Это было до того непривычно, что приходилось часто вертеть головой.

Все верно, все правильно. Вот он – всесильный (после бога и василевса) Никифор. Вот он – привычный и своеобразный Константинополь. Вот они – глупые, умные, праздные и суетящиеся людишки. Вот они – торжественно необъяснимые небеса. От чего же Никифор чувствует себя неуютно? Ведь все так прекрасно, что большего желать, только Господа гневить.

Нужно было все же начать день как обычно; с тысячи утренних докладов мелких чиновников и доносчиков, с вороха документов, с глубоких раздумий в дальней комнате дворца. А потом уже велеть нести себя к воротам дворца. Не ждать под ними, как к этому он привык за многие десятилетия несения службы, а раздвинуть их створки силой власти, как огромный корабль рыбацкие лодки. И не важно, кто утонул и кого раздавило. Важно то, что корабль Никифора идет нужным галсом, и никто и ничто его не остановит.

Это он задумал несколько дней назад. Вот так – не явиться в привычное время на глаза василевса и всего двора, а на много позже, когда его сверх позднее появление обеспокоит многих… И многих озадачит. Вот только как непривычно провести все утро в безделье, тянуть время, как старуха нитку из комка шерсти, класть под худой зад руки, что сами по себе тянутся к книгам и документам, и не звать никого к себе.

А потом, в поздний шестой час, велеть слугам готовить ноши, но не те, роскошные, к которым он уже привык, а первые, приобретенные Никифором за малые деньги, когда он получил чин помощника эпарха столицы.

Усевшись на простые ноши и поднявшись на плечах крепких носильщиков, Никифор и стал вертеть головой. Уж очень не привычен был для него путь в столь позднее время. И людей совсем немного, а те, что спешат навстречу, не узнают и не кланяются ему. Да и сами носильщики что-то уж очень медленно несут его туда, где по замыслу парадинаста империи мудрого Никифора должно состояться нужное для него действие. Но не опоздать бы. Иначе пойдет что-то не так. Как жаль, что проклятые латиняне в своем желании унизить и разрушить Константинополь разграбили механические часы на соборе святой Софии. Те ежечасно открывали и закрывали дверцы, и для каждой из двадцати четырех дверей-часов бил свой колокольный звон. Как было удобно следить за временем и днем и ночью!

Теперь уже нет этих удивительных часов, нет и еще трех общественных орологиевкурантов. Время константинопольцы отсчитывают по солнцу и внутреннему чувству. Никифор же – по флорентийским часам, которые он недавно установил в своем дворце.

Только сейчас парадинаст часто крутит с беспокойством головой и никак не может понять – все ли идет по плану, или проклятые носильщики слишком медленно тащатся к дворцу василевса? Как бы не опоздать.

И тут на ум премудрого Никифора пришла мудрость давно почивших в веках гордых римлян: «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt».

От этой пришедшей мудрости парадинаст вскипел и… быстро остыл. Ведь это действие он задумал несколько дней назад.

Все должно произойти по задуманному.

* * *

После того, как носильщики сняли со своих могучих плеч ноши, Никифор еще немного подождал. Подождал до того времени, пока среди недорогих занавесей его особу заметил начальник стражи дворцовых ворот. Этот незначительный чин, обладающий огромным и сильным телом, охнув, поспешил к влиятельному вельможе и в низком поклоне поприветствовал парадинаста империи.

Никифор снисходительно выслушал нехитрые приветствия и, рассеяно взглянув на него, тихо спросил:

– Как здравие нашего мудрого василевса, Теодорикс?

Польщенный тем, что сам парадинаст обратился к нему по имени, начальник стражи дворцовых ворот громче, чем обычно воскликнул:

– Господь милостив к нашему автократору! Да продлятся его счастливые дни в мире и благоденствии!

– Где сейчас василевс? О чем его заботы?

Но вместо могучего стражника ворот ответил стремительно приблизившийся катепан Фока.

– Наш владыка сейчас совершает прогулку по большому саду. Он уже несколько раз спрашивал о тебе, достойный парадинаст.

– Вот как? – устало спросил Никифор.

