29 октября 1917 года. Петропавловская крепость. Трубецкой бастион. Камера Терещенко

Он сидит на кровати, закутавшись в пальто и спрятав ладони под мышками. В камере очень холодно, от дыхания идет парок. На лице щетина, глаза воспаленные. Он покашливает.

За окном серо – не понять, сумерки или утро.

Слышны голоса.

– Взвод, стройся!

– Заряжай!

Во дворе крепости у стенки стоят молодые ребята в юнкерской форме – человек шесть. Один из них избит, так что едва стоит на ногах, еще двое ранены.

Напротив них десять солдат с ружьями и новый комендант крепости.

– Цельсь!

– Огонь!

Рвет воздух залп, падают юнкера.

Двое из расстрелянных продолжают биться в агонии. Комендант подходит к упавшим и добивает живых выстрелами из нагана в голову.

Трупы тянут по внутреннему двору и складывают в штабель в стороне. На камнях кровь, лица многих расстрелянных безусы или с юношеским пушком над губой. Мальчишки.

В ворота крепости вводят группу юнкеров, на этот раз более многочисленную, строят в шеренгу.

– На «первый-второй» рассчитайсь!

– Каждый второй – шаг вперед!

Следующие шесть встают к расстрельной стенке. Под их ногами потеки крови, брызги мозга. Один из них начинает плакать. Прямо перед ними солдаты стягивают с лежащих трупов сапоги.

Матрос с золотой «фиксой» подходит к коменданту.

– Слушай, товарищ Павлов, ты прикажи – пусть они, блядь, сапоги сами снимают! Чего мы корячимся? Знаешь, как с трупа сапог стащить тяжело? И шинели, у кого справные, нехуй портить! Пущай сымают, блядское отродье…

– Взвод! – слышит Терещенко. – Заряжай! Цельсь! Пли!

Звучит винтовочный залп.

Терещенко, не в силах слушать этот звук, закрывает уши руками и раскачивается, зажмурившись.

На берегу Невы матросы ставят связанных юнкеров на парапет и стреляют в них из револьверов, стараясь пулей сбить жертву в Неву. Тех, кто упал на мостовую, еще живыми бросают в реку.

Во дворе какого-то дома нескольких раздетых до белья юнкеров расстреливают солдаты.

Солдаты грузят трупы юнкеров в кузов небольшого грузовика – швыряют, ухватив за руки и за ноги. Трупов много. Несколько десятков.

В уцелевших комнатах Владимирского училища хозяйничают мародеры. Они роются в вещах юнкеров, тащат все, что могут, вплоть до простыней. На полу затоптанные фотографии, раздавленный медальон, из которого торчит прядь волос.

Ночь. Терещенко лежит на своей железной кровати не по росту, свернувшись, как эмбрион, завернувшись в пальто. Глаза его открыты. Он плачет.

31 марта 1956 года. Монако

– Пока я сменю пленку, – говорит Никифоров, щелкая лентопротяжкой, – скажу вам, что вы изрядно меня удивили.

– И чем же?

– Вы – умный интеллигентный человек, прекрасно знаете, что я – лицо осведомленное, хорошо подготовленное, знающее историю далеко за пределами университетского курса.

– Согласен, вы действительно прекрасно образованы. В чем удивление?

– Ваш рассказ, Михаил Иванович… Он мало соответствует действительности.

Терещенко смеется. Сначала тихонько, а потом громко, практически во весь голос. Никифоров даже оглядывается – не привлекает ли поведение собеседника излишнего внимания.

– Рассказ очевидца мало соответствует действительности? – переспрашивает Терещенко, вытирая слезящиеся от смеха глаза. – Вам не пришло в голову, Сергей Александрович, что это ваша советская реальность мало соответствует рассказу очевидца?

– Существуют десятки, сотни проверенных источников, Михаил Иванович, – нисколько не смущаясь, продолжает Никифоров, заправляя конец пленки в бобину, – и они утверждают обратное. Я ни на секунду не сомневаюсь, что вы не можете знать наверняка, что именно происходило в Зимнем Дворце при штурме! Я сочувствую вам и вашей жене, случившееся с ней – ужасно. Но это не могло быть правилом! Это совершенно нетипичный случай! Большевики с самого начала установили жесткую дисциплину в своих отрядах. А уж что касается восстания юнкеров… Вы пытаетесь спорить с непререкаемыми авторитетами советской истории! Есть общеизвестные факты: гуманное новое правительство отпустило юнкеров по домам. Действительно, при штурме Владимирского училища были жертвы и с той, и с другой стороны. Но то, что вы описываете…

– Есть советская история, – говорит Терещенко. – А есть история… И это совершенно разные вещи. Но спорить с вами я не стану. Каждый верит в своих богов. Мятеж юнкеров был подавлен. Что послужило тому причиной – бездарная организация его Комитетом спасения, предательство, случайный арест информированных лиц – теперь уже не играет роли. Было расстреляно, заколото, утоплено около восьмисот мальчишек, многим из которых не было и 20 лет от роду. Поход Краснова-Керенского закончился отступлением генерала, ультиматумом железнодорожников и перемирием. То есть – ничем. Назвать Петра Николаевича плохим полководцем я не могу, но отсутствие жесткой дисциплины в рядах его отряда… Впрочем, откуда дисциплина в армии после приказа № 1? А может, причиной был злой рок Керенского? Все, что делал этот человек, с определенного момента вызывало только лишь несчастья… Знаете, как он бежал?

– Вы обещали рассказать.

– Переодевание действительно было, только вовсе не в женскую одежду. На переговоры к генералу Краснову приехал Дыбенко – двухметровый гигант, шутник и весельчак. Он немедля очаровал всех присутствующих… Знаете, есть люди с таким вот агрессивным обаянием. И в виде шутки Дыбенко предложил поменять Ленина на Керенского.

– Бросьте! Быть того не может!

– Ну, не напишете… Но ведь интересно?

– Интересно, не спорю.

– Генерал Краснов, наоборот, чувством юмора не отличался, и на предложение Дыбенко вполне логично ответил, что мол, если тот привезет Ленина в Гатчину, то предмет для разговора будет… А ежели не привезет, то и говорить не о чем. Керенский принял этот разговор за чистую монету…

– И испугался?

– Или почувствовал себя униженным… Он, несмотря на характер, был достаточно ранимым человеком. Говорят, он хотел застрелиться, но тот, кто хочет застрелиться, обычно это делает. Керенского переодели матросом, напялили на него шоферские очки, и он едва не попался разъяренной толпе, которая очень хотела линчевать бывшего премьера.

Один из офицеров сымитировал эпилептический припадок, Александра Федоровича успели посадить в машину… Человек, которого толпа носила на руках, чьи речи слушали с замиранием сердца, едва избежал суда Линча… Sic transit gloria mundi…

– Новое время требует новых лидеров… Но вернемся к вам.

– Я в это время сидел в Петропавловской крепости. Моя мать обивала пороги посольств в попытках поднять на защиту международную общественность. Но возмущения международной общественности хватало только на то, чтобы спасти меня от казни. В конце ноября мама поехала в Киев по семейным делам и пыталась вывезти часть нашей фамильной коллекции, а место моей спасительницы заняла Маргарит. Она к тому времени уже поправилась. Им удалось наладить передачи – кое-что из еды, сигареты, теплые вещи. Я бы не выжил без этих передач, зима выдалась холодной. Маргарит удалось устроить еще один трюк – интервью…

Февраль 1918 года. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион

– Терещенко, к вам посетители.

Михаил Иванович сидит спиной к двери, в руках у него железная миска с едой.

Он не сразу поворачивается, сначала ставит на откидной деревянный стол миску, кладет в нее ложку и лишь потом оглядывается.

На пороге надзиратель, за ним комендант Павлов.

Павлов неожиданно вежлив, может быть, потому, что за ним в коридоре маячат тени.

– Тут к тебе корреспондент французский с помощницей, для газеты писать будут. Интер… Интерв…Интервю брать.

Он понижает голос.

– Ты смотри у меня… Понял? Лично товарищ Алексеев разрешил инте… инрет… бля… В общем, лично товарищ Алексеев. Чтоб без глупостей, ну? Кому вы еще интересны, бля… Министры, бля… Смотри, а то – в карцер!

Он пятится и выходит, а в камере появляются французский журналист с помощницей. Женщина в длинной шубе и шикарной меховой шапке, скрывающей лицо. С ними сопровождающие – красногвардеец, похожий на студента или гимназиста, и комиссар из здешних, петропавловских.

– Рене Франсуа, – протягивает руку француз. – Я корреспондент «Л’Эклер», месье Терещенко. Много о вас слышал. Это моя ассистентка и стенограф – Женевьев.

Женщина снимает шапку. Это Маргарит.

– А это, – журналист делает едва слышное ударение, – переводчик Савелий, нам его выделили в РВК. Ведь не все министры говорят на французском.

– Не все, конечно, – Терещенко с трудом сохраняет спокойствие, он не может оторвать глаз от Маргарит. – Но большинство. Остальные владеют немецким или английским.

– Превосходно, – Рене подмигивает. – Итак, месье Терещенко, давайте начнем…

Маргарит садится на край кровати и открывает блокнот для стенографирования.

