Белый потолок, белые стены, какой-то человек в странной тельняшке с пуговицами протягивал мне пластиковый стакан с пивом:

– Выпей.

Я глотнул. Потом ещё и ещё, вообще я не большой любитель пива, но от него было не оторваться.

– Пиво?

– Да, здесь дают на ужин, у меня со вчерашнего дня осталось.

– Где это я?

– В лечебнице.

– Как я сюда попал?

– Тебе голову оторвало, её пришили. Но после операции стал неадекватным, и тебя положили сюда до восстановления стабильного психического состояния.

– Почему так душно?

– Тебе теперь всегда будет душно, видимо, в ходе операции зацепили душу.

– История болезни, сокращённо Ибо, – представился человек и протянул мне крупную ладонь. – А тебя зовут Фолк, я уже в курсе.

«Какое точное имя», – думал я глядя на Ибо. Человек История болезни был цвета зачитанной книги, большие руки, длинные сильные пальцы, веки его больших добрых глаз были щедро засажены ресницами, как будто их там кто-то усиленно выращивал, и когда он моргал, я видел, как захлопываются шторки объектива его взгляда на жизнь. Человек со встроенной фотокамерой. Длинные светлые слипшиеся волосы, острый, как чувство юмора, нос, алфавит зубов (когда он улыбался фарфоровым сервизом своего рта, буквой «Я», вперёд выдвигался клык, настолько эгоистично, словно все его реплики начинались с этого местоимения, и можно было его опускать в речи, позднее я понял, почему Ибо оказался здесь – он его опустил слишком низко) приятно сочетался с белизной света, человек слишком привязан к белому свету, чтобы не радоваться ему при встрече и не сожалеть, покидая его. Жизнь – это и есть то, чем он привязан, поэтому ей суждено обрываться.

– А зачем мне руки связали?

– Это смирительная рубашка, на всякий случай, они не знают, как ты себя поведёшь, когда прозреешь.

Никогда в жизни я не обнимал себя так крепко и так беспомощно. Я огляделся – в палате было шесть коек, так уж принято: людей считают по койкам. Ибо сидел на соседней и ласково наблюдал за мной.

– Ты давно здесь? – выжал я.

– Я бы сказал, частенько.

Чуть поодаль от него лежал другой пациент, руки его закинуты вверх и напряжены, как и всё тело, было впечатление, что он боролся с каким-то невидимым весом. Словно грузовик с широким бампером рта и безумными стеклянными глазочками двери, в которую лучше не звонить.

– Это человек-Охранник, на него упала штанга во время тренировки, при жиме лёжа. Теперь он под страхом, что так и не сможет отжать эту железяку, борется со всем миром. Пока никак не могут вывести из ступора, активизировать левое полушарие, чтобы он лучше шарил, так как у него полностью утратилась способность мыслить творчески, фантазия покинула его. Пока он способен только полушарить. Лучше его не трогать.

– Я так и понял. А это кто, рядом с ним, с мышью в руке?

– Человек-IT, Читер среди своих, съехал на компьютерных играх. Мышь – единственное его утешение. Она для него всё: папа, мама, женщина, работа, учёба, любовь, боль, отчаяние, поражение, счастье.

Когда у него приступы, он выжимает из мышки всё, бедное животное пищит, это невыносимо. – Серое вещество мыши высунуло небритый влажный нос между большим и указательным пальцем человека-IT, исследуя им, как сапёр миноискателем, вход в свою казённую нору. Хозяин поцеловал её любопытную морду и снова уставился в стену, как будто та была экраном его персонального компьютера. – Есть отдельная палата, виртуальная, для тех, кто запутался в сетях. Туда не пускают из-за большого риска заражения. Кто бы мог предположить, что мышь станет любимым домашним животным общества ближайшего столетия независимо от возраста и веры.

– По крайней мере, эти мыши не грызут пальцы, – почему-то ответил я. – А врач часто приходит?

– Не очень, у нас дистанционное лечение.

– Чем здесь лечат?

– Это уже зависит от диагноза. Разные симптомы, разные болезни, и у лекарств есть своя классификация. Я могу рассказать, если это интересно.

– Если это интересно.

– Антипсихотики. Они же нейролептики. Купируют симптомы психотического уровня: бред, галлюцинации. Есть типичные, такие как сериалы, ток-шоу, новости, политика – убирают хорошо, но, соответственно, могут вызывать неприятные побочные, типа привыкания и творческого слабоумия. Отвлекают человека от настоящего, от того, что происходит именно с ним, заставляя решать не свои проблемы, а человечества в целом – атипичные, к ним относятся телепередачи, нацеленные на юмор, стёб, фарс, пошлость, тупость – они недавно появились, и с ними связано много надежд на светлое будущее психиатрии: действуют мягко и, кроме «ярких» симптомов, убирают ещё аутизм, «безволие», возвращают к жизни, можно сказать.

– А что, уже кого-нибудь вернули?

– Многие возвращаются домой, к телевизору.

– Так они и так повсюду. Некоторые считают, что слепнут без телевидения.

– Здесь тоже есть.

В углу был подвешен телевизор. Он работал постоянно и громко.

– А что по телеку?

– КВН, главный врач выступает с командой.

– Почему никто не смотрит?

– Не смешно… Приелось. Как только он из ФБР в КВН перешёл, рейтинг упал. Достало уже людей одни и те же шутки слушать. Что будут лечить по-новому.

– Ещё лучше?

– Нет, просто ещё. Так вот, на чём я остановился? Антидепрессанты. Есть куча групп по механизмам действия. Из старой артиллерии – шопинг, различные диеты, фитнес, танец живота, йога. Женщины худеют, они всё время худеют, когда я смотрю на их иссушенные, измождённые лица, мне становится грустно, иногда я боюсь, что их выдубленная кожа треснет при первой улыбке. Тебе нравятся худые? – хотел он руками нарисовать в воздухе стройное тело, но прочертил две параллельные прямые.

– Разве дело в форме?

– А разве нет, ведь невозможно содержание удержать без формы, – сделал он вторую попытку и невидимые линии его рук разошлись в некий треугольник.

– Как же это удаётся солнцу? – неожиданно посетила меня газообразная мысль.

– Я понял, значит, женщина должна быть солнцем.

– Уже тепло.

– Ну и зачем тебе столько солнца?

– Чтобы проснуться. Ты не замечал, что когда его нет, люди так и ходят по улицам спящие. Уже полдень, а они всё зевают, некоторые только к вечеру в себя приходят. А худеть я отнёс бы к вредным привычкам, лучше пусть курит.

– Из относительно новых лекарств от депрессий – кредиты, туристические поездки, где всё включено, однако после первых двух недель применения имеет такой неприятный побочный эффект, как общую «активацию», и, как следствие, повышает риск суицидов при возращении.

– Смелые люди эти самоубийцы. Трудно, наверное, себя любимого?

