что ему даже показалось, будто бы он начал забывать Слово. Да и новый мир пустовал, усиливая тоску. Такой замечательный мир, в котором есть и Твердь снизу, и Твердь сверху, и Воды меж ними, и слоистый Эфир, и кипящая Плазма, и Дуб, растущий в ещё не помысленные выси, и Шелкопряд, жрущий Бесконечность, нуждался в не менее замечательном народе, способном испытывать вечную благодарность к своему творцу и родителю. Истосковавшись по вниманию, творец грезил не о рабах, но о детях, поэтому создавать свой народ как животных — из материалов мира — не захотел. Но приводить в мир детей способна только женщина. И бог пожелал женщину. Хорошо быть богом — вскоре она появилась. Опустим предысторию, тем более что у нас нет никаких достоверных данных. Отдельные мифы говорят, что женщина явилась к нему из нерукотворного мира всех богов. Если таковой и был, то только создателю об этом известно наверняка. Остальные источники вообще не придают значения тому, откуда она взялась. Но факт есть факт: женщина пришла. Иначе бы я здесь не расписывал страницы, мешая в вавилонскую кашу мифы, языки, времена и события.

Он пришла и сказала: „Ты звал? Я свободна, мой выбор принадлежит только мне, и я хочу быть с тобой“. И он возлёг с ней, и она зачала. Её живот рос не по дням, а по часам, и вскоре стало очевидно, что она носит не одного ребёнка. Он гордился собой и превозносил свою плодовитость. В свой срок на свет появилась тройня. Три прекрасных, здоровых ребёнка. Три девочки.

Его разочарованию не было предела. Втайне он презирал женщин, поскольку не забыл печальный опыт юности и красавицу Ша-Кти, отвергшую его страсть. Раз она, самая лучшая, отмеченная им, была так слепа, что предпочла ему другого, значит, она просто дура. Тогда что говорить о прочих, обыкновенных? С тех пор он больше не восхищался женщинами.

Он дал жене второй шанс. Она снова понесла тройню. Ей повезло — родились мальчики. На этот раз он открыл для себя радость отцовства. Сыновья получали всё его внимание и заботу. Любой их каприз исполнялся порой в ущерб здравому смыслу. Дочери из первой тройни и все последующие — а их было много, очень много, ибо жена его рожала дочерей куда чаще, чем сыновей, — росли в забвении, зачастую не видя отца годами.

Когда жена окончательно устала приводить в мир его детей, он ушёл от неё и взял в жены трёх самых красивых дочерей. Он научил их соперничеству — а они оказались талантливыми ученицами и в совершенстве освоили искусство интриги. Молодые плодовитые женщины, соревнуясь друг с другом, приносили ему много сыновей, но он решил не останавливаться на достигнутом и брал себе каждый год по новой жене, ещё моложе и краше предыдущих.

Время шло. Возмужавшие сыновья, повторяя отца, создавали свои гаремы, род ширился и рос. Пока что всем хватало места под крылом отца, и они славили каждый свой день под его сенью. Первые люди были полным подобием творца и не знали смерти. Однако они всё же могли погибнуть от серьёзных ран — правда, пока не открыли это, потому что ещё не начали убивать. Но всё впереди. Увы, это злая сказка.

Первая жена творца, живущая в забвении, поняла, что не нужна не только мужу, но и детям, и решила вернуться туда, где когда-то был её дом. Разумеется, её никто бы не отпустил. Поэтому она сбежала. Мифы не говорят, каким образом ей удалось отыскать выход из закрытого мира, но зато они сохранили память о проклятии творца. Узнав о вероломстве первой женщины, он проклял её и заодно всех своих дочерей, объявив их источниками зла. Он приказал стереть имя жены из памяти рода — и род покорно забыл имя своей прародительницы. Однако нашёлся отступник, сохранивший его в самом первом мифе в виде зашифрованного слова.

Лилла. Я помню это имя.

Прошла, положим, тысяча лет. Или две. Или сто по сто тысяч. Какая разница? Миф не сохраняет дат и не обращает внимания на время — он в нём живёт.

Род разрастался, занимая мир, строил города, развивался технически. Несмотря на бессмертие, места пока хватало всем, но стычки между агрессивными потомками творца были нередки. Не забываем, что они всё-таки могли погибать от серьёзных повреждений тел — отец решил не давать им секрет регенерации, ибо не доверял своим порождениям. И правильно делал, следует заметить. Однажды он захандрил и, дабы не показывать слабину, укрылся в Верхнем дворце, который был невидим для прочих. Но, поскольку терпеть не мог одиночества, то призвал к себе самую желанную из молоденьких жён — Йеви. Она была умна, хитра и дальновидна, умело приспосабливалась к любым обстоятельствам, тонко манипулировала мужчинами и не желала терпеть существующий порядок. Йеви обольстила теряющего хватку демиурга, втёрлась в доверие. И в минуту блаженной слабости он раскрыл ей секрет своего могущества, имевший в основе не только вынесенную из мира богов магию, но и технические возможности. Выведав секретные формулы и научившись обращаться с артефактами (которые, как мы понимаем, на деле были всего лишь механизмами), Йеви сбежала в нижний мир, к любовнику, на которого возлагала особые надежды. Ад-Дик был слегка туповат, но выгоду свою хорошо понимал. Когда он узнал, что прародитель не всемогущ изначально, в нём взыграло умело подогретое Йеви самолюбие. Она убедила его привлечь на свою сторону сильных союзников и устроить бунт. Кроме того, Йеви смогла подговорить и других женщин, которые, в свою очередь, привлекли мужчин.

Далее последовало восстание. Мятежники смогли захватить Верхний дворец и выпытали у творца секрет всемогущества, но не успели им воспользоваться — противостоящие им приверженцы прародителя вмешались. Завязалась длительная война, в ходе которой была истреблена значительная часть людей. Творец не вмешивался, умело манипулируя пешками.

Победили, разумеется, послушные дети своего отца, ведь он был с ними. Но за время войны секрет всемогущества не удалось удержать, он разошёлся по миру и стал достоянием многих. Творцу пришлось частично уступить и дать возможность наиболее отличившимся в войне мужчинам стать основателями знатных родов, наделённых отныне особыми полномочиями. Он предоставил им право создавать собственные миры — правда, с рядом ограничений:

1) не творить миры настолько великие, чтобы они могли выдержать вес собственного бога;

2) создавать миры только в специальных сферах творения, выход из которых чреват немедленным уничтожением отступника;

3) отныне и до скончания веков отдавать часть маны своему творцу;

4) никогда не позволять женщинам поднимать головы — ибо где женщина, там и зло для мужчины.

В наказание за дерзость демиург наказал всех новоявленных демиургов пусть и долгой, но смертной жизнью. Тех же, кто не получил дар творения, и вовсе обездолил, назначив им срок жизни чуть длиннее, чем у животных, — „ибо скотам неразумным не положено жить дольше, чем нужно для того, чтобы вырастить себе замену“.

Потом создатель заперся в Верхнем дворце и думал семь недель. Всё это время на Зимаре шёл проливной дождь, мор напал на скотину, посевы затопило, в семьях умирали младенцы, а женщины скидывали недавно зачатых. Великий плач стоял в мире, но творец его не слышал.

В день, когда он вышел, появилось солнце. Таким он и запомнился своим беспутным детям: пронизанный лучами яркого света, с нимбом кучерявых светлых волос вокруг головы. Он сказал, что уходит в другой мир, построенный им когда-то давно, и забирает туда семь по семь молодых пар, которые породят новый божий народ, и семь самых сильных, всецело преданных ему мужчин — будущее воинство бога. Ход всем остальным в новый мир под названием Земля закрыт.

И снова плакали люди, но творец был непреклонен.

Он забрал своё благословение и оставил только имя — Эл Хим. Прежде люди не звали отца, ведь он был всегда.

После этого бог ушёл.

Воцарились тёмные времена. Брат шёл на брата, дети восставали против отцов. Люди разбредались по свету, дичали, сбивались в племена, теряли память рода. Закон силы заменил все остальные законы. Одни лишь избранные — демиурги — сохраняли наследие создателя. Они и стали правителями Зимара и постепенно — конечно, не бескровно — вернули в разум одичавших. Только через сто лет на Зимаре возродился единый народ, который стал называться элоимы.

Расслоение общества на две социальные группы — демиургов и трибов — продолжалось. Нетворящие покорно заняли ниши низкооплачиваемых работников и обслуги при высокородных творцах. Разумеется, трибы из обслуги имели ряд преимуществ перед трибами-работягами, однако улучшение качественных характеристик существования первых никак не влияло на общую для всех трибов продолжительность жизни. Все они умирали, не достигая семидесятилетнего рубежа, оставляя после себя многочисленное и столь же бездарное потомство.

Прошло ещё дважды по сто лет.

К тому времени люди научились жить под богом. Трибы, давно отупевшие от рабского труда, конечно, не знали, как выглядел творец, а вот демиурги, чей век исчислялся десятками тысяч лет, хорошо помнили Эл Хима. И помнили его наказ: почитать, соблюдать ритуалы, отдавать часть маны. Они исправно проводили ежегодные требы, потому что возвращения Эл Хима Гневного никто не желал. Да и, признаться, Эл Хим Добрый во плоти мало кому был нужен — в качестве идеи он устраивал демиургов куда больше.

Всё пошло своим чередом: Шелкопряд безостановочно пожирал Бесконечность, Дуб рос, трибы робко роптали, женщины покорно служили, демиурги вдохновенно творили. Первые миры уже приносили урожаи, мана текла ручьем к удачливым создателям. Развивая не только магию, но и науку, демиурги достигли больших технических высот.

Само собой разумеется, что после выходки Йеви все женщины подверглись беспрецедентным гонениям. И без того несвободные, после Великого Исхода они были окончательно лишены прав. Отныне женщина стала имуществом. Постепенно рождение дочери, и так мало радовавшее родителей, стало считаться проклятием, поэтому, применяя биотехнологии, знатные роды начали ограничивать их рождение. Грубое вмешательство в природу со временем принесло свои плоды — девочек появлялось всё меньше. Сбылось желание каждого отца: теперь жёны приносили только сыновей.

Люди, как водится, спохватились не сразу — первые годы ликовали и праздновали, потом ожидали, что процесс воспроизводства отрегулируется самостоятельно, и лишь немногие учёные-генетики предупреждали мир о начале конца. Тотальное обследование мужчин Зимара показало, что сперматозоиды с Х-хромосомой гибли с катастрофической скоростью. Попытки искусственного оплодотворения, которое не так давно с лёгкостью обеспечивало отцов желанными наследниками, заканчивались ничем. Женские эмбрионы умирали в пробирках либо отторгались материнскими матками. Восстало то, чему многие тысячи лет не придавали должного значения. Гибель мира пришла через мужчин. Женщины вымирали. Они не только перестали рождаться, но и начали ускоренно стареть. Именно тогда один из генетиков — Месс-Аб, давно предупреждавший о грядущей катастрофе, настоял на создании резервного банка яйцеклеток. Гормональной стимуляции подвергались не только пока ещё фертильные женщины, но и девочки, едва вступившие в фазу полового созревания. Мучительный конвейер процедур и болезненных изъятий яйцеклеток обрекал каждую на годы страданий — но кто думал об этом, когда на кону стояло выживание целого мира?

Однажды наступил день, когда умерла последняя женщина. Но к тому времени у нас был „Банк Жизни“, искусственные матки и биороботы для секса, являвшиеся настолько искусной имитацией женщин, что этой иллюзией легко обманывались даже их непосредственные творцы. Галмы. Наши прекрасные куклы. Совершенные. Нежные. Покорные. Предупредительные. Бесстыдные. Изобретательные. Восхитительные. Желанные. И пустые, безнадёжно пустые. Я менял их сотнями, потому что ни в одной не видел индивидуальности, неповторимого живого света. И мне нечего вспомнить о них, кроме того, что их было много.

Конечно, мы предприняли жёсткие меры по регулированию рождаемости. „Банк Жизни“ не мог обеспечить потребность всех элоимов, поэтому трибы автоматически были исключены из цикла воспроизводства. Впрочем, для социума это не стало потерей, к тому времени тяжелый энергозатратный труд взяли на себя роботы. Чуть позже появились инмобы, и участие элоимов в сфере обслуживания тоже утратило актуальность. По существу, в ближайшие сто лет после Краха на Зимаре остались только творящие. Каждый демиург по достижении возраста зрелости и после прохождения тестов на готовность к отцовству получал возможность родить одного сына. Только одного. Ни знатность рода, ни заслуги перед обществом, ни размеры состояния не допускали исключений. Вторая попытка предоставлялась только тем, чьи сыновья по достижении возраста инициации не открывали в себе признаков творца. Неудачные дети пополняли собой число трибов и навсегда исчезали из жизни родителей. Если же и вторая попытка заканчивалась плачевно, имена невезучих отцов покрывались вечным позо-».

Эви перевернула страницу. Разворот оказался заклеен письмом, написанным от руки.

«18. 06. 2000 г., Прага.

Аш, сын Шера из рода Эл Хима».

Однако, любое правило обязано иметь исключения — разумеется, лишь для того, чтобы его подтвердить. Мир элоимов устроен одним творцом, поэтому — воздай богу богово, но оставь человеку человечье. Во всякой иерархии есть не только верхушка пирамиды, которая на виду, но и немногочисленная правящая элита, предпочитающая оставаться в тени. Несколько древних родов ещё на заре основания элоимского общества объединились в Совет. Коллегиальное решение Совета имеет силу закона. Номинально любой инициированный элоим может входить в Совет, но фактически мы наблюдаем скорее преемственность поколений. Все мои предки были членами Совета, мой отец является им по сю пору, я состою в кандидатах на членство с правом участия в принятии решений. После смерти отца я приму членство, чтобы потом передать своему сыну. Члены Совета, равно как и кандидаты, обладают определенными привилегиями. Одна из них — право на генетически чистую яйцеклетку. Случаи рождения трибов год от года всё учащаются, и виной тому бесконтрольный забор яйцеклеток во времена Краха. Собственно, особого-то выбора и не было, отбраковывался только материал с генетическими заболеваниями. Стоит ли удивляться тому, что рождение полноценного элоима превратилось в лотерею? Но выбора по-прежнему нет. Для всех, кроме элиты.

Для меня наступает время великого стыда. Но если я умолчу или солгу, будет много хуже.

Когда я пришёл сюда, у меня не возникало мыслей о неэтичности происходящего. В общем-то, нет никакого криминала в том, чтобы увидеть мать своего будущего ребёнка. И даже в знакомстве с ней нет ничего страшного. И даже… Стоп. Дальше начинается очень личная территория.

Мне страшно, Эви. Я смотрю сейчас на себя твоими глазами и вижу чудовище. Значит, и ты будешь видеть во мне монстра. Прошу тебя об одном — дочитай до конца, а потом решай. Я предельно честен с тобой.

Да, как ты уже могла догадаться, за генетически чистыми яйцеклетками мы приходим к вам. В другой мир Эл Хима. Не очень давно — конечно, по элоимским меркам — мы открыли ваш мир. В буквальном смысле открыли — о существовании параллели мы знали изначально. Мне сложно объяснить, как именно это произошло, я не учёный, а демиург и умею всего лишь эффективно использовать научные открытия. Я технарь, по сути. Набор „волшебных заклинаний“, умелое взаимодействие с инмобами, базовые научные знания — вот и всё „чудо“. Ну, и ещё кровь рода, да. Кровь — великое дело.

Прости, я отвлёкся. В общем, как ты уже поняла, мы на Земле — гости не редкие. Наше пребывание здесь требует огромных затрат энергии — чужой мир, да и параллель ваша расположена выше Зимара, а любой подъём всегда тяжелее спуска. Чтобы пробыть с тобой этот месяц, я продал один из своих миров. Самый развитый, самый лучший. Не жалел ни минуты. Я бы продал всё, чем владею, за возможность остаться с тобой на Земле — но это невозможно.

До встречи с тобой я не думал, что наши действия аморальны. В конце концов, у каждой фертильной женщины есть около тысячи яйцеклеток, что стоит утрата одной из них? Процесс изъятия давно отлажен, он проходит безболезненно, а после сеанса внушения женщины, как правило, ничего не помнят о произошедшем. Сбои исключены. Ваши врачебные базы данных дают нам возможность подбирать оптимальные сочетания генов, поэтому дети элиты всегда проходят тест творца.

У меня была задача, которая требовала эффективного решения — и я имел возможность её решить. Я пришёл сюда за сыном. А нашёл — тебя.

Мне показали твою голограмму. „Роскошная галма“, — подумал я, разглядывая твоё изображение. Тогда я ещё не понимал, что ты — женщина. Что ты такая же, как я. Что ты — целый мир. Что ты — больше мира. Прости меня.

Конечно, я дал согласие. Да и кто бы отказался соединить с тобой свои гены? Подготовка тебя и последующее изъятие яйцеклетки не заняло бы много времени — неделя-другая от силы. Тем более в Праге, где время, как мы уже знаем, живёт по своим законам.

А потом, Эви, я сделал то, что является причиной и стыда моего, и большой радости. Я пошёл на прямое нарушение запрета. Мы не должны знакомиться с вами лично. Но я же сын влиятельного члена Совета, а любое правило не работает без исключения — и прочее бла-бла-бла. Конечно, когда о моём проступке стало известно, я был оштрафован, но это так, скорее формальность, соблюдение протокола, нежели наказание. Да, я хотел переспать с тобой. Ты очень красивая женщина, думаю, моё желание поймут все мужчины. Да, я хотел воспользоваться ситуацией. Да, это низкий поступок, но тогда мне не было стыдно. Я спал тогда, Эви. Ты меня пробудила. Стыдно мне стало чуть позже, когда я понял, как выгляжу в твоих глазах. Я понял, что хотел поиграть тобой, как прежде играл галмами.

А за всё, что было дальше, мне не стыдно. Ни в одном моём слове или действии, направленном на тебя, не было и не будет ни умысла, ни корысти. Впервые в жизни — а живу я уже немало — я настоящий. Я с тобой — настоящий. Живой.

Эви, я хорошо понимаю, что ты сейчас чувствуешь. И мне тоскливо. Эта тоска — всего лишь тусклая тень той беспросветности, в которую я погружусь, если ты, после прочитанного, мне откажешь. Но я приму любое твоё решение.

P. S.: друзья называют меня романтиком. Да, по-своему они правы — я излишне чувственный для эффективного функционала. Впрочем, мои эмоциональные потребности не мешают делу, я давно научился разделять свою жизнь на два параллельно текущих потока. Возможно, поэтому вечера вне дела еще тоскливее. Отец винит в моей эмоциональности гены матери, которой я никогда не узнаю. Если честно, то я рад быть похожим именно на неё.

Эви, если ты, несмотря на мои признания, всё ещё читаешь это, у меня появляется надежда. Но сегодня, сейчас, мне страшно представить, что всё может сорваться, если я не смогу правильно донести до тебя свои мысли и чувства.

Я пишу это письмо, а ты ворочаешься во сне. Похоже, тебе снюсь я, и зовёшь меня: Тадеш, Тадеш.

Иду к тебе, радость моя. Пожалуйста, не переставай меня звать, иначе я опять потеряюсь.

Люблю тебя.

Время снять маску.

 

Глава 6

Эви молчала. Она дочитала письмо несколько минут назад и сейчас сидела вполоборота к Тадеашу, глядя в окно. Поза её, с руками, скрещёнными на груди, плотно сжатыми коленями и прямой спиной, так явственно выражала недоверие, что Тад, внутренне обмирая, уже несколько раз собирался заговорить, но никак не мог решиться. Он понимал её состояние и хотел бы уберечь от переживаний, но не видел другого выхода. Умалчивать дальше не было возможности. Раз он твердо решил, что будет с ней, и если она желает того же, значит, пора действовать. Он осознавал, что собирается нарушить не только законы Зимара, но и куда более серьёзные — причинно-следственных связей, к примеру. Выдернуть человека из одного мира и приживить в другом легко удаётся только в литературных фантазиях, а вот на деле всё оказывается куда более сложно. Но решаться нужно в самое ближайшее время — потому что именно оно, время, очевидно не на его стороне. Тадеашу и так пошли навстречу, закрыли глаза на беспрецедентное превышение лимитов. Конечно, не бесплатно, бо́льшая часть витэнера, вырученного от продажи мира, ушла на подкуп. Добро бы это были только демиурги, а то и на сделку с трибами пришлось пойти. Однако без их активного участия кульминационную часть задуманной Тадеашем операции осуществить невозможно, так что снобизм был без колебаний придушен.

—Т-тадуш, что… что всё это значит? — голос Эви звучал тускло, но руки, держащие письмо, заметно подрагивали. — Я ничего не понимаю. В голове не укладывается. Книга эта, письмо… Скажи, что это шутка. Пусть розыгрыш — идиотский и даже жестокий, но тут хотя бы объяснимо. В противном случае не знаю, что и думать. Ну свихнуться же можно, честное слово! — Последнюю фразу она произнесла так растерянно, что у Тадеаша сжалось сердце.

— Девочка моя… — едва сказал — и замер: Эвика, услышав его обращение, передёрнула плечами, словно от отвращения. Всё сейчас между ними стало таким хрупким, что любое слово могло обернуться камнем, который проломит тонкий лёд тающей общности.

— Эви… — Он не спешил продолжать, оценивая её реакцию. — Эви, пожалуйста, услышь главное. Я тебя люблю. Всё, что было до встречи с тобой, делалось другим человеком. Я не верил, что люди могут меняться. Но я измени…

— Тад, давай лирику позже, ладно? — Она встала и, не глядя на Тадеаша, подошла к окну вплотную. На улице царила ночь, время давно перевалило за полночь, даже туристы наконец-то оставили Прагу в покое. Эви рассеянно сдвинула тонкий тюль, провела пальцем по ажурным складкам. — Главное я услышала. Я тоже люблю тебя. Вопрос в другом — смогу ли любить дальше. Понимаешь, если ты просто шизофреник, то… Это тяжко — любить душевнобольного, но я тебя не оставлю. Буду рядом и надеюсь, мы справимся. Но мне в этом случае страшно за ребёнка, потому что… Однако, Тадеаш, ты не похож на психа. Я знаю, какими бывают шизофреники, мой отец болел больше двадцати лет. Он покончил с собой, когда мне было двадцать два. И если ты не псих — а ты, чёрт возьми, не псих, то кто ты?!

