1

Мой внедорожник, новенький «Форд Раптор», летел по гладкому полотну автобана, которое то и дело вспыхивало полуденным знойным маревом. Жена, сидящая рядом, нажала на кнопку стеклоподъёмника, и салон автомобиля наполнился лёгким гулом. Порыв воздуха подхватил и отбросил тугую русую прядь с её щеки, завертелся между нами, как визгливый радостный щенок, чей хозяин только что переступил порог своей тесной викторианской квартирки, заставленной антиквариатом, фотографиями в дешёвых рамках и пахучими сосновыми шишками, купленными на распродаже в «Уиннерс». В узком пространстве, вбирая в себя резковатый запах свежей обивки, ветер задорно ударил меня по плечу и попытался забраться под подол белого с маками, «чайного» платья Эвы, но она вовремя хлопнула себя по коленям.

Я включил поворотник, и на трёхполосном шоссе вокруг нас мигом образовалось свободное пространство.

— Быстро подвинулись, — с долей самодовольства обратился я к Эве.

Она энергично кивнула:

— Ещё бы! Никто не хочет связываться с мистером Р-р-раптором!

Глаза её сияли. Она в очередной раз попыталась собрать длинные волосы в пучок, но пряди выскальзывали, струились, и Эва, встряхнув головой, подставила лицо солнцу и зажмурилась.

А я вдруг поймал себя на мысли: на такой скорости чужая жизнь запросто может хрустнуть под колесами, будто стекляшка. Любая чужая жизнь — она как стекло. Только своя — как хрусталь, свою ты держишь и крутишь, подставляя свету, только у своей так играют грани, и только на грани так остро чувствуется и красота игры, и смысл, и даже мимолётное удовольствие. И этот момент, в котором ты намеренно рискуешь, наполняет тебя соком жизни именно потому, что может оборваться прямо сейчас.

…Обрывая мысль, из динамиков брызнуло жизнерадостное кантри:

Незамысловатые строки рассмешили нас обоих: мы представили одно и то же — ранчера в потёртых штанах и клетчатой рубашке, обхаживающего приезжую красотку.

Прищурившись от удовольствия, я положил ладонь на колено жены, слегка сжал и повёл руку вверх, не отводя глаз от дороги.

Эва, начавшая было какую-то фразу, шутливо шлёпнула меня по ладони:

— Ты меня совсем не слушаешь! Вот и верь мужчинам после этого. Вам всем нужно одно, и только для этих нужд ты меня используешь.

— Душа моя, — на полном серьёзе ответил я, — женщина как механизм: если её не использовать, она портится.

— Самовлюбленный балбес! — Эва рассмеялась и шлёпнула меня по плечу.

Конечно, она не обиделась. Она знала меня как никто другой. Знала — что бы я ни говорил и как бы ни троллил её феминистские порывы, если бы пришлось, я бы пошёл за ней по всем кругам ада.

Сейчас расскажу, почему я на ней женился. Я люблю тачки. Люблю скорость. Не раз бывало: катаюсь с новой девушкой, и стоит мне пару раз возмутиться (ладно, готов признать, что слишком громко и красочно) стилем вождения отдельных водятлов, как мне прилетает: «Ну что ты злишься?». Злюсь? Я в целом человек уравновешенный, но за рулём — итальянец. А итальянцы, как вы знаете, разговаривают руками. Даже за рулём. Даже на скорости сто пятьдесят километров в час.

А тут ехали с Эвой, и подрезал нас какой-то лось педальный. Я со всей силы нажал на гудок и показал ему средний палец, но пожелать радужной диареи во время секса не успел, так как услышал экспрессивное:

— Да чтоб тебе на голову мягкий балкон упал!

И — с характерным жестом в сторону лихача.

Через три месяца я сделал ей предложение. Но именно в тот момент подумал: вот она, единственная.

Так вот, я люблю скорость. В такую минуту я — единое целое с тяжёлым механическим зверем из стали и пластика. Он едва вписывается между двух жёлтых линий дорожной разметки, и, когда я включаю поворотник, вокруг мигом возникает пустое от машин пространство. Кто-то сбрасывает скорость, кто-то перескакивает на другую полосу. Мои руки и ноги — это продолжение его осей и передач, его зеркалами я вижу дорогу сразу в трёх направлениях, и я слышу его сердце, и чувствую его голод, и знаю, что только скорость может утолить его.

— Поговорим о тебе, ладно, — милостиво продолжила Эва.

Я откинулся на спинку удобного кресла, расслабил плечи. Вести эту машину было одно удовольствие.

— Дэйв вчера усрался от зависти, когда увидел мою новую тачку на парковке.

— Милый, ну что за слова, ты же писатель! — Эва напустила на себя строгий вид, но в глазах её так и скакали чёртики.

— Да ладно? Я — менеджер. Причём, позволю себе быть нескромным, топ-менеджер. Писательство — это хобби, не более того. Сама посуди, имеет ли смысл писать, если публика предпочитает дешёвую литературу? Читают Джо Пински, дерьмовое чтиво. Впрочем, этот автор на удивление гармонично развит. Он сам такое же дерьмо, как и его писанина. Такому балансу можно только позавидовать.

Эва пожала плечами:

— Чему тут удивляться? По большому счёту, Джо Пински это наглядный пример того, что популярно. Всё, что прикольно и не напрягает. Люди хотят уютной пустоты, как бы странно это ни звучало.

Мы свернули с шоссе на проселочную дорогу и через несколько минут подъехали к спуску на пляж. Я припарковал машину поближе к лестнице.

Вид с холма открывался — не насмотреться. Тёмная зелень соснового перелеска переходила в песчаную полосу пляжа, за которым от края до края сверкало на солнце большое озеро. Эва потянулась всем телом и нащупала босыми ступнями туфли. В поездках она любила скинуть обувь. А вот я делал наоборот.

Не выходя из машины, разулся, после чего встал на асфальт, пошевелил большими пальцами ног и пропищал: «Хелло, бэби!». Эва расхохоталась.

От парковки до леса идти было всего-ничего, но она сунула мне в руку узкую ладошку, словно боялась потеряться. Я осторожно сжал прохладные пальцы.

Дорога к озеру пролегала через небольшой сосновый лес. До ведьминского он ещё не дорос, хотя явно пытался: корни деревьев переплетались под землёй и через опавшую хвою, побуревшую от недавних дождей, по-змеиному выступали над её поверхностью. Только тут Эва остановилась и посмотрела на свою обувку.

«Ну-у, если бы я знала, что мы решим провести утро на природе…» — сказала она и рассмеялась, вытягивая вперед стройную ногу, обутую в туфлю-лодочку на небольшом каблуке. Кто бы сомневался, моя городская девчонка в своём репертуаре. Вообще-то, идея приехать сюда принадлежала Эве, поэтому выбору обуви я удивился. Но виду не подал. И подшучивать над ней не стал, сам не знаю почему.

— Так скидывай их, — и, вспомнив нашу традиционную шутку, добавил, — ты, конечно, та еще шрёдингерова кошка, но выбор здесь очевиден.

Однако Эва упрямо помотала головой. А что, если узлы корней над землёй поранят ноги, да и по камням неудобно и больно ступать… Спорить было бесполезно — конечно, она спустилась в этих чёртовых лодочках, держась за мою руку и оскальзываясь на каждом шагу.

— Тебе всё равно придется их снять, — сказал я, как только мы вышли к кромке воды, — по суше на тот пляж не пройти, только по воде.

Она скорчила досадливую гримаску и пожала плечами. Глянула на меня, приставив ладонь «козырьком» ко лбу — солнце слепило. Глаза так и светились лукавством.

Так, понятно, крепость не сдастся без боя.

Предвосхищая вопрос, ответил твёрдо:

— Нет. Пойдёшь сама, ножками… Да, именно этими вот, красивыми, и пойдёшь.

Эва притворно огорчилась.

— Ладно. Но тогда… — она завертела головой по сторонам, — сначала я схожу туда.

Глянцевый ноготок однозначно указывал на стоящий метрах в ста от нас пляжный ларёк с большущей вывеской «Всё для вашего отдыха».

— Куплю себе уродские аквасоки, стану похожей на гномиху, будешь меня такую любить? — улыбаясь, проговорила она.

Опять риторические вопросы начались. Я скинул лямку рюкзака и присёл на нагретый солнцем валун.

— Душа моя, мне без разницы. Королеву делает походка.

— О! — Эва вздёрнула нос и расправила плечи. — Смотри же, вот идёт королева!

Помахав мне рукой, она выбралась на заасфальтированную дорожку и направилась к ларьку.

Я остался сидеть у воды на горячем камне. Сначала наблюдал за стайкой диких гусей. Они довольно гоготали, то и дело подныривая, вода струилась по пёстрым, отливающим перламутром перьям, и я им даже позавидовал — солнце сегодня пекло немилосердно. Постепенно мысли свернули на накатанную колею: презентация в понедельник, пара встреч с партнёрами, к которым ещё надо подготовиться, причём сегодня вечером. Жалко, время бездарно уходит, пока тут сижу. А ведь каждая минута на счету. Хотел же взять на озеро ноутбук, но Эва воспротивилась. Сегодня, видите ли, воскресенье, которое мы должны провести вместе, потому что последний раз наш совместный выходной был месяцев шесть назад.

Что ж, амбиции — это такая штука… Они, как промышленный пылесос, высасывают из тебя всё, не оставляют ни крупицы лишнего, праздного. И вот сначала ты работаешь по вечерам, потом по выходным, приходишь в офис даже в праздники, а после — отказываешься от отпуска, потому что проект горит, и вдруг приятель, честно признающий, что больше восьми часов в день не пашет, уже заклеймён тобой как неудачник. Отец тоже был трудоголиком. Сколько себя помню, никогда не видел его праздным. Завести будильник, отсидеть своё от восьми до пяти, с понедельника по пятницу, повторить на следующей неделе? Это было не про него. Я амбициозен, как и мой отец, но что в этом плохого? Кто-то ради адреналина прыгает с моста, а я работаю — многие скажут, что ради материальных ценностей. Нет, не только. Ещё ради кайфа, который накрывает, когда тебе в очередной раз удаётся раскрутить сложный проект, когда всё работает, как механизм швейцарских часов, когда ты сам — часть сложнейшего механизма, и значимая притом часть. А заработанные мною деньги и то, что я могу на них купить — это материальное подтверждение моего статуса, моей состоятельности, чёрт возьми. Это хорошие дивиденды с моих амбиций. Тот, кто сказал, что деньги не делают нас счастливыми — просто олух. Ну и, опять же, у всех у нас бывают моменты, когда жизнь не ладится. Но если жизнь когда-нибудь не заладится у меня, к этому моменту я предпочитаю иметь круглый счёт в банке.

Телефон прогудел, оповещая о полученной эсэмэске. Я глянул на экран. Опять мура какая-то, рекламная акция.

Ничего себе, а ведь уже двадцать минут прошло… Не может выбрать, какого цвета обувку купить, что ли? Видимо, в старой лавке аквасоки были представлены как минимум в пятидесяти оттенках розового. Вспомнил было, как долго она выбирает любую вещь, не говоря о том, как любовно перебирает книги в антикварной лавке, но в этот момент плоский камень с прожилками, который я поднял с песка и уже собирался запулить в воду, обжег мне пальцы. Тряхнув рукой, я отбросил голыш на песок и тот, отразив солнечный свет, блеснул ярко-оранжевым.

Нет, ну двадцать минут на покупку резиновых тапок — это перебор.

Я поднялся с камня и зашагал к магазинчику, который, на мой взгляд, больше напоминал старую будку. Поднялся по разбухшим потемневшим ступеням и замер на пороге, разглядывая лавку. Смотреть там было не на что: купальные костюмы на вешалках, ряды с резиновой обувью, рыболовные снасти на полках. В одном из углов сиротливо приткнулся оранжевый каяк с вёслами. Похоже, его оттуда лет пять не доставали.

Ничего, что могло бы задержать женщину так надолго, я там не увидел.

Впрочем, как и Эву.

 

2

За прилавком человек лет пятидесяти, с длинными неухоженными волосами, с обвисшими щеками бассет-хаунда настраивал старое радио.

— Странно, — пробормотал он еле слышно, — ничего не понимаю… Как — «здесь»?

И резко повернулся к двери, почувствовав моё присутствие.

Уставился на меня с удивлением. А я — на него. Глаза у него косили безбожно: правый съехал к переносице и намертво там застрял, а левый то и дело закатывался вверх, точно его хозяин пытался разглядеть гудящую над головой навозную муху.

— Вам чего?

Нормальная реакция. Ну, мне оранжевый каяк, полкило заверните, будьте добры.

Я не сразу ответил. Пытался вспомнить, есть ли здесь другие лавки — может, Эва, купив обувь, пошла куда-нибудь за мороженым? Но нет, в голову ничего не приходило.

— Сюда моя жена зашла минут двадцать назад. — Не сводя глаз с Будочника, я наконец шагнул внутрь. — Молодая, русые волосы, одета в яркое платье.

Будочник приподнял брови. Правый глаз плавно двинулся к середине, но теперь уже левый покатился к переносице.

— А-а… Да-да, помню. У вас красивая жена.