– Гораздо легче, чем кого-то. По сути, рождение и есть начало самоубийства. Я столько в мыслях пытался мужа своей бывшей замочить, видел, как я это сделаю, и как он будет мучиться, истекая слезами, как кровью, и молить о пощаде. Но в реальной жизни руки опускаются, сразу появляются причины, дела.

– Это в тебе самолюбие бродит, обидно тебе, что она другого предпочла, забрав обратно руку и сердце, ещё прихватив и твоё.

– А главное, ноги.

– Ноги уходят в первую очередь, на то они и ноги.

– Я даже на курсы записался.

– А что, есть такие курсы?

– Полно разных тренингов личностного роста.

– Как замочить человека?

– Как довести. Вот ты как думаешь, что может человека довести до ручки?

– Только её отсутствие.

– Опять мы отвлеклись. Приятнее, и считается, что эффективнее, – Интернет, чаты, однако, дозирование У компьютерных игр нехилое антидепрессивное действие, но они вызывают привыкание, зомбируют систему ценностей… Человека-IT как раз этим и лечили.

– Передозировка?

– Пока непонятно.

– Люди уходят в виртуальные миры через окна.

– Он тоже вышел, только с четвёртого этажа. Теперь доктора ищут дверь, чтобы вернуть его.

– Есть ещё стриптиз, лёгкое порно – славится тем, что помогает в лечении эректильных дисфункций помимо антидепрессивного действия.

– Женщина разделась, и всё, – расслабил поводок своей мечте История болезни. – Вот ты многих раздел за свою жизнь?

– Я однолюб.

– Сочувствую.

– Почему?

– Потому что неизлечимо.

– Так я и не лечу.

– Далее, транквилизаторы, они же анксиолитики. Они же противотревожные: кроссворды, ребусы, газеты, журналы, судоку.

– Человека хлебом не корми, дай клеточку заполнить. Нужную букву вставить туда или ненужного человека. А газеты вам приносят?

– Полно всякой макулатуры. Вот, совсем свежий, – раскрыл он один из журналов и положил мне на грудь. На развороте обнажённая девица с атомным взглядом сжимала в руках собственные сиськи, по размерам напоминавшие пару хороших дынь, надпись снизу гласила: «Продажа атомных бомб любых размеров оптом и в розницу, звоните прямо сейчас!».

– И наши научились товар рекламировать, – заметил я.

– Сексуально. Настоящая бомба, – оживился Ибо. – Далее, ноотропы. Улучшают процессы в нервной системе и, как следствие, память и всякие прочие когнитивные функции. Здесь хорошо помогают тотализаторы, лотереи, казино, карты, игровые автоматы. У нас есть тут один, он всё слил за вечер, абсолютно всё: бизнес, квартиру, дачу, жену с любовником. Поступил прямо из игрового дома. Одно поражение – и сдуло всю пыль олигархическую.

– Куда же смотрели врачи?

– Оказывается, у него на эти препараты аллергия была.

– И где он теперь?

– Он спит, но когда проснётся, ты его услышишь. Итак, далее: антиконвульсанты, они же противоэпилептические. По типу действия: фастфуды, распродажи, салоны красоты, по особенностям припадков: секты, астрология, магия.

– Ваша палата тоже чем-то на секту похожа.

– Почему? – недовольно возразил мне Ибо.

– Убогие все какие-то.

– Это от гороскопа зависит.

– Тебя тоже этим кололи?

– А этим всех колят, с тех пор я звёзды не люблю, как посмотрю на ночное небо, так мне херово.

– Это оттого, что ты сам звездой хотел стать или даже был ею.

– Ты не помнишь, кто это сказал: если звёзды падают, значит, они на х… никому не нужны?

– По-моему, ты первый. Значит, и в Бога не веришь?

– Не верю, но это не имеет значения, главное, чтобы он в меня поверил.

– Судя по тому, что ты здесь, не очень он тебе доверяет.

История болезни только усмехнулся и продолжил:

– Нормотимики, то есть нормализующие настроение. Каким-то чудом сами распознают и либо понижают его при маниях, либо повышают при депрессиях. Очень эффективны котоводство, собаководство, разведение хомячков, свинок, рыбок. Антиконвульсанты, они же противоэпилептические, их куча целая: пластические оперативные, такие как ботокс, лифтинг, силикон и ремесленно-заготовительные: вышивки бисером, вязание крючком, рыбалка, грибы, ягоды.

– Ты знаешь, что грибы тоже разные бывают?

– Нет, я не грибник… Пациенты разные, угу… Один на днях рискнул сбежать во время прогулки, умудрился протиснуться между прутьев в заборе и завяз в сугробе с обратной стороны, такая насмешка природы.

– Лето же вроде?

– В том-то и дело, как он умудрился завязнуть в сугробе? Поступил хронический лжец, который ходил по магазинам и кафе города и проверял пожарную безопасность, умудрялся находить какие-то оплошности, получал взятки, на которые и жил… Кому-то позарез хотелось сварить борщ, так он пальцы свои в кипяток опустил, чтобы бульон был наваристей. Другой, резчик по дереву, хотел на своей подруге имя вырезать на прощание, типа «Здесь был…», может, она действительно была бревном в постели, но нельзя же так с женщиной. Был органист, который соединялся через орган с космосом, пока инопланетяне не приказали ему покинуть земное тело посредством расковыривания себе вен, в общем, много всякого… Если ты обратил внимание на двери, ручек здесь нет нигде, только дырочки, куда доктор может вставить свою, карманную. Страхуется.

– Боится?

– Видимо. Здесь никогда не знаешь, что у кого на уме, впрочем, как и в любом другом месте.

– А с этим что?

На кровати у окна замер молодой человек.

– Это Человек-Молодёжь, сокращённо – Чмо. У него кататония. Бывает такое состояние, называемое кататонией. Кататонический ступор и возбуждение. В ступоре человек может сидеть в любой, даже самой вычурной и неудобной позе месяцами, если ступор с восковой гибкостью, то телу можно извне придать абсолютно любое положение, и человек будет его удерживать, но оно может внезапно сменяться неконтролируемым возбуждением, которое чаще всего выражается в агрессии к себе или окружающим.

Я пригляделся к Чмо и узнал Колина.

– Колин! Колин! Где Бледный? – пришёл в себя я.

– Можешь не стараться, он тебя не услышит.

– Не слышит и не чувствует. То есть из него можно лепить, как из глины, всё, что угодно?

– Да, его можно прогнуть в любую позу, под любую ситуацию, в ней он так и застынет, даже если ему будет неудобно. Сейчас, правда, с появлением атипичных нейролептиков, до такого дело редко доходит.

– Что с ним происходит в этом состоянии? Почему он меня не слышит?

