В кругу невеселых забот

Портфель ученицы седьмого класса Ани Барановой иногда так набит учебниками и тетрадями, что весит не менее четырех килограммов. Обычно она легко перебрасывает его с руки на руку, пробегая три квартала, отделяющие школу от дома. Но сегодня все кажется тяжелым: пузатый портфель, подъем на четвертый этаж, даже поворот ключа в двери. Весь день оказался непомерно тяжелым.

Аня облокачивается о столик в передней, бросает на него портфель и трясет занемевшую руку. Но это не приносит облегчения.

В три часа дня дома никого не бывает. Мама на работе. На столике лежит ее записка с наказом «съесть без остатка весь обед». Рукой братишки сделана приписка. Синие и красные буквы разбежались по сторонам: «А я гуляю вирнусь нискоро. Твой брат Киви-Киви».

— Какой глупый! При чем тут Киви-Киви? — грустно усмехается Аня. Машинально она исправляет грамматические ошибки, так же машинально, под влиянием своих неотвязчивых грустных дум, берет портфель и идет в комнату. Здесь у окна стоит ее рабочий столик. На нем тетради и книги, глобус, аккуратно сложенная стопка накопившихся черновиков, несколько фарфоровых фигурок — подарки подружек — и букетик золотистых «бессмертников». На стене сверкает перламутровой рамкой цветная репродукция: Владимир Ильич Ленин в Смольном.

Порывистый ветер за окном бросил на стекла дробную горсть дождевых капель. Хмуро, грустно, сумеречно за окном. Невесело и на сердце у Ани Барановой. Она устало опускается на диван и почти бездумно глядит в одну точку. Проносятся только обрывки мыслей, странная, беспорядочная чехарда неприглядных воспоминаний… Каждый день между девочками возникают какие-то недоразумения, стычки, ссоры… И всему виной — длинный язык Лизки Гречик. Это она вечно разносит по школе всякие дурацкие сплетни… Как все это противно! Не потому ли некоторые девочки плохо учатся? Да, наверно… Просто удивительно, что у пионерского отряда не хватает сил справиться с тремя вздорными девчонками, что все бессильны перед этой «рыжей ведьмой» — Зойкой Дыбиной! Разве ее сегодняшний поступок, оскорбивший классную воспитательницу, был случайным? Скандальный поступок, ставший известным всей школе, возмутивший учителей! Аня вспомнила, как, выходя из школы, она увидела бегущую по лестнице старшую пионервожатую. Они встретились глазами. Обычно Ирина Васильевна, увидев Аню, всегда улыбнется, а сейчас только еще более заторопилась, угрюмая и озабоченная…

Аня резко встает и больно сжимает пальцы, стараясь не расплакаться…

Две струйки пронеслись змейками по окну, соединились в ручеек и текут теперь по карнизу. Мокрая и пустынная улица — такая же холодная и грустная, как Анины думы.

— Нет, этого больше не будет! — шепчет Аня решительно. — Никогда не будет!

На часах уже без десяти четыре. Пора на занятия во Дворец пионеров. Аня высыпает содержимое портфеля на стол и из груды учебников и тетрадей извлекает «Историю средних веков». Это с собой. Можно подзубрить в трамвае. Домашних заданий сегодня очень много.

— С каждым днем все труднее и труднее! — шепчет Аня, деловито просматривая дневник. Потом она быстро переодевается, меняя форменное платье на синюю юбку и шерстяной свитер. Теперь, в этой одежде, она кажется совсем взрослой, девушкой. Только смуглое лицо по-ребячьи добродушно и простосердечно. Оно сегодня немного побледнело от огорчений, и поэтому светло-серые глаза под густыми, частыми ресницами кажутся совсем темными. Нос слегка порозовел. Было дело — плакала!

«Размокропогодилась!» — вспоминает Аня любимое выражение отца.

Милый, дорогой папа! Как жаль, что его сейчас нет здесь! С ним так легко разобраться в самых сложных вопросах! С мамой, конечно, тоже можно поговорить. Она умница. С ней бывают у Ани задушевные разговоры — «секретные девичьи шепотки», как их называет отец. Но в больших, серьезных вопросах никто лучше отца не может сделать все таким простым и ясным. Мама всегда говорит, что отец наделен «богатырской силой здравого смысла». Вот бы потолковать с ним сейчас по душам, чтобы он помог выяснить — с чего начать-то? Как сделать пионерский отряд класса лучшим отрядом в школе, чтобы никогда больше не пришлось краснеть за него на совете дружины?

В зеркале отражается противоположная стена. На ней висит большая карта двух полушарий. Где-то там, в Атлантическом океане, ведет ее отец свой корабль к чужим, далеким берегам.

Аня подходит к карте. Где он сейчас? Мелькают названия: «Фуншал, Касабланка, Канарские острова». А может быть, он уже идет вдоль берегов Испанской Сахары у Вилья-Сиснерос? Или еще дальше — в глубь Атлантики, покидая последние острова Зеленого Мыса.

Черный пунктир трассы тянется ниточкой по голубым водяным просторам, пересекая темные пятна глубоких океанских впадин.

Аня щурит глаза, и ей кажется, что она видит крепкую, плотную, в штормовой робе, фигуру отца. Он стоит на мостике. Свирепый циклон разгулялся над океаном, поднял горы волн. Океан ревет, бросает корабль в черную пропасть — бездну, вздымает над ним кипучий девятый вал. Но энергичное, мужественное лицо капитана остается спокойным.

«Ничего! Справимся!» — говорит он. И уже обдумывает, как лучше справиться. Шарит по карманам, разыскивая трубку. Как будто можно закурить в этом аду! Это он нарочно делает вид, что ничего такого особенного не произошло. Шторм и шторм! Все идет нормально. Капитан строг и спокоен.

Много раз уходил отец в дальнее плавание, но мама никогда не может привыкнуть к этому. Она, конечно, ничего не говорит, но все ее чувства можно прочитать во взгляде. И поэтому отец, прощаясь, неизменно замечает:

— Девушки дорогие, голубки мои, живите весело и не беспокойтесь! Море, конечно, есть море! Но ведь и мы не новички! Знаем все его коварные повадки. Переборем!

«Мой отец — сильный, волевой человек! Морской богатырь! — с гордостью думает Аня и вздыхает: — Если бы хоть чуточку быть похожей на него!»

И она почему-то вдруг представляет себя тоже капитаном. Парусная яхта — маленькая, маленькая. Команда — девочки из ее класса и среди них Зойка с двумя подружками. Они в черных рваных пиратских плащах и огромных дырявых зюйдвестках. «С такой командой, пожалуй, и у берега потонешь! — усмехается Аня. — Не успеешь выйти в море, как уже надо сигналить «SOS». Да и капитан тоже хорош! — с насмешкой думает она про себя. — Не пользуется ни влиянием, ни авторитетом. Размазня и шляпа!»

Стенные часы бьют четыре. Аня спохватывается: через пятнадцать минут она должна выйти из дома, чтобы успеть на занятия юных художников. Так значится в ее расписании. Трудовой день Ани расписан по часам и минутам. Никаких отступлений быть не может. Это закон!

Она берет папку готовых эскизов, этюдник и быстро проходит в переднюю. Торопливо пишет записку:

«Мамочка! Я во Дворце пионеров. Приду домой к семи часам». Несколько слов брату: «Ника! К моему приходу сделай все уроки. Проверю!»

Увидев на столике его неграмотную записку, она подчеркивает ее косой учительской чертой и ставит под ней жирную двойку. Потом в несколько секунд умелой, легкой рукой художницы превращает двойку в тучную бескрылую и бесхвостую птицу киви-киви.

Уже спускаясь по лестнице, Аня вспоминает о том, что надо обязательно навестить Люду Савченко. Это девочка из ее звена. Третий день она не ходит в школу, — наверно, больна. Так все завертелись со своими делами, что даже про подругу забыли. «Ну и ну!» сокрушенно думает Аня и выходит на улицу.

Несмотря на дождь, у сквера футбольная схватка. Несколько маленьких мальчишек, раскрасневшихся от бега и возбуждения, шмыгая носами и неистово крича, гоняют по асфальту мокрый мяч. Ника, конечно, вратарь! Он в сером свитере и нахлобученной на глаза кепке (чтобы быть похожим на знаменитого Леонида Иванова!). Взгляд насторожен. На щеке рыжая полоса — ссадина или грязь — непонятно.

— Ника! Николка! — кричит Аня. — Немедленно иди делать уроки! Сейчас же!

Но в это время центр нападения противника, получив с края мяч, посылает его между двумя кучками наваленных друг на друга школьных портфелей, которые призваны изобразить штанги ворот. Раздается восхищенный возглас нападающих, но эта радость преждевременна. Николка в броске достает мяч и валится вместе с ним врастяжку. Когда он, наконец, поднимается, прижимая к груди мяч, Аня видит его ликующие глаза, черные руки и новую рыжую полосу на щеке.

 

Маршрут № 14

Это лунинская бригада — одна из лучших в трамвайном парке. Вожатый — Марфа Степановна Савченко. Третий год не сходит с доски почета ее портрет. Маленькая женщина, снята на фоне красивого, цельнометаллического вагона. Она в форменной тужурке, несколько мешковатой и широкой, явно не по плечу. В руках кожаные рукавицы и стоповая ручка. Коротко остриженные белокурые волосы в густых мелких кудряшках. Марфа Степановна завилась у парикмахера ради торжественного случая. Ее улыбка кажется напряженной. Вероятно, фотограф попросил улыбнуться, но сделал большую выдержку. И вот Марфа Степановна застыла в напряженной позе, вытянув вперед худощавое востроносое лицо. Впилась взглядом в объектив аппарата, как бы вопрошая: «А вам, собственно, что надо, граждане?»

Знатного вожатого знают все. Недавно приезжал министр, осматривал парк и беседовал с Марфой Степановной. Он все время спрашивал, а она отвечала. И секретарь-стенографистка быстро записывала ее ответы в блокнот. А министр одобрительно кивал головой и сказал на прощанье:

— Большое спасибо, товарищ Савченко! Мы скоро увидимся с вами в Москве.

* * *

В этот день, как всегда, Марфа Степановна вела свой трамвайный поезд точно по графику.

Спустились на крутом повороте со Старого Калинкина моста. Короткая остановка на берегу Фонтанки — против кирпичного здания пожарной команды.

Здесь в вагон села Аня Баранова. Пассажиров было мало. Аня прошла к передней площадке и устроилась у кабинки вожатого. Можно спокойно в течение пятнадцати минут подзубрить историю средних веков.

Она уже раскрыла учебник, когда вожатая вдруг обернулась и увидела ее:

— Здравствуй, Анечка!

— Здравствуйте, Марфа Степановна!

Аня встала.

— Сиди, сиди! Как твои успехи? Почему ты не заходишь к нам?

— Много уроков… — начала Аня и подумала: надо же спросить про Люду. Отчего она не ходит в школу?

В вагон с передней площадки вошла женщина с ребенком и тучный, опирающийся на палку, инвалид.

Аня поднялась и бочком, стараясь их не толкать, прошла на площадку.

Марфа Степановна закрыла автоматические двери, дала предупредительный звонок и повела трамвай к Сенной площади.

«Странно, что она ничего не сказала о своей дочке! Что с Людой? — думала Аня. — Спрошу на следующей остановке непременно».

Им удалось поговорить только на углу Невского и Садовой. Здесь, на самом оживленном перекрестке Ленинграда, всегда большая посадка. Аня воспользовалась этим и осторожно спросила:

— Ну, как Люда?

Марфа Степановна удивилась:

— А что Люда? Ты же встречаешься с ней в школе каждый день…

— Вообще-то каждый, — согласилась Аня. — А только последние три дня я ведь ее не видела…

— Что так? Ты прихворнула? — спросила Марфа Степановна, искоса поглядывая на огонек светофора. Но там все еще горел красный свет.

— Нет, я здорова, — ответила Аня. — А что с Людой?

— Тьфу-тьфу, не сглазить, в этом году она держится молодцом.

Ане надо было выходить. Трамвай ежесекундно мог отправиться дальше. Но нельзя же оставить неоконченным этот непонятный для нее разговор.

Выходили последние пассажиры. Аня заторопилась.

— Значит, Люда здорова? Почему же она не ходит в школу?

— Как не ходит? Что ты такое говоришь? — обеспокоенно спросила Марфа Степановна.

— Третий день ее нет в классе… с понедельника, — сказала Аня и почувствовала, как от волнения прилила кровь к ее лицу.

Кондуктор дал сигнальный звонок, извещая о том, что посадка закончена. На той стороне улицы загорелся зеленый глаз светофора. Загудели машины, затрещали звонки стоявших сзади трамваев.

— Зайди вечером к нам, — торопливо бросила Марфа Степановна, нахмурив брови. — Я тебя очень прошу, — хоть на несколько минут.

Аня едва успела выскочить, как за ней захлопнулись автоматические двери.

* * *

Трамвайный поезд маршрута № 14 шел по самым многолюдным, оживленным магистралям города. Наступил так называемый «час пик», когда сотни тысяч людей, окончив работу, выходили на улицы, садились в трамваи, троллейбусы, автобусы, спешили домой. Надо было сосредоточить все свое внимание, чтобы искусно вести два тяжелых вагона в этом торопливом потоке людей и машин. Но Марфу Степановну беспокоили мысли о дочери: «Где же она бывает? Почему не ходит в школу? Что случилось?» Она не могла не думать об этом без волнения и тревоги. Но она неотрывно смотрела на потемневшую, залитую дождем улицу, на далекие и близкие огни светофоров, на торопливые фигуры людей, перебегавших рельсы. Взгляд Марфы Степановны был сосредоточенно-напряженным, как на той ее фотографии, что украшает Доску почета. Только маленькая рука в кожаной перчатке, лежавшая на рычаге управления, была сегодня не так крепка, как всегда, и пальцы этой руки слегка дрожали.

 

Хмурое утро

Даже тот, кто не был никогда в Ленинграде, знает, что этот город поразительно красив. И не важно, — розовеют ли над ним светлые сумерки белых ночей, или несутся свинцовые тучи, подгоняемые сырыми ветрами Балтики, — он все равно красив! Всегда! Даже в это хмурое утро, завешенное туманной кисеей холодного, моросящего дождя.

Дождь идет уже третьи сутки, приводя в отчаяние приезжих. Они зябко жмутся к стенам домов, пытаются переждать непогоду под железными козырьками подъездов. Наивные мечты и надежды! Они неосуществимы под осенним ленинградским небом. Надо шагать вместе со всеми, не обращая никакого внимания. Вот молодой человек в небрежной позе прислонился к фонарю и спокойно, как ни в чем не бывало, читает мокрую, порыжевшую газету. А там — двое старичков, стоя на тротуаре, ведут неторопливую беседу, шутят, посмеиваются, курят. Это типичные ленинградцы-старожилы. А вот девочка. Она идет медленно, будто прогуливаясь, помахивая школьным портфелем. Это Люда Савченко. У нее вид человека, которому абсолютно нечего делать. Она останавливается и смотрит на противоположный дом. Там школа. Ее подъезды пусты. Ребята давно в классах. Что же делает Люда Савченко на мокрой и холодной осенней улице в этот час, когда ее подружки сидят за партами, на уроках? Она делает то, что делала вчера и позавчера и три дня назад, — она ничего не делает.

* * *

Люда Савченко была способной, сообразительной девочкой. У нее были ловкие на всякое рукоделие руки. В этом кропотливом женском ремесле ей не надо было, как другим, допытываться: «Как и почему?». Она быстро схватывала то, что казалось ее сверстницам премудростью. Но у нее не хватало терпения и трудолюбия довести до конца хотя бы одну работу.

Она рано научилась владеть иглой. Ей захотелось перешить всем своим куклам платья. Но не хватало терпения распороть их одежду по шву. Она разрезала ножницами и сшила своей самой любимой «спящей красавице» блузку с одним рукавом и без ворота. Все остальные остались на всю жизнь без нарядов. Она бралась сразу за несколько дел и ни одно из них не доводила до завершения. У нее были свои соблазнительные страсти и увлечения, не требующие никакого напряжения ума, никакой настойчивости. Она могла смотреть фильмы часами, забывая обо всем на свете. А когда у соседей по квартире появился телевизор, — Люда не пропускала ни одной передачи. Если в этот день мать была свободна от работы и напоминала дочери об уроках, Люда нетерпеливо перебивала ее:

— Ну отстань, мама! Что в самом деле! Я сама знаю. Я же не маленькая, — правда?

Марфа Степановна не надоедала. Ей казалось, что всякие указки, контроль и наблюдения за школьными делами ограничивают самостоятельность дочери. В самом деле, она не маленькая. Учится? Жалоб нет? И ладно…

Между тем увлечения Люды таили в себе опасность: на приготовление домашних заданий оставалось очень мало времени. Она училась кое-как, не слезая с троек. Часто у доски ее выручала только хорошая память. Но вот однажды, хмурым утром… Да, это действительно было хмурое утро. Люда долго не могла его забыть…

Срок сдачи в школу сочинения по литературе был назначен на понедельник. Но утром в воскресенье во всех кинотеатрах демонстрировался новый фильм в двух сериях. Люда купила билеты на обе серии. А вечером по телевизору передавали цирковое представление. На экране то и дело появлялись акробаты, жонглеры, фокусники и даже любимый клоун Борис Вяткин с собачкой Манюней. Ну, как тут устоять?! Мать работала в вечернюю смену. Когда Люда в половине двенадцатого ночи села за стол, чтобы приняться за сочинение, перед ее глазами, заслоняя всё, мелькали увлекательные кинокадры и слышалась бравурная цирковая музыка. К часу ночи Люда успела написать в тетрадке: «Капитанская дочка». Образ Петра Швабрина. Сочинение ученицы 7-б класса Людмилы Савченко» и… три фамилии, которые много раз, в раздумье над фильмом и цирковой программой, она обвела жирными кружочками: «Гринев, Швабрин, Пугачев…» Потом… она уснула за столом. А утром предстояла расплата за легкомыслие: надо было сдать вместо сочинения чистую тетрадку с кружочками — «Гринев, Швабрин, Пугачев» и получить кол. Люда не пошла в школу. Она пять часов бродила по улицам, придумывая оправдание своему поступку. Было сыро и холодно. Ветер с моря гнал по свинцовому небу черные облака. Они стелились над крышами домов. В Фонтанке высоко поднялась вода. Люда прошла чуть ли не всю набережную от Лермонтовского проспекта до Невского, раздумывая над тем, что ей теперь делать. Она устала и продрогла. Придя домой, Люда побоялась признаться матери. Но ее мучила совесть, и она так расстроилась, что не смогла приняться за сочинение, не узнала у подруг о заданных уроках и на другой день снова не пошла в школу.

«Да что же я скажу? — ужасалась она утром следующего дня. — Как я покажусь в классе? Что скажу классной воспитательнице, девочкам, пионервожатой?»

У нее было два рубля, которые ей оставила мать на школьный завтрак. Чтобы как-нибудь забыться и хотя бы на время избавить себя от неприятных и горьких дум, Люда пошла опять в кино. Но это не принесло облегчения. Тревога не проходила. К концу сеанса разболелась голова. Люда расплакалась и, боясь явиться домой зареванной, долго шаталась по улицам.

К трем часам дня, устав от беспокойного бродяжничества, она набралась, наконец, решимости и дала себе слово, что завтра явится в школу с повинной и все честно расскажет подругам, классной воспитательнице, старшей пионервожатой. Но утром, как только зазвенел будильник, ею вновь овладели страх и малодушие.

Так начались новые сутки…

В тот день, когда Аня Баранова встретила в трамвае Марфу Степановну, Люда сидела дома. Ею овладело такое тревожное состояние, что, когда раздавался у двери звонок, она каждый раз вздрагивала от страха. Кто-нибудь из жильцов открывал, и Люда беспокойно прислушивалась к голосам. Ей казалось, что все знают о ее проступке и вот пришли теперь, чтобы поймать ее, уличить. Она уже видела перед собой осуждающий взгляд классной воспитательницы, строгие глаза матери, много глаз, негодующих и строгих…

 

Таинственные спутники

Аня Баранова занималась в кружке рисования и живописи пятый год. Некоторые из ее пейзажей уже побывали на выставках детского творчества, а за «Утро в Разливе» она даже получила премию. Картину вывесили в одном из нарядных залов Дворца пионеров, по соседству с другими работами юных художников.

Аня любила бывать во Дворце. Он всегда так празднично весел. Многоцветно и ярко сияют радужные огни в огромных хрустальных люстрах.

У Ани здесь было немало знакомых, друзей, товарищей по кружку. Иногда, после занятий, она перебегала в главный корпус — оставалась там поиграть вместе со всеми, пела песни, танцевала. Но сегодня она заглянула только на минутку в библиотеку, сдала книги и, нигде не задерживаясь, торопливо прошла через шумные залы. Никакие веселые развлечения ее не прельщали. Тяжелой заботой лежали на сердце все последние школьные события, было много домашних заданий, и, кроме того, Аня обещала зайти вечером к Марфе Степановне, чтобы выяснить, наконец, эту странную историю с Людой Савченко.

Кое-кто из знакомых девочек окликнул Аню. Она на ходу помахала им рукой: дескать, некогда, спешу… и стала быстро спускаться по мраморной лестнице к гардеробу.

На нижней площадке стояли два мальчика. Один — лет тринадцати, с двумя нашивками на рукаве, второй — значительно старше. «Вероятно, вожатый отряда», — подумала Аня, увидев такой же, как и у его младшего товарища, отлично отутюженный шелковый пионерский галстук.

Она уже проходила мимо них, когда тот, которого она приняла за вожатого, решительно преградил ей дорогу:

— Ты Аня Баранова?

— Да! — остановилась Аня.

— Нам надо с тобой поговорить по неотложному делу.

— А что такое? — удивленно спросила Аня. — Я очень тороплюсь…

— Мы задержим тебя совсем немного. Я думаю, что лучше всего переговорить вот здесь.

Он указал на стоявший за колоннами вестибюля диван и взглянул на товарища. Тот молча кивнул головой.

— Идемте! — сказал незнакомец и слегка дотронулся до рукава Аниного свитера, потом сделал жест рукой, приглашая ее идти вперед.

Аня слегка покраснела от смущения и, направляясь к дивану, недоумевала: «Что это за странное и неотложное дело?» Она старалась вспомнить, где она видела этого высокого, худощавого, несколько сутулого мальчика в больших роговых очках.

Аня оглянулась. Мальчики молча шли за ней. Второй — круглолицый и плотный, с густым румянцем — показался ей тоже знакомым. Она только сейчас увидела у него в руках ярко блестевший серебром музыкальный инструмент — трубу, валторну или корнет, — она в этом не разбиралась.

