Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года
Арестованных членов правительства под конвоем ведут по улице. Окруженные вооруженными людьми, министры идут по грязи, стараясь сохранить чувство достоинства. Сверху сыплет мокрая ледяная крошка, с Невы срываются резкие порывы ветра.
Терещенко шагает рядом с Рутенбергом. Глаз у Михаила Ивановича подбит, на залысине слева глубокие царапины от ногтей, рот плотно сжат. Рутенберг, несмотря на ранение, шагает самостоятельно. Правда, пальто пришлось набросить на раненое плечо и в толпе у него оторвали рукав, вместо него торчат куски подкладки. Рутенберг постоянно попадает в глубокие лужи и ругается.
– А ведь говорил! Говорил я Керенскому, чтобы не церемонился с этой сволочью…
Идущий неподалеку Антонов-Овсеенко перепрыгивает через лужи, подбирая полы своего пижонского пальто.
– Вы б, товарищ Рутенберг, попридержали язык, – замечает он не без иронии. – Трибунал такие заявления с удовольствием примет за доказательства!
– Ты, что ли, донесешь? – огрызается Рутенберг через плечо.
– Ну, что ты, Петр Моисеевич, зачем мне на такого знатного революционера доносить? Найдется кому. Сейчас время грядет веселое – все тайное наружу выплывет…
– А что не выплывет? – спрашивает Рутенберг. – То придумаете?
– Обстоятельства диктуют целесообразность, – отвечает Овсеенко. – Господа министры-капиталисты стали поперек горла что левым, что правым. Нам только спасибо скажут, что мы эту слизь убрали.
– Немцы скажут? – отзывается вопросом Терещенко. – Лично герр Людендорф?
– России нужен мир, – говорит Овсеенко. – Это ваша война, Терещенко. Народу она не нужна. Если наши интересы совпадают с интересами немцев, то почему нет?
– Это предательство! – возражает Рутенберг.
– Считайте это военной хитростью, Петр Моисеевич, и старайтесь не говорить лишнего – вы и так запачкали себя сотрудничеством с временщиками. Вам, конечно, нечего бояться – даже мы признаем ваш вклад в дело революции. Как-никак – убийца провокатора Гапона…
– Эх, – в сердцах говорит Рутенберг. – Не Гапона надо было вешать, совсем не Гапона…
– Опоздали, – резонно замечает Антонов. – Ведь сколько раз я вам за эти годы повторял: неправильную сторону вы, Петр Моисеевич, выбираете. Неправильную! А вы? Смеялись и ерничали? Ну, дошутились! Теперь вешать будем мы.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец. Спальня фрейлин
По ногам Маргарит густо течет кровь.
– От, блядь! – говорит солдат, который курит, ожидая очередного захода. – Ты, что, Серега, ей пизду порвал? Как такое ебать можно?
– Да похуй! – стонет матрос, работая бедрами. – Не бзди, я ее не в пизду ебу! Тебе еще достанется!
Глаза у Маргарит закрыты, она без сознания.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Набережная
Министров под конвоем ведут в Петропавловскую крепость.
Видимость плохая, фонари едва видны сквозь плотную завесу из клубов тумана и ледяной крупы.
Конвоируемые с охраной подходят к мосту.
Колонна выныривает из тумана прямо на баррикаду, на грузовики с установленными в кузове пулеметами.
– Тревога! – орут на баррикаде.
Резко, словно удар хлыстом, звучит винтовочный выстрел. За открытым задним бортом одного из грузовиков расцветает пулеметное пламя, но, на счастье, пулеметчик берет выше и очередь бьет в фасад дома за пленными министрами.
– Ложись! – кричит Антонов-Овсеенко одновременно с Рутенбергом, прячась за фонарный столб.
– Ложись! – кричит уже с земли опытный адмирал Вердеревский.
Часть арестантов и конвойных выполняют команду сразу, падая где стояли. Малентович пробует бежать, но Рутенберг подбивает ему ноги и тот рушится в грязь. С баррикады начинают беспорядочно палить из винтовок. Пули вспарывают темноту над головами лежащих.
Терещенко прижимается к земле. Он лежит в грязной каше из снега, воды и лошадиного навоза. Рядом с ним вжался в лужу Коновалов. Лицо у него в брызгах грязи, глаза безумные.
– Прекратить огонь, – кричит Антонов. – Я – председатель ВРК!
Стрельба затихает.
– А ну, повтори! Кто ты есть? – отвечают с баррикады.
– Председатель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко!
– А что это за люди с тобой?
– Арестованных министров веду в Петропавловку.
– Временщиков, што ли? – спрашивают с баррикады уже дружелюбнее.
– Их!
– Жаль, не попали! – отзывается тот же голос. – Отставить огонь! Проходи, товарищ Антонов.
– Подъем, господа министры, – весело командует Антонов и вдруг начинает кашлять, закрывая рот краем шарфа. Кашель нехороший, рокочущий, но он быстро с ним справляется. Отходит на шаг, сгребая с парапета мокрый снег, и вытирает руки и подбородок. Снег становится красным.
Он улыбается, обводя окружающих взглядом.
– Ну что смотрите? Чахотки не видели? А ну, подъем, министры-капиталисты! Построились? Все целы? Вот и отлично! Вас ждут уютные камеры и наше большевистское гостеприимство!
Терещенко встает, пытается стряхнуть с костюма и пальто грязь.
Мимо проходит сохранивший щеголеватость, но белый как мел Антонов.
– Неважно выглядите, Терещенко, – говорит он подмигивая. – Где это вы так изгваздались?
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний Дворец. Спальня фрейлин
Матрос кончает и отходит в сторону, вытирая член пологом кровати.
– Ну, все… – говорит он. – Уебли барыню.
– Шо, – разочарованно говорит солдат. – Сдохла? А я еще ей присунуть хотел!
– А хуй ее знает! – смеется другой солдат. – Ты присунь, если задергается – живая. А нет – тебе-то что? Еби мертвую!
– Тьфу! Креста на тебе нет!
– Дык хватит с нее! Авось не сдохнет!
– Пусть здесь полежит, – ухмыляется матрос и перебрасывает бесчувственное тело через спинку кровати.
– Пошли мужики! Пошли в погреба, винца еще прихватим.
– Так ты ж бутылку заначил! А ну, открывай, жидовская морда!
– Я тебе, блядь, дам жидовскую морду! Хуйло воронежское! Ты видел, как я заначил? Нет, ты видел?
Они выходят.
Маргарит лежит на кровати в разодранной одежде, с разбитым лицом. Простыни под ее бедрами пропитываются кровью.
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петропавловская крепость
Конвой вводит арестованных министров и штабных офицеров во двор крепости.
Терещенко, Коновалова, Никитина, Вердеревского, Рутенберга ведут по коридорам каземата, каждого из них заводят в отдельные камеры.
– Терещенко, – говорит заспанный конвоир. – Двенадцатая.
Михаил Иванович шагает в камеру. Дверь за ним захлопывается, с лязгом срабатывает замок.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний дворец
По пустому коридору бежит юнкер Смоляков. В руках у него тот же кольт. Он неуклюже топает ботиками по паркету, заглядывает во все двери.
Вдруг он останавливается.
На полу перед ним лежат обрывки кружев, недавно бывшие женскими трусиками. Теперь это окровавленные тряпки.
Смоляков медленно подходит к двери в спальню фрейлин, приоткрывает ее, делает шаг вовнутрь.
Пистолет с грохотом падает на паркет. Смоляков сползает спиной по притолоке и садится на пол. Губы у него дрожат, он с трудом сдерживает рвоту.
Петроград. Той же ночью. Особняк мадам Терещенко на улице Миллионной
В квартире суета. Озираясь на дверь, бегают служанки.
В халате поверх ночной сорочки, в капоте появляется Елизавета Михайловна.
В руках у нее охотничье ружье.
– Что за визг? – спрашивает она. – Что произошло?