– Нашему василевсу было любопытно спросить тебя, Никифор о том деле, о котором говорит каждый житель Константинополя.

– О каком деле? – удивленно поднял брови Никифор.

– Как о каком? – в свою очередь изумился катепан. – Тебе неизвестно? Да о нем только и разговоров на Форуме Константина. Сейчас Форум, как улей…

– Форум всегда, как улей, – отмахнулся рукой парадинаст.

Катепан Фока только усмехнулся. Теперь он изменил свой путь. Ему уже не нужно было идти за ворота дворца. Катепан убыстряя шаг, бросился в сторону большого сада.

«И хорошо! – усмехнулся и Никифор. – Теперь можно и мне поспешить к нашему обожаемому автократору».

Но поспешить не удалось. В нескольких шагах от ношей Никифора взял под руку евнух Поликарп. Старик, некогда занимал высокий пост паркимомена, главного среди сотен евнухов, кормящихся при дворце. И не только кормящихся, но и спавших в одних покоях с василевсом, и заботящихся об его безопасности. Эта близость к автократору позволяла старику всякого считать своим подопечным, и всякого, в том числе и василевса, брать под руку:

– Так ты не слышал, о чем говорит Форум Константина? То, что говорит Форум Константина и Акрополь, эти два главных центра общественной жизни нашей империи, – это первое утреннее слово во дворце. А ты это утро пропустил, мой дорогой Никифор. Утро – это что… А то, что ты пропустил событие… Это уже… Уж не болен ли ты, наш уважаемый парадинаст?

– Что же я пропустил? – глупо заморгал веками Никифор. – Неужели упала колонна Константина?

Эта древняя шутка вызвала лишь осуждающий кивок головы старика.

Когда великий Константин готовился объявить город новой столицей, он поспешил поставить на Главной торговой площади колонну со своим изображением. И решил ее сделать из особого пурпурного камня, добываемого только в Иудейской пустыне. Но уже не оставалось времени, чтобы вырубить колону целиком, поэтому ее составили из кусков и скрепили обручами. Поставили такую колонну навремя, но время еще раз подтвердило – нет ничего более постоянного, чем что-то временное. С тех давних времен и ожидали, когда разойдутся обручи, и колона падет.

– На Большом Форуме поселился новый блаженный Андрей?

И на это предположение Никифора старый евнух осуждающе кивнул головой.

– Ну, тогда настоятели монастырей запретили монахам бегать на Форум за покупками…

– И это не верно, – вздохнул старик евнух. – А тебе бы следовало непременно знать…

– Что знать?

Но бывший паркимомен не успел прояснить казавшемуся растерявшимся парадинасту, то, что ему следовало непременно знать. Запыхавшийся от быстрого бега претор плебса еще издали прокричал:

– Автократор немедленно требует тебя Никифор! Немедленно!

Поравнявшись в скором шаге с уже стоящим претором, Никифор с дрожью в голосе спросил:

– Что случилось?

– Не знаешь? Тогда узнаешь, – и никогда не скрывавший свою неприязнь к Никифору, с которым был очень давно знаком, чиновник криво усмехнулся.

«Смелый человек. Искренне правдивый, – с уважением подумал о нем Никифор, и мысленно добавил: – Но нет более неуживчивого и более печалящего людей, чем такой».

* * *

Глядя на кривые усмешки тех, кто стоял за спиной Иоанна Кантакузина, Никифор и на этот раз не остался без правильной мысли.

«С глупцами проще жить, но уж очень обидно… умирать».

– А-а-а! Наш мудрый и полезный парадинаст! – нарушая дворцовый этикет, первым подал свой голос сам василевс. – Уж не заболел ли ты?

Никифор пал на одно колено и чуть коснулся губами одежд автократора.

Коснулся и ничего не почувствовал. А ведь совсем недавно тело его тряслось, сердце останавливалось, а душа вырывалась только от одной мысли – он удостоен чести приблизиться к василевсу и даже прикоснуться к его одежде. От того памятного дня, когда вместе с должностью эпарха Никифору было предоставлено такое счастье, прошло менее полугода, но как вырос в собственных глазах сын простого торгаша! Он выше самого василевса, его дворца и его столицы! Вот только все это еще нужно переступить.