– Что переживает человек в ступоре, однозначно не известно до сих пор. Существует ещё такая разновидность, как онейроид. Тоже длительное сидение или лежание в однотипных позах, но сопровождаемое переживаниями галлюцинаций фантастического и даже космического содержания… С такими контакт затруднён тоже, раньше, чтобы такой человек поделился своими переживаниями или чтобы его можно было бы хоть покормить, вводили специальные лекарства.

«Неужели это про меня?» – мелькнула кометой мысль в моём правом полушарии.

– Лежание – это уже последняя стадия, я бы сказал, разложение. До такого редко доходит. Был забавный случай, когда один дирижёр в таком состоянии «сидел» в центре Солнечной системы, а вокруг него совокуплялось множество планет, которыми он мог дирижировать.

– Все в этом мире хотят только дирижировать, – подчеркнул я, отмахнувшись, меня не покидала другая боль: почему молчит Колин? Когда он выйдет из ступора?

– Похоже, он сильно двинулся на сексе, земные женщины его более не устраивали (видимо, не давали, хотя я и сам замечал, что женщины в этом плане стали более скупыми, но скорее, более предприимчивыми), и он всё грезил наладить интимную связь с внеземными, когда у него начинался припадок, он кричал: «Я могу полететь в космос, но меня не возьмут, у меня нет скафандра. Кто-нибудь мог бы мне одолжить скафандр? У меня нет этой мелочи, космического гондона. Ведь я могу вступить в связь с внеземными цивилизациями, а без спецовки это грозит биологической катастрофой, генными мутациями для всего человечества, я не хочу его подводить из-за банального секса, хотя интересно жутко, как и где устроены органы у женщин-инопланетян, как они чувствуют, моему в скафандре было бы тесно, представьте себе, как двое уединяются в кратере незнакомой планеты – я и инопланетянка. Шашлык, костерок, палатка, гитара, мы смотрим друг на друга в окна скафандров, не отрываясь, потом я начинаю её тихонько раздевать, чтобы объясняться без слов, на это уйдёт часа два, не меньше, связываюсь с Землёй, узнать, где у них может быть орган, они дают добро, но ничего больше, они растроганы этой сценой, действовать придётся по наитию, используя весь свой потенциал, опыт, я понимаю важность задания. Будущее Вселенной зависит от того, налажу ли постоянную связь, вечность не терпит случайных, и где-то внутри меня уже рождается желание (с этими словами он начинал мастурбировать), я пытался нафантазировать что-то приятное, пока из центра поступали указания отступать и не лезть на рожон, что это может испортить их представление о нашей морали, контакты – они хуже атомных бомб, их последствия непредсказуемы, но ведь дело было уже почти выполнено – оставалось немного, рука на её бедре, грудь не отличалась от нашей, я стаскиваю лифчик инопланетянки из непонятного на ощупь материала, она не сопротивляется, только несколько межпланетных слов – как хорошо иногда не знать языка! И в эту самую минуту срабатывает тревожная кнопка (я уже вызывал санитаров, не в силах больше терпеть этот спектакль) в моей голове, это центр меня предупреждает, центр нервных связей: „Чёрная дыра, вы во власти чёрной дыры, немедленно покиньте объект… моих желаний, Дирижёр, слушайте мою команду, немедленно на базу!“, (в этот момент обычно приходили санитары чтобы успокоить его), нет, ребята, теперь вам меня уже не остановить!». Однажды они замешкались, и он кончил прямо на них. Люди покоряют космос, как женщин. Это так же дорого, и кажется им, что необходимо. Когда здесь что-то не получается, разочарование гонит куда-то дальше, к неизведанным звёздам. Космос – как новый объект желаний. Нет денег – можно просто на него мастурбировать.

– Вот почему человечество связывает с космосом своё будущее и кончину. Ты веришь в апокалипсис?

– Да, посмотри вокруг повнимательней. Он уже пришёл. Для каждого в отдельности.

– А ты не похож на психа. Слишком уж хорошо в этом разбираешься.

– Моя бывшая жена – психиатр, она меня и упекла сюда сначала.

– Значит, ты считаешь, что апокалипсис – это явление чисто индивидуальное?

– Чисто. Хотя у меня есть и другие версии.

– Какие?

– Одна из самых вероятных состоит в том, что апокалипсис – это столкновение пространства и времени, что приведёт к потере и того, и другого, следовательно, жизнь потеряет всякий смысл, для неё не будет ни времени для зачатия, ни места для развития. Она мне представляется наиболее правдоподобной.

– Ты можешь мне объяснить наглядней? Я плохо представляю.

– Мы живём в долине меж двух рек, одна из них река времени, другая – пространства. Их встречные течения и заставляют вращаться Землю. Они текут в разных направлениях, но вот-вот должны встретиться, именно в той долине, где мы находимся. Есть и ещё одна, которая мне нравится чисто визуально. Помнишь ту древнюю легенду, что Земля покоится на трёх слонах, а слоны – на огромной черепахе? Пришествие в дом четвёртого слона, который упадет с неба, будет означать начало апокалипсиса.

– Эта больше напоминает шахматную партию. Слоны, с неба… Откуда ты её взял?

– Где-то услышал. Я – профессиональный музыкант, трубач с идеальным слухом. С него-то всё и началось. Однажды я начал слышать всё. Слышал, как за стеной каждый день мучил, словно беззащитного котёнка, пианино мальчик. Мне казалось, что я начинаю слышать весь дом, весь мир, мальчик фальшивил, и он тоже. Я слышал, как землетрясение на другом конце Земли не попадало в такт, лавины, несущиеся с гор, не догоняли, гром сбивал с ритма барабаны дождя, снаряды разрывали тысячу и одну восточную ночь, падающие горем слёзы заглушали взрывы, водопад канализации за стеной уносил мечты, как будто не только я их просрал, но и сосед. Мой идеальный слух обострился, как нюх у беременной женщины, я слышал всё, что имело звуки, меня разбивало на атомы цепной реакцией, но самое страшное – слышать, как занимается любовью твоя бывшая жена с другим мужчиной, когда ты её всё ещё любишь и всё ещё ненавидишь одновременно. Каждый шорох одежды, каждый скрип дивана, каждый вздох, каждый стон – всё это я живо представлял и переживал, ревность рисовала большими мазками в моей больной голове. Граффити на извилинах.

Вечерами я сходил с этого трамвая желаний в город, чтобы не сойти с ума, я понимал, что меня выживают, это психологическая атака, которую я должен пережить, переспать, перепить.

– А ты футбол не пробовал?

– В смысле, футбол?

– Хотя бы смотреть.

– Он меня напрягает. Когда сам болен, абсолютно невозможно болеть ещё за кого-то. А болеть за целую команду, даже любимую, надо много здоровья. У меня его не так много. Можно сказать, совсем не осталось, после того как жена полюбила другого. Как будто она забрала с собой часть меня, и я всё сдувался. Она мне так и говорила: «Тебе трубой все мозги выдуло». Развелась со мной, вышла за другого, другой стал жить в соседней комнате, там, где двоим тесно, третий априори лишний. Вместе они начали меня выживать потихоньку, по крайней мере, мне так казалось, это была война, холодная, как закуска. Они и дочь перетянули на свою сторону, суд лишил меня отцовства. А потом неожиданно его карьера пошла в гору, как будто он из последних сил карабкался по ступенькам, и вдруг ему предоставили лифт. Они съехали в новую квартиру, я – с катушек.