– В двери стучат… – объясняет одна из горничных.
– Ну и что?
– Страшно же, Елизавета Михайловна! Всю ночь рядом стреляли! Всю ночь! И пушки стреляли!
– Ну стреляли… – говорит мадам Терещенко. – И что? Кто стучал?
– Мы не открывали!
– Вот это правильно… – кивает Елизавета Михайловна, проверяя есть ли патроны в стволах. – А спросить – спросили?
– Никто к двери не подходил…
– А ну, – приказывает мадам Терещенко, – открывайте!
Сверху раздается детский плач.
– Разбудили ребенка, курицы… Только и делаете, что кудахчете! Двери открывайте, не бойтесь, у меня ружье.
Одна из служанок открывает запоры на дверях особняка и распахивает створку.
В прихожую врывается холодный ветер и снежная крупа.
В дверях никого.
Елизавета Михайловна решительно идет к выходу, не опуская ружья, выглядывает. Лицо ее на секунду вздрагивает – растерянность, ужас, боль, потом снова ледяная маска.
– Быстро сюда! – командует она. – Быстро сюда, клуши! Александра! Звони доктору! Любые деньги – нужен немедленно!
Мадам Терещенко крутит в руках ружье, не зная, что с ним делать. Сует двустволку в руки подбежавшей служанки, а сама с еще одной горничной поднимает Маргарит, без сознания привалившуюся к дверям.
Они заносят Марг. Пальто, которое наброшено на невестку, распахивается, обнажая окровавленный низ живота и покрытые красно-липким загустевшим бедра.
Елизавета Михайловна на миг закусывает нижнюю губу, а потом кричит твердым звонким голосом:
– Александра! Где доктор?!
Снаружи на особняк Терещенко смотрит Смоляков. Он видит, как зажигаются окно за окном, как мелькают за стеклами быстрые тени, а потом уходит в темноту. За плечами у него винтовка.
Петроград. 26 октября 1917 года. Особняк мадам Терещенко
Гостиная второго этажа.
Доктор закрывает саквояж.
– Денег я с вас, Елизавета Михайловна, не возьму. Глупости не говорите… – мягко говорит он мадам Терещенко.
– Буду должна, – отвечает она. – За мной не станет, Илья Иванович, не сомневайтесь. Вот, чаю выпейте…
– Не откажусь, спасибо.
Доктор садится за стол. Служанка наливает ему чаю.
Елизавета Михайловна сидит напротив него с ровной как доска спиной, одетая в темно-серое платье под горло.
– Скажите, насколько все плохо?
– Особо хорошего сказать не могу, – разводит руками врач. – Большая кровопотеря. Разрывы. Возможна инфекция. Переохлаждение. Психическая травма неизбежна. Я сделал все, что мог, Елизавета Михайловна, – зашил, промыл, прижег. Остальное в руках Божьих…
Мадам Терещенко крестится.
– Надеюсь, что Он поможет. А что еще можем сделать мы?
– Ждать, как минимум два дня. Если инфекция ее не убьет, то она жить будет.
– Рожать сможет?
– Сомнительно. Простите, что огорчил вас…
– А вы меня не огорчили, – говорит мадам Терещенко, чуть скривив рот.
26 октября 1917 года. Псков.
Квартира шурина Керенского генерала Барановского
Керенский и Барановский обнялись в прихожей.
– Саша, ты какими судьбами? А то у нас тут уже разные слухи ходят! Что в Петрограде?
– Когда я уезжал, Володенька, большевики готовились к штурму Зимнего. Пока ничего больше не знаю. Я за помощью приехал…
– Проходи.
Мужчины входят в комнату.
– Ты голоден? – спрашивает Барановский.
– Не откажусь. Я обедал в Луге в последний раз. Мне срочно нужен Чемерисов!
– Он в городе, в Ставке.
– Можешь пригласить его к себе?
– Владимира Андреевича? Наверное, могу… – улыбается Барановский. – Могу, конечно, Саша! Что ты от него хочешь?
– Позови его, – повторяет Керенский. – Только не говори, что я здесь.
– Хорошо… А чего ты боишься?
– Сейчас все изменилось, Володенька. Я боюсь предательства, ареста… Там без меня люди погибнут! А здесь у вас… Столько корниловцев! Ты же понимаешь, что они меня ненавидят? А сейчас, когда большевики… Пойми, это не страх! Это разумная предосторожность!
– Хорошо. Давай я пошлю за ним! А пока – садись, поешь. Вот холодная телятина, вот хрен, вот хлеб…
Керенский садится и ест. Видно, что делает он это автоматически – взгляд его обращен куда-то внутрь. Глаза остановившиеся.
В столовую снова входит Барановский.
– Обещал приехать. Сильно удивился моей скрытности.
– Спасибо, Володенька, – говорит Керенский, продолжая жевать.
– Погоди, я распоряжусь, чтобы Прохор нам чаю сделал… Как раз к приезду Чемерисова самовар поспеет.
26 октября 1917 года. Псков. Квартира генерала Барановского
Генерал Черемисов явно не пышет дружелюбием.
Чай он едва пригубил. Сидит ровно, поставив шашку между колен, опирается на эфес рукой. Он старше Барановского, ровесник Керенскому, строг лицом, усат, на носу пенсне.
– Да, – говорит он. – Я распорядился погрузить войска в вагоны и назначил ответственным за операцию генерала Краснова, и я же приказал остановить составы.
– Зачем? – спрашивает Керенский с надрывом в голосе. – Петроград, Россия, все свободные люди России ждали вашей помощи, генерал!
– Давайте оставим подобный тон, – говорит тот с раздражением. – Вы сами распорядились задержать отправку…
– Это не так! – восклицает Керенский. – Я не давал такого распоряжения!
– Значит, кто-то из ваших дал, – говорит Черемисов резко. – Я не обязан перед вами отчитываться. Здесь, товарищ Керенский, Северный фронт. Здесь война, если вы еще не заметили…
– Судьба этой войны решается в Петрограде, генерал, – отвечает Керенский на повышенных тонах. – Если временное правительство падет – падет фронт. Задача большевиков – сдать все немцам!
– Я не сочувствую большевикам, – морщится Черемисов. – Постарайтесь воздержаться от пафосных высказываний, Александр Федорович! – Но и вашему Временному правительству я не сопереживаю. Я тем, кто умирает в окопах, сочувствую и сопереживаю, а не упырям, что делают политическую карьеру на наших трупах.
– Это вы обо мне? – возмущается Керенский. – Мы – эти упыри? Да вы знаете, как мы ждали обещанной вами помощи?
– Значит, не дождались, – резюмирует генерал. – Взяли Зимний уже или еще не взяли – роли не играет. Ваше правительство, Керенский, вышло в тираж. Помогать ему – это пытаться оживить покойника. Вы обречены. Моя задача – держать фронт и, по возможности, бить противника. Простите, товарищи, мне пора на заседание фронтового комитета.
– Генерал, – говорит Керенский ему в спину. – Вы предали свободную Россию…
– Если бы умение красиво говорить могло победить армию, вы, Александр Федорович, были бы великим полководцем… Разрешите откланяться.
26 октября 1917 года. Псков. Ставка главнокомандующего
Генерал Краснов входит в кабинет Чемерисова. Тот пишет что-то, поднимает на вошедшего взгляд, кивает и продолжает работать.
– Владимир Андреевич, разрешите?
– Входите, генерал… Слушаю.
– Части, которые должны были идти на Петроград, больше суток в вагонах…
– Выгружайте эшелоны, Петр Николаевич.
– Простите, Владимир Андреевич… Я давал присягу Временному правительству!
– Выгружайте эшелоны, генерал Краснов. Временного правительства больше нет. Зимний взят. Министры арестованы. Я вам искренне советую – выгружайтесь и оставайтесь в Острове. Ничего не делать в этой ситуации – самое правильное решение. Поверьте, так будет лучше…
– Могу я получить письменное распоряжение?