– Месье Терещенко, вы совсем недавно были одним из самых влиятельных людей в этой стране. Я читал ваши блестящие статьи о финансовых реформах в России, знаю, что вы много сделали на посту министра иностранных дел. И вот – вы заключенный в Петропавловской крепости. Скажите, могли ли вы предугадать такое развитие событий всего год назад? Чувствуете ли вы себя хоть и заключенным, но министром революционной России.

– Мы все здесь чувствуем себя министрами, – говорит Терещенко. – Мы – все еще министры и не теряем веры…

Камера Терещенко

Корреспондент жмет Михаилу Ивановичу руку.

– Благодарю вас за ответы, месье Терещенко! Попрошу вас проверить правильность записи вместе с Женевьев и как можно быстрее отпустить ее. Мне нужно взять интервью у месье Кишкина и у месье Коновалова… Десять минут, месье Терещенко, не более.

– О, мы справимся, – говорит Женевьев.

Переводчик Савелий на несколько минут замирает в нерешительности, но, подумав и шепнув пару слов на ухо конвойному, выходит вслед за журналистом. Конвоир остается в камере.

Терещенко садится на кровать рядом с Маргарит и, незаметно для часового, берет ее за руку. Оба делают вид, что работают над записью, говорят по-французски, стараясь скрыть эмоции.

– Если бы ты знала, как я счастлив тебя видеть…

– Я скучала по тебе, Мишель. Я думала, что тебя расстреляют.

– Я тоже так думал. Как Мими?

– Она в порядке. Быстро растет.

– Ты осунулась, похудела… И я не вижу… Ты потеряла ребенка?

Она едва заметно меняется в лице.

– Да. Но об этом потом.

– Мне очень жаль…

Глаза у Терещенко влажнеют.

– Об этом потом, Мишель. Мы пытаемся тебя выкупить, но пока все тщетно. Твоя мать несколько раз писала Ленину, пыталась попасть к нему на прием. Ничего не вышло. Де Люберсак и Дарси говорили о тебе с военным атташе посольства Франции и даже с Тома. Безрезультатно. Они начали готовить план твоего побега, и мы их едва отговорили от этого безумия. Я встречалась с комиссаром юстиции – Штейнбергом. Он принял меня доброжелательно, но сослался на Ленина – сам Штейнберг не может принять решения о твоем освобождении. Я попросила Дарси снова обратиться к Тома. На следующей неделе мне обещают встречу с Лениным.

– Он очень опасный человек, и у него ко мне личная неприязнь.

– Я знаю. Завтра иду к мадам Мережковской.

– Она тоже терпеть меня не может и не станет помогать.

– Она сказала мне об этом в лицо, но выручила твоя дружба с Савинковым. Завтра у Мережковских будет Горький, я хочу попросить его принять участие в твоей судьбе. Можно попросить подписать письмо от литераторов – Блок, Белый, Гликберг. Ты столько сделал для русской культуры, что Горький просто обязан тебе помочь! Он влиятельный человек в среде большевиков…

Терещенко грустно улыбается.

– Литература, поэзия, искусство… Как давно это было… Звучит как насмешка.

– Нужно использовать любой шанс, самый маленький, самый слабый… Мне надо идти, любимый. Рене могут лишить права на работу в России, если узнают, что он меня сюда провел…

Рука Маргарит сжимает ладонь Терещенко.

– Я люблю тебя, Маргарит…

– И я тебя. Все будет хорошо, Мишель.

Дверь за ней закрывается. Гремят запоры.

Февраль 1918 года. Квартира Мережковских

Раздается звонок в двери.

Зинаида Гиппиус впускает в дом Маргарит Ноэ.

– Здравствуйте, мадемуазель, – приветствует она гостью весьма и весьма холодно. – Раздевайтесь. Алексей Максимович уже здесь.

– Я понимаю, – говорит Маргарит, снимая шубу, – обращаться с просьбой сразу будет неудобно. Или вы предупредили, что я приду ходатайствовать?

– Наш народный гений избегает компаний, где его могут о чем-то попросить. Не любит отказывать, и рисковать своей шкуркой ему не по нраву. Он, как жена Цезаря, должен быть вне подозрений. Выберите момент и спрашивайте. Все свои, все все понимают. В начале ноября здесь были жены Коновалова и Третьякова с тем же вопросом. Вы их знаете?

– Видела несколько раз. Я мало общалась с семьями коллег Мишеля.

Гиппиус слегка приподнимает бровь.

– Понимаю. Проходите, мадемуазель Ноэ.

Издевательское «мадемуазель» Гиппиус слегка подчеркивает, но Маргарит никак не реагирует на это.

– Каков, если не секрет был ответ Горького?

Гиппиус пожимает плечами.

– Естественно, он ушел от ответа.

– И?

– И ничего не предпринял.

В гостиной тепло.

На столе самовар, чайник с заваркой, чашки и даже лимон. Рядом тарелка с печеньем, немного нарезанного сыра.

Во главе стола – Мережковский. Рядом с ним – Горький. Он какой-то темный, похожий нерусского, с падающей челкой, из-под которой сверкают черные блестящие глаза.

– Мадемуазель Ноэ, – представляет гостью Гиппиус.

Мережковский встает и, поцеловав Маргарит руку, усаживает ее, пододвигая стул

– Я вас где-то видел, – говорит Горький глухим лающим голосом. – Память на лица у меня превосходная, никогда не забываю людей.

– Я в Петрограде с начала войны, – говорит Маргарит на русском. – Бывала с мужем и в Москве, и в Киеве. Но представлены мы не были, Алексей Максимович. Только слышала о вас.

– Как зовут вашего мужа, мадемуазель? – лает Горький.

Маргарит обменивается быстрым взглядом с Гиппиус, та едва заметно кивает: мол, что поделаешь, говорите.

– Мой муж – Михаил Терещенко, месье Горький.

Горький с упреком смотрит на Гиппиус.

– Nobless oblige! – говорит та. – Хотите чаю, Маргарит?

– Наслышан о вашем супруге, – выкашливает Горький.

Голос у него удивительно неприятный, шершавый. Слова произносятся отрывисто, с придыханием.

– Покровитель изящных искусств… А, вспомнил! Мне упоминали его в связи с Шаляпиным и Дягилевым! Концерты в Каннах!

– Ему принадлежало издательство, – добавляет Мережковский. – «Сирин», на Пушкинской. Боря Бугаев обязан Михаилу Ивановичу своим собранием сочинений.

– Гм-гм… – покашливает Горький и прячет взгляд в китайской чашке. – Все это очень печально… Ваш муж… Он же под арестом?

– Да.

– Гм-гм…

– Алексей Максимович, – говорит Гиппиус. – Вы ждете, пока Маргарит вас попросит, чтобы потом отказать. Откажите сразу, без просьбы. Не тяните. Вы же писатель, вы – общественный деятель с гражданской позицией. Так проявите ее – хоть так, хоть иначе. Что ж вы тянете?

– Вот перестану я к вам с Дмитрием Сергеевичем ходить, Зинаида Николаевна, ей-богу! – отвечает Горький в сердцах.

Чашка с розами на боку звонко цокает о блюдце.

– Перестану. У меня сердце разрывается – я не умею, понимаете, не умею отказывать, особенно когда горе! Но разговаривать с этими двумя мерзавцами – Лениным и Троцким – выше моих сил! Я органически не могу с ними общаться!

– Поговорите тогда с Луначарским, – предлагает Мережковский. – Он же дружен с Лениным еще с прежних времен. Поговорите, Алексей Максимович, с вас не убудет. О Терещенко поговорите, о Третьякове, Коновалове. Поговорите о министрах, которых они держат в казематах.

– Их бы давно расстрелял ваш Ленин, – вставляет Гиппиус, – но ему пригрозили полным разрывом дипломатических отношений, и он проявил «милосердие».

Слово «милосердие» Гиппиус выплевывает, как ругательство.

– Да не мой он, Зинаида Николаевна, – возражает Горький. – И разговор с Луначарским бессмысленен. Он сейчас собою упивается, в полном опьянении от успеха и значимости. Он мне статьи заказывает написать для большевистских газет… Он. Мне. Статьи. Заказывает.

Алексей Максимович качает головой.

– И вы не пишете? – спрашивает Мережковский.

– Пишу. Для «Новой жизни» вот пишу! – встрепенулся Горький.

– Никакие статьи в «Новой жизни», Алексей Максимович, не отделят вас от большевиков-мерзавцев, – говорит Мережковский неспешно, выкладывая каждое слово на стол перед собой, словно бухгалтер, уверенно бросающий костяшки на счетах. – Вам уйти надо… Просто – взять, повернуться и уйти из этой компании. И помимо всей этой тени, Алексей Максимович, падающей на вас из-за вашей близости к большевикам в глазах приличных людей… Бог с ней, с этой тенью! Что вы сами перед собой? Что вы сами себе говорите? Своей совести?

Горький вскидывает свою кудлатую песью голову и молчит, глядя на Дмитрия Сергеевича, потом встает, опираясь ладонями в колени.

– А если уйти? С кем быть? – лает он глухо.

– А если нечего есть, – отвечает Мережковский замерзшим голосом, – есть ли все-таки человеческое мясо?

Горький, тяжело топая, идет в прихожую. Хлопает входная дверь.

– Вот и поговорили, – констатирует Гиппиус. – Зря ты, Митенька. Он уже давно не волен в себе. Он – орудие, и это понимает.

– И что? Пожалеть гения?