– А как зовут твою дочь?

– Мэри. А что?

– Да так, ничего, странное совпадение.

– Иначе они не стали бы совпадениями. Некому было бы падать от неожиданности.

– Продолжай, – сказал я больше из вежливости, чем из жажды общения, дав тем самым человеку возможность выговориться, даже не предполагая, что это так надолго.

– Я замкнулся, и даже работа, в которой я души не чаял, уже не радовала, даже друзья…

Как-то в выходной день я проснулся в полдень, не зная, чем конкретно заняться, и рассуждал: пока всё неплохо. Планы в подсознании клеили обои. Представлял, что можно сделать за день, что хорошего и для кого, я всегда хотел начать с себя, но появлялись другие, которым было хуже, либо они тоже не знали, они мне звонили: «Привет, чувак! Как дела? Давай сегодня сделаем что-нибудь клёвое, нечто хорошее для человечества!». Я был не против, хотя знал наперёд, как это выглядит, и сколько необходимо выпить, и с кем, и за что, я соглашался и слушал их предложения: «В баре нажрёмся или просто посидим за бутылочкой на твоей кухне, покурим». Я им ответил: «Отличная идея, мир нами будет доволен, скажет: „Вот чуваки порадовали, жертвуя собой, личным временем, греют меня своей любовью, не дают подохнуть, я спокоен за будущее“». Решили прожечь этот день как следует, не так, чтобы целую жизнь, но его – точно. Только я так подумал и уже договорился о встрече, как три тонны углекислого газа сжали моё дыхание, безумные собственные глаза, я видел без зеркала – в них растерянность, не хватало воздуха, организм испугался, страх нагнетал мозг, мозг всегда нагнетает, что можно вот так вот бесславно сдохнуть в ожидании скорой, пожалев о цистерне вина, выпитого за всю жизнь, и ещё двух – какой-то бормотухи, в пятидесяти процентах случаев – с людьми, с которыми сейчас даже на очко не сел бы, о нервах, выжженных, словно в жару лес – бестолково, по пустякам. Я проглотил таблетки, но понял, что нужны люди в белом, позвонил 03, лежал и думал «Кто из них будет раньше – те, кто заберут с собой, или те, кто помогут выкарабкаться?».

Тут проснулся человек-Казино:

– Ставлю всё на зеро, – прокричал он на всю палату.

– Да, да, именно, я чувствовал себя нулём на тот момент. Когда тебе плохо, ты начинаешь хоронить себя заживо, даёшь последние указания близким, Богу – просьбы: «Может, не сегодня? Позволь ещё посмердить, мы же друзья…», но это не помогает, последняя стена, отделяющая тебя от него, выстроена из медикаментов. Доктора расследуют горящий кусок человечества, кусок говна, было время, когда он ароматизировал, теперь же его увозят в каталке, белыми халатами подтирая кафель. Нужно оставить, до свидания, полной надежды, она набрала в весе за последнее время. Иногда честнее будет сказать ей «Прощай», я не любил полных. Нет ничего громче, чем молчание, и я заткнулся, – с грустью констатировал Ибо. – Она меня об этом попросила, и я научился слушать стены, что они могут сказать, кроме как пожаловаться, что обязаны всё время стоять между нами, а хотели бы сесть, я запирал на ключ вход в пищевод, рассадник моих словосочатаний, где рот обречён на зубы, но я не кусаю, не огрызаюсь даже, искал бессмысленно другие развлечения, их было на так уж много. Нет ничего тише крика души… В отчаянии я начал играть на трубе, в дверь колотила жена с новоиспечённым мужем, я не открыл, приехали все: МЧС, скорая, скорая из психушки, милиция. Меня укололи, я и не сопротивлялся. Очнулся здесь, в палате.

– Как тебя пришлёпнуло неожиданно, – представил я эту весёлую картину семейной драмы и добавил: – Я тоже иногда просыпался в выходной, выходил завтракать, там на столе разбросаны крошки вокруг откушенного бутерброда, как будто кто-то меня самого перекусил пополам, спасал только холодный душ или прорубь.

– Ты что, морж?

– Да, я ходил иногда в свой Зоопарк Победы искупаться в проруби. Взбадривает так, что до вечера хватает. Никаких мыслей о суициде, даже убить уже никого не хочется.

– Не знаю, меня природа не трогает, не интересует, и я её стараюсь не трогать, в этих белых стенах я остыл, выспался… Приютили, как бездомную собаку: миски с едой, таблетки с покоем, инъекции с безразличием. Здесь я понял, что жизнь, моя да и вообще всего народа, – это только эрекция, раньше я думал, что это эволюция. Откапывая культурные останки, играя вальс, мы наступали на ноги тем, у кого они есть, ломали пальцы, мы все – звенья этой долбаной реакции ядерной. Мы рано завтракаем, из боязни остаться голодными днём, мы ужинаем поздно из страха остаться голодными без любви ночью, мы улыбаемся совсем не тем, кому хотели, боясь оказаться непонятыми и отвергнутыми. Мы работаем там, где уже надоело, в страхе быть безработными, мы живём лишь по причине боязни оказаться мёртвыми. Мы сочувствуем тем, у кого их нет, чувств, боясь показаться бездушными, мы ослеплены навязчивой идеей спаривания, из кошмара прослыть одинокими мы покупаем всё больше вещей, не подозревая, что это и есть вещественные доказательства духовного бессилия. Мы отмечаем праздники, радуемся кем-то придуманным датам, потому что настоящих праздников у нас нет или мы их таковыми не считаем. Нет, мы сперматозоиды мечтающие жить в яйцеклетках. Я, как никто, чувствовал себя этим сперматозоидом.

Он говорил с таким воодушевлением и страстью, будто искал, но не находил доверия. Руки Истории болезни жестикулировали так отчаянно, что хотелось их чем-нибудь занять, как это делают с артистами в драматических театрах. В борьбе с их чрезмерной жестикуляцией режиссёр им суёт что-нибудь в руки – кому шпагу, кому свечку, кому платок, или в рот – кому сигарету, кому дуло, кому губы. Так как реплик на всех не хватает, в драме, как всегда, не хватает слов, иначе герои смогли бы договориться до мелодрамы. Несомненно, я видел перед собой человека ранимого, раненого на всю голову или уже убитого собственным горем. Мысли его то и дело сбивались, перескакивали с одной на другую, будто хотели перепихнуться по-быстрому и размножиться, но в этом я начал постепенно находить некоторую систематизацию, как покорение крутой горной вершины, когда дорога петляет по долгому серпантину, постепенно сокращая дистанцию, подходит к цели, к самому главному. Я не перебивал монолог, понимая, что монолог вечен – его не перебить, просто когда некому слушать, он приобретает форму внутреннего.