– Нет, не можете. Не занимайтесь глупостями, Петр Николаевич. Забудьте.
Краснов выходит из кабинета в растерянности. К нему подходит полковник штаба Попов.
– Распорядился?
– Слушать не стал.
– С утра не в настроении.
– Были вести из Петрограда?
– Ну, да… Дело политическое, Петр Николаевич. Давайте-ка к Войтинскому сходим. Он все-таки комиссар, меньшевик, интеллигент, большевиков на дух не переносит, с политическими делами – это к нему…
– А как же вы?
– Меня подменят. Да и по делу зовут меня редко. У меня с Владимиром Андреевичем достаточно сложные отношения. Не сошлись характерами. Пойдемте?
– Я на авто…
– Не стоит привлекать внимание. Давайте-ка пешочком. Благо, погода позволяет.
Квартира Войтинского. Ночь
Краснов и Попов ждут хозяина, попивая чай. Судя по всему – давно.
Войтинский входит, сначала хмурится, а потом расплывается в улыбке.
– Рад вас видеть, товарищи! Несмотря на поздний час…
Комиссар смотрит на часы.
– Господи! Полчетвертого уже! Давно ждете?
– С полуночи, – говорит Краснов. – Если кто-то из ваших адъютантов предложит мне еще стакан чаю, я его убью! Простите за поздний визит. Но дело не терпит отлагательств…
– Догадываюсь. Проходите в кабинет.
В кабинете на столе мягко светит лампа, обстановка похожа на домашнюю.
– Слушаю вас…
– Только что, – говорит Краснов, – я имел разговор с Главковерхом. Он не позволил мне выдвинуться на помощь Временному правительству. Без письменного распоряжения, но не позволил.
Войтинский кивает.
– Я не знаю, поставил ли вас в известность Владимир Андреевич, но по нашей информации, а она весьма достоверна, Зимний взят вчера ночью, Временное правительство арестовано вместе с частью штаба округа. Так что Главковерх прав. Помощь правительству несколько запоздала. То, что предлагаете вы, генерал, это, скорее, поход на Петроград, занятый большевиками…
– Этим сбродом? – резко произносит Краснов. – Да мы их в порошок сотрем!
– Возможно, – осторожно соглашается комиссар. – Я бы на вашем месте, Петр Николаевич, не стал бы пренебрежительно относиться к противнику. У них сформировано вполне боеспособное ядро, дисциплинированное и мобильное, а, как вы изволили выразиться, сбродом они пользуются для решения других задач. Верите, что я знаком с их тактикой и стратегией? С тех пор как к Ленину присоединился Троцкий, большевики стали реальной силой. Я полагаю, что вы, генерал, справитесь с ситуацией в Петрограде, но шапкозакидательство здесь не поможет.
– Согласен, Владимир Савельевич, – лаконично отвечает Краснов.
– Надеюсь, вы умеете хранить тайну, товарищи, – продолжает Войтинский, чуть подумав. – Дело в том, что Александр Федорович Керенский сейчас здесь, во Пскове, на квартире Барановского. Думаю, что он будет рад встрече с вами…
26 октября 1917 года. Псков. Дом генерала Барановского
– Проходите, товарищи…
Барановский в кителе, хоть и с расстегнутым воротничком. Видать, ждал гостей.
– Час ранний, но мы не спим, не до сна… Могу предложить завтрак – бутерброды, чай…
Дверь в гостиную на втором этаже распахнута, навстречу им идет Керенский.
Выглядит премьер-министр неприглядно – опухший, красноглазый, мятый от множества бессонных ночей. Бритое лицо, френч, галифе, ботинки с гетрами – он похож не на беглого премьера, а на собравшегося на верховую прогулку пьяницу.
– Генерал! – говорит он с надрывом. – Генерал, где ваш корпус? Он уже идет? Он здесь, уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой!
Утро 27 октября 1917 года. Остров. Расположение корпуса генерала Краснова, штаб
У штаба – экзальтированные дамы с цветами, но их немного. Вокруг них толпа солдат и матросов. Судя по разговорам, Морской артиллерийский дивизион настроен враждебно.
– Вы слыхали, Керенский здесь!
– Собирает войска на Петроград, против Ленина…
– А Ленин-то – немецкий шпион!
– Рот закрой, курица! Керенский твой немецкий шпион! Ленина она трогает! Ленин за мир! За народ!
– Пришла сюда, сука, с веником…
– Да как вы смеете!
– Смею я, смею! Мы теперь все смеем… Отойди от греха подальше! А то щас ёбну!
– И чего эта проблядь к нам приехала? Думает, что мы за него умирать пойдем? Против таких же, как мы?
– Александр Федорович здесь! Мне сказали, он речь говорить будет!
– Нашли чему радоваться! Речи надо было раньше говорить! Теперь, когда большевики в Петрограде…
– Это мы ему «наши»? Умоется! Наши теперь в Смольном сидят и Зимний взяли. Вчера приезжал человек оттуда, ночью был у нас… Рассказывают, все правительство в тюрьме, расстреляют их за измену. Ленин и Троцкий теперь вместо царя и за временное правительство…
– А Керенский?
– Говно лошадиное твой Керенский, никто он теперь! Тьфу!
– Да я чё? Я ничё… Чё мне?
На крыльце штаба появляется Керенский.
За ним маячат Краснов, Барановский, Попов, несколько казацких сотников и другие штабные.
– Товарищи! – кричит Керенский хрипло, стараясь накрыть гомон толпы. – В этот страшный для Отчизны час я обращаюсь к вам, братья и сестры, к вам, солдаты и матросы великой армии российской! К вам, сохранившим честь, не изменившим долгу и присяге, не ставшим на сторону внутреннего врага, протянувшего руки к сердцу державы!
В толпе слышен негромкий свист, смешки.
Краснов с недоумением смотрит на Барановского.
Тот пожимает плечами.
– Братья и сестры! – продолжает Керенский. – Сейчас вся Россия смотрит на вас! В Петрограде, в славной нашей столице, большевики и разагитированные ими части совершили злодеяние – арестовали и заключили в Петропавловскую крепость законное правительство. Они обезглавили страну и поставили армию в страшное положение! Их задача – открыть немцам путь из Ревеля в город Петра, заставить Россию предать своих союзников, обесчестить славное имя русского солдата и матроса, втоптать в грязь все, что было свято для нас!
В толпе слышны выкрики:
– Правильно их арестовали!
– Долой Временное правительство!
– Долой войну!
– Правильно! Правильно!
– Да пасть свою закрой, дай послушать!
– Сам закрой! Что эту падлу слушать! Схватить, блядь, и предоставить Ленину – вот и все!
– А казаки?
– Да хуй, что они сделают! Казаки! Казаки нам до сраки!
Раздался хохот.
Керенский бледнеет.
Барановский говорит на ухо Краснову.
– Обычно он действует на толпу, как факир на змей. Первый раз вижу, что его не слушают.
– Мне кажется, что его сейчас попробуют арестовать… Толпа настроена агрессивно. Вызвать, что ли, казаков для охраны?
– Думаю, что не повредит…
Краснов отдает приказание.
– Товарищи! Солдаты и матросы! Граждане свободной России! Победа большевиков – это новое рабство! Рабство, которое будет страшнее, чем оковы царизма! Рабство, из которого России уже не вырваться! Я приехал просить вас о помощи! Я приехал просить вас протянуть руку Петрограду, прийти на помощь Временному правительству и завоевать свое светлое будущее! Мы победим большевизм, мы победим немцев в этой войне и равными и свободными войдем в семью европейских народов! Ура, товарищи!
Толпа свистит и хлопает. Раздаются матерные оскорбительные выкрики.
Появляется конный казачий взвод.
Керенский идет к автомобилю в окружении бравых казачков. Подобравшиеся к нему поближе дамы бросают ему под ноги цветы и те падают в октябрьскую грязь. Александр Федорович делает им ручкой, на его лице улыбка.