– Мы тоже не ведали, что творим. Боря не ведал, что творил. Ее муж, – подбородок Зинаиды Николаевны указывает на Маргарит, неподвижно сидящую за столом, – не ведал, что творил. Мы все вызывали дух свободы, а вызвали Люцифера. Картавого беса с его помощничками – и прощения за это нам не будет. Какими бы намерениями мы не руководствовались, жить нам теперь в царстве Антихриста.

– Или не жить, – говорит Мережковский.

– Смотри, накаркаешь…

– Он не станет ни за кого вступаться, – произносит Маргарит негромко. – Он – трус.

– Не совсем так, – объясняет Дмитрий Сергеевич. – Он был смелым и убежденным человеком. Но – был. Я не хочу пугать вас, мадемуазель Ноэ, но смутные времена меняют людей больше, чем это можно вообразить. Герой вдруг становится трусом, любящий – предает, враг – оказывается ближе старого друга. На это очень интересно смотреть со стороны…

– Жаль, что досмотреть со стороны пока никому не удалось, – говорит Гиппиус, тяжело садясь на стул.

Голос ее низок, звуки стихотворных строк чеканны.

Петроград раскинулся внизу. Он уже не светится электрическими огнями, как звездный улей. Он сер и тяжел. Огни на нем – отдельные искорки. Нева и каналы разрезают его больное тело. Темен Исаакиевский собор. Давит гнилое небо на гордый шпиль Адмиралтейства. Страшны в сумерках Клодтовы кони.

Ни звезд, ни Бога, ни надежды.

Февраль 1918 года. Петроград. Смольный

По коридору в сопровождении Пьера Дарси и нескольких человек охраны Смольного идет Маргарит Ноэ.

В приемной их не задерживают. Маргарит и Дарси проходят в кабинет, где их ждут Ленин и Троцкий.

– Присаживайтесь, граждане, – предлагает Троцкий, и Маргарит с Дарси садятся с одной стороны длинного стола для совещаний, а Ленин с Троцким – с другой.

Все четверо несколько секунд молчат, а потом Ленин нарушает тишину.

– У вас десять минут.

– Хватит и меньше, – кивает Дарси. – Я присутствую здесь как посредник между мадмуазель Ноэ, гражданской женой Михаила Терещенко, и вами, господа, как представителями советского правительства. Мои рекомендации подтверждены господином Тома, которого вы оба знаете. В настоящий момент я сотрудник французской военной миссии.

– Я представляю, – говорит Маргарит, – интересы моего мужа – Михаила Терещенко и его семьи.

– Превосходно, – Троцкий откидывается в кресле. – Теперь можно приступить к сути вопроса.

– Я прошу вас помиловать и выпустить из заключения моего мужа, министра иностранных дел Временного Правительства, Михаила Ивановича Терещенко.

– Моего предшественника, – улыбается Лев Давидович. – Но, мадемуазель Ноэ, ваш муж – враг советской власти. Последовательный и опасный враг, воевавший с нами с первого и до последнего дня. Наша власть и так отнеслась в вашему супругу лояльно – он до сих пор не расстрелян. Разве этого мало?

– Я благодарна вам за то, что вы сохранили ему жизнь.

– Прекрасно, – говорит Ленин со своим знаменитым грассированием. – Он – жив, вы – счастливы. Предлагаю все так и оставить! Я не вижу оснований для помилования и тем более для освобождения. Враги нашей власти должны сидеть за решеткой, а не создавать нам проблемы.

– Я гарантирую, что сразу после освобождения Михаил Иванович покинет Советскую Россию. Мы собираемся жить во Франции, и в планы нашей семьи не входит заниматься политикой.

– А вы не думали, мадемуазель, – Ленин прищуривается, – что ваш муж должен ответить за совершенные преступления, а не проживать неправедно нажитые капиталы на Лазурном берегу? Ваш муж – одна из заметных фигур правительстве Керенского. Министр финансов, организатор и вдохновитель Займа свободы, последовательный противник мира с Германией. Сколько загубленных жизней на его счету? Сколько крови пролилось из-за его политики?

Ленин вскакивает и колобком прокатывается по кабинету.

– Пролилось благодаря деньгам, что он дал на войну! Ваш муж – мясник, мадемуазель! Он кровавый мясник в глазах всего русского народа! Мало того – он капиталист-эксплуататор!

Короткий палец Ленина чуть ли не тычет Маргарит в лицо. Дарси едва сдерживается, чтобы не оттолкнуть Ульянова.

– Владелец сахарных заводов, беспощадно эксплуатировавший крестьян и рабочих! Ваш муж должен быть расстрелян на Дворцовой площади, как наглядный пример народного возмездия тиранам и кровопийцам!

– Мой муж, – произносит Маргарит сохраняя воистину завидное спокойствие, – содержал один из самых больших благотворительных фондов России. Его семья построила при заводах церкви, школы, дома призрения; лучший художественный музей на Украине – это тоже род Терещенко, их деньги – это киевский Оперный и киевская Консерватория, это помощь литераторам, поэтам, художникам, это стипендии талантливым студентам из простонародья. В конце концов, это заводы, на которых работали тысячи людей и кормили свои семьи. И хорошо кормили. Неправедно нажитые деньги – это те, которые украдены или получены за предательство. В семье моего мужа деньги заработаны тяжелым трудом и несколькими поколениями.

– Вы в курсе, – спрашивает Троцкий, – что ваш муж поддержал украинский сепаратизм и обещал способствовать независимости Украины? То есть способствовал развалу государства?

– Я не знаю подробностей, но допускаю, что он мог поддерживать такую идею. Он уважительно относился к стране своих предков.

– Заверяю вас, что он не просто одобрял подобную идею, но и обещал всемерно способствовать ее реализации, что само по себе преступление против советской власти. Ваш муж, мадемуазель, за время своей работы во Временном правительстве заслужил не одну смертную казнь, а как минимум три. Я соглашусь с Владимиром Ильичом. Терещенко – опасный и последовательный враг. Я не считаю нужным обсуждать его освобождение на каких-либо условиях.

– Видите, – ухмыляется Ленин, – мы с Львом Давидовичем мыслим одинаково. Терещенко – враг. Ваш муж, мадемуазель Ноэ, охотился на меня как на бешеного пса. Распространял клевету, науськивал на меня полицию, вынудил меня бежать и прятаться в тот момент, когда я был нужен России. Так что – считаем вопрос закрытым. Меру вины вашего мужа и положенное ему наказание определит народный суд. Считайте ваше ходатайство отклоненным.

– А если семья Михаила Ивановича сделает крупное пожертвование на дело пролетарской революции? – говорит Маргарит, не отводя он Ленина взгляда. Очень существенное. Например, передаст в дар советскому правительству уникальный синий алмаз, фамильную драгоценность. Стоимость этого алмаза очень велика, господа. На деньги от продажи такого алмаза можно снарядить армию.

– Вы пытаетесь меня купить? – лицо Ленина краснеет.

– Нет, – спокойно отвечает Маргарит. – Я пытаюсь купить жизнь своего мужа, месье Ленин.

– Уходите, – у Ленина подергивается щека. – У меня сильное желание воссоединить вашу семью в Петропавловской крепости. Вы, мадемуазель Ноэ, плохо представляете, с кем имеете дело!

– Я, месье Ленин, была в Зимнем, когда его взяли ваши приверженцы, – Маргарит наклоняется вперед, прожигая собеседника взглядом. В нем гнев, ненависть и боль. – И, так случилось, они меня нашли. Так что я очень хорошо знаю, с кем имею дело…

На лице Дарси появляется растерянное выражение. Он явно поражен признанием Маргарит.

– Мне жаль, мадемуазель, что вам пришлось перенести такое потрясение, – вмешивается в схватку Троцкий. – Мне действительно вас жаль. Но, полагаю, что разговор можно заканчивать. Он бессмысленен. Всего доброго, месье Дарси. Всего доброго, мадемуазель Ноэ. Вас проводят.

Маргарит и Дарси спускаются по ступеням Смольного.

– Два мерзавца, – говорит Дарси в сердцах. – Я же говорил, что проще подкупить охрану и устроить Мишелю побег.

Он распахивает перед Марг дверцу машины.

– Не огорчайтесь, Маргарит. Уверен – мы найдем выход!

Машина едет по заснеженной улице Петрограда. На капоте полощется французский флажок. Маргарит на заднем сиденье закрывает лицо руками.

Дарси оглядывается на нее с места водителя.

– А ну! Не ныть! Без слез, Марго. Все только начинается.

Перед капотом «рено» возникает длинный черный лимузин. Дарси тормозит и отчаянно ругается по-французски. Машину заносит и «рено» едва не врезается в перегородившее дорогу авто. К машине Дарси подбегают вооруженные люди.

– Быстро выйти! Освободить машину!

– Не сопротивляйтесь, Марг! – кричит Дарси. – Мы французские граждане! Нас вытащат откуда угодно, только не с того света!

Дарси и Марго ведут к лимузину и запихивают вовнутрь.

– Спасибо за проявленное благоразумие, – говорит Лев Давидович Троцкий, сидящий на заднем сиденье. – Прокатимся, господа и дамы? Мне кажется, что у нас есть тема для разговора.

Февраль 1918 года. Петроград. Конспиративная квартира Троцкого

– Я надеюсь, что это не похищение гражданки Франции и сотрудника военного представительства страны-союзника? – спрашивает Дарси.