Переступить не спеша. Согласно задуманного.

– Нет большего счастья для меня, как слышать то, что великий автократор беспокоится о моем здоровье, – глухо сказал Никифор и нарочито медленно поднялся с колена.

– Вижу, устал ты Никифор…

– Дела… заботы… – перебил василевса парадинаст и ужаснулся. Впервые перебил. Перебил слово самого автократора! И так естественно, и так спокойно. В былые времена от такой наглости люди седели на глазах. Но то были другие времена и другие люди.

А Иоанн Кантакузин, казалось, и не заметил такой дерзости. Его голову занимало то, что в этот день было забавным.

«Еще бы, – мысленно согласился с ним Никифор. – Казна пополняется, войско растет. Орхан-бей болен настолько, что уже готов вновь подружиться со своим тестем. Болгары ждут татарскую орду с севера. Сербы готовятся к войне с венграми. Генуэзцы, венецианцы… И даже эти приутихли… Так почему бы не вздохнуть свободно и не позабавиться? Что ж – позабавимся».

– Прости, мой великий автократор. Столько забот, столько важных дел. Не успевают до всего дотянуться не только руки, но и мысли.

– Вижу… И слышу то, что мне только что сообщили…

Иоанн Кантакузин оглянулся на самодовольно улыбающегося катепана Фоку.

– …Я ожидал, что именно ты, Никифор, поведаешь нам в подробностях о том, что так оживило мой Константинополь…

– Оживило? – вновь перебил василевса Никифор и глазом не моргнул.

– Именно! Об этом говорят на Форуме и Акрополе, на улицах и в церквях, у фонтанов и в домах.

– О чем же? – развел руки парадинаст.

Иоанн Кантакузин снисходительно улыбнулся. Огромная свита за его спиной торжествующе исказилась в язвительных усмешках.

– Ты ли это, Никифор? Ты, который знает все и обо всех. Ты, который успевает повсюду и вовремя. Неужели ты не знаешь о ночном происшествии в Арелиане?

Никифор надолго задумался. Каждое мгновение этой задумчивости играло против него и усиливало его врагов. Но он намеренно держал паузу. Держал до тех пор, пока василевс начал хмурить брови, а лица врагов парадинаста покрылись позолотой счастья.

И тогда Никифор глубоко вздохнул и, пожав плечами, ответил:

– Я знаю только об одном… незначительном происшествии в этом квартале. Трое воинов взломали двери дома. Есть жертвы. В этом должен разобраться претор плебса…

Тут же рядом с Иоанном Кантакузином появился «искреннее правдивый» чиновник, который своей прямолинейной честностью смущал и самого василевса. Посмотрев на того, на ком лежала ответственность за безопасность столицы, автократор только рукой отмахнулся:

– Мой дорогой Никифор! Твои дела и заботы совсем очерствили твою душу и сделали каменным сердце. Ты видишь все через строгие тома закона. И это верно. Но! Ты послушай, как об этом деле говорят на Форуме Константина простые люди. Ты послушай, как утром мне об этом рассказывала василиса Ирина. Моя Ирина!

– Я весь внимание, мой автократор!

«Во внимание» превратились все, кто в этот поздний для дел и ранний для забавы час находился у руки василевса. Хотя по некоторым лицам все же было видно, что эта история несколько поднадоела, рассказанная многократно и многими. Но то, что сам Иоанн Кантакузин решил прояснить происшедшее своему парадинасту, уж очень многим не пришедшемуся по душе, стоило того, чтобы быть «во всем внимании».

– Да! Разумеется, с уст моей обожаемой супруги Ирины, достойнейшей из василис империи, все это звучало куда красочнее и трогательнее. Я даже так и не смогу. Но на то и есть женское сердце, чтобы всякое чувство представить необъятным, как небо, горячим, как солнце, и необходимым, как вода и пища. По мне, ну, и что из того, что разбойники похитили девственницу и решили выгодно продать?.. Такое случается каждый день, и в этом есть моя вина, как отца моего народа. И чего греха таить, не всегда моя справедливая рука настигает злодеев, а мой меч их карает. Тем более приятно, что есть истинные рыцари, готовые выступить в поход по ночным улицам с их многочисленными опасностями, сразиться с разбойниками и освободить красавицу… Я уже говорил, что девица необычайно красивая?