Автомобиль едет мимо солдатской массы. В окна заглядывают лица, некоторые из которых достойны кисти Босха.
– Они любят меня, – говорит Керенский сидящему рядом Барановскому. На глазах беглого премьера слезы. – Господи, Володенька, они меня любят!
Барановский молчит.
Громадный, забрызганный грязью «пирс-эрроу» въезжает на железнодорожную станцию.
27 октября 1917 года. Вагон поезда
В купе Керенский, который смотрит на перрон.
Перрон оцеплен.
В купе входит Барановский, за ним Краснов.
Краснов смотрит на часы.
– В чем дело? – спрашивает он кого-то в коридоре.
– Машинист сбежал! Начальник станции говорит, что другого найти не может.
– А если я его расстреляю? – говорит Краснов.
– Грозили уже, Петр Николаевич! Я лично обещал! Говорит, что нет другого.
– Товарищ генерал!
Краснов выходит в коридор.
– Что, есаул? Говори…
– Так я ж до войны помощником машиниста был, Петр Николаевич!
– Ну ты даешь, Коршунов, – улыбается Краснов. – И сможешь управиться?
– Сам не смогу, товарищ генерал, а ежели двух толковых ребят взять, на уголек, посменно… Так чего ж не управиться?
– Давай, есаул, с Богом…
По путям мчится поезд – паровоз, теплушки с бойцами, с лошадьми, платформы с орудиями, штабной вагон, снова теплушки…
За окном штабного вагона – Керенский.
Он глядит через стекло за проносящимся мимо пейзажем.
Вот поезд проходит через Псков – Керенский и Краснов смотрят на плотную людскую массу, заполнившую вокзал, платформы, подъездные пути…
Солдаты глядят на проносящийся мимо поезд недоброжелательно, провожают вагон непристойными жестами и мрачными взглядами.
За Псковом поезд притормаживает. За окнами небольшой полустанок в лесу, в штабной вагон подсаживаются несколько казачьих офицеров. В коридоре шум голосов.
Керенский выходит послушать разговор.
– Зимний охраняют большевистские караулы, – рассказывает сотник, только что севший в поезд. – Город под их контролем – мосты, Петропавловка, Арсенал. Все министры сидят в Петропавловке, к ним никого не пускают…
– Никого не расстреляли? – спрашивает один из офицеров.
– Вроде, никого… Охрану в Зимнем побили. Много юнкеров полегло, мальчишек совсем, инвалидов, кто первый этаж держал, постреляли. Женщин из ударного снасильничали… В общем, война… Сейчас они стараются училища блокировать, там многие против большевиков.
– И что в гарнизонах? – спрашивает Краснов.
– По-разному, товарищ генерал… Народ не знает, что ему делать, кого защищать. Большевиков вроде немецкими шпионами называли, а они рассказывают, что теперь каждому землю дадут…
– И верят…
– Кто-то верит, – говорит сотник. – Разброд, товарищ генерал. Люди в революциях не понимают. Кто прав, кто виноват – им побоку. Кто землю даст – тот и хороший. Сейчас куда их подтолкнуть, туда и покатятся.
– Скажи-ка, братец, – говорит Керенский сотнику, – а ты точно знаешь, что никто из Временного правительства не пострадал?
Сотник смотрит на Керенского, и лицо у него становится каменным.
– Точно знаю, что никто не пострадал.
– Спасибо, поручик! – в голосе Керенского слезы.
Он шагает вперед и протягивает сотнику руку.
Тот вытягивается в струнку, но руки не подает.
– Поручик, – говорит Керенский. – Я подаю вам руку!
– Виноват, товарищ Верховный Главнокомандующий, я вам руки подать не могу. Я – корниловец.
Керенский краснеет, резко разворачивается и скрывается в своем купе.
Ночь на 27 октября 1917 года. Гатчина. Вокзал
Поезд стоит на вокзале. Идет выгрузка.
По перрону шагает генерал Краснов. Рядом с ним Керенский и офицеры.
– В Петрограде 200 тысяч гарнизона, – говорит Краснов Керенскому. – Штурмовать город с нашими силами – все равно, что сдаться врагу. У меня пять сотен бойцов, шестнадцать конных орудий и восемь пулеметов – это дурная шутка, а не карательный отряд. Нам нужны сутки, Александр Федорович. Я не пошевелюсь, пока не буду понимать, как действовать дальше… Ждем подхода основных сил. И не спорьте со мной! Поберегите нервы – ваше красноречие и авторитет понадобятся нам в Петрограде…
28 октября 1917 года. Петроград. Комитет Спасения Родины и Революции. Вечер
В штабную комнату входит Станкевич.
– Слава Богу, – говорит Полковников с облегчением. – Вам удалось, Владимир Бенедиктович?
Члены центрального бюро комитета – Брудерер, Гоц и остальные – жмут прибывшему руку. Чувствуется, что Станкевича ждали.
– Не просто удалось, товарищи! – Станкевич весел, в приподнятом настроении. – Все складывается как нельзя лучше! Царскосельский гарнизон частично сдался генералу Краснову, частично разоружен силой. План восстания согласован с Петром Николаевичем и Александром Федоровичем. В разработке плана принимал участие товарищ Савинков. Наша задача – ударить в тыл большевикам в тот момент, как отряды генерала Краснова войдут в Петроград. Генерал начнет наступление в понедельник, 30 октября, с утра. Естественно, прошу, чтобы эта информация дальше нашего узкого круга не выходила.
– Воззвания Комитета Спасения напечатаны, – подключается Гоц. – Приказы подписаны. Мы поставили в известность всех верных Временному правительству начальников училищ. Есть прямой приказ Керенского из Гатчины об аресте комиссаров ВРК. Мы поднимем весь Петроград!
– Превосходно, – говорит Полковников. – В принципе, юнкера готовы к выступлению в любой момент. Есть одно «но», товарищи… Сегодня днем поступила информация – большевики готовят разоружение училищ, но со сроками пока не определились. В любом случае, это может случиться сегодня-завтра…
– Что вы предлагаете? – спрашивает Станкевич. – Действовать на опережение опасно. У большевиков значительный численный перевес.
– Это не так, – вмешивается Брудерер. – Множество частей нейтральны… Я не могу точно сказать, что большевики превосходят нас численностью. Пусть у них десять тысяч преданных, но плохо стреляющих сторонников. На нашей стороне подготовленные бойцы, военнослужащие! Неужели они не справятся с красногвардейцами-дружинниками?
– Ваше мнение, Георгий Петрович?
– Смотреть по обстоятельствам. Совершенных заговоров не бывает – нас могут раскрыть в любой момент. – отвечает Полковников. – Войска Краснова в 25 верстах от Петрограда. Если большевики начнут разоружать юнкеров, то мы не сможем оказать помощь Петру Николаевичу и, не дай Бог, его поход захлебнется! У большевиков в Петрограде пусть не превосходящие, но немалые силы. Есть и бронемашины, и артиллерия. В случае нападения на училища надо будет выступать немедленно.
– Вы командуете подготовкой, – говорит Станкевич. – Вам решать…
Ночь на 29 октября 1917 года. Петроград. Инженерный замок
Юнкера захватывают помещения, разоружая немногочисленную охрану. С ними Полковников и несколько офицеров.
Михайловский манеж
Юнкера захватывают манеж. Охрана сама поднимает руки после первого же залпа.
В манеже стоят броневики. В один из них сразу же садится экипаж из офицеров – это поручики Вихлевщук и Дубов, те, что помогали Дорику с самолетами в Жовкве. Машину заводят. Броневик, дымя выхлопом и поводя пулеметной башней, выкатывается на улицу. Там уже стоит отряд до сотни человек, который вместе с броневиком начинает движение…
Ночь на 29 октября 1917 года. Петроград. Большая Морская улица. Центральная телефонная станция
Несколько юнкеров со споротыми знаками различия приближаются к зданию. За ними наблюдает караульный.