Эви резко развернулась, скрестив руки на груди. Она смотрела на Тадеаша прямо и взыскательно.

— Мне нужен ответ. Я хочу понять, кто отец моего ребёнка.

Тадеаш потёр лоб ладонью. Такой Эвики — твердой, непреклонной — он ещё не знал. Сцена объяснения в его фантазиях рисовалась как-то иначе.

— Я демиург, Эви. Творец. Архитектор, если угодно. Живу в мире, параллельном вашему. Всё, что ты прочитала в книге и письме, чистая правда. Ну, или грязная, тут уж как посмотреть. Но другой у меня в любом случае нет. — Тадеаш развёл руками, понимая, что выглядит при этом несколько театрально. Он чувствовал себя неловко, но стать хозяином ситуации не удавалось.

Эвика скептически хмыкнула:

— Ну да, а я тогда буду мать Тереза. Или нет, Жанна Д’Арк, вот! — Она прямо-таки полыхала негодованием и была так хороша в эту минуту, что Тадеаш невольно ею залюбовался. — Ты предлагаешь мне поверить в эту твою околонаучную фантастику с вымирающим миром, с воровством яйцеклеток, с какими-то безумными богами и их гаремами и чёрт знает чем ещё? Тад, я похожа на идиотку? Мне же не пятнадцать лет, я хорошо знаю мужчин и верю не словам, а поступкам!

Тадеаш, не привыкший к подобным тирадам, с тоской подумал, что определённые достоинства в галмах всё-таки есть. Однако, наравне — только равная, значит, придётся искать компромиссы.

Внезапно накатила какая-то безбашенная удаль, и он выпалил неожиданно для самого себя — словно в реку прыгнул с высокого обрыва:

— Ну хочешь, чудо сделаю?

Эви, уже набравшая воздуха для продолжения монолога, осеклась.

— К-какое чудо?

— Самое простое. Здесь, в чужом мире, у меня ограниченный функционал. Вот дома я бы… Ладно, это потом. Пока только простое чудо, милая, — но со всей моей любовью.

Эви смотрела с иронией, слегка приподняв правую бровь, но было заметно, что она заинтригована.

— Хорошо, давай своё чудо. Но я всё равно не поверю, учти.

Тадеаш улыбнулся. Похоже, Эвика немного расслабилась. В нём затеплилась надежда на благоприятный исход разговора.

Он вышел на середину комнаты и провёл в воздухе дугообразную арку, слабо засветившуюся вслед за движением его руки. Потом обернулся к застывшей в изумлении Эви и деловито спросил:

— Ты куда сейчас хотела бы: в горы или к морю?

Она не сразу нашлась с ответом:

— Э-эм…. К морю, наверное.

Тадеаш удовлетворённо кивнул:

— Отлично, принцесса. К морю — значит, к морю.

Как будто открывая дверь, легко толкнул ладонью светящуюся дугу, та полыхнула яркой вспышкой, на миг затмевая свет люстры. Дали громко зашипел, прижимая к голове уши, а потом и завыл в голос. Эви ойкнула и невольно зажмурилась. А когда открыла глаза…

Море сонным шёпотом пело миру извечную колыбельную, мерно накатываясь волнами на гладкие камни. Пахло странно, тревожно: к привычным для побережья запахам йода, гниющих водорослей, запылившейся за горячий день гальки примешивались новые, неузнаваемые. Щедро просыпанные звёзды — огромные, незнакомые — складывались в рисунки неизвестных Эви созвездий. Чужая ночь стояла на пороге тьмы и света, внимательно вглядываясь в другой мир. Порыв прохладного бриза взметнул занавески. Эви, как заворожённая, медленно сделала шаг к светящейся арке…

— Нет-нет, дорогая, внутрь входить не стоит! Я не могу отсюда провесить полноценный портал, ты сейчас наблюдаешь многомерную иллюзию, не более того, — Тад уверенно подхватил Эви под локоть, после обнял за плечи, привлёк к себе, вдыхая родной запах волос, кожи… Сердце забилось быстрее, но он удержался от поцелуя. Ещё не время.

— Знакомься, любимая, это Эсса, самое тёплое море Зимара. На одном из островов вдоль его побережья находится мой дом. Там всегда мягкое ласковое лето, как ты любишь.

Эви смотрела в проём, за которым лениво плескалось невероятное море, чувствовала идущую оттуда влажную, пахнущую йодом прохладу и думала, медленно, будто во сне, о том, как именно может стартовать шизофрения. Конечно, самым логичным объяснением в этой ситуации была бы галлюцинация. Но с учетом её полнокровности и насыщенности деталями, вероятно, стоило пойти в своих предположениях ещё дальше и счесть Тадеаша таким же плодом внезапно заболевшего мозга, порождением цепочки неправильных химических реакций? А на деле она просто сидит сейчас в кресле, поджав ноги, и тупо всматривается в какую-то только ей видимую точку — и ничего этого нет: ни моря, ни чужого неба, ни свежего дерзкого ветра, ни… Тадеаша?

— Дорогая, я есть — можешь потрогать, ущипнуть и… да что там, что угодно можешь делать, я полностью в твоём распоряжении, — Тад говорил серьёзно, но глаза его смеялись. — Ничего не бойся и смотри, что я тебе сейчас покажу…

Продолжая правой рукой обнимать её за плечи, он медленно повёл левой, пошевелил пальцами, словно прикасался к сенсорному экрану, и на потрясённую Эвику с огромной скоростью понеслись тонны чёрной воды — чтобы через секунду отпрянуть и стать просто высокой волной, бегущей к пологому берегу.

— Минакия. Мой остров. Мой дом. Он готов стать и твоим домом, Эви…

Тадеаш сделал перелистывающее движение, и берег начал стремительно приближаться, из невнятной отдаленной панорамы переходя в насыщенную деталями картину. Сперва проявилась полоса мерцающего чёрным агатом мелководья (Эвике мимолетно подумалось, что днём оно наверняка прозрачно и отливает живой бирюзой), потом возникла длинная коса пляжа, даже в темноте отсвечивающая белым песком, после пошла растительность — поначалу редкими очагами, но при дальнейшем продвижении к центру острова густеющая на глазах. Вскоре внизу замелькали большие массивы деревьев — похоже, парки или сады.

Дом возник среди буйства зелени неожиданно и поначалу показался неуместным — настолько гармоничным выглядел остров без очевидных следов человека. Но, едва проявившись, дом уже не отпускал, и Эви смотрела на него во все глаза. Да и было на что посмотреть!

Огромная, ярко освещённая изнутри полусфера с прозрачной крышей, опоясанная снаружи замкнутой цепью полностью застеклённых обзорных площадок, несмотря на внушающие уважение размеры казалась парящей в воздухе. Возможно, это ощущение возникало из-за полной открытости дома свету. Немногочисленные заметные глазу несущие конструкции кипенно-белого цвета лишь усиливали общее впечатление лёгкости и простора. Заметив, с каким восторгом Эви рассматривает дом, Тадеаш улыбнулся — не без самодовольства, следует признать.

— Нравится? Это мой проект — с отправной точки, с идеи начиная.

Эви перевела дыхание.

— Да, очень хорош. Представляю, как там… свободно. — Она сделала неопределённый жест ладонью, подбирая слова. — А… крыша всегда прозрачная?

— О, это по желанию. Я люблю, когда ночью звёзды в спальню заглядывают, вот дом и сохраняет настройки. Можно и полностью матовой делать, и даже имитацию любого материала включить. Варианты ограничены только полётом фантазии. Я надеюсь, ты привьёшь дому свои вкусы, и он станет ещё лучше. — Тад поднёс к губам её ладонь и нежно поцеловал кончики пальцев.

Эвика, увлечённая зрелищем, не отреагировала на ласку. Тадеаш предпочёл счесть это добрым знаком — до сих пор сигналы её тела говорили об отчуждении.

— Тад, а почему так далеко от моря? Почему не на побережье? Всегда мечтала жить прямо на берегу моря… — Она мечтательно улыбнулась, провоцируя в Тадеаше желание немедленно переселить её на берег ближайшего земного моря. Ну, как минимум.

— Видишь ли, тут дело в том, что раз в полгода несколько дней жить на побережье бывает опасно. Ребел, спутник Зимара, вращается по сильно вытянутой орбите и в перигее вызывает огромные приливные волны, которые заливают берега на приличное расстояние. Если бы я показал тебе дневную «картинку», ты бы сама заметила, что полоса отчуждения хорошо выражена — там свежая зелень, высоких деревьев нет, только молодая поросль. Конечно, при большом желании можно было бы строиться и на побережье, но траты на поддержание защитного поля в активном состоянии превысили бы все возможные пределы. — Заметив огорчение Эви, он продолжил чуть быстрее обычного: — Не огорчайся, любимая. У дома есть много обзорных площадок, технически не представляет проблемы «приблизить» любой вид в пределах… эмм… — Тадеаш задумался, пересчитывая в уме — … ну, ста километров. Детализация будет совершенно реалистичная, ты не заметишь даже. В безопасные периоды можно бывать на побережье сколько захочешь, это же секундное расстояние для инмоба. И вообще — я могу построить отдельный сезонный дом! Дорогая, да что угодно, только бы ты была счастлива!

Он привлёк к себе Эви, горячо надеясь, что теперь она отзовётся. Но, почувствовав, как мгновенно напряглось её тело, понял, что поторопился. Признаться, он уже исчерпал немудрящий запас идей для примирения, поскольку в прежние времена в таковых не нуждался. Поссориться с галмой невозможно, ведь они созданы не для споров с мужчиной. Опыт кратких размолвок с друзьями или даже яростных противостояний с конкурентами оказался бесполезен в таком деликатном деле, как выяснение отношений с — подумать только! — любимой женщиной. Да и что можно было выяснить, если Эви замкнулась в себе, похоже, вынашивая какое-то решение? Если бы она плакала, кричала, задавала вопросы — да пусть даже обвиняла! — он мог бы ответить. Он мог бы действенно реагировать. А тут… Тадеаш четко осознавал, что исход дела зависит от решения Эвики. И впервые в своей жизни не знал, что делать дальше.

Эви села в кресло, перечитала письмо и, решительно захлопнув книгу, подошла к нему вплотную, встала лицом к лицу.

— Тадеаш… или же теперь будет правильнее звать тебя Аш-Шер? Закрой, пожалуйста, это окно, портал — в общем, убери море и оставь меня одну. Я буду думать. У меня сейчас каша в голове и эмоциональный разброд, поэтому я приму успокоительное и лягу спать. Одна. Думаю, ты неплохо устроишься в гостевой комнате. А завтра — прошу тебя снять номер в гостинице. — Она в упор взглянула на резко побледневшего Тадеаша и добавила чуть мягче: — Я ещё ничего не решила. Но твоё присутствие будет мне очень мешать, пойми правильно. Мне нужно многое переосмыслить. Я непозволительно долго не думала.

Тадеаш не знал, спала ли в эту ночь Эви, но он точно не сомкнул глаз. Едва рассвело, собрал вещи, вызвал такси и, постоянно меняя маршрут, долго катался по пробуждающейся Праге, пока ещё свободной от машин. Таксист удивлённо косился на него в зеркало заднего вида, но вопросов не задавал, согреваемый лицезрением прирастающих цифр на электронном табло. Тадеаш чувствовал, как внутри разрастается шипастый ком потери и ворочается в груди, царапая недавно проснувшуюся душу. Мысль о том, что так болеть будет ещё долго, ввергала в уныние. Но ведь и это — мучительное, колючее, муторное — тоже часть любви? Наверное. Другая грань чувства. Нижняя точка синусоиды. Ниже некуда. Хотелось бы верить.

Проезжая подземный тоннель, горько усмехнулся своему отражению в стекле: «Добро пожаловать в реальность, демиург!».

…Как люди живут с этим?

 

Глава 7

Из дневника Эвики Н.

Прага.

Не помню числа, июнь 2000.

Тадеаш ушёл. Три дня назад… кажется… Я перестала фиксировать время. Много сплю. Потом лежу, смотрю в потолок. Он белый, пустой, на нём можно написать любую картину. А после обратно закрасить белым. Чис-то-та… Да, так лучше. Есть не хочется, мутит, но заставляю себя — малыш страдать не должен. Нареветься бы, а? Нету слёз, нету. Пусто на душе. Мысли тусклые, ничего не хочу делать. Сплю.

Прага.

29 июня 2000.

Целую неделю сидела дома безвылазно. Ем мало. Но Дали не страдает отсутствием аппетита, так что пришлось выбираться из скорлупы. Только выйдя на улицу и окунувшись в дневной ритм города, поняла, насколько близка к очередному депрессивному срыву. Это недопустимо. Я уже не одна. Маленький мой, прости. Обещаю, что всё будет хорошо.

Прага.

03 июля 2000.

Ввела строгий распорядок дня. Ложусь спать не позже 23, просыпаюсь в 8. Зарядка, завтрак, прогулка. Домашние дела. Обед. Новая картина. Новая картина. Новая картина. Вечерняя прогулка. Ужин. Сон. Никаких книг. Ни-ка-ких. Главное, не думать о нём. Держусь.

Прага.

7 июля 2000.

Тошнота до сих пор не прошла. Закончились волшебные пастилки пана Хронака. Что ж, хороший повод повидаться, решила я, и отправилась в аптеку. Однако не нашла не только пана Хронака, но и самой аптеки. Каково? Чертовщина какая-то. Пришлось перейти на мятные леденцы. Не особо помогают.

…Снился Тадеаш…

Прага.

8 июля 2000.

Сорвалась. Ревела всю ночь. Писала стихи. Дикая чушь. Порвала всё. К чёрту! Не могу без него! Но и забыть то, что он сделал, не могу!! Чувствую себя униженной. Мне больно. Горько. Как он мог таким быть? Но я же знаю его другим? Запуталась. Измучилась. Не знаю, что делать.

Прага.

10 июля 2000.

Вчера весь день думала. Старалась отстраниться от ситуации. Информацию о его иномирности и прочей чудесности намеренно исключила — если ещё и об этом думать, можно тронуться умом. Я должна понять, хочу/могу ли быть с ним после всего? Если бы это произошло с моей подругой, что бы я посоветовала?

Ох, ну и фигня! Такое не обсуждают с подругами. Разве что с лечащим психиатром…

Дело в том, что я не вижу в Тадеаше признаков мизогина. Хорошо чувствую, что он искренен. И восхищается мною. И ведёт его не только страсть. Он нежен со мной, невероятно нежен, он направлен исключительно на меня. Возникает вопрос: несмотря на среду и окружение, может ли он настолько отличаться от стандартов своего социума? И если да, то почему он не такой, как они? Или же… Возможно, что он не одинок? В любой авторитарной среде, подавляющей инакомыслие, находятся сопротивляющиеся. Всякая закрытая система несёт в себе как гарант своей стабильности — бесформенное большинство, так и зерно, из которого поднимается росток, пробивающий асфальт традиционных установок. Тадеаш много читал, он вырос на нашей, земной, в том числе и классической литературе — ведь элите доступно разнообразие. Это, конечно, могло повлиять. Однако он всё же пришёл сюда, чтобы получить то, что принадлежит мне. Взять. Использовать. Меня, выходит, использовать. Ох, как много сомнений, как мало я знаю о нём…

…Почему он не звонит?

Прага.

11 июля 2000.

Я идиотка. Весь день вчера терзалась по поводу молчания Тадеаша и только к ночи удосужилась проверить телефон. Он оказался выключен. Видимо, разрядился аккумулятор. Или я сама его отключила? Не помню. Кошмар. Пора брать себя в руки. Зарядила — и посыпались сообщения одно за другим. «Вам звонил абонент…» — его номер, конечно, — 59 раз. Голосовой ящик: «Эви, ответь. Прошу тебя. Не могу, истосковался. Вижу, что ты каждый день выходишь из дома. Надеюсь, вы с малышом в порядке. Люблю тебя. Нет без тебя радости ни в чём. Пожалуйста, поговори со мной».

Родной мой. Тревожится. Слушаю его голос — и теряю голову. Ужасно соскучилась.

Проверила почту. Точно, и письмо есть.

«Прости меня, Эви. Я всё понял. Стал на твоё место и многое увидел. Мне сейчас так стыдно, что я не могу смотреть в глаза даже посторонним женщинам — любая из них могла быть донором. Любую могли использовать. Или используют в будущем. Галма — это ведь не только Зимар. Галма — это то, что в голове почти каждого мужчины, ищущего женщину. Но у меня в голове сейчас только ты, Эви. Единственная. Настоящая, живая, любимая. Если не ты — никого не нужно. Не знаю, что ещё сказать. Мне сложно говорить, я привык делать. Что бы ты ни решила, позволь мне о тебе заботиться, пока я могу. А когда не смогу — всё равно что-нибудь придумаю. И смогу».

Разревелась опять. Душу перевернул.

Да, пора поговорить.

Прага.

12 июля 2000.

Мы встретились! Мы объяснились! Были вместе весь день! Боже-боже-боже, я переполнена им, но мне так легко, так светло, мне хочется жить! Понимаю, что выгляжу смешно — одни восклицательные чего стоят — но до чего же мне хорошо… Люблю его. Как бы ни было, люблю. И верю, что он действительно изменился и продолжает меняться. Я нужна ему — безотносительно недавних целей, безусловно. Как один — свой, родной, близкий — человек нужен другому человеку.

Пора принять решение.

То есть я уже знаю, чего хочу. Но — страшно. Меняется абсолютно всё. Точнее сказать, у меня не останется ничего, к чему я привыкла. Что считала основательным и нерушимым. Не будет любимого города, друзей, подруг, мамы, финансовой независимости, уютной квартиры, аренда за которую уплачена на год вперёд, — а это немаловажно, это стабильность и моя уверенность. Даже Дали придётся оставить, на Зимаре нет кошек…

Зато будет Тадеаш. И малыш. И картины — возможно.

Будет жизнь. Будет другая жизнь. А без Тадеаша мне всё равно, где быть.

Прага.

15 июля 2000.

Всё невероятно ускорилось. Я дала своё согласие. Сказала «да» — и сразу всё стало на свои места. Увидела, как просветлело лицо Тадеаша, и перспектива переезда смены мира ой, ну не знаю, как это вообще назвать! жизни на Зимаре уже не так пугает. Когда Тад рядом, вообще ничего не пугает, так точнее. Он надёжный.

Очень много сложностей. Времени практически не осталось. Тад сказал, что если бы я не решилась в ближайшие дни, он бы меня выкрал. Конечно, пошутил, но выглядел весьма решительно настроенным. Ох, нет, стоит только подумать о нём, как в голове не остаётся ни одной связной мысли. Нельзя отвлекаться. У меня есть от силы три дня, а решить необходимо массу дел. Нужно составить краткий план.

1. Дали!!! Надеюсь, возьмёт Марика, она очень его любит. Её кот недавно умер от старости. Должна взять. Буду уговаривать.

2. Мама. Тут вообще никаких идей. Не знаю, как ей объяснить мой внезапный переезд, да ещё туда, где не будет никакой связи. Тад заверил меня, что я смогу бывать на Земле — конечно, не часто, но раз в несколько лет точно. Вот только как это донести до мамы, какое место на Земле может быть настолько обособлено от остального мира? Гималаи, что ли? Про ребёнка боюсь и говорить, она, того и гляди, сорвётся из Гоа, бросит своего англичанина и примется меня опекать со всем тщанием. И Тадеашу достанется. Нет, пока ничего не скажу. А потом… Всё. Не буду сейчас думать об этом, мозг и без того закипает.

3. С квартирой пока всё более-менее ясно — есть предоплата более чем на год вперёд. Значит, есть куда вернуться, если что-то пойдёт не так… Не хочу об этом думать, всё будет замечательно.

4. Ближайшие выставки. Придётся отменить. Меня, конечно, быстро забудут. Но это не главное. Кое-что, предложенное художественным салонам, будет ещё продаваться. Хорошо. Счета я не закрываю, пусть идёт хоть малый приток денег. Кстати, оставлю распоряжение, чтобы по истечении срока аренды уплатили за продление на новый год. Так и сделаю, пожалуй. Мне будет спокойнее.

Ничего из вещей ни продавать, ни раздаривать не буду. Это в любом случае не к спеху. После рождения малыша я обязательно вернусь на Землю, пробуду столько, сколько понадобится, чтобы решить все эти второстепенные дела. Тадеш сказал, что в течение всей беременности мне не стоит проходить через портал между мирами, это слишком опасно для маленького. На нынешнем семинедельном сроке риски минимальны, но чем дальше, тем опаснее. Я вынуждена поторопиться, другого варианта нет. Поначалу думала остаться здесь до родов, но Тад отговорил. Сказал, что всего его состояния не хватит, чтобы заткнуть рты свидетелям. Во-первых, ребёнок, рождённый на Земле, уже часть земного социума. Останутся следы — записи регистрации, роддом, люди, видевшие меня беременной. Всё это — лишние вопросы и возможности раскрутить всю логическую цепочку. То есть дополнительный риск нашего предприятия. Кроме того, объяснить наличие новорождённого при прохождении через портал крайне непросто. Если меня ещё можно представить галмой Тада — мало ли какая придурь у демиурга, таскает за собой любимую цацку, и пусть его, лишь бы платил — но младенец — это уже открытый вызов. А свидетели в любом случае будут — демиурги, курирующие порталы, и техники-трибы, без них никак. Договориться с последними Тадеашу помогает его друг, Тан, кажется, его зовут. Скоро познакомлюсь с ним.

Всё ещё Прага.

20 июля 2000.

Пристроила Дали, как и планировала, к Марике. Она с радостью ухватилась за моё предложение, и уговаривать не пришлось. Ночь накануне я проревела, да и Дали тревожился, бродил по дому и заунывно мяукал. Отдала котёна прямо в переноске, даже не посмотрела, как он освоился на новом месте. Сбежала. Ревела, сидя в машине. Знаю, что у Марики ему будет хорошо, но чувствую себя предательницей.