Я медленно кивнул. Красивая, да только это не его дело.

— Она ушла?

Он почесал бровь.

— Ну… Купила обувку, спросила дорогу на дальний пляж и ушла через луг.

Я оторопело уставился на него. Мысли вдруг начали рассыпаться как крупа из разорванного пакета. Я в этих местах ещё мальчишкой с отцом рыбачил: тут вокруг один лес, и скалы нависают над прозрачной водой.

— Через какой ещё, к чёрту, луг? Откуда здесь луг взялся?

Будочник ткнул пальцем в окно:

— Да всегда тут был, сколько я здесь работаю. Вон, полюбуйтесь, все пляжники через него ходят. Сказала, что вы будете ждать её там.

Я потёр лоб. Как Эве могло прийти в голову отправиться на дальний пляж без меня, зная, что я жду её здесь?

— Но вас не было. — Будочник выглядел таким же озадаченным, как и я. Зрачки его глаз наконец-то заняли положенные природой места, и он вглядывался в моё лицо с пытливостью археолога, по одной кости пытающегося воссоздать в своём воображении целого динозавра. — Она вышла на веранду, огляделась, сказала, что вас нигде нет, и спросила, как пройти на дальний пляж.

Ну, и как меня можно было не увидеть, когда я, стоя на крыльце, отлично вижу валун, на котором недавно сидел? Ушла чёрт знает на какой пляж, даже не позвонив? Обижаться сегодня ей было определённо не на что. Что за дурацкие приколы?

Я набрал её номер, в ожидании ответа разглядывая рыжеющий от выжженной травы луг и удивляясь, почему никогда не видел его раньше. Единственное объяснение, которое пришло мне в голову: кто-то всё-таки выбил разрешение на вырубку деревьев в охранной зоне. Что ж, бизнес есть бизнес.

Длинные гудки тянулись один за другим. Чувствуя, как нарастает злость, старался дышать медленно и глубоко и ждал: вот сейчас, секунда, и Эва ответит, я должен сдерживаться, пусть мой голос звучит спокойно и дружелюбно.

Но она не ответила.

Не раздумывая больше, я перескочил через перекошенные ступеньки и быстрым шагом пошёл к лугу, а потом и побежал — прямиком через густую траву, не обращая внимания на жёсткие стебли, больно царапавшие ноги. Пересушенный, побуревший от жара ковыль доходил мне до бедра, но когда я выбрался на ветвящуюся через луг тропу, бежать стало легче. В воздухе отчётливо пахло шашлычным дымом — на дальнем пляже народ времени даром не терял. Запах был настолько сильным, что я закашлялся и перешёл на шаг. Низко над горизонтом уже клубились брюхатые дождём тучи, но солнце жарило так яро, что вполне могло подпалить пару-тройку гектаров леса.

Пару раз на ходу я ещё вызывал Эву — но теперь даже автоответчик молчал. Я уже всерьёз злился — хотя и понимал, что такое поведение нетипично для неё и что ему наверняка есть разумное объяснение. Но лучше бы мне побыстрее её найти. Не нравилась мне вся эта история, а своей интуиции я привык доверять.

К тому моменту, когда на тропу в нескольких метрах передо мной из высокого сухостоя выскочил здоровущий ротвейлер, я уже изрядно себя накрутил. Пес оскалил желтоватые клыки и зарычал, но я только ускорился и, сжав кулаки, рванул прямо на него. Злость кипела во мне, искала выхода. Если бы он хотя бы дёрнулся в мою сторону, я бы его придушил. Но ротвейлер, трусливо взвизгнув, отскочил туда, откуда и объявился — в этот адов пережжённый ковыль, от которого исходили жар и сушь.

— Керби, ко мне! — разнеслось над лугом, и сухотравье пошло волнами от рассекавшего его мощного собачьего тела.

Уроды, как можно такую зверюгу без контроля отпускать? Ладно, я, а шёл бы ребёнок?

Или… Эва?

До пляжа я добежал через несколько минут. Там было не так уж много народу. Пляж представлял собой узкую полосу песка длиной метров сто, окружённую грядой из небольших валунов. Дальше начиналась трава, на которой паслись дикие гуси. На возвышавшийся неподалёку от лужайки «отпугиватель птиц» гуси не реагировали — проходили мимо с важным видом, выгибали шеи и трясли гузками.

Несколько детей плескались на мелководье. Взрослые — кто загорал, кто жарил мясо на углях в специально отведённом месте, кто выкладывал еду в контейнерах на дощатые столы, накрытые яркими клеенчатыми скатертями. Я обошёл всех. Никто не видел Эву. Я показывал её фотографию в мобильнике, просил всмотреться, вспомнить, вдруг просто не обратили внимания, но они лишь мило улыбались, разводили руками и сожалели, что не могут помочь. Теперь я уже нервничал не на шутку. И что теперь, куда кинуться?

Покрутившись, поймал слабый сигнал, но через пару секунд телефон проскрипел, что абонент не в зоне действия сети, после чего ушёл на перезагрузку.

Сбитый с толку, я подошёл к самой кромке воды, соображая, что делать дальше.

Нужно было собраться с мыслями. Эвы здесь нет и не было — могла она испугаться собаки, свернуть с тропинки? Но куда?

…И тут я увидел нечто. Наверное, у меня даже челюсть отвисла.

К берегу подплывало каноэ, на дне которого лежала туша подстреленного оленя. Ещё недавно мощное, благородное животное, сейчас он, обмякший, с остекленевшими глазами и вываленным языком, вяло покачивал головой в такт волнам. Лодкой правила старушка лет семидесяти, невысокая и сухонькая, одетая в спасательный жилет поверх аляповатого купальника с изображением Человека-Паука. Лицо Спайдермена оказалось аккурат на её отвисшей груди, отчего вид у супергероя был донельзя озадаченный, если не сказать печальный. В довершение образа на голове пожилой леди красовалась белая шляпка с флердоранжем, к которой была приколота длинная, тоже белая вуаль, густо заляпанная кровью.

У меня мелькнула шальная мысль, уж не попал ли я на съёмки фильма, потому что породить этот безумный типаж могло только больное воображение какого-нибудь фон Триера. Но тут, поравнявшись со мной, бравая лодочница в упор посмотрела на меня. Взгляд у неё был абсолютно нормальный — ясный, ироничный, немного грустный, и это настолько не вязалось с её внешним видом, что я слегка «подвис».

— Сестёр видели? — громко проговорила она, продолжая смотреть на меня.

Я пожал плечами. Похоже, старушек-разбойниц тут целая семейка, но своих родственниц леди пусть разыскивает без меня.

Мне жену надо искать, и срочно.

Я уже развернулся и двинул назад, к лугу, как по темени тюкнула страшная мысль: что, если Эва не покидала магазин Будочника, а я, как последний дурак, позволил себя обмануть?

В следующую секунду я уже нёсся во весь опор.

— Идите к сёстрам! — догнал меня старушечий голос.

Да сама ты на хер иди со своими сестрами!

Дымом пахло всё сильнее, я закашлялся и, проклиная это озеро, Будочника, старуху и самого себя, рванул со всех ног, холодея от мысли, что допустил непоправимую ошибку.

Уже на тропке меня настиг звенящий крик старухи:

— У вас пять минут!

Я добежал за три.

Будочника я застал в той же позе, что и в первый раз: он сосредоточенно настраивал радио и на что-то вполголоса горестно сетовал. Увидев меня, вышёл из-за прилавка.

— Нашли жену? Всё в порядке?

— Нет… — Я закашлялся. — Её не видели на дальнем пляже. Вы уверены, что она именно туда ушла?

Будочник пожал плечами. Откуда ему знать, что леди решила делать дальше? Он всего лишь показал дорогу.

— У вас карты маршрутов есть? Я вот думаю, где она могла свернуть…

Могла ли она заблудиться? Если бы она повернула направо, то быстро вышла бы к шоссе, которое проходит вдоль озера. Если какая-нибудь, не замеченная мной, тропа увела её налево, она быстро бы достигла озера и по воде могла либо дойти до дальнего пляжа, либо вернуться к парковке. Мы разминулись, и я понимал, что, не найдя меня на дальнем пляже, Эва должна вернуться к машине. И всё же что-то меня беспокоило. Здесь не было медведей, не должно быть. Медведи — дальше, к северу, а здесь работает служба охраны, лесники, ранчеры. Но номер этой службы я безрезультатно набирал уже несколько раз. Сигнала не было, интернета тоже.

Будочник разложил передо мной карту. Я смотрел на пересечения лесных тропок и пытался сообразить, что не так. Дошло не сразу: на карте ни шоссе, ни парковки не было. Она явно устарела.

Одинокая муха тоскливо жужжала под потолком, то и дело врезаясь в плафон подвесной лампы. Её попытки вышибить себе мозги были так же безрезультатны, как мои — воспользоваться своими мозгами по назначению.

В голове рисовались картинки одна другой хреновее.

Будочник уселся за прилавок, потянулся к ближней полке, снял оттуда небольшую статуэтку и принялся натирать её краем клетчатой рубахи, старательно делая вид, что меня нет, но из-за его косящего глаза меня не покидало ощущение, что он пристально за мной наблюдает.

Я опять набрал номер Эвы. Потянулись длинные гудки. В ожидании ответа запустил руку в волосы и принялся мерить шагами пол. Гудок — шаг. Гудок — шаг. На десятом шаге включился автоответчик, но вместо нежного голоса Эвы раздалось невнятное шипение и потрескивание, точно на старом проигрывателе заело пластинку. Да что за!.. И тут же без того слабый сигнал пропал окончательно.

Будочник демонстративно кашлянул.

Я резко обернулся.

— Послушайте, у вас обычный телефон есть? Я могу позвонить от вас?

— А смысл? Здесь же везде горы… — он потёр глаза, с трудом сфокусировался и с сожалением посмотрел на радиоприёмник. — Связь хреновая. Вам нужно в город.

Что здесь неподалеку, Ля Пеш, посёлок? Я опять уставился в карту, но ничего подобного на ней не нашёл.

Будочник, заметив моё замешательство, осторожно поставил на прилавок фигурку тощего кота с ненормально длинным, закрученным в спираль хвостом, затем вытащил из ящика под кассой несколько кусков коричневой обёрточной бумаги. Склонился над столешницей рядом со мной и обвёл красной ручкой на карте помеченное бежевым квадратное пятно без надписи.

— Значит, так, сейчас выходите, поворачиваете налево, и тут недалеко деревянные ворота и тропка. Она приведёт вас к туннелю. Наличка есть? Двадцатку дайте.

Озадаченный, я вытащил бумажник. В обмен на купюру Будочник протянул мне четыре куска нарезанной бумаги.

Я покрутил обрезки в руке, пытаясь понять, за что выложил двадцать баксов и что мне делать с этим мусором.

— Это талоны, — снисходительно пояснил Будочник, заметив моё недоумение.

— Подъём вам обойдётся в четыре талона. Вам всё объяснят, главное, делайте то, что скажут Сёстры.

— Сёстры? — перебил я его, вспомнив надрывный крик пожилой леди с пляжа. Медленно, очень медленно у меня начало холодеть в животе от мысли, что я имею дело с умалишёнными.

— Сёстры, — повторил Будочник с нажимом и постучал по карте пером старой ручки. — Сами поймёте, когда увидите. И вот что — не смотрите им в глаза. — Левый его глаз сделал круговой оборот и вперился в меня.

— Когда окажетесь наверху, ищите железнодорожную станцию. Поезд довезёт вас до Города. Я даже больше чем уверен, что ваша жена давно там.

Я машинально потянулся за картой и локтем нечаянно задел статуэтку. Клянусь, фарфоровый ублюдок словно бы только этого и ждал — кувыркнулся вниз падшим ангелом и грохнулся на пол со смачным чваком.

Вдребезги, даже хвоста не осталось.

— Ну что вы так… неаккуратно! — Будочник, перегнувшись через прилавок, горестно уставился на останки.

Скривился, скрипнул зубами, и я снова полез за бумажником.

Сколько там стоит эта статуэтка? Не антиквариат же, в самом деле.

— Уберите деньги, деньгами вы не поможете! — Он таращил на меня свои косящие глаза и за малым не рыдал. — Вы знаете, какой это был кот? Я его дарил… своим приятелям. Он оживал ночью, прыгал к ним на подушку, поддевал им веки когтями и крал сны.

Что?.. Крал сны? Я мысленно покрутил пальцем у виска и проговорил, стараясь звучать не очень язвительно:

— Что ж, раз деньгами горю не поможешь, примите мои соболезнования.

Ей-богу, если бы у меня на голове была бейсболка, я бы её снял — настолько скорбным выглядел Будочник.

— Одно хорошо: ваши приятели теперь могут спать спокойно.

Будочник, нехорошо оскалясь, посмотрел на меня в упор:

— Не беспокойтесь, давно уже спят.

Ох, каким подвохом повеяло от его взгляда и ухмылки! Он шутит, сказал я себе. «Не психуй, он не то имеет в виду!». И все же я подался вперёд, и несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза: я — с подозрением, он — с нескрываемым торжеством. Несмотря на попытки убедить себя в нормальности происходящего, я чуял в нём второе дно, покрытое гнилым илом.