– Нет, мой автократор, – первым ответил Никифор, опередив еще два десятка голосов.

– Да! Красавица! Редкой даже для Константинополя красоты. Ангельской! И что еще… Ах, да! Каким-то чудом, и здесь не обошлось, без ангельской помощи, эта девственница передала своему возлюбленному рыцарю записку, в которой описала все муки душевные, которые она пережила с тех пор, как они расстались. И еще более ужасные, когда она была на море схвачена злодеями, в то время, когда уже виднелись стены Константинополя. Те самые стены, на которых нес свою службу этот достойный рыцарь. Слышите! Он верно служит своему василевсу. Настолько верно, что в час опасности для своего автократора и его столицы с печалью в сердце оставил свою возлюбленную и опоясался мечом. Разве это не прекрасно! Разве это не достойно того, чтобы каждый житель Константинополя говорил об этом?

– И прекрасно, и достойно, мой великий василевс, – в изящном поклоне согласился парадинаст империи.

Осмотрев десятки соглашающе кивающих голов, Иоанн Кантакузин добавил торжественности в свой голос:

– Именно с такими рыцарями нам и суждено восстановить границы империи. С такими воинами можно идти в бой против всякого войска неприятеля. И я пойду впереди войска, зная, что за моей спиной бесстрашные рыцари с благородным сердцем. Втроем отбить даму сердца у сотни разбойников…

– У шестнадцати, – в поклоне уточнил Никифор.

– Даже у двух десятков… Славный подвиг! Да ты, Никифор, все же что-то знаешь. И подозреваю, что подробностей у тебя все же больше чем у моей Ирины и этих…

Василевс небрежно обмахнул рукой своих приближенных, которые теперь уже не так дерзко смотрели на парадинаста Никифора.

– И ты мне все это расскажешь. А пока… Я все же желаю взглянуть на этих рыцарей, и… так ли уж прекрасна девица?

– Прикажите доставить их во дворец? Или… – выпрямился во весь свой незначительный рост Никифор.

– Или? Говорят, все рыцари, пребывающие в нашей столице, уже побывал у окошка этой красавицы. А я что не рыцарь? Наверно не откажут василевсу в гостеприимстве. Да еще говорят, мой народ пребывает в хорошем настроении и…

– Народ будет счастлив, увидеть своего василевса. Так давно мой автократор не радовал его своим сияющим присутствием…

– Решено! – совсем по-дружески перебил Иоанн Кантакузин своего верного слугу Никифора. – Готовьте малый выход василевса из дворца. Наш путь…

И автократор озадаченно посмотрел на Никифора.

– К Золотым воротам! – вмиг ответил тот, немало изумив василевса и всех присутствующих при нем.

* * *

Рыцарь Дон Альвара де Руна был рожден войной, жил войной и должен был умереть на войне. Он почти никогда не снимал тяжелых итальянских доспехов, которые в битве венчались французским шлемом-басцинетом. Этот массивный и крепкий шлем отлично защищал голову рыцаря, но имел очень серьезный недостаток – он не вращался вместе с головой.

Может быть, это и было причиной того, что рыцарь Дон Альвар де Руна если желал на кого посмотреть, то поворачивал голову вместе с плечами. Не отсюда ли знаменитая испанская гордость неподвижной головы? К этому еще необходимо придать тяжелые и единичные слова рыцаря, которые он выговаривал, будто отдавал золотые дукаты из своего кошеля.

– Мечи! – глухо, как из колодца, произнес главный среди прибывших из Каталонии рыцарей.

Французский рыцарь Арни де Пелак кивнул головой, и его верный оруженосец положил к ногам сурового каталонца «Коготь дракона» и «Пламенеющий». Немного поколебавшись, рядом с этими грозными мечами Рамон Мунтанери возложил и свой меч.