Я, фигурально выражаясь, сижу на чемоданах. Смешно. Чемоданов, кстати, нет вовсе, беру только то, что уместилось в сумку для ручной клади. Пронести через портал можно лишь те вещи, которые сможешь держать — и удержать. Неорганика как-то странно взаимодействует с переходами. Впрочем, не важно это. Главное — со мной и от меня неотделимо.

Поговорила с мамой. Узнав, что у меня появился любимый человек, она потребовала непременного свидания. Но времени лететь к ней уже нет, а срывать её ради пары дней… С трудом отговорила. Не смогла сразу сказать, что мы уезжаем не просто в отпуск, а очень надолго и чёрт-те куда. Как-то совсем туго с артистической игрой у меня — а ведь врать нужно вдохновенно и убедительно. Однако, что ни делается, всё к лучшему — в моём случае к лучшему оказалось и то, что не делается. Я выслала маме фотографии Тадеаша электронной почтой. Конечно, она впечатлилась. Так сокрушалась, что не удастся пообщаться лично, что Тад решил написать ей письмо. Мама была окончательно очарована и заявила, что мечтала о таком зяте всю жизнь. Думаю, он сделал это не только из любезности. Похоже, Тадеш владеет какой-то методикой воздействия на сознание, потому что мама очень легко приняла наш последующий разговор и моё заявление о длительном отъезде в богом забытое место, откуда я не смогу с ней связаться. Тадеаш не перестаёт меня изумлять…

21 июля 2000, ночь.

Пишу, что называется, на коленке. Выезжаем через два часа. Жутко боюсь. Руки дрожат. Приходил Тан, сперва они с Тадеашем долго переговаривались за закрытыми дверями (как я поняла, возникли непредвиденные трудности), потом Тад нас представил. Тан совсем не похож на Тадеаша, но тоже красив. В нём чувствуется что-то яростное, звериное. Мне не понравилось, как он смотрит на меня, когда думает, что я за ним не наблюдаю. Как-то… по-хозяйски, что ли… Как на вещь, к которой приценивается… Ладно. Глупости всё это, нервы, дорожный мандраж. Боюсь очень. Скорее бы уже всё закончилось…

Минакия!!!

Наверное, середина августа 2000.

Странно звучит, конечно, но я потерялась. После прохождения портала выпала в какую-то нереальность и до сих пор в ней пребываю. Засыпаю под звёздным куполом, в объятиях любимого. Просыпаюсь — и первым делом вижу бездонное небо над головой. А потом — его глаза и улыбку. А Дом? Он одушевлён, сомнений никаких. Открывается мне навстречу, согревает, укутывает в уют маленьких ежедневных ритуалов, балует и преподносит сюрпризы в виде чудесно пахнущих букетов или свежеиспечённого печенья. Очень любит, когда я готовлю вместе с ним. Хочу дать ему имя.

Всё, что происходит со мной сейчас, называется чудом. Я попала в волшебную страну. Или сплю. Только бы никто не разбудил.

Переход прошёл очень быстро, напрасно я так боялась, практически ничего не ощутила. Описать это состояние не смогу, оно находится за гранью восприятия. Помню только нарастающую вибрацию, от которой всё тело налилось тяжестью, а вслед за этим — яркая слепящая вспышка и ощущение лёгкости, парения. Оно произвело самое сильное впечатление. И ещё там что-то со временем происходит… Наверное… У меня здесь практически не растут волосы и ногти. Но зато малыш, на которого переход никак не повлиял, растёт не по дням, а по часам. Этому есть объяснение — по словам Тада, беременность у зимарских женщин в прежние времена протекала быстрее, чем у земных. Полноценное развитие плода укладывалось в шесть земных месяцев. После, когда элоимы были вынуждены перейти на выращивание зародышей в условиях искусственных маток, этот срок ещё больше сократился — доношенные, полностью зрелые дети изымались после пяти месяцев внутриутробного развития. И теперь мне сложно ориентироваться на срок своих родов. Я предполагала, что ребёнок родится зимой, в феврале. Ох, скоро запутаюсь — всё ещё мыслю привычными временными категориями, упуская из вида, что на Зимаре совсем другой расклад действует. Месяцев как таковых нет, и отсутствует деление на сезоны, потому что климат ровный, без значительных температурных колебаний. А год немногим меньше нашего — 340 дней. Сутки примерно равны. Если беременность от элоима длится, условно, тридцать недель, а я сейчас на девятой, значит, мне рожать через двадцать одну неделю — у нас это будет… ноябрь? Совсем туго соображаю. Ну да, ноябрь, середина. Страшно стало… Не представляю, что будет, если что-то пойдёт не так… Тад меня прекрасно устроил, и я до сих пор не пришла в себя от возможностей нашего умного во всех смыслах дома, но рожать мне придётся здесь. Галмы ведь не беременеют — значит, и роды исключены. А искусственные матки устроены предельно эффективно, сбоев не бывает. Родовспоможение как таковое давно отсутствует. Тадеш имеет определённые знания по физиологии и уверен, что сможет принять у меня роды. Мне бы его уверенность… Стараюсь не думать о плохом и настраиваю себя на благополучный исход.

22 сентября 2000.

Восстановила личный (земной) календарь, пока останусь на нём, так мне проще. Зимарская манера ограничиваться порядковым номером дня и года (к примеру, сегодня 265-й день 15893 года от Сотворения) кажется мне скучной. Даже не представляю, что они будут писать, когда счёт годов перевалит за второй десяток тысяч? Впрочем, я этого очевидно не застану. Хотя Тадеш (при общении я зову его новым именем, но здесь, в дневнике, мне уютнее, когда он Тадеш) пообещал, что добьётся для меня продления сроков жизни. Он называл настолько нереальные цифры, что я рассмеялась. Минимум полторы тысячи. Минимум? Вообразить не могу. Не представляю, каким образом он собирается это сделать — насколько я смогла понять, галмам никто не дарит дополнительные годы жизни. Их предел, как и у трибов — максимум 100 лет. Вообще, раз уж я коснулась этой темы, по отношению к галмам творятся отвратительные вещи. Тадеш предпочитает не обсуждать со мной всё это, но я несколько раз украдкой смотрела Айкон. Если честно, настолько противно стало, что больше не хочу подключаться даже к нейтральным инфо-пакетам. Бедные куклы… Они выглядят абсолютно настоящими, все, как одна, красавицы — и на любой вкус. Невероятно хороши. Рядом с ними я чувствую себя замухрышкой — особенно сейчас, когда моё тело стремительно меняется. Каждый демиург имеет право создать для себя галму. Но, поскольку не каждый демиург состоятелен настолько, чтобы вложиться в заказ-элит, галмы делятся на категории. Самые дешёвые годны только для секса. Они не выражают эмоций, не обучаемы, не мыслят даже примитивными категориями. По сути, резиновые куклы из земных секс-шопов, разве что с привлекательной натуралистичной внешностью, тёплые, способные к выполнению минимального количества вложенных при создании программ. Как я поняла, они устраиваются как раз таки намного лучше элитных товарок. У их хозяев нет возможности менять игрушки, поэтому эконом-галм держат вплоть до полного выхода из строя. А вот куколки высших демиургов… Иной класс игры. Нечто среднее между японскими гейшами, элитными проститутками и девушками из эскорт-услуг высочайшего класса — умны, с высоким IQ, быстро учатся, способны к нетривиальным решениям. Но при этом покорны воле своего создателя. Совершенно безропотны, что бы ни происходило. У них повышен болевой порог — в их же интересах — потому что хозяин может оказаться любителем распускать руки. Оторопь берёт. Их дарят. Их продают. Ими меняются. Сдают в аренду. Они быстро надоедают. При перепродажах они постепенно проходят долгий путь вниз — от элитарных хозяев до полунищих неудачников, срывающих на них свой гнев за неудавшиеся жизни. Их даже могут выгнать — и тогда им дорога в унит-полис, в публичные дома трущоб. К тем трибам, что бунтуют против системы и не желают быть винтиками в общем механизме. Жалости к галмам они не испытывают, поскольку считают их главным символом неравенства. А ведь элит-галмы способны мыслить и чувствовать, они разумны. Когда я пытаюсь понять, что движет элоимами, мне становится жутко. Не хочу думать, что Тадеш мог быть таким. Но ведь мог. Он говорил, что у него было много «игрушек». Где они сейчас? Наверное, я никогда не спрошу об этом. Это трусливо, но я не знаю, что делать с такой правдой.

Да, он очень дорожит мной. Буквально носит на руках, исполняет любое желание. Каждый вечер разговаривает с малышом, поглаживая при этом мой живот. Тадеш светится от счастья. Он зажигает меня — в каждом его прикосновении бережный огонь. Люблю его, очень люблю. Но мне неспокойно. Боюсь, что в доме его души есть много неоткрытых комнат…

5 октября 2000.

Я так быстро меняюсь, что каждое утро заново узнаю себя в зеркале. Животик выглядит очень даже аккуратно, у нас в роду все красиво носят. Но грудь… Ещё больше увеличилась, тугая, соски потемнели. Тад в восторге. Я, если честно, не очень, мне гораздо больше нравится мой обычный «почти третий». Но любое изменение во мне теперь имеет отношение в первую очередь к ребёнку, поэтому — пусть что угодно прирастает, лишь бы ему на пользу. Надеюсь, что у меня будет молоко, очень хочу кормить малыша как можно дольше. Он часто толкается, пока ему хватает места для кувырков и кульбитов, но ещё неделька-другая — и придётся определиться. Только бы он правильно улёгся, вниз макушкой, очень боюсь осложнений. Тадеш настроил домашнего диагноста. Бедный интельдок первое время не мог понять, что от него требуется, — никогда не имел дела с беременными. Но потом с ним всё же удалось договориться, и вчера мы с Тадешем смогли посмотреть на нашего мальчика. Он очень красивый. Спал, сладкий, и улыбался… Пальчики крошечные, но уже убедительно так собранные в кулачки. Волосы густые, тёмные. Похож на папу. Подумать только — скоро я увижу своего ребёнка, стану мамой… Даже не верится. Ещё сильнее люблю Тадеша — между нами неразрывная связь, малыш её живое олицетворение.

Тан зачастил, ходит практически через день. Тадеаш всегда ему рад, они очень близки, но у меня его визиты оставляют гнетущее впечатление. Не покидает ощущение, что он… мм… приценивается. И ещё меня дико раздражает его манера касаться меня всякий раз, когда я оказываюсь в пределах досягаемости. Причём это он делает тогда, когда не видит Тад. Я в сомнениях — рассказывать ли об этом Тадеашу? Не хочу прослыть сварливой женой, которая первым делом после свадьбы отваживает друзей мужа. Пытаюсь найти разумные объяснения происходящему — например, Тану в диковинку видеть живую женщину, — но сердце к нему у меня всё равно не лежит. Наверное, всё же соберусь с духом и поговорю с Тадом.

7 октября 2000.

Мы впервые поссорились. Из-за Тана — недаром я опасалась начинать этот разговор. Тадеаш не принял всерьёз мои слова, а когда я сказала, что Тан постоянно прикасается ко мне, почти оскорбился — за друга. Ответил, что безгранично доверяет Тану, потому что их дружба проверена временем. И что они вместе ещё с тех времён, когда мои предки только-только научились строить первые дома. Очень задел меня, словно пощёчину влепил. С трудом удержалась от слёз. Но — удержалась и ответила, старательно контролируя голос, что у нас, вообще-то, одни предки. А потом не выдержала и расплакалась — одиночество нахлынуло, захлестнуло с головой. Остро поняла, что я в чужом мире. Одна. А мир ко мне, скорее всего, враждебен. Но тут малыш пнул меня так сильно, что я охнула и схватилась за живот. Тад моментально изменился в лице, подскочил, схватил на руки, поволок к интельдоку — еле отбилась от этой непрошенной заботы. Конечно, мы помирились. Тад просил прощения, каялся за свою горячность. Просил меня потерпеть — ему трудно сразу научиться чувствовать мои настроения и состояния. Сказал, что понимает, насколько я одинока здесь — на что я ответила, что никогда не буду одинокой, если между нами не будет посторонних. Выслушал спокойно, задумался. Обещал, что впредь не позволит себе подобных вспышек. Видела, что он действительно огорчён — и не только потому, что я себя нехорошо почувствовала. Ему, кажется, было стыдно. Но насчёт поведения Тана не прозвучало ни слова. Не знаю, что и думать. Лучше всего, видимо, если в его визиты я буду уединяться. Так будет спокойнее — для меня в первую очередь.

20 октября 2000.

Нужно слушать свою интуицию, она плохого не посоветует. Вот уже вторая неделя, как Тан у нас не появляется — после того, как я трижды отказалась выходить из комнаты, когда он приходил с визитами. Хотела обратить на это внимание Тада, но потом передумала — ни к чему провоцировать, ни один мужчина не любит, когда его ошибки замечают. Как бы там ни было, сейчас всё замечательно. Мы много гуляем по вечерам, если Тадеш не на инспекциях. В основном пешком, в парке возле Дома. Трижды летали к морю. Скоро дни Прилива, станет опасно, но пока там так хорошо, что однажды я уговорила мужа остаться на ночёвку. Он устроил нечто вроде походного домика — аналог палатки, но настолько комфортной, что в ней можно запросто прожить целое лето. Ох, опять я за своё — на Зимаре всегда лето. Мне очень нравится здесь. Но иногда я скучаю по маме, беспокоюсь, всё ли у неё в порядке — ведь у нас нет никакой связи. Тадеаш успокаивает меня тем, что отсутствие новостей в нашем случае — само по себе хорошая новость. У него есть договорённость с кураторами земного портала — в случае (тьфу-тьфу-тьфу) серьёзных проблем с мамой нас известят.

28 октября 2000.

Дохаживаю последние недели. Скоро рожать. Ориентируюсь на 10–14 ноября — и интельдок со мной в кои-то веки согласен. Живот опустился, мне стало намного легче дышать — мама когда-то говорила, что это верный признак скорых родов. Малыш уже не кувыркается, без жалости пиная мамину печень, а степенно ворочается, иногда ощутимо выпячивая то ладошку, то пяточку. Тад в такие моменты целует живот в том месте, где только что был бугорок, — и мальчик в ответ легко толкается в тесной утробе. Я уже не боюсь. На меня снизошло какое-то вселенское спокойствие. Крепнет уверенность, что у нас всё получится. Пишу это, а маленький что-то делает — словно ладошкой изнутри гладит, и от этого — свет…

15 ноября 2000.

Позавчера родился наш мальчик. Наш Кир. Мы справились. Я весь день накануне родов не находила себе места, но Тадеаш не отходил от меня, успокаивал, вселял уверенность. Роды прошли как по учебнику — десять часов от первых схваток до появления сына на свет. Тадеш принял его — и заплакал. И я следом. А малыш сделал первый вдох — и закричал. Тадеш поднёс его ко мне, положил на мой живот и лёг рядом. Малыш сразу же затих, только всматривался в нас так серьёзно, словно уже мог видеть. Мы все были вместе, были единым целым. А потом Тадеш сказал: «Подумать только, за прошедшие четыре с лишним тысячи лет это первый зимарский ребёнок, рождённый естественным путём. Вот он, лежит на животе своей матери, узнаёт вкус её молока, морщит лобик, шевелит крохотными пальчиками, уже живёт какой-то своей обособленной маленькой жизнью… Твой и мой сын. Это же чудо. Настоящее чудо, любимая. Я могу быть хоть трижды демиургом, но мне оно недоступно. Его создала именно ты».

Слушала его, смотрела на спящего малыша, а слёзы текли сами по себе. Оказывается, счастливые слёзы — такие сладкие…

25 августа 2001.

Возвращаюсь к своей давнишней привычке вести дневник. Некоторое время было совсем не до него, но мысли и чувства копились. Всё-таки обращение к невидимому собеседнику — лучший вид разговора для интроверта.

Прошёл год, как я покинула Землю. Пишу — и себе не верю. Вся эта путаница с летоисчислением (мне до сих пор привычнее пользоваться земным), и самое главное, масса событий, произошедших с прошлого лета, никак не укладываются в обыденные категории. Год, стоящий целой жизни. Год новой жизни. Год настоящей жизни — потому что прежде я только думала, что живу.

Мальчик очень быстро развивается, думаю, вот-вот пойдёт. На прошлой неделе ему исполнилось девять месяцев. Аккурат в эту маленькую дату у него прорезался четвёртый зуб — Тадеш Аш, который две недели каждую ночь носил хнычущего малыша на руках, так радовался, что едва не устроил праздник с фейерверками, еле отговорила. Я настолько погружена в своё счастье, что только в такие вот моменты, когда слегка отстраняюсь и записываю (или рисую), понимаю, как же мне невероятно повезло. Мой муж, мой сын, наш Дом. Мой мир замкнулся на Аше и ребёнке — но я больше никого и не хочу допускать сюда. Наш тройственный союз совершенен. Мы вместе — жизнь. А порознь — нет ни одного из нас. Умру без них. Просто не станет воздуха и смысла.

Аш творит без устали новые миры и меняет к лучшему старые. Говорит, что ему понравилось быть добрым богом. Часто смеётся. Обожаю, когда он смеётся. Сыночек, глядя на него, начинает смеяться вслед, а поскольку делать этого ещё не умеет, получается у него настолько забавно, что в результате мы все хохочем. Люблю их. Очень сильно люблю. Никогда не думала, что в человеке может вмещаться так много любви. Хотя я и не любила никого до встречи с Ашем — заблуждалась, принимала симпатию за настоящее чувство. Прошло, забыто, и вспоминать не о чем. Ничего от тех увлечений не осталось. А вот любовь не перестаёт. Она прибывает, как молоко — чем больше отдаёшь, тем больше образуется. Ох, как кстати о молоке — мальчик уже проснулся, подаёт голос, требует своё. Вернусь позже, мне ещё многое хочется записать.

 

Глава 8

— Это что за язык вообще? Буквы вроде знаю, но ничего понять не могу! — Одетый в тёмно-зелёную униформу молодой элоим перебросил второму функционалу группы зачистки общую тетрадь в сине-жёлтой обложке.

Тот, поймав тетрадь на лету, раскрыл её примерно на середине, долго читал, шевеля губами и серьёзно насупив брови.

— Шед знает. Явно один из земных, вроде бы славянской группы — во всяком случае, часть слов я немного понимаю. «Многое…» … «хочу» … нет, не так, «хочется»!… «хочется за-пи-сать». — Последнее слово элоим произнёс нараспев, словно желая подчеркнуть его. — «Дневник Эвики Н.». Имя какое-то идиотское… Это ж додуматься нужно было, а? Галму учить земному языку! Зачем? Для чего ещё эта кукла пригодна, кроме как ноги раздвигать?!

— Захлопни пасть, недоумок! — взмахом руки «растворив» дверь, в комнату вошёл статный элоим. Он был одет в свободном стиле, свойственном молодым представителям элиты, но волевое лицо и властный взгляд говорили сами за себя. Функционалы разом вытянулись во весь рост, руки по швам, и замерли, задрав головы. Их поза, с глазами, якобы устремлёнными в небо, должна была убедить высшего элоима в непоколебимости долга и святой верности идеалам Неназываемого.

Высший брезгливо дёрнул левой щекой. «Старательные бездари. Явный шлак, но приходится терпеть — кто-то же должен заниматься выгребными ямами». Он сделал неопределённый жест рукой, подзывая к себе функционала, который всё ещё держал в руке дневник Эвики. Тот резво подскочил, всем естеством своим выражая служебное рвение.

— Кор-Лан, к вашим услугам, господин!

Элоим деланно зевнул, демонстрируя скуку.

— За каким шедом мне твоё имя, недалёкий? Сесть подай.

Кор-Лан мгновенно налился гневливым бурачным цветом. Но, тем не менее, покорно склонил голову, затолкал тетрадь за пояс форменных брюк и метнулся за удобным креслом. Поднял легко, без усилия, поднёс и расположил за спиной высшего.

— Прошу вас, господин, всё, что пожелаете.

Элоим подобрал широкую тунику и сел, откинувшись на мягкую спинку.

— Вон пошли. Оба.

Функционалы послушно развернулись, демонстрируя полную слаженность как в движениях, так и в мыслях.

Уже у самого выхода их догнало небрежное:

— Эй, как там тебя… Кот? Тетрадь оставь.

Кор-Лан, уязвлённый при свидетеле уже во второй раз, сжал челюсти так, что на скулах побелела кожа. Однако в тот момент, когда он развернулся лицом к высшему элоиму, оно уже выражало внешнюю безмятежность и услужливость.

— Прошу прощения, господин. Отвлёкся. Впредь такое не повторится.

Элоим принял дневник и отослал функционала раздражённым жестом руки.

— Шагай. Дверь не забудь закрыть.

Оставшись в одиночестве, он поднёс к лицу тетрадь в пёстрой обложке, сделал глубокий вдох. Надолго задумался. Потом раскрыл дневник и принялся читать — судя по скорости, с которой переворачивались страницы, более чем бегло. Чтение его так увлекло, что он не сразу заметил, как посреди комнаты в считанные секунды соткалась из воздуха объёмная голограмма. Когда же увидел, разом вскочил на ноги, украдкой бросив в кресло дневник.

Склонил голову в знак почтения, однако недостаточно поспешно — так, словно имел право на свою игру.

— Какая честь, Высший Член Совета! Чем обязан такому счастью, благословенный Слак-Поц?

Тучный пожилой демиург, стоящий в середине светового столба, нахмурился.

— Поязви мне ещё, так я тебе быстро объясню, кто ты есть, щенок, и где твоё место! Ты в курсе, что наша операция провалилась, да с таким треском, что ещё долго будем последствия разгребать?

Молодой элоим передёрнул плечами.

— Да, конечно. Иначе меня бы здесь не было. Возникла непредвиденная ситуация. Шер-Тап, сотни лет не общавшийся с сыном, решил-таки нанести визит в связи с рождением внука. Нежданно, что называется, негаданно. И застал женщину за кормлением грудью. Если бы она просто играла с ребёнком, мы бы внушили ему, что это всего лишь усовершенствованная галма — но грудное молоко… Шер-Тап был настолько шокирован этим зрелищем, что прямо из дома открыл портал в одну из Сфер. Благо, хоть тот не продержался и пары секунд, иначе долго бы нам пришлось разыскивать тело импульсивного патриарха. Тут разве что коррекция памяти могла бы помочь…

— Тан, ты что, идиот? Какая коррекция, он уже растрезвонил всем! Собрал экстренное заседание Совета и предал всё огласке! Совет был вынужден инициировать программу зачистки. И я тоже проголосовал «за» — а что ещё оставалось?! Снова нас консерваторы уделали! — Слак-Поц картинно развёл руками. — Всё. Просрали такой шанс!!