Эва не заблудилась. Эва не дошла до дальнего пляжа. Вышла ли она из этой будки?

Я завёл руку за спину, нащупал в кармане складной нож и спросил Будочника в лоб, есть ли здесь подсобные помещения. Он, похоже, не ожидал такого вопроса, потому что недавнее торжество сменилось недоумением, но ответил, что я могу осмотреть тут всё, даже его машину, если у меня есть какие-то сомнения на его счёт.

Да, в будке обнаружился кухонный закуток с плохо вымытой раковиной и обшарпанной микроволновкой — но спрятать в нём можно было разве что кошку. Потом мы вышли через заднюю дверь к машине Будочника, и он просто отдал мне ключи. Я уже понимал, что и там ничего не найду, но всё же проверил. На засаленной обивке кресел не было светлых волос Эвы, в салоне не пахло её духами.

— Осматривайте сколько душе угодно, молодой человек, — в голосе Будочника прозвучали высокомерные нотки. Он сплюнул и залез указательным пальцем в рот, выковыривая что-то между зубами. — Но, уверяю вас, вашей жены тут нет. Она ушла. Вы только мешаете… — Будочник запнулся.

— Только мешаете мне работать.

Видимо, он сам понимал абсурдность своей фразы — вокруг, кроме нас двоих, не было ни одной живой души.

Я всё-таки открыл багажник и не увидел там ничего, кроме автомобильной аптечки и нескольких серых то ли шаров, то ли теннисных мячей.

На всякий случай я попросил у него удостоверение личности, и он протянул мне водительские права. Не возражая, словно принимая моё право на подозрительность. Я сфотографировал и его, и права. Не отвертится, если что.

Но думать о возможных масштабах этого «если что» мне было страшно.

 

3

Деревянные ворота в основательном заборе, за которым совсем близко, густой стеной, стоял хвойный лес, оказались заперты. Замка я не увидел, поэтому, недолго думая, перелез через забор — и обнаружил с обратной стороны задвинутую щеколду. Да что они тут, все больные, что ли? Кому понадобилось запираться со стороны леса?

Тропка, как Будочник и обещал, начиналась сразу от ворот и уводила в лес. Под его пологом было прохладно, но в глаза и уши лезла навязчивая мошкара. Я снова припустил со всех ног и не сразу понял, что тут не в порядке.

Тихо. В лесу стояла такая тишина, что было слышно, как сыплются на землю сухие иголки. Здесь не пели птицы, в кустах не копошилась мелкая живность, и даже ветер, на дальнем пляже парусом раздувавший кровавую фату леди с оленем, перешёл в мёртвый штиль. Может, ещё и поэтому мне было тяжело дышать. В лесу уже привычно воняло дымом и чем-то ещё — приторно-сладким, тошнотворным.

Видимо, я перегрузился эмоциями и уже перешёл порог реакции, потому что ничему не удивлялся и лишь механически отмечал, что сумах не должен пламенеть сейчас — до сентября ещё два месяца. Да и малочисленные здесь лиственные деревья стояли совсем голые — оно как бы странно для июля.

Как минимум странно.

Давящая тишина, нарастающая вонь и перепутавшие сезон деревья… Я чувствовал себя как близорукий человек, ведущий машину по тёмной дороге в снегопад.

Вскоре лес стал совсем нехорош.

Я перешёл на быстрый шаг: мне стало казаться, что почва под ногами двигается, как будто вздыхает судорожно. Чёрные, обгоревшие стволы, огромные проплешины выжженной земли — и абсолютное безмолвие, в котором начинало мерещиться что-то зловещее. Жара давила всё сильнее, зной, казалось, шёл даже из-под земли. Дым, забившийся в каждую пору, пропитавший одежду — но при этом невидимый, будто растворенный в воздухе, гнал меня. К этому моменту я хотел только одного — дышать.

Метров за сто до выхода на поляну горелый лес сменился густо растущим хвойником, вокруг разом потемнело. Под ногами неприятно похрустывала ржаво-бурая хвоя, сплошь усеявшая тропу. Смердело уже нестерпимо. Я стащил с себя футболку и завязал на лице подобием маски. Это мало помогало, от вони резало глаза.

На голое плечо шлёпнулось что-то влажное, неприятно вязкое. Я машинально прикоснулся, поднёс пальцы к лицу. Кровь…

Я резко вскинул голову.

Примерно в паре метров надо мной, нанизанная на толстый сук, как люля-кебаб — на шампур, распласталась туша дикого подсвинка. Из его пробитого брюха, стекая по суку, капала кровь, а из пасти торчала дубовая ветка с листьями.

Ветви соседних деревьев, насколько видел глаз, были унизаны падалью — от крупного зверья вроде кабанов и оленей до енотов и опоссумов. Все они неумело, но старательно были украшены листьями и венками из мелких белых цветов. Перемежая разлагающиеся туши, на ветках раскинулись звериные шкуры. Между всеми этими плодами шизофренического творчества висели длинные ожерелья из ягод и пёстрые ленты.

Твою мать… Да что за чертовщина здесь творится?

Страх за Эву пробил как удар током: по всему телу прошла дрожь, но сознание тут же прояснилось и осталась только одна мысль. Действовать, не медлить. На деревьях, конечно, те ещё «новогодние игрушки», но человеческих трупов нет, а паника мне сейчас не к чему.

Но как я себя ни сдерживал, всё же опять перешёл на бег. Кажется, столько я ещё в своей жизни не бегал. Кажется, я ещё не бегал так быстро. Как защитная реакция, промелькнуло легкомысленное «Беги, Форест, беги», но не успел я свернуть у покореженного дерева, как увидел, наконец, темнеющий провал входа.

Так называемый туннель оказался заброшенной штольней.

Запах дыма и вонь от падали разом ослабели, будто невидимый смердящий спрут не мог дотянуться сюда погаными щупальцами. Выдохнув с облегчением, я прошёл под аркой из красного известняка и оказался в пещере с высоким сводом. Свет проникал в неё снаружи, но на скалистых выступах тут и там горели свечи. Здесь было многолюдно, но очень тихо, люди, если и переговаривались, то только шёпотом. С десяток человек, отстранённых, погружённых в себя, сидели прямо на полу, остальные подпирали стены или бесцельно бродили по пещере.

В центре пещеры стояли три женщины в монашеских одеждах. Запрокинув головы и прикрыв глаза, они беззвучно шептали слова молитвы. Сложенные на груди пальцы у всех троих мерно шевелились в такт, словно женщины плели какой-то видимый только им узор. С потолка на их лица падали капли — слёзы плачущих сталактитов, но они словно не замечали этого, погруженные в молитвенный транс.

За их спинами начинался вход в шахту — провал в скальной породе, пропасть чёрного, не пропускающая свет. С минуту, точно зачарованный, я не мог отвести взгляд от провала. Ломаная линия арки, и внутри неё только чёрный цвет, без света и тени, совершенный чёрный — как будто кто-то нарисовал в фотошопе геометрическую фигуру со множеством острых углов, выбрал #000000 и воспользовался заливкой.

Я вглядывался в лица, искал глазами яркое платье, но Эвы в пещере не было. Спрашивал, но все только качали головами. Никто её не видел. Возможно, она уже поднялась в Город, говорили они, тихо и боязливо косились на молящихся женщин. Да она, скорее всего, уже поднялась, успокойтесь, не ищите, не бегайте, вас отведут — их едва тлеющие голоса сливались в один и звучали одинаково обречённо.

Отойдя в сторону, я сел прямо на землю, привалившись спиной к стене. Закрыл глаза. В ушах звенело от напряжения. Последние полгода я обленился, перестал бегать до начала рабочего дня: даже странно как-то, что выдержал сейчас такой марафон.

Но усталость прошла почти сразу, стоило мне только закрыть глаза. Сидел и повторял про себя: «Без паники, найдём пропажу и вернём на место», но скоро пришлось признать, что аутотренинг помогает не очень-то. Скорее бы тут хоть что-то началось.

— Скоро приедут, — услышал я хриплый голос рядом с собой.

Поднял голову. Голос принадлежал подростку лет двенадцати, черноволосому и темноглазому. Он согнул в круг короткий ивовый прут и сейчас оплетал его жесткими на вид, серыми нитями.

— Кто приедет? Сёстры?

— Сёстры — эвон они, — пацанёнок кивнул в сторону молящихся монахинь, и его пальцы ни на секунду не замедлились, — а приедут шахтёры. Надо будет просто идти за их вагонеткой, и тогда не заблудишься.

Он говорил монотонно, без интонаций, продолжая свою работу.

— А ты что, один здесь? Родители где?

Пацанёнок пожал плечами и ничего не ответил. Пальцы его двигались словно сами по себе, мыслями, казалось, он был далеко. Ещё одна тень, поглощаемая обречённостью.

Обречённость похожа на неньютоновскую жидкость. Пока барахтаешься, что-то делаешь, она сохраняет плотность и позволяет поверить в иллюзию, что ты можешь проложить дорогу через эту топь. Но стоит только затихнуть, как мигом проваливаешься в вязкую тоску.

Не знаю, почему мне хотелось продолжать разговор. Может, потому, что с момента, как Эва пропала, поговорить с кем-то нормально у меня не получалось. Простой разговор ни о чём был мне сейчас необходим, чтобы сказать самому себе: «Ты, конечно, латентный психопат, но ещё не безумец».

Рискуя показаться навязчивым, я всё же ткнул пальцем в его поделку:

— Ловца плетёшь?

— Его самого. Да толку-то уже… Перьев тут не найти.

Он вздохнул и потёр глаз. Вроде как слезу смахнул, но глаза были сухие. Потом посмотрел на меня и протянул безделушку:

— Закончите? Видите, тут ещё бусину надо…

На автомате я потянулся за бумажником и, не глядя, вытащил несколько мелких купюр. Действительно ли пацанёнок продавал свой сувенир, или я следовал правилу «любой труд должен быть оплачен» — не знаю. Вспомнилось почему-то, как отец, особенно в последних классах, взял за правило штрафовать за плохие оценки, но так же щедро вознаграждал за отличные.

Вытянув раскрытую ладонь перед собой, мальчишка энергично замотал головой: нет, это же подарок, от чистого сердца. Да и нельзя брать деньги за настоящего Ловца, а этот — самый что ни на есть настоящий.

— И что же, — я невольно улыбнулся, — теперь точно будут сниться только хорошие сны? Вот уж действительно, душевный покой хотя бы ночью не купишь ни за какие деньги.

Я взял Ловца. Невплетённые нити «паутины» болтались точно перерезанные нити чьих-то судеб. Эва давно хотела сделать этот амулет, повесить у изголовья нашей кровати. Я шутил, что и сам — Ловец не хуже, храпом могу отогнать любую нечистую силу, любой дурной сон, а она отвечала: «Вот сон отогнать можешь, это точно».

По изгибу ивы пробежало отражение пламени, послышалось лёгкое потрескивание. Кто-то поднял над моим плечом свечу.

Уже оборачиваясь, я машинально сунул Ловца в карман.

И — отшатнулся, едва не выругавшись. Передо мной стояла Сестра — очень высокая, ростом с меня. Забыв предостережение Будочника, я смотрел на её лицо, чувствуя, как позвоночник продирает ознобом.

Глаз у неё не было. Вообще не было.

В её глазницах застыло что-то вроде белесого пористого теста.

— Ваши талоны, — прошелестел бесцветный голос, но огонёк свечи, которую она держала перед собой, даже не шелохнулся.

Не без опаски я вложил нарезанные куски бумаги в узкую ладонь. Она была ледяной и белой, как алебастр.

— Наденьте это.

Она протянула аккуратно сложенное полотно, которое, стоило мне развернуть его, оказалось чем-то вроде вретища — чёрного, мешок мешком, с прорезями для головы и рук, грубыми швами наружу. Все, кто был в пещере, получили по такому же балахону и без протеста облачились в странные одеяния. Надев рубище, я тут же почувствовал, как тысячи тонких иголок впились мне в кожу даже сквозь ткань майки. Руки и шея чесались особенно сильно.

Тьма в глубине пещеры стала стремительно светлеть, люди всполошились, засуетились, и я догадался, что приближаются те самые таинственные проводники через туннель, «шахтёры». Наконец свет от фонаря вагонетки полностью осветил вход, и я увидел, что он вырублен в белой, с искрой, породе, похожей на мрамор. Впряжённый в вагонетку шахтный пит-пони остановился, как только колеса звякнули о тупиковые упоры. Грязно-серый, лысый, с подбритой гривой и коротко подстриженным хвостом, он застыл, опустив вниз длинную морду, на которую была надета плотная кожаная маска, похожая на противогаз. Под уздцы его держал высокий человек в жилетке на голое тело, с лицом, настолько чёрным от угольных разводов, что в полумраке пещеры, при свете свечей, его глаза блестели как у кошки. Второй коногон, такой же чумазый, как и первый, соскочил с оглобли, на которой балансировал с ловкостью циркового гимнаста. Вдвоём они принялись распрягать несчастное животное — видимо, с намерением запрячь его с другого конца пустой вагонетки.