– Глупости не говорите, – морщится Троцкий. – Что вам везде мерещатся похищения? Пинкертона перечитали? Хотите чаю? Я продрог, честное слово… Чаю? С бубликами? У меня тут точно есть бублики! И, кажется, есть варенье…

Он заглядывает в буфет.

– Полезно иметь убежище, о котором никто не знает. Ну, кроме самых преданных друзей… Точно, бублики есть! И мед!

– И все-таки? – настаивает Дарси. – Это похищение?

– А хоть бы и так! – ухмыляется Троцкий, извлекая из буфета простые лакомства. – Месье Дарси, не старайтесь показаться глупцом! Вы же прекрасно знаете, что Петроград нынче – место небезопасное. Конечно, ваше исчезновение вызовет определенную озабоченность… Но… Есть масса свидетелей, как вы вышли из Смольного, как вместе с очаровательной мадемуазель Ноэ сели в свой автомобиль и уехали. Только вот куда вы направились?

Троцкий садиться, а его молчаливый телохранитель уносит самовар на кухню, разжигать.

– У вас репутация бонвивана, Дарси. А что если вы решили начать новую жизнь вместе в очаровательной соотечественницей? Как вам такая версия? Кто свяжет с вами двумя – молодыми, успешными и красивыми – два трупа в братской могиле или в устье Невы? Дарси, революция – это очень неудачное время для того, чтобы демонстрировать склочный характер человеку, который сейчас может все.

– Все? – спрашивает Дарси.

– Почти все, – кивает Троцкий. – Моральные ограничения нынче не в моде, гуманность не востребована, сострадание – признак слабости. Что поделаешь? Отечество в опасности!

– И вам это нравится? – спрашивает Маргарит, внимательно разглядывая Троцкого.

– Что вы! – восклицает тот с улыбкой. – Конечно же, нет! Я по натуре человек добрый, не чуждый сентиментальности. Но время такое, мадемуазель Ноэ. Возможно, потом с нас взыщется… А сейчас нужно уметь поступать сообразно ситуации. Я не пугаю вас. Просто объясняю, что желай я вас похитить и убить, то имел бы все возможности сделать это быстро и эффективно.

Он подмигивает.

– Быстро и эффективно – это хорошо только когда надо убить. Я же всего-навсего хочу с вами поговорить. И не просто поговорить, а договориться…

– О чем? – спрашивает Маргарит.

– Мне понравилось ваше предложение, мадемуазель. Я имею в виду алмаз. Он действительно так хорош, как вы говорили?

– Он уникален.

– Дорого стоит?

– Бесценен. Хотя… Все имеет свою цену. Особенно, если распилить.

– Вы готовы поменять его на мужа?

– Да.

– Наверное, вы его сильно любите?

– А вы сильно любите драгоценности?

– Равнодушен. Это больше по части товарища Свердлова – говорят, ему нравится коллекционировать разные безделушки. Мне же больше нравится мысль об армии, которую я могу создать на эти деньги.

– И стать Главковерхом… – негромко говорит Дарси.

Троцкий глядит на француза с улыбкой, но от этой улыбки в комнате становится еще на пару градусов холоднее.

– Слушайте, – произносит Троцкий, – Дарси! На кой черт вам прозябать в военном представительстве загнивающей державы? Вы кто по званию? Капитан? Майор? Я дам вам бригаду! А возможно, и армию, как сложится! Давайте ко мне! Не пожалеете! Неограниченные возможности для роста! Полное удовлетворение всяческих амбиций! Вы будете иметь возможность вписать свое имя в историю!

– Или лечь в братскую могилу… – отвечает Дарси.

– Это как повезет, – соглашается Троцкий. – Можете лечь, а можете и не лечь! Но разве такие мелочи останавливали по-настоящему смелых людей?

– Наверное, я недостаточно смел.

– Сомневаюсь. Скорее, недостаточно решительны. Конечно же, вы правы. Мне нужно стать Главковерхом. Потому что организовать переворот и выйти в нем победителем – не главное. А что главное, месье Дарси?

– Главное – потом остаться живым, месье Троцкий.

– Совершенно правильная мысль, месье Дарси. Откуда вы знали?

– О, ничего удивительного! Просто, в моей стране уже случались революции.

– Я понимаю, что противоречия между соратниками неизбежны, и очень не хочу оказаться проигравшим в этих скачках. Пока я не вижу себе соперника, но ситуация может измениться. Слишком много решительных людей оказалось в одной лодке.

– Вы боитесь? – спрашивает Маргарит.

– Я? Нет. Я просто стараюсь глядеть вперед. Вы мне выгодны со всех сторон, мадемуазель Ноэ. Мне нужен ваш бриллиант, чтобы создать армию и сохранить наши завоевания в неприкосновенности. Мне нужен живым ваш муж. На всякий случай. Что-то подсказывает мне, что мы с Владимиром Ильичом не всегда будем единомышленниками и друзьями…

– Мне неинтересны ваши планы и побудительные мотивы, месье Троцкий. Что вы предлагаете?

– Я предлагаю вашему мужу свободу.

– Вы устроите ему побег?

– Почему нет? Ему и… Кишкину, например – говорят, они там ходят вместе, как Шерочка с Машерочкой. Перевезем их в Кресты и там решим все вопросы. Вашего мужа я даже вывезу за рубеж, чтобы не рисковать зря таким ценным источником информации.

– Взамен вы хотите бриллиант?

– Ну да. И гарантию того, что когда мне понадобятся документы, изобличающие сотрудничество Ленина с немцами, ваш муж их мне предоставит. Немногого я прошу, правда?

– Возможно. Могу я задать вопрос?

– Конечно же, мадемуазель!

– Вы хотите свергнуть Ленина?

– Ну что вы! – искренне негодуя, восклицает Троцкий. – Эти бумаги могут мне понадобится исключительно в целях защиты! Мы с Владимиром Ильичом прекрасно находим общий язык. Пока находим. У революции не может быть много отцов, мадемуазель. Спросите у Дарси, он в курсе – рано или поздно, но останется кто-то один. Впрочем, почему это должно вас волновать? Вы хотели купить жизнь мужа, я согласен ее продать. У всего есть цена. Я ее назвал. Так да или нет?

– Да!

– Пре-вос-ход-но! – на лице Льва Давидовича кошачья ухмылка. – Поздравляю вас, мадам, только что вы спасли человеческую жизнь!

– Вас, месье Дарси, – Троцкий поворачивается к французу, – я попрошу быть посредником в сделке – в той ее части, что касается передачи бриллианта, естественно. Я бы не хотел, чтобы мадемуазель Ноэ думала, что я сомневаюсь в чистоте ее намерений, но…

Троцкий разводит руками.

– Сами знаете, что первый признак происходящих великих волнений – это падение нравственности масс.

– Когда вы хотите совершить сделку? – спрашивает Маргарит.

– Немедленно. Завтра. Послезавтра.

Троцкий улыбается.

– Как только месье Дарси скажет мне, что бриллиант у него. Ну, что? Договорились?

– Договорились, – говорит Маргарит и протягивает Троцкому руку для рукопожатия, но тот галантно целует узкую ладонь.

– Надо бы шампанского, – вкрадчиво произносит он, – Но времена тяжелые, придется обойтись чаем.

Маргарит и Дарси спускаются на улицу, у подъезда стоит их автомобиль. Они садятся в салон, Дарси трогает машину с места.

– Уф… – говорит он, – давно мне не было так неуютно! Какой людоед, однако, получается из революционера во власти… Что думаете делать, Марг?

Маргарит поводит плечами.

Потом открывает сумочку и достает небольшой замшевый мешочек.

– Да вы с ума сошли! – бледнеет Дарси. – Все это время…

– Ну да… – отвечает Маргарит спокойно. – Все это время камень был со мной. Вы можете звонить Троцкому, Пьер. Сразу, как приедете.

Дарси кладет мешочек в карман.

– Никогда еще не носил на себе армию…

– Не стоит привыкать, Дарси, – говорит Марг. – Армия – вещь недешевая, но жизнь все равно стоит дороже.

Февраль 1918 года. Петроград. Смольный. Кабинет Троцкого

Троцкий и Терещенко сидят друг напротив друга. Ночь. Лампа под зеленым абажуром рисует круг мягкого света. Остальной кабинет в полумраке.

– Я не прошу, – говорит Троцкий, – немедленно передать мне эти бумаги. Я понимаю, что сейчас их нет в вашем распоряжении. Но я готов поверить вам на слово.

– А расписку? Кровью? – кривит рот Терещенко.

– Обойдусь. Слова будет достаточно. Я же неплохо вас изучил – для вас обещание по-прежнему не пустой звук. Давайте, Михаил Иванович! Он же ваш враг, это он мне – союзник. В конце концов, что бы ни случилось – это будет в ваших интересах. А вдруг? Вы же хотите его падения? Если честно?

– Хочу, – говорит Терещенко. – Но я не хочу и вашего взлета.

– Ну, я-то не получал денег от немецкого Генштаба! Вы сами расследовали дело, знаете, что я не вру…

– Знаю.

– Ну, тогда давайте вспомним, что враг моего врага – мой друг. Даете слово?

– Даю.