— Сядем! — сказал худощавый вожатый и снова сделал едва заметный жест кистью руки, показывая на диван.

Аня послушно села. Она была заинтересована этой неожиданной встречей. Кроме того, в словах худощавого молодого человека, во всей его манере говорить, несмотря на мягкую сдержанность, чувствовалась спокойная, но сильная уверенность. Всем своим предупредительно-вежливым, но независимым отношением он как бы говорил: «К чему возражать?! Лучше послушай меня, и ты согласишься, что я прав!»

— Если только ненадолго, — неуверенно проговорила Аня, стараясь освободиться от этого влияния и тоже показать свою независимость.

Они оба сели по бокам дивана, и худощавый незнакомец, взглянув на часы, сказал как бы невзначай:

— Меня зовут Гриша Буданцев, а моего друга — Толя Силаев. Но это не имеет значения. Я сказал так просто, чтобы ты знала. Дело вот в чем: тебе угрожает небольшая опасность.

— Как так опасность? — не поняла Аня. — Что это значит?

— Ничего страшного!..

Буданцев опять посмотрел на часы.

— Сегодня в двадцать ноль-ноль на тебя готовится нападение. Оно будет совершено в подъезде дома, на одной из площадок или просто на лестнице. Словом, там, где это окажется удобным для нападающих.

Буданцев посмотрел на своего румяного друга, и тот утвердительно кивнул головой.

Аня проследила за ним взглядом: «Не смеются ли?» И хотя они оба были очень серьезны, Аня держалась настороженно: мальчишки способны на самую дурацкую игру и могут кто их знает что выдумать.

— Я же не кассир с деньгами! — сказала Аня, пожимая плечами. — Зачем на меня нападать? У меня ничего нет. Кто эти ваши нападающие?..

— Это не наши… — мягко поправил ее Буданцев. — Кто они? Трое мальчишек-хулиганов…

— Но с какой же целью? — все еще не веря, спросила Аня.

— Отобрать вот это… — Буданцев пощелкал пальцами по ее этюднику. — У тебя там есть что-нибудь еще, кроме красок?

— Нет! Только краски и кисти.

— А в папке?

— Рисунки и учебник «Истории средних веков»… ну, есть еще… письмо от подруги, — прибавила она и покраснела, улыбнулась смущенно.

Два друга переглянулись.

— Разреши нам взглянуть на эти вещи, — сказал Буданцев.

— Пожалуйста, пожалуйста! — растерянно пробормотала Аня.

Она отодвинула медные крючки и открыла этюдник. Потом развязала тесемки папки.

Не говоря ни слова, мальчики стали тщательно перебирать содержимое этюдника.

Аня смотрела то на одного, то на другого, — не понимая, что все это значит.

Несколько выпуклые близорукие глаза Буданцева под толстыми стеклами очков, кажется, особенно сосредоточенно осматривали вещи. Аня уже обратила внимание на эту подробность. Она увидела комсомольский значок, приколотый поверх кармана спортивной курточки.

— Непонятно! — сказал Буданцев, закрывая этюдник. — На что им понадобились краски?

— Может быть, хотят размалевать свои рожи, чтобы выглядеть пострашнее! — сказал насмешливо Силаев и впервые широко улыбнулся, сверкнув двумя рядами ровных белых зубов. Улыбка расползлась по всей его круглой физиономии, сделав ее еще румянее.

Глядя на эту веселую улыбку, Аня невольно рассмеялась:

— Вот чудаки!

Улыбнулся и Буданцев, но мягко и сдержанно, одни углами рта, отчего лицо его стало каким-то новым — лукавым и хитроватым.

— Я думаю, что эти «рожи» рассчитывают на что-то другое, более существенное. Например…

Он не успел договорить. По лестнице, держась за перила и прыгая сразу через несколько ступенек, промчался пионер. Увидев Силаева, он крикнул:

— Толька! Ну что же ты! Ну, тебя же ищут! Труби скорей!

Силаев быстро поднялся и схватил трубу.

— Иди, иди! — сказал Буданцев. — Мы тебя подождем.

— Я сейчас! Всего один сигнал! — отозвался Силаев и с удивительным для его полноты проворством стал подниматься по лестнице.

— Так вот, Аня Баранова… — сказал Буданцев, проследив за своим другом глазами. — Можешь не беспокоиться. Ты находишься в полной безопасности. У тебя будут надежные провожатые до самой квартиры.

— Откуда вы всё это узнали? — спросила Аня.

— От друзей, — уклончиво заметил Буданцев. — А теперь — второе дело…

Он посмотрел на часы и успокаивающе произнес:

— Сейчас мы пойдем. Вот какая просьба к тебе. Нам известно, что ты художница…

Буданцев опустил руку в карман и достал обыкновенную коробочку из-под канцелярских кнопок. В ней лежали два овальных бронзовых медальона, сделанных, по-видимому, вручную, но довольно искусно.

— Мы вставим сюда две пластинки гипса. Вот таких, — и показал ей два необточенных белых обломка. — Скажи, пожалуйста, ты можешь сделать на этих маленьких гипсовых овалах рисунки? В ближайшее время хотя бы на одном, а?

Аня повертела в руках почти невесомые гипсовые кусочки.

— А какие должны быть рисунки? — спросила она, заинтересованная неожиданным предложением. Эти ребята в самом деле удивляли ее все больше и больше.

— Что за рисунки? — переспросил Буданцев. — Ну, скажем, часть какого-нибудь пейзажа — берег реки и березка. Или… два полена, охваченные огнем. Мы потом скажем, что именно нам нужно. Ты можешь это сделать, только очень хорошо?

— Я попробую… — сказала неуверенно Аня.

— У тебя есть в квартире телефон? — спросил Буданцев.

— Есть.

— Вот тебе мой номер…

Он достал из кармана блокнот и, не глядя на него, вырвал наугад первый попавшийся листок. Там было четко напечатано на пишущей машинке: «Гриша Буданцев. К 2–42–55; адрес: Лермонтовский проспект…»

Аня не успела прочитать. Наверху раздался звенящий, певучий и чистый звук пионерского горна, и Аня сразу вспомнила, где она видела этих мальчиков. Они жили на первом дворе ее же дома. Раза два или три она даже слышала на дворе этот звонкий и мелодичный сигнал: «На сбор!»

— Позвони, когда будешь свободна. Мы придем: я и Толя. Может быть, еще один мальчик. Посоветуемся с тобой, как это лучше сделать.

— Хорошо! Я позвоню, — сказала Аня весело. События этой неожиданной встречи, новое, необычайное знакомство выветрили все ее противное настроение, с которым она пришла сегодня на занятия.

Толя Силаев бежал по лестнице, тряся свой корнет и вытирая рукавом губы.

— Я свободен! — крикнул он.

— Отлично! — сказал Буданцев. — Идем! Посмотрим, — хитровато подмигнул он своему другу, — как выглядят разбойники, покушающиеся на кисточки и тюбики с краской.

На углу Невского проспекта к ним подошел мальчик. Он, видимо, их поджидал. Аня его сразу узнала. Это был сын дворника из ее дома — Гасан.

— Он пойдет впереди, — сказал Буданцев Ане. — За ним ты… А мы с Толей несколько сзади. Прошу с нами не разговаривать. Мы пока не знакомы. Не бойся! — потрогал он ее за рукав. — Знай, что ты под надежной защитой!

— Я не боюсь! — тряхнула Аня решительно головой, но краешком глаза посмотрела в сторону и крепче сжала ручку этюдника.

 

Зойка Дыбина

Зойка Дыбина, которую Аня считала виновницей всех неприятностей в школе, была до крайности избалована родителями. Когда ей было всего три года, она уже отлично понимала, что если беспрерывно кричать и требовать своего, то мать и отец в конце концов сделают так, как ей хочется.

— Хочу гулять! Не хочу мыться! — кричала Зойка, обороняясь кулачками от матери, которая вела ее в ванную комнату.

— Доченька моя! Крошечка! — приговаривала мать. — Идем умоемся! Ну какое гулянье — ночь на дворе! Пора спать. Все спят: и зайки, и собачки… Давай умоемся и бай-бай!

— Хочу гулять! — вырывалась Зойка и бежала к двери.

Мать ловила ее. Но Зойка сползала с ее рук на пол, била ногами, кусалась, ревела на весь дом:

— Гу-ля-ять! Хо-чу гу-ля-ять!

Мать, не зная, как с ней справиться, звала мужа. Тот приходил, смотрел, удовлетворенно смеялся:

— Ох, хороша девка! Вот рыжий бесенок! Огонь! Честное слово! Такая себя в обиду не даст! Сильный будет характер!

— Ты не философствуй, а лучше помоги! Видишь, что она делает? Ну прямо припадочная, истеричка! Да перестань же ты, дрянная девчонка! — кричала она, пытаясь поставить дочку на ноги. — Вот я тебя сейчас ремнем!

Зойка извивалась вьюном, ревела еще больше.

От угроз и криков мать переходила к ласковому упрашиванию:

— Ну, доченька! Ну, что это такое, кошечка моя! Послушай мамочку!

— Да выведи ты ее гулять, раз она так хочет! — вмешивался муж. — Ну что тебе, в самом деле, лень, что ли?

Зойку выводили гулять на темный пустынный двор. Ей становилось скучно, и через несколько минут она уже просилась домой.

До пяти лет мать кормила ее с ложки, рассказывая при этом сказки. Всякая пауза вызывала решительный отказ от еды и однообразное, как сломанная патефонная пластинка, нытье:

— Хочу сказку… Хочу сказку… Хочу сказку… Наконец девочка начала учиться в школе. Родители по-прежнему баловали ее, ни в чем не отказывали. Если она была «в плохом настроении», — задабривали чем-нибудь «вкусненьким» или подарками. Отец называл это «повышением жизненного тонуса ребенка».

Исполнение любого желания требовало только одного слова: «Хочу!». В ответ Зойка никогда не слышала: «Нет!» или «Нельзя!». Вот почему школьная дисциплина, требовательность учителей, часто сказанное строго: «Нет!» или «Не разрешаю!» — вызывали в Зойке бурю протеста. Она возражала, насмешливо фыркала носом, грубила.

Мать вызывали в школу.

Лидия Петровна виновато стояла перед классной воспитательницей, тихонько защищалась обычными аргументами:

— Поймите, — я мать. Я люблю свою дочь. Она у меня единственная. На жестокость по отношению к ребенку я не способна.

— Никто от вас не требует жестокости. Но ваша любовь уродлива, — она калечит девочку.

Лидия Петровна доставала из сумочки душистый платочек, уголком снимала слезинки у глаз, торопливо пудрила нос.

— Что же делать, я не знаю!

— Пусть зайдет ваш муж, и чем скорей, тем лучше.

Виктор Николаевич, однако, в школу не шел. На все замечания Лидии Петровны отвечал неизменно: «Не могу! Занят! Премьера на носу! Сходи, пожалуйста, сама…»

Однажды Лидия Петровна пришла домой совсем расстроенная:

— Виктор, ты должен пойти обязательно!

На лице у него появилась страдальческая гримаса:

— Господи, боже мой!.. Но ведь ты же бываешь в школе. Зачем же мне-то?.. В конце концов, что им от меня нужно? Девочка учится неплохо. Двоек нет. Да, у нее несколько своенравный, независимый характер. Но хуже, если бы она была тихоней, мямлей, рохлей. Это живая, здоровая девочка, с огоньком. Согласен, что она несколько вздорна, но ведь это же все-таки ребенок. Пусть найдут к ней какой-нибудь подход, они же воспитатели!

— Она грубит учителям. Классная воспитательница сказала, что она всем грубит, над всеми издевается. Она стала несносна!

Виктор Николаевич свел вместе брови и еще больше нахмурился.

— Ей-богу, это не педагоги! Придется самим придумать, как занять Зойкин досуг. Надо будет увлечь ее спортом. Коньки, теннис, что-нибудь в этом духе… Я подумаю. Ты, пожалуйста, не беспокойся. Ничего страшного!

Он ласково потрепал жену по щеке, поцеловал ей руку и уже из коридора крикнул:

— Лика! Идея насчет спорта: скажи Зойке, что я куплю ей завтра велосипед.

Вскоре классная воспитательница Мария Кирилловна написала Виктору Николаевичу письмо. Она настойчиво просила его зайти в школу.

Письмо Зойка отцу не отдала. Разорвав его, она злобно пробормотала:

— Ябедничаешь, кривуля! Ну, ладно, я тебе отомщу!

Зойка посоветовалась с двумя влюбленными в нее подпевалами-подружками, и те с восхищением одобрили ее план.

 

Старая учительница

Классная воспитательница Мария Кирилловна страдала тяжелой формой гипертонии. Девятьсот дней ленинградской блокады — голода и лишений — преждевременно состарили ее и сделали полуинвалидом. Она была ранена во время артобстрела осколком в шею. Парализованные мышцы держали теперь ее голову в постоянном напряженном наклоне на левую сторону. Если ей нужно было посмотреть направо, — она должна была для этого повернуться всем корпусом вполоборота.

Вначале, после войны, переживая вместе со всеми великую радость победы над врагом, Мария Кирилловна чувствовала себя совсем хорошо. Ухудшение наступило позднее. Первое недомогание началось три года назад, — видимо, сказывалось нервное переутомление. Все чаще стали появляться болевые ощущения. Резкой судорогой проносилась по темени нестерпимая боль, обжигая часть головы, висок, бросалась в правое плечо. К концу зимы с Марией Кирилловной случился легкий «удар». Лето она провела в санатории, а осенью пришла в школу, опираясь на палку, слегка приволакивая правую ногу. Лечивший ее врач сказал на прощание:

— Учтите только одно условие — вам совсем нельзя волноваться.

Мария Кирилловна улыбнулась:

— Спасибо, доктор! Я думаю, что это мне удастся.

— Ну и прекрасно! — сказал врач. — Проживете еще сто лет.

7-й «б» класс, в котором Мария Кирилловна была теперь классной воспитательницей и преподавала алгебру и геометрию, мог стать хорошим классом, если бы не Зойка Дыбина — зловредный «вожачок» и «заводила» всех ссор и скандалов. Пионерский коллектив не был дружен и сплочен, чтобы оказать ей настоящий отпор. Она умудрилась перессорить между собой даже хороших девочек, и теперь в самом коллективе появились группы. Единства не было. Аня, Тося Пыжова, Наташка, а с ними и большинство пионерок вели с Зойкой постоянную борьбу. Но были и такие, которых поведение Зойки забавляло. Они даже старались подражать ей. А Лиза Гречик и Тамарка Болшина, которых Зойка щедро потчевала конфетами, водила на свой счет в кино и всячески опекала, были ее раболепствующими подружками-подпевалами.

Лизу Гречик справедливо считали эгоисткой, болтушкой и сплетницей. Каким-то образом она раньше всех узнавала о школьных новостях и событиях, безбожно их преувеличивала, перевирала и разбалтывала. У нее не было настоящих подруг. Девочки не питали к ней доверия. Узнав Лизу поближе, они живо оставляли ее.

Тамарку Болшину девочки тоже не баловали дружескими симпатиями. Она была девочкой ограниченной и даже несколько туповатой. С трудом перекочевывала из класса в класс, обычно с переэкзаменовками. К концу каждой четверти девочки брались за нее всем звеном, помогали вылезти из «двоечного болота». Она принимала их помощь стыдливо, с оглядкой, потому что боялась Зойкиных издевательских насмешек.

— Опять унижаешься? Как маленькая! — говорила презрительно Зойка. — Я бы на твоем месте совсем бросила школу, а не стала просить помощи!

— Мне трудно самой! — оправдывалась Тамарка. — Видишь опять двойку получила…

— Подумаешь! Все великие люди были с двойками! Независимость Зойки, смелость ее суждений и поступков покоряли Тамарку. Она льнула к ней, заискивала, старалась во всем услужить, побаивалась крутого Зойкиного нрава.

В тот день, когда Аня Баранова была так огорчена школьными делами, в классе произошло следующее событие.

Мария Кирилловна вызвала Зойку на уроке геометрии. Тряхнув огненно-рыжими волосами, Зойка неторопливо пошла к доске. Проходя мимо парт, лукаво подмигивала девочкам, — дескать, сейчас выкину какой-нибудь номер.

Кое-кто торопливо помахал ей вслед промокашками. Это было молчаливое, заведенное в 7-м «б» доброе пожелание «счастливого плавания!».

Две ее закадычные подружки с настороженным любопытством следили за Зойкой. Они были посвящены в ее план и сейчас в нетерпеливом, волнении ерзали на партах. Лиза Гречик — непревзойденная специалистка по подсказкам — уже шептала, не раскрывая губ, как чревовещатель:

— Ой, что будет, девочки! Ой, что будет!

Мария Кирилловна постучала карандашом по чернильнице.

— Прекратите разговоры!

Наступила тишина.

Зойка довольно быстро решила задачу. Ответила на два вопроса в обычном для нее тоне небрежной снисходительности, к которому трудно было придраться. Мария Кирилловна и не думала придираться. Она не обратила внимания на тон или сделала вид, что это ее не касается.

— Хорошо! Садись, пожалуйста! — сказала она и наклонилась над журналом.

В этот момент Зойка сделала быстрое, еле заметное движение в сторону классной доски, и в руках у нее оказалась географическая указка.

Зойка пошла по проходу, тяжело опираясь на указку, с преувеличенным усилием волоча за собой правую ногу. Лицо ее от напряжения стало таким же огненно-красным, как и ее рыжие волосы.

Класс замер от неожиданности.

Зойка шла медленно, приближаясь к своей парте.

Лиза Гречик подскочила на месте, фыркнула, закрыла рот рукой, стала давиться и кашлять от смеха.

— Тише, пожалуйста! — сказала Мария Кирилловна, перелистывая журнал. Потом отложила его в сторону и, выпрямившись, посмотрела на девочек.

Они все опустили глаза, растерянные, напуганные и смущенные. В замешательстве они перебирали учебники и тетради.

— Дыбина! Подойди ко мне! — послышался ровный голос Марии Кирилловны.

Зойка нехотя повернулась, скорчила недовольную гримасу:

— А что такое? У меня нога болит… Вы думаете, только у вас может болеть? Что вам школьной указки жалко?!

Весь класс загудел взволнованно и возбуждённо.

Первой не выдержала Аня Баранова. Она вскочила из-за парты, схватила Зойку за ее густую рыжую гриву и с силой дернула к себе.

Староста класса — Тося Пыжова — бросилась к Зойке с другой стороны и вырвала из рук ее указку. В полной растерянности она не знала, что делать с этой палкой. Хотела ее поставить, но уронила. Положила зачем-то на стол перед Марией Кирилловной и стояла, вся залитая румянцем, беспомощно разводя руками и приговаривая:

— Мария Кирилловна! Мария Кирилловна!

— Садись на место, Тося! — сказала Мария Кирилловна. — Сядьте же все на свои места! — прибавила она строго. — Перестаньте шуметь! Успокойтесь!

В это время раздался звонок.

Мария Кирилловна собрала тетрадки, взяла журнал и не торопясь пошла к выходу.

Тося Пыжова с предупредительной поспешностью распахнула перед ней двери. Подскочила Аня Баранова, ухватилась за стопку тетрадок, которую несла Мария Кирилловна:

— Разрешите, я, помогу…

— Спасибо, девочки, не надо! Мария Кирилловна вышла из класса.

Как только за ней закрылась дверь, все бросились к Зойке. Она вскочила на парту, обороняясь от девочек ногами и кричала:

— Так и надо! Так и надо! Кривуля! Ябедница! Съела!

— А ну слезь с парты! — крикнула угрожающе Тося Пыжова и схватила Зойку за ногу. — Аня, девочки, помогите мне ее стащить!

Зойка завизжала:

— Уйди! Подхалимка! Слуга двух господ! Отпусти ногу, а то я тебя так лягну…

— Это подло! Ты понимаешь, что это подло! — кричала сама не своя Аня Баранова, — Мы выгоним тебя из пионерской организации, не примем в комсомол. Ты просто мерзавка! Больше ты никто!

— Не трогайте Зойку! — тихонько заверещала Тамарка, но ее резко оттолкнули, и она боязливо спряталась за спину своей подруги.

А Лиза Гречик уже успела выскочить в коридор, и там, среди девочек других классов, неистово махала руками, захлебываясь рассказывала о происшествии, время от времени приговаривая:

— Ой, девочки, что было-то! Что было!

В классе появились любопытные. Прибежала старшая пионервожатая, за ней завуч. Они с трудом водворили порядок.

Урок литературы начался с опозданием на пятнадцать минут. Но класс никак не мог успокоиться. Учительница, исчерпав все свое терпение, принуждена была прекратить урок задолго до звонка.

Доложили директору школы. Софья Евстигнеевна была возмущена:

— Распоясалась девчонка! Исключать надо. Только ведь найдутся опекуны и благодетели, скажут: «Крайняя мера!»

Она велела написать от имени дирекции школы категорический вызов родителям Зойки и сказала старшей пионервожатой:

— Назначьте сбор отряда. Пусть класс даст ей хорошую головомойку и сам решит, всем коллективом, — что с ней делать.

Мария Кирилловна пришла домой усталая. Она хотела пойти на квартиру к Зойкиному отцу, но у нее не было никаких сил сделать это. Она даже не смогла прочитать газету. В висках стучало. По корням волос проносилась знакомая обжигающая боль. Мария Кирилловна согрела воду для грелки и легла в кровать.

Она долго лежала так с открытыми глазами, не гася света, и, только когда согрелись ноги, задремала. Но это был беспокойный сон, не приносивший отдыха больному сердцу.

 

Игра продолжается

За всю дорогу от Дворца пионеров до дому с Аней не произошло никаких происшествий. Первое время она еще поглядывала по сторонам, но как бы невзначай, искоса, чтобы не обнаружить перед своими провожатыми неосновательных подозрений. «Там, где это покажется удобным для нападающих…» — вспомнила она слова Гриши Буданцева. Конечно же, не на Невском проспекте! Он залит светом, и в обе стороны его течет многолюдный беспрестанный поток пешеходов. Мчатся переполненные пассажирами троллейбусы и автобусы. Их обгоняют такси, автомобили всех марок. На перекрестке они образуют целое стадо. Оно колышется, фыркает и урчит от нетерпения. Но вот регулировщик зажег зеленый глаз светофора. Машины радостно замычали, ринулись вперед… А пешеходы с двух противоположных тротуаров поплыли навстречу друг другу. Словно танцуя кадриль, они сошлись, притопнули ногами и разошлись, меняясь местами. Люди торопятся в театр. Скорей! Осталось двадцать минут до начала спектакля. Здесь, в районе Публичной библиотеки, в этот час каждый третий пешеход — театральный зритель.

«Хорошо бы нарисовать Невский в этот час! — думает Аня. — Вот такой многолюдный, в огнях, в пасмурной осенней дымке, когда небо еще не совсем потемнело».