Сразу за вагонеткой встали Сёстры, за ними выстроились люди в рубищах. Я оказался почти в первых рядах и, оглядевшись, поразился, как много народу собралось в пещере. Все как один обряженные в балахоны, люди, потеряв лица, сливались в чёрную недвижимую массу.

Но как только вагонетка тронулась с места, мы все торопливо последовали за ней, стараясь держаться в полосе света.

Не знаю, как долго длился переход. Иногда вагонетка останавливалась, и мы пользовались этими минутами, чтобы присесть у скал и передохнуть. В один из таких привалов, прикрыв глаза, я вспомнил, как мы с Эвой путешествовали по Греции. Это было лет пять назад, в наш последний совместный отпуск. В скальных монастырях Метеор мы ожидали увидеть аскезу, суровых монахов, а нашли мирный и не лишенный удобств быт. В одном из монастырских двориков рос гранат, что само по себе выглядело необычно, если учесть, что монастырь находился на самом верху высоченной скалы. Один из монахов, увидев, что Эва засмотрелась на ветку с большим зрелым плодом, сорвал гранат и с улыбкой вручил ей. Они обменялись парой фраз, после чего Эва подошла ко мне, протягивая плод. «Представляешь, он говорит, что на древе познания росли не яблоки, а гранаты», — сказала она, смеясь, и небо за её спиной начало закручиваться в тугую спираль, а на белое платье одна за другой посыпались густые рубиновые капли, и из них расцветали маки, много маков, целое маковое поле, которое заслонило белый цвет.

Мне обожгло плечи, и я проснулся. Вскочил на ноги и с недоумением уставился на камень, к которому пару мгновений назад прислонялся. Мог бы поклясться, что на нём проступил и тут же растворился в белизне яркий узор Эвиного платья.

Чего только спросонья не померещится…

После ещё пары привалов вагонетка подошла к широким ступеням, залитым солнечными лучами. Из полутьмы перехода смотреть на ослепительный свет было больно, я щурился и заслонял глаза рукой, но они всё равно слезились.

Мне казалось, что в туннеле прошла целая вечность, но солнце, похоже, едва только перешло зенит. Я вспомнил, как, заглушая машину, мельком бросил взгляд на электронное табло. На часах тогда было 12:01.

Сёстры, молча, обходясь одними жестами, быстро разделили нас на четыре шеренги и сами встали впереди процессии.

Мрамор был ощутимо тёплым — от ярких и горячих солнечных лучей, которые, освещая лестницу, проливались на наши головы из огромных окон, находящихся под самым потолком башни.

Впереди, на много ступеней вверх, шли Сёстры, их венцетки вздрагивали при любом движении, будто крылья раненых ангелов. Вскоре каждый шаг по широким ступеням давался мне уже с усилием. Я перестал их считать после третьей сотни, усталость наваливалась на грудь удушливым кулем, каменели ноги. Люди, шедшие рядом, молчали, лишь мерный шорох сотен ног да хитиновый шелест балахонов разбавляли тяжелую тишину.

Внезапно по толпе прошла волна оживления, и поток, начиная сверху, разошёлся по оба края бесконечной лестницы — споро, точно «молния» замка, расстёгнутая нетерпеливой рукой. Люди теснились друг к другу, неприязненно терпя вынужденное соседство, но никто так и не издал ни звука.

Оставленный всеми, я остался стоять посреди лестницы.

Навстречу мне спускалась ещё одна процессия, намного меньше нашей. Возглавляли её так же Сёстры, чьи бельма при дневном свете пугали молочной белизной. За ними, потерянно и безлико, шли люди в чёрных хитонах, подобных нашим. Замыкали процессию несколько детей, которые осторожно вели в поводу белую лошадь. Настолько белую, что сразу её было и не разглядеть — она сливалась с белизной лестницы. Лошадь аккуратно ставила копыта, медлила, словно думала, что шагает по льду и боялась поскользнуться.

Я смотрел ей вслед, пока она со своими провожатыми не вошла в полосу густой тени, клубящуюся на одном из пролётов лестницы далеко внизу. Сразу вслед за этим толпа сомкнулась, и, понукаемый движением потока, я продолжил безумный подъём.

Жара ближе к выходу стала настолько невыносимой, что когда это путешествие закончилось и я вышёл наконец из туннеля, меня пробил холодный, до озноба, пот. Возможно, ещё и поэтому первый глоток свежего воздуха показался таким сладким.

Будочник не соврал: в ста метрах от выхода из туннеля я увидел и подъём на платформу, и небольшой вокзал, и поблескивающий свежей краской железнодорожный состав. Содрав с себя и отшвырнув в сторону опостылевший балахон, я достал бумажник и вытащил новенькую двадцатидолларовую купюру.

В помещении уже толпился народ, но никто не подходил к стойке с кассовым аппаратом. Время люди убивали убого: либо пялились на платформу через большие панорамные окна, либо, не менее бесцельно — в экраны своих смартфонов. Только один развлекался странным образом, жонглируя небольшими лиловыми шарами: подбрасывал их в воздух, и они вспыхивали изнутри сотней ярких искр. Жонглёр заметил, что я смотрю на него, и дружелюбно подмигнул, но тут же вернулся к своей забаве.

Я подошёл к кассе и положил на столешницу купюру. Кассир, по-крысиному шуршавший под стойкой в каких-то коробках, вынырнул, точно чёртик из табакерки и уставился на меня снулыми глазами. Косыми, чёрт его побери! От неожиданности я едва не отпрянул. Готов поклясться, что это был тот же самый Будочник. Те же патлы вдоль одутловатых щёк, нос картошкой. Только на щеке красовалась огромная чёрная бородавка, похожая на обожравшегося клопа.

Мать вашу, да они близнецы, что ли?

— Билет до Города, — произнёс я, стряхнув оторопь.

Кассир любезно осклабился.

— Деньги не принимаем. Только талоны.

— Ладно. Где я могу купить эти ваши талоны?

— Здесь и можете купить. Только поторопитесь — поезд уходит через десять минут.

Вот же тварь. Купюра на столешнице, что ему мешает взять её сейчас и продать мне эти долбаные талоны, за которые я через секунду у него же куплю билет на поезд?

Выдержав секундную паузу, Будочник или брат Будочника сгрёб двадцатку и, сделав мне знак, ушёл в подсобку.

Ожидая его, я зацепился взглядом за висящие над стойкой кассы огромные часы в деревянной оправе с пожелтевшим, как лист старинной книги циферблатом. С ними явно было что-то не так. Я смотрел, будто заворожённый, на застывшую секундную стрелку. Она едва заметно подрагивала, точно ей не хватало силы, чтобы сместиться на деление вперёд, и стрелка раскачивала себя, собираясь для рывка. На первый взгляд часы могли показаться сломанными, если бы не еле слышимое, похожее на угасающий пульс, медленное тиканье в их механическом нутре. Наконец стрелка дёрнулась. Я был готов поклясться, что между её движением от одной сморщенной от влажности чёрточки до другой прошло минуты три.

Голова закружилась. Я терял чувство времени.

Ещё через пять неимоверно растянувшихся секунд Будочник вернулся, вытирая руки замасленной тряпкой. Из кармана его клетчатой рубахи торчал уголок моей купюры.

— Один талон, — сообщил он деловито и вытащил из ящика кусок мятой бумаги.

— Внизу за двадцать долларов покупал четыре, — возразил я и тут же уловил сдавленный шёпот за спиной. Оглянулся: те, кто до этого праздно ошивались в комнате, выстроились за моей спиной в смердящую одноликую очередь. Люди с серыми лицами, в синих, будто припудренных пылью пиджаках — даже не люди, а некие сущности, пепел, на время принявший человеческое обличье. Только Жонглёр по-прежнему стоял в стороне, всё так же развлекаясь с искрящимися шарами.

— Так это было внизу, — невозмутимо ответил Будочник, — а тут за те же деньги — только один.

— Берите и уходите, — услышал я за спиной голос толпы, и голос этот звучал как шелест распадающейся на части сожжённой бумаги, — за вами люди ждут.

«Штут-штут-ш-ш-штут…» — сухо зашуршало по залу эхо. Точно гремучка проползла по горячему песку. Меня передёрнуло.

— Поезд отходит, — проговорил Будочник душным голосом старьёвщика и добавил, явно издеваясь:

— Билет стоит четыре талона.

Я положил на стойку жёлтый огрызок бумаги, который эти умалишенные называли талоном. Тяжело прихлопнул его ладонью. Оттолкнулся, перемахнул через стойку прежде, чем тени за моей спиной успели что-то сообразить, и сграбастал Будочника за грудки. Ни страха, ни удивления не отразилось на его лице, когда я выдохнул:

— Билет, сука. Билет. Сейчас же.

Встряхнул его, чтобы понял, что я не шучу. Он обмяк в моих руках как авоська с мятыми помидорами. Ничего не отвечая, таращился стеклянными кукольными глазами — ни дать, ни взять, марионетка с обрезанными нитями.

— Дался вам этот билет, — услышал я голос Жонглёра. — Поезд уже отходит.

По полу медленно поплыли солнечные блики, и я, отшвырнув Будочника, который сполз по стене с остекленевшими глазами, рванул к выходу. Через тени, которые рассыпались шелестящим пеплом, мимо Жонглёра с его горящими шарами, и — на платформу. Разве не мог я запрыгнуть в вагон на ходу?

Уже у выхода Жонглёр прыгнул за мной — резко, без звука, как пламя, взметённое порывом ветра. Он догнал меня на лестнице и схватил за плечо. Я оттолкнул его.

— Вали на хрен!

Он опять попытался схватить меня за руку. Завязалась потасовка, мы оба потеряли равновесие и скатились со ступеней. Я упал плашмя и так приложился, что пару секунд не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Жонглер тяжело дышал рядом.

— Ты — мертвец, — вырвалось у меня. Я перевернулся, с ненавистью глядя на распластавшегося Жонглёра. — Какого хрена ты меня остановил?

— Оказал тебе услугу. Не нужен тебе поезд.

Я медленно сел, опираясь на руку. Тряхнул головой. Впереди тревожным красным горели удаляющиеся огни последнего вагона. Поезд набирал скорость.

Безнадежно, мне его уже не догнать.

— Тварь, — выдохнул я через стиснутые зубы. — Ну и тварь же ты.

Жонглёр тоже сел и спокойно посмотрел на меня. Черты его лица поплыли, меняясь — так утренний туман, поднимаясь от земли, растворяет в себе привычный мир.

— Тебе не нужен этот поезд. Это всего лишь детская игра. Поезд делает полный круг и возвращается на ту же самую станцию. Чтобы выйти отсюда, тебе достаточно пересечь этот парк. Пять минут ходьбы, и ты окажешься в Городе. Что ты там увидишь… никто не знает. Что ты здесь делаешь?

Пока он говорил, туман почти сошёл с его лица, и это новое лицо стало ясно видно мне. Оно было знакомым, но я не мог вспомнить, кто это. Возле ноги, качнувшись, замер искристый шарик. Я подобрал его с земли.

Что я здесь делаю? Дурацкий вопрос, ищу дорогого мне человека…

— Молодая женщина… лет тридцати, в платье с красными маками… — я бы показал фотографию, но неожиданно жонглёров шар вспыхнул у меня в руке ярким фейерверком.

Я резко разжал пальцы, он упал обратно в грязь, но не погас. Ошарашенный, я смотрел, как, треща и рассыпая искры, он постепенно превращается в обычный теннисный мяч вроде тех, что я видел в багажнике у Будочника.

Я перевёл взгляд на Жонглёра, а он всё это время, оказывается, не спускал глаз с меня.

— Вот оно что… — пробормотал он, потом добавил: — Хорошо. Я тебя проведу.

Куда, зачем? Устав от всей этой чертовщины, я повернулся к парку. Смотреть особо было не на что: высокие, пирамидальной формы деревья, посаженные идеальными рядами, прогулочные дорожки, скамейки с гнутыми спинками. И ни души.

Не глядя на Жонглёра, спросил:

— Я найду Эву там?

— В Городе? — Жонглёр на секунду задумался. — Не знаю. Я даже не знаю, каким для тебя будет этот Город. Здесь вообще нет ничего раз и навсегда определённого. Но пока ты здесь, Эву не найдут другие.

Я вздрогнул от последней фразы и спросил, кто они — эти другие, но Жонглёр не пояснил. Только добавил:

— Ты не можешь здесь долго оставаться.

— Это ещё почему?

— Этот мир — как зверь. Он уже увидел тебя, уже начал принюхиваться. И хотя тебе здесь не место, скоро ты начнёшь распадаться.

— У меня уже мозги распадаются. Тут кто-то может говорить не загадками?

Жонглёр объяснил как мог. Всё, с чем я сталкивался на своём пути, было не более чем фантазиями, чьими-то идеями, иллюзиями. Разве не из этого состоит, в конечном итоге, человеческая личность? Но здесь, в этом странном месте, личность разлагалась, как тело после смерти, распадалась на фрагменты, всё меньше и меньше, чтобы стать, в конечном итоге, частью полотна этого мира.

— Здесь, — он ткнул пальцем мне в лоб, — много ярких воспоминаний. Пока они вспыхивают в тебе, они не дают тебе распасться. Но они скоро угаснут. Тебе надо успеть выйти отсюда, выйти до того, как разобьются отражатели твоего последнего маяка.