– А я вам дам на прощание совет. Хороший совет, рекомендую прислушаться. Учитесь жить с оглядкой – Ленин никогда никому и ничего не прощает. То, что я отпускаю вас, вовсе не значит, что в один прекрасный день… В общем, надеюсь, что я высказался понятно. Прощайте, господин Терещенко.

Троцкий опускает взгляд в бумаги.

– И это все?

– И все, – говорит Троцкий. – Если возникнет необходимость найти вас – я вас найду. Спасибо можете не говорить. Все уже оплачено.

За спиной Терещенко возникает телохранитель Троцкого.

Терещенко встает.

Троцкий читает бумаги, не обращая на Михаила Ивановича никакого внимания.

Терещенко выходит в сопровождении конвоя.

Февраль 1918 года. Петроград. Ночь

По заснеженным улицам едет машина.

В салоне сидит Терещенко, на коленях у него узел с вещами.

Пурга.

Машина проезжает мимо идущего по Набережной наряда – матроса и двух солдат. Они смотрят «паккарду» вслед. Автомобиль исчезает в снежной круговерти.

Железнодорожные пути.

Двое конвойных ведут Терещенко через рельсы, тот спотыкается, оглядывается, видно, что ему не по себе.

Возле одного из вагонов их ждет еще один часовой.

Дверь теплушки откатывают, сопровождающий берет у Терещенко узел и швыряет его в вагон.

– Пошел, – командует он. – Что стоишь? Лезь в вагон, чучело!

Терещенко без возражений лезет в теплушку. Двери захлопываются.

Из станционного здания за этой «посадкой» наблюдает Дарси. Рядом с ним оперуполномоченный Бубенцов.

– Видели? – спрашивает он француза и закуривает.

Дарси кивает головой.

Поезд, увозящий Терещенко из России, медленно трогается с места и набирает ход.

В вагоне холодно. В углу стоит буржуйка, на полу иней и грязная солома. Поезд трогается, в щели между досками видны мелькающие огни.

Терещенко разворачивает узел. В нем его гражданская одежда, та, в которой его арестовали в Зимнем. Он находит в кармане пальто зажигалку. Она провалилась за подкладку – красивая золотая безделушка, подарок Марг на Рождество 13-го года, фетиш из прошлой жизни. Во внутреннем кармане костюма – паспорт, измятый, но не рваный. Терещенко с трудом натягивает пальто на свитер, укутывается в куртку. Его бьет дрожь. Он находит в углу вагона несколько кусков угля, щепу, обломки досок и разводит огонь в буржуйке. Огонек слабенький, но лучше, чем ничего.

Поезд режет темноту светом головной фары. Стучат колеса на стыках. Вокруг лес.

Февраль 1918 года. Петроград. Квартира Троцкого

Троцкий пьет чай из стакана с подстаканником, сидя за своим письменным столом. Перед ним, на зеленом сукне, сверкает гранями алмаз «Терещенко».

Троцкий допивает чай и улыбается.

Февраль 1918 года. Петроград. Подъезд в доме Терещенко. Ночь

Вымотанный, замерзший Дарси звонит в двери квартиры Терещенко.

Маргарит открывает так быстро, как будто стояла прямо за ними.

– Все в порядке, Марг! Он уже едет! – говорит он по-французски. – Все в порядке…

Марг от радости бросается к нему на шею, крепко обнимает и плачет. На лице у Дарси растерянность, он осторожно гладит женщину по вздрагивающим плечам.

Февраль 1918 года. Товарный вагон

Терещенко просыпается возле погасшей печки.

Вагон стоит. Михаил с трудом встает и откатывает тяжелую дверь, выпрыгивает наружу. Идти на одеревеневших ногах трудно, но Терещенко шагает, превозмогая боль. На одном из зданий он видит надпись по-фински. Он двигается вдоль забора, входит в ворота. За воротами – порт. Небольшой порт, но у пирса стоит корабль. Это тот самый корабль, что вез, но не довез в Петроград Ганецкого.

Терещенко подходит к трапу, говорит что-то дежурному матросу, и на палубе появляется капитан.

Михаил разговаривает с ним, но капитан качает головой. Тогда Терещенко достает из кармана золотую зажигалку. Капитан смотрит на безделушку, потом на Терещенко.

Корабль плывет по серому беспокойному морю.

В микроскопической каюте на койке спит Терещенко. Лицо у него осунувшееся, жесткое, на коже видны обмороженные шелушащиеся участки.

Корабль стоит у пирса. Терещенко спускается по трапу. Выходит из порта – глядит на пыхтящие грузовички, на конные повозки – и пешком идет в сторону города.

Февраль 1918 года. Норвегия. Трондхейм

Терещенко звонит в двери небольшого дома.

Из-за приоткрытой створки выглядывает сравнительно молодая женщина.

– Что вам угодно? – спрашивает она по-норвежски с подозрением оглядывая оборванца, стоящего перед ней.

– Могу ли я видеть Ларса Бертона?

– Минутку.

Двери закрываются и распахиваются снова.

На пороге стоит Ларс Бертон, капитан «Иоланды».

– Герр Терещенко? – говорит он, вглядываясь в лицо гостя. – Мишель? Это ты?

Мужчины обнимаются.

Столовая в доме Бертона. Вечер

Бертон и Терещенко сидят за столом после ужина.

– «Иоланда» возит раненых с Восточного фронта, – рассказывает Бертон. – Ходит под флагом Красного креста и, может быть, поэтому до сих пор цела. После войны ее вернут сюда, в Трондхейм, и мы снова вместе на ней поплывем…

Бертон и Терещенко курят. Перед ними стаканы с бренди. Мишель переоделся. На нем явно одежда Бертона, но они одной комплекции и роста, так что наряд не выглядит как с чужого плеча.

– Возможно, что яхте понадобится некоторый ремонт.

– Возможно, «Иоланда» – это теперь все, что у меня есть.

– Ты – жив, Маргарит – жива, твоя мать – жива… Все не так плохо до тех пор, пока бьется сердце.

– России больше нет, Ларс.

– Ну почему же? Она – есть. Просто, теперь это другая Россия.

– Не моя.

– Да, – соглашается Бертон. – Не твоя. И что ты теперь собираешься делать? Бороться?

– Просто жить, – говорит Терещенко, допивая бренди. – Это будет сложно, Ларс, но я постараюсь.

Март 1918 года. Русское консульство в Норвегии

– Михаил Иванович! Дорогой! Как же мы все рады вас видеть!

Секретарь консульства – сравнительно молодой, высокий, нескладный и лысоватый, не на шутку взволнован. Он суетится, не знает, куда девать руки, но видно, что приход Терещенко ему приятен.

– Вы здесь? А мы даже не предполагали, что вам удалось выбраться! Ходили слухи, что вас…

Он оглядывается с опаской.

– Впрочем, это слухи… Ерунда! Вы же живы! Мы все очень рады вам помочь! У нас тут все старые кадры! Консулом – Федор Лаврентьевич Брусе, жаль, что сейчас в отъезде! Вас помнят прекрасно! Что вам угодно, Михаил Иванович?

– Вы сможете передать в Петроград, моей матери и жене, что я жив и здоров. Жду их здесь, и как можно быстрее.

– Конечно же, – улыбается искренне секретарь. – Передам немедленно. Что-нибудь еще?

Февраль 1918 года. Петроград. Особняк мадам Терещенко

Мадам Терещенко играет с внучкой.

Мишет здорово подросла, ей уже больше года. Она ходит, улыбчивая, ей нравится играть с Елизаветой Михайловной. В доме больше никого нет. Мадам играет с ребенком, Мишет весело смеется, обнимает бабушку за колени и замирает, положив на них голову. Елизавета Михайловна нежно целует внучку в темечко. Лицо у нее удивительно мягкое, кажется, что морщины разгладились и она помолодела. Такое лицо бывает только у счастливых людей. Она гладит девочку по кудряшкам и что-то напевает.

От дверей за ними смотрит совершенно растерянная Марг.

Мадам Терещенко замечает Маргарит и тут же каменеет лицом. Она в ярости, что Марг застала ее врасплох. Ребенок видит перекошенное лицо бабушки и начинает плакать.

– Я думала, что вы ненавидите нас обеих, – говорит француженка. – Простите меня, Елизавета Михайловна.

Мадам Терещенко обнимает испуганную девочку.

– Она – это единственная причина того, что ты еще жива, – говорит Елизавета Михайловна холодно. – Единственная причина.

– Я пришла, чтобы сказать вам, Елизавета Михайловна, что мы уезжаем. Через три недели мы с Мишет уезжаем в Норвегию. Дарси помог мне получить разрешение на выезд.

– Ну что ж… – отвечает мадам Терещенко. – Все, что ни делается, то к лучшему. Не привыкла и не стоит привыкать. И помни, что ты мне пообещала…

Конец марта 1918 года. Петроград. Вокзал

Марг и Мишель у вагона поезда на Мурманск. Их провожает Дарси. На перроне суета, людей много. Едут целыми семьями, с картонками и чемоданами, с дорогими дорожными сумками и поспешно скрученными узлами из простыней.

Вещи Марг уже погружены в купе, до отправления еще есть немного времени и, несмотря на сырость, Марг с Мишет решили подождать на улице.

Дарси курит. Он осунулся, постарел за последние дни. Чувствуется, что суета с бриллиантом его утомила. На лице Марг тоже следы усталости и недосыпания, одна Мишет свежа и хороша.