Тан вздрогнул — просторечная брань в исполнении высшего демиурга резала ухо. Похоже, старый хрыч на пределе. Конечно, не стоило надеяться, что он прямо сейчас откинет копыта и отчалит в нерукотворные миры, но помечтать-то можно хоть иногда?

Слак-Поц шумно выдохнул, возвращая себе контроль над эмоциями.

— Тема закрыта. Твоя задача сейчас по максимуму нивелировать наше участие в этом скандальном деле. По большому счёту, мы загодя предусмотрели и такой исход, все договоренности совершались от лица Аш-Шера, так что всерьёз влип только он. Ты знаешь, что делать. Топи его. — Слак, устав разыгрывать из себя божество вещающее, щёлкнул пальцами, материализуя кресло. Уселся, вальяжно вытянул ноги. По второму щелчку в воздухе завис поднос, на котором оказались бокал с опалесцирующей жидкостью и блюдце с отборными масляными орешками. Тан невольно сглотнул слюну — этот баснословно дорогой и невероятно вкусный деликатес перепадал ему крайне редко. Не говоря уже об ориго пятисотлетней выдержки. Что ни говори, а до такого уровня благоденствия ему ещё очень далеко… Слак-Поц небрежно закинул орешек в рот, блаженно закатил глаза. Сделал глоток ориго и продолжил:

— И всё же прискорбно, что наш эксперимент так бесславно закончился. Ещё бы от силы десяток лет, и мы могли бы предъявить Совету результат: нормально развивающегося естественнорождённого. Ортодоксам ничего не оставалось бы, как сглотнуть, не морщась. И тогда бы мы эксклюзивно, самым заслуженным элоимам, поставляли живых женщин — для деторождения… ну, и не только. Вот это был бы бизнес! Мой индекс элитарности взлетел бы на сотни пунктов! Эх, что уж теперь… Тот-Тех, благословен он будь ещё тысячи тысяч веков, крайне… ээ… огорчён таким поворотом, — при упоминании имени заместителя главы Совета Слак-Поц благоговейно возвел очи горе.

Тан-Дарк с трудом подавил усмешку. «Старая обезьяна, перед кем ты кривляешься, можно подумать, я не знаю, что при случае первым вцепишься ему в глотку!». Но крамольные мысли никак не отразились на его лице. Тан от природы имел мышление стратега и все свои «многоходовки» тщательно просчитывал. Однако на этот раз, похоже, он потерпел личный крах. Конечно, не смертельно, но осознавать проигрыш было неприятно. Хотя… Оставался ещё, пусть и призрачный, но шанс, и его стоило не упустить.

Напустив на себя деловитую озабоченность, он спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее:

— Патрон, а что делать с его «подстилкой»? С этой… как её… с Эви?

Слак пошло гоготнул и закинул в рот ещё один орешек.

— А что, ты на неё запал? С каким интересом спрашиваешь?

Тан мотнул головой — как будто отрицая предположение, хотя на самом деле желая скрыть растерянность. «Вот же тварь, пронюхал-таки! Неужели и за мной следили?».

— Сдалась она мне. Любых галм имею, каких пожелаю. Всегда готовых и ноги раздвинуть, и в рот взять. А от этой какой толк?

Взмахом руки отправив в небытие и поднос, и опустевшую посуду, Слак-Поц подался вперёд и проговорил, сверля подчинённого тяжёлым взглядом:

— А такой толк, что живая она. Непредсказуемая. Без программы в голове. Живую-то ломать куда как слаще. Только не по тебе такой кусок, сопляк. Подавишься. Я бы её взял, конечно. Да и кто бы отказался? Но теперь нечего слюной исходить — процесс мы уже не контролируем, а процедура зачистки предусматривает возврат биоматериала в мир изъятия. Не знаешь как будто.

Слак-Поц неожиданно легко встал из низкого кресла.

— Ну, поболтали — и будет. Ты тут обтекай пока, но сильно рефлексиями не увлекайся. Чтобы разрулить это щекотливое дело, нужна предельная концентрация. Разбирайся, короче. На связь со мной выходи только в крайнем случае.

Доселе чёткая голограмма пошла волнами, цвета смешались. Канал связи закрылся.

Взбешённый Тан-Дарк пнул кресло так, что оно завалилось набок. Дневник упал на пол и раскрылся. След обуви Тана пришелся аккурат на запись от 22 сентября.

В опустевшей комнате осталась только распластанная на полу тетрадь, со страницами которой принялся играть ветер, да сиротеющая в углу ярко-синяя пинетка, связанная Эви. Программа зачистки продолжалась.

Эвика сидела в углу, поджав ноги, и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Где-то плакал Кир. Она не слышала этого, но знала наверняка, потому что сердце то и дело тревожно сжималось, а грудь распирало от прилившего молока. Разлучённая с сыном вот уже больше пяти часов, она пропустила одно кормление, и не было никакой уверенности, что не пропустит и второе. Уверенность в чём бы то ни было таяла с каждой минутой. Рассудок отказывался верить в реальность происходящего. Начиная с момента внезапного появления незнакомого мужчины, не явно, но жестами и порывистостью движений похожего на Аша, всё происходящее казалось дурным сном. Нежданный визитёр, возникший в спальне, с таким отвращением уставился на неё, кормившую в тот момент ребёнка, что Эви мгновенно захолодела от плохого предчувствия. Кир, почувствовав эмоциональное состояние матери, бросил грудь и захныкал, а потом и расплакался в голос. Она нежно прижала к себе малыша, стараясь успокоить и заодно привести свои мысли в порядок. Появление в доме чужого человека было необъяснимо: систему охраны Аш давно довёл до совершенства, пройти через защитное поле, куполом укрывающее Дом и значительную часть сада, могли только те люди, чьи геномы находились в разрешительном списке. Раз этому элоиму с лёгкостью удалось открыть портал прямо в спальню Аша и Эви, он наверняка был близким родственником. Точнее сказать, ближайшим и, вероятнее всего, единственным, то есть… отцом Аша! Эви, наслышанная об их давнишнем и так и не разрешившемся конфликте, внутренне обмерла. Ничего хорошего его визит явно не предвещал. Сейчас, оглядываясь на недавние события, Эви горько скривила рот — знать бы, насколько плохо в итоге получится, ногтями бы процарапала выход из купола защиты! Однако год, прожитый в любви и уюте, отучил её от мгновенных реакций, интуиция сладко дремала, точно заласканная кошка. Что и говорить, ещё сегодняшним утром она была уверена в незыблемой прочности собственного Эдема. Но вот появился незваный гость — и это стало началом конца. Полыхая от негодования, элоим гневно заговорил, затем перешёл на крик. Эвика не поняла его, хотя уже неплохо говорила на элоимском — видимо, Шер использовал какое-то древнее наречие. Тем не менее, она чётко уловила, что в голосе его звучала неприкрытая угроза. Она не знала, что делать, растерялась, да и сын плакал, не переставая. Прижавшись к матери, обхватив её за шею правой ручонкой, левой махал на вошедшего в раж деда: убери, убери его, мамочка, он страшный!

Не переставая возмущённо кричать, Шер резким рубленым движением открыл портал, за которым клубилась тьма чужого мира. Дом отреагировал мгновенно, включив аварийную систему, которая отсекла Эви с сыном от возникшей опасности. Мелкие предметы, находящиеся поблизости, утянуло в портал, как мусор в трубу пылесоса. Волосы на голове Шера встали дыбом. Руками, воздетыми к небу, он производил какие-то пассы, но говорить уже не мог — воздух из помещения с гудением высасывало в чернеющий зев враждебного пространства.

Внезапно портал схлопнулся. Вслед за этим раскрылся другой, и Шер, бросив на Эви очередной ненавидящий взгляд, шагнул в него.

Дом около часа держал купол аварийной системы, не принимая во внимание приказы Эвики. Талдычил монотонным голосом: экстремальная ситуация, экстремальная ситуация, план «Алеф» активирован! А когда наконец-то снял блокаду, бежать было поздно — Дом взяли в осаду функционалы.

Он долго сопротивлялся нашествию чужаков, включал блокирующие программы, но потом его вырубили — в буквальном смысле. Ворвались в дом, сына отобрали, а её, не реагируя на просьбы и крики, заперли в одной из дальних комнат. Сейчас искусственный интеллект не отзывался ни на один запрос Эви, и даже микроботы-обслуга, обычно то и дело снующие по углам в поисках несуществующей пыли, стояли, застыв, там и тут — где застал их сигнал аварийного отключения. Эви судорожно цеплялась за одну-единственную мысль, пока ещё вселявшую в неё надежду: вот-вот вернётся с инспекции Аш и всё решит. Вероятно, это какое-то недоразумение. Да, конечно, это ошибка! Всё будет хорошо. Всё непременно будет хорошо, и никак иначе. Так говорил разум. Но поднятая по тревоге интуиция заполошно бормотала «хватай ребёнка и беги!», порождая звериную тоску.

Тан, ведомый уже осознанным намерением, двигался с целеустремлённостью самонаводящейся ракеты. Функционалы, готовящие улики к отправке через порталы, благоразумно расступились.

— Сколько ещё? — отрывисто бросил он старшему группы, который легко узнавался по выражению лица. Глупость в сочетании с пусть и малой, но властью, накладывает характерный отпечаток.

— Разрешите доложить! Всё готово к отправке, господин! Предметы иного мира собраны, ментал-слепки интеллектуальной системы дома за последний год скопированы!

Тан махнул рукой: достаточно. Старший группы с готовностью заткнулся, подобострастно улыбаясь. Тан-Дарк устало подумал, что если бы приказал этому придурку прямо при подчинённых лизать ему обувь, тот ничтоже сумняшеся принялся бы за дело.

— Собирай свою команду, и чтоб духу вашего через минуту здесь не было! Вот-вот появятся влиятельные члены Совета, ваши дуболомские рожи их вряд ли порадуют.

Несмотря на очевидное оскорбление, старший продолжал улыбаться. Прочие функционалы предпочли вообще никак не реагировать на заявление Тана, делая вид, что ничего не слышали. Тан-Дарк, не получивший повода сорвать дурное настроение, раздражённо хмыкнул и шагнул сквозь мгновенно «растворившуюся» стену прямиком в комнату, где в неведении томилась Эви.

При виде Тана, возникшего столь эффектно, она вскочила на ноги. Несмотря на всегдашнюю неприязнь, почти обрадовалась: возможно, он пришёл от Аша, пришёл помочь?

Шагнула ему навстречу, уже готовая засыпать вопросами, но осеклась, уловив пристальный холодный взгляд. Интуитивно поняла: ни ответов, ни помощи не будет, это пришёл враг. Ужас взял за горло, перехватило дыхание. Почему-то подумалось, что с Ашем или малышом случилось что-то непоправимое. Накатила волна паники. Обхватив себя руками, внутренне дрожа, Эви застыла в ожидании.

— Боишься? — от низкого, тягучего голос Тана бросило в дрожь уже по-настоящему. Это не ускользнуло от его внимания, он довольно осклабился, продолжая гипнотизировать Эвику напористым взглядом. — Вижу, что боишься. Это правильно. Безмозглая сучка должна бояться хозяина. Обожать до немоты — и бояться до дрожи. Тогда сучка будет хорошо течь — а драть такую особенно сладко…

Он неотрывно смотрел на неё, обуреваемый похотью. Эвику охватила гадливость, и от этого она, до сих пор пребывавшая в вязком оцепенении, будто проснулась. Гнев взвился в ней тугой пружиной, сметая страх и трусливые доводы рассудка.

Не раздумывая, она сделала шаг вперёд и вкатила Тану звучную пощёчину. На его лице отразилось изумление, но тут же выражение изменилось. Зверская, перекошенная гримаса открылась глазам Эви. Она не успела испугаться — осатаневший Тан рванулся к ней, на ходу сделал подсечку. В считанные секунды она оказалась на полу, распятая, почти расплющенная весом обезумевшего скота.

— Осмелела, хакри?! Руки распускать смеешь? Не знаешь, кто ты есть и для чего предназначена? Так я тебе сейчас предметно объясню, разложу, йорт, на составляющие, раз уж твой идиот-муженёк забыл о заветах великого предка и не занимался твоим воспитанием! — Тан, дрожа от возбуждения, пытался сорвать с неё одежду, но домашний комбинезон из поллака, реагируя на резкие движения, не поддавался, постепенно уплотняясь до толщины защитного костюма.

— Сними сама, потаскуха! Сними, говорю!! Я же тебе добром предлагал — даже тогда, когда ты с чужой начинкой ходила! Шлома, все шансы имела устроиться — меня ж прёт от тебя так, что ни одну суку больше не хочу, только на тебя стоит!

Безуспешно пытаясь спихнуть его с себя, задыхаясь от омерзения и физической нехватки воздуха, Эви молча отталкивала его руки и отворачивала лицо. Нереальность происходящего захлёстывала её, мысли путались, сознание плыло. Только образ Кира, безутешно плачущего где-то в глубинах порабощённого Дома, удерживал её от падения в пропасть беспамятства.

Тан, уставший от бесплодных попыток раздеть Эви, отвалился в сторону, продолжая левой ногой прижимать её к полу.

— Какая ж ты упрямая тварь, а? Думаешь, не найду управы на тебя? Ну вот точно шлома. Да я прямо сейчас пойду, разыщу твоего щенка, принесу сюда — и посмотрю, как ты дальше артачиться будешь, когда я ему пальцы один за другим лазерными ножницами отщёлкну. То-то он повизжит, пока не сдохнет от болевого шока, прикинь? Спорим, на коленях молить будешь, чтобы я тебя во все дыры оттрахал?

У Эви помутилось в голове. Ужасную картину, в красках описанную Таном, невозможно было допустить даже в воображении — срабатывали защитные блоки психики. Она усилием воли отогнала дурноту — терять сознание сейчас означало подвергнуть Кира смертельной опасности! Если этот подонок в самом деле его найдёт, никаких шансов не останется. Что же делать, что делать?! Если бы Аш был здесь, если бы Аш вернулся!

Отчаяние подкатило к горлу колючим комом, и Эви не сразу поняла, что дикий протяжный вопль «А-а-а-а-а-а-а-ашш!!!» принадлежит ей.

Объяснить, что произошло дальше, Эви не могла. Для неё, погружавшейся в ватную тишину, время сперва неимоверно растянулось — она ещё видела, как кривятся губы Тана, как медленно раскрывается его рот, как ворочается обложенный налётом язык, силясь выдавить из тёмного нутра ещё бо́льшую мерзость, но она уже не слышала, не понимала, и в этом было бы какое-то личное торжество, если бы не малыш… ма-лыыш… мм-малыш-ш-ш-ш…

И тут время скакнуло, как соскочившая взведённая пружина. Отчего-то стало много воздуха, Эви задышала так часто, словно хотела надышаться наперёд. С этого момента всё невероятно ускорилось. В комнату ворвался Аш. От увиденной картины лицо его мгновенно побелело, губы дёрнулись в какой-то невероятной сейчас усмешке, а зрачки превратились в иглы, вонзившиеся в Тана. Тот вскочил на ноги, но не успел среагировать — в следующую секунду оказался прижат к стене. Левая рука Аша сдавила его горло так, что хрящи трахеи хрустнули, а правой Аш принялся молотить по лицу «друга» без остановки. С рассечённой скулы безостановочно текла кровь, на губах Тана вздулись тёмные пузыри. Он пытался что-то сказать, когда Аш два раза всадил локоть ему в челюсть и увидел, как на пол полетели выбитые зубы. Тан полетел в угол как тряпичная кукла, но Аш ещё не утолил свою ярость.

— Пс-саай, — сдавленно прохрипел Аш, приближаясь к поверженному, который глухо стонал и прикрывал лицо ладонями.

Оглянувшись на Эвику, смотревшую на него потемневшими, широко раскрытыми глазами, Аш снова закричал:

— Псай! Псина!! Что ты наделал?!

А потом обрушил на распростёртого Тана град ударов, ногами ломая его рёбра, стараясь попасть по лицу, и каждый его стон был музыкой для ушей разъярённого Аша.

После того, как в помещение вломились широкоплечие рослые функционалы отряда экстренного реагирования, Эви перестала что-либо понимать. Голова кружилась всё сильнее, поэтому она старалась смотреть только на Аша, но он постоянно перемещался, потом вокруг него теснили кольцо, напирали, угрожали чужие тёмные люди…

Когда она пришла в себя, вокруг царила кромешная тьма. Ощущение свободного падения, непринадлежности пространству было так велико, что Эвика не удержалась от вскрика. И тут же из бесконечной темноты пришёл ответ — родной, любимый голос: «Не бойся, милая, я здесь, ты не одна».

— Аш, где ты, где?! Прикоснись ко мне, дай руку! Почему я ничего не вижу?

И снова — ласковое касание словом:

— Ничего не бойся. Слушай меня. Сосредоточься на моём голосе.

Эвика судорожно закивала головой, словно он мог её увидеть:

— Слышу, любимый, слушаю, говори!

— Эви, мы с тобой в кубе небытия. Название звучит пугающе, да, но на деле это всего лишь… — Аш замер, подбирая сравнение, — ну, камера предварительного заключения, скажем так. Куб устроен так, чтобы я не мог взаимодействовать с пространством, влиять на него, открывать порталы. По сути, это клетка для демиургов. Скоро будет суд. Судить будут меня, тебя это не коснётся, я уверен.

— Дорогой, с кем Кир? С ним всё хорошо? — в голосе Эви звенела тревога.

Аш неслышно выдохнул — он опасался, что после всего произошедшего психика Эви могла травмироваться. Но раз она первым делом спрашивает о сыне, возможно, всё не так плохо.

— Да, родная, он в порядке, за ним присматривают детские специалисты. Его никто не обидит, даю слово. Жизнь любого элоимского ребёнка священна.

Эви сразу же вспомнила мерзости Тана — лазерные ножницы, пальчики Кира — и содрогнулась.

— Аш, ты уверен, что никто-никто его не обидит? До него не сможет добраться… Тан?

В голосе его явственно проступил металл:

— Не тревожься, этот скот ещё нескоро сможет добраться даже до толчка без посторонней помощи. Жаль, что я его не убил. Единственное, о чём жалею.

Она прерывисто вздохнула:

— Жаль. Жаль, что я не смогла это сделать. Мне так страшно, Аш… Всё закончилось, да?

Аш стиснул челюсти, скрипнул зубами:

— Вот уж дудки! Ничего не кончилось. Мы вместе. И будем вместе всегда. Откуплюсь. Продам с молотка всё движимое и недвижимое. Из отца вытрясу свою подъёмную долю, которую он зажилил. Выстоим, родная. Ты только люби меня, слышишь?

Эвика ощутила, что по щекам текут тяжёлые, горькие слёзы. «Вот же глупый, родной, любимый, глупый такой! Кого же ещё любить, если не тебя и мальчика?».

Выдохнула, кусая губы:

— Только тебя люблю. Тебя и сына. Никто никогда вас не заменит. Ни на что не променяю. Ты только вытащи нас отсюда, вытащи, Аш!

— Вытащу. Сказал же — значит, вытащу. А сейчас поспи, девочка, силы нам ещё понадобятся. Скоро придут, с судом тянуть не станут. Спи, я с тобой. Всегда с тобой.

Эви вскоре задремала, но сон её был тревожным, она то и дело вскрикивала, бормотала, но всякий раз, услышав шёпот Аша, стихала, забывалась в очередном тяжёлом сне.

Никто не приходил за ними, а ночь всё длилась, длилась, длилась…

 

Глава 9

Безостановочно плакал Кир — громко, отчаянно. Эвика, метавшаяся по длинному тёмному коридору, странно закругленному сверху и снизу и поэтому похожему на трубу (или — эта мысль появилась давно и не отпускала — на внутренности гигантской змеи, проглотившей не только её и Кира, но и весь мир), открывала одну за другой бессчётные двери, всякий раз зная, что и эта, очередная, комната окажется пустой. А где-то рядом, совсем близко, её ребенок заходился в истошном крике, и не только голод был в его плаче, но и тоска, глубокая, страшная, не совместимая с жизнью.

Резкий безжалостный свет ударил по глазам, обрывая муторный кошмар. Она инстинктивно закрыла лицо скрещёнными в локтях руками, но свет, казалось, пронизывал насквозь, проходя сквозь мышцы и кости. Ощущение бестелесности, испытанное ею в начале заключения, вернулось с удвоенной силой.

Постепенно яркость свечения уменьшилась до приемлемого уровня. Эви осторожно открыла глаза — и тут же прищурилась: из-за длительного пребывания в темноте даже приглушённый свет вызывал резь и слезотечение. Окружающее выглядело странно выпуклым и громоздким, словно изображение, искаженное оптической линзой. Гигантские фигуры, выходя из сферы ослепительного света, медленно приближались к Эви. Они, казалось, не шли, а плавно плыли по воздуху. Это впечатление ещё больше усиливали широкие белые одежды и некое подобие распахнутых, тоже белых, крыльев. Она замерла, поражённая сходством нежданных визитёров с образом архангелов, бытующем в традиционных представлениях землян. Нельзя сказать, что она была близка к религиозному экстазу, однако определённый трепет испытывала. Но стоило одному из них, склонившись к голове соседа, пробормотать что-то и достаточно громко хохотнуть, как очарование мигом рассеялось. Всё стало на свои места: голографические имитации, очередной костюмированный бал. Ещё через несколько шагов «архангелы» ступили на твёрдую землю и стали вполне обычного роста и комплекции, тем самым окончательно размыв произведённое ранее впечатление.