И он продолжал:

– В доме моём никого, только тени людей (бывших родственников), на улице никого, погода безлюдная.

– Если что-то не клеится, вали на климат, – втиснул я свою мысль в его притчу.

– Столько часов изуродовано любимой работой. Представляешь: целый день провести в яме, пусть даже в оркестровой, как в братской могиле музыкантов? Я её всегда оставляю в оркестре. Домой, некоторые её тащат домой, как проклятые, но я не беру, даже если мне не с кем спать, я уже привык спать ни с кем, я спал со своей трубой.

«С чем только люди не спят», – подумал я про себя.

– Мы всю жизнь к чему-то привыкаем, к мысли о смерти, мы умираем от смеха, среди открытых, как в стоматологии, ртов, после дурацкой шутки. Мы умираем от жажды, летом, которого ждали больше, чем оно могло бы быть. Мы умираем от головной боли, после контрольного выстрела, умираем от душевной, от неё нет анальгетиков, умираем от холода, зимой, которая надевает белый халат в операционной – вытянуть душу. Мы умираем от стыда, когда невольно вырвавшийся пук срывает начало симфонического концерта.

Здесь я уже не мог сдерживаться, и рассмеялся за весь симфонический оркестр: идеальный слух умирает от идеального пука. Это классно!

Но ему было не до смеха, он вошёл в образ:

– Мы умираем от любви в одиночестве ещё быстрее – среди людей ввиду её отсутствия, мы умираем от тоски – не нужны никому, когда никто не звонит, или только те, кто тоже от неё умер. Мы умираем от досады, когда бутылка водки, купленная на последние деньги, была разбита лучшим другом – какая после этого дружба? Мы умираем от горя, если оно нас коснулось и уже трогает, схватило за горло, все наши привычки сводятся к одному – мы привыкаем умирать.

– Привычка умирать?

– Да, её нельзя бросить.

– Ставки сделаны, ставок больше нет! – вновь завопил человек-Казино.

– Самое паршивое время было начало весны, когда все ходили с голодными от жажды любви глазами. Я ездил на работу и видел на обочинах снег, грязный и старый. Не таил снег наших отношений, а мы всё ещё относились к этому миру, в другой что-то нас не пускало: квартира, работа, продолжительность жизни: ещё не время, – я всё время об этом думал. А люди в автобусе бесполезно продолжали смотреть в окно.

– Как ты думаешь, что они там видели, что они там видят?

– Не знаю, весну, солнце…

– Нет, они видят только то, что жизнь бесполезно проходит, но не придают этому значения, так как в соседних машинах – те, кому она удалась (так они считают), и желают этого своим внукам и детям. Рядом высокопородистые машины, лиц не видно, они намакияжены, у них охрана, собачка, голубой маячок. Вот это жизнь, они её распорядились грамотно и распоряжаются, так думают те, кто в автобусе, здесь счастья ноль, даже нет счастливых билетов, люди превратились в говно от боли, хроническая боль за Отечество. Отечество в безопасности, но в общественном транспорте, куда оно едет в автобусе? Люди смотрят беспомощно в окно и не видят, что старый снег уже не тает, стекло засрано, следовательно, то, на что они смотрят – тоже, целый мир засран.

– Что им делать? – обратился он ко мне.

– Откуда я знаю. Ехать до конечной.

– Им необходимо выйти из своих меркантильных идей, слов, мыслей. Но им не хочется.

– Зачем им выходить, если они ещё не доехали? – поинтересовался я.

– Чтобы увидеть, каким мир может быть чистым.

– А ты не пробовал как-нибудь развлечься, снять проститутку или хотя бы маску жертвы со своего лица?

– Я пытался… Даже пытался флиртовать с женщинами. Но они, как никто, считывают убогость. Либо испаряются, либо начинают меня жалеть, а если тебе нужна другая? От нелюбимой женщины только усталость. И от жалости тоже. Я пытался хоть на чём-то сосредоточиться, хотя бы на людях, которые меня окружали, но они всё больше разочаровывали. Разочаровывает очарование. Когда-то и я восхищался людьми и своей счастливой страной. Пока не переехал в большой город и не снял розовые очки где-то через месяц. Здесь слепит глаза контраст роскоши и нищеты. Раз в месяц я заходил поправить счета в ближайшую кассу. В кассе толпился народ, поочерёдно они что-то протягивали в окошечко, без герани на подоконнике, из пуленепробиваемого стекла. За ним такая же пуленепробиваемая женщина принимала деньги, что их объединяло? Тётку, всю жизнь считающую чужие купюры, ползущую червем живую очередь из нищих стариков и старух с древним запахом, с запахом того света изо рта, гасящих свет… Телефон, квартплату своего запущенного жилища, среднего возраста женщин, с грустными от рождения детьми неврастении. Там я увидел девушку, милую, стройную, явно из другой жизни. Как туда занесло эти ноги в вазе чулок? Она среди доведённых до отчаяния людей – потенциальных преступников, готовых натянуть её чулок на голову и устроить своеобразную перепись населения. Среди охранников кассы с остатками собственного мозга. Чего у них в жизни никогда не было в достатке, что их всех связывало?

– Дай мне подумать.

– Денег, – тихо произнёс я.

– Вот я о деньгах никогда не думал.

– А о чём ты думал?

– О женщине.

– Так это одно и тоже.

– Ты считаешь, что она ушла из-за денег?

– Может, и наоборот, из-за неё уходили деньги.

По тому, как исказилось лицо Истории болезни, я понял, что перегнул палку, и попытался капитулировать, чтобы не накалять ситуацию, взяв инициативу на себя:

– Вот я иногда после работы, после стройки проводил время в кафе, иногда в кафе лучше, чем дома, что я видел, первое что бросалось в глаза: людям здесь чего-то не хватает, они ищут… Друг на друга глядя, вертят соломинкой в трясине коктейлей в задумчивости, в недосказанности. Кто-то признаётся в любви к экрану, любимый там – в компьютере, у всех у них давно этого не было, только подлива: радость отмщения, лжи белые зубы, накрашенные глаза нужды.

Неожиданно История болезни перебил меня своим старым воспоминанием, которое сидело в его сердце, как осколок той коммунальной войны, и не давало покоя:

– Знаешь, что меня больше всего обидело, когда она мне сказала: «Ты спёкся, чувак, отдохни от творений, твой половой акт творчества – занудство, он однообразен, однообразнее, чем в постели, сюжеты, повороты, позы повторяются, мысли законсервировались, им негде перепихнуться, в твоей голове больше нет для этого места, ты слишком предсказуем, отдохни, займись огородом». Демократия на словах и тоталитаризм в постели, – глядя куда-то вдаль, подытожил он.