– Рыцари, вы поймите нас правильно. Это всего лишь до выяснения…

Попытался загладить суровость своего командира его правая рука рыцарь Филипп Гуан.

Вполовину веса своего начальника Филипп Гуан был идеальным представителем той непростой войны, что уже многие столетия христианский север Испании вел с мусульманскими государствами юга. На нем были одеты легкие доспехи: кожаная куртка, шапель-де-фер, пластинчатые поручи и короткая кольчуга. На мягких сапогах серебряные рыцарские шпоры, укороченные для пешего боя.

Прошло шесть столетий с тех, пор как испанские вестготы были сметены арабами, вторгшимися на Пиренейский полуостров из Северной Африки. Мусульмане распространились по Испании, как капля масла по поверхности воды. Христиане смогли удержать лишь несколько районов на гористом севере полуострова. Отсюда и началась их освободительная война с захватчиками и врагами веры. Попутно христиане воевали и друг с другом. Но при этом они всегда помнили, что земли, на которых благоденствовали арабы, когда-то принадлежали их предкам. Это придавало им жгучее желание возвратить потерянное. К этому огню желания подлил религиозное масло пап Урбан II, который запретил испанским рыцарям участвовать в Первом Крестовом походе, заявив, что их крестовых поход совершается на Пиренейском полуострове. И только тогда, когда Испания будет полностью очищена от мусульман, рыцари реконкисты смогут участвовать в походах на Святую землю. Испанским рыцарям не осталось ничего другого, как вести неуклонную, жестокую и непрерывную войну у себя дома.

Прежняя культура римлян и вестготов полностью исчезла. У испанцев не осталось ничего кроме религии и железа. Здесь вырастали закаленные воины, не знавшие ничего, кроме войны. Они стали жестокими и агрессивными, и теперь рыцари-кавалеристы подобные Филиппу Гуану с успехом громили джинете мусульман, утонченных и изнеженных в своих превосходных домах-дворцах юга Испании.

Но так уж случилось. Черная чума костлявой рукой смерти остановила на время кровавую войну. Она же принесла голод и отчаяние. Глядя на то, как умирают потерявшие надежду родные и близкие, и, сокрушаясь от невозможности собрать силы для похода на юг, Дон Альвара де Руна, Филипп Гуану и четыре десятка других достойных рыцарей отправились в чужие земли, где, как известно, всегда лучше, чем дома.

На что они надеялись, возглавив еще три сотни копейщиков и арбалетчиков из Каталонии и Арагона? На поход в мусульманские земли и удачные грабежи? На то, что вытеснят из императорского дворца отряды варягов-телохранителей василевса? На удачное стечение обстоятельств? Трудно сказать… Да и стыдно. Но в первые месяцы службы в Константинополе прибывшие испанцы с умилением на лицах и с радостью в сердцах просто отъедались на вкусной и обильной пище, неся не такую уж и утомительную службу по охране западной внешней стены Константинополя.

Их не утомляли, не заставляли проливать кровь, и никогда не задерживали с выдачей вина и продуктов. Так можно было перезимовать, а весной отправиться на родную землю, выкормленными, поздоровевшими, с запасом пищи, и с тем, что удастся прихватить на прощание.

Но…

Рыцарь Дон Альвара де Руна тяжелым взглядом обвел тех, кто находился в верхней комнате правой башни Золотых ворот.

Эти пришлые, эти прибившиеся, эти чужие… Что им нужно в чужой земле? Ладно, этот Рени Мунтанери и его вассал. Хотя и отделившаяся, но своя, каталонская кровь. Послушен старшим, исполнителен, знает воинскую службу. Но этот француз…

Дон Альвара де Руна скосил свой взгляд на свою правую руку, на изгибе которой лежал французский шлем-басцинет. Заносчивые, вспыльчивые, неразумные французы. Им бы только в бой ринуться, а дальше… А дальше их доспехи будут носить истинные рыцари крепкие телом и умом. Зря все же Дон Альвар согласился принимать в свой отряд пришлых рыцарей с земель Европы. Эти глупцы пришли в Константинополь за тем, чтобы потом у огня замковых каминов, долгими ночами рассказывать о своих подвигах, достойных рыцарских романов. Таких, как этот ночной подвиг, который поверг Дона Альвара де Руна в печаль.