Эви ощутила нервную дрожь. Именно сейчас она ясно осознала, что очень скоро будет озвучено решение, способное в корне изменить её участь. И, похоже, в этой ситуации никто не спросит её мнения. При мысли о малыше болезненно сжалось сердце, но она тут же успокоила себя — Аш обещал. Он сделает возможное и невозможное. Да и вообще, элоимы — они что же, не люди?! Разве можно отобрать ребёнка у матери? Невозможно, так не бывает! Эви повторяла про себя, как заклинание «всё будет хорошо, всё обойдётся, Аш нас не отдаст» до тех пор, пока фраза не рассыпалась на бессвязные обрывки. Подспудно она уже знала ответ, и самая чуткая часть её существа прямо сейчас медленно умирала под невыносимой тяжестью самой страшной потери. Но рассудок упрямо цеплялся за привычные иллюзии, пытаясь сохранить себя.

Пространство, прежде заполненное серым туманом, начало меняться, постепенно обретая черты величественного зала, подавляющего уже только одними размерами. Огромное помещение со сферическими стенами, уходящими ввысь так далеко, что прозрачный потолок, казалось, упирался прямо в небо, медленно вытаивало из небытия, обрастало подробностями, характерными деталями — вспоминало свою суть. Пол устелился каменными плитами, похожими на мрамор, вознеслись ввысь витые колонны, по которым быстро побежали нити какого-то вьющегося лиственного растения. Видимо, этот символ был бы легко прочитан элоимами, однако Эви, которой он ни о чём не говорил, лишь недоумённо пожала плечами.

На неё никто не обращал внимания: ни «архангелы» с горящими «мечами», расположившиеся полукругом вдоль одной из стен, ни недавно появившаяся пятёрка очередных «ряженых» — похоже, это были секретари, должные вести протоколы суда. Они во мгновение ока обзавелись удобными креслами и развернули в воздухе миниатюрные интель-системы. Эви то и дело озиралась по сторонам, но до сих пор не увидела Аш-Шера. Тревога нарастала, то и дело подступали слёзы, но она усилием воли подавляла их — нельзя, не здесь, не перед ними!

Появление заполненного туманом, медленно вращающегося куба, проступившего возле охраняемой «архангелами» стены, заставило её вскочить на ноги. Сердце заколотилось: Аш там, наверняка там! Вслед за этим, подтверждая её догадку, туман стал быстро бледнеть, пока совсем не истаял. В кубе действительно находился Аш. Эви отчаянно замахала руками, привлекая его внимание, но он и без того уже нашёл её глазами, вскочил на ноги, всем телом, напряжённым, как натянутая на колок струна, повлёкся к ней. Волна тепла, тревоги за неё, любви захлестнула с головой, и Эвика заплакала, уже не скрываясь. Быстро смаргивая слёзы, она безотрывно смотрела на него, боясь потерять эту последнюю ниточку связи, пока ещё доступную им.

Громоподобный голос, идущий словно бы со всех сторон, возвестил:

— Всем встать в ожидании Великого Судьи!

Пальцы клерков синхронно запорхали над висящими в воздухе полупрозрачными табло управления интель-систем, сворачивая развлекательные программы. Потом секретари разом вскочили на ноги. «Архангелы», и без того стоявшие, вытянулись во фрунт. Вслед за этим с потолка ударил сноп ярчайшего света, через секунду оформившийся в огромную фигуру со слегка размытыми, светящимися контурами. Судья! Эви ещё успела увидеть, как Аш что-то сказал, и поняла, — не услышала, конечно, но почувствовала, — что это были слова «люблю тебя». Закричала в ответ — в полный голос, не думая о последствиях: «Люблю тебя, люблю, люблю!!!», бросилась к нему, но тут же была отброшена назад стеной силового поля. Сразу после этого серый куб «клетки» отгородил её не только от Аш-Шера, но и всего происходящего. Теперь она могла всего лишь слышать.

Суд, который Эви про себя окрестила «судилищем», вёлся, разумеется, на элоимском, обвинители (возможно, и свидетели) говорили быстро и экспрессивно, поэтому поначалу она мало что понимала, лишь вздрагивала всякий раз, слыша имя любимого. Несколько раз называлось и её имя — с непременной приставкой «галма», которую Аш-Шер тут же попытался оспорить, но был моментально осажен резким, полным шипящих звуков, замечанием одного из секретарей. После этого Аш замолчал. Эви, остро тоскуя, пыталась дотянуться до него хотя бы мысленно, но проклятая «клетка» лишала даже этой свободы. Через несколько долгих часов напряжённого вслушивания в гортанные, колючие слова, произносимые чужими холодными голосами, Эвика обнаружила, что стала понимать намного больше. К тому моменту Судье были предъявлены все улики, и свидетели — они же, по сути, и обвинители — успели выступить. Судья готовился озвучить своё решение, но тут слово попросил отец Аша. Сердце Эви упало.

Шер-Тап заговорил не сразу, видимо, собирался с силами. Потом откашлялся и начал:

— Великий Судья, и вы, достопочтенные члены Совета, мои друзья, свидетели моего позора! Я обращаюсь к вам в надежде получить понимание. Конечно, не мне просить о такой милости элоимский народ, но, поскольку сына у меня больше нет, никого ближе вас у меня не осталось.

После этих слов возник странный, постепенно нарастающий шум, который Эвика не сразу определила как аплодисменты. Вероятно, таким образом элоимы выражали Шер-Тапу столь необходимую ему поддержку. Слаженные хлопки звучали со всех сторон, становились всё громче. Эви никак не могла взять в толк, откуда вдруг в зале появилось такое количество сочувствующих, но тут её осенило мгновенной догадкой — Айкон! Похоже, сегодня весь Зимар наблюдает за процессом. Осознав масштабность происходящего и демонстрируемую Шер-Тапу солидарность, Эви окончательно пала духом.

Аплодисменты оборвались резко, словно по сигналу. Шер-Тап продолжил:

— Благодарю вас, братья. Я недостоин ваших даров — но вы согрели моё сердце и дали мне силу. Я вечный должник великого элоимского народа. То, о чём я собираюсь просить вас — более того, собираюсь вынести эту просьбу на голосование всего Зимара, — беспрецедентно. Но и прегрешение элоима, бывшего по недоразумению на протяжении многих лет моим сыном, не имеет аналогов в истории нашего мира. Во времена, когда Единый Бог, да пребудет Его Имя в непоколебимой святости и чистоте, ходил среди нас, глупого щенка Аш-Шера незамедлительно предали бы мучительной казни за гораздо меньший проступок. И я первым бросил бы чёрный камень в кувшин его смерти. Потому что, возлюбленные братья мои, мы, элоимы старой закалки, твёрдо знаем, что только соблюдение традиций и заветов великих предков является оплотом нашей силы и единства! Сомнение в этом — даже в мысли — уже предательство! Одна паршивая оцце заразит всё стадо. Во имя общности нет невозможной жертвы!

Голос Шер-Тапа набирал силу, полнясь полыхающим пафосом. В краткие промежутки, пока оратор переводил дух, в зале воцарялась гробовая тишина. Элоимы внимали. Эви сидела в одном из углов куба, сжавшись в комок, и мучительно ждала, когда же закончится этот кошмар, и голос, так похожий на голос любимого мужчины, наконец-то перестанет произносить все эти тёмные беспощадные слова. О том, что будет после окончания речи Шер-Тапа, Эвика боялась думать. В попытке уйти от нарастающего ужаса она попыталась переключиться на мысли о Кире, но стало ещё хуже — вспомнился недавний сон, и состояние бессилия навалилось, как огромный валун, накрывший ловчую яму. Света больше не было. Остался только беспощадный голос, вновь и вновь возвращающий в пыточную.

— … Да, хотим мы того или нет, но времена меняются. Волей Единого и Светозарного мы стали малочисленны, и понятие «наследник» обрело для нас новый смысл и особенную ценность. Каждый инициированный элоим несёт в себе залог выживания всего общества в целом. Нас мало, братья. Мы обязаны сохраниться. Только поэтому я прошу у вас величайшей милости — замены изгнания другим наказанием. Вы можете возразить мне, что Аш-Шер уже стал отцом и исполнил свой долг перед обществом. Это правда. Но мы не можем знать, кем вырастет его отпрыск, появившийся на свет столь отвратительным способом. Разумеется, за ребёнком будут пристально наблюдать — но только инициация покажет, элоим ли он. И если нет — Аш-Шер должен дать нам нового сына. Только ради этого я сейчас прошу за него. Предлагаю провести отступнику тотальную психокоррекцию.

После секундной паузы зал загудел на разные голоса, словно растревоженный улей. «Неслыханно!.. Но это же опасно!.. А что, стоит попробовать!.. Да лучше изгнали бы!.. Я — за психокоррекцию!.. Дельный эксперимент!.. Как по мне, то казнить и то гуманнее!». Но тут, перекрывая общий шум, взвился звенящий от напряжения голос: «Я требую изгнания!!!». Эви с ужасом узнала в кричавшем Аш-Шера.

В зале повисла тягостная тишина. Сердце Эвики билось так сильно, что пульс отдавался в ушах приглушённым шумом. Что-то страшное происходило сейчас там, за пределами «клетки», а она не могла, ничем не могла помочь мужу! Внезапно проснувшаяся ярость доведенного до края полыхнула в ней тёмным пламенем. Эви вскочила на ноги и принялась стучать в стены силового поля. Чем сильнее она толкалась, тем мощнее её отбрасывало обратно, но она не сдавалась — вставала на ноги и с упорством обречённого снова и снова пыталась пробиться. Гнев клокотал в ней, искал выхода. «Сволочи, оставьте нас в покое, мы никому не мешали жить! Вер-ни-те мне ре-бён-ка! — Она вопила во весь голос, с остервенением барабаня ногой по стенке „куба“. — Таде-еш! А-а-аш!!!».

При очередном толчке плечом стена исчезла. Эви, не встретив уже привычного сопротивления, вылетела в зал суда и плашмя упала на пол. Падение отозвалось болью во всём теле, она не удержалась от стона, но, даже спиной чувствуя направленные на неё взгляды: злые, презирающие, безразличные — и только один, единственно нужный — сострадающий, собрала волю в кулак и медленно поднялась. Сильно болели расшибленные колени и ладони, слегка кружилась голова. Она встряхнула волосами, отбрасывая их с лица, не без усилия улыбнулась и сказала, обращаясь к жадно рассматривающей ее пустоте:

— Здравствуйте… господа.

Шёпот негодования наполнил зал, но разом стих, стоило Судье воздеть правую руку жестом, призывающим к вниманию. Потом он вытянул в направлении Эви палец и пророкотал:

— Говори!

Эвика от неожиданности не нашлась со словами. Очевидно, от неё ждали объяснений или покаяния, но она ни в чём не раскаивалась. Пауза затянулась. Напряжение нарастало. Но как только Эви нашла глазами Аша, вставшего во весь рост и прижавшего ладони к прозрачной стене куба, слова вернулись. Глядя на него, она заговорила — сначала сбивчиво, а потом всё более горячо, страстно:

— Любимый… я… я уже всё поняла. Всё поняла. Нас разлучат. Я больше не увижу мальчика. Я в последний раз сейчас смотрю на тебя. Мне никто не нужен, кроме вас. Люблю тебя. Всё время говори Киру, что я люблю его и тебя.

Оглянулась, увидела приближающихся «архангелов» и добавила почти бесстрастно:

— Я… Я же умру без вас.

И после этого Аш-Шер закричал, отчаянно стуча по стенке поля сжатыми кулаками:

— Сотрите ей память, твари, твари, твари! Сот-ри-те па-мять! Год, всего только последний год! Пожалуйста!! Отец, я прошу тебя! Я буду твоим рабом до самой смерти, только сделай это! Ну сделайте же вы хотя бы это!!

Эви смотрела на него, уже не вникая в слова, — словно хотела хотя бы что-то унести с собой, запомнить побольше, сохранить в себе. Мыслей не было, эмоций — тоже. Серый туман заполнил мир, скрыл дорогу, сожрал бездонное небо. Всё, что её ещё держало в сознании, вот-вот исчезнет. Зачем дышать, если не станет смысла?

Она сделала глубокий вдох и перестала быть.

Решение о проведении психокоррекции Аш-Шера приняли единогласно — за исключением семи воздержавшихся. Среди них был отец Аб-Нуса.

Дату проведения процедуры назначили без проволочек — на следующий же день. Аш-Шер, видевший, как из зала суда вывели Эви — безразличную ко всему, с отсутствующим взглядом — больше ничего не оспаривал. Попросил только, особо не надеясь, разрешения повидаться с сыном. К его удивлению, препон не чинили, и тем же вечером свидание состоялось. Кир поначалу дичился — отвык за несколько дней, но потом вспомнил, пошёл на руки, прижался, обнял отца за шею и загукал что-то, сперва сердитое, а чуть позже — нежное, на своём ангельском наречии, которое Аш-Шер, в отличие от Эвики, понимал не так хорошо, как хотелось бы. Аш держал малыша на коленях, слушал его забавный лепет и, поглаживая тёплую спинку, с тоской думал о том, что завтра может попросту не узнать сына. А ещё — напрочь забыть о его матери. Забыть об Эви!! При мысли об этом начинали трястись руки. От осознания полного бессилия с головой накрывало отвращение к самому себе. Идиот, как можно было забыть об открытом доступе для Шер-Тапа, как?! Проспать главного врага, более того, самолично распахнуть перед ним двери!

Вскоре Кира забрали, чтобы вернуть в Дом Младенцев, где все элоимские дети росли до года под наблюдением специалистов. Мальчик смог побыть исключением — правда, недолго. Аш горько усмехнулся, подумав, что и он сам прожил исключительный год. Как и зачем жить дальше? Ради Кира? Безусловно. Но завтра очень многое может измениться — сам Аш-Шер в первую очередь. Предполагать, каким именно он станет, не хотелось. Очевидно, что ничего хорошего ждать не стоило. Психокоррекция являлась крайней мерой воздействия на оступившегося элоима. На памяти Аш-Шера был только один случай, когда её применяли, однако он тогда был ещё подростком и мало вникал как в технические подробности дела, так и в метаморфозы, произошедшие с преступником после процедуры. Одно было понятно — после психокоррекции остаться прежним не удастся. Все те качества, которые так возмутили Совет, да и всю элоимскую общественность, будут купированы либо — что много хуже — заменены на прямую противоположность. Он мог бы, пусть и пожертвовав целым состоянием, откупиться практически от всех обвинений. В конце концов, элита испокон веку жила по своим негласным законам, Совет закрыл бы глаза почти на всё. Даже на сломанные рёбра и свёрнутую на бок челюсть бывшего друга. На нарушения запретов, на подкуп, на злоупотребление положением. На всё, кроме Эвики. Любовь ему не простили. Открытость их обоюдная, направленность друг на друга, полная взаимность, которая не нуждается в других людях, явились прямым вызовом тысячелетним условностям патриархального уклада. Нельзя сказать, что высшие элоимы совсем не знали сердечной привязанности — просто подобное не афишировалось. Строгие и даже жёсткие на людях, при личном общении многие из них могли быть внимательными и заботливыми отцами. А отдельные особо влиятельные члены Совета — упорно ходили такие слухи — имели молодых любовников, которым помогали делать карьеру. Аш скептически скривился — даже зная наверняка, осуждать никого не стал бы, но и понимать подобное тяготение не хотел. От нечаянно увлекших его банальных мыслей вернулся к своему, личному, теперь уже горькому. Эви… Снова при мысли о ней захолонуло сердце. Как она вынесет всё это? Немного успокаивало только одно: он всё же смог повлиять на кое-каких нужных людей, и ему гарантированно пообещали, что откорректируют воспоминания Эви за прошедший год. Дело обошлось в кругленькую сумму, но Аш и втройне по столько заплатил бы. Невелика цена за то, что Эви внедрят ложные воспоминания, и она будет уверена, что прожила этот год там, где ей и положено быть: на Земле, в каком-нибудь богом забытом райском уголке с влюблённым в неё мужчиной, который ничем не напоминает Аш-Шера. И Кира у неё не будет. И хорошо. Так нужно. Очень нужно именно так. Если она не будет помнить о них — сможет жить, как жила.

Ночь тянулась целую вечность, как всякая пытка. Конечно, он не спал. Вряд ли кто-то способен уснуть перед собственной казнью. Сомнений в том, что психокоррекция равна смерти личности, не было изначально. Пришедших за ним функционалов Аш-Шер встретил сухим, воспалённым взглядом, в котором, однако, не было ни страха, ни унизительного желания просить о пощаде.

Встал, не дожидаясь приказа, спокойно позволил прикрепить к вискам нашлёпки ментал-подавителя. По мнению Аша, это было совершенно излишне, потому что бежать или драться с функционалами он не собирался. Здраво оценивая свои шансы, понимал, что, оставшись без поддержки, не смог бы добраться даже до наземных этажей трущоб Эл-Малхута. Да и выжить там — ему, высшему, — невозможно. Альтернатив не было.

Как только включилась система ментал-подавителя, мысли смешались, а потом и вовсе исчезли. На время действия подавителя Аш-Шер превратился в послушный механизм.

Код для перемещения в засекреченные районы Верхнего города, где находились исследовательские и экспериментальные лаборатории, отсутствовал в системе стационарных порталов, но функционалы, конечно, его знали, так что ровно через тридцать секунд все трое уже стояли в ярко освещенном коридоре Центра Психокоррекции. Ещё через десять секунд в стене напротив образовался проход, в котором показался высокий хмурый элоим, одетый в белоснежную форму лаборанта.

— Что так долго? Почему опоздали на две минуты, у нас процедура по секундам расписана, не понимаете, что ли?

Один из функционалов раздражённо дёрнул щекой:

— Наше дело маленькое — в какое время сказали, в такое и доставили. Принимайте, у нас тоже расписание, между прочим.

Лаборант пренебрежительно махнул рукой: знаем, мол, ваше расписание, что с вас, с дуболомов, взять! Чувствовалось, что ему ещё многое хотелось сказать, но внушительный вид функционалов оказывал тормозящий эффект.

— Заводите его, не стойте столбами! В кабинет и к капсуле направо — туда, где затемнение. Док давно ждёт. К установке не приближайтесь, она и в неактивном режиме «фонит» будь здоров — вам, чтоб последние мозги потерять, точно хватит!

Последнюю фразу лаборант наверняка выдал исключительно из вредности, но функционалы благоразумно решили не проверять. Препроводив Аш-Шера до указанной капсулы и сдав с руки на руки преисполненному важности научнику, быстро вымелись в коридор, где замерли в ожидании.

Лаборант, закрыв за ними вход, глумливо заржал:

— Док, как я их, а? Летели назад, гремя подковами!

Скрипнуло кресло, и низкий тягучий голос констатировал:

— Ну что тебе сказать, Тар-Сот? Дурак ты, братец, ничуть не меньший, чем они. Думаешь, если коэффициент творца на три порядка выше, чем у дуболомов, так ты у нас теперь элита? Работать иди, хватит бездельничать!!

Тар-Сот, скривив недовольную мину, беззвучно передразнил шефа, после чего, нацепив подобающую гримасу, быстрым шагом вошёл в кабинет психокоррекции.

Аш-Шер, усаженный в удобное полулежачее кресло, не шевелился и никак не реагировал на подготовку к процедуре. Он ощущал себя погружённым в вязкое болото, двигаться в котором было себе дороже. Окружающий мир потерял объём и стал похожим на неумело сделанную декорацию. Аша сейчас вполне устраивала роль незначительной детали. Никаких эмоций не осталось, равно как и желаний. Апатия заполняла его до края.

Доктор выглянул из своей каморки, выцепил острым взглядом помощника:

— Таак… Ну, программу я ввёл. Все на месте, всё готово. Снимай ментал-подавление — и начнём.

Лаборант, стоявший возле кушетки и с любопытством разглядывающий Аш-Шера, резко побледнел:

— То есть как это — «снимай»? А если он буйный? Он же меня одной левой пришибёт, вон какой здоровый! Док, я сейчас функционалов позову, это их служба!

Терпение доктора истощилось. Он ворвался в кабинет и одним движением руки сдвинул в сторону незадачливого ассистента.

— Видать, совсем плохи дела, раз из последнего набора сплошь недоделки! Что́ он может сразу после снятия «блокады», сообразил бы! Докладная на тебя считай, что написана! Вон пошёл, следи за графиками!

Выгнав лаборанта, без церемоний содрал нашлёпки, потом, зажав голову Аш-Шера твёрдыми пальцами левой руки, всмотрелся в его широко раскрытые глаза и удовлетворённо хмыкнул.

— Вы в порядке? Понимаете меня, слышите хорошо?

Аш слабо кивнул. Осознание возвращалось постепенно, словно чувствительность тканей после окончания действия «заморозки».

Доктор продолжил:

— Отлично. Сейчас мы начнём процедуру психокоррекции. Вы не почувствуете ничего особенного, но могут мелькать в голове какие-то разрозненные образы, могут появиться ложные ощущения — мозг тот ещё творец иллюзий. Просто не обращайте внимания, постарайтесь расслабиться. Процедура будет длиться не более двадцати минут. Всё понятно?

Аш-Шер снова кивнул, на этот раз куда более уверенно. Потом сказал, глядя доктору прямо в глаза:

— Я хочу знать, каким я стану.

Учёный быстро отвёл взгляд. После глянул в упор и криво усмехнулся:

— Нормальным, конечно же.

 

Глава 10

Аш-Шер никогда в жизни так не бегал. Мрачный промозглый коридор, в котором он оказался, уводил вниз, в кромешную темноту, но Аш знал, что иного выхода у него нет. Оторваться от преследования возможно только там — затерявшись в лабиринтах, став частью тьмы. Яркий искусственный свет, убивший все тени и обернувшийся его врагом, остался за спиной вместе с погоней, но, несмотря на это, Аш бежал, не сбавляя темпа. Лёгкие «горели», пересохло горло. Поворот, ещё поворот, ещё. Только не останавливаться: петлять, путать следы, обрывать привязки, уходить всё дальше. Налево. Направо. Поворот. Тьма всё гуще. Теперь уже ничего не видно, исчезло всё, остались только бег и уходящий в неизвестность тоннель.

Коридор, с каждым метром становившийся у́же и ниже, всё больше напоминал ловушку. Нужно было остановиться, перевести дыхание, да хотя бы сориентироваться, но он не мог. Остановка — смерть. То, что медленно, неотвратимо шло по его следу, никогда не было живым.