– Эй, – кричит он. – Стой! Стрелять буду! Кто такие?
– Сдурел, что ли? – отзывается один из идущих. – Я тебе дам стрелять! Свои мы! Из штаба! Смену вам прислали!
– Какую такую смену? А ну, стой, я сказал! Ближе не подходи, стрельну!
– Обычную смену! Слушай, не морочь мне голову, позови начальника караула!
– Да кто вы, блядь, такие?
– Скажи ему, что от товарища Антонова из Военно-революционного комитета. Шебанов моя фамилия!
– Стой на месте!
Часовой поворачивается к дверям, стучит.
Слышно, как с той стороны что-то двигают, освобождая забаррикадированную дверь.
Створка приоткрывается.
– Слышь, Николаша, тут к нам…
Непонятно откуда возникший офицер бьет часового рукояткой револьвера по макушке и несколько раз стреляет между створками. Подоспевшие юнкера распахивают дверь, а по улице уже топочут сапоги отряда и, рыча, катит броневик.
За рулем Дубов, Вихлевщук за пулеметом в башенке.
Перед входом в ЦТС бронемашина останавливается и аккуратно сдает назад, прикрывая вход широкой кормой.
Ночь на 29 октября 1917 года. Смольный. Кабинет Троцкого
Звонит телефон.
Троцкий, спящий на диване, вскакивает, ищет на столе пенсне и снимает трубку аппарата.
– Лев Давидович! – голос в трубке громкий и бодрый, хотя на настенных часах почти четыре утра. – Это Антонов. У нас тут юнкера взбунтовались. Мне с Большой Морской позвонили, телефонистов штурмом берут. Сейчас связь исчезнет. Захвачен Михайловский манеж, там взяли броневые машины. В Инженерном замке у них организован штаб.
– Сколько бронемашин захвачено?
– Пять. Но с боезапасом.
– Кто руководит юнкерами?
– В училищах у них свои командиры. А в Инженерном засел Полковников.
– Вы же понимаете, – говорит Троцкий, отхлебывая из стакана давно остывшие остатки чая и морщась от горечи, – что это восстание – не просто так? Это означает, что сегодня с утра нам надо ждать в гости Краснова.
– Ну так его Дыбенко с балтийцами заждался. Хотя по моим сведениям, Лев Давидович, войска Краснова расположения не покидали, стоят как и стояли – в Царском Селе.
– Восстание должно быть подавлено вне зависимости от того, выступит им на помощь Краснов или нет. Причем с максимальной жестокостью. Мы должны показать, что происходит с теми, кто пытается покуситься на советскую власть.
– Это понятно, товарищ Троцкий. Мы с товарищем Муравьевым времени не теряем – наши отряды уже окружили Инженерный замок. Думаю, к утру…
Он замолкает на полуслове.
– Алло! – говорит Троцкий в замолчавшую трубку. – Алло!
– Лев Давидович, – заглядывает в кабинет помощник. – Связи нет.
– Срочно доложите Владимиру Ильичу – в Петрограде началось восстание юнкеров. Пусть не волнуется, сегодня мы его и закончим.
29 октября 1917 года. Раннее утро. Петроград. Владимирское юнкерское училище
Неподалеку от училища останавливается авто. Из него выходят двое военных.
Один из военных – подполковник Муравьев.
Сразу за машиной Муравьева из темноты выныривают грузовики с красноармейцами и солдатами, их больше десятка. Подкатывают, стреляя выхлопом, два броневика.
Полковник достает из кармана шинели белый платок, берет из рук у ближайшего красноармейца винтовку и привязывает платок к штыку.
– Михаил Артемиевич! – пытается остановить его второй военный.
– Руководите выгрузкой, поручик… Я уж как-то сам!
Он поднимает винтовку, чтобы был виден импровизированный белый флаг и выходит на освещенную часть улицы. Останавливается, ждет. Со стороны входа в училище раздается крик: «Не стрелять!»
Муравьев идет к главному входу.
Возле дверей его встречает полковник Куропаткин.
– Здравствуйте полковник, – говорит Муравьев.
– Доброе утро, Михаил Артемиевич.
– Я бы не назвал его добрым.
– Не стану спорить.
– Николай Николаевич, я предлагаю вам сдаться.
– Вот так вот сразу?
– Вот так вот сразу. Разоружите юнкеров, выведите их наружу. Я не могу обещать вам как заговорщику свободу, но ребята не пострадают.
– Вы быстро сделали карьеру у большевиков, Муравьев, – говорит Куропаткин. – И двух дней не прошло, а вы уже в командирах. Удачно сменили масть. Вы же эсер?
– Керенский тоже эсер, – отвечает Муравьев. – И именно поэтому я теперь с большевиками. Они люди действия. Не отвлекайтесь, полковник. Я не буду ходить парламентером дважды. На ваше осуждение мне плевать, у меня свое понимание блага для России. Ни Керенский, ни Краснов Россию не спасут. А вы можете спасти молодые жизни. Решайте, Куропаткин. У вас четверть часа – потом будет штурм.
Муравьев поворачивается, чтобы уйти.
– Михаил Артемиевич, – зовет его Куропаткин. – Я передам своим подопечным ваше предложение. Но боюсь, что для них главнее жизни вещь, которую вы потеряли.
– Это что же я потерял?
– Честь.
Муравьев пожимает плечами и уходит, перехватив винтовку поудобнее. Куропаткин смотрит ему вслед, потом входит внутрь училища.
Внутри все серьезно забаррикадировано. Все окна заложены матрасами, мешками с песком, каждое превращено в бойницу.
Возле ближнего окна лежит со снайперской винтовкой Алексей Смоляков, у него в прицеле идущий прочь Муравьев. Он оглядывается на Куропаткина, но тот качает головой.
– Юнкер Смоляков! Отставить! Он с белым флагом!
Смоляков снова смотрит в прицел. Палец его ложится на курок.
Перекрестье прицела на затылке Муравьева.
– Алексей, – повторяет Куропаткин.
Палец соскальзывает со спускового крючка, так и не нажав на него.
Полковник Куропаткин отворачивается.
– Юнкера! – кричит он. – Ко мне!
На его команду к лестничной клетке сбегаются несколько сотен человек, все не старше 19–20 лет. Головы их торчат в лестничном пролете, Куропаткин сбегает на нижнюю площадку и задирает голову, чтобы видеть всех.
– Юнкера! – повторяет Куропаткин. – Большевики только что предложили нам сдаться. Тем, кто сложит оружие, обещана жизнь. Остальным…
Он молчит несколько секунд, подбирая слова.
– Многим из нас сегодня придется умереть. Я не могу обещать вам победы, но мы попытаемся ее вырвать. Ни я, ни ваши товарищи не осудят тех, кто решит принять условия РВК. Кто решил капитулировать – оставьте патроны товарищам и выходите из училища. У нас на это есть, – он смотрит на часы, – 10 минут.
Юнкера молчат и глядят на Куропаткина – сотни глаз, вся лестница заполнена ими. Никто из юнкеров не трогается с места.
Куропаткин ждет. Тихо. Ни слова, ни звука.
– Спасибо, мальчики… – говорит полковник негромко.
И тут же в полный голос.
– Юнкера! Занять позиции! Пулеметным расчетам – приготовиться.
Толпа приходит в движение. Грохочут по паркетным полам сапоги. Спины в серых шинелях замирают возле загороженных оконных проемов. Заградительный отряд с примкнутыми штыками становится на позиции у главного входа.
– Храни вас Бог, – шепчет Куропаткин и крестится.
Муравьев подходит к своему автомобилю, срывает со штыка платок и отдает винтовку ожидающему ее солдату.
– Гренадерский полк здесь? – спрашивает он второго военного.
– Здесь.
– Броневики готовы?
– Так точно – «Слава» и «Ярославль». Экипажи ждут приказаний.