– Спасибо, Пьер, – говорит Марг. – Бросайте все, уезжайте во Францию. Будем ходить друг к другу в гости…

– Обязательно, – кивает Дарси, улыбаясь одними губами. Глаза у него печальны. – Если Люберсак меня отпустит.

– Попрощайся с дядей Пьером, Мими! – просит Марг, и Мишет машет Дарси ручкой.

– Марг! – говорит Дарси ей в спину, и она оборачивается. – Я в жизни не прощу себе, если не сделаю это сейчас. Марг… – Останьтесь. Я прошу вас…

– Я не понимаю вас, Пьер! – удивляется Маргарит.

– А вы попробуйте… Останьтесь со мной, Марг. Останьтесь со мной, погодите пару недель, и мы с вами уедем во Францию…

– Что вы такое говорите, Дарси?

– Не перебивайте меня, Марг, я прошу.

Он опускает голову, словно молится, а потом снова глядит ей в глаза.

– Война скоро закончится, и я увезу вас к себе, в Прованс. Я не так богат, как ваш муж, но вполне способен обеспечить вам достойное существование. Терещенко – изгой. Он разорен, у него нет дома, что он может вам дать? Вы даже не муж и жена…

– Пьер, – мягко говорит она. – Прошу вас, не скажите ничего, о чем бы потом пришлось пожалеть…

– Я ни о чем не пожалею, мадмуазель Ноэ. Я не мог не сказать вам… Я вас люблю. Я находился и нахожусь в дружеских отношениях с вашим мужем, но так случилось… Я не знаю, как смогу без вас жить… Не слышать вашего голоса. Не видеть вас… Я молчал сколько мог и делал все, о чем вы меня просили, но не ради Мишеля… Ради тебя.

Он шагает вперед и протягивает к ней руки.

– Я все сделаю ради тебя. Останься.

– Пьер, – говорит Марг. – Мне жаль.

Она подходит к Дарси и целует его в щеку. Потом идет к вагону и исчезает в его чреве.

Поезд с шипением трогается с места, выбрасывая во все стороны облака паровозного пара. Пар окутывает долговязую фигуру француза, а когда он развеивается, Дарси на перроне уже нет.

Конец марта 1918 года. Мурманск

Маргарит с Мишет на руках спускается со ступеней багажного вагона. Вокруг десятки железнодорожных путей, заставленных вагонами. Невероятная грязь. Под ногами грязная снежная каша, перемешанная с соломой, экскрементами, мусором. Там, где снег сохранил хотя бы серый оттенок, видны желтые потеки мочи.

Здесь, в нижней части Мурманска, возле порта, сосредоточены сотни разных вагонов – от некогда шикарных салонов международного класса до полуразбитых теплушек.

Везде люди – военные, гражданские, разных национальностей и достатка. Звучит иностранная речь – здесь много тех, кто пытается сбежать из России. Вонь, многолюдье, полная неразбериха.

Маргарит с ужасом смотрит на окружающий ее пейзаж. Она одна, с ребенком на руках и с тремя чемоданами, выставленными на черный снег, – помощи ждать неоткуда.

Мимо проходят двое французов в военной форме.

– Господа, – обращается к ним Маргарит. – Я француженка и нахожусь в затруднительной ситуации. Могу ли я просить вас о помощи?

Порт Мурманск

Двое французских офицеров помогают Маргарит нести ее чемоданы. Сама мадемуазель Ноэ шагает рядом с маленькой Мими на руках. Ребенок испуганно глядит по сторонам.

Все они останавливаются возле небольшого каботажного судна.

– Здесь, мадам, – один из офицеров ставит чемоданы на землю и показывает на корабль. – Это судно ходит из Мурманска в Вардо, другого шанса на ближайшие несколько дней нет.

– Я попробую договориться, – говорит Маргарит.

– Пробуйте, мадам. Вещи мы посторожим, не волнуйтесь.

– Благодарю вас, господа.

Борт каботажного судна

Капитан – еще нестарый мужчина с испитым лицом – мрачен.

– У меня нет мест, гражданка.

– У меня на руках ребенок.

– Я вижу. У меня нет мест. Я же не могу никого высадить, чтобы взять вас?

– У меня пропуск, подписанный самим Троцким.

Капитан ухмыляется.

– Да хоть Керенским, хоть Троцким. Нет мест. Можем попробовать следующим разом.

– Мы не доживем до следующего раза.

Капитан пожимает плечами.

– Жаль, гражданка, но мест нет.

– А если так? – Маргарит протягивает капитану затянутую в перчатку руку. На ладони лежит достаточно крупный бриллиант. – Я бы с удовольствием дала бы вам меньший, но это – последний. Сколько вы зарабатываете, капитан? Этого хватит, чтобы отдать мне свою каюту?

Капитан отрывает взгляд от бриллианта, и смотрит на нее с интересом.

– Моя каюта стоит больше, – говорит он, наконец. – Ненамного, но больше. Этот бриллиант и твоя уступчивость во время рейса. Тогда еще будете столоваться в корабельном камбузе – ты и дочь. Идти сутки, проголодаетесь. Я бы взял деньгами или бриллиантами, но ты говоришь, что у тебя их нет.

Маргарит смотрит на капитана с презрением, как на насекомое. Он же на нее – со злорадством и ожиданием.

Она разворачивается и начинает спускаться по трапу.

– Ты куда? – спрашивает капитан.

– За багажом. Освободите мою каюту, капитан. Я устала. И не рассчитывайте на мою уступчивость. Бриллианта достаточно.

Апрель 1918 года. Норвегия. Трондхейм. Порт

К пирсу, гудя, подходит судно.

Встречающих немного. Среди них Терещенко и Бертон.

Корабль швартуется.

Бертон и Терещенко взбегают по трапу навстречу выходящим пассажирам. На палубе, на чемоданах с Мими на руках, сидит Маргарит. Терещенко бросается к ним, обнимает обеих. Маргарит оседает в его руках. Она без сознания.

Трондхейм. Больница

Врач – пожилой мужчина в белом халате – беседует с Терещенко.

– Минимум две недели, а то и больше. Она истощена физически и морально – ей просто необходимо пройти курс лечения. И потом… Я вижу у нее сильное гинекологическое воспаление, тут нужна особая терапия. Все будет сделано, можете не сомневаться!

– Я могу пройти к ней?

– Конечно, но ваша жена под действием успокаивающих микстур. Не утомляйте ее. Ей нужно спать – это главное лекарство для нервной системы. Мозг должен отдохнуть, чтобы не было лихорадки…

Больница. Палата Маргарит

Терещенко садится рядом с постелью Марг и берет ее за руку. Она приоткрывает глаза.

– Мишель…

– Все в порядке, любимая. Тебе уже лучше…

– Я все время сплю.

– Так надо.

– Мишель?

– Она в доме у Бертона. Лотта за ней присмотрит.

– Мишель…

– Что, милая?

– В черном чемодане, за подкладкой, два чека… Их надо обналичить…

– Давай потом…

– Нет, – говорит она твердо, хотя и слабым голосом. – Выслушай меня. В коричневом чемодане зашиты в подкладку пять тысяч царских рублей золотом и тысяча марок. Это все, что удалось выручить от продажи вещей. Я не смогла бы взять их с собой. В кукле Мишет – все драгоценности, что ты мне подарил. Твоя мать отдала их мне перед отъездом. Но бриллианта там нет, Мишель.

– Ты отдала его за меня? – спрашивает Терещенко.

Она молча кивает и закрывает глаза.

16 июля 1918 года. Швеция. Стокгольм.

Русская церковь Преображения Христова

Маргарит в белом платье, с букетом, Михаил в смокинге. Свидетели, гости, среди которых и семья Бертонов. Священник проводит бракосочетание по православному обряду. Поют певчие. Рядом с мамой стоит светящаяся Мишет – тоже в белом платье и с маленьким букетом.

У Маргарит совершенно счастливое лицо.

Дом, который снимают супруги Терещенко. Ночь

Мишель и Маргарит лежат в кровати. Оба не спят.

– Ты, наверное, соскучился, Мишель? – спрашивает она.

– Ничего страшного, – говорит Терещенко. – Я подожду. Выздоравливай.

– Тебе вовсе не обязательно ждать.

Маргарит откидывает легкое одеяло и снимает с себя ночную сорочку. В темноте ее тело светится молочно-белым. Она начинает целовать мужа в шею, в грудь, постепенно спускаясь все ниже и ниже. Распущенные волосы Марг скользят по животу мужа, ее голова над его пахом.

Терещенко тихо стонет.

Маргарит поднимает на него взгляд, отбрасывает челку:

– Вот видишь, тебе вовсе не обязательно ждать.

Август 1918 года. Посольство Англии в Стокгольме

Вице-консул вручает Терещенко документы.

Тот смотрит на сопроводительное письмо, потом с недоумением на клерка:

– Мне отказано в визе?

– Я весьма сожалею, мистер Терещенко, – говорит вице-консул, смущаясь. – Мистер Финли весьма озабочен ситуацией, но вынужден сообщить вам, что его правительство полностью против вашего въезда на территорию Великобритании. Пока против. Но ситуация, естественно, будет меняться. Мы свяжемся с вами дополнительно.

– По крайней мере, дайте мне транзитную визу для поездки в Америку – ее требует правительство США. В моих планах – встретиться с президентом Вильсоном.

– Увы, мистер Терещенко. Распоряжение членов правительства касаются и транзитных виз, а также виз кратковременных. Это политическое решение.