Аня останавливается. Прикидывает глазами, с какой точки выгоднее было бы увидеть панораму.

«Сделаю дома эскиз, непременно! — решает она. — Надо будет только как-нибудь вечерком постоять здесь подольше. Лучше, пожалуй, с Аничкова моста, — раздумывает она. — А может быть, даже самый мост? Конечно, взять его снизу, с набережной…»

В ее воображении уже возникают силуэты клодтовских коней, тени от парапета, смещенные на асфальт, серебристое отражение в черной воде Фонтанки света фонарей. Как светлячки! А наверху — мост в ярком зареве вечерних огней и движение многолюдной толпы…

«Это может интересно получиться, если суметь! — мечтает Аня и сразу спохватывается: — Да что же это я здесь стою, дуреха! Я же не одна!»

Она оглядывается.

Буданцев и его друг ждут ее. Впереди — Гасан прислонился к колонке с афишами, поглядывает на Аню.

«Вот как! Мальчики здесь! Значит, опасность не миновала».

* * *

В трамвае они ехали порознь. Два друга в прицепном вагоне. Гасан вместе с Аней — в моторном. Он все время держался в стороне. Обе руки его были вдеты в стремя трамвайного ремешка. Гасан слегка покачивался из стороны в сторону и, казалось, больше был занят изучением реклам и объявлений, чем своей подопечной.

Аня благополучно доехала до дому. Прошла через двор и, поднявшись на четвертый этаж, позвонила у своей двери. Ей открыла мама.

— Ты что же это, голубка, сегодня с опозданием?

— Так, задержалась, мамочка…

Она не сразу закрыла дверь, — чуть постояла у входа, прислушиваясь и делая вид, будто возится с ключом. Потом быстро выглянула на лестничную площадку, но уже никого не обнаружила. Ее провожатые исчезли, словно испарились в воздухе.

«Противные мальчишки! — усмехнулась Аня. — Придумали какую-то бессмысленную игру и дурачили меня всю дорогу!»

 

У забытой подруги

Сегодня как-то особенно легко было готовить уроки. Две задачи по алгебре оказались просто чепуховыми. А отрывок из гоголевской «Тройки» так отпечатался в памяти, что Аня запомнила его наизусть без всякого труда.

— «Эх, тройка! Птица — тройка! Кто тебя выдумал?» — пропела она весело, закрывая учебники.

У нее было прекрасное настроение. Кто бы знал, что этот день, начавшийся с грустных забот и огорчений, так «разгуляется» к вечеру!

Радость умножалась еще тем, что от папы пришла радиограмма: «Пересекли экватор. Купали новичков в океанских струях в честь бога Нептуна. Атлантика тиха. Температура 40 под тентом. Все веселы. Целую моих голубок и шлю им тропический привет».

Мама, сама не своя от радости, весело хлопотала на кухне. Брат Ника сидел один в столовой над сборкой из деталей конструктора подъемного портового крана.

— Николка! Тебе пора спать! — сказала Аня, входя в столовую. — Десять часов! Ты это что же?!

— Отстань! Не приставай!

— Сложи немедленно всё в коробку и ступай мыться!

— Отстань! Вот пристала, как муха!

Он хмурил брови, торопливо пытался приспособить щиток кабинки, в неподходящее для него место.

— Ты будешь меня слушаться или нет?! — прикрикнула Аня строго. — Я сейчас разрушу все твое сооружение и погашу в комнате свет.

Николка отлично знал твердость характера сестры. Когда дело касалось заведенного порядка, — никаких поблажек не будет. Поэтому он пыхтя вылез из-за стола, надулся и пошел на кухню жаловаться, придумывая на ходу все те обиды и увечья, которые ему нанесла злая сестра. Но мама сказала, что это «сплошная фантазия», а требование Ани одобрила. Николка легко примирился с таким решением, тем более, что его угостили только что испеченными «звездочками» и рогульками.

Аня обещала маме вернуться от Люды Савченко не позже одиннадцати.

— Лучше бы тебе сходить днем, — сказала мама. — Но если ты считаешь, что дело не терпит промедления, — ступай. Через час будь дома, иначе я стану волноваться. Не задерживайся!

Аня застала свою подругу дома одну. Люда Савченко была в очень тяжелом состоянии. Увидев Аню, она бросилась ей на шею и залилась слезами. Все рассказала, путанно и сбивчиво, но ничего не утаивая, с болью и горечью негодуя на себя.

— Кто же я такая?! — всхлипывала она в отчаянии. — Ты только пойми, Анечка, — какой ужас! Разве я могу теперь когда-нибудь пойти в школу! Что я скажу маме? Лучше уйти из дома совсем, навсегда или отравиться. Вот отвернуть ручку, пустить газ и отравиться!

— Да ну тебя, Людка! Что ты говоришь, ерунду какую! — возмутилась Аня. — Противно слушать! Выпей воды и успокойся. Во-первых, на уроках мы прошли очень мало. В два дня все наверстаешь… Я помогу тебе. Тося Пыжова тоже поможет, Наташка… А к Марии Кирилловне мы вместе с тобой пойдем. Дашь ей честное слово. Я за тебя поручусь.

— А с мамой как же? Как говорить с мамой?.. Ведь она мне так доверяет, а я…

Аня присела рядом, обняла Люду за плечи.

— Ничего, успокойся! Марфа Степановна уже знает. Только ты сама ей тоже все расскажи…

Люда припала мокрой щекой к плечу Ани, прижалась к ней, всхлипывала, говорила торопливо:

— Я какая-то ненормальная! Ничего не умею…

— Ну, уж это ты слишком! — прервала ее Аня. — И вовсе ты не такая!

Она свела в решительной гримасе тонкие брови и сказала жестко и твердо:

— Надо силу воли развивать! Как Павел Корчагин — настойчиво и терпеливо. Хватит плакать! Ну-ка, взгляни на меня!

Люда подняла голову. Посмотрела на Аню невидящим, затуманенным от слез взглядом.

Аня деловито вытерла нос Люды своим платком, провела им по припухшим губам.

В дверь постучали.

Люда вскочила с дивана, схватила полотенце, торопливо стала тереть лицо. Махнула Ане рукой неопределенно: не то «открой», не то «подожди!»

Аня подошла к двери.

— Войдите!

Незнакомая женщина принесла Люде записку от мамы. Марфа Степановна писала, что придет домой поздно ночью, — может быть, даже утром.

Люда обеспокоенно завертела бумажку в руках.

— С мамой ничего не случилось? Вы из трамвайного парка, да?

— Я из Управления, — сказала женщина. — Нет, ничего не случилось. Так, немножко «Победу» поцарапали, крыло помяли, — больше ничего.

— Но мама-то здорова? С ней ничего не случилось?

Люда больно закусила нижнюю губу, стараясь сдержать подступившие слезы.

— Вот ты какая нервная девочка — не в мамашу пошла! — сказала с досадой женщина. — Знала бы, — не сказала… Говорят тебе: здорова, невредима. Всё в порядке. Оформится — и домой!

Когда женщина ушла, Люда заметалась по комнате, вздрагивая от рыданий.

— Все это из-за меня! У нее никогда не было аварий. Она на Доске почета… Самая лучшая в парке… А я… я… Дрянь! Скотина!

— Перестань ругаться! — крикнула рассерженно Аня. — Замолчи сейчас же! Хватит!

Она кинула Люде ее пальто.

— Одевайся! Идем к нам. Потом вернемся. Я отпрошусь у мамы к тебе ночевать.

* * *

Марфа Степановна пришла домой в третьем часу. Девочки крепко спали. Они лежали рядышком под одним одеялом, обняв друг друга. Их сон был спокоен. Только опухшие губы Люды изредка вздрагивали и полуоткрывались, словно силились все время сказать подружке какие-то задушевные слова.

 

Верные друзья

Хлопоты с Людой Савченко отняли у Ани много времени. Вопрос о поведении Зойки Дыбиной должен был разбираться на сборе отряда. Это требовало от Ани, как от члена совета дружины, серьезной подготовки. Ко всем заботам прибавилась помощь Нике. Ему не давались десятичные дроби. Пришлось повозиться с братом. А тут еще собственные уроки: с каждым днем учителя задавали всё больше и больше. Да и домашние обязанности — их тоже надо было выполнять. Времени не хватало. Вот уже трое суток, как она не держала в руках ни кисти, ни карандаша. Начатый эскиз «Поздняя осень» так и лежал нетронутым в папке. Надо было найти время и заняться этим непременно. О просьбе Буданцева позвонить и наметить день для встречи нечего было и думать. Какое там! Хлопоты последних дней так заморочили ей голову, что она даже не помнила, куда дела бумажку с номером телефона. Неожиданно Буданцев сам напомнил о себе.

Когда она возвращалась из школы, на бульваре к ней подошел Вася — мальчик из ее дома. Это был Вася первый, или, как его называли, Вася «синий», в отличие от другого Васи, которого звали Вася «серый». Одинакового роста, они были даже чем-то похожи друг на друга, хотя ни в каком родстве и не состояли. Вася «синий» имел синее пальто, Вася серый — «серое». Летом это различие утрачивалось.

Вася «синий» любезно поздоровался с Аней и очень удивил ее, вручив запечатанный конверт с надписью: «А. Барановой».

— Весьма срочно! — подчеркнул Вася и тихо, шепотком прибавил: — Я жду ответа!

Аня тут же распечатала конверт.

Письмо было от Буданцева. Он настоятельно рекомендовал переложить краски в школьный портфель, а этюдник оставить дома и не брать его на занятия во Дворец пионеров.

«Это совершенно необходимо!» — прочитала она заключительное предложение, жирно подчеркнутое красным карандашом.

История этюдника продолжала оставаться загадкой. И хотя Аня почти не знала Буданцева, ей казалось странным не доверять ему.

— Хорошо! — сказала она. — Я сделаю так, как он мне советует.

Вася «синий» молча выслушал, кивнул головой и помчался по бульвару с такой быстротой, как будто за ним гналась стая волков.

* * *

Если бы спросить трех подружек, — что скрепляет их дружбу, они бы, наверно, ответили: «Школа и пионерский отряд». Других близких интересов у них не было — разные вкусы, мечты и желания. Летом девочки вообще не встречались — разъезжались кто куда, по пионерским лагерям, но писали друг другу часто и охотно. Аня — обстоятельно, обо всем, с юмором и иронией. Тося Пыжова — деловито и лаконично, как официальное заявление. Девочки шутили, что Тося пишет, собственно, не письмо, а только план письма, его краткое содержание, тезисы. Наташка писала «с лирикой» — главным образом о природе, прочитанных книгах и о своих настроениях. Они у нее часто менялись. Она была девочкой впечатлительной. Любила театр, книги, играла по слуху неплохо на гитаре и в тайне от всех писала стихи. Рисунки Ани Барановой вызывали у Наташки восхищение. Она долго смотрела на какой-нибудь берег лесного озера, на темную зелень кустов, освещенных ярким летним солнцем, и взволнованно говорила Ане:

— Я здесь была. Да, да! Я знаю это место. За нашим лагерем, по дороге в Рауту. Правда? Вот ты увидела, как там прекрасно, а я не увидела.

— Ну что ты! — смеялась Аня. — Это моя фантазия. Я не бывала в Рауту никогда.

— Вот как! Ну, значит, у тебя исключительный талант! Как я тебе завидую! — говорила Наташка и любовно прижималась к подруге.

Она была влюблена в Аню. Она всегда была в кого-нибудь влюблена: в старшую сестру, в нового учителя, иногда даже в музыканта или певца, которых она никогда и не видела, а только слышала по радио. В начале учебного года седьмые классы ходили в ТЮЗ смотреть «Ромео и Джульетту». Спектакль взволновал Наташку. Она не могла усидеть на месте, больно тискала свои похолодевшие руки, стараясь удержаться от восклицаний. В антракте отвечала девочкам невпопад и не могла дождаться начала следующего действия.

Она не помнила, как пришла домой. Всю ночь не могла уснуть. А когда закрывала глаза, перед ней стоял Ромео в бархатной куртке и чёрном трико. Он смотрел прямо на Наташку огромными темными глазами. Их блеск лишь изредка прикрывался тенью от густых, длинных ресниц. Она слышала грустные слова:

Он был очень красив — благородный, вдохновенный Ромео. Мягкие женские черты лица и волосы, как у женщины, спускающиеся темно-каштановыми локонами на воротник белоснежной рубашки.

Наташка взяла в библиотеке Шекспира и выучила наизусть почти всё, что говорил Ромео. Писала ему в стихах посвящения. Но многое из написанного рвала и безжалостно жгла в печке. Ей казалось, что стихи не выражают ее чувств. Она расспрашивала окольными путями подруг и даже спросила отца и сестру, не знают ли они актера, который играет Ромео. Но никто не знал актера Демьянова. Он недавно вступил в труппу театра, приехав из другого города. Наконец Наташка решилась увидеться с Демьяновым. У нее не было никакой цели. Ей просто хотелось постоять близко, близко около него, сказать что-нибудь. Но она не знала, что именно, и придумывала, повод для встречи.

Однажды она надела свое лучшее шерстяное платье, вплела в косы белые ленты и, сотворив какое-то подобие прически, чтобы казаться взрослей, пошла в театр. По дороге она обошла несколько цветочных киосков и, наконец, в одном из них купила за пять рублей красивый букет левкоев и настурций.

У двери с надписью «Служебный подъезд» сердце Наташки так заколотилось, что она вынуждена была постоять несколько минут, прежде чем взяться за ручку двери.

Наверх вели несколько ступенек. Когда Наташка миновала их, перед ней оказалась еще одна дверь. Навстречу поднялся усатый вахтер-пожарник.

— Вам кого, гражданка?

Это слово «гражданка» очень смутило Наташку. Она покраснела и сказала шепотом:

— Артиста Демьянова.

— Кого, кого? — не расслышал вахтер.

— Демьянова! — повторила она громче и уткнулась носом в букет.

— Они сейчас на сцене играют, — сказал вахтер. — Подождите, скоро конец.

— Хорошо! Я подожду, — шепнула Наташка.

— А как о вас сказать-то? — спросил вахтер и громко зевнул.

— Как сказать?

Наташка задумалась. Она этого не ожидала. «Уйти! Сейчас же уйти! Пока не поздно! Как все это стыдно и страшно!»

Но она невольно сказала:

— Меня зовут Наташа Сергеева.

— Ладно! — сказал вахтер. — Передам кому-нибудь. Присядьте, девушка, пока.

Он пододвинул ей древнее театральное кресло, украшенное бронзовой рыцарской геральдикой.

— Я лучше постою, — сказала Наташка. Она чувствовала себя совсем плохо.

Через полуоткрытую дверь был виден ярко освещенный, выкрашенный в голубую эмалевую краску коридор и много дверей по бокам.

Прошли двое актеров, обнявшись и что-то весело напевая.

Через несколько минут вернулся вахтер и сказал, что Демьянову передали и он сейчас выйдет.

Наташка взволнованно заходила по комнате, поглядывая на дверь. Торопливо бубнила про себя: «Уйти! Не уйти! Уйти! Не уйти!»

Но в это время из-за двери, ведущей за кулисы, раздался такой знакомый голос:

— Кто меня? Вахтер открыл дверь.

— Здесь вот молодая гражданка… Войдите! — сказал он Наташке. — Ничего! Туда можно!

Наташка медлила, растерянно оглядывалась на лестницу.

— Кто же меня спрашивает? — повторил голос за дверью.

— Ну идите же! — взял ее за локоть вахтер. — Товарищ Демьянов вас ждет…

Наташка шагнула через порог. Ноги ее одеревенели.

В освещенном коридоре прямо против нее стоял Ромео. Пуговицы на его бархатной куртке были расстегнуты, и в просвет выглядывала голубая спортивная майка.

— Это вы меня спрашивали? — спросил он хрипловато и откашлялся. — Я — Демьянов.

Лицо его было в крупных каплях пота. В движениях чувствовалась усталость. Ромео притронулся к вискам и снял с головы пушистые темно-каштановые локоны. Под париком оказались коротко остриженные «полубоксом» светлые волосы.

Черты лица Ромео сразу резко изменились.

Наташка стояла, учащенно дыша. Мяла влажными руками букет цветов, рвала лепестки и молчала. Ромео подошел к столику, на котором стоял графин с водой, поискал глазами стакан и, не найдя его, стал жадно пить воду прямо из горлышка. Потом вытер голову и шею полотенцем и снова подошел к Наташке.

— Извините, пожалуйста! Я вас слушаю.

Наташка, заикаясь и путаясь в словах, начала заготовленную, выученную наизусть речь о том, что она любит театр, мечтает стать в будущем артисткой и вот пришла узнать, как это сделать. Она просит извинения, что причиняет беспокойство и отнимает время.

Ромео слушал ее, повернувшись вполоборота. Вырвав из полотенца нитку и взяв ее в обе руки, он зацепил свой нос у самой переносицы и легко снял пластинку мягкого теплого гумоза. Тонкий прямой нос исчез. Он был тут же смят и скатан в шарик.

Наташка даже поперхнулась при виде этого зрелища.

— Сколько же вам лет? — спросил Ромео.

— Шестнадцать, — соврала Наташка.

— Да? Вы хорошо сохранились! — пошутил Ромео. — Я бы дал вам не больше четырнадцати… Ну, что ж, сейчас решим, как осуществить вашу мечту.

Говоря это, он привычным движением, устало и не спеша продолжал свою разрушительную работу: отклеил загнутые полукругом ресницы, выдавил из тюбика на ладонь вазелин, размазал его по лицу и стал кусочками лигнина стирать тонкие дугообразные брови и томную бледность щек.

— В каком классе? — вдруг спросил он.

— В седьмом! — вырвалось у Наташки. — То есть…

Она хотела поправиться и замолчала, поняв свою оплошность.

Ромео сделал вид, что ничего не заметил.

— Я советую, — сказал он, — заниматься в школьном кружке, больше читать, посещать театр, отлично учиться — это уж обязательно. Конечно, хорошо, когда есть мечта! — прибавил он и улыбнулся широко и добродушно. В этой улыбке не сохранилось ни капли от печальной и горькой усмешки Ромео: «Шути над раной тот, кто не был ранен!»

Демьянов попросил у проходившего актера карандаш и стал что-то писать на клочке бумаги.

Наташка смотрела на него широко открытыми глазами, не отрываясь. Перед ней уже не было Ромео. Это был совсем чужой, незнакомый человек. Только бархатная куртка и черное трико напоминали о том, что здесь недавно стоял вдохновенный и пылкий влюбленный. Наташка была до крайности удивлена этой поразительной переменой. Она вдруг увидела сходство Демьянова с Николаем Петровичем — преподавателем физкультуры — превосходным спортсменом, одним из самых милых и симпатичных преподавателей в школе, которого все девочки очень любили и уважали.

Наташку трясло. Она беспомощно вертела, мяла в руках цветы.

Демьянов кончил писать и внимательно посмотрел на нее.

— Вы нездоровы? Вас знобит? — сказал он встревожено.

— Нет, нет! — испугалась Наташка. — Я совершенно здорова. Что вы!..

Он протянул ей бумажку.

— Мой приятель, актер, руководит кружком художественной самодеятельности в Дзержинском ДПШ. Я пишу ему, чтобы он послушал вас. Сходите. Приготовьте какие-нибудь стихи, басню, отрывки из прозаических произведений.

— Спасибо! — пролепетала Наташка срывающимся голосом. — Большое спасибо! До свиданья!

— Ничего не стоит! — устало заметил Демьянов. — До свиданья, Наташа.

Он протянул ей руку. Рука была не такая, как у Ромео. Крепкая, широкая и сильная рука спортсмена.

Наташка бегом спустилась с лестницы и выскочила на улицу. Но сразу, как только за ней захлопнулась входная дверь, почувствовала непривычную слабость во всем теле. Она села на скамейку и только тут увидела, что все еще держит в руках букет, предназначенный для Ромео. Впрочем, она не жалела, что не отдала цветы. Они были растрепаны, смяты, оборваны и имели очень жалкий вид.

Наташка рассказала как-то в минуту сердечной откровенности всю эту историю Ане и Тосе. Она, конечно, побаивалась, что девочки станут над ней смеяться, но тяжесть тайны, которую ей не под силу было хранить одной, требовала «облегчить душу» признанием. Она помнила торжественную клятву подружек — быть откровенными во всем и не прятать личных тайн и секретов. Наташка так и не пошла к руководителю драмкружка в ДПШ. А к своим «переживаниям» и встрече с Демьяновым вскоре относилась так, как будто все происходило не с ней, а с другой девочкой. Поэтому ее рассказ подругам был передан в таких спокойных, безразличных тонах, что девочки даже не поверили.

— Ох, и фантазия у тебя богатая! — покачала Тося с сомнением головой. — Не даром все твои сочинения написаны на пятерки.

— Она, наверно, станет писательницей, — поддержала Аня.

Наташка не стала разуверять и спорить. Признание «облегчило душу». Она выполнила клятвенное обещание. Больше ничего и не требовалось. Пускай, как хотят — верят или не верят, — это их дело!

Когда вечером Тося и Наташка, после очередных занятий с Людой Савченко, зашли к Ане посмотреть телевизионную передачу, Аня вспомнила о пустяковой Наташкиной тайне. Вот она — Аня Баранова — действительно скрывала от подруг неподдельную, настоящую тайну. Как же назвать иначе то, что происходило с ней за последние дни? Всю эту историю с охраной ее Буданцевым и его друзьями?

Аня расспросила подруг о Люде Савченко: успешно ли она занималась сегодня?

— Ничего! Подтягивается! — сказала Тося и рассмеялась.

— Ты чего? — спросила Аня.

— Смешно, понимаешь… Приходим, а Людка корпит над алгеброй. В ушах клочки ваты, а голова полотенцем обмотана. Как чалма. Словно какой-то турецкий султан сидит!

— Это почему же? — удивилась Аня.

— Чтоб не слышать от соседей ни радио, ни телевизора.

— Всё о тебе говорит, — сказала Наташка. — «Анечка, — говорит, — меня спасла кошмарной, черной ночью».

— Ну уж это она слишком! «Спасла»! — усмехнулась Аня.

— Подушку тебе вышивает в подарок, — добавила Тося. — Кажется, уж третью пробует — всё не нравится. Вчера до двух ночи сидела.

— До двух ночи! — всплеснула Аня руками. — Вот сумасшедшая! Опять с ней что-нибудь приключится. Вы бы хоть отговорили ее.

— Отговоришь, как же! Она ведь псих!