Я постарался вернуть Историю болезни в своё кафе:

– Им не хватало давно – нормального человеческого общения. Вылакав кофе, они оставляли эту грусть, как чаевые, садились в авто и надевали другие маски: лица в окнах автомобилей, как кактусы на подоконниках, цветущие раз в году. Что их роднило с теми, в людской подземной реке, в которой я барахтался по утрам, в метро, с теми, что образовали стены с видом на женщин, потерявших изюминку из-за нудной бездарной работы, на гастарбайтеров, потерявших родину, на студентов – время, на мужчин – мотивацию, что я не видел в этих разных глазах? Скажи мне, что, Ибо? – вновь озадачил я его.

– Ты не даёшь мне подумать.

– Я не видел мелочи – счастья. Что такое, по-твоему, счастье?

– Счастье – это когда ты об этом не думаешь.

– Неплохо.

– Если я начинаю об этом задумываться, значит, у моего счастья проблемы.

– У твоего счастья большие проблемы.

Но Ибо уже не слышал и перетянул на себя одеяло:

– Как я раньше любил весну, если бы ты знал.

– А что теперь, не любишь?

– А теперь всё это мне напоминает хорошую мину природы при плохой игре на чувствах. Труднее всего было в выходные, но я уверен, что их придумал кто-то очень умный, для меня это был выход, выход на волю из рабовладельческого строя в открытый космос, в цивилизацию, к условиям жизни. Они необходимы для настоящей, иначе она условна. Улица на весне, лица на улыбках, только деревья нездоровы, у них набухли почки, морщинами веток изрезан взгляд неба, сердца горожан оттаивают потихоньку, у природы отходят воды, по мне идут лужи, и я понимаю, что в одиночестве нет смысла, вот за это его обожаю. Пробегают случайные тараканы в голове, их не вытравить ни алкоголем, ни приплюснуть тапком, город идёт по мне весной.

– Весна – время ляпов и беспечных прогулок, – вставил я как воспоминание своей последней весны. – Она мне напоминает прекрасный недуг. Влюблённые в коме, они гуляют по улицам и друг по другу.

– И я выгуливал среди одинаковых тел, разбитых тем же умным, кто выдумал выходные, на мужчин и женщин. Меня интересовали последние (на тот момент я уже несколько лет не спал с женщинами, и казалось, забыл как это делается), но чем больше, тем сильнее я убеждался – лучшие женщины только в постели. Все махинации до похожи на плохой театр. Ты рукоплещешь ей, сажаешь букеты в вазы её объятий и ждёшь, как охотник, удобного момента для нападения (когда она скинет занавес) для последнего удара нежностью, кто на кого охотился, до сих пор не ясно… В конце концов всё приедается, сытость от отношений, потом тошнота и рвота, и головные боли, их не перезагрузить, нет функции обновления, ещё появляется третий лишний, на троих соображаешь, разливая собственную кровь. Это было не в моих силах, та, что мне действительно нравилась, осталась в чужой постели.

– Лучшие женщины остаются в постели. Так ты до сих пор любишь жену?

– Выходит, что так. Однажды, ещё в самом начале наших разводных мостов, она меня спросила: «Любишь меня? Зачем? Давай будем просто дружить, дружба – она прекрасна, ни к чему не обязывает, ни свадеб, ни родственников, ни общих врагов в их же лице, ни общих квартир, они так плохо делятся на два, ни разводов, ни любимых детей, они ещё хуже делятся на два, ни грязевых оральных потоков, ни ласковых. Ночи без сахара, дни без лимона. Ни нежности, ни секса, ни его отсутствия, ни утра на кухне, ни вечера в спальне, ни радости, ни печали, ничего, дружба – это то, что сделает нас неуязвимыми».

– Что же ты ей ответил на это? – не доверяя дружбе между мужчиной и женщиной, спросил я.

– Я не был готов к такому повороту, что у меня из рук вырывают любимое тело, как игрушку у маленького ребёнка: «Я не против дружбы, но при этом хочу тебя, ты думаешь, мало друзей которые дружат, но не прочь и потрахаться?». Она мне: «Но это уже не дружба, унисекс какой-то, именно униженный секс, я знаю, что некоторые не прочь и женой друга разлакомиться, но ведь это совсем никуда не годится, отрывать таким инструменты. Хочешь, я тебе скажу начистоту? Ты же не глупый, ты знаешь, как переводится „Давай расстанемся друзьями“? Что молчишь, амёба, играющая на трубе, это переводится: достал ты меня, постарайся испариться, а то у меня мировоззрение искажается».

– Выходит, ты тоже однолюб, – попытался я поддержать его чахнущее настроение.

– И люблю, и ненавижу одновременно.

– Тяжело. Теперь я понимаю, отчего тебе башню сорвало. Что говорят доктора?

– Прогрессирующая шизофрения. У нас полстраны скрытых шизофреников, просто они шифруются или их ещё не продиагностировали, многие даже на руководящих постах. Я лично был знаком с некоторыми, но тогда ещё не понимал, что они больны, думал, это что-то личное из них выпирает, у кого пузом, у кого щитовидкой, а оказывается, уже общественное. После того как я первый раз здесь отлежал, у меня как будто мировоззрение изменилось: я выхожу на улицу, на квадрате неба круглое солнце, спускаюсь по ступенькам, на иерархической лестнице загорают бомжи, они опустились на самое дно, в глиняных лицах отражение никому ненужных зрачков (нужды и скорби). Я перестал видеть людей, тех, что спереди, тех, что сзади, я посреди той самой лестницы, люди мне как будто бы стали не нужны, никуда не тороплюсь, не опаздываю, я не вижу ни преимуществ, ни недостатков, было такое впечатление, что кто-то другой проживает за меня эту жизнь, которую я просрал.

– В жизни засранца недостаток только в бумаге, – воспользовался я паузой. Краски его эмоций были настолько густыми, что не успевали высыхать в моём воображении, я всё время пытался как-то придержать быстрых коней его мыслей, поглядывая на кнопку вызова санитаров, наверное, чаще, чем президент перед отставкой – на ядерную. Но он всё не унимался.

– Я не чувствую голода, я не вижу, что ем, мне всё равно – апатия. Я не знаю, чем она была выражена, отсутствием времени, безразличием к самому себе, к своему здоровью, я себя не вижу, как и то, что жена сделала новую причёску, я и раньше не уделял ей внимания.

– А если бы она постриглась налысо? Для того чтобы заметили, нужна жёсткая альтернатива. Ибо, у тебя найдётся сигаретка?

– Нет, я же бросил.

– А… Мне показалось, что тебя, – пошёл я в атаку, потому что уже не мог больше слушать, я же не священник, в конце концов. У меня начали чесаться нервы.