– Атаковать начинайте со всех сторон – Большая Гребецкая, малая Гребецкая, Музыкантский переулок, Громов переулок. Посмотрим, где у них слабые места. Броневики пусть ведут огонь по пулеметным гнездам – их надо подавить в первую очередь.
– А капитуляция? – спрашивает помощник.
– Они не станут капитулировать, – говорит Муравьев, садясь в автомобиль и глядя на наручные часы. – Через пять минут начинайте.
Начинается атака.
Пулеметы, расположенные в окнах первого этажа, выкашивают десятки нападающих. Но за первой атакой следует вторая. Вышедшие на позиции броневики ведут огонь по станковым пулеметам обороняющихся, но окна хорошо защищены и подавить расчеты не удается.
Силы РВК снова отходят.
Автомобиль Муравьева едет по Петрограду.
29 октября 1917 года. Инженерный замок
Части Красной гвардии окружают здание.
Уже утро, серое, неприветливое, холодное. Но дождя нет, хотя с Невы несет клочья тумана.
Солдаты Павловского полка, дружинники-красногвардейцы, четыре трехдюймовых орудия, пулеметные расчеты. Никто не стреляет, но Инженерный замок обложен по всем правилам осадного искусства.
29 октября 1917 года. Большая Морская.
Центральная телефонная станция
И здесь здание плотно окружено силами РВК.
Идет бой. Захватившие телефонную станцию юнкера успешно отстреливаются. Стоящий у входа броневик, поливает из пулемета пытающуюся подойти пехоту большевиков. На мостовой валяются мертвые тела атакующих. Пули щелкают по металлу брони и рикошетируют, не нанося вреда экипажу.
29 октября 1917 года. Смольный. Кабинет Ленина
В кабинете Ленин, Троцкий, Свердлов, Луначарский.
– Войска Краснова остаются в Царском Селе, – говорит Троцкий. – Ничего не пойму… Он не собирается сегодня начинать наступление? Бросает восставших на произвол судьбы?
– Тем лучше, – улыбается Ленин. – Значит, нам нужно все закончить за сегодня, пока они с Керенским не успели опомниться. Как вы думаете, Яков Михайлович, Муравьев справится до вечера?
– Уверен, – говорит Свердлов. – Справится…
– Не сомневаюсь, – подтверждает Троцкий. – Как известно, самые большие фанатики – это новообращенные…
Владимирское училище
Идет настоящий бой. На мостовых лежат десятки трупов, все стены вокруг окон в отметках от пуль, грохот выстрелов заполнил все улицы и переулки. В защищенный от огня переулок въезжает машина Антонова-Овсеенко.
К ней подбегает тот самый военный, что был с Муравьевым.
– Я смотрю, успехи невелики? – спрашивает Антонов.
– Без артиллерии не справимся быстро, – говорит военный. – У них патронов много.
– Везут, везут тебе орудие, – успокаивает его Антонов. – Будет им сейчас артиллерия.
29 октября 1917 года. Царское Село. Расположение частей генерала Краснова
Савинков вбегает в штаб к Краснову.
– Петр Николаевич! Только что прибыл курьер из Петрограда. Там началось восстание. Большевики обложили Владимирское училище, Полковников в осаде в Инженерном. Юнкера удерживают телефонную станцию, гостиницу «Асторию» и банк. Идут бои, генерал…
– Ну, и что прикажете делать, Борис Викторович? – спрашивает Краснов. – Вы же понимаете, что я не смогу выступить до завтрашнего утра. Между нами и Петроградом больше 25 верст и Дыбенко со своими головорезами-балтийцами.
– Дайте мне две сотни казаков…
– Вы с ума сошли, Савинков, – говорит генерал устало. – Придите в себя! Конная атака на Петроград – что за глупость! Вы же умный человек, с военным опытом… Нельзя же так. Вы думаете, мне не жаль юнкеров? Жаль. Но тем, что я положу своих солдат, мы им никак не поможем. Если у нас и есть шанс прорваться в город и разбить силы ВРК, то не сегодня. Они должны были выступить тридцатого. Ничего не могу поделать…
– Проклятье! – рычит Савинков и выходит из кабинета, сжимая кулаки.
В коридоре он сталкивается с Керенским.
– Борис!
Савинков свирепо смотрит на Керенского.
– В Петрограде сейчас гибнут мальчишки, – говорит он, едва сдерживая крик. – Гибнут из-за того, что ты все бездарно просрал, Саша. Несчастья не преследуют тебя, Керенский, ты сам – несчастье. Говорил я Краснову, что тебя надо арестовать. Что ты вышел в тираж. Что ты давно уже не герой революции, а ее позор. Перевернутая страница. Но он меня не послушал. Каждый, кто сегодня умрет там от пуль большевиков – на твоей совести. Ты мог выкорчевать эту заразу с корнем, но испугался, что Корнилов превзойдет тебя… Тьфу! Я проклинаю тот день, когда поверил твоим лживым словам!
Керенский стоит, прижавшись к стене. Он бледен, лоб покрыт испариной. Глаза безумные, больные. В коридоре полно штабных офицеров, которые слышат все сказанное. На их лицах нет ни капли сочувствия.
– Борис…
– Не попадайся мне на глаза, Саша. Я понимаю тех, кто хотел тебя убить…
Савинков уходит прочь.
Керенский идет по коридору, как сквозь строй.
Офицеры красновского штаба отворачиваются от него.
29 октября 1917 года. Петроград. Владимирское училище
Трехдюймовую пушку устанавливают во дворе дома, за дровяными сараями. Суетится расчет, орудие наводят, заряжают…
Выстрел.
Внутренние помещения второго этажа.
Снаряд проламывает стену. Летят осколки камней, столбом дым и пыль от разбитой штукатурки. Испуганные крики.
Куропаткин бежит по коридору.
Навстречу ему прапорщик – молодой парень, весь засыпанный мелом.
– Убитые есть? – говорит полковник.
Прапорщик машет головой, показывает на уши.
– Убитые есть? – орет Куропаткин.
– Нет! – орет прапорщик. – Меня контузило, и Сидорова с Бабочкиным кирпичной крошкой посекло. Живы все.
Куропаткин вбегает в комнату, разбитую снарядом. Осторожно выглядывает в пролом.
– У них орудие во дворе. Вот там… В четвертом доме. – подсказывает полковнику юнкер с исцарапанным лицом.
– Вижу.
Куропаткин быстро выходит в коридор.
Снаружи снова грохочет пушка.
Чуть дальше по коридору взрывом выбивает дверь, летит битый кирпич и пыль.
– Юнкера, мне нужен десяток метких стрелков, – командует полковник. – Две пятерки с самыми лучшими результатами… Быстро. Занять позиции во втором и восьмом кабинете. Кто-нибудь, дайте мне карабин… Спокойно, мальчики…Чтоб как на стрельбище!
Он занимает позицию. Рядом с ним Смоляков заряжает винтовку и кладет ствол на подоконник, приникая к трубке прицела.
Двор дома № 4 по Малой Разночинной
Расчет заряжает орудие.
Наводчик наклоняется к трубке. Пуля попадает ему в голову.
Заряжающий со снарядом в руках поворачивается к орудию и падает на спину с простреленной грудью. Пули свистят по двору, попадают в пушку, рикошетируют. Расчет разбегается. Последним отходит командир орудия. Он, пригибаясь, пытается скрыться за дровяными сараями.
Владимирское училище
Внутренние помещения.
Куропаткин глядит за бегущим через прицел карабина, ведет стволом. Выстрел. Командир расчета падает мертвым.
– Ну что, господа большевики? – говорит полковник, передергивая затвор. – Помолясь, начнем?
Позиция войск ВРК
К комиссару с красной повязкой подбегает боец.
– Товарищ комиссар, орудийный расчет расстреляли, суки…
– Поменяйте позицию…
– Так стреляют они. Я уже с десяток бойцов положил! Не могу забрать пушку, не подпускают.