— Нет, она одинока, — сказала Аня и вздохнула в раздумье. — Это очень плохо. Мы ведь про нее ничего толком не знали. А что нам известно о других девочках? Как они живут? Что делают? Чем занимаются? Только в школе и встречаемся, да и то поговорить некогда. Вон посмотрите, на дворе мальчишки… У них большие, дружные компании. А мы всё только парочками…

— Это верно, — согласилась Тося. — А что делать?

— Ну, не знаю… Можем же мы встречаться и без школы…

— Стойте! Подождите! — захлопала радостно в ладоши Наташка. — Я придумала. Надо организовать кружок на дому, такой, чтоб всем девочкам было интересно, и встречаться, ну раза два в неделю, у кого побольше квартира.

— Мо-жет быть… — протянула Аня задумчиво, — Надо подумать.

— Надо подумать! — согласились с ней Тося и Наташка.

Девочки остались у Ани смотреть по телевизору кинохронику. Когда передача окончилась, Аня не могла вспомнить почти ни одного кадра. Занятая своими думами, она совсем не следила за экраном. Сегодня из Дворца пионеров ее никто не провожал. Она не видела ни Буданцева, ни его друга — музыканта. Гасан тоже не появлялся. По совету Буданцева, она ходила на занятия с портфелем. Видно, игра закончилась. Надо рассказать подругам — не догадаются ли они, в чем тут дело.

Ника уже спал. Мама в соседней комнате писала какие-то отчеты. Зазвонил телефон. Аня выбежала в переднюю и сняла трубку.

— Алло!

— Это Аня Баранова? — спросил размеренно спокойный голос.

— Да, это я…

— Говорит Буданцев. Такое дело, Аня… Если тебе не трудно, пришли мне, пожалуйста, сейчас твой этюдник. Я утром верну.

Аня очень удивилась:

— Этюдник? Пожалуйста! Но только…

Она оглянулась на дверь, опасаясь, что мама или девочки войдут в прихожую и услышат.

— Я ведь не могу выйти, — сказала она тихо. — Мама спросит: зачем?

— Тебе не надо выходить, — мягко прервал ее Буданцев. — Выставь этюдник за дверь. На площадке дежурит мой товарищ. За сохранность я отвечаю. Утром вернем. Спокойной ночи!

Аня ничего не успела сказать. Буданцев повесил трубку.

Раздумывать было некогда. Аня как можно тише открыла входную дверь и наклонилась, чтобы поставить этюдник на площадку. Но чья-то рука тотчас уверенно взяла его.

Аня не удержалась от любопытства и выглянула. При свете одинокой лампочки она увидела маленького мальчика. Он торопливо прятал под пальто ее этюдник. Это был Вася второй, по прозвищу «серый».

 

Охотники за этюдником

Холодный северный ветер оголил деревья. Только кое-где еще сухо шуршат липы последними листьями. В сквере пустынно и неуютно. Не видно даже маленьких ребятишек. Занята всего одна скамейка. Три подростка сидят на ней и оживлённо спорят. Они в кургузых, надвинутых на самые уши кепках.

— Я вам говорю, что вы обормоты! — замечает один из сидящих на скамейке сиплым, простуженным голосом. — Надо было пристать к ней сразу на лестнице. Хапнуть ящик и ходу через подвал, как условились…

— «Условились»! — передразнивает второй. — Брось ты, Боцман, трепаться! Сказано тебе: помешали — и всё! Гасанка шел наверх… А потом этот, ну, как его… Минька, ты его знаешь, — обращается он к своему соседу, худенькому, прыщеватому мальчику.

— Буданцев с дружком, — подсказывает тот.

— Вот!.. Чего им понадобилось на лестнице, шут их знает! Ладно! В другой раз! Не уйдет!

— «В другой! Не уйдет»! — хмыкает с досадой мясистым носом Боцман и сплевывает на землю. — Вон она уже два раза ходила во Дворец пионеров, и все без ящика, с портфелем… Жди теперь… Минька, ты записывал, — по каким дням она ходит во Дворец пионеров?

— Это Котька записывал, а не я…

Котька зевает, лезет лениво в карман штанов и извлекает грязную бумажку и начатую пачку дешевых сигарет. Тотчас к ней протягиваются с двух сторон руки приятелей. Закуривают.

— «По средам и субботам…» — читает Котька.

— Ну вот, в субботу и возьмем! — говорит Боцман, морщась от дыма. — Может, с ящиком пойдет… Быть всем на месте к семи часам, как из ружья. И кончено!

— К семи она домой в субботу не приходит, — возражает Котька. — Известно уж…

— Ничего, подождем, — замечает Боцман. — Вернее дело будет.

Все трое курят частыми затяжками, деловито и торопливо.

— А я так думаю, что в ящике ничего нет, — говорит после паузы Минька. — Набрехали нам — и всё! Зря девчонку напугаем.

— Ох ты! — сипит Боцман. — Какой жалостливый!

— Балда ты! — сердито обижается Минька. — Ну, кому известно, что картина до сих пор лежит в ящике?

— Ду-у-урень! Чу-у-чело! — примирительно тянет Боцман. — Тебе же говорят, что ящик с двойным дном. Кто догадается, если не знать?! Ясно?

— А может, мазня какая, а не картина! — скептически замечает Минька. — И что за картина, когда вся-то она с гулькин нос! Ящик-то во… — расставляет он на полметра одну руку от другой.

Боцман вскакивает со скамейки и нетерпеливо затаптывает окурок.

— Чолдон ты малокультурный! — выкрикивает он сердито. — Да знаешь ли ты, кто рисовал эту картину?

— А кто рисовал? — спрашивает Минька.

— Знаменитый художник Куинджиев. За его картины пять тысяч дают, а есть такие, что и сто тысяч стоят.

— Куинджиева, — такого художника не знаю, — возражает Минька. — В школе проходили Репина, Сурикова, Шишкина, Айвазовского и еще этого, как его, который трех богатырей нарисовал…

— Васнецова, — подсказывает Котька.

— Вот, Васнецова! А Куинджиева не знаю.

— Был Куинджиев! — кипятится Боцман. — Наизнаменитейший художник. Котька, объясни ты этому дураку…

Котька зябко поводит плечами и зевает. У него апатичный вид невыспавшегося человека.

— Был такой художник, — говорит он. — Только не Куинджиев, а просто — Куинджи. Ученик Айвазовского. Я читал… В Русском музее висит.

— Во! В Русском музее! — удовлетворенно подхватывает Боцман. — Эх, братва, раздобудем картину Куинджи, продадим за пять тысчонок, а может и поболе, и айда летом на юг путешествовать!

— Трудно будет продать! — замечает Котька.

— Это еще почему? — спрашивает Боцман.

— А потому что начнут допрашивать: где взяли, да откуда…

— Ох, дурьи у вас головы! — смеется Боцман. — Найдем человека, который все чистенько обтяпает. Мы только свои денежки получим… Ого! Внимание!

Он вдруг неожиданно толкает локтями приятелей и кивком головы указывает на молодого человека, который появился из-за угла и идет теперь по тротуару вдоль сквера.

— Жорж! Смотри, братва, до чего шикарно одет!

Боцман готов уже окликнуть его, но Котька предостерегающе дергает за рукав:

— Только смотри, про наше дело — молчок! Жорке ни слова! Обведет нас!

— Это правда! — соглашается Боцман. — Жорж — хитрая лиса!

Но молодой человек заметил их сам.

— Алло, мальчики! Дышите озоном? Вы не замерзли, крошки?

У Жоржа всегда такая шутливая манера говорить. Не поймешь — по-нарочному это или нет. Шелковистые темные усики растянулись в тесемку по тонкой верхней губе, а нижняя выпятилась ковшичком.

— С пионерским приветом мальчики! Как оценка знаний и поведения? Никого не беспокоит?

Он снимает мягкую кожаную перчатку и поочередно за руку здоровается с приятелями.

Они с любопытством его разглядывают.

Стального цвета изящное габардиновое пальто. Сверкающие глянцем ботинки на толстом каучуке. Зеленая замшевая шляпа с витым шнурком. Кто знает, чем занимается Жорж с тех пор, как закрыли бильярд в Европейской гостинице. Он пропадал там с утра до ночи. Первоклассный игрок! Денежки у него водятся всегда.

— Айда со мной, миляги! — зовет Жорж. — Легкий променад, как говорят французы. Я расскажу вам восточную байку о том, как бедный дервиш стал счастливым и богатым. Впрочем… — он хитровато подмигивает, — вам еще не нужны деньжонки — вы маленькие. Или уже нужны, а?

— Нужны! Еще как! Мы хотим путешествовать, — говорит Боцман, стараясь подстроиться под шутливо-развязный тон Жоржа.

— Что я слышу, крошки! — удивляется Жорж, — Вы мечтаете стать юными туристами? Станция отправления — Ленинград. Станция назначения?..

— Черное море! — вырывается у Котьки.

— Ах, черт возьми! — качает головой Жорж. — Прекрасная идея! Грандиозный замысел! Феноменально! Прошу!

Он раскрывает роскошную, в серебре и целлофане, коробку дорогих папирос.

— Курите, мальчики! Не стесняйтесь! Я помогу вам осуществить вашу мечту. Можете считать, что плацкарты у вас в кармане!

Жорж виртуозно гонит по воздуху целую цепочку колец голубого дыма, потом мечтательно вздыхает:

— Ах, дети, дети — цветы жизни!

 

Совет штаба

Это окно для непосвященного человека ничем не отличалось от обычных окон дома. Чистое, хорошо протертое стекло, горшочек флоксов на подоконнике, тюлевая занавеска. Если взглянуть из окна, можно увидеть большой прямоугольный двор, выход на улицу, шесть подъездов лестниц, арку второго двора. Но тот, кому захотелось бы присмотреться к окну, мог увидеть маленькую деталь: в форточку, с ее внешней стороны, был вбит гвоздь, на нем болтался крепкий шнурок, а на шнурке, раскачиваемые ветром, трепыхались разноцветные флажки, такие, какие бывают на новогодних елках. Их количество и цвет постоянно менялись. То вдруг появятся два флажка: синий и зеленый, то сразу четыре — разных раскрасок. Бывало так, что окно украшалось целой цепочкой одних красных флажков. Тогда в этот день на дворе три раза раздавался чистый и мелодичный звук корнета сигнал: «На сбор!» Не успевала угаснуть последняя протяжная нота, как открывались двери нескольких квартир и мальчики разного возраста и роста торопливо устремлялись вниз по лестнице.

Флажки, вызывающие столь магическое действие, всегда появлялись по утрам и главным образом в воскресенье или в дни праздников.

Иногда на подоконнике этого волшебного окна оказывалась зажженной настольная лампа. Она стояла не более десяти минут, потом исчезала.

По странному совпадению, в тот момент, когда Вася «серый», держа под полой пальто этюдник Ани Барановой, появился у подъезда, в окне пятого этажа зажглась на подоконнике лампа.

Вася взглянул вверх, удовлетворенно кивнул головой и быстрыми скачками поднялся по лестнице на пятый этаж. Ему не пришлось ни звонить, ни стучать — дверь сразу открылась, словно хозяин квартиры владел каким-то зрительным прибором, способным через стены обнаружить присутствие Васи на площадке.

В дверях стоял Гриша Буданцев, неторопливо протирая очки.

— Принес? — спросил он Васю.

— А как же! Она девочка послушная.

Буданцев взял у Васи этюдник и легонько подбросил его в руках.

— Отлично! Завтра на совете штаба решим все вопросы. Я думаю, что к трем часам ребята успеют приготовить уроки?

— Конечно!

— Ну, тогда — спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Гриша!

Они пожали друг другу руки, и дверь за Буданцевым закрылась.

* * *

Ровно в три часа маленькая комнатка в квартире 67, где жил Гриша Буданцев, была заполнена мальчиками. Они расположились на кушетке и стульях, переговаривались, шутили, но сдержанно, шепотком, втихомолку. Гриша Буданцев заметил это.

— Ох, ребята, я вам забыл сказать. Не стесняйтесь! Отец и мать вчера ночью уехали в Москву. Я тут один хозяйничаю.

Все заговорили сразу, но Толя Силаев запустил на полную мощность радиоприемник; веселые звуки позывных футбольного состязания огласили квартиру и привлекли внимание ребят. Однако следить за ходом матча долго не пришлось. Буданцев захлопал в ладоши и потребовал у собравшихся внимания.

— Ребята! — начал он. — Совет штаба отряда должен решить несколько неотложных дел. Первое: вопрос об Ане Барановой. Вчера мы получили от нее небезызвестный вам этюдник.

— А где он? Покажи! Как выглядит? — раздались голоса.

— Мы отослали его обратно, ребята. Этюдник был тщательно исследован Толей Силаевым, руководителем звена техники Сашей Кудрявцевым и мною. Наш техник, — продолжал, Буданцев, — живо установил, что этюдник имеет двойное дно, с широтой пространства между стенками…

Буданцев пощелкал пальцами, вспоминая.

Все повернулись к окну, где сидел худенький мальчик с большим высоким лбом и курчавыми волосами. Глаза его были черны, как угольки.

— В двадцать два миллиметра, — подсказал курчавый мальчик.

Собравшиеся удивленно зашумели.

— Спокойно! — сказал Буданцев. — В потайном отделении не было ничего. Ровным счетом ничего! Пусто! Думаю, что трое друзей — Котька, Минька и Боцман — знают о том, что этюдник этот не простой. Больше того, им, наверно, известно, что в потайном отделении хранилась какая-нибудь ценная вещь. Верно я говорю?

— Верно! Только что же дальше-то делать откликнулись собравшиеся.

— Подождите! — поднял руку Буданцев. — Я предлагаю руководителю звена СМ Игорю Бунчуку мобилизовать своих помощников и узнать тайну этого этюдника.

— А что, и узнаем! — уверенно заметил Игорь.

Резким движением он откинул со лба прядь светлых волос, словно отмахнулся от назойливой мухи, и задумчиво подергал кончик своего тонкого хрящеватого носа.

— Вот жаль, что Виктор Гуляев не мог проявить хитрость… Мы бы…

— Ну, хватит об этом! — нетерпеливо прервал его высокий, стройный мальчик. Во всей его фигуре была видна прекрасная спортивная выправка. — Я не мог иначе… И всё! — добавил он решительно.

— Хорошо! Пожалуйста! — согласился Бунчук. — Придумаем другие планы, как узнать.

— Это твое дело! — сказал Буданцев. — Доложи теперь членам совета штаба, как все происходило в субботу.

— В субботу?

Игорь Бунчук сосредоточенно пощипал нос и стал, слегка пришепетывая, рассказывать, как Аня Баранова, по совету Буданцева, отправилась во Дворец пионеров с портфелем, а не с этюдником. К семи часам нападающие заняли удобные позиции. Минька стоял у ворот дома, Котька в подъезде, Боцман был спрятан за старую кабинку лифта.

— Вот собаки! Ну и жулье! — раздались голоса.

— А куда ты поставил наших? — спросил курчавый «техник».

— Наши были расставлены хитро… Гасан — на первой площадке в нише. Виктор — совсем рядом с Боцманом за бывшим дровяным чуланом. Я вел общее наблюдение через окно сторожки дворника. А Коля Демин и Генька находились в резерве у самого подъезда. Они делали вид, что никак, не могут накачать камеру футбольного мяча. Минька встретил Баранову у ворот и сразу свистнул. Котька подбежал. Но когда они увидели, что у нее в руках вместо этюдника портфель — ох, ребята! Я чуть не прыснул со смеху! Поглядели бы вы на их рожи! Оба сразу засвистели в восемь пальцев, как оглашенные. Боцман вылез из укрытия. Морда у него была красная и злая. В общем, они отказались от нападения, и для нас стало ясно, что им нужен именно этюдник, а не что-либо другое. Всё!

— Хорошо! — сказал Буданцев. — Игорь все прекрасно организовал. Но нам надо будет обратить на эту троицу особое внимание. Они могут наделать много бед. Кажется, ребята отчаянные!

— Надо поскорей! — поддержали члены совета. — Очень подозрительная компания!

— Вопросы есть? — спросил Буданцев. Вопросов не оказалось.

— Переходим к другому делу…

Буданцев полистал записную книжку.

— Опять история с девочкой. Игорь, запиши подробности. Это снова работа по твоему звену.

Игорь Бунчук попросил у Силаева, который вел дневник совещания штаба, листик бумажки и приготовился записывать.

— Три дня назад, — продолжал Гриша Буданцев, — неизвестными хулиганами в переулке сброшена с велосипеда двенадцатилетняя девочка Тоня Брук из сто двадцать девятой квартиры. Тоня Брук — ученица музыкальной школы, скрипачка. При падении разбила лицо и получила вывих руки. Шпана, сбросившая ее с велосипеда, пригрозила, что если девочка их выдаст, — пусть лучше на улице не показывается.

Толя Силаев хлопнул кулаком по журналу.

— Найти бандитов! — крикнул он.

Молчаливый Гасан сверкнул загоревшимся взглядом.

— Атрэзать уши! — сказал он с легким татарским акцентом.

— Спокойно! — похлопал Буданцев в ладоши. — Все ясно: узнать фамилии и сообщить в милицию.

Он снова полистал записную книжку и слегка поморщился.

— Руководитель звена ПХД.

— Я здесь… — тяжело поднялся со стула рыхлый, какой-то весь взлохмаченный мальчик. Лицо его приняло испуганное выражение.

— Я вижу, что ты здесь! — сказал Буданцев, снимая и вновь надевая очки, что было признаком сдерживаемого неудовольствия.

— Безобразия на дворе продолжаются! — сказал он строго. — Из пятнадцати посаженных нами деревьев шесть уничтожены, два изувечены, кустарник стерт с лица земли, снова сорваны пружины с дверей на многих лестницах, на стенках можно увидеть хулиганские надписи… А в пятом подъезде совсем чудное дело: кто-то вытащил оконную раму и перебил стекла. Вот ты — руководитель звена ПХД. Скажи нам, пожалуйста, Костя, ответь: какая польза от тимуровской помощи хозяйству дома, если такому разбою не будет положен конец?

— Ох, елки-палки! — виновато вздохнул взлохмаченный мальчик. — Ну, не справиться нам, ребята… Разве за всеми уследишь? Их и не видно! Они, как лешие какие или домовые… Честное пионерское! Идешь с помощниками в обход по лестницам — все в порядке! Оглянулся — трах-бах — на стене череп с костями. Что такое? Откуда? Были здесь — ничего не было! Топаем вниз. Трах-бах! Дверь визжит — пружина сорвана. Поднимались — была цела. Мы на двор: р-а-аз — саженцы лежат, как подкошенные. А на дворе никого нет.

Он делал смешные, неловкие движения, качаясь из стороны в сторону, выставляя вперед длинные пухлые руки, словно ловил каких-то призраков. Ребята это заметили.

— А я и говорю, — обрадовался он. — Призраки и есть, привидения. Был — трах-бах… нет!

Рассказ немало посмешил собравшихся.

— Ты — странный человек, Костя! — заметил Буданцев.

— Ну, чем же я, Гриша, странный?

— А вот странный… Никто из тебя и твоих помощников не делал ни дворников, ни сторожей. Никто не просил тебя стоять на часах у какого-нибудь мусорного бака и сторожить, чтобы его не опрокинули. У нас в доме есть настоящие дворники, пусть они охраняют. Ты своих призраков только раздражаешь тем, что гоняешься за ними. Они из озорства, нарочно делают. Твоя задача: разобраться в ребятах, которые болтаются целыми днями на дворе, понять: что за ребята? Чем они занимаются? Случайно они на дворе или у них нет никаких интересных дел и они просто баклуши бьют, в орлянку играют на деньги, в выбивку или в пристенок. Что за ребята?

— Ага! Есть! — обрадовался Костя. — Палька Мороз играет на деньги… Сенька Курагин, Лешка, ну и эти трое, с Боцманом во главе, в очко на деньги шпарят. Ругаются — спаси, помилуй!

— А ты не думаешь, Костя, — спросил Буданцев, — что это, может быть, и есть твои призраки?

— Кто их знает? Может, и они, — в блаженном неведении почесал всей пятерней свою голову Костя.

— Толя! Запиши этих ребят! — распорядился Буданцев. — Мы ими займемся. У кого есть какие дела?

Поднялся Саша Кудрявцев.

— В сорок шестом номере, — сказал он, — живет одинокая старушка — мать Героя Советского Союза, летчика. Сам он в Ленинграде не живет. Сосед по квартире у этой бабушки какой-то жуткий тип: вечно пьяный, скандалист, не дает спокойно жить старухе. Она помрет там одна, ведь родственников-то у нее нет.

— Ты как, Саша, узнал? — спросил Буданцев.

— Случайно… Иду по коридору, смотрю — какая-то бабка с дверным замком возится — в квартиру не попасть. Охает, вздыхает. Я думаю, может, у нее сил нет дверь открыть. «Бабушка, — говорю, — вы что? Давайте помогу». Она мне ключ показывает. Запыхалась, верно, говорить трудно. Я посмотрел на ключ, а у него бородка скошена. Я сейчас его на пол бросил, каблуком раза два стукнул и выправил. Открыл ей дверь. Она меня стала благодарить. А тут этот тип вылез, орет: «А! Старая карга! Холоду напустила!» И так ее и сяк… Ну, я разозлился, а говорю спокойно: «Вы, гражданин, не имеете права, она старенькая!» А он на меня: «Ах, шибздик такой… Ноги оторву!» И начал меня ругать разными словами. Бабка говорит: «Ребенка тебе не стыдно! Изверг!» И меня за рукав в свою комнату тянет. Я вошел. Она мне яблоко сует. «Спасибо, — говорит, — сынок…» — и вдруг заплакала. Ну, я ее утешать: «Бабушка, — говорю, — что такое? Какой-то тип у вас живет несоветский». Она мне и рассказала. Я ей полочку прибил. Потом у нее будильник в неисправности. Взял посмотреть. Может, починю.

— Всё? — спросил Буданцев.

— Всё.

— Хорошо! Саша Кудрявцев проявил настоящую тимуровскую отзывчивость. Согласны, ребята?

Раздались голоса:

— Правильно! Молодец! А будильник починил?

— Сделаю, — сказал Саша. — У меня есть запасная шестеренка.

— Как фамилия этого типа, не знаешь? — спросил Буданцев.

— Кутов или Крутов, что-то в этом роде. Буданцев записал и сказал, что этим типом он сам займется. Выяснит всё и сообщит депутату райсовета.

— Еще у кого что? — спросил он.

— Когда будем принимать новичков? — задал вопрос Толя Силаев. — Есть трое ребят. Характеристики хорошие, учатся ничего, прилично…

— А инструктор нормы у них принял? — спросил Буданцев.

— Не все! — отозвался Виктор Гуляев. — Я принял только велосипед и азбуку Морзе. Плавание сейчас не принять — негде. Лыжи тоже нельзя. Они говорят, что плавают и ходят на лыжах. Дают честное пионерское. Они пионеры.