У меня в мозгах все разбивалось и без его высокопарной речи. Я не нашёлся, что ответить, сказал только, что без Эвы отсюда не уйду, и точка.

Жонглёр пристально посмотрел на меня, после кивнул:

— Хорошо. У тебя мало времени, но давай попробуем.

Он наконец встал в полный рост, и я последовал его примеру.

— Пошли, покажу дорогу.

 

4

— А тебе какая выгода мне помогать?

Мы шли через парк, и Жонглёр подбрасывал свои дурацкие шары, не торопясь с ответом. На самом деле, вопросов у меня было много, но собраться с мыслями не получалось. Кто он и где я, к примеру. Да, для начала хотелось понять хотя бы это…

Чтобы расшевелить его, я уже собрался пошутить, что этот мир похож на декорации «Цирка дю Солей», который уехал, а клоуны почему-то остались, но тут за моей спиной раздался свистящий звук, как будто чайник вскипел. Мы резко обернулись. По земле в нашу сторону полз тонкий, как китайский шёлк, туман. Жонглёр чертыхнулся и посмотрел на меня с сожалением.

— Рановато, — он, словно утешая, положил мне руку на плечо. — Странно, что так быстро, но у каждого свой путь… Главное, не беги и не сопротивляйся, иначе будет очень больно и страшно.

Не беги? Да куда он меня заманил?

Ноги сами оттолкнулись от земли, но туман, до этого плавно растекавшийся волной, скрутился в тугую и плотную материю и, как змея, прыгнул за мной.

Нет, я не успел сделать ни шага. И эта неведомая тварь не опрокинула меня на землю. Я просто стоял не шевелясь, точно сам воздух этого места спеленал меня по рукам и ногам, а сгусток то ли из дыма, то ли белёсой плазмы замер в сантиметрах от моего лица. Он едва заметно покачивался, медленно, как кобра, заворожённая дудкой факира. Странно живой, безнадёжно чуждый… Самое омерзительное было, что эта тварь принюхивалась. А потом — растворилась. А я остался стоять, и Жонглёр по-прежнему сжимал моё плечо.

Нет, зубные врачи всё-таки врут. Не надо чистить зубы после каждого приёма пищи. Никогда не знаешь, какую тварь отпугнет твоё несвежее дыхание.

Жонглёр снова пробормотал «странно», а я, пытаясь подавить озноб, сквозь стиснутые зубы пробормотал, что если услышу это слово ещё раз, буду бить. И даже по голове.

— Он ошибся, — быстро пояснил мой спутник. — Не за тобой, выходит, шёл. Ничего не понимаю… Он же никогда не ошибается…

Зато я всё понимаю, ага…

— Да кто вообще этот «он»?

Жонглёр пожал плечами. Здесь ни для чего не было чётких определений, да и какой в них смысл, если иллюзии легко меняют форму? Он сам тоже был чьей-то иллюзией, но научился жить по правилам, а правила диктовали: подбрасывай шары и ловко их лови.

Он кинул шар мне, и я его поймал.

— Такая фишка, — он сделал вид, что хочет кинуть мне и второй шар, но я показал ему средний палец. — Тебе тут не место.

— Это я сам решу…

— Ты не можешь найти, что ищешь, потому что чужероден. Мир тебя выживет. Видел я такое. — Шар взлетел высоко, заискрил, но, как цирковой зверёк, притих, вернувшись в руку Жонглёра. — Дурак ты. Уходи, пока время на твоей стороне.

Не тратя время на пустое препирательство, я просто повернулся и пошёл — по холму вверх, в сторону Города.

Если бы этот клоун отстал, цены бы ему не было. Но нет, увязался, завёл свою шарманку, что мне не место здесь, и я должен уйти в свой мир, а я, окончательно одурев от абсурда происходящего, принялся втолковывать ему, что готов заплатить за помощь в поисках Эвы. Сколько он попросит. Деньги не проблема. А он смотрел на меня, как на идиота, и я сам чувствовал себя идиотом: какой смысл предлагать деньги здесь, где в цене рваные коричневые бумажки? Тогда, увязая в словах и теряя их смыслы, я стал говорить, что сделаю всё, что он потребует. Я просил его хотя бы сказать, есть ли тут кто-нибудь, кто может помочь — но в ответ слышал лишь бесконечное «тебе пора уходить». Чувствуя, что тону в этом странном разговоре, точно в липком ночном кошмаре, я всё равно не мог остановиться. Мы всё время повторяли одни и те же фразы — механически, без эмоций, когда наконец достигли ворот парка.

Первые капли дождя упали на тротуар. Я стоял на вершине холма, и передо мной простирался тёмный город. В одном из дальних кварталов полыхал большой пожар, клубы чёрного дыма смешивались с облаками. Жонглёр ткнул пальцем вниз и хмуро пробормотал, что ветер скоро поднимется, и весь город превратится в пепел.

Допустим, Будочник сказал правду, и Эва шла тем же путём, что и я. Тогда единственная безопасная дорога для неё — не спускаться в Город, а напротив, уходить от огня на ту сторону холма.

Значит, я на верном пути.

Но «допустим» в моём положении — очень страшное слово. Здесь нет никого, кому я мог бы верить.

Я огляделся. По другую сторону холма не было ни деревьев, ни кустов, только серые пятиэтажные здания, перемежаемые редкими одноэтажными домишками, торчали вдоль длинной улицы — вразброс и невпопад, точно гнилые зубы во рту старика. Все дома выглядели безжизненными и заброшенными. Несмотря на наступающие сумерки, ни в одном из окон не тлел хотя бы огонёк свечи. Над этим миром царила душная тишина: ни шума машин, ни птичьего вскрика, ни лая собак.

Проникшись атмосферой упадка, замолчал даже Жонглёр.

В безмолвии мы дошли до конца улицы, и там он остановился.

— Дальше не могу, — отводя глаза, проговорил он, — у каждого из нас есть своё место в мире. Мне пора возвращаться. И тебе нужно уходить отсюда, послушай ты меня наконец-то.

Я пожал плечами: иди, кто тебя держит. Что делать мне, я и сам разберусь.

Он, с досадой махнув рукой, пошёл обратно, но сделав несколько шагов, остановился в раздумье, словно хотел ещё что-то мне сказать.

Не заморачиваясь риторическими вопросами, я подошёл к одноэтажному дому и постучал. Никто не ответил. Тогда я открыл дверь — и тут же резко её захлопнул. Внутри дома тихо дышала тьма, плотная, наливающаяся маслянистыми клубами.

Вот же дрянь! Искать в других домах живые души мне уже не хотелось.

Не обращая внимания на стоящего неподалеку Жонглёра, я принялся звать Эву, кричал во весь голос, не желая признавать, что мои поиски зашли в тупик.

Жонглёр молча стоял посреди улицы. Потом подошёл чуть ближе.

— Значит, не уйдёшь, выбираешь иллюзию? — усмехнулся он с печалью и вытащил из кармана искрящиеся шары.

— Лови!

Я отреагировал рефлекторно и поймал один за другим все три шара.

Он окинул меня взглядом и усмехнулся одной стороной рта. Только сейчас я заметил, насколько же он стар, несмотря на внешнюю моложавость. Из его глаз на меня смотрела тысячелетняя древность — мудрая и не нуждающаяся ни в ком.

— Да, вот ещё что. Далеко ты так не уйдёшь, — он указал на мои ноги.

Я, ещё не отойдя от недавнего открытия, медленно перевёл взгляд вниз. Пошевелил пальцами. Пыль на дороге уже остыла и приятно холодила гудевшие от усталости стопы. Чёрт… Да я реально забыл, что разулся — кажется, это было сто лет назад, ещё в прошлой жизни!

Жонглер покачал головой, заметив моё одуревшее лицо.

— Бывает, не переживай. Здесь о многом забываешь, и очень быстро.

Он мигом разулся и кинул в мою сторону потёртые мокасины.

— Бери-бери, и давай обойдёмся без прощальных рыданий.

Не дожидаясь ответа, Жонглёр повернулся и медленно пошёл назад к парку.

Я стоял и с минуту смотрел ему вслед. Он ни разу не оглянулся.

Шары ощутимо грели ладонь. Непростые штуки… Я распихал их по карманам, потом осторожно сунул стопу в мокасин. К моему удивлению, обувка села как влитая.

Вскоре я добрался до пригорода. Перекошенные лачуги здесь, казалось, никто не строил, а они сами так и росли из земли, будто уродливые поганки. Через несколько минут я заметил, что у меня появилась компания: две рыже-белых, с тёмными подпалинами на спинах лайки то следовали за мной по пятам, то ненадолго обгоняли, но не отходили дальше чем на пару метров. Они были так похожи на наших — Эвиных — псов, что я едва удержался, чтобы не посвистеть им. На собаках были ошейники, и я этому почти обрадовался — возможно, они приведут меня к своим хозяевам, и я смогу узнать что-то про Эву. Мне подумалось, что в этой серой и тоскливой части мира девушка в ярком платье точно не останется незамеченной.

Чем дальше я шёл, тем больше город напоминал руины. Некоторые здания были полностью разрушены, в других отсутствовали крыши или стены. Улицу плотным слоем покрывало битое стекло. Но зато несколько раз боковым зрением я замечал быстрые перемещения в руинах. Похоже, в этих развалинах скрывались люди.

Вскоре я увидел их. Скрюченные, боязливые, обряженные в лохмотья, более всего они напоминали рахитичных обезьян. Несчастные стремительно передвигались по руинам, прячась за камнями всякий раз, когда я озирался. В отличие от Будочника, Сестёр, Жонглёра и пепельных людей, они явно меня боялись и не хотели разговаривать.

Кто они? Всё ещё люди или уже тени мыслей о живых существах?

Я спрашивал тех немногих, кто не бежал в отчаянии от звуков моего голоса, не видели ли они девушку в ярком платье. Они мотали кудлатыми головами и невразумительно мычали, тыча корявыми пальцами куда-то в завалы.

Оглянувшись в очередной раз, я обнаружил, что за мной опять ползёт туман. «Он не тебя ищет», — вспомнил я слова Жонглёра. Но кого же тогда?

Тревога придавала мне сил, и я шагал быстро, как мог. Сгущались сумерки, ощутимо похолодало, и я не сразу заметил, что крупные битые осколки, по которым я шагал, превратились в лёд, и вот уже я брёл по замёрзшему озеру, а подо мной проплывали желтоватые тени — то ли огромные рыбины, то ли призраки рыб.

Когда случается что-то, получаешь свою долю адреналина в кровь и действуешь на азарте, что ли… Но когда эффект проходит, разве не начинается у каждого из нас путешествие по своему ледовому озеру? И на этом тонком льду страшна уже не столько потеря, сколько ожидание потери и её неотвратимость.

Мне было страшно думать, что я уже потерял самое дорогое, что у меня было — ведь я не знаю, где её найти. Кажется, в этот момент я стал молиться. Я обращался к Богу, в которого никогда не верил, и клялся, что теперь всё будет по-другому. Признавал, что виноват, каялся, что был гордецом, был слишком уверен в том, что легко могу решить любые проблемы, что гнался за успехом, за материальными благами — и от всего этого я сейчас отказывался, открещивался, отрекался. Только бы он дал мне знак, где её найти… Только бы ещё раз увидеть вспышку алых маков на белом полотне…

И я увидел.

Коротко взвыли оставшиеся на берегу собаки, под ногами зазмеилась отливающая алым трещина, и тут же раздался громкий хруст. Лёд подо мной треснул, я с головой ушёл в ледяную воду. Кожу обожгло огнём, дыхание спёрло. Но тело само рванулось вверх, и я резко вынырнул, хватая ртом горящий в лёгких воздух. Отфыркиваясь, по грудь вскинулся на льдину. Потом, хватаясь за острые углы наледи, медленно вытащил себя из проруби. Несколько секунд лежал плашмя на льду, чувствуя, как горит всё тело. Не знаю, какому инстинкту я подчинялся, когда перекатом катился подальше от полыньи, но он меня спас.

Колотить меня начало только на берегу.

Ну, канделябр тебе по самую купель, поговорили с Богом!

Дрожа, я перевернулся на спину и увидел, что Люди Руин вплотную обступили меня. Трясясь и гримасничая, словно передразнивая меня, они вытягивали дряблые шеи, точно хотели вырваться из своих звероподобных тел, и шептали что-то на незнакомом мне языке. Кисейный туман тонкой сетью опутывал их ноги. Их голоса походили на шорох облетающей листвы и шум колёс по мокрой трассе, они наслаивались друг на друга, утягивали, погружали в транс.

Стряхивая наваждение, я медленно встал на ноги. Крупная дрожь сотрясала тело, я обхватил себя руками, пытаясь хоть немного согреться. Один из шаров выпал из кармана на лёд, и я наклонился за ним, но в этот момент кто-то из толпы кудлатых неожиданно прыгнул мне на грудь. Как засыпающая рыба, он разевал беззубый рот и тёплыми ватными пальцами пытался вцепиться мне в шею. Мы оба знали одно: он был чьей-то иллюзией, а у меня в душе зияла пустота, и всё, что хотел этот несчастный — чтобы я вытащил его отсюда. Вынес в себе в другой мир пустую, глупую, изначально мёртвую идею.