Сидела себе тихо каталонская дружина на внешних стенах Константинополя, плевали в их сторону злые жители столицы, и ничего, слава Господу, не происходило. А теперь… Это же надо такими страшными мечами поднять город на ноги! И плевать Дону Альвару на тот шум, что издают глупцы рыцари, восхваляющие мужество, силу и любовь своего брата рыцаря пришедшего спасти прекрасную даму. Его сейчас более занимали мысли о толпе, что с утра стала собираться у Золотых ворот. А еще более его волновало то, что скажет знать Константинополя, а, в особенности, василевс. Может так случится, что и не перезимуют каталонцы. А это уж совсем печально.

Дон Альвар де Руна тихо застонал, и чтобы приглушить эту слабость громко прочистил горло.

– Рыцарский меч для рыцарских утех, – наконец выдавил главный из каталонцев.

Все присутствующие рыцари с удивлением посмотрели на сурового Дона Альвара. Даже его помощник Дон Гуан. Сделав несколько осторожных вздохов, он тихо прояснил:

– Я докладывал вам, достойный Дон Альвар, что этими мечами были изрублены разбойники и освобождена прекрасная, добрая, милая… Возлюбленная рыцаря Рамона Мунтанери. Нашего рыцаря Рамона.

– Хорошая девушка? – то ли спросил, то ли согласился тот.

– Да. Да! Хорошая, прекрасная, чудная… – не сдержался Рамон Мунтанери.

– Хорошая девушка должна стать хорошей женщиной. А хорошая женщина подобна вороне с белыми лапами, – знающе и поучительно произнес Дон Альвар.

– А таких на этом свете не бывает… Я имею в виду ворон с белыми лапами.

В наступившей долгой тишине поясняющий голос Дона Гуана был неприятен. Почувствовав это, помощник главного из каталонцев на византийской земле отошел к узкому окну башни. Он глянул вниз и тут же отскочил:

– Там!.. Там!.. Море людей и… императорская стража!

– Возьмите свои мечи рыцари. Встретим судьбу достойно. А еще рыцарь из Франции прикажи своему оруженосцу нас сопровождать. Пусть и он не останется со своим «Пламенеющим» от тех «даров», что уготовил нам день сегодняшний, – велел рыцарь Дон Альвар де Руна.

* * *

– А вот и они, – тихо сказал Никифор.

Настолько тихо, что автократор и не услышал. Да и как было услышать, когда василевс Иоанн Кантакузин беспрерывно вертел головой.

«В точности, как я, в прошедший сложный полдень», – тут же подумал об этом парадинаст империи. А еще Никифор вздохнул. Тяжело вздохнул. И было отчего. Ведь только половина из собравшегося у Золотых ворот и половина тех, кто сопровождал малый выход василевса в город, были любопытствующими зеваками. Вторая половина щедро оплачивалась из собственного кошеля парадинаста. В итоге собралась такая толпа, что удивила нелюбимого народом Иоанна Кантакузина и заставила его вращать головой.

А ведь ему не послышалось и не привиделось. Константинопольцы бросали на пути его следования цветы и даже кричали «Слава василевсу». Ну, пусть эти были подкуплены Никифором (уж очень умен и деятелен парадинаст Византийской империи), но ведь никто не освистывал его и не кричал хулительных слов, как это было почти всегда с тех пор, как он придушил государственную измену и казнил многих из жителей столицы. Наоборот, на многих лицах Иоанн Кантакузин видел улыбки. Можно было сказать и большее – лица константинопольцев светились изнутри! Празднично! Как это в лучшие года империи.