— Ну, что ж, — сказал Буданцев, — честному пионерскому слову надо верить. Будем принимать. Запиши, Силаев: дать распоряжение звену связи — вызвать новичков на следующее воскресенье к трем часам.

— Есть вызвать! — сказал Толя Силаев. Он вдруг отодвинул дневник совещания и широко улыбнулся.

— Прибывают ребята! Растет отряд наследников Тимура! Скоро будет целый батальон!

Улыбнулся и Буданцев:

— А может, дружина?

Он прошелся по комнате, весело толкая ребят:

— Сотни две тимуровцев, а? Что будем делать? Помещения-то нет. Эх, ребятки, раздобыть бы нам какую-нибудь комнатенку при домоуправлении. Создать бы там свой клуб или что-нибудь вроде «комнаты школьника». Библиотеку бы завести, интересные игры. Развернуть дело на полный ход!

— Ох! Мечта! — вздохнул Силаев.

— Почэму мэчта? — сказал Гасан. — Надо сдэлать!

— А если поговорить с управхозом? — предложил Игорь Бунчук — Иван Никанорыч — человек добрый… Что ты молчишь, «инженер»? — подтолкнул он плечом Сашу Кудрявцева. — Это по твоей технической части. Найди нам дом или построй. Двухэтажный, с балконами, с башней для флага. Ты об этом, наверно, и не думаешь…

— Давно думаю.

— Ну и что?

— Нашел дом.

— Где?

— Во дворе…

— Ладно, ребята! — прервал их Буданцев. — Пошутили, помечтали — давайте дальше…

— Нет, Гриша, серьезно. Я уже давно присматриваюсь. Подойдите-ка все сюда! — позвал Саша ребят к окну. — Видите — дворницкая, да? Рядом прачечная. А вот старая котельная. Пустует помещение. Большое!

Толя Силаев ехидно усмехнулся:

— Всего каких-нибудь сто тысяч на ремонт — и, пожалуйста, дворец наследников Тимура открыт! Интересно, кто нам такие деньги даст?

— Нэт дэнэг — будут дэнги! — сказал Гасан. — Накопим!

— Правильно! — засмеялся Силаев. — Здорово сказал Гасан!

Он заглянул в журнал и сказал:

— Уже накопили. В кассе штаба отряда имеется девяносто два рубля двадцать пять копеек. Товарищи! — спохватился он, взглянув на часы. — Время бежит. У меня тут записано много разных дел. Опять задержимся до вечера. Мы с Колькой Деминым хотим в шахматы сразиться. У нас матч из пяти партий…

— Давайте продолжать! — согласился Буданцев. — Что у тебя записано?

— «Утверждение нагрудных знаков за спасение человека» — это раз, — начал читать Силаев. — Подготовка к зиме, то есть оборудование площадки для катка, — два! Организация в звене содействия милиции отделения, под названием «БОМ» — «бригада охраны малышей», — пояснил Силаев.

— Это мое предложение! — заметил Игорь Бунчук. Он сосредоточенно подергал свой длинный тонкий нос и веско подчеркнул: — Очень нужное дело!

— Хорошо придумано! Прекрасное предложение! — одобрил Буданцев. — Ты нам расскажешь, когда мы будем разбирать этот вопрос. Толя, читай дальше!..

Силаев начал читать разработанный Буданцевым, им и Колей Деминым план рейда. Это был первый опыт тимуровского контроля над уличным кварталом.

Деловое совещание штаба отряда наследников Тимура продолжалось…

 

Иван Никанорович

Старый дом на Лермонтовском проспекте, густо заселенный жильцами, имел четыре проходных двора и множество лестниц.

Многолюдный и беспокойный, он доставлял немало хлопот управхозам. Забот был непочатый край. Во многих местах текла крыша. Не выдерживая морозов, рвались плохо утепленные водопроводные трубы, затопляя подвальные помещения. В некоторых квартирах прогнили балки, покосились от бомбежек оконные рамы и дверные коробки…

Жильцы осаждали жалобами домовое управление, угрожали судом, писали письма в газеты. Упоминания о злополучном доме и карикатуры на него стали появляться в сатирических отделах «Смены» и «Вечернего Ленинграда». Газета «Ленинградская правда» организовала даже рейд выездной бригады, и дому на Лермонтовском проспекте был посвящен специальный фельетон, под названием «В вашем доме, как сны золотые…»

Когда Ивана Никаноровича назначили сюда управхозом, он на первых порах приуныл. Уж очень горемычным показалось ему все хозяйство. Однако гвардии старший сержант Иван Никанорович прошел во время Великой Отечественной войны «огонь, воду и медные трубы», был человеком закаленным и перед трудностями не бледнел. Засучив рукава, он взялся за работу.

Жильцы весьма удивились тому, что новый управхоз начал свою деятельность в доме с обхода квартир и долгих бесед с домашними хозяйками. Он расспрашивал женщин подробно о том, что «мешает жить спокойно». Все неполадки — плохую работу ванной колонки, трещины в раковине, неисправность дымохода, — все записывал в большую общую тетрадь, тщательно и аккуратно.

Прощаясь с хозяйками, Иван Никанорович не обещал все сразу сделать, не обнадеживал, а говорил неизменно всем одно и то же:

— Прошу вас, товарищи женщины, помочь в работе. Одному тут не справиться.

— То есть как это помочь вам? — удивлялись хозяйки.

— Культурной заботой о своем жилище.

Домохозяек это замечание сердило. И какая-нибудь из них неизменно затевала спор:

— Я вам говорю, что у меня в прихожей штукатурка отвалилась, дверь осела, а в ванной комнате круглые сутки вода гудит, словно водопад какой, а вы мне про культуру…

— Пришлю водопроводчика, — мягко замечал Иван Никанорович. — А насчет двери так скажу: французский замочек у вас тугой, вы дверьми очень энергично хлюпаете, вот она и осела. Между прочим, для просушки белья у нас чердак есть. Вы же его в комнате просушиваете. Не рекомендуется! Тем более, оно плохо отжато. Видите: кап да кап на пол… Паркет испортите. Капля она, знаете, и камень точит. И гвоздики в стенки надо вбивать аккуратнее — видите, штукатурка-то обвалилась…

Обходы и беседы Ивана Никаноровича не создали ему благоприятной репутации.

— Опять к нам тетеху определили! Мямля какая-то! Мы ему про Фому, а он нам про Ерему! — огорчались хозяйки.

Между тем Иван Никанорович, изучив домовую книгу и расспросив знающих людей, пошел в новый обход. Теперь объектами для бесед явились коммунисты и комсомольцы. Он всюду говорил:

— Я здесь человек новый. Хочу вникнуть, понять, поднять хозяйство. Если понадобится от вас помощь, не откажите, пожалуйста, товарищи!

Ему обещали поддержку.

Спустя некоторое время жильцы стали замечать, что неполадки мало-помалу исправлялись. Дворы поддерживались в чистоте, раз в неделю мылись лестницы, домовой склад пополнялся хозяйственными материалами и инвентарем. Нового управхоза до позднего вечера можно было видеть в доме. Неторопливо, спокойно делал свое дело Иван Никанорович. Но не все шло гладко. Частенько плоды его трудов сводились насмарку — виновниками были не только взрослые, но и дети. В доме жило много ребят. Они были разные. Одни портили все ради самой порчи, другие — ради озорства, третьи — играя. Часто били футбольным мячом и из рогаток стекла, вывинчивали звонки и лампочки, резали ножами перила и подоконники. У Ивана Никаноровича не было никакого опыта, как поступать в подобных случаях.

Но он знал, что одними административными мерами, уговорами и беседами или обращениями к родителям тут не поможешь. Надо было что-то придумывать.

Паспортистка Вера Васильевна, прожившая в доме двадцать пять лет, назвала несколько имен; среди них были Котька и Лешка Рогачев, по прозвищу Боцман.

— Это кандидаты в тюрьму! — скептически заметил бухгалтер конторы.

— Ну уж и в тюрьму! — возразил Иван Никанорович. — Какие бы они ни были, а все же дети, ребята. Стало быть, в первую голову нуждаются в воспитании.

— Воспитаешь их! Дети! — насмешливо сощурился бухгалтер. — Вчера такую драку затеяли, что два дворника разнять не могли. Из шлангов водой пришлось поливать.

Иван Никанорович крепко задумался над новой проблемой. Наведался как-то в РОНО, но попал к равнодушному, ограниченному человеку. Тот почти и слушать не стал.

— Вы, товарищ управхоз, займитесь лучше хозяйством дома, — не сказал даже, а будто проскрипел он, не отрываясь от груды бумаг. — Вопросы коммунистического воспитания детей и решение задач педагогики доверьте уж как-нибудь тем, кому этим надлежит заниматься…

Ивана Никаноровича не смутила столь холодная встреча. Он и не надеялся, что все пойдет сразу просто и гладко.

— А вот я за тем и пришел, чтобы посоветоваться с вами, — сказал Иван Никанорович так деловито и спокойно, словно и не слышал резкого тона сотрудника. — Как вы думаете, — продолжал он, — не организовать ли нам в доме группу школьников, чтобы ребята встречались друг с другом не только в школе или во дворе? А? Ну, разумеется, заинтересовать их чем-нибудь…

— Не знаю… Не знаю… — прервал его сотрудник, продолжая сосредоточенно рыться в бумагах. — Есть ДПШ, районные детские библиотеки. Дворец пионеров, наконец. Там отлично занимаются досугом ребят…

Он снял телефонную трубку и стал с кем-то разговаривать, не обращая больше на Ивана Никаноровича никакого внимания.

Пришлось уйти ни с чем. Но он решил, во что бы то ни стало, заняться этим вопросом.

Вскоре, к своему удивлению, Иван Никанорович стал вдруг замечать, что, без всякого его участия, в доме родились силы, девизом которых были не порча и разрушение, а созидание и организация.

Как-то однажды в контору явилось несколько мальчиков. С деловым видом и непринужденностью они спросили у него разрешения устроить на месте снесенных деревянных сараев спортивную площадку. Ребята показали искусно сделанный план, на котором было предусмотрено озеленение участка, и потребовали три жердины, несколько досок и саперный инструмент.

Иван Никанорович их внимательно выслушал и, не стараясь скрывать, что он очень обрадован и доволен, весело сказал:

— Все дам, ребята! Ни в чем вам не откажу. Смело рассчитывайте на мою помощь! Действуйте!

На строительной площадке закипела работа. Иван Никанорович не ходил смотреть. Зачем смущать ребят? Только рано поутру иногда наведывался и каждый раз убеждался, что дело подвигается.

К осени была создана ровная и гладкая, хорошо утрамбованная волейбольная площадка, с вкопанными для сетки стойками. За ней — плотный дощатый заборчик с земляным накатом и четко расчерченные квадраты городошного поля.

Когда все было готово, появились двухметровые саженцы лип. Они не только опоясали площадку, но одним концом вышли за ее пределы и протянулись цепочкой до асфальтового покрытия двора.

Иван Никанорович дал распоряжение плотникам загородить деревья красивым палисадником.

Он замечал, что на дворах стало тише и спокойнее. Меньше случалось между ребятами скандалов и потасовок. Малыши, правда, еще гоняли мяч в переулке, но все, кто постарше, перекочевали на спортплощадку. Кое-как налаживался порядок. Но Иван Никанорович, конечно, отлично видел, что дело тут не в одной площадке. День за днем и неделя за неделей наблюдая поведение ребят, он почувствовал, что жизнь всех четырех дворов еле заметно, но неуклонно начала подчиняться какому-то организованному влиянию.

Иван Никанорович очень радовался такому повороту дела. Вместе с тем его сильно интересовало, — кто они, эти его тайные помощники и союзники? Ясно, что у них есть главари и вожаки — застрельщики всяких дел и начинаний. Как бы так осторожно и тактично узнать, не вспугнув ребят? Но тут же он упрекал себя: «Ишь, как тебя любопытство разобрало! Нечего лезть! Пусть сами орудуют — приучаются к самостоятельности».

Вскоре, распоряжением Ивана Никаноровича, по краям спортплощадки были установлены скамейки и вывешен щит, на котором регулярно стали появляться газеты «Смена» и «Ленинские искры». Под щитом висело объявление: «Внимание! Желающие поиграть в шахматы, шашки и домино могут получить их в конторе домоуправления в приемные часы».

Иван Никанорович стал подумывать об организации детской библиотеки с выдачей книг на дом, но эти расходы не предусматривались сметой, а бухгалтер конторы был крепок и тверд, как невская гранитная набережная.

 

Случай в сберкассе

Планы трех друзей на приобретение легких, наживных денег рушились. Аня Баранова почему-то перестала выходить из дома с этюдником. Незадачливые похитители пытались разжиться деньгами другими способами. Но все их игры — пристенок, выбивка и очко, где им удавалось обыграть, или, как они говорили, «облапошить», наивного простачка-малыша — не приносили серьезных доходов. Выиграют пятерку и тут же потратят на эскимо. Досадным было то, что за последнее время даже таких простачков и любителей становилось все меньше и меньше. Боцмана это раздражало. Он видел, что ребята «пропадают» теперь на спортплощадке, играют там в волейбол, шахматы и шашки, корпят над кроссвордами, возятся, перекапывая и сажая деревца и кустарники, бегают с озабоченным видом, решая на ходу какие-то вопросы. А то соберутся в кучку, пошушукаются, как заговорщики, и уйдут… Куда? Зачем? Непонятно!

«Раньше на дворе было интересней! — вспоминал Боцман. — Выйдешь бывало на двор, свистнешь позаливистей, а ребята уж тут как тут. «Айда, пацаны, по фонарям из рогаток стегать! Кто со мной?» Живо наберется компания. Или звонки с дверей вывинчивать — на спор — кто больше соберет «для коллекции». А то еще веселей развлечение — девчонок на улице травить. Смешно! Хохоту не оберешься!»

Да, теперь не то время! Плохо стало. Нет желающих на веселые штуки. Скучно Боцману. Вся надежда только на Котьку и Миньку да еще на двух — трех мальчишек. Остальные ни на что не пригодны стали, увиливают, не хотят с ними компанию водить. Как-то Боцман поймал одного из своих бывших дружков — Сеньку Копылова — и прижал его на пустынном задворке к стене:

— Куда бежишь, а? Что за записку от Тольки Силаева получил? Говори!

Сенька будто ничуть не испугался:

— Не скажу!

— Вот сейчас наддаю тебе банок! — пригрозил Боцман, надеясь, что его любимый метод запугивания, как всегда, даст результаты.

— Все равно не скажу…

Боцман взял Сеньку рукой за горло, а другой живо вытащил у него из кармана записку. Прочитал: «Рейд в воскресенье, после совета отряда».

— Что за отряд? — спросил он недоумевая.

— Не скажу!

— Вот дурень! Пионерский, что ли?

— Ага!

— Ты же не пионер!

— Все равно!

— Эх вы, мелюзга! — плюнул с презрением Боцман. — Школы вам мало! Что ж, с барабанами будете по двору ходить, что ли?

— Не знаю.

— Ладно! Идем в картишки перекинемся. Новая игра: «Слепое очко». Две карты сдаются, третью сам из колоды вытаскиваешь. Открываем. У кого больше? Ясно?

— Не хочу!

— Ну и катись! — Боцман дал Сеньке здоровый подзатыльник и свистнул вдогонку Соловьем-Разбойником. Потом задумался: кого бы в картишки подбить. Есть тут один азартный игрок — Палька Мороз. Да что с него взять! И так проиграл Боцману сто рублей и теперь, с грехом пополам, выплачивал свою дань частями и натурой. Много перетаскал Палька вещей в погашение долга. Уж очень дешево оценивал эти вещи Боцман, отчаянно издевавшийся над должником.

— Ну, что ты принес, балда! — кричал он каждый раз на растерянного, напуганного Пальку. — Я тебе ясно сказал, что книги и тетрадки не буду принимать. Они мне в школе надоели. Ясно? Давай что-нибудь ценное!

Палька извлекал из кармана медяки, шайбы и гайки, блестящие шарикоподшипники.

Боцман презрительно оглядывал всё.

— Ты бы еще старые консервные банки принес! Вот я тебе сейчас отвинчу голову!

— У меня есть еще перочинный ножик… — торопился испуганный Палька. — Папа подарил. Двенадцать рублей стоит.

— Давай!

Боцман недоверчиво разглядывал нож, безжалостно черкал о камень, пробуя лезвие, и, уже пряча в карман, снисходительно объявлял:

— Ладно! Пойдет за рубль!

Палька плаксиво закусывал губу, шмыгал носом:

— Как это за рубль?.. Папа двенадцать рублей заплатил… Ножичек новый!

— Со штопором и вилкой стоит двенадцать. А этот — нет. Я знаю! — нахально замечал Боцман. — И нечего тут нюни распускать! — прибавлял он презрительно. — Завтра неси еще что-нибудь! За тобой восемьдесят семь рублей пятьдесят копеек.

— У меня больше ничего нет! — плакал Палька.

— А мне какое дело! Не принесешь — худо будет! — и Боцман подносил к носу Пальки толстый красный кулак.

Встреча трех друзей с Жоржем и его обещание помочь «милым крошкам» вновь возродило у Боцмана угасшие было надежды на путешествие. Жорж остался верен слову и подарил ребятам на 400 рублей облигаций 3-процентного займа.

— Пользуйтесь моей слабостью! — сказал он шутливо. — Три плацкартных местечка Ленинград — Феодосия вам обеспечены. Впрочем, мальчики, если фортуна вам улыбнется, — можете выиграть сто тысяч.

Ребят удивляло, что Жорж не требовал за это никаких услуг.

— Дети — это моя слабость! — вздохнул он, ласково улыбаясь.

Жорж оказался таким добрым, что условился с ребятами встретиться на другой день в сберегательной кассе в определенный час.

— Там есть все таблицы, мальчики. Проверим. Вдруг ваше счастье окажется крылатым. Я давно не смотрел; может, выиграли.

Он велел ребятам подождать его в помещении сберкассы, если он вдруг опоздает немного, и в оправдание лукаво подмигнул:

— Свидание с любимой девушкой!

Трое друзей и не подозревали, что Жорж хитро и осторожно впутывает их в темное дело. Если бы им довелось присутствовать при том свидании, которое назначил Жорж «любимой девушке» не завтра, а сегодня, — они бы не на шутку встревожились.

Уже через час после разговора с ребятами Жорж сидел за отдельным столиком в ресторане «Москва» и вел, казалось бы, невинную беседу с худенькой и миловидной девушкой. Перед ними на столике стояла бутылка легкого грузинского вина. Жорж, как всегда, шутил и часто наклонялся к девушке, ласково брал ее за руку и что-то шептал. Девушка улыбалась и смущенно опускала глаза. Со стороны эти двое молодых людей казались обыкновенной влюбленной парочкой. Но в нежном шепоте Жоржа не содержалось ни одного нежного слова. А смущение и скромность девушки были деланными и фальшивыми. На самом деле это был грубый и циничный сговор двух сообщников, подготовлявших план нового «дела». В этом плане Котьке, Миньке и Боцману отводилась скромная роль пешек. На первых порах они были только слепым орудием в руках Жоржа. Но в будущем он рассчитывал сделать их своими активными помощниками, в особенности Боцмана. Придет время, и Жорж напомнит им о своей «доброте» и «подарках». Не поскупится на новые. Как ловкий, хищный паук, он оплетет их своей липкой паутиной. И в один прекрасный день скажет уже без шуток и прибауток: «Что ж, крошки, теперь мы связаны одной ниточкой. Жить друг без друга уже не можем. Мы честно делили… краденое. Амба!»

Ложь и задабривание, хитрость и соблазны, запугивание и провокация были любимыми средствами Жоржа в воспитании новичков. Ребята еще плохо знали «веселого Жоржа». Первое настоящее знакомство произошло с ним на другой день после того, как он подарил им облигации трехпроцентного займа.

* * *

Когда Котька, Минька и Боцман подошли к сберкассе, у подъезда стоял мотоцикл. Его мотор работал на холостом ходу.

Длинноногий парень в сдвинутой на глаза кепке деловито, но неторопливо возился у двигателя.

В сберкассе было довольно много народу. К двум контролерам и кассирше стояли очереди. В одной из них Боцман увидел хорошо одетого молодого человека, лицо которого показалось ему знакомым. Как будто бы он видел его однажды с Жоржем… А может быть, и нет.

Впереди молодого человека стоял щуплый пожилой гражданин с редкой козлиной бородкой. Тугой объемистый портфель был крепко зажат у него под мышкой. Он еще придерживал его правой рукой за верхний уголок.

Только успели ребята разыскать вывешенные на стене, нужные им таблицы выигрышей, как в комнате раздался страшный крик:

— Держи! Вор! Грабят! Помогите!

В ту же секунду резко хлопнула входная дверь. На улице заревел мотоциклетный мотор. Кто-то грубо оттолкнул ребят от стенки к двери. Минька упал у порога. Споткнувшись о его протянутые ноги, повалился на пол и Котька. Образовалась свалка и давка. Щуплый гражданин, неистово крича, порывался открыть дверь, но его толкали со всех сторон испуганные, встревоженные люди. С хорошо одетого молодого человека сбили шляпу. Он делал бесплодные попытки достать и спасти ее, напирая на людей то с одной, то с другой стороны. Какая-то миловидная худенькая девушка, в страхе и панике, выронила из «авоськи» все свои покупки и, боясь, что их подавят ногами, металась то сюда, то туда, увеличивая невообразимую толкотню. Изрядно помятые, Минька и Котька с трудом поднялись, наконец, на ноги, но их снова, вместе с Боцманом, так прижали к самой двери, что они бессильно топтались на месте, запрудив выход на улицу.

Они видели искаженное отчаянием лицо щуплого гражданина, его трясущуюся бородку. Они прилагали все усилия, чтобы оторваться от двери и уступить ему дорогу. Наконец нажим ослаб. Гражданин резким рывком отбросил дверь и вырвался на улицу. Все хлынули за ним.

Гражданин продолжал кричать: «Держите вора! Держите!»

Он бежал, неуклюже ковыляя по мостовой. Остановились пешеходы. Сразу образовалась огромная толпа. Все кричали, размахивали руками.

С угла, придерживая рукой болтающуюся кобуру с револьвером, бежал постовой милиционер.

Боцман не без труда вытащил из кучи людей Котьку и Миньку. Они были крайне увлечены неожиданным событием и даже не чувствовали, как ныли отдавленные при падении руки и ноги.

— Живо! За мной! — зловеще зашипел Боцман. В его ошалелых круглых глазах металась тревога.

— Смывайтесь!

Только когда они завернули за угол и, с трудом поспевая за своим напуганным товарищем, миновали два квартала, Боцман замедлил шаги и остановился.