Шизофрения – это заразно. Встречаются в жизни такие люди, которые без всякого разрешения начинают наряжать тебя, словно ёлку, своими болячками, хотя ты им даже не родственник, а они всё тащат тебе в ухо тележки своих проблем и нерешённых вопросов. Ты, в силу своего благородного воспитания, не можешь сказать: «Хватит, заткнись, зае…». Тебе уже хочется сходить к лору, почистить уши, и ты звонишь Богу и молишь только об одном: пусть это будет последнее его предложение, сделай так, чтобы он замолк.

Так и не дозвонившись, я перевёл внимание на пациентов, которые, судя по их равнодушным лицам, слушали эту исповедь не в первый раз, как затасканный шлягер с дурным запахом изо рта вечного радио.

– Я не видел, что у меня уже нет жены, только слышал её ночные стоны – женщина и в экстазе женщина. Я не видел солдат, мечтающих о войне, разве что желающих стать генералами, взбираясь по той же лестнице верхом на танке, они ехали, хотя боялись, они показывали своим женам звездочки в небе, которые обязательно станут звездами, в ночном небе спальни, на кителях обезглавленных, висящих на стене вместе с драными обоями казённой квартиры. Я не видел картонных лиц в телевизоре – шуты, я им не улыбался, и все эти передачи, где люди рожали смех, залупались сами над собой, как-то уже задрали, я понял, что страна смеялась, только ради того, чтобы не заплакать.

Вновь взглянув в бесцветные глаза напротив, я увидел там ещё бездну выстраданного, но нераспакованного. Необходимо было воспользоваться паузой и чем-то его отвлечь:

– А это кто, всё пишет и пишет… – кивнул я в сторону человека в позе настольной лампы, у которого вместо тумбочки стоял маленький холодильник, а под кроватью алюминиевыми рудниками поблескивали пустые банки из-под пива.

– Это Хэнк, так он себя называет, известный американский писатель и поэт времён холодной войны.

«Вот это спасительно дерево, в чьей тени я спрячусь от Истории болезни, видеть которого стало утомительней солнца в этой пустыне коек», – подумал я.

– Слышал. Даже собирался почитать.

– Вечно пишет что-то. Стихи мне понравились, действительно хорошие стихи.

– А разве стихи бывают хорошие?

– Думаю, он лучше ответит на этот вопрос.

– Хэнк, тут один новенький хочет у тебя взять интервью.

– А сколько вопросов?

– Не больше десяти.

– Если пивом угостит, то пусть валяет свои вопросы. Только давай сразу на «ты», не люблю фамильярностей.

* * *

– Так бывают хорошие стихи?

– И стихи могут быть хорошими, если нажрутся.

Я точно не понял, кто должен был нажраться – их читатели или авторы, но, скорее всего, и те, и другие. Не стал выяснять. Он продолжил:

– Когда мне плохо – я пишу стихи. Когда мне очень плохо – я пишу хорошие стихи. Когда мне хочется умереть – я пишу бессмертные.

– А когда тебе хорошо?

– Когда мне хорошо, я ничего не пишу, зачем человеку писать, если у него и так всё хорошо?

– Давно пишешь?

– Люди начинают писать, когда им уже нечего сказать. Честно говоря, я не помню, может, год, а может, всю жизнь.

– Классику любишь?

– Пробовал.

– Ну и как тебе признанная поэзия?

– Как вялый секс, как будто писали, ударение в последнем слове можешь сам поставить, пластилиновым членом. Ты знаешь, о чём грустят лирики? О жестокости, им твёрдости не только в характере не хватает, и пишут для таких же точно баб, они и есть самые аморальные существа, им вообще любовь не нужна, а так, чтобы было о чем потереть, те, что с мыслями о высоком, ещё более замороченные, озабочены на причинные темы, только всё у них прикрыто ностальгией осенней и подмочено скучным дождём, одним словом, лирики. Давай не будем касаться профессиональной темы, – запнулся вдруг, улыбаясь сквозь седеющую бороду, поэт.

– Ок, так что для тебя касание, Хэнк?

– Коснуться чего: темы, руки, задницы?

– Я имею ввиду тактильную сторону этого вопроса, в общем, лапать.

– Я скорее распускаю язык, чем руки… Очень трепетно отношусь к женщинам, но зачерпнуть в ладонь упругое женское филе всегда приятно, хотя и небезопасно. Тактильное недомогание – причина пощёчин, дуэлей, измен. Красивые формы всегда хочется тронуть, потом уже душу, сердце, если до этого дойдёт.

– Ты имеешь ввиду чувства?

– Красивое слово, которое потеряло свой смысл где-то между прелюдией и постелью. По-моему, чувства – не что иное, как деградировавшие инстинкты.

– Тогда через что лежит путь к сердцу женщины?

– Путь к её сердцу? Конечно, через внимание. Чтобы добиться женщины, необходимо стать её зеркалом с идеальным отражением. В общем, душой. Если душа мужика кривая, то и баба сутулая и забитая. Покажи мне женщину – и я скажу, насколько внимателен её мужчина.

– А как ты себя чувствуешь в тусовке?

– Никак! Как можно себя чувствовать на сборище бесчувственных тварей, конечно, они добились многого, но многое – ещё не всё, оно ничтожество по сравнению с остальным, у них есть выбор, но нет остального, которое за деньги не продаётся, они в красивых машинах, хорошо пахнут, бреют волосы в нужных местах в определённое время у ярковыраженных стилистов, блестят так, что взгляд соскальзывает, одежда подчёркивает то, что уже не способно тело, изысканную еду они перекладывают в отверстие разговорчивых губ в дорогих ресторанах, стеклянных кафе, в компании таких же юбок, воротничков и галстуков, громко смеются, если шутка дошла по адресу, до нужной извилины, если не дошла, то тоже смеются, чтобы от них не веяло одиночеством, одиночество сдувает даже приятелей, по выходным у них культурная программа, высокий уровень отношений скисает, к третьей ночи после концерта и дискотеки – пялево, в крайнем случае – минет, каждый находит в этом своё удовольствие, потому что мы все в итоге сосём у одной и той же жизни, а тех, кто хотел просто трахнуться, трахает скука, даже когда телефон не умолкает – дура опять звонит, дурак или дура – все ищут одного и того же, его величества кайфа, кайф всегда исчезает слишком быстро, они выходят за ним на улицу раздетыми, накрашенными, утомлённые алкоголем, деньгами, наркотой, бездельем, крикнуть: «Трахни меня, улица, трахни город!», а он не хочет, он не еб… кого попало, и их берёт кто-нибудь другой, почти любимый, я и сам этим пользовался, но достало или выдохся, у меня даже нет сил завидовать, наблюдая за этим, я нахожу одну лишь разницу, что мне пришлось сделать самому разбег, не имея стартового капитала, дорогих родителей, дорогих трахоборцев. Способны ли нынешние тусовщики хотя бы месяц протянуть без их помощи, чтобы почувствовать остальное?

– Здесь ты очень тонко подметил. Только что с Ибо обсуждали его проблемы.