Пальцы сжали шар, я размахнулся и ударил его по виску. Ноль реакции, но тут же на меня навалились остальные, и единственным оружием, доступным мне, был искрящийся шар. Я закричал. Слизкий туман коснулся ног. Я ударил по нависшей надо мной голове ещё и ещё и успел подумать, что всё, чем осветятся мои последние секунды — это одно-единственное воспоминание.

…Эва, неловко переступающая через корни деревьев по дорожке к магазину…

И шар вспыхнул.

Мир в одночасье стал двумерным. Всё произошло мгновенно — от шара в моих пальцах поползло нечто чёрное, с огненной каймой, пожирающее пространство вокруг меня. Искрящийся шар, который я выронил из рук, словно заставил тлеть кусок бумаги — и этот больной мир, который был нарисован на нём, сейчас сминался и трещал, пожираемый огнём.

А потом пропала боль. Всё это время я, оказывается, нёс ее в себе: и когда бежал через безумный лес, и когда поднимался по мраморным ступеням цитадели, и когда шёл по улице вымершего квартала. Боль оттягивала плечи тяжёлым рюкзаком. Боль ввинчивалась в позвоночник. Боль сводила горло спазмом. И неожиданно её не стало.

Я закрыл глаза. И пришла тишина — мёртвая, мертвее не придумаешь.

И она пришла не одна.

Когда я открыл глаза, вокруг меня царила кромешная тьма. Страх, огромный, всеобъемлющий — тот самый, из детских парализующих кошмаров, — шевельнулся за моей спиной. Я резко обернулся, чувствуя, как бешено колотится сердце, и принялся шарить руками вокруг себя, уже не понимая — я ослеп или что-то сломалось в этом безумном мире.

Опустившись на корточки, я осторожно коснулся земли. Нащупал холодный, неприятно жирный песок. Или… прах? Брезгливо отряхнув ладонь, сунул руку в карман — пальцы неприятно покалывало, как будто схватился за горячее.

В руку мне ткнулось что-то круглое и тёплое. Я сжал пальцы и вытащил один из двух оставшихся шаров Жонглёра.

Он слабо засветился в темноте и, мягко качнувшись, скатился с ладони, но не упал, а завис в воздухе на уровне моей груди, медленно вращаясь вокруг своей оси. Лиловые искры, пробегая по его сфере, освещали силуэты деревьев. Вы когда-нибудь видели старые фотографии в сепии, потемневшие и пожелтевшие от времени? Таким же был пейзаж, проявленный из тьмы неярким свечением жонглёрского шара. Истончённые желтоватые тени, больше похожие на плод фантазии спятившего театрального декоратора, медленно колыхались, будто бурые водоросли в загнивающей воде.

Едва я пошевелился, как шар сдвинулся с места. Он словно предлагал мне следовать за ним. Когда я сделал шаг, он неспешно поплыл впереди, освещая путь. Теперь он вёл меня, как клубок Ариадны — Тесея, мимо неподвижных теней этого лабиринта. Вел к Эве — или навсегда уводил от неё? И какой Минотавр ждёт меня в очередном тупике?

…Дом возник внезапно, выхваченный из тьмы очередной вспышкой лиловых искр. Приземистый, но при этом сильно вытянутый в длину, несуразный, если не сказать уродливый, он выглядел достойным продолжением окружающего меня кошмара.

Я настолько вымотался, что прошёл бы мимо него, если бы в одном из окон не встрепенулся бледный мотылёк света.

Шар начал мигать, когда до дома оставалось несколько шагов. К тому моменту, когда я открыл тяжёлую входную дверь, его сил хватало лишь только на то, чтобы слабо подсвечивать мне на полшага вперёд.

Почти на ощупь я миновал тёмную прихожую и очутился в длинном коридоре со множеством выходящих в него высоких дверей. Здесь шар мигнул в последний раз и канул во тьму.

При первом же моём шаге деревянные половицы предательски скрипнули, и я замер, ожидая появления хозяев. Но никто не отозвался, и тогда я осторожно двинулся по мрачному коридору, инстинктивно держась подальше от дверей.

Я почти добрался до конца коридора, когда торцевая дверь в комнату медленно отворилась, и под ноги мне пролился неяркий свет.

Не раздумывая, я вошёл туда. За круглым столом, покрытым несвежей скатертью, испещрённой пятнами вина, сидели три человека. Первой в глаза бросилась девушка, находящаяся прямо напротив меня. Кожа её отливала фарфоровой белизной, и поэтому ярко-красные, словно облитые лаком губы так тревожно выделялись на лице, притягивая взгляд. Огромные глаза цвета пожухлой под изморозью травы безучастно уставились на меня, но она тут же отвернулась ко второй женщине, чьё лицо скрывалось в тени.

Тут слабый огонёк, танцующий на фитиле пошарпанной керосиновой лампы, метнулся и затрещал, после — резко вырос, выхватив из полутьмы лицо третьего человека.

Я почти не удивился, увидев Будочника.

…Или ещё одного из его братьев?.. Этот, как мне показалось в неверном свете, был более седым, чем два предыдущих.

Он посмотрел на меня так, как будто давно ожидал увидеть, и спросил — неспешно, слегка растягивая гласные:

— Хотите чаю? На улице сегодня особенно неуютно.

Я пожал плечами. Пить чай, да ещё в компании этого субъекта — последнее, чего бы я хотел, но разговор с ним мог хоть что-то прояснить.

Проигнорировав предложенный стул, я осмотрелся, насколько позволял слабый свет. По всей комнате, начиная от стола, лежали длинные ломкие тени, а по углам тьма сгущалась настолько сильно, что я опасался смотреть туда дольше пары секунд — воображение играло со мной злую шутку, овеществляя иллюзорное. После того, как в дальнем углу мне примерещился гигантский паук, мерно перебирающий сухими тонкими лапами, я предпочёл сделать вид, что увлечённо рассматриваю набитый старой посудой буфет.

Более всего комната напоминала старинную антикварную лавку, заставленную тарелками, разномастными чашками и стаканами, старыми игрушками, разбухшими от сырости книгами и прочим барахлом, которое выносит волной на берег забвения после крушения чьей-нибудь жизни. Вещи выглядели беспородными, неуместными, словно бы собранными из разных домов и эпох.

Неуют во мне только усилился. Иногда я посещал такие дома. Они все воняют, потому что там умерло время. Думаю, вы понимаете, о чём я говорю. Это сложный запах: немного заплесневелый, немного грязный, немного пряный. Удушливый, цепкий, тянущийся за вами целый день после того, как вы покинули старые стены.

— Пожалуйста, не стесняйтесь.

Будочник потянулся за чашкой и наполнил ее тёмным густым чаем. Белёсый пар поднялся над золотистым ободком, приняв форму вопросительного знака, но Будочник поспешно смахнул его ладонью.

— Сахар у вас тоже по талонам? — Я снял со старой пыльной лампы траченный молью абажур и покрутил в руках, сдерживая желание нахлобучить эту уродливую конструкцию на голову хозяина дома.

Будочник, словно прочитав мои мысли, миролюбиво улыбнулся:

— О, ну что вы. Прошу.

Он подвинул ко мне сахарницу; серебряные щипчики клацнули о фарфор сухо и хищно.

— Я соскучился по общению. Здесь тоска смертная, на улице холодно, а когда куклы говорят, я не могу понять ни слова.

Только сейчас я заметил, что две дамы, присутствующие в комнате, на самом деле были большими куклами. Одна по-прежнему оставалась в тени. Огонёк на фитиле дрожал и потрескивал, тени метались по её лицу, искажая черты. Когда у одной из теней за её спиной выросла на голове копна копошащихся змей, я решил, что моё желание разглядеть её лицо не так уж и велико. Вторая, белокожая, выглядела бы нормальной, если бы из уголка кровавого рта не тянулась тонкая алая струйка. Поймав мой взгляд, она медленно промокнула рот и деланно улыбнулась.

Меня обдало ознобом. Она была очень красивая и безнадежно неживая.

И тут губы её шевельнулись. Потом ещё и ещё. Старательно артикулируя, она проговаривала какое-то слово, но до моих ушей не доносилось ни звука — как будто между ней и мною было толстое стекло, и я видел только, как двигаются её губы. Зачарованный, я положил абажур на стол и присел рядом с ней.

Раз за разом она повторяла одно и то же слово, всё быстрее и быстрее, но я не умел читать по губам.

— Она великолепна, не правда ли?

Будочник поднялся со своего кресла, и его тень нависла надо мной.

— Украшение коллекции, одна из лучших… Увы, нельзя создать совершенную куклу из разбитых иллюзий, прежде не лишив их голоса.

Это был странный контраст. Будочник растягивал слова, вещая с пафосом новичка-декламатора, выступающего на вечере поэзии в доме престарелых, а кукла беззвучно тараторила, мучительно вытягивая шею, словно непроизнесенное слово душило её.

Вопль за стеной, дрожащий от ярости, распадающийся на множество подголосков, заставил меня вздрогнуть и сжать кулаки. Я выскочил в тёмный коридор, готовый не то спасать, не то спасаться, но Булочник замахал руками, как добрый дядюшка-пекарь на убегающее тесто.

— Пустое, пустое, не стоит обращать внимания!

Словно по мановению дирижёрской палочки, крик оборвался так же резко, как возник. За разбухшей дубовой дверью воцарилась гробовая тишина, и тени, взметнувшиеся было до потолка, снова расползлись по углам гостиной.

Я замер, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Из этих создать кукол не получилось. — Будочник, уже стоящий рядом со мной, тяжело вздохнул. — Их слишком хорошо помнят… — Он внезапно осёкся, но тут же продолжил: — А не надо было упрямиться. Абсолютная красота требует абсолютных жертв. Вот… Теперь кричат, хотят быть услышанными. У них в любом случае выхода уже нет.

Он посмотрел мне прямо в глаза:

— Но у вас-то есть. Почему вы не хотите проснуться?

— А что, я сплю?

— Да, — удручённо качая головой, проговорил Будочник, — вы спите. Разве весь этот абсурд, — он повёл руками по сторонам, — возможен где-либо ещё, кроме кошмара? Всё здесь происходящее — плод вашего воображения.

Я подошёл к двери, за которой опять расшумелись неведомые мне сущности, и спросил Будочника, что произойдёт, если я выпущу его драгоценные и непокорённые иллюзии на свободу.

Он пожал плечами и усмехнулся:

— Ну какая вам разница, что случится с ними в вашем сне? Скажите лучше, понравился ли вам чай?

И тут я понял, что чай был совершенно безвкусным.

— Бинго! — Будочник щёлкнул пальцами. — Здесь нет запахов. Нет звуков. Нет вкуса. Ничего нет. Только игра вашего подсознания. Вы знаете, как вернуться домой?

Не отпуская ручку двери, я покачал головой.

— Возвращайтесь к машине. Выезжайте на шоссе — в какой-то момент вы пересечёте границу сна и проснётесь дома, в кровати. Вы же Эву ищете? Наверняка она ждет вас дома. Не упрямьтесь, не цепляйтесь за этот сон. Вам стоит поспешить. Время жизни — тик-так, тик-так, — он закачал головой, как китайский болванчик, — неумолимо уходит.

И всё-таки, что будет, если выпустить кричащих призраков? Будочник, приятель, как же ты меня задрал! Надеюсь, они растащат твою паскудную душонку на лоскуты, на фрагменты. На, мать твою, талоны!

С этой мыслью я потянул дверь на себя…

 

5

И оказался в салоне автомобиля, летящего по шоссе.

Водительские рефлексы сработали мгновенно, машину я выровнял, но ударившая по ушам звуковая волна: «Бэби, бэби, без паники!» заставила меня вздрогнуть. Выругавшись, я потянулся к панели, чтобы выключить радио, но залихватская мелодия внезапно потеряла ритм, «поплыла», и искажённый голос гнусаво завыл:

Электронное табло замерцало. «12:03! 12:03!» — вспыхивали и тряслись в дикой тарантелле цифры на часах.

Я резко ударил по сенсорной панели, отключая безумный вой.

Что за херня? Не было там таких слов!

«По-о-омни-и…» — заунывным стоном баньши до сих пор звучало в ушах.

Помни…

«Их слишком хорошо помнят…» — всплыли в памяти слова Будочника.

И тут же: «Да, помню, у вас красивая жена».

И следом: «Она великолепна, не правда ли? Украшение коллекции…»

И как сход лавины — кровавые губы, раз за разом мучительно складывающиеся в…

«Помни! Помни! Помни! Помни!»

Так вот каким словом захлебывалась несчастная кукла!

…Сон, говоришь? Ах ты ж с-сука!..

Я резко свернул с трассы и припарковался в ближайшем «кармане». Чёрта с два я спал, лживая тварь! Что бы ни происходило вокруг меня, и по какой бы причине весь этот кошмарный абсурд ни воспринимался только с одной эмоцией — злостью (точь-в-точь как в дурном сне, когда самый сильный очаг возбуждения перекрывает остальные, и тебе не только не страшно, но даже не удивительно), но сейчас я был как никогда уверен: это не сон. Я — здесь и сейчас, и у меня горит кожа от яркого солнца, я слышу, как мимо проезжают автомобили и чувствую шершавую поверхность руля, но… Я в другом пространстве?