— Понятно? — засипел он прерывисто, задыхаясь от одышки. — Ух, какая свара была!

Но ребятам ничего не было понятно.

— Шляпы! — сплюнул Боцман и заговорил торопливо и волнуясь о том, что, когда началась давка, Боцман оказался у окна. Он ясно видел, как на багажник мотоцикла вскочил Жорж, держа в руках портфель, принадлежащий гражданину с козлиной бородкой. Каким образом у него оказался этот портфель — ведь Жорж не был в сберкассе, — этого Боцман объяснить не мог.

— Но свара была мощная! Я сразу понял, как только началась вся эта петрушка. Чисто сработано! — сказал он, отдуваясь и вытирая рукавом вспотевшее лицо.

Жорж больше не появлялся.

Только один раз, спустя полгода, Боцман встретил его случайно. Но лучше бы этой встречи никогда не было!

 

Зимняя канавка

Умер во время блокады живший в этом доме художник Афанасий Дмитриевич Ветров. Это был симпатичный маленький старичок, веселый и общительный. Талантом Афанасий Дмитриевич не отличался. Писал, правда, портреты, но сам относился к своим работам скептически. Сознавал свою неспособность по-настоящему проникнуть в живую человеческую душу и любил говорить:

— Я родился камешком. В такой фактуре «божья искра» поселиться не может.

Жил, однако, Афанасий Дмитриевич, не жалуясь на жизнь, в достатке. Получал кое-какие заказы на копии с работ других художников. Делал их добросовестно, а подчас даже мастерски.

В годы ранней молодости Афанасий Дмитриевич подавал большие надежды. Он занимался тогда в мастерской знаменитого художника Архипа Ивановича Куинджи. Старый учитель относился к даровитому юноше дружески-любовно, как отец к сыну, и проявлял трогательное, заботливое участие в жизни своего ученика.

Когда Афанасию Дмитриевичу исполнилось двадцать пять лет, полюбил он красивую девушку — дочь довольно состоятельных родителей. Она ответила на его признание не так горячо, но, быть может, ее нежные чувства были смягчены застенчивостью и смущением.

С кем же поделиться влюбленному своими крылатыми юношескими мечтами, как не с учителем и другом?! Конечно, Архип Иванович Куинджи знал об этой любви. Увидев однажды, в каком блаженно-бестолковом состоянии находится его юный друг, старый художник невольно рассмеялся:

— Ну, Афонюшка, я вижу: ты на седьмом небе от счастья!

— Ох, Архип Иваныч! Архип Иваныч! — только и повторял, захлебываясь от восторга, влюбленный. — Ни когда не забуду нынешней встречи! Ах, если бы я был великим художником, — написал бы этот сиреневый вечер у Зимней канавки.

— Ну, уж будто сиреневый? — усомнился Куинджи.

— Честное, благородное слово, — совершенно сиреневый. Хотите, перекрещусь?

— Так напиши, раз душа просится. Удача, мой дружок, никому не заказана.

— Что вы, Архип Иваныч, дорогой! Где мне! Это только ваша рука-волшебница может сотворить такое…

Через неделю после этого разговора, в день рождения Афанасия Дмитриевича, посыльный от художника Куинджи принес поздравительный листок и пакет, перевязанный шелковой тесьмой. Когда Афанасий Дмитриевич развернул бумагу, в его руках оказалась миниатюра, обрамленная тонкой реечной рамкой. Горбатый мостик через Зимнюю канавку, легкое течение воды, арка Эрмитажа — все окутано поразительно мягкой, глубокого тона сиреневой дымкой. В перспективе — гранит Невы, темно-сиреневые контуры ее далекого берега. На нем угасают последние отсветы поздней вечерней зари. В глубине два силуэта: юноша и девушка. Они в движении — идут вдоль чугунной ограды Зимней канавки, взявшись за руки.

— Господи, боже мой! — прошептал Афанасий Дмитриевич.

Он был так потрясен и взволнован, что у него подкосились ноги и он сел на свой убогий диванчик. Час или два держал он перед глазами чудесный этюд Куинджи. На миниатюре была запечатлена самая счастливая страница жизни Афанасия Дмитриевича.

Через два года Куинджи умер. А еще раньше — вышла замуж за богатого фабриканта любимая девушка Афанасия Дмитриевича. Но память о прекрасном художнике и друге, память о счастливых днях любви осталась.

Афанасий Дмитриевич не расставался с картиной. Он даже заказал столяру сделать из палисандрового дерева специальный этюдник с двойным дном и всюду носил «Зимнюю канавку» с собой. Она лежала там, завернутая в фольгу, под легким шерстяным одеяльцем, перевязанная шелковой тесьмой. Не проходило дня, чтобы он не любовался ею. Она волновала воспоминаниями о днях юности, прекрасных мечтах, долгих надеждах, о счастье, которое не состоялось.

Во время войны Афанасий Дмитриевич отказался эвакуироваться из города и остался один в квартире. Его соседка по комнате проводила мужа в армию, а сама выехала с ребятами на Урал. С ней уехала и Авдотья Семеновна — пожилая женщина, которая вела немудреное хозяйство художника. Перед отъездом они долго уговаривали Афанасия Дмитриевича отправиться вместе с ними, но он сказал так:

— Бросьте, тетеньки, агитировать! Я тут родился на невских берегах, тут и помру. А немцам в Ленинграде все равно не бывать!

Он умер на рассвете вьюжного и темного февральского дня. Может быть, он последний раз захотел посмотреть на свою «Зимнюю канавку». Миниатюра лежала теперь всегда рядом с ним, около подушки. Но его ослабевшая рука не удержала картину, и она упала за диван. Афанасий Дмитриевич еще думал о том, как бы ее достать, не подозревая, что осталось всего несколько мгновений жизни.

Близких родственников у художника не было, а с дальними уже давно прекратились всякие связи. Чужие, незнакомые люди завернули его маленькое, невесомое тело в чистую простыню и увезли на салазках.

Имуществом старика никто не интересовался, да и ценности оно никакой не представляло.

Вскоре прогнила, обвалилась на окнах фанера. Ветер пошел гулять по беспризорному, осиротевшему жилищу, радуясь его запустению, завалил снегом, залил дождевой водой, все покоробил, покрыл плесенью и грязью.

Поздней весной тысяча девятьсот сорок второго года управдом и дворник обходили опустевшие квартиры своего дома. Они пустили на топку ветхую, трухлявую мебель Афанасия Дмитриевича, а всякую мелочь свалили в корзину, и управдом приказал дворнику снести эту корзину в жактовский сарай.

В июне сорок четвертого года вернулась из эвакуации Авдотья Семеновна. Поплакала в комнате у Афанасия Дмитриевича, нашла забытые на антресолях альбомы с эскизами да этюдник и взяла их на память о старике. А много позже довелось ей подружиться с семьей Барановых. Увидела она, как хорошо рисует Аня, взяла да и подарила ей и альбомы и этюдник из палисандрового дерева, на крышке которого был выгравирован олень. Только заветную картину художника Куинджи они в потайном отделении не нашли. Картина пропала.

Знал об этом секрете, помимо Авдотьи Семеновны, еще один человек — нынешняя мачеха Котьки — маникюрша Рита — пустая, взбалмошная женщина. Была она в молодости очень красива, и Афанасий Дмитриевич писал с нее заказной портрет. Но позировать она не умела, вертелась, зевала от тоски и скуки. Афанасий Дмитриевич, пытаясь привлечь ее внимание, рассказывал ей во время сеанса разные интересные случаи из жизни художников. Между прочим, рассказал как-то и всю биографию своего этюдника.

Хотя Рита ничего не понимала в живописи, но «Зимняя канавка» ей очень понравилась. Вероятно, этому способствовала и сама история создания картины. Рита даже хотела купить ее, но Афанасий Дмитриевич замахал руками:

— Ой, нет, моя красавица! Это часть моей души! Разве можно продавать!

Рита полюбовалась этюдником из золотисто-желтого палисандрового дерева с изящно выгравированным на нем оленем, заглянула и в секретное отделение, куда прятал художник свою реликвию. Все это настолько развлекло натурщицу, что Афанасий Дмитриевич в тот же вечер закончил работу.

Впоследствии Рита, которую стали уже называть Маргаритой Аркадьевной, вышла замуж за Котькиного отца — механика с завода. Но каждый раз, когда ей приходилось встречаться случайно с Афанасием Дмитриевичем, спрашивала, постукивая наманикюренными пунцовыми ноготками по его этюднику:

— Ну, как, часть вашей души все еще не продается? И вдруг спустя одиннадцать лет после смерти старика она снова увидела палисандровый этюдник с гравюрой оленя на крышке в руках у дочки капитана дальнего плавания Баранова.

Как-то, за ужином, она рассказала мужу, в присутствии Котьки, всю эту историю. Муж отнесся к ней скептически, сказав, что старик во время блокады, наверно, променял свою картину на сто граммов хлеба. Но на Котьку таинственный и романтический случай произвел такое сильное впечатление, что на другой же день он рассказал все своим приятелям — Миньке и Боцману. И друзья решили завладеть заветным этюдником.

Они вначале привлекли было к заговору еще одного человека — Виктора Гуляева. Когда-то он водил с ними компанию, вместе безобразничал. А потом вдруг, ни с того ни с сего, бросил курить, начал хорошо учиться и отошел от своих бывших друзей. Конечно, о тайне этюдника они решили ему пока ничего не говорить. Вот согласится помочь — тогда другое дело.

— Понимаешь, какая петрушка… — сказал Боцман. — Ты с девчонкой немного знаком. Заведи с ней на лестнице случайный разговор. Шкатулочку у нее посмотри, а мы у тебя ее из рук цапнем и фью… — присвистнул он. — Но ты, вроде, не виноват…

— Я кражами не занимаюсь! — сказал обиженно Гуляев.

— Да какая же это кража? — с притворным удивлением хихикнул Боцман. — Так, шутка! Потреплемся денек, будто мы тоже художники, помалюем для смеха и отдадим тебе. А ты перед ней вроде как героем станешь: отнял шкатулку у нас и вернул…

— Хитрите! — сказал Гуляев. — Знаю я ваши шутки, — крокодилы! Катитесь от меня подальше!

— Ну ты, смотри! — сразу побагровел Боцман. — Не разоряйся!

Он прижал свой красный кулак к носу Гуляева, но тотчас получил такой удар в подбородок, что повалился на грязную клумбу.

Котька и Минька бросились на Гуляева, и ему бы, наверно, не сдобровать, если бы не два милиционера, которые проходили в это время по улице.

Боцман живо поднялся, и все трое скрылись в подворотне.

Они не знали, что Гуляев состоит в отряде «наследников Тимура». Они вообще не знали о существовании такой организации.

Гуляев немедленно сообщил о происшествии руководителю ЗС (звено связи) — Толе Силаеву, а тот начальнику штаба — Буданцеву.

Срочно принятые меры заставили трех друзей отказаться от своих планов. Но руководитель звена СМ (содействия милиции), Игорь Бунчук, досадовал:

— Ну что ты у них не узнал, — зачем им нужен этот этюдник? Надо было пойти на хитрость, согласиться, всё выведать — узнать, зачем, почему, для чего…

— Вот еще!.. — отмахнулся Гуляев. — Стану я со всяким барахлом заигрывать!

— Между прочим, — заметил Буданцев, — стукнул ты его совершенно напрасно. У нас в уставе ясно сказано: «Кулаки применяются исключительно как средство защиты от нападения».

— Не утерпел я, Гриша, — понимаешь?.. — виновато оправдывался Гуляев. — Он мне стал тереть нос своим грязным кулаком. Ну как тут удержишься?!

— Ладно! — сказал Буданцев. — Придется тебе теперь с конвоиром ходить. Они тебе этого не простят.

Игорь Бунчук, получив на воскресном заседании штаба поручение разведать тайну этюдника, начал придумывать хитроумные планы. Посоветовался со своими помощниками из звена СМ. Но прежде всего было решено переговорить с самой Аней Барановой. Надо было выяснить вопрос: знает ли она о секретном отделении своего этюдника и не могла ли храниться в нем такая вещь, которая способна была бы прельстить нападающих.

Он обратился с просьбой к Грише Буданцеву устроить ему свидание с Аней Барановой. Но начальник штаба, планирующий все действия отряда, заявил, что это дело терпит. Звено СМ должно сейчас заняться более важной и срочной операцией — выяснить, кто сбросил с велосипеда скрипачку Тоню Брук.

 

При одной воздержавшейся

Сбор пионерского отряда на тему: «Обсуждение бесчестного поступка З. Дыбиной был назначен на три часа дня. Но еще накануне с утра вышла классная сатирическая стенгазета «Колючка». Яркие, злые карикатуры на Зойку и ее подружек-подлипал, сделанные Аней Барановой, остроумные стихотворные подписи Наташки и заметки девочек заняли три последние колонки. А на первой было обстоятельное сообщение старосты класса, Тоси Пыжовой, которая привела многочисленные факты отвратительного поведения Зойки. Газета произвела большое впечатление на все соседние классы. Она висела в коридоре, и здесь постоянно толпились девочки.

Самовлюбленная, привыкшая во всех случаях жизни считать себя героиней, жадная до насмешек над другими, Зойка совершенно не переносила, когда ее выставляли в смешном виде. Вот почему она не выходила из класса, зло кусала губы и прислушивалась к взрывам смеха, которые то и дело раздавались в коридоре.

Особый успех у читателей «Колючки» имела карикатура, где Зойка была изображена в виде ослицы с растрепанной рыжей холкой. Упрямое, своенравное животное стояло на парте, выпучив глаза и отбрыкиваясь копытами. А по бокам его в угодливых позах склонились Лиза Гречик и Тамарка, ласково и заботливо поглаживая щетками длинные уши ослицы.

Под рисунком была подпись Наташи Сергеевой:

Обозленная Зойка, улучив момент, подошла на перемене к Ане.

— Ну, художница!.. — сказала она, угрожающе скривив губы. — Ты пожалеешь!

— Я тебя не боюсь! — тотчас прервала ее, Аня. Она даже побледнела от обиды и оскорбления, что кто-то пытается ее запугать. — Это еще не всё! — сказала она твердо. — Мы с Наташкой прославим тебя в «Ленинских искрах» и в «Пионерской правде» — пусть весь Советский Союз знает, что имеется такая «красавица».

А Тося Пыжова сказала Зойке так:

— Ты около меня не трись… Я тебе не Аня и не Наташка… Я вспыльчивая… Хвачу по загривку, — не обрадуешься!

Зойка поглядела на внушительную, крепкую фигуру Тоси, на ее широкие плечи, большие сильные руки и благоразумно отошла в сторону.

Старшая пионервожатая Ирина Васильевна и вожатая отряда — восьмиклассница Надя, которые присутствовали на сборе, почти ни во что не вмешивались — настолько все было хорошо организовано самими девочками.

По поручению совета дружины с речью на тему «О чести и совести пионера» выступила Аня Баранова. Потом говорили девочки. Они все осуждали поведение Зойки. И даже те, кто еще недавно принимал выходки Зойки благодушно, как некие «забавные шуточки», с негодованием осудили ее хулиганскую выходку на уроке Марии Кирилловны.

Решение было единогласным: «снять с Дыбиной пионерский галстук и просить комсомольский комитет школы не принимать ее в комсомол, впредь до исправления».

Все подняли руки. Лиза Гречик тоже потянула вверх свою руку, трусливо и подобострастно поглядывая на старшую пионервожатую.

А Тамарка Болшина не могла поднять руки и расплакалась.

— При одной воздержавшейся! — сказала громко и с удовлетворением Тося Пыжова.

В тот же момент, с грохотом дернув парту, Зойка Дыбина выбежала из класса.

Когда девочки, шумно обсуждая сбор отряда, вышли в коридор, они увидели, что на ручке двери, затянутый несколькими узлами и разорванный, висит Зойкин пионерский галстук.

 

Воспитание воли

«Энергия, которой обладают тела, — зубрила Люда Савченко, — не создается и не уничтожается, а только в различных явлениях природы и техники переходит из одной формы в другую…»

— «…А только в различных явлениях природы и техники, — повторила она, зажмурив глаза и закинув назад голову, — переходит…» А куда переходит? Ведь вот сейчас знала, куда переходит!

Люда еще сильнее зажмурила глаза, силясь вспомнить только что прочитанное.

— Ах! — вздохнула она с досадой и подумала: «Все происходит потому, что мое жалкое тело не обладает абсолютно никакой энергией!»

Люда заглянула в учебник и прочитала: «переходит из одной формы в другую…»

— А вот у меня ничего не переходит из учебника в голову! — сказала она вслух.

По физике нужно было выучить еще один параграф. Но там только маленький кусочек биографии Ломоносова. Чепуха!

продекламировала Люда конец параграфа и взглянула на дату кончины гениального ученого — 1765. Это легко запомнить! Один — это я! Семь — последняя, седьмая парта. Дальше по нисходящей, отнимая единицы: шесть и пять.

Люда подошла к окну, повторяя: «значит, в тепловых явлениях не только наблюдаются превращения…»

Большие рыхлые снежинки изредка опускались плавно на карниз и тотчас таяли. Поворачиваясь и порхая в ярком свете уличного фонаря, они казались желтоватыми бабочками-капустницами. Где эти бабочки? Где это лето? Когда оно было, — неизвестно!

Люда вспомнила пионерский лагерь. Лесные вершины на озерном берегу. Беспечную, веселую жизнь…

Она прилегла на диван и закрыла глаза, вызывая в памяти знакомые картины: раннее, раннее утро. Солнце еще не встало, но вершины сосен уже светятся бронзовым огнем…

«Надо встать! Учить уроки! Немедленно встать! Так я нечаянно засну!» — пронеслось в сознании. Но вставать не хотелось. Скучное занятие: сиди за столом и учи, учи… Сколько нужно времени и терпения! Вот был бы талисман… — стала мечтать Люда. — Или нет, лучше волшебная палочка. Прикоснулась ею к голове — и сразу всё запомнила, надолго, до экзаменов. Тронула руку — и рука написала то, что нужно, быстро и красиво. Ах, как глупо! Глупо то, как думать о такой ерунде! Конечно, глупо, но зато можно в минуту покончить разом и с ломоносовским законом и с алгебраическими примерами. Минута — и свободен! Иди гулять! Иди в кино! Куда хочешь! Как она давно не была в кино! Сколько пропустила картин! Другие девочки хоть по воскресеньям ходят. А она заперлась, как затворница. Правда, в дневнике появились четверки, о которых Люда еще недавно не смела и мечтать. Подружки сказали: «Подтянись еще немного, и тогда составим план домашних занятий — расписание. Времени хватит на всё и даже останется». Неужели и на телевизор тоже? Вот сейчас как раз он работает вовсю за стеной у соседей… Передача из музыкальной комедии — «Марица». Люде очень нравилась эта оперетта. Послушать бы хоть немножко, посмотреть чуточку! Занятий осталось часа на два. Ну, не все ли равно, когда я сделаю уроки? Весь вечер в моем распоряжении…

Люда вскочила с дивана и бросилась к двери, но вдруг остановилась как вкопанная.

— Ага! Завело! — воскликнула она. — Пошла карусель! Все с самого начала! Нет! Врешь! Не возьмешь! Воля у меня есть или нет? Есть! Стоп! Не поддамся!

Она живо схватила со стола кусочек сахару, бросила его в рот и запила глотком воды:

— Держись, Людка!

Марфа Степановна, с посудным полотенцем и тарелкой в руках, заглянула в комнату.

— Люда! Что ты кричишь?

— Я не кричу, мама, а учу… Слушай, мама… Значит, правда, что ты не виновата?

— Ну да…

— И тебя не снимут с Доски почета?

— Я же тебе сказала.

— Но почему, мама?

— Вот чудак человек! Он ехал на красный светофор — хотел проскочить.

— А ты могла застопорить?

— Могла… Да не смогла… Я думала о том, где болтается моя беспутная дочь…

— Я знаю, что это я виновата, — вздохнула Люда.

— Ладно, ты учи себе… Дело прошлое, — сказала Марфа Степановна и тоже вздохнула. — Моя тут вина немалая. На сознательность твою понадеялась, да, видать, чересчур. Это мне урок. Вон Владимир-то Ильич что говорил: надо, говорит, «доверять и проверять». Само собой, тут речь не о школьниках и матерях, а ежели взглянуть в суть, — мудрость-то ленинская и к нам подходит. Вот оно какое дело! Ну, как у тебя сегодня уроки? — спросила Марфа Степановна и испытующе-строго посмотрела на дочь.

— Учу, мама. Занимаюсь…

— Что выучила?

— Вот… биографию Ломоносова знаю.

— Ну, расскажи.

Люда взглянула в строгие глаза матери, секунду помедлила в раздумье, потом решительно вышла на середину комнаты и стала отвечать четко и громко, с той, несколько напряженной торжественностью, какую испытывала только на экзамене.

Когда она кончила, Марфа Степановна одобрительно кивнула головой, и глаза ее потеплели.

— Биография-то поучительная для школьниц, — сказала она. — Крестьянский паренек пешком протопал в лютую декабрьскую стужу из Архангельской губернии в Москву. За знаниями! Поди, в лаптях шел. Вот с кого вам пример-то брать! Это ведь какая любовь к науке! Честь ему и слава, великому человеку! Ну, а еще что, какие задания? — снова спросила она. — Покажи-ка дневник.

— Мама…

Люда быстро подсела к матери, обняла ее за плечи.

— Мама! Ты мне верь, как прежде. Того, что случилось, никогда больше не будет. Не повторится это! Так и знай, мама: никогда!

— Подруг своих благодари! — перебила ее мать. — Хорошие девочки. В долгу ты у них.

— Я знаю…

— То-то же! — сказала мать и вышла из комнаты.

Домашних заданий было много. Люда открыла дневник, потом полистала учебники. По истории задано: Ян Гус и гуситы. Алгебра: пример с дробями и два номера на пропорции. Нахождение неизвестного. По литературе задано почти три страницы: эпитеты, сравнения, тропы, метафоры, олицетворения…

— Названия-то какие противные: «метонимия», «синекдоха»! — поморщилась Люда. — Словно какие-то склизкие червяки или жирные гусеницы! Неужели ничего нельзя придумать покрасивее!

«Вот с этого и начну! — решила она. — Тося говорила, что надо начинать всегда с самого неприятного, тогда все остальное станет приятным и легким. Тося и Аня — сильные, волевые девочки. Наташка… Славная Наташка! Худенькая такая, кажется, хрупкая… А настойчивая до чертиков! Это потому, что она любит свою мечту, стремится к ней. А вот у меня нет никаких стремлений. Я пустая и безвольная… Почему? Разве я не могу быть такой сильной, чтобы суметь подчинить своей воле любые чувства и любые желания? Вот увидите, что могу! Сами увидите! Скоро!»