Неужели во всем этом одна причина – несколько рыцарей, уничтоживших кубло разбойников в самой столице? А может быть, рождающаяся в народе уверенность в то, что их василевс способен навести все же порядок твердой рукой, при этом сурово карая преступников, от которых страдает каждый гражданин империи. Или все же издерганному налогами, страшными слухами и тяжелыми, голодными буднями народу пришлось по душе приятное для слуха происшествие, тысячекратно по тысяче нашептанное мужьям возбужденными женскими губами – мужчины защитили женщину! Любящий юноша спас любимую девушку! Рыцарь телом и душой вырвал даму своего сердца из когтистых лап жестоких разбойников!

Как бы там ни было, но сейчас все внимание собравшихся было сосредоточено на василевсе Иоанне Кантакузине, в правление которого состоялось приятное и важное для народа событие, которое в последствии станет, возможно, легендою.

– Вот они! – уже громче возвестил Никифор.

– Да это же… – василевс не закончил и только махнул шелковым платком. – Почему мне сразу же не сказали, что эти «спасители дамы» – каталонцы?

– Недобросовестность, неумение правильно отнестись к возложенным обязанностям, глупость, поспешность многих ваших чиновников, мой автократор, – вот причины того, что так трудно мы движемся по пути воскрешения былой мощи и славы империи. Что тут сказать? Что тут спросить? Или спросить и сказать?

Никифор широко обмахнул рукой всех тех, кто стоял за роскошной колесницей василевса.

Родственники, личные друзья, советники, первые помощники, эти высоко вознесенные в чинах и наградах вельможи – все втянули головы в плечи, будто парадинаст махнул не рукой, а огромным разящим мечом.

Таким, например, как возложили у ног василевса ненавистные византийцам каталонцы.

– Любопытно, – сжал губы Иоанн Кантакузин.

Взгляд василевса перемещался от «Когтя дракона» к «Пламенеющему» и не мог остановиться ни на одном из них.

Сиятельные вельможи, воины стражи, множество слуг не устояли на месте и в нарушении малого выезда василевса надавили друг на друга, образовав круг.

– Мы слышали и видели многие тяжелые и большие мечи, чаще всего привезенные доблестными рыцарями, направляющимися в святые земли. Есть и у нас особое оружие. Но таких мечей я не видел, ни у друзей, ни у врагов, – вместо приветствия и прочих слов, положенных, согласно «Книги церемониалов», тягуче вымолвил Иоанн Кантакузин. – Что скажешь, мой катепан Фока?

Тот, кому была поручена стража «Золотой палаты», боком вытиснулся из плотного круга придворных и народа, окольцевавших пятерых воинов вышедших на внутреннюю площадь «Золотых ворот» и возложивших у ног василевса свои мечи.

Катепан Фока только присел у грозного оружия, но так и не решился взять ни единого меча в руки. Ни крупных, но привычных, трех мечей каталонцев, ни тех двух «чудовищ», от которых не мог оторвать свой взгляд автократор.

– Испанские мечи мне знакомы, – наконец осмелился подать голос Фока. – Отличные клинки из отличной толедской стали. Таким не страшны никакие удары. Крепки и даже редко когда зазубриваются… Но эти?.. Слышал многое о них, но вижу впервые. Могу сказать, что для таких мечей нужна невероятная сила, сноровка и умение. Если такие воины есть, то редкий смельчак решиться выйти против такого меча.

– Что уж сказать о разбойниках, – согласно кивнул головой василевс тысячу раз сам участвовавший в кровавых сражениях. – И где же эти – «невероятно сильные» и «умелые»?

– Это я! Рыцарь Арни де Пелак, – тут же поднялся с правого колена французский рыцарь. Он даже не повернул голову на тяжелый и продолжительный вздох главного каталонца, более похожий на рык недовольного льва.

– Вот как? – поднял брови автократор, осматривая доспехи чужеземца. – И откуда ты, славный рыцарь?

– Я только два дня назад, как прибыл в этот город из далеких земель Франции. Я готов послужить вашему императорскому величеству своим мечом «Коготь дракона». И сейчас я докажу то, что достоин двойного жалования и себе, и своему оруженосцу Жаку со вторым мечом, имеющим имя «Пламенеющий».

Не дожидаясь ничьего согласия, француз тут же схватил «Коготь дракона» и указал взглядом на «Пламенеющего» своему оруженосцу.