– Нам нужно орудие, – говорит комиссар. – Мне все равно, как ты это сделаешь.
Дом двора № 4 по ул. Малой Разночинной
Во дворе минимум два десятка трупов и несколько раненых.
Пушку на руках выталкивают из двора, оставив раскрытый ящик со снарядами.
Юнкера бьют метко – красногвардейцы оставляют во дворе еще нескольких убитых. Но пушку…
…катят по улице и располагают на углу переулка Геслеровского и Большой Гребецкой, прямо рядом с булочной Хлюстова. Теперь орудие смотрит на боковой фасад училища, против него всего шесть окон, по которым большевики открывают ураганный огонь из винтовок и пулемета, не давая юнкерам прицелиться. Стрелять же со стороны главного фасада невозможно. Высунуться из окна равносильно смерти.
29 октября 1917 года. Владимирское училище. Внутренние помещения
– Отойдите от боковых окон, – приказывает Куропаткин. Он снова в коридоре, весь обсыпанный пылью, с карабинов в руках. – Сейчас…
Снаряд проламывает стену. Вспышка. Грохот. Летят осколки кирпича. Над забаррикадированным оконным проемом дыра от трехдюймовки.
Полковник встает с пола, отряхиваясь от кирпичной крошки.
– Убитые? – кричит он.
Дым рассеивается.
– Трое, – отвечает ему прапорщик. Он сидит под проломом, держась за раненое плечо. Рядом с ним на осколках битого камня мертвые юнкера.
Еще один снаряд пробивает стену рядом с первым.
Артиллерийская позиция большевиков
– Заряжай!
– Целься!
– Пли!
Пушка подпрыгивает, плюет пламенем.
Снаряд попадает в стену училища, рядом с окном на первом этаже.
Владимирское училище. Внутренние помещения
Куропаткин рядом с телефоном.
– Да! Расстреливают из орудия! Прямой наводкой! Прошу помощи! Мы не продержимся до подхода войск… Я понимаю, что вы сами в окружении, подполковник. Но у вас там тихо, а меня из трехдюймовки херячат! Если их не выбить с позиции, то через час тут будет некого хоронить!
29 октября 1917 года. Петроград. Ул. Большая Морская. Центральная телефонная станция
Бой. Броневик по-прежнему прикрывает центральный вход в здание станции.
Очередная атака ВРК захлебывается. Затишье. Из броневика выбирается поручик Дубов, пригибаясь, перебегает к дверям и скрывается за ними.
Там его встречают осажденные.
– Ребята, – говорит Дубов. – У нас с боеприпасом беда – несколько коробок осталось. Что в штабе? Подвезут патроны?
– Штаб в окружении.
– Значит, патронов не будет. Ну так сами съездим – до манежа и обратно! – улыбается поручик. – Нам не привыкать. Как закончатся, придется на прорыв идти. Продержитесь часик без нас?
– Попробуем.
– Ну и ладненько, – улыбается Дубов. Лицо у него черное от пороховой гари, а улыбка хорошая, белозубая. Вокруг глаз следы от очков-консервов. – Я обратно, за инструмент! Сыграем большевичкам «железную фугу»! Жаль, нот маловато!
29 октября 1917 года. Инженерный замок
Полковник Полковников, комиссар Комитета Спасения Мартьянов глядят из окна на окружившие здание отряды солдат Павловского полка и дружинников-красногвардейцев. Прямо перед фасадом установлены четыре трехдюймовых орудия. На флангах стоят бронемашины.
– Ну, комиссар, – говорит Полковников, закуривая, – решать придется: сейчас или никогда.
Он бледен, но рука, держащая папиросу, не дрожит. Глаза злые, рот сжат.
– Боюсь, что раздавать прокламации поздновато. Вы их хотели разагитировать? Переманить на нашу сторону?
– Вы видели другой выход? – спрашивает Мартьянов. – Я верю в силу пропаганды. Начните стрелять в них, и нас раздавят – снесут замок до фундамента.
– Вы, комиссар, как и я, верите в силу оружия. Зачем себя обманывать? Пропаганда, агитация – это все хорошо до того, как начали стрелять. Что делаем, комиссар? Умираем или сдаемся?
– Не хотите принимать решение самостоятельно?
– Не хочу, – кивает Полковников. – Поражение – всегда сирота.
Мартьянов гасит окурок в пепельнице.
– Какие шансы у нас дождаться помощи Краснова?
– Павловский полк, дружинники, два броневика, четыре трехдюймовки? Нулевые.
– Уйти с боем? На воссоединение с Владимирским училищем?
Полковников грустно качает головой.
– Нет шансов. Нас перестреляют. Мне не себя и не вас жалко, комиссар. Мне ребят жалко. Вы или я?
Он тоже гасит папиросу в пепельнице.
– Пойдемте вместе, – говорит Мартьянов.
– Господа юнкера! – кричит на лестнице Полковников. – Нами принято решение о капитуляции, идем на переговоры с большевиками. Это не трусость с нашей стороны, это попытка сохранить вам жизнь в совершенно безнадежной ситуации. Прошу не стрелять и ничего не предпринимать до нашего с комиссаром возвращения. Сказанное мной передать дальше.
Полковников и Мартьянов выходят из дверей Инженерного замка и идут к шеренге солдат Павловского полка, из-за которой появляется Муравьев.
– Мы пришли обсудить условия капитуляции, – говорит Полковников.
– Разумно, – отвечает Муравьев. – Хотя я ожидал от вас большего мужества, полковник.
Полковников проглатывает оскорбление молча, только желваки ходят на запавших щеках.
– Замок освободить, сопротивление прекратить. Организаторы и руководители восстания будут арестованы.
– Что ждет юнкеров? – спрашивает Полковников.
– Разоружение, – говорит Муравьев. – И пусть идут по домам. Тех, кто откажется сдать оружие или окажет сопротивление, я расстреляю. Условия удобоваримые?
– Да.
– Послушайте, Муравьев, – обращается к нему Мартьянов. – Вы же, кажется, эсер?
– Я уже четыре дня большевик, – отвечает Муравьев. – И мне это, черт побери, нравится…
29 октября 1917 года. Владимирское училище
Возле главных ворот дымит перекособоченный броневик.
Дымится здание – боковой фасад разбит, внутри что-то тлеет.
На мостовых, на проезжей части лежат трупы атаковавших. Мертвых много.
Со стороны большевиков появляется человек с белым флагом.
– Не стрелять! – раздается команда внутри училища. – Парламентер!
Парламентер выходит на середину улицы, неподалеку от ворот и кричит:
– Юнкера! Только что капитулировал штаб восстания в Инженерном. Полковник Полковников арестован! Члены штаба арестованы! Ваши товарищи – юнкера – разоружились добровольно и отправлены по домам! Руководство Военно-революционного комитета и Совет Народных Комиссаров в последний раз предлагает вам сдаться! Виновные в организации заговора будут наказаны. Остальным – ничего не угрожает.
Внутри училища речь парламентера слушают юнкера и офицеры, среди них много раненых и убитых. Здание сильно пострадало изнутри – выбитые взрывами двери, разрушенные перегородки.
– Даем вас пять минут на то, чтобы открыть ворота и капитулировать!
По лестнице бежит молоденький юнкер.
– Ну, – спрашивает Куропаткин. – Дозвонился.
– Дозвонился, товарищ полковник. Ответили, что штаба там больше нет…
– Не врут, значит… Ну, что, ребятушки? – кричит Куропаткин громко. – Сдадимся? Или будем драться до конца?
Позиции отряда ВРК
Антонов смотрит на часы.
Пожимает плечами.
Машет рукой, начиная атаку.
К зданию училища снова двигаются пешие бойцы. Из окон начинают огрызаться пулеметы, хлестко бьют винтовки.
Звучит орудийный выстрел.
Снаряд влетает в пролом на боковом фасаде и взрывается внутри здания.