С решительным видом Люда раскрыла хрестоматию. Стараясь придать своему голосу как можно больше жесткости и силы, сказала повелительно:

— Где тут метонимия и синекдоха? Подать их сюда!

 

Руководитель звена СМ

Помощники Игоря Бунчука рыскали повсюду. Все свободное время от уроков они тратили на то, чтобы узнать, кто сбросил с велосипеда маленькую скрипачку. Расспрашивали ребят из соседних домов, узнали имена и фамилии одноклассниц Тони Брук.

С двумя из них имел беседу сам руководитель звена — Игорь Бунчук. Но девочки ничего не знали. А напуганная Тоня молчала.

— Понимаете, девочки, — наставительно говорил Игорь, — это ни на что не похоже! Вчера, скажем, сбросили Тоню. Так? Сегодня сбросят меня. Завтра вас. Искалечат. Должна же быть какая-нибудь защита от этого хулиганья?

Девочки, соглашаясь, закивали головами.

Бунчук стал их снова расспрашивать. Узнав, что рука скрипачки поправляется и Тоня уже ходила вчера в музыкальную школу на какой-то урок, где не надо играть, он спросил:

— Она не побоялась пойти одна — вдруг да опять встретится с этими хулиганами?

— С ней ходила я, — сказала одна из девочек.

Бунчук уже обратил внимание на ее смышленые глаза, удивительную подвижность лица и две жидкие косички, которые торчали за затылком короткими хвостиками. Девочка явно проявляла интерес к этой беседе, чего нельзя было сказать о ее подруге. Та застенчиво переминалась с ноги на ногу и, видимо, тяготилась разговором с незнакомым мальчиком.

— А зачем ты с ней ходила? — спросил Бунчук. — Она тебя просила?

— Нет. Я пришла к ней. Мы делали уроки. Потом ее мама говорит: «Я не пущу тебя в музшколу с такой рукой». Тоня огорчилась: «Мне, мама, нужно! У меня сегодня соль… соль…»

Девочка часто замигала ресницами, пытаясь вспомнить какое-то трудное слово.

— Сольфеджио, — подсказал Бунчук. Он не раз слышал это музыкальное слово от Толи Силаева.

— Вот, вот! — обрадовалась девочка.

— Ну, так, значит, мама не пускала, — напомнил Бунчук.

— Не пускала… А Тоня говорит: «Я пойду с Верой». Вера — это я.

Девочка ткнула себя указательным пальцем в грудь.

— «Ты пойдешь со мной, Вера?» — спрашивает Тоня. Я, конечно, соглашаюсь. Тогда мама говорит: «Ну, хорошо, идите. Только осторожно. Смотрите, чтобы вас не толкнули нигде». Вот мы пошли…

— И о чем разговаривали, если не секрет? Тоня вспоминала об этом случае? Она была спокойна — ничего не боялась, не оглядывалась?

— Нет, она не оглядывалась. Мы все шли. Только она вдруг как вздрогнет, как хватит меня за руку! Так больно ущипнула. До сих пор синяк. Схватила и говорит: идем скорей на ту сторону!

Игорь Бунчук заинтересовался.

— Одну минуточку! Это очень важно. Прошу подробнее. Значит, вы идете и спокойно беседуете. Вдруг Тоня что-то такое увидела, щиплет тебя за руку и тащит на другую сторону. Что же она увидела? Чего испугалась? Вам навстречу шла злая собака, тигр, лев?

— Какой лев? — рассмеялась Вера. — Никаких зверей не было, даже кошки. Шли просто люди…

— А она испугалась? Вот интересно! — удивился Бунчук. — Какие же люди шли навстречу — взрослые или ребята?

Вера подумала немного.

— Шел высокий мужчина с женщиной, потом двое солдат и старая тетенька.

— А ребята?

— Ребят не было. Шел один мальчишка.

— Приметы?

Игорь Бунчук нетерпеливо дергал свой нос.

— Как выглядит этот мальчишка, — прошу подробней: возраст, рост. Как одет?

— Это я не помню… Но у него было толстое, красное лицо. Как будто он из бани. Я еще хотела сказать: «С легким паром!» Но Тоня утащила меня на другую сторону.

— Губастый? — прищурился Бунчук. — В кепке?

— Да, кажется…

— Он шел вот так…

Бунчук сделал небольшой круг, шаркая ногами, широко расставляя ноги и размахивая правой рукой.

— Верно! Очень похоже! — удивилась Вера. На лице Игоря появилась улыбка.

— Эврика! — вскрикнул он так громко, что подруга Веры испуганно отскочила в сторону.

— Вы знаете, девочки, что такое эврика? Это одно из моих самых любимых слов. Оно принадлежит греческому ученому Архимеду и в переводе на русский язык означает: «Нашел!» Спасибо вам, девочки! Тоне Брук о нашем разговоре ни слова! Это необходимо для ее безопасности. Пока! Мы с вами друзья!

Он сделал какое-то замысловатое движение рукой, означающее прощальное приветствие, и поспешно удалился.

Девочки посмотрели ему вслед, как он шел, выбросив над головой руку и прищелкивая пальцами, потом взглянули друг на друга и расхохотались.

— Вот чудак! — сказала Вера.

— А он правильно угадал этого мальчишку? — спросила Веру ее молчаливая подруга.

— Ну, конечно, правильно. Потому я и удивилась!..

* * *

Игорь Бунчук торопился проверить дежурный пост. Вновь созданная в его звене бригада ОМ (охрана малышей) действовала уже трое суток. Дежурили на улице у дома. Ребят, катающихся на самокатах прямо на мостовой, вежливо брали за шиворот и водворяли на тротуар, объясняя причину. Особенно непокорных устрашали, показывая кулаки, грозя отобрать самокат «в три счета». Команду малышей-футболистов, которая, несмотря на дурную погоду, продолжала играть у сквера, перевели на спортплощадку во двор. Капитану — Николке Баранову — пригрозили «конфискацией мяча», если инструкция будет нарушена. В три дня был установлен порядок. Даже неуемные «висельники» — любители кататься на задних бортах грузовиков — перестали проезжать мимо дома.

Игорь Бунчук, весело насвистывая, прошелся два раза вдоль дома и, увидев, что дежурный ОМ бдительно несет свою вахту, а на улице никаких происшествий нет, удалился во двор.

Ему предстоял неприятный и утомительный разговор с Виктором Гуляевым. Надо было уговорить его помириться с Котькой и Минькой. Требовалось разбить влияние Боцмана и «отманить» обоих ребят. Гриша Буданцев считал Миньку вообще очень приличным парнем, а Котьку — «еще не потерявшим человеческого лица». Но дурное влияние Боцмана очень портило ребят.

— Они должны быть нашими, и чем скорей, тем лучше! — сказал Гриша Буданцев.

Игорь заранее предугадывал все возражения, которые он услышит от Виктора, но решил действовать, ссылаясь на авторитет самого начальника штаба.

При встрече все так и произошло, как предполагал Бунчук.

— Фальшивить я не умею! — сказал мрачно Гуляев. — И знаться с ними тоже не хочу!

— Хорошо! — согласился Бунчук. — Никто тебя не просит фальшивить. Ты же сам говорил, что Минька — мальчишка ничего и Котька тоже…

— Котька много хуже…

— Пусть хуже! А разве у нас на дворе не было таких ребят? И все они теперь в отряде… и очень даже подходящие…

— Ну, как я к ним пойду, когда я Боцмана стукнул? — Вот не надо было стукать!

— Надо — не надо! Что теперь говорить!

— Хорошо, — заключил Бунчук. — Тогда вот что, Виктор… Действуй с ними в открытую. Начальник штаба разрешил. Гриша сказал так: «Если Виктору трудно вести с ними подготовительную воспитательную работу, — пусть Виктор будет нашим чрезвычайным послом и парламентером. Пусть предложит им вступить в отряд и пригласит их в воскресенье на заседание штаба. Гриша сказал, что у него придумано для них очень интересное дело».

— Какое может быть у нас интересное дело для этих типов? — удивился Гуляев.

— А вот есть.

— Ну?

— Летом — управлять и командовать швертботом, а зимой — парусным буером.

— Да откуда же Гриша возьмет для них швертбот и буер?

— А вот слушай… Наш преподаватель физкультуры, Иван Степаныч, летом во время отпуска всегда работает инструктором в яхт-клубе спортивного общества «Искра». Если ему все рассказать, чего мы добиваемся, он никогда не откажет. Понятно?

Виктор Гуляев прищелкнул языком и сказал с восхищением:

— Ох, хитер Буданцев!

— Хитер! — с удовольствием согласился Игорь. — Так как, — будешь действовать?

— Раз такое дело, — согласен! Это интересно! Может быть толк!

— Может быть! — подмигнул ему Игорь. — Ну, привет! Я тороплюсь!

Они расстались.

Игорь Бунчук был в прекрасном настроении. За один день удалось организовать два таких важных дела. Теперь оставалось то, что не давало ему покоя, — тайна этюдника. Можно было просить Гришу устроить, наконец, свидание с Аней Барановой.

Довольный собой, предвкушая удовольствие, которое он получит от доклада начальнику штаба о своих успехах, руководитель звена СМ направился прямо к Буданцеву.

Но, прежде чем выслушать Игоря, Гриша показал ему записку:

«Дорогой Гриша! Буду рада, если ты со своими друзьями зайдешь ко мне завтра от пяти до шести.

Привет. Клавдия Петровна»

Это было письмо от инспектора детской комнаты районного отделения милиции.

— Что-нибудь случилось? — спросил Игорь.

— Не знаю. Надо будет собрать членов совета и пойти. Но у меня завтра комсомольское собрание… Так что, уж придется тебе, уважаемый товарищ, или Силаеву командовать.

— Пускай Толя, — сказал Игорь.

Затем он откашлялся, щипнул раза два свой нос, что, видно, помогало ему сосредоточиться, и начал свой доклад о событиях, которые произошли за день.

 

Инспектор детской комнаты

Знакомство тимуровцев с милицией произошло случайно. Как-то, еще в начале осени, Костя «трах-бах» — ныне руководитель звена «помощи хозяйству дома» возвращался из булочной, неся в «авоське» хлеб и батон. Не доходя двух кварталов до дому, Костя увидел небольшую компанию ребят. Образовав широкий круг посередине улицы, они перекидывались волейбольным мячом. Знакомых мальчиков не было. Когда Костя проходил мимо играющих, к нему неожиданно полетел мяч. Костя хотел отбить его ногой, но мяч «срезался» прямо… в окно первого этажа. Раздался звон стекла, и осколки посыпались к Костиным ногам. Мальчишки мгновенно разбежались по подворотням. Костя так растерялся от неожиданности, что даже выронил свою «авоську» с покупками. Но поднимать ее ему уже не пришлось. Ее поднял дворник. Он же довольно бесцеремонно схватил Костю за рукав и, несмотря на протесты и объяснения, поволок в милицию.

Через полчаса о происшествии было доложено Грише Буданцеву. Он вызвал Толю Силаева и Бунчука. Втроем они побежали в отделение.

Инспектор детской комнаты, Клавдия Петровна, живо разобралась в этом деле и поняла, что тут произошел несчастный случай и Костя задержан по недоразумению. Но уйти ему так скоро не удалось. Объясняя свою невиновность, Костя в качестве убедительного довода привел на память содержание инструкции штаба отряда тимуровцев, в которой для ребят их дома не только запрещались какие бы то ни было игры на улице, но и объявлялась борьба с ними. Естественно, что все это очень заинтересовало Клавдию Петровну. Подробно расспрашивая Костю, она узнала о всех тимуровских делах и, конечно, очень обрадовалась.

Когда озабоченные и запыхавшиеся вожаки тимуровцев вошли в помещение детской комнаты, они застали такую картину: незнакомая им женщина и Костя сидели друг против друга за письменным столом. Их непринужденная беседа подходила к концу, причем по всему было видно, что Костя чувствует себя как дома.

Клавдия Петровна долго беседовала потом с друзьями Кости, а на другой день доложила обо всем майору — начальнику отделения. Он пожелал лично познакомиться с ребятами, но сказал так:

— Дело это, конечно, превосходное и, может быть, с большим будущим — словом, посмотрим. Но знаете что: вы их не беспокойте. Пусть они сами проявляют инициативу, самостоятельность, энергию и все свои таланты. Хуже нет, когда в затеянное ребятами дело — если, конечно, это дело полезное, — вмешиваются взрослые. Пиши пропало! Сразу конец и фантазии и романтике! Вот если они сами придут к вам за помощью, — помогите всемерно, поддержите их. Не теряйте с ними самой дружеской связи. А насчет того, как поощрить ребят, я подумаю. Посоветуюсь в политотделе.

— Может быть, товарищ майор, мне поговорить с управхозом этого дома? — предложила Клавдия Петровна.

— Пока не стоит. А вдруг он примет это от нас как директиву да начнет командовать ребятами? Подождем. Вот с секретарем комсомольской организации школы, где учатся эти тимуровские вожаки, следует поговорить. Знает ли комитет комсомола о «наследниках Тимура», какова связь комитета с отрядом, как он им помогает, руководит ли ими, — вот это знать нам нужно.

Вскоре Буданцев и его друзья по отряду стали частенько забегать к Клавдии Петровне по разным вопросам, зная, что всегда получат от нее дельный, хороший совет. И как бы ни была занята Клавдия Петровна, она всегда находила время и принимала ребят дружески радушно. А сегодня, когда они получили ее письмо, — встретила даже несколько торжественно. От имени начальника отделения она вручила ребятам две огромные кипы книг — личный подарок всем тимуровцам.

Буданцева не было. Пришлось Толе Силаеву — как заместителю начальника штаба — произнести в благодарность ответную речь. Он не был к этому подготовлен. Но его красноречие было в отряде известно; в этом ему уступали все, и даже сам Гриша Буданцев. «Он говорит, как на корнете играет!» — шутили не раз тимуровцы.

Когда официальная часть была окончена, ребята не утерпели и тут же распаковали пакеты. Ох, какие здесь были книги! И Гайдар, и Жюль Верн, и Джек Лондон!

Клавдия Петровна радовалась вместе с ними. Спросила:

— Теперь скажите мне, ребята, в чём нуждается ваш отряд? Что нужно?

— Помещение нужно, — вдруг сказал Виктор Гуляев.

— Помещение? — удивилась Клавдия Петровна. — Какое помещение? Зачем?

— Для клуба.

— Я поясню… — вмешался Толя Силаев. — Видите, в чем дело, Клавдия Петровна, нам же надо собирать ребят под крышей? Где нам собирать школьников, которые живут в нашем доме? Тимуровцам нужен свой клуб…

— Понимаю, — улыбнулась Клавдия Петровна. Ей все больше и больше нравились эти ребята. — Интересная идея! — сказал она. — Очень хорошо! Давайте встретимся завтра, и кто-нибудь из вас расскажет мне, как этот клуб будет работать, какой там будет порядок и кого он будет обслуживать.

 

Накануне праздника

Город весело готовился к встрече годовщины Октябрьской революции. По утрам на Дворцовой площади шли репетиции военного парада. Волнами разливался звон боевых маршей, пересыпанный дробью барабанов. Высокие тенора запевал заводили песню, и ребята, которые все время вертелись на площади, подхватывали ее:

Но погода была не праздничная. К низкому свинцовому небу тянулись сизые ноябрьские туманы. Они обезглавили Исаакиевский собор, съели золотые шпили Адмиралтейства, Петропавловской крепости и Инженерного замка. Только черный силуэт «Медного всадника», взвившегося над финской горбатой скалой, все еще пытался прорваться к невидимым в тумане невским водам.

Ночью под разведенными мостами прошли расцвеченные флагами корабли Балтийского флота и встали на якоря посредине Невы — в самом центре города.

Радостное оживление царило всюду. Городские здания, фабрики и заводы, дворцы и школы одевались в пунцовый бархат, кумач и огненные шелка.

Ребята украшали классы: несли в школу последние цветы поздней ленинградской осени.

Канун праздника совпадал с днем рождения Марии Кирилловны.

Она чувствовала себя за последние дни нездоровой, но все-таки пришла в школу. Именно в этот день ее с особой силой тянуло к своим воспитанницам.

Девочки приготовили две приветственные речи: Аня — от имени совета пионерского отряда, Тося — как староста класса. Все девочки были в парадных белых передниках и отутюженных пионерских галстуках.

Еще накануне они сложились по три рубля и купили прекрасную корзину оранжевых хризантем и два больших букета белых и розовых астр.

Одна Зойка Дыбина не участвовала в общих торжественных приготовлениях. Она смотрела на всю эту праздничную суету одноклассниц с чувством неприязни, зависти и озлобления. Даже когда на перемене после четвертого урока к ней подошла Лиза Гречик и стала, как всегда, болтать о разных пустяках, она ее так толкнула, что Лиза чуть-чуть не свалилась с лестницы.

— Ты с ума сошла! — крикнула испуганная Лиза, хватаясь за перила. — Я-то чем виновата?

— Убирайся, предательница! — прошипела Зойка. — И не подходи ко мне никогда! Слышишь?!

Когда прозвенел последний звонок, возвестивший о конце занятий, и учительница французского языка вышла из класса, девочки начали торопливо готовиться к встрече. Оглядели все вокруг, — не валяются ли на полу какие-нибудь бумажки, — тщательно вытерли доску, выровняли парты, хлопотливо осмотрели корзину с цветами, поправили передники.

Пригласить Марию Кирилловну в класс было поручено Тосе Пыжовой, и та отправилась в учительскую. Все ждали их прихода, стоя у парт, тихонько переговариваясь. Не было только Зойки Дыбиной. Она беспокойно вертелась у окна в коридоре, то поглядывая на школьный двор, то на дверь учительской комнаты. Она так привыкла быть в центре внимания, и вот вдруг оказалось, что она никому не нужна. Никто не интересуется, где она, существует ли она вообще в классе, или никогда не училась здесь. Все вместе, а она — одна. И никому нет до этого никакого дела.

Оскорбленное самолюбие Зойки не давало ей покоя, разжигало одно за другим самые сумасбродные желания. Ей хотелось, чтобы всё, что задумали девочки, провалилось бы, не состоялось, чтобы они плакали от обиды, а она — Зойка — торжествовала. Она мечтала о том, чтобы кто-нибудь вышел и позвал ее в класс, и тогда бы она сказала: «Очень нужно! Буду я еще заниматься всякой дурацкой ерундой! Подумаешь, как интересно!» Да, она нашла бы, чем ответить на это приглашение. Но никто не выходил и не звал ее. О ней все забыли.

Неожиданно она услышала за своей спиной характерные шаги Марии Кирилловны, стук ее палки о плитки пола и громкий, веселый голос Тоси Пыжовой. Зойка не обернулась. Только когда закрылась дверь класса, она, словно притягиваемая магнитом, шмыгнула к двери.

Мария Кирилловна несколько дней не была в школе, и девочки увидели сразу, как она сильно изменилась. Им показалось, что она пополнела, но цвет лица был нездоровым, с матово-желтыми отеками. Только глаза были по-прежнему такими, как всегда, — чистыми и светлыми, словно старость и болезни обходили их стороной.

Девочки стояли перед ней, каждая у своей парты, не нарушая ничем взволнованной тишины класса.

Для этих тридцати восьми девочек, которых Мария Кирилловна, как мать, считала своими детьми, она была не только учителем алгебры и геометрии, но и учителем жизни. Марии Кирилловне было приятно их внимание. Как они выросли, ее питомицы! Сегодня многих из них будут принимать в комсомол. Окончив школу, они выйдут образованными, но станут ли они такими, как Зоя Космодемьянская, Люба Шевцова, Уля Громова? Вероятно, в аттестате Дыбиной по алгебре и геометрии будут стоять четверки, но какова же оценка моральных качеств будущей Зои Викторовны Дыбиной, вступающей в семью советских людей? Вот вопрос, который не мог не волновать Марию Кирилловну. Она заметила, что Дыбиной в классе нет.

Аня и Тося произнесли поздравительные речи. Потом Наташка прочитала свои стихи, посвященные Марии Кирилловне.

Старая учительница была растрогана.

— Дорогие мои девочки! — сказала она. — Наша с вами дружба — это верный залог неоценимых успехов во всех наших больших и малых делах. У меня не так много сил, но их хватит, если я буду чувствовать, что я вам нужна, чему-то могу вас научить, как-то помочь вам выйти на большую и широкую дорогу жизни. Здесь, в этих стенах, вы — мои дети, и потому я всегда радуюсь вашим успехам и горюю при неудачах. Я горячо благодарю вас за трогательную встречу, за сердечные слова, выраженные в стихах и в прозе, за эти прекрасные цветы. Их так много, что мне даже не унести…

— Ой! Мария Кирилловна! А мы-то на что?! — взволнованно крикнула Тамарка Болтина. — До последнего цветочка унесем. Еще и школьные можем прихватить!

Все засмеялись, бросились к Марии Кирилловне, окружили ее. У двух девочек оказались фотоаппараты. Мгновенно вокруг Марии Кирилловны образовалась группа, но не успели фотографы щелкнуть кнопками, как в классе появилась Зойка Дыбина. В первую минуту ее никто не заметил.

Она все время стояла в коридоре за полуоткрытой дверью класса. Торжество подходило к концу. Зойка боялась, что ее кто-нибудь здесь застанет, решила спуститься в раздевалку и уйти домой. Вдруг ей послышалось, что кто-то упомянул ее имя. Сказали что-то очень смешное — все девочки, как по команде, громко расхохотались.

Это была последняя капля. Ее не могло вместить переполненное до краев оскорбленное самолюбие Зойки. Она зло обвела глазами коридор, словно готовясь поколотить любого, кто в нем покажется. И тут ей на глаза попалась мусорная корзина для бумаги. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Зойка схватила корзинку и быстро вошла в класс.

— Вот ваза для цветов! Поздравляю! — крикнула она громким, срывающимся от злости, голосом и швырнула корзинку на пол к ногам Марии Кирилловны.

Наслаждаясь общей растерянностью или просто не понимая, что ей теперь делать, Зойка несколько секунд стояла подбоченившись, в нетерпеливом задоре подбрасывая рыжую голову, потом круто повернулась и выбежала из класса.

 

Требуются велосипедисты!

Девочки были возмущены новым наглым поступком Зойки Дыбиной. Проводив Марию Кирилловну до учительской, все вернулись в класс и стали сочинять коллективное письмо родителям Зойки. Оно было коротким и решительным: «Не считаем Дыбину своей одноклассницей и будем добиваться ее исключения из школы».