Вскоре коридор сузился настолько, что бежать уже не удавалось. Аш перешёл на быструю ходьбу, а потом и вовсе остановился. Своды почти давили на плечи. Тьма. Низкий потолок. Стена. Стена. И впереди — стена! Выхода нет. «Каменный мешок»! Он сам себя загнал в ловчую яму.

Аш закричал — отчаянно, зло — и толкнулся плечом, вкладывая в удар всю силу. В этом действии не было смысла, но в бездействии его не было тем более. К его изумлению, стена немного подалась. Он собрался — и врубился ещё раз, всей массой тела, и ещё, и ещё! Ну же!

То, что на ощупь казалось стеной, на деле явилось шершавой, грубо сработанной дверью, которая при очередном толчке подалась вперёд с противным скрипом. В образовавшуюся щель хлынул холодный свет. Ничего не понимая, Аш распахнул дверь, в первую секунду почти ослеп, но всё-таки сделал шаг вперёд — и оказался в холле собственного дома. Потолок, как обычно в полдень, прозрачный, терялся в глубокой синеве чистого неба, но даже это не объясняло такого количества света. Дом никак не отозвался на появление хозяина, что тоже выглядело странно. Аш медленно пошёл в направлении столовой, сторожко посматривая по сторонам. Недавнее новшество Эви — стеклянную плитку, по которой она так любила разгуливать босиком, покрывал тонкий слой пыли. На всех предметах лежала печать неуюта. Огромная столешница, за которой готовила Эвика, оказалась заставлена грязной посудой. Остатки испортившейся еды пока не издавали сильного запаха, но при взгляде на них к горлу подкатил комок. Аш брезгливо передёрнулся, увидев, как жирная муха, отвратно гудя, спикировала в тарелку Кира и принялась разгуливать по донышку, украшенному объёмными проекциями пушистых ярко-жёлтых цыплят. При определённом повороте они становились почти осязаемыми, мальчик радостно гукал и пытался их ловить пока что непослушными пальчиками, что неизменно веселило родителей. Посуду для малыша сделал Аш по проекту жены — ей не нравилась функциональная и уже поэтому скучная кухонная утварь. Эвика всё время что-то придумывала, создавала, приручала дом, привнося в привычный Ашу лаконизм тепло домашних, уютных вещей. Все эти предметы: пушистые подушки в виде вальяжных котов, настенные панно, забавные скульптурки зверушек, слепленные из глины, и, конечно, её картины аккумулировали свет и любовь. Вот их, вещей, созданных Эви, сейчас и не было. Аш наконец-то уловил, что именно его так насторожило — ощущение пустоты. Словно бы в одну ночь из дома вывезли не только вещи, но и душу — и он умер.

Тяжёлые мысли внезапно прервал посторонний звук. Аш-Шер настороженно вслушался. Где-то в глубине дома вкрадчивый, тихий голос старательно выводил немудрящий напев. «А-а, а-а, а-а, а…», — поднимала вверх, бережно покачивала в тёплых ладонях волна мелодии, под которую в младенчестве засыпали и всесильные боги, и смертные люди. Колыбельная… Её в этом доме могла петь только…

— Эви? Эви, ты здесь?!

Песенка оборвалась.

— Эви нет, Эви нет, Эви больше н-н-нннееет! — серебристым голоском прозвенел влетевший в комнату «колибри» и закружился над головой. — Птичка з-з-зннаает секрет, птичка з-з-знаает секреет!

— Заткнись, дрянь! — Аш запустил в него металлической чашкой для льда, но промахнулся.

— Тш-шшшш, — раздался за спиной безликий, бесстрастный голос. — Тшшш… Всё пус-с-с-тоое… Нет места ярости, нет места страсти, нет места радос-с-стиии… Больш-ш-ш-ше не нужно убегаать…

Аш вздрогнул от неожиданности. Рассудок ещё пытался анализировать, но звериная интуиция уже разожгла костёр паники. Адреналин взорвался в крови, мышцы напряглись, всё тело собралось для рывка. Только вот бежать было некуда, он и так зашёл слишком далеко.

Тёмная тень поднималась за спиной, медленно раздувая капюшон. Аш сжал кулаки, чтобы сдержать дрожь, и повернулся, признавая окончательный проигрыш. Горечи он не испытывал, поскольку сделал всё, что мог. Проиграл достойно. Ещё беспокоила какая-то важная, неоткрытая мысль, но не осталось времени понять. Впрочем, и это уже не имело значения, потому что едва он заглянул в её глаза, как сгорели все мысли и застыли чувства…

Бездна смотрела на него, неспешно покачиваясь из стороны в сторону, — гипнотизируя, подавляя остатки воли. «Вас… силиск…», — снуло шевельнулось угасающее сознание, после чего Аш-Шер камнем полетел в пропасть бездонных вертикальных зрачков.

Лоснистая гадина плавно повела маленькой головкой и грациозно раскрыла иссиня-чёрный капюшон.

— Посслушшный… Хорошшшоо… Иди… Покажи мне с-с-себя… Откройс-с-ся…

Она лишь на доли секунды отвела взгляд — и сразу стало легче дышать. Аш качнулся, точно пьяный, возвращая себе контроль над телом. Теперь он мог осознавать свои действия, однако воля его оставалась в подчинении. Её повеление было превыше всего.

Пошатываясь, побрёл обратно в холл. Тварь ползла следом, производя при движении едва слышимый шелест.

— Открывай вс-с-се двери, покажи с-с-свою изнанку… Приглас-с-си за с-стол, обнажи мыс-с-сли, впус-с-сти меня в с-свою с-с-спаальню. — Обилие свистящих и шипящих в её негромкой монотонной речи завораживало Аша. Он уже хорошо владел телом и чувствовал, что возвращаются силы, но даже квёлого ростка мысли о побеге не обнаруживалось в нём. Тёмное, тягостное клубилось сейчас там, где ещё недавно был свет. За его спиной в наступающем мраке медленно растворялась столовая, очертания предметов текли, постепенно утрачивая узнаваемые черты. Освещёнными и проявленными оставались только те комнаты, которые Аш-Шер пока ещё видел.

Вот весёлая салатовая дверь, разрисованная озорными пёстрыми котятами. Эвина придумка… Детская. Комната сына… Рука Аша замерла на полпути.

— С-с-смелее… Я вс-с-сего лиш-ш-шь пос-с-смотрю… Никто же не умрёт от этого, верноо?

Верно. Дверь распахнулась, открыв взгляду мир любимого ребёнка.

Гадина вползла в комнату, мерно сокращая тугое мускулистое тело. Везде, где она соприкасалась с полом, оставалась чернеющая пустота. Не обращая внимания на застывшего в ступоре Аша, змея «стёрла» большую часть помещения, оставив только кроватку и обучающе-игровую зону.

— Не с-с-сомневаюссь, что он хорошший мальчик, но его было с-с-слишшком много. С-с-сейчассс в с-с-самый раз…

Покидая комнату, щёлкнула кончиком хвоста по яркой двери.

— Пус-с-стое!

Дверь покорно посерела. Рыжие котята ссыпались на пол и застыли горсткой жухлых листьев.

— Дальшшшше! Кабинет!

Тварь вошла во вкус.

Свой кабинет, просторный, аскетично обставленный, Аш открыл без эмоций и колебаний. Змея замерла на пороге, подёргивая раздвоённым языком. Потом обвела помещение холодным взглядом и прошипела:

— Пока пус-с-сть таак… Позже с-с-сделаешшь ремонт, здес-с-сь слишшком много ярких красок. С-с-серый — цвет эффективного функционала, помни об этом.

Аш-Шер кивнул — не для выражения согласия, просто констатируя факт. Безразличие всё больше заполняло его, липкой паутиной заплетая свет.

— С-с-спальня… — голос змеи, прежде бесстрастный, обрёл сладострастные нотки.

Аша передёрнуло, но противиться он не стал — открыл дверь. И — замер на вдохе, перехватило дыхание. Здесь всё несло на себе отпечаток Эвики — в комнате витал её запах, вещи помнили прикосновения рук, а на парящей невысоко над полом кровати, причудливо раскинув длинные рукава, лежал брошенный в утренней спешке кружевной пеньюар. Перед глазами пронеслись картинки счастливой жизни: вот Эви, сладко потягиваясь в полусне, прижимается к его спине тугим животом, и потревоженный малыш ощутимо пинает ножкой их обоих. А вот она же, уже пришедшая в форму после родов, пахнущая молоком, и от этого ещё более желанная — сладкая, разгорячённая — нетерпеливо тянется к нему, глаза её темны, а желание нескрываемо. Вот ночь без сна — и полупрозрачный зубик, пробившийся в набухшей десне, обнаруженный на утро. Вот первые шаги Кира. И снова Эви. Эви. Эви. Эви!!

— С-с-с-с-с-смеш-ш-ш-ноо… «Э», «Вэ», «И» … Что за с-с-странный набор букв? Выбрось это из головы немедленно!

Стоило змее скользнуть в спальню, как сохраняемое в ней время радости остановилось. По прозрачному потолку, через который ночью всегда открывался вид на звёздное небо, поползли грязно-серые, быстро темнеющие потёки, по стенам зазмеились тонкие трещинки, которые, расширяясь, на глазах превращались в зияющие чернотой пусто́ты. Вскоре они слились воедино, и стен не осталось. Пространство, за счёт не растворившегося пола ещё сохраняющее слабое подобие обособленности, повисло в пустоте. Тьма клубилась в углах, шевеля тонкими щупальцами, но дальше не продвигалась, словно ожидая сигнала.

Когда парящая постель, бывшая объектом частых шуток Аш-Шера, накренившись, начала медленно проваливаться в кромешную черноту, а вслед за ней в образовавшуюся воронку полетели мелкие предметы, в опустевшей комнате обнаружилось невесть откуда взявшееся объёмное изображение странного города. Острые шпили, мосты с горбатыми спинами, дома, бегущие к реке по мощёным улочкам…

Змея, до этого момента выражавшая вальяжное спокойствие, внезапно сделала стойку, точно обнаружила угрозу.

— Что здес-с-с-с-сь? Тайник? Открой! Мне нужно видеть вс-с-сё!

Аш послушно попытался сосредоточиться, но в сером тумане, заполонившем его, не нашлось ничего, что относилось бы к этому изображению.

— Кажется, я забыл, как открыть его… Прости.

Гадина резко стянула тело в несколько тугих колец, выражая крайнюю степень раздражения.

— Ш-ш-ш-шед! Нет времени вспоминать, пора закачивать процедуру и возвращаться, иначе ты навсегда здесь застрянешь. — Речь её, без всякого перехода лишившаяся гипнотизирующего шипения, зазвучала отрывисто, а в голосе, прежде вкрадчивом и бесполом, неожиданно прорезался густой напористый баритон.

— Пора, пора, сворачиваем! Тар, что у нас с цифрами?

— Порядок, шеф! Коэффициент Творца: пятнадцать единиц — нулевой процент потери! Чувственность: одна единица от прежних десяти — норма! Эмпатия: ноль — норма! Забота о потомстве: две единицы — норма! Этика: одна единица — норма! Функциональность: двенадцать единиц — предельно! Всё предельно! Док, мы это сделали!!

Змея, на глазах раздуваясь, выросла в три роста взрослого человека, разинула испещрённую зубами пасть и медленно втянула в себя оцепеневшего Аш-Шера.

Штормовой волной рванулась тьма, заливая и растворяя в себе обломки образов и воспоминаний. Лишь город-мираж остался дрейфовать по новоявленному морю, уносясь всё дальше в непроглядную темень.

— … Просыпайтесь, достопочтенный, процедура закончена. — Баритон доктора прорвал мутную пелену сна. Аш-Шер медленно открыл глаза и попытался сесть, но тут же, охнув, откинулся обратно на кушетку. Мир покачивался мерно, точно маятник. Правое полушарие мозга пронзила острая боль, он непроизвольно схватился за голову.

— Что-то не так? — в голосе доктора зазвучала тревога. Он сделал знак лаборанту, тот мигом протянул экспресс-анализатор интельдока. Однако Аш-Шер отмахнулся — боль ушла так же быстро, как появилась. Сфокусировав взгляд на обеспокоенном лице научника и убедившись в том, что зрение восстановилось, проговорил спокойно:

— Я в порядке. Уберите с меня всю эту гелевую дрянь, у меня дел невпроворот.

Ассистент принялся суетливо снимать тонкие щупальца линка, опутавшие голову, торс и позвоночник Аш-Шера неким подобием паутинного кокона. Они отлипали безболезненно, но ещё некоторое время подрагивали в руках лаборанта, прежде чем окончательно «выключиться» и перейти из псевдо-живого состояния симбионта в нормальное для кромат-материи — стазис. Аш брезгливо отдёрнул руку, когда к ней потянулся уже слабеющий «побег» линк-системы.

— Вот же мерзость какая!!

Лаборант отчего-то обиделся, точно плохо отозвались о нём самом.

— Ну, не скажите! Когда в Айкон за «остреньким» ходите, так не думаете, наверное…

— Тар-Сот!!! — голос доктора взвился резко, как кнут. — Ты забыл, с кем разговариваешь? Простите, достопочтенный, молодёжь год от года всё глупее — генетику не обманешь.

Аш-Шер небрежно отмахнулся — пустое. Какая разница, что говорит этот бесперспективный функционал? В голове уже роились планы. Как много отличных проектов, оказывается, он откладывал в долгий ящик ради каких-то глупостей… Кстати, каких именно? Аш нахмурился. Странно, досада на бездарно потерянное время была — но причина, побудившая его так неэффективно тратить драгоценный ресурс, никак не вспоминалась. Впрочем, это не имело значения — так же, как засевшая в памяти занозой глупая комбинация букв: «Э», «В», «И». Наверное, какой-нибудь код, давно потерявший актуальность. Уже забыто.

Дверь отошла в сторону с едва слышным шипением. Аш-Шер вздрогнул — тёмный образ мелькнул перед глазами на доли секунды, обжёг страхом, но тут же, неузнанный, растаял.

Усовершенствованный элоим уверенно сделал шаг в новую жизнь.

Об успешно проведённой психокоррекции было доложено Совету. Шер-Тап светился от счастья, заново представляя своего сына участникам внеочередного заседания. О процедуре все деликатно умолчали — да и не в ней дело, важен был только результат. Аш-Шер, уже через несколько минут активно включившийся в прения, выдал пару-тройку дельных предложений касаемо наведения порядка в Трущобах унитполиса, за что был отмечен благосклонным кивком Дул-Хэда, главы Совета.

Дела Аша очень быстро пошли в гору.

Первый приступ острого психоза случился через три месяца после психокоррекции. Аш-Шер вдребезги разнёс дом изнутри и сильно покалечил двух галм, заказанных для него отцом в качестве примирительного подарка. Галмы по элит-заказу, соответствующие самым высоким требованиям, обошлись недёшево, но Шер-Тап охотно потратился — тем более что «игрушки» были приняты сыном более чем благосклонно. Аш, с некоторых пор не обременявший себя этикой, охотно проводил свободное время в объятьях двух совершенных красоток, упиваясь их неистощимой фантазией и полным отсутствием каких-либо комплексов. В целом, до этого жуткого происшествия, их троица представляла собой вполне гармоничный союз — насколько понятие «гармония» вообще применимо к отношениям между существом творящим и сотворёнными. Впрочем, Аш-Шер оставил философию и больше не искал смысла жизни ни в книгах, ни в звёздах. Без этих ментальных обременений радости плоти приносили куда больше удовольствия.

Позже, даже после недельного курса терапии в Психоцентре, Аш-Шер не смог ответить, почему он обошёлся с «куклами» так жестоко. Бедняжки были до того искалечены, что не подлежали восстановлению. Даже много повидавшие техники-трибы, оценивая ущерб, не смогли скрыть изумления при виде повреждений. Аш, заметив их реакцию, саркастически рассмеялся — что взять с недалёких? — и подключился через Айкон к центральному офису «Ганнэден». Через неделю его кровать согревали три великолепные галмы — каждая в своём роде совершенство.

Одну из них он через месяц пинками выгнал из дома, тем самым обрекая на проституцию в Трущобах, двух оставшихся вскоре опять жестоко избил. В спальне устроил форменный погром. Четверо функционалов группы немедленного реагирования несколько минут не могли совладать со взбешённым элоимом. Когда его наконец-то повязали по рукам и ногам и усадили в угол в ожидании специалистов Психоцентра, он бормотал заполошно: «…Здесь всё не так… всё не так…чёрный… чёрный… вокруг одна чернота… уберите от меня эти мерзкие щупальца… опутали голову, опутали, болит… как много чёрного… как много змей… как много мёртвых женщин…» и нервными обирающими движениями пытался снимать с себя нечто, видимое только ему. Функционалы недоумённо хмыкали, переглядывались и выразительно закатывали глаза — мол, ясное дело, от хорошей жизни с жиру взбесился! — но каких-либо комментариев себе не позволяли. Через пять минут, аккурат к появлению специалистов, Аш-Шер успокоился, пришёл в себя и попросил освободить ему руки. Он с очевидным недоумением озирался по сторонам, оценивая разрушения. Было заметно, что он искренне не понимал, как всё это могло произойти.

Курсы психотерапии давали временное просветление. Припадки учащались, Аш-Шер становился опасен, в том числе и для себя, поскольку во время одного из приступов попытался разблокировать защиту инмоба, чтобы вынудить того лететь к штормящему морю.

После долгих совещаний специалисты клиники решили провести сеанс психосинхронизации. Увы, погружение в глубины подсознательного мало что дало — Аш-Шер в его тайной ипостаси представлял собой набор функциональных штампов, которые, паря над пустотой, удерживали на себе сознание. Признаться, такого не ожидал никто. Было очевидно, что это последствия тотальной психокоррекции, о которых благоразумно умалчивали. Как не менее благоразумно умолчали и о том, что синхронисту после сеанса потребовался долгий и болезненный курс восстановительной терапии. По счастью, его гражданский подвиг оказался не напрасен — из подсознания Аша удалось извлечь несколько разрозненных и малопонятных образов, из которых после многочисленных коллегиальных мозговых штурмов сложилась доступная для понимания «картинка». Аш-Шеру в его теперешнем состоянии для обретения душевного равновесия настоятельно требовался объект переноса. Однако галма, способная удовлетворить его притязания, должна была соответствовать строго определённому физическому и психическому типу — никакую другую «куклу» он рядом не потерпит. Изготовление такого непростого заказа заняло куда больше времени, чем уходило на самые изощренные элит-пакеты, но результат удовлетворил и комиссию Совета, и, как всем хотелось думать, самого Аша.

Так в доме появилась Шав.

Вспышки неконтролируемой ярости почти сразу сошли на нет, но раздражительность и острое недовольство всем и вся сохранились. Поскольку эти неудобства касались только галмы и никак не отражались на эффективности элоима, на них благополучно закрыли глаза.

Через два месяца домой вернулся Кир. По исполнении года дети, за которыми присматривали в специализированном центре, возвращались в семьи. Ответственность за их жизни и воспитание достойными членами элоимского общества переходила к родителям. Ввиду особой ситуации Аш-Шеру пошли навстречу и продержали его ребёнка в Доме Младенцев ещё полгода сверх допустимых сроков. Однако сейчас пришло время знакомиться с сыном. Аш честно пытался обнаружить в себе хоть какие-нибудь положительные эмоции по отношению к ребёнку, но понимал, что не испытывает отцовских чувств при виде этого несуразного человечка, неловко ковыляющего по дому при поддержке Шав. Детский плач по ночам раздражал безмерно, игрушки, попадавшиеся под ноги, с лёгкостью провоцировали приступ гнева. Аш-Шер не единожды ловил себя на мысли, что без малейших колебаний заплатил бы любые деньги, только чтобы не видеть отпрыска. Но подобных вариантов не существовало — подросших детей должны были воспитывать отцы, и точка, — поэтому, стиснув зубы, приходилось терпеть в доме это нескладное, бестолковое существо.

Аш-Шер упустил момент, когда Шав стала в его доме незаменимой. В отличие от предыдущих галм она умудрялась сочетать в себе несовместимые, на первый взгляд, качества. Кроме внешней привлекательности и умения проявлять ненавязчивую заботу, она обладала терпением и выдержкой. Когда Аш впадал в гнев, а случалось это нередко, Шав сохраняла спокойствие и всякий раз ухитрялась перенаправить тёмную волну, перевести её в менее разрушительное русло. Аш в порыве злобы, случалось, грозил ей расправой, но ни разу даже не замахнулся. Периодически припадки ещё выливались в сокрушительные погромы отдельных комнат, но вскоре дом приспособился к новым «предпочтениям» хозяина и стал обставляться мебелью из особо прочных материалов. Примерно в тот же период он помрачнел, слегка одичал — видимо, сказался стресс от симбиотического контакта с хозяином, — и принялся чудить. Странность его выражалась в постоянном «выращивании» новых помещений, назначение которых понять затруднялся даже сам дом. Поскольку причуды эти никому не мешали, в конце концов его оставили в покое.

К середине второго года после психокоррекции Аш практически вернулся в норму. Правда, вспыльчивость и раздражительность остались при нём, однако в сравнении с психозом это было наименьшее из зол.

Шав проявляла искренний интерес к Киру и занималась ребёнком не только по обязанности. Именно она, когда у мальчика началась череда кошмарных снов, успокаивала его по ночам. Терпеливо, на протяжении нескольких лет, любовно отогревала малыша, возвращая ему веру в изрядно накренившийся мир. Аш, понимавший, что ребёнок, изрядно травмированный ещё во младенчестве, сейчас требует не столько материальных вложений, сколько тепла и заботы, был даже благодарен ей — насколько вообще мог испытывать благодарность. Он честно пытался открыть в себе хотя бы подобие живого интереса, но душа продолжала спать. Ребёнок оставался долгом, долгосрочным обязательством — и только. Общение с сыном свелось для Аша в несколько стандартных ритуалов, которые он при возвращении домой старался избыть поскорее, чтобы иметь возможность вернуться к тому единственному делу, что волновало его и позволяло чувствовать себя живым. Аш стал преуспевающим творцом и в течение нескольких лет вышел на недостижимый для многих уровень благоденствия. К слову сказать, и ориго, и масляные орешки, столь вожделеемые неудачником Тан-Дарком, давно не являлись деликатесом на столе Аш-Шера. Миры его активно развивались, попасть к нему в стажёры почиталось за честь — более того, многие отцы были готовы даже на подкуп ради такой стартовой возможности для своих отпрысков, но Аш отметал подобные предложения. Учеников он выбирал лично, требовал с них жёстко, но и результат выучки гарантировал. Шер-Тап наконец-то получил возможность гордиться собственным сыном — что он, понятно, и делал, несмотря на тщательно сохраняемую Аш-Шером дистанцию.