– Вы полагаете, что я несу ответственность за заключение сепаратного мира с Германией? – спрашивает Терещенко, закипая.

– Простите, мистер Терещенко, – говорит вице-консул подчеркнуто вежливо. – Если бы разрешение на выдачу вам визы зависело от меня, то вы бы уже ее имели. Но я не принимаю решений, а всего лишь транслирую вам волю своего правительства. Я понимаю ваше возмущение, но ничего не могу изменить…

Терещенко выходит, не прощаясь.

Август 1918 года. Стокгольм. Гостиница «Роял»

Терещенко и Ротшильд сидят в гостиной апартаментов.

Терещенко – с усами, постаревший, но не потерявший лоска.

Ротшильд – седой, спокойный и рассудительный, как и во время их последней встречи.

– Не думаю, что смогу изменить решение Финли, – говорит он. – Похоже, что это политика по отношению ко всем бывшим министрам и высокопоставленным чиновникам вашего правительства. Как я и говорил, интерес к вам утрачен. Теперь нужно договариваться с большевиками, а это сложно и дорого, любые контакты с вами могут привести к срыву переговоров. Финансовые круги понимают, что Россия вышла из войны, и хотят вернуть обратно свои деньги. Это плохо, Мишель, так как большевики, скорее всего, не захотят платить по долгам, а твое поручительство осталось в действии.

– Боюсь, что сейчас у меня нет доступа к моим активам в России…

– Я знаю, но это никак не влияет на наличие обязательств и уменьшение суммы выплат, Мишель. Твои зарубежные активы существуют и будут конфискованы в покрытие долга. Я бы на твоем месте подумал о личных деньгах, а не раздавал бы их направо и налево.

– Что ты имеешь ввиду?

– Твой платеж на счета посланника России Гулькевича. Я не уверен, что Колчак и его армия будут хорошим вложением. Это крайне сомнительное мероприятие, на исполнение которого ты направил свои последние деньги. Не слишком разумный поступок.

– И как это стало известно тебе?

– Один из банков-корреспондентов принадлежит моей семье. Все платежи из Загреба в Великобританию и Францию проходят при его посредничестве. Иногда полезно забыть о ненависти, об амбициях – даже если речь идет о большевиках. Сохранить лицо, Мишель, сохранить доброе имя.

– Отказаться от борьбы?

– Ты думаешь, о тебе забыли? Ты был слишком заметной фигурой, чтобы исчезнуть бесследно. И то, что тебе не дают въезда в Великобританию и Америку, вполне объяснимо, если поглядеть на сегодняшнюю ситуацию в мире.

Терещенко со злостью бьет кулаком по ладони.

– Им было мало сломать мою жизнь. Им было мало уничтожить мою страну. Теперь они заперли меня в Скандинавии самим фактом своего существования! Я ненавижу их, я не хочу иметь ничего общего с их властью. И если они останутся править в России, то не хочу иметь ничего общего и с Россией! Но пока есть надежда выгнать эту сволочь, моя Родина нуждается во мне!

Ротшильд разводит руками.

– Корни не вырвать, мы всегда те, кто мы есть, но я тебя понимаю и не призываю смириться – я призываю тебя всего-навсего проявить благоразумие. Ты можешь потерять все, Мишель. Я был бы рад подставить тебе плечо, но боюсь, что нынешнее финансовое положение не позволит мне полностью решить твои проблемы.

– Я сам отвечаю за свои поступки, дружище, – говорит Терещенко. – Ты предупреждал меня, я знал о рисках… Но за намерения – отдельное спасибо.

– Ты всегда можешь обратиться ко мне, Мишель.

Терещенко улыбается.

– Обращусь, не сомневайся. Когда буду искать работу.

– Я уже говорил о тебе, – невозмутимо отвечает Ротшильд. – Если тебе понадобится работа, то в финансисте твоего класса заинтересован Маркус Валленберг, мой близкий приятель…

– Ты уже говорил обо мне? – переспрашивает Терещенко недоуменно.

– Конечно. Ты же знаешь мою любовь к стратегическому планированию. При случае я вас познакомлю.

Терещенко закуривает очередную сигарету.

– Значит, клерком в чужой банк?

Ротшильд разводит руками.

– Это все, что можно предложить тебе здесь. Валленберг поможет тебе встать на ноги.

– И отдать вам долги?

– И отдать нам долги. Возможно.

Ротшильд улыбается и добавляет:

– Когда-нибудь, если получится… Эти долги – мертвый актив. Без тебя, Мишель, эти векселя дешевле бумаги, на которой напечатаны. И ради Бога, не забивай себе голову проблемами страны, которая уже никогда не будет твоей.

– Все так плохо?

Ротшильд некоторое время размышляет, а потом начинает говорить.

– Я не хотел бы посвящать тебя в некоторые подробности, Мишель, но промолчать будет неправильно с моей стороны. Не по-дружески. Я не назову тебе источник информации, но, поверь, он достаточно надежен.

– Вступление мне не нравится…

– Я сожалею. Понимаешь, твое приглашение во Временное правительство было для Керенского и компании вынужденной мерой. Они остро нуждались в средствах для продолжения войны, и ты был единственным, кто мог дать им эти деньги. И ты дал. Расчет оказался верным. Второй раз тебя ограбили большевики. Не давай больше денег спасителям России, там больше нечего спасать. Ты будешь платить, а они – смеяться тебе в спину.

Терещенко молчит. На его щеках начинают играть желваки.

Ротшильд встает и подает Терещенко руку на прощание.

– Все гораздо хуже, чем ты думаешь, Мишель… Не повторяй ошибку. Начинай все заново. Я помогу.

Июнь 1918 года. Христиания. Порт

На пирсе, на самом его краю, стоит Михаил Терещенко.

Он в легком летнем пальто, руки в карманах. Он смотрит на акваторию, на мол, загораживающий бухту, на маяк, висящий над серым морем, смотрит жестким, мрачным взглядом, словно старается рассмотреть родную землю на юге и своих врагов на ней. Выражение лица у него такое, что впору испугаться.

Он выкуривает сигарету, зажигает следующую и делает глоток из фляги Через несколько минут процедура повторяется.

Снова летит вниз окурок, а Мишель уже шагает по пирсу прочь, к выходу из порта.

Июнь 1918 года. Христиания. Почта

Телеграфист берет в руки заполненный бланк, читает, потом говорит по-норвежски:

– Получатель «Нью-Йорк Таймс»? Верно?

– Да, – кивает Терещенко.

– Всего три слова?

– Да.

Бланк ложится на стол. На строчках для текста действительно всего три слова на английском:

– Я согласен. Терещенко.

Июнь 1918 года. Христиания. Номер в гостинице «Виктория», который снимает семья Терещенко

В спальне Михаил и Маргарит занимаются любовью.

Со стороны кажется, что супруги пылают страстью, но лицо Маргарит искажено гримасой боли и едва ли не отвращения, хотя тело ее двигается в одном ритме с телом супруга. В ответ на движения мужа она кусает губу и сдерживает вскрики, а когда Михаил ложится рядом, то едва не вздыхает от облегчения.

– Что-то не так? – спрашивает Михаил, закуривая.

Огонек его сигареты мерцает в полумраке спальни.

– Все хорошо, – отвечает она. – Как всегда…

– Что-то не так, – повторяет Михаил, на этот раз с утвердительной интонацией. – Знаешь, Марг, когда живешь с человеком столько лет, сразу чувствуешь, если что-то изменилось.

– Ничего не изменилось. Я люблю тебя, Мишель.

– Ты что-то мне недоговариваешь?

– Мишель, ты знаешь обо мне все, что нужно.

– Знаешь, раньше, в одной постели с тобой, мне казалось, что мы растворяемся друг в друге. Я помню, как ты теряла сознание от удовольствия. А сейчас… Ты совершенно другая.

– Я такая же, просто устала за день. И отвыкла от тебя за последние полгода.

Маргарит целует мужа в щеку и кладет голову ему на плечо.

– По-женски отвыкла. Так что – не волнуйся, я не стала любить тебя меньше. Гаси сигарету и давай спать…

– Слушаюсь, капитан Ноэ, – шутит Терещенко, гася сигарету в прикроватной пепельнице. – Слушаюсь и повинуюсь!

Лампа гаснет.

Терещенко спит, посапывая, а Маргарет лежит у него на плече с открытыми, полными слез глазами. Когда слеза начинает выкатываться, она смахивает ее быстрым бесшумным движением.

Июль 1918 года. Москва. Кремль

Ленин входит в кабинет Троцкого, он в ярости.

– Что случилось, Володя?

Ленин швыряет на стол перед Троцким газету «Нью-Йорк Таймс».

– Я тебе говорил, что этого мерзавца надо было пустить под лед, а не отправлять его в Европу?

– Ты о ком?

Лев Давидович смотрит на газетный лист, пробегая глазами статью.

– А… Господин Терещенко объявился… «Терещенко советует не оказывать помощи красным…» Ну и кто его послушает? Тут важны деньги, родственные связи, договоренности, а не этот отчаянный лай. Он не опасен, Владимир Ильич. Он как змея у факира – шипит, а зубы вырваны…

– Ленин и Троцкий правят в Москве только благодаря Германии! Большевики послужили целям Германии лучше, чем она сама могла это сделать! Он Вильсону советует не иметь с нами дела!