Тосю послали разыскать старшую пионервожатую и вожатую отряда. Класс требовал немедленных действий. Хулиганство Зойки оскорбило всех. Даже Лиза Гречик была смущена и не ушла из класса, изменив своей обычной привычке разносить по школе очередную «сенсацию». А Тамарка помрачнела, притихла и молчала. Ее медлительному уму были недоступны быстрые решения, но в слепом увлечении «независимой» Зойкой произошел надлом.

Через час летучий сбор отряда вынес решение — послать к директору школы делегацию с просьбой освободить 7-й «б» класс от присутствия в нем Дыбиной за ее аморальное поведение. Старшая пионервожатая поддержала решение отряда. Ей была очень неприятна эта история. В какой-то мере Ирина Васильевна чувствовала себя повинной в том, что не сумела вовремя предупредить событий. Сегодня на комсомольском собрании, где будут принимать в комсомол девочек из 7-го «б», конечно же, поднимется и этот вопрос. Особенно расстраивалась вожатая отряда, Надя. Уж очень мало уделяла она внимания классу. Как же ей теперь смотреть в глаза своим товарищам комсомольцам?

Аня, Тося, Наташка и Люда Савченко решили до собрания не уходить домой. Они сговорились с Марией Кирилловной о том, что проводят ее до дому, отнесут цветы и сразу же вернутся в школу. Но когда девочки зашли в учительскую, — Марии Кирилловны там не оказалось. Сбегали в раздевалку узнать, здесь ли ее пальто. Гардеробщица тетя Нюша сказала, что Мария Кирилловна просила девочек подождать ее у входа. Она ушла в аптеку и на обратном пути зайдет в школу.

— Ой, тетя Нюша! — вырвалось с досадой у Ани. — Зачем же она пошла?.. Мы бы сбегали за лекарством. Ведь она совсем больная…

— Ну, я не знаю, девочки, — развела руками тетя Нюша. — Видите, что у меня тут делается?

У вешалок стояли большие очереди. Старшеклассницы, зная, что комсомольское собрание может окончиться поздно, торопились сбегать домой пообедать.

— Тетя Нюша! — крикнула Аня. — А когда она ушла, недавно?

Гардеробщица свалила на барьер целую груду вещей.

— Да вот только дверь закрыла, — ответила она.

Аня бросилась к выходу, крикнула на ходу подругам:

— Встаньте скорей в очередь, возьмите мое пальто. Я сейчас верну Марию Кирилловну. Ботики мои и портфель не забудьте, девочки…

— Эй, эй! Баранова! — остановила ее тетя Нюша. — Так нельзя! На улице холодина… Вернись!

— Тетя Нюша, я на секунду…

Аня приоткрыла входную дверь и, не выходя на улицу, поглядела по сторонам. Марии Кирилловны не было.

— Верно, она уже завернула за угол. Подождите, девочки, я быстро… — крикнула Аня и побежала.

* * *

Прошло полтора часа… Аня Баранова не возвращалась.

— Я просто ничего не понимаю! — удивлялась Тося Пыжова. — Куда она могла деться?

Наташка и Люда Савченко тоже недоумевали и терялись в догадках. Они несколько раз заходили в аптеку, дважды побывали на квартирах у Ани и Марии Кирилловны. Ни старая учительница, ни их подруга домой не приходили. В школе их тоже не было.

Николка, со свойственными его возрасту беспечностью и легкомыслием, заявил, что сестра, наверно, ушла во Дворец пионеров.

— Без пальто, в одном платье! — снисходительно усмехнулась Наташка.

— А что? Я играю в футбол в одной «москвичке», — важно заметил Николка. — Это вы — девчонки — слабенькие!

— Так ты же герой! — подзадорила его Тося. Давай поборемся!

— Давай!

Николка бросился к Тосе. Она мгновенно оторвала его от пола, подняла на руках, повертела в воздухе и посадила на стол.

— Ну, как, герой, слабенькие мы?

Николка стал от стыда кумачовым и готов был заплакать.

Но девочки даже не стали его утешать. С каждой минутой их состояние становилось все тревожнее и тревожнее. Они не знали, — что им еще предпринять, где искать свою подругу. Узнав, что мать Ани придет домой не раньше восьми часов, они вышли во двор и стали совещаться: что делать дальше?

Решили разделиться. Тося пошла снова на квартиру к Марии Кирилловне, Наташка — в школу, а Люда Савченко — в аптеку. Через полчаса они опять встретились во дворе, не принеся ничего нового.

Наташка сказала, что она звонила по телефону из школы на квартиру к Ане. Николка заявил, что сестра не приходила.

Игорь Бунчук застал девочек у ворот дома. Он услышал повторенное несколько раз имя Барановой и замедлил шаги.

Игорь Бунчук был недаром руководителем звена СМ. От его наблюдательности не могла ускользнуть такая деталь, что девочки были явно озабочены и даже встревожены.

Сегодня на весь вечер Игорь был оставлен заместителем начальника штаба. Гриша Буданцев и большая группа ребят из отряда наследников Тимура отправились в Дом культуры промкооперации. Там, в большом отчетном, праздничном концерте детских музыкальных школ должен был участвовать Толя Силаев.

Игорь обошел трех подруг, постоял рядом, с видом человека, которому абсолютно нечего делать, и, услышав обрывки разговора, — понял: исчезла Аня Баранова. Требовалось вмешательство звена СМ. С тех пор, как началась эта история с этюдником, у Игоря были особенные причины интересоваться судьбой Ани Барановой. Поэтому Бунчук сразу приступил к выяснению обстоятельств дела. — Извините, девочки! — вмешался он в их разговор. — Здравствуйте! Меня зовут Игорь.

Увидев их удивленные взгляды, он сказал:

— Может, мне послышалось, но вы, кажется, говорили, что пропала Аня Баранова. Она же моя приятельница, почти соседка по квартире… Куда она делась?

Тося недоумевающе развела руками:

— Мы сами не знаем, что и подумать!

Такой ответ, конечно, не удовлетворил Игоря. Пришлось применить свой излюбленный прием, который позволял Бунчуку сразу очутиться в центре событий. Он задал целую серию вопросов, ответить на которые отвлеченно было уже невозможно: «Где и когда они последний раз видели Аню? У кого наводили о ней справки? В какую аптеку она направлялась?»

Тося, Наташка и Люда Савченко рассказали все, что они знали о таинственном исчезновении Ани и Марии Кирилловны.

— Самое ужасное, что Аня без пальто! А ведь на улице всего один градус тепла, — поежилась Наташка.

— И ожидаются заморозки и осадки, — докончил за нее Игорь Бунчук.

Он уже сосредоточенно теребил кончик своего тонкого носа. «Действовать быстро и решительно» — таков был девиз Игоря.

Девочки были немало удивлены тем, что «друг Ани» живо достал из кармана трехголосый судейский свисток и два раза протяжно свистнул. На этот сигнал, как из-под земли, вынырнули двое мальчишек.

— Слушать меня внимательно! — строгим тоном приказа произнес Игорь. — Известить срочно по звеньям СМ и связи: пропала Аня Баранова и учительница из ее школы, некто Мария Кирилловна. Членам звеньев немедленно собраться под аркой в первом дворе. Имеющие велосипеды должны взять их с собой. Привести мою машину. Я нахожусь в условленном месте. Действуйте!

Оба мальчика, как по команде, повернулись кругом и скрылись в глубине двора.

Не обращая внимания на эффект, который произвели на девочек его распоряжения, Игорь обратился к трем подругам с присущей ему деловитостью.

— Идите, девочки, спокойно на ваше комсомольское собрание. Вещи Ани захватите с собой. Никого не пугайте разными опасениями. Дело Ани Барановой находится в надежных руках. Не будь я Игорь Бунчук — руководитель звена СМ и заместитель начальника штаба славного отряда наследников Тимура! Всё! Точка! — воскликнул он вдруг патетически, выбросил над головой обе руки и пощелкал пальцами.

Жажда кипучей деятельности захватила его целиком.

Он скрылся под аркой, где уже были слышны голоса ребят и раздавались звонки велосипедов.

* * *

Через пятнадцать минут после разговора с девочками звено Игоря приступило к действию. Но первые результаты были неутешительны. Велосипедисты, прокатав с полчаса по прилегающим к школе улицам, вернулись ни с чем. Игорь вновь отправил их в объезд, с наказом расспрашивать подробно ребят в домах, — не случилось ли около четырех часов дня на их улице какого-нибудь происшествия.

Игорь расставил дежурные посты у дома и аптеки. Сам он находился в подъезде женской школы. Лучшего помощника — Колю Демина — отправил на своем полугоночном велосипеде в аптеку и по адресу, указанному девочками, где проживала Мария Кирилловна.

Коля вернулся через двадцать минут. Учительница с утра дома не была. Соседи сказали, что она раньше девяти вечера вообще домой не приходит. Таким образом, всякие предположения о несчастном случае с ней были пока что преждевременны. Но некоторые обстоятельства казались Игорю странными: почему, например, Мария Кирилловна не зашла в школу, как обещала, — ведь было условлено, что девочки проводят ее домой. Зачем обманула гардеробщицу, сказав ей, что пойдет в аптеку за лекарством? В аптеке Мария Кирилловна не была. Ее лекарство оставалось не полученным — это выяснил Коля Демин, упросив провизора посмотреть по журналу заказов.

Вскоре вернулись два велосипедиста, которым было поручено обследовать весь путь движения учительницы от школы до аптеки. Путем тщательных расспросов местных ребят им удалось узнать, что около четырех часов дня в Безымянном переулке машина «Скорой помощи» подобрала на тротуаре старую женщину. Вместе с ней уехала «высокая девочка, без пальто, с толстыми косами».

— Эврика! — воскликнул Игорь. — Теперь остаются сущие пустяки — обзвонить по телефону все городские больницы.

* * *

Комсомольское собрание в школе началось ровно в шесть часов. Тося, Наташка и Люда Савченко ждали дня приема в комсомол с радостным, взволнованным нетерпением, но, увы, сегодня эти чувства были омрачены беспокойством.

Тося, рискуя получить строгое замечание, время от времени убегала с собрания позвонить по телефону на квартиру к Ане. Николка, занятый со своими друзьями игрой в настольный футбол, не считал нужным подходить к телефону. Мать, очевидно, еще не вернулась с работы.

Каждый раз при появлении Тоси в зале Наташка и Люда с надеждой глядели на нее, но Тося только хмуро качала головой. Наконец, охваченные тревогой и беспокойством, девочки не выдержали и написали записку, старшей пионервожатой. Ирина Васильевна ее прочитала. Быстро прошла к столу председателя и шепнула несколько слов комсоргу десятого класса, Нюре Беловой, которая вела собрание.

Нюра тотчас остановила оратора и, обращаясь к залу, громко сказала:

— Ученицы 7-го «б» Пыжова, Сергеева и Савченко вызываются срочно к директору школы!

 

Начало испытаний

Что же произошло с Аней и Марией Кирилловной? Не ошиблись ли помощники Игоря Бунчука? Не напрасно ли они беспокоили приемные покой больниц своими настойчивым звонками? Нет, собранные ими на улицах сведения оказались верными.

Когда Аня Баранова, решив догнать Марию Кирилловну, добежала до угла, она увидела в переулке группу встревоженных людей. Образовав небольшой кружок, они склонились над тротуаром. Из толпы вышел милиционер. Аня увидела в руках у него темную барашковую шляпу и палку Марии Кирилловны.

Сердце Ани больно сжалось в недобром предчувствии. Она бросилась в толпу, расталкивая всех и крича:

— Пустите меня! Пустите! Ее пропустили.

На тротуаре, откинувшись навзничь, лежала Мария Кирилловна. Ее побелевшее, в багровых пятнах, лицо вздрагивало от частых и резких конвульсий.

Две женщины поддерживали ее голову.

Аня упала на колени, схватила худенькую, сморщенную, ставшую совсем безвольной, руку учительницы.

— Мария Кирилловна! Ах, господи!.. Мария Кирилловна! Да что же это такое?!..

— Тише! Не тормоши!.. — наклонилась к ней пожилая женщина. — Нельзя трогать! Может, это удар…

Она легонько взяла Аню двумя руками за талию.

— Ну, встань-ка, девочка. Кто эта женщина? Родственница твоя?

— Это моя учительница. Она шла… Она шла…

Не в силах продолжать, Аня разрыдалась. Ей еще никогда не приходилось так близко сталкиваться с несчастьем. Она почувствовала свою полную беспомощность. Ее ужасало сознание, что Мария Кирилловна лежит на холодном грязном тротуаре; это было так необычно и страшно…

Сразу несколько рук коснулось ее. Она услышала успокаивающие голоса:

— Не убивайся, девочка! Вызвали «Скорую»… Сейчас приедет. Поправится твоя учительница. Вылечат…

В переулке раздалось несколько нетерпеливо-протяжных гудков. Машина «Скорой помощи» подъехала вплотную к тротуару. Люди расступились. Двое санитаров в белых халатах, надетых поверх пальто, широко раскрыли дверцы кузова. Подошел милиционер.

— Куда повезете? — спросил он, записывая номер машины.

— В больницу Карла Маркса, — сказал санитар.

— Так… Карла Маркса, — повторил милиционер, делая пометки в записной книжке. — Слушай, девочка, — обратился он к Ане, — как фамилия твоей учительницы?

Аня словно очнулась. Она сразу поняла, что теперь все заботы о больной ложатся на нее — Аню Баранову. Она здесь единственный близкий человек. Может быть, от ее участия и распорядительности зависит здоровье и жизнь Марии Кирилловны. Привычная решимость вернулась к Ане Барановой.

— Фамилия — Михалева… Мария Кирилловна… Аня быстро назвала адрес, номер школы и заторопила санитаров.

— Пожалуйста, поскорей! И укладывайте осторожней — у нее больное сердце.

— Мы всех укладываем осторожно! — спокойно заметил санитар и прибавил: — Попридержи-ка, милая девушка, левую руку больной, чтоб не валилась.

Мария Кирилловна была без сознания. Ее подняли на носилках, внесли в кузов машины и осторожно уложили.

Шофер заглянул через внутреннее окошко в кузов.

— Всё! — сказал ему санитар. — Поехали!..

Аня вскочила в кузов.

Милиционер подал ей шляпу и палку Марии Кирилловны, сказал строго, но с сочувствием:

— Простудишься ты, девчушка. Шла бы домой. Без тебя доставят.

Аня решительно покачала головой, склонилась над Марией Кирилловной, придерживая носилки, оберегая их от толчков.

Машина мчалась по улицам Ленинграда, давая частые продолжительные гудки. Регулировщики зажигали перед ней зеленые огни светофоров, не задерживая на перекрестках.

И вот, наконец, больница…

Аня немного успокоилась в дороге. Ей уже не казалось теперь все таким тревожным и страшным. Но много раз потом она вспоминала весь этот путь и как она шла рядом с носилками, вглядываясь в пожелтевшее, осунувшееся лицо Марии Кирилловны. Оно казалось неподвижным, и, если бы не легкое дрожание век, — можно было подумать, что Мария Кирилловна умерла.

В приемном покое их принял дежурный врач — молодая, очень красивая женщина. Когда санитары положили Марию Кирилловну на клеенчатый диван, огороженный белой марлевой ширмой, женщина-врач обернулась и, увидев Аню, сказала ей ласково:

— Присядь, девочка, я сейчас…

Аня заметила, что доктор мыла полные маленькие руки, поливая их из резинового шланга, прикрепленного к стеклянному баллону. В нем быстро убывала мутно-молочная жидкость.

Санитары обменялись с врачом несколькими фразами и ушли, сказав на прощание:

— Сегодня уж больше к вам не приедем — больно далеко! До свиданья, Нина Сергеевна!

«Вот как! — подумала Аня. — Ее зовут, как мою маму».

— Ну, ну, не зарекайтесь, товарищи! — ответила доктор и молча протянула руки к румяной девушке-санитарке. Та поспешно завязала ей тесемки на рукавах халата.

Нина Сергеевна подошла к Марии Кирилловне, подняла кисть ее руки, проверяя пульс и поглядывая на маленькие золотые часики, потом потрогала веки больной, засунула руку под ее затылок и что-то сказала румяной санитарке.

— Василия Николаевича? — переспросила та.

— Да. Он, по-моему, в хирургическом…

Санитарка, в мягких войлочных туфлях, неслышно выскользнула за дверь.

— Ну, расскажи мне, девочка, все, что ты знаешь о больной, — сказала Нина Сергеевна. — Это, вероятно, твоя бабушка?

Оттого ли, что у доктора был такой спокойный, певучий голос и неторопливые мягкие движения, или потому, что ее звали Ниной Сергеевной и она напоминала улыбкой и этими маленькими белыми руками мать, — Аня почувствовала себя еще спокойнее.

— Это не бабушка, это моя учительница, наша классная воспитательница…

Едва успела Аня рассказать про события дня, как в комнату вошел очень высокий седой старик, в пенсне и белой докторской шапочке.

— Прибыл по вашему приказу, уважаемая! — сказал он глухим окающим баском, в котором слышалась шутливая усмешка.

Нина Сергеевна встала.

— Теперь, девочка, я попрошу тебя выйти и подождать. Я позову тебя.

Аня вышла за дверь, и, как только она очутилась в вестибюле, вновь ее охватили тревога и страх.

Где-то невдалеке раздавался частый глухой и тусклый звон, словно кто-то разбрасывал по стеклянным банкам металлические инструменты.

За окном тяжелыми хлопьями падал снег. На ветру качались редкие фонари. Они слабо освещали широкий, открытый с одной стороны двор и группу окружающих его темных деревьев. Сквер посредине двора был пуст. Снег косо ложился на кусты. Они трепетали оголенными ветками, вздрагивая от ледяного прикосновения.

Ане самой было холодно, зябко плечам и коленям. Она растирала их замерзшими руками, но это не помогало.

Вскоре девушка-санитарка пригласила ее в приемный покой. Марии Кирилловны там уже не было.

Аня увидела, как по длинному светлому коридору удалялись в глубину две фигуры в белых халатах. Они катили перед собой высокую полку на длинных металлических ножках с колесиками.

— Ну, вот что, девочка, — сказала Нина Сергеевна. — Болезнь у твоей учительницы тяжелая. Но я надеюсь, что все обойдется благополучно. Только придется ей полежать у нас — серьезно полечиться.

Аня доверчиво посмотрела на нее.

— Я очень прошу вас, — сказала она, — позаботьтесь о Марии Кирилловне как следует. Если бы вы знали, как мы все ее любим!

Нина Сергеевна погладила Аню по руке.

— Не беспокойся, пожалуйста! Доктора для того и существуют, чтобы заботиться о больных. Вот возьми и иди домой!

Нина Сергеевна протянула Ане бумажку, на которой был записан номер телефона справочного бюро больницы, и объяснила, что по этому телефону можно узнать о состоянии здоровья больной и часы приема посетителей.

Аня поблагодарила.

— Подожди! — остановила ее Нина Сергеевна. — Дома у тебя знают, что ты задержалась в больнице?

— Нет… Я не успела никому сказать… — А телефон в твоей квартире есть?

— Есть…

Нина Сергеевна раскрыла сумочку и, достав несколько пятнадцатикопеечных монет, протянула их Ане.

— Вот позвони в вестибюле по автомату. Родители, наверно, бог весть что думают!.. Как же ты так?

Аня вышла из комнаты. Звонить было бессмысленно. Мама, конечно, еще не вернулась домой. А заставить Николку предпринять впервые в жизни такое большое путешествие вечером через весь город с вещами она боялась. Известить девочек было тоже неудобно, — они сейчас на собрании. «А, ничего, — подумала Аня, — у меня теперь есть деньги на трамвай. Быстро добегу до остановки!»

Она вышла на пустынный больничный двор, огляделась, и у нее снова заныло тоскливо сердце. Угрюмо, под холодным ветром, стонали оголенные деревья. Высокие корпуса больничных зданий обступили Аню с трех сторон, и ей казалось, что за каждым окном тяжело стонет больной, а в перерывах между этими стонами раздается противный звон падающих в банки хирургических инструментов. Но ей вспомнилось милое, красивое лицо Нины Сергеевны, румяная девушка-санитарка, старый врач-великан, его рокочущий в усмешке басок: «Прибыл по вашему приказу, уважаемая!». Вспомнились их дружелюбные лица, неторопливая уверенность в движениях, спокойные слова, — словно эти люди находились в обычной домашней обстановке.

«Все будет хорошо! — подумала успокоенно Аня. — Это просто у меня «нервы разгулялись», как говорит мама. А ведь я думала, что умею держать себя в руках. Надо закалять свою волю!»

По рассеянности, занятая своими думами, она вышла к набережной у Военно-Медицинской академии и тут только спохватилась: все трамвайные остановки находятся за Литейным мостом.

Нева глухо шумела от порывистого северо-восточного ветра, тяжко билась о гранит. Тысячи ярких городских огней отражались в ее глубоких неспокойных водах, перемещались по волнам, ныряли и появлялись вновь. Огни сияли на украшенных к празднику зданиях, горели золотистыми ослепительными радугами на мачтах балтийских кораблей, на крейсере «Аврора», который повернулся лицом к своим юным боевым собратьям, словно любовался их могучей стальной выправкой.

На мосту было очень холодно. Замораживающим сквозняком тянуло от воды. Снова пошел снег, косой, мокрый, щекочущий лицо.

Чтобы немножко согреться, Аня пробежалась, но почему-то очень быстро устала и остановилась, переводя дыхание.

По мосту друг за дружкой медленной вереницей тащились трамваи. Вот один из них… Кажется, подходящий номер… Вагоны старой конструкции — с открытым входом. Можно сесть!

Аня перебежала дорогу и вскочила на подножку. В это время по другой стороне моста пронесся велосипедист. Низко пригибаясь к рулю и стремительно вращая педали, он гнал с бешеной скоростью свою полугоночную машину. Косой снег на упругом встречном ветру хлестал его по лицу, забирался в ноздри и уши, а гонщик только пофыркивал и дергал тонким хрящеватым носом. За спиной неизвестного гонщика торчал горбом туристский рюкзак. В нем лежали Анино пальто, боты и непромокаемый резиновый плащ.

Это руководитель звена СМ — Игорь Бунчук — гнал свою машину к больнице имени Карла Маркса.

Дома Аню встретили Тося, Наташка и Люда Савченко. Мамы не было.

Аня не могла говорить. От озноба зуб на зуб не попадал.

Девочки живо раздели ее, натерли уксусом, уложили в кровать, напоили горячим чаем, набросали на нее все теплые вещи, которые только были в квартире. Наташка убежала в аптеку за малиной. Николка стоял у кровати и молча глядел на сестру, испуганно моргая глазами, готовый заплакать.

Когда пришла мать, у Ани была температура тридцать восемь и девять.

Вызванный врач пока не мог сказать ничего определенного, но опасался воспаления легких. А придя на другой день утром, подтвердил свой диагноз: «двусторонняя пневмония».