А я смотрел со стороны и думал: «На сколько тебя хватит?».

– Мы даже поспорили с Читером на пиво, я проиграл. Ты терпел слишком долго. Нельзя быть таким терпеливым. Переизбыток терпения ведёт к геморрою, и прямо и косвенно, – усмехнулся Хэнк. – Всё, кончились вопросы?

– Погоди, Хэнк, что ты думаешь о политике? – не обращая внимания на реплику, продолжил я.

– Политика – это куча дерьма, одни там живут, заседают, сидя откладывать удобнее, создают семейные кланы, плодятся, тушат конфликты, разжигая войны, другие всей жопой пытаются в эту кучу влезть, большинство же только нюхают при попутном ветре, часть из них бежит на вонь, остальные никуда не бегут, так как сами не прочь повонять, они стараются понять, при каком режиме вони будет меньше, но меньше не будет при любом и хреново будет при любом: не тебе, так мне.

– От чего же тогда зависит благосостояние?

– Нефть контролирует наше всё, она снова пошла вверх на радость кровососущим на бирже, из бензоколонок, из-под земли, земля проиграла и режет вены, это назовут апокалипсисом – она хочет покончить с собой так, как хотели когда-то вы, вам наплевать, пусть подыхает, её не спасти, кто-то сидит на задвижке нашего национального богатства и управляет миром, делая вид, что останавливает кровотечение очередной незапланированной войны, я заправляю машину, в жопу ей шланг с кровью земли, поеду своей дорогой, меня ждут на службе, дома, в женщине, в её чудной норе, за городом на кладбище… Всем надо ехать, стоять слишком долго, разные машины нафаршированы мясом разного сорта, среди богатых тоже есть нищие, их ещё больше, чем среди бедных, нищие на нищих машинах – так им кажется, когда они смотрят на дорогие, они рвут свою задницу и пытаются перекинуть её, порванную, в другую машину, подороже, многие сдохнут от разрыва, так и не поняв, что играют в чужие игры. Перед смертью придут к доктору и скажут: «Доктор, у меня проблемы – я хотел быть самым крутым и ездить со своей второй половиной на тачке получше, но порвал жопу, я умираю, зашьёте? Можно большими стежками, подешевле, мне ещё оплатить кредиты». Он заглянет и холодно ответит: «О, как вас раскорячило, ваш случай не уникален, сегодня уже были с порванными задами кредитов, из-за дачи, из-за квартиры, даже из-за новой кухни, когда вы поймёте, что всегда есть что-то покруче, чем вещи, я вашу дыру заштопаю… Но вы не поймёте, это хроническое заболевание».

– Ты так много материшься, но так гармонично. Как это у тебя получается?

– У меня это получается, потому что я сам получаю от этого кайф, мат – это ударение в нужном месте в нужное время ненужному человеку.

– Как тебе современная молодёжь?

– Высранному предыдущим поколением с таким трудом живётся легко, последующим – всегда легче.

– В чём видишь их главную ошибку?

– Они во всём пытаются достичь оргазма, но ведь оргазмировать всё время невозможно, да и это может надоесть, и это может войти в привычку… Там, где могли бы войти они. Достал ты меня, корреспондент, лимит исчерпан, пойду отолью… И про пиво не забудь.

– Поэт? – присел на мою койку Ибо.

– Да, ты был прав, бывают хорошие стихи…

После этих слов, словно по заклинанию, дверь в палату отворилась, вместе со струёй свежего воздуха внесло врача с санитаром. Их белые халаты сливались с белизной стен до такой степени, что некоторое время мне казалось, что в палату вошли две говорящие головы. Они внимательно осматривали больных, расспрашивая их о состоянии, хотя нищета в здоровье была настолько вопиющей, что об этом можно было и не спрашивать. Скоро очередь дошла и до меня. Врач пристально посмотрел мне в глаза, будто хотел их выколоть своим колючим взглядом, но сетчатка выдержала:

– Вы родились в рубашке, выжить после такого… – многозначительно вздохнул он, глядя на мою смирительную рубашку. – А эту можно снять, хотя зрачки до сих пор расширены, вы видите слишком много, и мы решили вас временно оградить от общества, во избежание эксцессов и осложнений, кроме того, болезнь ваша может быть заразна. Будем переводить его в одиночную камеру, подготовьте соответствующие бумаги, – обратился он к старшему санитару.

– Надолго?

– Не знаю. Пока вы не войдёте в состояние ремиссии. Всему свой срок.

– О каких сроках идёт речь?

– Не волнуйтесь, у вас будут отличные условия.

История болезни захлопал глазами, как страницами, сказав что-то невнятное, подошёл к своей койке, лёг и накрылся одеялом.

– Я вас доведу до ручки, а дальше поведёт старший санитар, – сказав это, врач достал из кармана металлическую ручку, проколол ею дверь, провернул, дверь отворилась прямо на центральную улицу города. Не обращая на нас никакого внимания, она шумела снаружи в наряде из салонов, кафе, бутиков. По улице лилась горячая сталь, на тротуарах полоскался хлопок, накинутый на верёвки измождённых летом тел. Первые проезжали, не замечая вторых, они торопились, вторые тоже торопились, но они ещё не могли себе позволить этих железных костюмчиков и брали город ногами. В этом преуспевали женщины, они выбросили на прилавок самое свежее мясо и придали форму тому, что уже потеряло былую свежесть. Лето завоёвывает ногами.

Всего одна стена, и ты уже на свободе, летний воздух был пьян, бутыль вечернего неба разливала красное по выпуклым бокалам облаков. Часть пролилась прямо на скатерть горизонта, но её никто не торопился вытирать. Я оглянулся на дверь, из которой мы вышли, рядом со входом висела табличка: «ООО, Общество с ограниченной ответственностью».

– Так это было наше общество?

– Да, разве не похоже?

– Не знаю, я его представлял не таким ограниченным. Мне кажется, я вас знаю, только не могу вспомнить, где именно мы встречались.

– Это вам не поможет.

– А куда вы меня ведёте?

– К одиночеству, это рядом.

«Стоит только выйти из общества, и ты уже одинок», – подумал я, когда мы свернули в какой-то тёмный проулок с зелёными стенами кустов, который медленно перешёл в выкрашенный в похожий цвет коридор. Ни лампочки, только белый силуэт от халата санитара. Наконец, мы остановились перед дверью, с табличкой «ЗАО Акционерное общество закрытого типа». Санитар достал из кармана халата точно такую же, как у врача, металлическую ручку, вонзил её в мякоть двери и открыл.

– Прошу. Прошу вас – никаких акций, это бесполезно, есть такие двери, которые открываются только снаружи.

Я вошёл, то ли испугавшись меня, то ли обрадовавшись внезапной свободе, мимо меня проскочила полураздетая пустота. Петли проскрипели: «Прощай». Вход перестал быть выходом.