Я медленно выдохнул. Опустил козырек, и на лицо упала спасительная тень. Надо было хоть как-то сложить в голове детали пазла.

И Будочник, и Жонглёр хотели, чтобы я вернулся в свой мир, один, без Эвы. Для Будочника моё присутствие было помехой, но теперь уже понятно, что он вёл меня по какому-то своему маршруту, а я, дурак, на это купился.

«Помни»? Но что я должен был помнить?..

Шар, который мне всучил Жонглёр, загорелся, когда я подумал об Эве. Лёд треснул, когда на меня нахлынули воспоминания. Мраморная скала… Блики огня на Ловце… Раскалённая галька на берегу озера… Ползущий за мной туман, и слова Жонглёра о том, что ищут не меня. Маяк у меня в голове. «Пока ты здесь, её не найдут другие»… Куклы! Куклы… Будочник решил пополнить свою коллекцию? А я, как маяк — пока я здесь, увожу его по ложному пути? Или он вел меня, точно зная, где я окажусь в любую минуту и тогда мое присутствие не мешает ему найти Эву? Но почему? Возможно ли, что мы с Эвой являемся частью одной и той же красивой иллюзии? А если так, то почему туман не тронул меня?

Из раздумий вырвал резкий звонок телефона.

Когда увидел на заставке фотографию смеющейся Эвы, задрожали пальцы. Сенсор я смог активировать только со второго раза.

Я не смог сказать даже «алло», горло свело спазмом.

Но она заговорила сама.

— Привет, дорогой, — и вместе с её голосом я услышал пение птиц. Ненадолго…

— Где ты, милый, кажется, я заблудилась, — второй голос, звучащий на фоне городского шума, перекрыл и птичий щебет, и вопросы первой Эвы.

И третья вдруг откликнулась:

— Боже мой, где ты? Я звоню битый час…

А потом ещё несколько ворвались в разговор. Одна по-прежнему ждала меня у Будочника, вторая вышла к какому-то туристическому лагерю, третья ехала домой на поезде. Они все говорили разом, то звуча в унисон в отдельных словах, то рассыпаясь битым стеклом расколовшихся фраз.

Где среди них настоящая Эва, в каком из голосов — нежных, спадающих до шёпота, прерывающихся от волнения, игривых, извиняющихся — дрожит и колеблется лёгкое её дыхание?

Я не знал.

— Хватит, замолчи, хватит! — Я стиснул телефон так, что экран чуть не треснул. — Эва, если это ты, скажи мне одно — где ты сейчас!

Огорчённый вздох. Укоризненный выдох. Издевательский смешок. Тающий шёпот.

Тш-тш-тш-ш-ш-ш… Голос песка.

Обрывки воспоминаний, не сложившиеся встречи, не сказанные в свой срок слова — всё, что здесь на время обретает причудливые формы и пытается убедить самоё себя в том, что живёт — вот что говорило со мной только что. Иллюзии.

Я не знал, где ее искать. Но в этот момент я нисколько не сомневался, что Будочник — уже знает. И с этими мыслями развернул машину…

К парковке у озера я подъехал быстро. Даже как-то слишком быстро, но на мелочи вроде взбрыков времени я уже не обращал внимания. Выскочил из машины и припустил к берегу. Всё сначала, бег по кругу. Кажется, я здесь уже целую вечность — и всё время бегу, бегу, бегу по этому чёртовому уроборосу, пожирающему и рождающему себя снова.

К бревенчатому магазину я подбежал с уже окрепшим убеждением, что в самом деле хожу кругами. Эти круги иногда наслаиваются друг на друга, я оказываюсь на распутье, но вместо прямой выхожу на другой круг.

Была ли покосившаяся деревянная хибара на берегу озера, заполненная всем необходимым для туристов барахлом, такой точкой пересечения и выйду ли я на новый, неизведанный ещё круг, и найду ли на этом круге, что так тщетно до сих пор искал, я не знал.

Что ж, начнём сначала. Где там этот кукольник, коллекционер хренов, прячется?

Я открыл дверь с твёрдым намерением сделать Буратино из самого Будочника, но замер на пороге.

Эва, с кислотно-розовыми аквасоками в руках, стояла перед кассой и нетерпеливо постукивала ножкой по дощатому полу. Никого нет, сказала она, и не было никого, она ждёт уже сколько? Добрых десять минут? Странный магазин, заходи, бери что хочешь.

Я стоял и смотрел на неё как дурак, боясь моргнуть. Я в самом деле боялся шелохнуться: а вдруг исчезнет? Вдруг это опять помрачение, и я вижу то, что так хочу видеть?

Но она подошла сама. Прикоснулась к моему лбу, озабоченно хмуря брови.

— Ты не перегрелся случайно? Бледный очень, и глаза совсем больные.

Я чувствовал лёгкую ладонь на лице, её запах, тепло тела, и внутри медленно отпускало до предела пережатую пружину. Обхватил её неловко одной рукой, прижал к себе, зарылся лицом в волосы. Видимо, силу не рассчитал, потому что Эва возмущённо пискнула. Потом расслабилась, обвила руками и прошептала глухо, обдавая тёплым дыханием шею:

— Да что с тобой такое? Ну, точно перегрелся, тебя колотит всего.

Я только кивнул. Потом сказал:

— Поехали домой. Бегом до парковки, ладно? В машине под кондиционером мне станет лучше, обещаю.

Она свела брови на переносице и склонила голову.

— До какой ещё машины? Мы разве на машине?

— Да! — почти закричал я, увлекая её к выходу. Она запротестовала, что не заплатила за обувку, и я швырнул в сторону кассы талон. Не давая опомниться, вытащил на веранду — и тут меня настиг второй полярный пушной зверёк. Ни склона холма, ни дорожки через лес, ведущей к парковке, ни самого леса я не увидел. По обе стороны от меня простирался только луг выжженого ковыля, через который тропа убегала на дальний пляж.

Эва робко потянула меня за рукав. Мы не приехали сюда на машине, сказала она, и её голос дрожал от тревоги. Мы пришли через туннель…

— Из горящего Города?

— Господи, да из нашего города… Обычного…

Я не знал, что ответить. У меня не осталось ориентиров. Я доработался до того, что слетел с катушек или этот мир окончательно свихнулся?

Да и какая разница…

Медленно сошёл с крыльца, сел на нижней ступеньке. Немного замешкавшись, Эва села рядом, прижалась ко мне. Нож в заднем кармане мешал, я достал его — и Ловца заодно. Повертел в руках: ну да, самое время «паутину» плести, хорошее занятие для шизика.

Пока я пытался из обломков недавних смыслов выстроить хоть какое-нибудь мало-мальски логическое объяснение, Эва, ничего не говоря, потянулась за дрожащим на ветру пёрышком, запутавшимся в жухлой траве. Всё так же молча взяла Ловца с моей ладони, приложила перо, покрутила так и эдак.

— Откуда это у тебя?

— Какая разница, малыш?

Повисла пауза, и я посмотрел ей в глаза. Тревога плескалась на дне зрачков тёмной водой. Вот только слёз сейчас не хватало.

Я обнял её за плечи, поцеловал в висок.

— Да всё в порядке, расслабься. Парнишка один отдал, просил закончить. Я и подумал, что ты порадуешься. Сделаешь?

Эва кивнула, разглядывая безделушку. Скрутила в пучок нити и негромко сказала, что на самом деле никакие это не нити. Конский волос это, белой лошади. Помню ли я, что такая вот белая лошадь была у наших соседей, Андрэ и Джаннет? И она, Эва, выбираясь на велосипедную прогулку по утрам (без меня, так откуда мне знать, какая была у соседей лошадь?), часто останавливалась у их ограды, гладила лошадь по бархатистой шкуре между ноздрями и разговаривала. То ли с лошадью, то ли сама с собой.

Белая лошадь…

Мы с Эвой разом глянули друг на друга, её и без того огромные глаза распахнулись ещё больше, и я вдруг увидел себя за рулём, увидел, как горит лес с обеих сторон дороги, как огонь узким ручьём змеится по обочине, пока ещё по обочине, но он набирает силу, растёт и ширится, а небо над нами становится оранжевым — оранжевым в полдень. И подростки идут по краю просёлочной дороги, ведут куда-то белую лошадь. Они на удивление спокойны, а я снижаю скорость и в приоткрытое окно ору им: «Бросайте всё, мы вас довезём!». Они отказываются: сейчас должна подъехать коневозка, и всё будет в порядке, — и слышу, как Эва неожиданно спокойным голосом начинает молиться.

«Господи…»

Пауза… Жарко, очень жарко. Пот заливает глаза. Я включаю кондиционер, чтобы хоть немного охладить воздух. Запах гари мгновенно заполняет машину. Кедровый лес разгорается быстро, как будто его бензином облили; пожар выдирает из глотки последние остатки кислорода.

«Помоги всем нам…»

Пауза… Вспышка молнии прямо над нами. Дом сгорит дотла. Пять лет работы. Что останется на его месте? Только гвозди тут и там да дверные петли.

«Спаси и сохрани…»

Пауза… Нечем дышать, я выключаю кондиционер. Пауза затягивается. Эва стаскивает с себя майку, разрывает её пополам и выливает на ткань остатки воды. Прижимает к лицу мокрую тряпку — сперва мне и только потом — себе.

Полыхающий слева лес трещит, огонь гуляет по еловым веткам, взбирается по стволам, дым густеет и наливается чернотой. Пламя ещё не вышло на дорогу, я надеюсь, что мы прорвёмся, мы должны успеть, я не позволяю себе думать, что таком ветре огонь за секунды пересекает расстояние величиной с футбольное поле. Да, там где-то впереди пожарные и машины скорой помощи. Но там ли ещё? Что, если впереди уже только огонь? Почему я медлил, почему не ушёл с собрания сразу, как только получил оповещение о лесном пожаре? Потому что сказал себе, что собрание заканчивается через десять минут, что пожар от нас слишком далеко… Да, говори себе сейчас, что ты не предполагал, что поднимется ветер, что огонь изменит направление и, вместо того, чтобы бушевать в километрах от нас, кинется через поля к дому, точно голодный зверь. Эва, возвращаясь с утренней пробежки, увидит проблески пламени в кустах (я уже в дороге, я вижу её сообщение, набираю номер и кричу в трубку, что скоро буду, требую, чтобы не заходила в дом, ждала меня у ворот). Она поймёт, что у неё всего несколько минут, чтобы добежать до дома и вывести собак. Но, прибежав, увидит лужайку в огне, горящую крышу и занявшийся огнём второй этаж, а потом услышит отчаянный визг погибающих в огне собак. Она ничего не сможет сделать, а я, приехав минутами позже, крикну ей «В машину, быстро!», потому что ветер опять поменял направление и выбираться нам придётся по шоссе, охваченному огнём.

Несколько раз нам навстречу проезжают машины, я сигналю и моргаю фарами: «туда нельзя!», но водители не обращают на это внимания. Мне страшно думать, что замешкайся я ещё минут на двадцать — и точно так же сейчас прорывался бы через непроглядный дым — туда, в безнадёгу, понимая, что уже не успею.

Постепенно дорогу заполняют машины: люди спешно покидают свои дома. Движение замедляется, теперь мы уже ползём на скорости двадцать пять километров в час.

Эва включает радио — как раз вовремя, — и мы слышим безжизненный голос: «Если вы двигаетесь на восток, продолжайте ехать по дороге к Биверлодж».

«Бедные люди, — говорю я Эве, — бедные люди, надеюсь, страховка им всё возместит», и стараюсь не вспоминать о собаках. «Отче наш, отпусти нам грехи наши», — шепчут её губы, и я хочу надеяться, что она молится и за меня, и что мне ещё есть прощение.

— Ты помнишь, чем закончился тот день? — спросил я Эву. Она отрицательно покачала головой. Ей было страшно. Она тоже не хотела его помнить…

Я достал из кармана последний шар Жонглёра, он оказался на удивление мал, не больше крупной бусины, на ощупь бархатистый, как лошадиная морда или как паучья спинка. И тёплый. Я протянул его Эве.

Поднял глаза и увидел силуэты на пригорке.

Будочник, его куклы… Жонглёр. Весь цирк в сборе.

Жонглёр медленно пошёл вниз, направляясь к нам, в то время как Будочник и куклы стояли не двигаясь и даже не смотрели в нашу сторону. Но я не сомневался, что они пришли за нами.

Точнее, за Эвой.

Я встал, задвигая за спину поднявшуюся вслед за мной Эву, и вытер неожиданно вспотевшие ладони о штанины.

По обе стороны от Жонглёра и за ним стелилась по траве тёмная лента. Когда он подошёл поближе, я увидел, что лента состоит из каких-то живых существ, и мне сперва показалось, что его сопровождают крысы.

Но через секунду я понял, что это огромные пауки. Пауки-птицееды… Серые, как мёртвые жонглёровские шары.

 

6

У меня было всего пять минут. Может, меньше.