– Ну и кого это волнует? Кто прислушивается к его истерике? Кто вообще слышит вопли всех этих проигравшихся? Владимир Ильич, перестань обращать внимание на всю эту буржуазную сволочь! Пусть кричат, пусть делают, что хотят. В России есть одна сила – это мы. Только одна сторона для переговоров – это мы. Те, кто хотят заработать деньги в России, придут к нам. Терещенки, Милюковы, Родзянки, Гучковы, Некрасовы – битые карты. Они – никто, и имя им никак. Есть полезные идиоты, а есть идиоты бесполезные. Они – бесполезные.

– Мне надоел этот хлыщ.

– Так в чем проблема, Володя? – говорит Троцкий с улыбкой. – Неужели у нас никого нет в Скандинавии? Да и тут у нас есть кому ответить за болтовню нашего золотого мальчика…

Июнь 1918 года. Христиания. Номер в отеле «Виктория», который снимает семья Терещенко

Маргарит не поворачивается, когда в номер входит Терещенко. Мишет рисует, но, увидев отца, бежит к нему и обнимает за колени. Терещенко подхватывает девочку на руки и обходит стол, чтобы видеть лицо жены.

Перед ней свежий номер «Нью-Йорк Таймс».

– Ага, – говорит Терещенко. – Вот, значит, в чем дело?

– Ты с ума сошел, – цедит Марг сквозь сомкнутые губы. – Ты понимаешь, что наделал?

– То, что должен был сделать давно.

– Они же предупредили тебя? – спрашивает Марг. – Троцкий говорил с тобой, Мишель? Ты же дал ему слово?

– Они уничтожили все, что было мне дорого, Марг. Они отобрали у меня Родину.

– Постой-постой…

Марг трясет головой.

– Повторяю еще раз – тебя отпустили потому, что я дала слово: ты не будешь ничего предпринимать против Советов. Дарси гарантировал, что ты будешь молчать.

– Ты рассчиталась за мою жизнь дареным алмазом, Марго, – интонации у Мишеля неприятные, в голосе звенит раздражение. – Какие еще обязательства?

– Обыкновенные. Те, что мы дали за тебя! Ты хоть понимаешь, что нас всех могут убить? Тебя, меня, ее? – Марг указывает на дочь, сидящую на руках у Терещенко. – А Дарси тут при чем? Он же сделал все, чтобы тебя освободили? Твое интервью ничего не меняет, большевики не уйдут, Ленин не умрет от стыда, Троцкий не сбежит… Зачем, Мишель? Кому ты и что доказал?

– Я их не боюсь.

– А я – боюсь. Я их очень боюсь. И их стоит бояться!

Июль 1918 года. Стокгольм.

Отель «Виктория»

Терещенко входит в вестибюль.

– Герр Терещенко, – окликает его дежурный портье. – Вы разминулись со своими друзьями!

– С какими друзьями?

– Буквально пять минут назад сюда заходили двое джентльменов, спрашивали вас.

– Что именно они спрашивали?

– Дома ли вы? Когда вас можно застать? Хотели даже снять номер у нас в отеле, но, вы же знаете, у нас нет свободных номеров…

– Будьте любезны, дайте-ка мне ваш телефонный аппарат…

– Вы не волнуйтесь, герр Терещенко, я ничего им не сказал…

Терещенко набирает номер.

– Это Михаил Иванович, – говорит он по-русски. – Скажите-ка, Константин Петрович, сугубо между нами, меня сегодня никто не спрашивал?

В трубке гудит мужской голос.

– И давно? – спрашивает Терещенко. – Благодарю вас. Если будут заходить еще, постарайтесь посмотреть документы. Документы в порядке? Спасибо. Нет, нет… На этой неделе точно не смогу. Дела, знаете ли, вынужден уехать! Всего доброго.

Михаил кладет трубку на рычаги.

– Меня несколько дней не будет, дорогой Альберт, – говорит он портье. – Если эти двое зайдут еще, скажите, что я съехал…

– А что сказать мадам Терещенко?

– Я все объясню ей сам.

Номер семьи Терещенко

Михаил Иванович собирает дорожный саквояж. Достает из ящика бюро браунинг и кладет в револьверный карман.

Подходит к телефону.

– Виктория? Здравствуй, дорогая! Могу я попросить к телефону Марг? Марг, не волнуйся и сделай все, как я тебе скажу. Переночуй сегодня у Виктории. Ничего, все в порядке. Просто сделай так, как я тебе сказал. Завтра с утра я тебе позвоню.

Он нажимает на рычаги, а потом набирает еще один номер.

Улица возле отеля «Виктория»

Двое молодых мужчин смотрят на то, как из подъезда отеля «Виктория» выходит Терещенко и садится в автомобиль.

Они переглядываются.

Автомобиль Терещенко отъезжает.

Они едут вслед за ним.

Окраина Стокгольма

Автомобиль Терещенко выезжает на дорогу, проезжает мимо указателя.

На указателе написано «Холменколлен».

Машина преследователей едет вслед за ним на расстоянии.

Темнеет.

Машина Терещенко сворачивает на лесную дорогу. Преследователи едут за ним.

В лесу почти темно, дорога превращается в проселочную и упирается в небольшой домик. Возле домика стоит автомобиль Терещенко, но самого Михаила в нем нет.

Двое преследователей выходят из машины, в руках у них револьверы.

Осторожно, стараясь не шуметь, они крадутся к дому.

Терещенко появляется из-за дровяного сарая за их спинами с пистолетом наготове.

– Руки вверх! – командует он по-русски. Двое мужчин выполняют команду, но оружия из рук не выпускают. – А теперь медленно повернитесь ко мне лицом.

Они смотрят друг на друга – Терещенко и двое убийц.

– Бросайте оружие, – приказывает Михаил.

Расстояние между ним и его мишенями небольшое, не более десяти шагов.

Внезапно один из убийц прыгает в сторону, несколько раз стреляя в сторону Терещенко, тот стреляет в ответ. Второй убийца успевает скрыться за автомобилем.

Михаил прячется за крылом машины незваных гостей.

Гремит выстрел. Пуля пробивает металл в нескольких сантиметрах от головы Терещенко. Он замечает движение возле крыльца и стреляет в мелькнувшую тень. Раздается вскрик.

Один из стрелков сидит в тени крыльца, зажимая ранение на бедре, потом с трудом встает и ковыляет в укрытие.

Михаил перебегает за поленницу дров и едва успевает скрыться за ней, как несколько пуль ударяют в деревянные плашки.

Терещенко ложится на землю, аккуратно высовывается из-за поленницы и видит отползающего противника. Михаил стреляет, но промахивается – его пуля пробивает шину автомобиля преследователей. Еще выстрел. От дома стреляют в ответ – пуля вспарывает костюмную ткань на плече Михаила, он прячется за поленницу.

Слышны звуки шагов – убийцы берут Терещенко в клещи.

Михаил внимательно прислушивается, перекатывается к другому краю поленницы и, вскочив, стреляет в грудь не ожидавшему его появления противнику. Тот падает.

Терещенко снова прячется за дрова, а потом быстро, почти на четвереньках, бежит в сторону деревьев, окружающих поляну.

И вовремя – второй наемник выскакивает из-за автомобиля и выпускает пулю в то место, где только что прятался Михаил. Убийца замечает бегущего прочь Терещенко и стреляет вслед: раз, второй, третий… Пуля пробивает полу пиджака Михаила. Он спотыкается и падает, переворачивается на спину, вскидывает браунинг, ловит идущего на него убийцу на мушку. Выстрел! Убийца пригибается, свинец пролетает над его головой. Он все ближе и ближе. Терещенко жмет на спуск, выстрел – снова промах и затвор браунинга замирает в заднем положении.

Убийца вскидывает наган, Михаил пытается встать, но ноги скользят по траве.

Выстрел. Наемник опускает оружие, падает на колени, а потом рушится лицом в землю.

За его спиной Ларс Бертон с дымящимся револьвером в руке.

– Что…ты…так…долго… – выдавливает Терещенко, задыхаясь.

– Прости, – говорит Бертон, опуская револьвер. – Ошибся поворотом. Сложно ехать без фар даже в собственный рыбачий домик.

Рыбацкий домик

На крыльце сидят Бертон и Терещенко.

– Ну и что? – спрашивает Терещенко. – Будем вызывать полицию?

– Плохая идея, – отвечает капитан. – Зачем нам неприятности? Особенно тебе, русскому эмигранту? Места здесь малолюдные. Никто ничего не слышал. Море рядом.

– А машина?

– Море рядом, – повторяет Ларсен.

Невысокий обрыв, под которым плещется вода. Терещенко и Ларсен толкают к краю скалы машину, в которой сидят два мертвеца.

Автомобиль летит вниз и падает в море, поднимая тучу брызг.

– Прохладно, – говорит Терещенко, поеживаясь.

– У меня в буфете есть бутылка коньяку, – говорит капитан. – Помнишь, мы собирались напиться?

Июль 1918 года. Петроград. Дом, где располагалась квартира Терещенко

Вечер.

Возле подъезда останавливается автомобиль. Из него выходит Дарси, прощается с водителем и входит в дом. Когда он начинает подниматься по лестнице, из укрытия выходят два человека и разряжают револьверы ему в спину.

Убийцы убегают. Тело Дарси остается лежать на ступенях.