 

Глава 11

Эви так привыкла к густому туману, непроглядно царящему вокруг неё, что все прочие краски выцвели и стёрлись из памяти. Какие-то слова, назойливые, будто осенние мухи, пытались пробиться к ней сквозь молочно-серую пелену, жужжали настойчиво, пытаясь дозваться, разбудить, но вызывали только раздражение, которое, впрочем, быстро теряло силу и становилось частью фона. Безразлично. Хорошо, когда безразлично. Ничего нет. Когда ничего нет — ничто не тревожит. Главное — не выходить отсюда.

«Воз-з-з-з-з…». Ну вот, снова зудит. Отогнать бы, но… Неважно. Пусть себе. Всё равно скоро вернётся.

«Воз-з-врааащаатесссь… Эвввиии… Вреемяяя…».

— Эви, возвращайтесь. Просыпайтесь, время сеанса подходит к концу.

Слова внезапно набрали силу, рванули в атаку, прорывая завесу. Туман пошёл клочьями, поплыл рваными бинтами, открывая болезненное, пульсирующее, живое. Горячей волной нахлынули воспоминания. Нет! Не нужно!

— …не хочу, не хочу, не трогайте меня!..

Эвика, лёжа на мягкой кушетке, отворачивала лицо, горячечно бормотала, между её бровей застыла страдальческая складка, но эта картина, похоже, ничуть не смущала темноволосого мужчину средних лет, сидевшего в изголовье. Он аккуратно сдвинул обшлаг рукава и бросил взгляд на циферблат часов. Корпус недавно купленных «Лонжин» блеснул матовым золотом. Мужчина провёл пальцем по тёмно-коричневому кожаному ремешку — ему нравилось прикасаться к хорошим вещам, закреплять своё право на владение ими. Отлично. Никакого кича, никакой цыганщины. Сдержанность и достоинство. Если бы сейчас были в ходу геральдические символы, эта фраза украшала бы фамильный герб Павла Крала, вне всякого сомнения.

Павел легко коснулся плеча Эви, потом положил ладонь на её лоб. Лицо его стало серьёзно и сосредоточенно.

— Сейчас я дам команду, вы сделаете три глубоких вдоха и выдоха, после чего выйдете из транса. Вы будете чувствовать себя замечательно. Всё неприятное, что было в сеансе, забудется. Привязанности ко мне… — доктор бросил быстрый взгляд на лицо Эви и скомкал окончание фразы. — Итак, три глубоких вдоха и выдоха… Просыпайтесь, Эви, время.

Эвика открыла глаза, осознанно взглянула на Павла и отвернула голову, всем своим видом отрицая его присутствие. Даже руки на груди незамедлительно свила в «замок» и скрестила ноги — закрылась, стало быть. Доктор устало прикрыл веки: опять. Одно и то же. Сразу же после выхода из транса — такие вот демонстрации. Он работал с Эви больше месяца, но пока не видел принципиальных изменений. Просветов в амнезии не появилось, более того, пациентка как будто намеренно уклонялась от попыток вспомнить себя. Всё, что на данный момент удалось извлечь из сеансов регрессивного гипноза, представляло собой скомканные, разрозненные обрывки воспоминаний — в основном из детства и ранней юности, — которые после пробуждения никак не трогали Эвику. Ежедневные визиты матери и долгие беседы тоже пока не дали результата. Эви принимала мать, слушала её рассказы, кивала головой в нужных местах, но эмоциями не проникалась. Она и не пыталась скрывать, что ей всё равно. Казалось, единственное, чего она действительно хотела — чтобы её оставили в покое. Однако Павел сдаваться не привык и намеревался вести Эви — как минимум до тех пор, пока её мать продолжает оплачивать немалые, следует признать, суммы за пребывание в стационаре. Кроме меркантильных интересов, которых Павел не стеснялся, ибо справедливо полагал, что всякий качественный труд должен иметь обязательную оценку в виде адекватной оплаты, обнаружился ещё один фактор, влияющий на профессиональный энтузиазм Крала. Как недавно с изумлением понял Павел, Эви стала для него значить немного больше, чем просто пациентка. Он, никогда прежде не нарушавший профессиональную этику, пока не решил, как поступить с неудобным влечением. С одной стороны, вырвать с корнем никогда не поздно, уж что-что, а стать жертвой неудачной любви ему точно не грозило. С другой, эта хрупкая и одновременно волевая женщина волновала его, удивляла, побуждала чувствовать — что само по себе было нечастым явлением. К своим сорока пяти годам, включавшим более двадцати трёх лет безупречной практики, Павел Крал, что называется, профессионально выгорел, чувственность во всём её богатом спектре его мало волновала. За спиной осталась череда ярких романов, кончавшихся, увы, всегда банально, да и на работе чужих эмоций хватало с лихвой. Женщины, как ему казалось, больше ничем не могли его поразить. Слишком много их было: скучных, алчных, с завышенными требования к партнёру и с полным отсутствием самокритики. Однако полностью отвергать житейские радости, уходить во внутреннюю схиму он не желал, понимая, что тем самым рискует утратить значительную часть личности. Так что к возникшему тяготению стоило отнестись бережно — хотя бы до поры до времени, пока он не разберётся, что же именно так привлекает его в Эви.

Пора работать! Павел «надел» на лицо профессиональную улыбку:

— Дорогая моя, вы сегодня молодцом! Я доволен сеансом. Удалось нащупать любопытные ассоциации, мы немного продвинулись вперёд, думаю, скоро проявятся отдельные воспоминания.

Эви вздохнула и села на кушетке. Взглянула на доктора прямо.

— Зачем вы врёте? Я же чувствую, что ничего не происходит.

Он едва успел подавить досадливую гримасу. Да, Эви была права, но говорить об этом он не собирался. Напротив, собирался не оставлять попыток убедить её в обратном. Возможно, если она примет эту малую ложь во спасение, удастся приоткрыть дверку в её сознание. В конце концов, никогда не угадаешь, что́ сработает и запустит маховик забуксовавшего механизма под названием «память».

Эви была доставлена в клинику «Психея» семь недель назад. Её нашли в Риегровых садах. Она сидела на скамейке — под проливным дождём, одетая не по сезону, дрожащая от холода. По удачному стечению обстоятельств нашедшим оказался знакомый — как сказала мать пациентки, некий пан Хронак, аптекарь, прежде нередко пересекавшийся с Эви. На вопросы она не отвечала и выглядела полностью отрешённой от жизни. В полиции на основании слов знакомого определили адрес, разыскали соседей, те помогли выйти на Магду Новотну, мать Эви. Вскоре Эвика оказалась здесь, в частной клинике Крала.

— Доктор, если вы закончили, я пойду к себе?

Не дожидаясь ответа, Эви пересекла кабинет и потянула руку к двери.

Павел глянул на часы. Время близилось к полудню, планов было много, но пару минут с Эви он мог себе позволить.

— Секунду, мне нужно с вами кое-что обсудить.

Обернулась, не скрывая нетерпения, однако сразу после этого отпустила дверную ручку и произнесла негромко:

— Слушаю вас.

Павел посмотрел на неё пристально: всё ещё бледная, с запавшими глазами… По-прежнему плохо ест. Да и спит, похоже, вовсе не так безмятежно, как рассказывает. Но — прямая спина, тёмно-каштановые пряди уложены волосок к волоску и стянуты в тугой узел на затылке. Сдержанность и достоинство. Похоже, вот оно, искомое.

Эви, слегка озадаченная его взглядом, пожала плечами:

— Ну же?

Спохватившись, Крал заговорил немного быстрее, чем хотел бы:

— Ваша мать упоминала о том, что вы достаточно известная художница. Более того, она показала мне репродукции ваших картин. Признаться, я впечатлён, вы действительно талантливы. Мы решили заново познакомить вас с вашими же картинами и понаблюдать за реакцией. К моему огорчению, наш маленький эксперимент ничего не дал, вы остались к ним безразличны. Очень жаль, что такая значимая часть вашей личности продолжает прятаться в тени.

Потирая лоб ладонью, Эви заговорила — медленно, подбирая слова:

— Понимаете, доктор… Я… как бы это поточнее выразиться… узнала свои картины. Не помню, как и когда я писала их, но чётко осознаю, что они мои. Однако дело в том, что всё это уже не имеет значения. Личность, для которой были значимы те воспоминания, радикально изменилась, можно сказать, умерла. Мне неинтересно, какой я была в детстве. В кого влюблялась в юности. По существу, я и сейчас знаю всё это — вернее, могу узнать, но оно мне не нужно. Единственная причина, по которой я продолжаю оставаться у вас, это необходимость вспомнить то, что я действительно забыла — события прошедшего года. Хотя… — Эви запнулась, но потом закончила фразу, — мне почему-то страшно думать об этом.

Павел, на протяжении её речи чувствовавший, что теряет инициативу, на последних словах воспрял духом. Неожиданное признание поначалу выбило его из образа всезнающего и всё понимающего доктора, но растерянные нотки, прозвучавшие в финале, вернули уверенность. Кроме того, не могло не радовать продемонстрированное Эви желание довериться, пойти на контакт. Если честно, он уже сомневался, что это случится.

Крал подошёл к Эви и положил руки ей на плечи. Она никак не отреагировала, и Павел рискнул продолжить. Стараясь не акцентироваться на её изящных ключицах, заговорил негромко и доверительно:

— Эви, мне хорошо понятен ваш страх. Вероятнее всего, причиной вашей амнезии стала какая-то психологическая травма, произошедшая в этот период. Сработали защитные блоки, мозг закрыл от вас травмирующую информацию. Но рискну предположить, что вместе с ней вы лишились и весьма значимых для вас воспоминаний. Видимо, этим и продиктована потребность вспомнить только конкретный период.

Эвика приподняла правое плечо, и Крал, мгновенно прочитав знак, убрал руки.

— Знайте, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Она слабо улыбнулась, но глаза остались безучастны.

— Я верю вам. Спасибо… Павел.

Эви ушла несколько минут назад, но Крал не спешил покинуть кабинет. Задумавшись, он стоял у окна, однако мысли его были далеки от любования видами молодящейся осени. Несмотря на сегодняшний прорыв, Эви продолжала оставаться загадкой. Кроме этого, сохранялось ещё много других неясностей и недавний разговор с Магдой ничего не прояснил.

Павел побарабанил пальцами по оконной раме. Что ж, новый день покажет. Пора браться за дело.

К двадцать третьему декабря снег так и не выпал. За окном в густеющих сумерках сиротели чёрные деревья. В приглушённом свете фонарей дождливая взвесь, зависшая над городом, превращалась в серебристую паутину. Павел поймал себя на мысли, что уже несколько минут стоит и смотрит в никуда. Решительно крутанул палочку жалюзи, отсекая унылый уличный вид от кабинета, уже украшенного к Рождеству и насыщенного тёплым светом. Капризы погоды на него никогда не влияли, а сейчас, когда его мысли были заняты Эви, и подавно.

Павел решил выписать её после Рождества. Несмотря на то, что частичная амнезия всё ещё сохранялась, Эви вернула себе — точнее, как она не единожды заявляла, приняла — воспоминания, связанные с существенной частью её жизни. Недостающий отрезок, а именно прошедший до амнезии год, высветлить пока не удавалось. Впрочем, Павел до сих пор не был уверен, что эта овчинка стоит выделки. Такая устойчивая блокада говорила в пользу каких-то серьёзных потрясений. Нужно ли Эви знать о них — большой вопрос. Если бы не её настойчивость, он благополучно закрыл глаза на такую полезную, на его взгляд, амнезию.

Припомнив вчерашний разговор с Магдой Новотной, Крал досадливо поморщился. Новая информация ничего не прояснила. Некий мифический жених, объявившийся больше года назад и в считанные дни пленивший Эвику, а после за один короткий разговор очаровавший её мать настолько сильно, что она даже не поинтересовалась, куда и зачем — а главное, с кем! — уезжает так надолго её единственная дочь, наводил на подозрения. Когда он задал Магде этот вопрос, она очень смутилась. Потом, нервно теребя в руках бумажную салфетку, призналась, что сама не единожды с момента возвращения Эви пыталась найти на него ответ, но объяснить свою беспечность не смогла ничем. После разговора с… (здесь Магда запнулась и долго и безрезультатно пыталась вспомнить его имя) она ощущала невероятное спокойствие и полное доверие к жениху дочери. Более того, на протяжении всего года, что отсутствовала Эви, дурные мысли ни разу не закрались в её голову.

Крал озадачено взъерошил волосы. Если предположить, что жених — лицо реально существующее, а не плод фантазии Магды, то… Мда. Павел криво усмехнулся. Ну, допустим, парень в самом деле владеет гипнозом. Допустим. Но чего ради такие сложности? Из квартиры Эви ничего не пропало, все её счета под контролем, в прошлом году она ни на кого не переписывала свои активы. Что ему могло понадобиться?

…Разве что…!

Павел схватил трубку мобильного, лихорадочно, сбиваясь и путаясь, набрал номер. Ответили не сразу — что и неудивительно: поздний вечер, предрождественские хлопоты. Магда выдохнула в трубку, не дав ему и рта открыть:

— Что с Эви?

Крал, досадуя на свою оплошность, заговорил, стараясь звучать убедительно:

— Магда, простите, я заработался, не обратил внимания, что так поздно. С Эви всё хорошо, она уже спит. У меня есть несколько вопросов, вам удобно ответить?

Магда перевела дух:

— Фух-х, пан Крал, напугали вы меня! Но всё хорошо — это главное. Да, конечно, для вас я всегда найду время, не сомневайтесь даже!

— Дело в том… — Павел на секунду замялся, — в общем, мне нужно доделать кое-какие формальности перед выпиской. Скажите, у Эви никогда не было неудачных родов?

Магда, до этого напряжённо слушавшая Павла, заметно расслабилась:

— Ой, ну что вы, доктор, какие роды, она и беременной-то никогда не была! Уж я так надеялась, что хотя бы с этим… как его там… ну, вы меня поняли!.. что-то сладится. Боюсь я за дочку, она у меня такая… не от мира сего. Тяжело ей, бедная моя девочка, за что нам всё это…

Не дожидаясь, когда Магда расплачется, Павел наскоро закончил разговор и разъединился.

«…Похоже, вот он, ответ. Однако какой странный путь к достижению цели. Хотя, кто знает, вполне возможно, что это просто верхушка айсберга, и Эви ещё крупно повезло, что она вообще осталась жива».

Общая картина наконец-то вырисовалась, хотя и не в полном объёме.

Павел откинулся на спинку кресла и вытянул длинные ноги.

На сегодня достаточно. Пора подумать и о приятном.

Снег начался ещё в сочельник. Резко, за одну ночь, подморозило, тучи, второй месяц висевшие над городом и моросившие болезненным дождём, потемнели, набухли — и наконец-то разразились зимним смыслом. Рождество состоялось по всем канонам. Снегопад выдался степенный: крупными хлопьями и без резкого ветра — одно удовольствие гулять. Но прогулки в планы Павла сегодня не входили. Он ждал наступления вечера, волнуясь, как неопытный юнец, впервые позвавший девушку на свидание.

Идея пригласить Эви на рождественский ужин пришла на днях, неожиданно для него самого. Возможно, мысли о скорой выписке и, как следствие, о разлучении с Эви стали катализатором, и Павел, внутренне робея, но изо всех сил держа фасон, вчера предложил Эвике провести следующий вечер вместе. Она согласилась сразу — просто кивнула и улыбнулась. И всё стало легко и просто. Получить столик без предварительного заказа даже в пригороде Праги, городке Мнелник, где находилась клиника, было равнозначно чуду, но Крал его сделал. И теперь с замиранием сердца слушал, как Эвика идёт по коридору, постукивая каблучками.

После барабанной дроби пальчиками по притолоке дверь распахнулась, и…

Павел замер, едва не раскрыв рот. Богиня победоносная предстала перед ним, никак не меньше. Карминово-красное платье облегало её стройную фигуру, подчёркивая изящные изгибы и пленительные переходы от тонкости к объёмам. Распущенные волосы лёгкой волной сбегали на плечи, обрамляя бледное лицо и подчёркивая тонкие ключицы. Эвика, в обычные дни вообще не пользовавшаяся декоративной косметикой, даже сегодня обошлась минимумом и выглядела моложе своих лет.

Павел, всё ещё не нашедшийся со словами, медленно развёл руками.

Эви удивлённо изогнула левую бровь:

— Что-то не так? Вы так странно смотрите…

Он откашлялся:

— Знаете… просто неожиданно. Красный — безусловно ваш цвет, вы потрясающе выглядите. Сейчас… секунду… Вы поймёте, что меня так поразило.

Павел, не отрывая глаз от Эвики, протянул руку к дверце шкафа и на ощупь достал из него что-то громоздкое.

Одно движение — и роковая красавица-брюнетка в винно-красном платье с чёрной кружевной окантовкой плавно взмахнула руками, приседая в книксене. Алая полумаска, украшенная стразами и кружевами, придавала ей таинственный вид, но не скрывала ярко-красный рот, приоткрывшийся в ироничной усмешке.

Эви ахнула и захлопала в ладоши:

— Марионетка, марионетка! Боже мой, какая прелесть! Как вы угадали, что я собираю кукол?

Лицо Павла осветила счастливая улыбка.

— Именно что угадал! На днях был в старом центре, гулял по Карлову мосту и увидел компанию студентов, которые вели больших марионеток. Ребята весёлые, видно, что дружные, развлекаясь, устроили целое представление. А я в юности тоже водил кукол — правда, недолго, но навыки остались, как видите. — При этих словах кукла повела изящной ладонью, словно представляя себя и своего кукловода. — Короче, я подошёл к ним, мы разговорились. Они рассказали, что совсем рядом есть магазинчик, где кукол продают. Ну, я и зашёл. И вот эта красавица мне сразу в глаза бросилась. Так напомнила вас, что я не удержался.

Павел аккуратно, чтобы не перепутать нити, протянул вагу Эви.

— Возьмите, это вам. С Рождеством.

Эвика приняла куклу, шагнула к Павлу и, обняв свободной рукой, поцеловала в щёку.

— Спасибо, мне очень нравится ваш подарок. Простите, но я сегодня с пустыми руками, ничего не успела подготовить…

Крал, слегка ошарашенный её порывом, замотал головой:

— Эви, что вы! Вечер в вашей компании — царский подарок! Ничего больше не нужно, всё прекрасно!

Всё действительно было прекрасно: и прогулка под фонарями, с которых, проявляясь в свете, сыпалась лёгкая снежная крупка, и разговоры ни о чём, от которых становилось тепло на сердце, и вкусный ужин в уютном ресторанчике, и вино, знаменитое богемское вино с виноградников, растущих вокруг Мнелника. Но лучше всего была атмосфера лёгкости и доверия, которая установилась между Павлом и Эви. Они незаметно перешли на «ты», и весёлый разговор тёк, словно чистый ручей, избегая неудобных тем.

Однако после кофе Эви внезапно посерьёзнела, будто вспомнила о чём-то беспокоящем.

— Мама на днях говорила, что ты… — она запнулась, но после, словно распробовав слово, повторила, уже уверенно, — ты обсуждал с ней какие-то значимые факты из моего прошлого. Но содержание разговора она передавать не захотела, сослалась на твою просьбу…

Павел потёр пальцем правый висок. Эх, не вовремя, не к месту этот разговор… Но вопрос был задан, придётся отвечать.

— Да, я действительно просил её об этом. Я хотел бы сам поговорить с тобой, обсудить кое-что. Давай так — раз уж ты не захотела подождать до завтра, то позволь мне хотя бы не здесь начинать разговор. Выйдем на улицу, прогуляемся пешком, да? Благо, погода просто сказочная. Там и разберёмся.

Эвика согласно кивнула. Она уже и сама поняла, что случайно разрушила атмосферу праздника, только вот слово — не воробей.

На улице, украшенной к Рождеству, было шумно и весело, но через пару кварталов стало потише, и Павел, прижимая левую руку Эви к себе, заговорил:

— Эвика… дело в том, что год назад у тебя случился какой-то странный роман, после которого ты отбыла с женихом в неизвестном направлении… Его никто не видел, твоя мать даже не может вспомнить, как его звали и чем он занимался. Как я понял, они общались по телефону и обменивались мейлами, но после недавней вирусной атаки почтовый сервер потерял многие мейлы, и Магдины в том числе. Так что никаких свидетельств об этом человеке не сохранилось. Тёмная лошадка, мягко говоря. Магда утверждает, что после разговора с ним прониклась таким доверием, что благословила вас на брак заочно и за целый год ни разу не озаботилась твоим отсутствием.

Павел украдкой бросил взгляд на Эви. Она шла, глядя прямо перед собой, между бровей залегла озабоченная складка. Казалось, она пыталась что-то понять, вспомнить, но осознание ускользало.

Внезапно она резко повернула голову и посмотрела Павлу в глаза.

— И что было дальше? Я уехала с ним?

Крал кивнул и поёжился. Ветер набирал силу, задувал под лёгкое кашне, ерошил волосы.

— Судя по всему, уехала. И то, что с тобой произошло там, куда он тебя увёз, стало для тебя ударом. Как следствие, амнезия.

Эвика передёрнула плечами — похоже, тоже начала зябнуть. Или же не хотела с чем-то соглашаться?..

Павел продолжил:

— Мне крайне не нравится, что он с лёгкостью очаровал твою мать посредством пары-тройки мейлов и одной беседой. Магда женщина прагматичная, рассудительная, и не похожа на простофилю…

Эвика перебила его:

— Ты хочешь сказать, что на простофилю похожа я, да? — Павел не успел опровергнуть её утверждение, как она продолжила: — Возможно, имеет смысл допустить, что он в самом деле хороший человек и произвёл впечатление на маму?