Метрах в двухстах за нами вспыхнули первые машины. Люди выскакивали из кабин и бежали вдоль дороги, закрывая лица, а искры и пепел сыпались им на плечи. Отчаянно, без перерыва, сливаясь в многоголосый вой, гудели сигналы машин вокруг нас. Оставаться в автомобиле дальше не имело смысла. В заторе мы продвигались на скорости пяти километров в час — идти могли быстрее. Сколько могли…

Мне не хотелось думать, какая смерть страшнее: от удушья или в огне. Страшит не смерть, а те мгновения перед ней, когда она оборачивается и смотрит на тебя в упор — и ты понимаешь всю неизбежность её, всю неотвратимость — и свою обречённость. Умереть не страшно.

Страшно умирать.

Мы оставили машину и теперь быстро — так быстро, как могли, потому что воздуха не хватало, мы задыхались — пробирались через оранжевый дым. В какой момент я увидел этого странного человека? Он шёл так, словно никуда не спешил, и подбрасывал в воздух шары, которые переливались лиловыми искрами. Мимо машин, в которых метались искажённые тени. Мимо клубов огня, хищно обвивающих столетние кедры. Мимо криков, мольб, проклятий, мимо ужаса умирающих, мимо мук и смерти. Впереди нас. И когда Эва не смогла больше идти, упала на колени, кашляя так, словно сейчас её лёгкие кровяной массой выпадут на асфальт, я взял её на руки и пошёл дальше за человеком с лиловыми шарами.

Не помню, когда мы вышли из огня. Небо над нами вдруг стало голубым, а лес — живым. Я не испытывал ни радости, ни удивления, я только чувствовал себя вскрытым, выпотрошенным, всё происходящее вызывало у меня чувство огромной усталости, какой-то нервной изнурённости, но я продолжал идти. Мы подошли к старой штольне, и Эва, словно почувствовав прилив сил, попросила опустить её на землю. Человек с шарами остановился у входа в шахту, и я увидел, как тень поползла от его подбородка до корней волос, и как вслед за нею стало меняться его лицо, а я ни слова не мог сказать, только стоял и смотрел. Как же оно было мне знакомо, это лицо… Ещё секунда, и я понял, что вижу собственное отражение. Ещё немного, и я, я сам уводил Эву в чёрный провал штольни, а другой я стоял и смотрел, как две фигуры исчезают в темноте.

…После смерти тело распадается на основы — но наши души ещё при жизни в момент любого выбора разбиваются, как волны о волнорез, на тысячи отражений, в каждом из которых — нереализованная возможность, не выбранный в своё время вариант, другая, потенциальная наша жизнь…

Я вёл Эву через туннель к озеру. Я вглядывался в черноту провала старой штольни и слышал рокот вертолётов над лугом. Я стоял возле озера и видел, как шёлковый туман обвивает ноги Будочника и как Жонглёр неторопливо спускается по пригорку. Я сидел на берегу в ожидании Эвы и бросал в воду горячую гальку, наблюдая, как медленно расширяются по зеркальной глади…

Круги.

…Круг за кругом плетётся жизнь, круг за кругом. Вот ты младенец, а вот уже и старик, и сеть твоей жизни держит то, что ты успел уловить. Твои мечты, твои ошибки, твои представления о себе, твои иллюзии. Чужие мнения. Соответствия общественным запросам. Навязанные роли. Маски и личины. Впору заблудиться в себе, верно?

Тем более что круг это идеальная сеть — и вот ты уже бегаешь по кругу, всё быстрее и быстрее, переплавляешь время своей жизни в клейкую нить, которая собирает на себя всякий хлам. Успешность. Популярность. Дорогие тачки. Шмотки. Деньги. Ещё больше денег. Всё это здорово пригодится тому, у кого догорают последние секунды жизни…

— Ну давай, попробуй! — кричу я подошедшему Будочнику и его несчётным куклам, нажимаю на кнопку «складника» и выбрасываю вперёд руку. И Эва — одно из разбившихся её отражений — стоит за моей спиной. И ещё один я, пятнадцатилетний, подбрасываю вверх лиловые шары, а отец скидывает с плеча балку и решительно шагает ко мне. Лицо обжигает болью. Оплеуха за дурацкие забавы. «Чтоб ты сдох, неудачник, так и будешь всю жизнь шутом!». Кровь на руках, кровь капает с пальцев. Я падаю на траву и вижу, как от стебля к стеблю тянется паутинная сеть, и на ней дрожат гранатовые капли. Ловец впитывает кровь и растёт, Ловец удержит всё дурное. По тонким нитям, по совиным перьям мы уйдём, правда, родная? От плохих снов, от потерянных не-себя, от огня, от смерти — мы уйдём.

Ревут вертолёты, ветер поднимает волосы, реет над головой окровавленная фата, леди с пляжа держит за ошейник рычащего ротвейлера о трёх головах. Кисея тумана касается наших ног, но я вспоминаю нашу первую встречу, и в твоей руке вспыхивает ярким светом Ловец, ширится сеть — и становится больше неба. Чёрным провалом зияет его центр, пустота начала. Я прикасаюсь к тебе, но мои пальцы проходят сквозь тебя, как дым. Дыши. Дыши! Не бойся пауков, это хорошо, что пауки — они вот-вот доплетут сеть, они не дадут тебе пропасть в дурном сне, они тебя выведут, Эва, не бойся, падай в черноту Ловца!

* * *

Первое, что я слышу по утрам — мерный шорох тысяч паучьих лапок. Ещё не открыв глаза, я знаю: за окном идёт дождь — вкрадчивый, неспешный, затяжной. Четвёртый день я в сознании, и всё это время дождь рядом; шепчет, обволакивая дрёмой: «…с-спи, с-спи-и-и…», но я отгоняю непрошеный сон. В ожидании утреннего визита медсестры я смотрю, как набухают на стекле дождевые капли, наливаются слёзной горечью, дрожат, надеясь удержаться — но всё же срываются, срываются и текут, одна за другой, одна за другой, заливая окно, заслоняя больничный парк, растворяя мир…

Мне говорят, что нужно побольше спать. Как следует питаться. Слушаться врачей. Не смотреть новости, всё равно там ничего хорошего не скажут. Скоро мне разрешать гулять, я смогу выйти в парк.

Зачем? Зачем они так много говорят, точно хотят убаюкать, заболтать, увести от главного вопроса?

Когда я его задаю, они отводят глаза, суетливыми, дребезжащими от поспешного вранья голосами обещают узнать, спросить у врача, всё-всё выяснить, а сейчас поспи, поспи, тебе нужно много спать, чтобы набраться сил…

Они заодно с дождём.

Они говорят, что мне станет легче, если я заплачу. Стресс должен выйти со слезами, говорят они, поплачь, отпусти себя, дай выход. Но я не могу. Когда они думали, что я сплю, я видела, как плакал его отец. Я всегда считала, он настолько жёсткий, что может выжать воду даже из камня. Но вчера он сидел возле моей кровати, и его плечи тряслись, и он зажимал себе рот, чтобы не вырвались слова, после которых я уже не смогу надеяться на чудо. Хорошо, что он удержал их.

Я продолжаю верить.

Мне кажется, что если я заплачу, та тонкая, тоньше паучьего шёлка нить, которая до сих пор соединяет нас, лопнет, и мне только и останется, что падать в вечную ночь.

Дождь плачет за меня, а я жду.

Проходит день, деликатно шурша униформой уборщицы, тихо звякая больничной посудой, перешёптываясь обеспокоенными голосами родственников. Вечер решительно открывает двери, вступая в свои права вместе с плечистой медсестрой. У неё доброе усталое лицо и мягкие руки. Она приносит последние известия и остроклювый шприц, привет от Морфея.

Мне не нужны такие известия. Я послушно подставляю руку, закрываю глаза и падаю в черноту.

И зову его, зову, зову изо всех сил.

* * *

Солнце ощутимо припекало, озерная гладь бликовала так, что рябило в глазах. Я откинулся на шезлонге и прикрыл лицо бейсболкой, но не успел расслабиться, как в руку ткнулся влажный бархатистый нос. Через секунду под пальцы мне был подсунут теннисный мячик. Я сделал вид, что сплю. Лайк коротко тявкнул, выражая неодобрение. Потом взлаял — впрочем, негромко, не выходя за рамки нашей привычной игры. Наверняка ещё голову набок свесил, знаю я его.

Размахнувшись, я запулил мяч подальше в траву. Пёс, как обычно прозевавший подачу, рванул с пробуксовкой, смешно вскидывая рыжий зад. Толстый бублик хвоста задорно мелькал над сочной травой.

Когда мы решали, какую собаку завести, именно Эва настояла на покупке лайки. Я-то хотел зверя посолиднее, серьёзного — ротвейлера, например. Но на этот раз моя обычно уступчивая жена проявила твёрдость. Собственно, мне было сложно с ней не согласиться: я редко бываю дома, мне некогда заниматься собакой, а справится ли хрупкая женщина с дрессировкой бойцовского пса — большой вопрос. Так у нас появился Лайк, а через пару месяцев — ещё и Чуки, безалаберная его подружка, помесь лайки и колли.

Кстати, а эта балбеска где носится? Я оглядел луг, но второй собаки не обнаружил. Скорее всего, побежала к парковке встречать Эву. Добро, тут всё неподалёку, вместе придут, а пока Лайк шуршит в траве, вынюхивая мячик, у меня есть пару минут перерыва.

Усмехнувшись, я улёгся обратно на шезлонг.

Фоновый шум пляжа — играющие на мелководье дети, кантри, рассыпающееся озорной дробью из чьего-то радиоприёмника, смех, плеск воды и счастливые вопли бесящихся неподалёку подростков — убаюкивал, мягко уводил в дремоту. Я наконец-то научился расслабляться и никуда не спешить. Ну, хотя бы в выходной.

Где-то поблизости взвизгнул Лайк и вслед за этим громко залаял. Голос его дрожал от возбуждения. Нарвался на ежа, балбес, не иначе.

Я лениво приподнялся, потом сел. Пёс нёсся ко мне крупными скачками, что-то сжимая в пасти.

В подставленную руку, против ожидания, упал вовсе не теннисный мяч. На моей ладони лежал небольшой лиловый шар, искрящийся на ярком солнце сиреневыми брызгами.

Отчего-то резко захолодело под ложечкой. Перегрелся, что ли? Рассеянно потрепав по голове ждущего похвалы пса, я встал, в задумчивости глядя на воду. Неподалёку плескались в зарослях камыша дикие гуси, на мелководье под присмотром своих мамаш шумно резвилась малышня в ярких спасжилетах, большое семейство поблизости с аппетитом поглощало только что приготовленный шашлык, и…

К берегу причаливало каноэ.

Реющая на ветру фата. Пятна крови. Усталый мудрый взгляд.

Что за?.. Я потёр лоб. Оглянулся: заметил ли странную старуху кто-то ещё? По лугу наперегонки с огромным ротвейлером носился счастливый до одури Лайк. На секунду мне показалось, что чужой пёс — о трёх головах, и я зажмурился. Когда открыл глаза, собак на лугу уже не было.

Пляжный шум разом пропал, точно кто-то нажал на кнопку выключения громкости. Люди, ещё секунду назад заполнявшие собой пространство, потеряли объём, вылиняли до блёклых теней и рассыпались пеплом. Трава в одно мгновение покрылась ржавчиной гари.

Каноэ покачивалось прямо напротив меня, старуха смотрела серьёзно и почему-то с печалью. Подняв руку, она молча поманила меня к себе.

Точно заворожённый, я медленно шагнул на мокрый песок…

…Крик ударил в спину. Женский крик, полный боли. Она звала кого-то по имени, голос дрожал от напряжения, ещё секунда, и женщина сорвётся в плач, зарыдает, забьётся в тисках безнадёжности. Раз за разом повторяемое имя было откуда-то знакомо мне, и этот голос, нежный, дрожащий, как огонёк свечи на ветру — он тревожил меня, будил, он… звал… Меня?

Эва!

Шар в руке полыхнул так, что я на мгновение ослеп. Чернота моментально стекла с пальцев и рванулась во все стороны, поглощая луг, застывшие тени, шезлонги, деревья — весь этот замерший на повторе бесконечный уикэнд, где я валяюсь в шезлонге, играю с собакой и в ожидании Эвы всё глубже погружаюсь в безвременье прогоркшего мёда Лимба, в котором я увяз в числе других потерянных между жизнью и смертью…

Я оглянулся на лодочницу. Черта раздела света и тьмы проходила чётко по линии воды. Над головой старухи ярко светило солнце, по бездонному небу плыли редкие облака, и нестерпимо, до слёз, рябило озеро. Каноэ всё так же неспешно покачивалось на воде, старуха, на фоне полуденного солнца казавшаяся вырезанным из тёмного бархата силуэтом, стояла недвижимо, опустив в воду весло, и лишь длинная её вуаль парила на ветру, как оборвавшийся парус.

Чернота колыхалась за моей спиной — и она была всем, и голос Эвы, то поднимаясь до крика, то срываясь в шёпот, тоже был в ней. Я не знал, сумею ли выйти на свет, но пока Эва зовёт, я буду идти.

Я повернулся к черноте — и сделал шаг.