Снаружи видно, как из окон вылетают плотные клубы пыли и дыма.
Внутри крики, кровь, разорванные тела.
Что-то кричит, командуя, Куропаткин.
Стреляет орудие.
Еще один снаряд рвется внутри. Куропаткина сметает огненным вихрем.
Еще взрыв.
Влетающие внутрь училища осколочные заряды разносят в клочья все живое и неживое.
Каждое новое попадание сотрясает здание до основания. Рушатся перегородки. Уцелевшие юнкера бегут прочь от бокового фасада, оставив в комнатах и коридорах со обстрелянной стороны не менее полусотни убитых.
Большевики занимают позиции для штурма ворот.
По улице катится последний из броневиков ВРК. В это время из окна училища вывешивают простыню, как белый флаг.
С криками атакующие врываются в незащищенные ворота.
У входа с десяток юнкеров с поднятыми руками. По ним открывают огонь, раненых добивают штыками и прикладами. Озверевшая от вида крови толпа врывается в здание училища, продолжая убивать раненых и безоружных.
Внутри училища и так творится ад. Снаряды перемешали полсотни человек с осколками кирпича, дранкой и досками, но нападающих это не останавливает. В ход идут шашки, кортики, штыки.
Муравьев и Антонов входят в здание и видят лежащие у входа обезображенные тела. Тела лежат на лестнице, в коридорах. Слышны крики ужаса, предсмертные стоны, яростный рев убийц.
Один из победителей видит еще шевелящееся тело и переворачивает его ударом ноги. Это Смоляков. Осколками ему разворотило грудь, лицо в кирпичной крошке, разбито до неузнаваемости. Он хрипит. Убийца стреляет ему в голову из нагана и отворачивается.
Муравьев, обходя поле боя, нарочито спокоен. Он перешагивает через разорванные трупы, не меняясь в лице. Антонов же бледен и явно не в своей тарелке. И вправду, человек, имеющий хоть какое-то подобие души, не может без содрогания смотреть на такое зрелище.
– Не пора ли это остановить? – спрашивает Антонов.
– Хотите рискнуть? – отвечает вопросом на вопрос Муравьев. – Там, на улице, лежит около двухсот мертвецов, которых настругали вот эти мальчики. Я не могу приказать людям не мстить. Они остановятся, когда почувствуют, что – хватит…
– А если не почувствуют?
– Значит, не остановятся. Вы же военный человек, Владимир Александрович. Все сами понимаете. Вам же товарищ Троцкий сказал – с максимальной жестокостью. Не нужно самому казнить, вам достаточно отвернуться… О, старый знакомый!
Муравьев останавливается и ногой перекатывает какой-то предмет, попавшийся ему под ноги, садится перед ним на корточки – это оторванная голова Куропаткина. Лицо изуродовано взрывом, но узнать его все-таки можно.
– Ну, здравствуй, Куропаткин… – говорит Муравьев, ухмыляясь. – Вот и снова свиделись. Честь, говоришь, я потерял? А по мне – лучше честь, чем голову…
Он встает и отталкивает мертвую голову пинком ноги.
– Написали бы о таком в репортаже, Владимир Александрович? Нет? И правильно… Не надо.
Он поворачивается и дальше шагает по битому кирпичу, высокий и сутулый.
29 октября 1917 года. Петроград. Ул. Большая Морская. Главная телефонная станция
Броневик ведет огонь короткими очередями. По броне щелкают десятки пуль. Из здания по солдатам и красногвардейцам продолжают стрелять юнкера. Выстрелы с их стороны теперь гораздо реже.
Из забаррикадированных окон осажденного здания видно, как броневик перестает стрелять, заводит мотор и срывается с места. Выхлоп у него масляный, черный.
– Все, – говорит один юнкер другому, – ребята за патронами поехали!
– Им хорошо, – отвечает другой. – нам за патронами ехать некуда. Вот, у меня три десятка осталось да две ручных гранаты.
– До вечера надо продержаться…
– А там что?
– Не знаю, – говорит первый юнкер. – Пока есть патроны – надо держаться.
Броневик едет по улице, по нему продолжают стрелять.
Внутри бронемашины тесно и жарко, да еще и дымно.
– Похоже, радиатор нам пробили, Серега… – кричит Вихлевщук, крутя баранку. – Мотор греется, сейчас клина поймаем.
– Тяни сколько можешь! – отвечает Дубов с заднего сиденья – он заряжает револьвер. – Если станем здесь, то нам конец!
Броневик выкатывается к мосту, через который как раз движется отряд красногвардейцев. Завидев бронемашину, они бросаются врассыпную. Водитель направляет автомобиль на мост, солдаты стреляют, пули с лязгом отлетают от стальных листов, прикрывающих кабину и борта.
– Гони! – кричит Дубов. – Игорь! Гони на тот берег!
Броневик стреляет выхлопом, раз, другой, третий… Под капотом что-то оглушительно грохочет. Машина катится еще несколько метров и останавливается.
Внутри автомобиля вдруг становится тихо.
– Ну, все, Серега… – говорит Вихлевщук. – Приехали…
К машине со всех сторон бегут вооруженные люди с красными повязками.
Дубов достает револьвер и несколько раз стреляет в смотровую щель, то же самое делает Вихлевщук. Со стороны это выглядит трагикомично – бронемобиль, огрызающийся на толпу револьверным огнем. По броне уже грохочут сапоги, колотят приклады. Кто-то пытается подцепить штыком крышку люка, но штык ломается со звоном.
– Гранаты, гранаты давай! – кричат голоса снаружи.
– Что, так и будем сидеть, командир, – спрашивает Вихлевщук, – пока нас не зажарят?
– Да мне тоже больше свежий воздух нравится… – скалится Дубов. – Прости, напарник, если что не так! Жаль, не полетали… Пошли?
Он распахивает дверцу и стреляет в первого же, ставшего у него на пути.
От неожиданности нападавшие начинают сыпаться с брони, и экипаж успевает выскочить наружу. Но на этом успехи оканчиваются. Красногвардейцы открывают огонь из винтовок. Падает с пробитым боком поручик Дубов, Вихлевщук несколько раз пытается подняться, но оседает на брусчатку.
Толпа окружает офицеров, топчет, бьет их прикладами, колет штыками. Когда тела превращаются в месиво, их перебрасывают через парапет, в темные воды Невы.
29 октября 1917 года. Смольный. Кабинет Троцкого
Звонит телефон.
– Алло, – говорит Троцкий в аппарат.
Он слушает позвонившего и довольно кивает головой.
Повесив трубку, поворачивается Ленину и Луначарскому.
– Вот и все, товарищи… Телефонная станция в наших руках. Выступление юнкеров можем считать законченным. Мы одержали промежуточную победу. Осталось только закрепить пройденный урок расстрелами…
– До окончательной победы далеко, Лев Давидович, – Ленин встает и прохаживается по кабинету. Бородка и усы только начали отрастать, лицо наполовину босое. – Революция в опасности!
– Я бы не стал драматизировать, – отвечает Троцкий устало. – У Краснова несколько тысяч солдат, пять сотен конницы, угнанный бронепоезд и практически нет артиллерии. Если бы юнкера ударили нам в спину, Владимир Ильич, в то время, как мы этого не ожидали… Но случилось как случилось. Восстание юнкеров помогло нам привлечь на свою сторону те части, что были нейтральны. Мы повязали людей кровью, и в результате, несмотря на потери, наше положение лучше, чем было до того. Наша сила уже не в прокламациях, Владимир Ильич, не в агитационной работе. Одна победа в бою даст нам больше сторонников, чем миллионы листовок. Теперь время решительных действий. России нужна встряска, и тогда она вынырнет из кровавой бани обновленной…
– Ну, – улыбается Ленин. – Это хорошо сказано – без всех этих интеллигентских рефлексий и нравственных императивов. А что до крови… Этого добра у нас много.