Крал нахмурился:

— Эви, во-первых, я не считаю тебя простофилей. Ты умная и развитая женщина, это не нуждается в доказательствах. Во-вторых, я склонен думать, что твой… жених, — Павел поймал себя на том, что произнёс это слово излишне жёлчно, — владел некими психотехниками, в частности, гипнозом и модным нынче нейролингвистическим программированием. Поверь моему опыту, всё это не хихоньки, а серьёзнейшие инструменты влияния на людей.

Отчего-то рассердившись, Эвика вырвала руку и, засунув кулаки в карманы, пошла немного быстрее. Павел в два шага нагнал её, зашёл вперёд и встал напротив. Эви вынужденно остановилась.

Павел кашлянул.

— Посмотри на меня, пожалуйста. Что случилось? Что-то не так, почему ты сердишься?

Эви бросила на него косой взгляд и опустила глаза в землю, всматриваясь в мостовую с таким тщанием, словно намеревалась обнаружить там подснежники. Чертя носком сапожка полукруг на заснеженном тротуаре, она глухо проговорила:

— В твоей версии всё не так. Я не знаю ничего, не помню, но чувствую, что ты ошибаешься.

Павел почувствовал себя уязвлённым. Внезапная закрытость, а сейчас ещё и враждебность Эви неприятно его задели, а выпитое за ужином вино не позволило удержаться в роли понимающего психотерапевта. В конце концов, он был практически уверен, что у них получится что-то серьёзное, всё к тому шло — и вдруг такая резкая перемена!

Он саркастически усмехнулся:

— Хорошо, я ошибаюсь, а ты права! Всё у вас было прекрасно, и вы купались во взаимной любви. Отлично, пусть так! Но учти, что от счастья теряют голову, но не память. С тобой произошло что-то из ряда вон выходящее, тяжелейшая психическая травма, с которой не справились защитные фильтры. Ты попала в беду, Эви!

Ответом было молчание и очередной ироничный взгляд. Он едва подавил желание взять её за локти и встряхнуть как следует.

— В беду, говоришь? Но что со мной могло произойти — вот она я, живая, невредимая. У меня ничего не украли, всё имущество на месте. Меня не разобрали на органы, не продали в сексуальное рабство — ведь в этом случае остались бы следы, согласен? Что он мог от меня хотеть, чтобы похищать, да ещё и гипнотизировать перед этим?!

Крал вскипел. Её упрямство, её неприязнь и насмешка больно ударили по самолюбию.

— Что хотел? Что хотел?! Ребёнка, например! Ты знаешь, что ты рожала? Не знаешь. А ты — рожала. Следы, как ты говоришь, в наличии — результаты медобследования. Так где он, твой ребёнок, а?! Где он, Эви?!

Павел говорил и понимал, что совершает непоправимое, но остановиться уже не мог. Эви, застыв столбом, точно жена Лота, тоже узнавшая недопустимое, смотрела на него во все глаза. В лице её, и без того бледном, не было ни кровинки. Крал в отчаянии стукнул кулаком по фонарному столбу:

— Чёрт!!

Словно в насмешку, с резким порывом ветра в лицо Павлу полетела пригоршня снежной крупы, снег забился за шиворот. Он не стал его вытряхивать, просто стоял, смотрел на Эви и ощущал, как по шее и по спине текут холодные струйки растаявшего снега. Эви, стряхнув оцепенение, медленно провела рукой по волосам и криво усмехнулась.

— Я… пойду, пожалуй. Спасибо тебе за всё.

Павел, уже осознавший, что между ними в одночасье выросла непреодолимая стена, только и спросил:

— Куда ты пойдёшь, Эви?

Она неловко взмахнула сумочкой и бросила через плечо:

— Домой, куда же ещё? Хватит с меня ваших восстановительных курсов. Хватит хозяйничать в моей голове. Я сама знаю, что мне нужно. Не звоните мне больше, доктор Крал.

Павел с силой вдавил кулак в раскрытую ладонь, словно желая раздавить ту часть себя, которую оказался не способен контролировать. Остановить Эвику силой означало убить гипотетическую возможность наладить былое доверие. Однако и отпускать её одну было непозволительно. Положим, до Праги недалеко, и такси она найдёт. Но что будет делать одна в пустом доме, какую реакцию выдаст на его слова о ребёнке? Он стоял и смотрел, как она уходила, ставя ступни одну перед другой в каком-то чётком и только ей слышимом ритме, и впервые не знал, как поступить.

И тут его осенило. Он достал мобильный, набрал нужную комбинацию цифр, откашлялся и дождался, пока ему ответят.

Эви шла, не замечая ни летящего в лицо снега, ни опустевших улиц, ни деревьев, укутанных в праздничную паутину светящихся гирлянд. В голове метрономом звучало «где-твой-ре-бё-нок, где-твой-ре-бё-нок», и это было единственным, что имело смысл. Ответа на вопрос не находилось. Слово «ребёнок» оставалось безликим, не желало обретать образ, имя, пол. Эви пыталась выдохнуть его в ночь, выкричать из себя, вспомнить муки родов, чтобы родить своего ребёнка заново, но в ней не находилось ничего, что вернуло бы память хотя бы о материнском страдании.

Остановив удачно подвернувшееся такси, она села на заднее сиденье и забилась в угол полутёмного салона. Таксист попался не словоохотливый, разговорами не беспокоил¸ просто время от времени посматривал в зеркало заднего вида на странную ночную пассажирку, да и всё. На подъезде к Праге Эви опомнилась, полезла в сумочку, в карманы пальто, после чего произнесла убитым голосом:

— Простите, но у меня, кажется, нет с собой денег… Вы не сердитесь, я не нарочно. Дома наверняка найдётся нужная сумма…

Таксист впервые за всю поездку оглянулся и окинул Эви цепким взглядом.

— Не беспокойтесь, пани, поездка уже оплачена. Кто-то о вас тревожится, одну в ночь не отпускает. Его можно понять — таких женщин вообще отпускать нельзя, как по мне.

Эви выдохнула. Неведомый меценат, это, конечно, Павел… Волна эмоции качнула её всего на секунду. «Да, он хороший. Он замечательный. Но не нужен мне».

Нахлынула тягостная маета. Мысли о ребёнке — тёмные, тяжёлые — не отпускали. Эвика потерянно смотрела в окно, не замечая празднично освещённые улицы и весёлых нарядных людей. Возвращаться в пустой дом было страшно, но оставаться в клинике после разговора с Павлом она не могла. То, с каким упорством он пытался преуменьшить значимость отношений с вероятным отцом ребёнка, странным образом сильно задевало Эви. Его на первый взгляд безупречные логические выкладки раздражали её — рассудком она понимала, что эти рассуждения разумны и вполне могут объяснять амнезию, но что-то в ней активно восставало против доводов Павла. Ничего не помня о прошедшем годе, Эви, тем не менее, яростно защищала своё чувство.

Машина въехала в тихий уютный дворик и остановилась напротив подъезда. Таксист пожелал доброй ночи, сунул в рот сигарету, но закурил лишь тогда, когда Эвика вошла в освещённый холл дома. Выждав ещё около минуты, он выехал со двора. Поручение странного, но щедрого полуночного клиента было исполнено в полной мере.

Полусонный консьерж — новый, незнакомый — без удивления отреагировал на её просьбу. Выдал запасной комплект ключей, перед этим тщательно изучив удостоверение личности, и убрёл в свою комнатушку досматривать десятый сон. Эви вознеслась под крышу в привычно поскрипывающем старом лифте и, пересиливая волнение, подошла к своей двери.

Руки подрагивали. Она осторожно прикоснулась к табличке на двери квартиры, обвела её пальцем, после чего решительно провернула ключ в замочной скважине и толкнула дверь внутрь.

В прихожей пахло иммортелями — остро, тревожно. Дом затаился. Он словно знал какую-то тайну и не спешил открывать её хозяйке. Не зажигая свет, Эвика стянула с ног любимые замшевые сапожки, сбросила с плеч шубку и почему-то крадучись, на цыпочках, пошла в направлении гостиной.

Рука привычно нащупала выключатель. Яркий свет ударил по глазам. Она поспешно надавила на клавишу, погружая комнату в уютную полутьму. Освещения с улицы от фонарей и реклам было вполне достаточно, чтобы не потеряться. Эвика пошла вдоль стен, легко прикасаясь к предметам, заново узнавая их. Возле лестницы, ведущей в мансарду, остановилась, прислушиваясь к ощущениям.

Волнение владело ею. Ощущение, что разгадка близка, стало почти уверенностью. Она медленно поднялась по лестнице, мягко толкнула дверь и вошла в спальню.

Уличный свет сквозь скошенные потолочные окна падал в комнату широкими прямоугольниками, наполняя её чем-то потусторонним и пугающим. Эви отстранённо подумала, что ночью в окнах должны быть звёзды, но тут же удивилась себе — что за странная мысль, откуда им взяться над мегаполисом? Внимание её привлек мольберт, на котором мягко светился квадрат холста. С гулко бьющимся сердцем Эвика подошла ближе.

Она ещё не узнала свою последнюю картину, а в ушах вместе с током крови уже грохотало какое-то слово. Эви не сразу осознала, что сама произносит его — сперва шёпотом, а после в голос, всё громче и громче.

— Тадеш… Тадеш! Та-а-ад!!

Словно волшебный пароль, названное имя сняло все препоны, и воспоминания хлынули на неё неудержимым потоком.

Эвика тонула. Сумеречная комната наполнилась тенями недавнего прошлого. Искренняя страсть и ужас потери, счастье и горе, доверие и предательство — как всё это уместилось всего лишь в год? Тадеш… Аш… любимый, единственно нужный и желанный мужчина… И сын, которого она родила, держала у груди, целовала крохотные пальчики, нежила, не спала ночей, видела, как в неразумном младенце за несколько месяцев высветился чудесный умный мальчик… И его отобрали, не считаясь с её чувствами! Украли саму жизнь! Было — всё. В одном этом годе было всё. И что осталось? Ничего. Ничего!! Как жить теперь, зачем?!

Эви не слышала ни заполошных звонков на мобильный, ни — вскоре последовавших — в дверь, ни отчаянных криков Магды, умолявшей открыть. Даже звуки ломаемой двери не беспокоили её — она старалась удержаться в круговороте своих воспоминаний, не потерять их, не потеряться вновь. Пусть страшные, пусть отнимающие надежду, но они принадлежали ей, а она — им. Только в них у неё оставались любимый муж и сын. А больше ничего и не было нужно, вот что…

После снятия реактивного психоза Павел на протяжении полугода пытался нормализовать состояние Эвики Новотной, но, несмотря на лечение и сеансы психотерапии, она не видела грани между реальным миром и собственным вымыслом и продолжала утверждать, что провела целый год на другой планете в некоем мире демиургов, являвшимся прообразом нашего. Псевдореминисценции были настолько красочны и детализированы, что доктор Крал не единожды ловил себя на том, что с увлечением слушает её рассказы. Тяготение к Эви в нём не угасло, но он хорошо понимал, насколько сейчас она далека от него и здраво оценивал свои шансы как бесперспективные. Однако даже такая горькая любовь согревала его, открывала что-то новое в давно и, казалось бы, хорошо изученной им самим персоне Павла Крала, поэтому он не спешил избавляться от чувства.

Поскольку Эви не проявляла агрессии к окружающим и не демонстрировала суицидных тенденций, через семь месяцев он выписал её из клиники, несмотря на очевидный неуспех проведенного лечения. Выставлять диагноз Крал не спешил, предпочитая наблюдать в динамике. Ежемесячные встречи позволяли оценивать состояние Эви и контролировать заболевание. Она не стремилась открываться посторонним, так что о её странностях знали, по сути, только Магда и Павел. Эви, которая и прежде вела достаточно замкнутый образ жизни, теперь вообще не желала расширять круг общения. Постепенно даже старые подруги, устав от очевидного её безразличия, оставили попытки расшевелить Эви.

Через несколько лет она стала почти затворницей. В компанию к коту Дали добавилась прибившаяся со случайной оказией белая крыска Гала, и теперь только их весёлая возня разбавляла одинокие вечера Эви. Она по-прежнему писала картины, но полной отдачи от творчества больше не получала. Манера её письма резко изменилась, в полотнах стали доминировать тёмные цвета и резкие мазки. Однако у публики её картины продолжали пользоваться устойчивым спросом — возможно, именно потому, что затаённая боль и гнев, проступавшие сквозь краски, будоражили нервы благополучных обывателей. Эвике, признаться, было безразлично, она поставила крест на карьере художника и всё чаще брала заказы, предпочитая расценивать творчество только как источник дохода. Впрочем, материальная часть волновала её ещё меньше духовной, но она не хотела огорчать Магду, поэтому поддерживала иллюзию обычной жизни хотя бы там, где могла. Попытки матери приобщить её к религии вызывали у Эви лишь грустную улыбку. Она чётко осознавала, что знает слишком много для того, чтобы найти утешение в вере.

В тот год, когда заболела Магда, Эви прекратила наблюдение у Павла. Уход за матерью требовал много времени и сил, да и в терапевтических беседах она изначально не видела смысла, поскольку в своей психической нормальности никогда не сомневалась. Павел, который так и не перестал любить Эви, пытался сохранить общение, но она вскоре сменила номер мобильного. Некоторое время, пока Магда могла отвечать на его звонки, Крал оставался в курсе происходящего в жизни Новотных. Вскоре состояние Магды резко ухудшилось, но она не падала духом, верила в лечение и продолжала надеяться на своё выздоровление. Павел по мере сил поддерживал в ней эту иллюзию, хотя хорошо понимал, что её диагноз и стадия заболевания не оставляют шансов на успех. Когда на очередной его звонок ответила Эви, он всё понял ещё до того, как услышал её бесстрастное: «Мама умерла, Павел…».

На похоронах Эвика держалась сдержанно, но Крал предпочёл бы, чтобы она рыдала и билась в истерике. Он предвидел серьёзное обострение, на которое никак не мог повлиять, потому что Эви деликатно, но непреклонно отказывалась от его помощи и поддержки.

После похорон Павел каждый вечер приезжал к ней, они пили кофе и молчали — разговорить Эви не удавалось. Она по-прежнему не плакала, держала горе в себе. Дежурно отвечала на вопросы, уверяя, что чувствует себя хорошо. Крал видел, что это не так, и всякий раз уходил с тяжёлым сердцем.

В один из вечеров, после недельного отсутствия внезапно загрипповавшего Павла, она открыла дверь прежде, чем он успел позвонить — словно давно ждала и прислушивалась к его шагам. Лицо её было заплакано, глаза покраснели. Предвосхищая вопросы, бросилась в объятья и разрыдалась в голос. Ошарашенный Павел, застыв посреди прихожей, только и мог, что, обнимая её одной рукой, второй успокаивающе гладить по спине. Из спутанных объяснений, прерываемых новыми потоками рыданий, удалось понять, что крыска Гала, достигшая возраста патриарха, на днях издохла, вслед за чем сошёл из дома Дали, и Эви теперь подозревала худшее. Павел мысленно вознёс благодарность почившей в бозе Гала — кажется, Эвика наконец-то вышла из эмоционального ступора. Дав возможность выплакать всё, что накопилось, он отвёл её в ванную и помог умыться.

Потом Эви, уткнувшись лицом в полотенце, глухо пробормотала:

— Обними меня…

То, что произошло после, Павел не смог бы объяснить даже под пытками. Как и когда их объятие из дружеского стало страстным, он не заметил, потому что близость прижимающейся к нему Эвики кружила голову. Она первой поцеловала его — уверенно, без колебаний.

И всё было прекрасно — томительно, уместно, остро желанно — до тех пор, пока Павел, повинуясь странному порыву, не выключил в спальне свет. Эви, ещё секунду назад нежившаяся под его поцелуями, бросила взгляд в потолочное окно, резко закрыла глаза ладонями и сказала, как отрезала:

— Уходи.

Крал шёл по пустынным улицам в отель, где последние месяцы снимал номер, чтобы быть поближе к Эвике, и ночь шла рядом с ним. Душевных сил на рефлексию не осталось. Он понимал только одно — дело не в нём. Не в нём. Он всё делал правильно. Что-то в Эви отрицает саму возможность разделить себя с другим человеком. Но ничего. Ничего. Павел не привык отступать. Он знал, что справится.

Выждав несколько дней, чтобы дать возможность Эви немного разобраться в себе, он пришёл к ней с очередным визитом, однако дверь ему никто не открыл. Встревоженный Павел спустился в холл и принялся расспрашивать консьержа, но тот сослался на запрет и предложил созвониться с администрацией. Выяснилось, что Эви расторгла долгосрочный договор аренды, несмотря на приличную неустойку, и переехала в более дешёвый район Праги, запретив раскрывать свои контакты.

Павел не помнил, как жил несколько последующих месяцев. Он продолжал заниматься рутинными делами, вёл консультации, поддерживал видимость общения с немногочисленными знакомыми, но душа его болела, и смысла не было ни в чём. Не было Эви — не было и смысла, это же так просто…

На исходе третьего месяца ему приснился сон — что само по себе уже являлось событием, ибо сны он видел крайне редко и никакого значения им не придавал. Но этот врезался в память до мельчайшей детали.

В середине неуютной комнаты с плохим верхним светом Эви стояла у мольберта и писала картину. Целиком поглощённая работой, она рисовала яростно, размашистыми мазками. На глазах у Павла рождалась абстракция из ярких цветовых пятен, где множество оттенков красного разбавляли редкие кляксы тёмно-синего и грязно-оранжевого цветов. И снова красный. И опять. Потом Эви остановилась, словно бы разом утратив интерес к происходящему, положила руку плашмя на палитру и провела ладонью по полотну, размазывая краску, — из угла в угол, подобием буквы «Х». Чёрные отпечатки её ладони прошли по всему холсту, как бы перечеркивая то, что рисовалось до этого. Сразу же после Эви толкнула мольберт от себя, он упал с грохотом, после чего медленно погас последний свет…

Ещё через день на адрес клиники пришла бандероль — с курьерской доставкой, без обратного адреса. Внутри пакета оказалась изрядно потрёпанная тетрадь в жёлто-синей обложке. С бешено колотящимся сердцем Павел открыл её на первой странице, прочёл ожидаемое «Дневник Эвики Н.» и объявил секретарше, что отменяет все встречи на сегодня.

Он читал весь день. Читал и осознавал, что именно сейчас, аккуратно перелистывая пожелтевшие от времени страницы, вглядываясь в летящий и местами небрежный почерк Эви, терпит величайшее поражение в своей жизни. Принять на веру то, что содержал дневник, было недопустимо — практик восставал. Но и отрицать веру Эвики в написанное не мог даже закоренелый внутренний циник.

Дневник обрывался на записи от 13 ноября 2016 года. Павел механически отметил про себя — «неделю назад» — и продолжил чтение.

«Сегодня мальчику исполнилось пятнадцать. Скоро я поеду в Риегровы сады и отмечу его день рождения как обычно — сидя на нашей с Тадеашем скамье. Может быть, мне повезёт и я смогу увидеть мальчишек, похожих на Кира. Буду смотреть и представлять, что один из них — мой сын.

Вечер. Была в садах. Никого не успела рассмотреть, сначала оказалась занята наша скамейка, потом начался нудный дождь, и люди быстро разошлись по домам. Я сидела одна, под зонтом, пока окончательно не продрогла. Когда уже собралась уходить, увидела в начале аллеи смутно знакомую фигуру. Решила подождать — и не прогадала. Пан Хронак собственной персоной, прошу любить и жаловать. Ничуть не изменился — всё такой же энергичный, немного похож на старого мудрого ворона. Подошёл и уселся рядом так непринуждённо, точно мы расстались не далее, как вчера.

Я сидела и ждала, пока он заговорит. Уверена, что он знает всё — и обо мне, и о Тадеаше, и о Зимаре. Только выпытывать у него бесполезно, это я давно поняла. Да. Бесполезно просить время о милости, правда же, пан Хронак?

Не спросила — подумала. Но он ответил:

— Ах, милая моя барышня, что может быть проще времени? Роман такой есть у Клиффорда Саймака, слыхали? Люблю, знаете ли, почитать иногда что-нибудь этакое… Кхм-м… — он кашлянул и лукаво усмехнулся.

Я не знала, что у него спрашивать. Живы ли Кир и Тад? Знаю, что живы. Я их чувствую до сих пор, особенно мальчика. Помочь их увидеть — нет на свете, ни на том, ни на этом такой силы. А если и есть, кто я этой силе — так, песчинка в песочных часах… Никто никому не…

— Нужен, нужен. Каждый кому-то нужен. Вы — Павлу, например. Только жаль, что времени здесь уже не осталось. Времени вообще нет, знаете, да? Меня эти теоретические физики когда-нибудь сведут с ума — они, между нами, очень убедительные ребята. — Пан Хронак дробно рассмеялся. — Но не о том, не о том… Времени в самом деле нет, моя дорогая пани. Зато есть возможность. Всегда есть возможность начать сначала. Ничего не бойтесь. Никогда ничего не бойтесь, делая шаг, — и Путь откроется…

Он прав. Я ничего не боюсь. Мальчик жив, с ним рядом есть кто-то, кто поддерживает и любит. Это самое главное.

Времени нет. Есть только возможность и право выбора.

Павел, я знаю, что ты читаешь это. Спасибо за то, что ты был в моей жизни. Без тебя последние четырнадцать лет были бы просто невыносимыми. Хочу, чтобы ты знал — я люблю тебя. Но женского тепла во мне не осталось, я при всём желании не смогла бы дать тебе счастье.

Прости.

Всё будет хорошо».

Павел, уже не находивший себе места в кабинете, выбрался в больничный сад и бродил среди понурых деревьев, пытаясь привести мысли в порядок. Он как-то сразу и безоговорочно принял мысль, что искать Эви бессмысленно — туда, где она сейчас, не дотянется ни одно сыскное бюро. На душе у него было горько и светло. Он запрокинул голову в пасмурное небо и сморгнул слёзы — и когда пелену серых туч прорвал острый солнечный луч, нисколько не удивился.

Разве с Эви могло быть иначе?