В тоже мгновение толпа дрогнула и, как волна от брошенного в воду камня, расширила круг, настолько насколько позволяла площадь и масса различного люда, собравшегося в этот день на ней. А в центре так и остался василевс, стоящий в позолоченной колеснице, его верный возничий, и (хвала Господу!) два десятка варягов из личной охраны Иоанна Кантакузина и… Никифор.

«Этих не устрашит ни один меч», – с уверенностью подумал автократор.

Но по мере того, как два рослых, сильных и умелых чужестранца стали размахивать и упражнять свои страшные мечи, эта уверенность стала истончаться.

Даже было ужасно осознавать, что все то, что оттачивалось многие столетия в мастерстве владения оружием византийскими войсками, не годилось против этого нового оружия и тех приемов, что демонстрировали эти чужеземные воины. Мало того, что огромные мечи немногим уступали по длине копьям, и, пожалуй, превосходили секиры по сокрушительной мощи, они показали себя удивительно изменчивыми, и пригодными для любого бой.

Ближний бой, дальний бой, защита, нападение, рубящий удар, колющий… А еще множество хитрых перехватов оружия и защита, ловкие обводы и захваты, удары плечом, ногой – все это было продемонстрировано так ярко и так устрашающе, что когда вспотевшие чужеземцы, наконец, остановились, зрители еще долго приходили в себя, прежде чем разразиться восторгом.

Восторгом, который очень быстро сменился унынием.

Одна и та же мысль в различной форме овладела многими головами. Едва слышно и только для Никифора ее озвучил сам василевс:

– Моя империя находится между Сциллой и Харибдой. Восток и Запад. Как уцелеть от их зубов и когтей?..

– Изучим, поймем. Следует принять рыцаря на службу… С двойным содержанием, – вздохнул Никифор. – Да и остальные…

– Ах, да! Остальные, – встряхнул головой Иоанн Кантакузин и внимательно посмотрел на опустившихся на одно колено каталонцев, которые не изменили этого положения в пяти шагах от колесницы василевса, несмотря на угрожающие взмахи ужасных мечей. – Что скажут остальные?

– Виновны, – глухо из тяжелых доспехов послышался голос сурового Дона Альвара де Руна.

– В чем? – не понял и изумился автократор.

– Спокойствие города нарушено. Я строго накажу рыцаря, который… Если ваше императорское величие… Для всякого каталонца дисциплина и воинский долг… Что тут скажешь? Но сердце рыцаря… Хотя все же долг рыцаря… И этот француз… Он не с нами. Готовы служить и впредь с честью…

– О чем говорит этот рыцарь? – не выдержал тяжелых слов главного каталонца на своей земле Иоанн Кантакузин.

– Он говорит, мой автократор, что сожалеет о том, что его рыцари и этот француз со своими мечами нарушили спокойствие граждан нашей столицы. Но долг рыцаря прийти на помощь слабым, особенно если это касается дамы его сердца, – быстро выговорил Никифор, и чуть подумав, добавил: – Юные, любящие сердца. Не всегда нужно строго к этому относиться. Я говорю с точки зрения закона.

– Ах, какой тут закон! – махнул на него платочком василевс. – Убить разбойников, похищающих девственниц для торговли ими… Скажи мне рыцарь француз, а оказали ли эти разбойники сопротивление после того, как вы предложили им сдаться и вернуть вашу красавицу?

– Еще как сопротивлялись! Но мой «Коготь дракона»… Никто еще не смог устоять против этого грозного меча в моих руках! – гордо выпрямился Арни де Пелак.

– Ты достоин быть принят на нашу службу, – кивнул головой Иоанн Кантакузин.

– С двойным… – начал было французский рыцарь, но его опередил Никифор.

– С двойным содержанием. Я прослежу, чтобы рыцарь был полезен на нашей службе. Неплохо было бы отметить, если есть на то ваша милость, и других каталонцев. Ревностно службу несут. Нужно было бы подумать и об их денежном содержании…

– О! Если ваше императорское величество взглянется на нашу верную службу, наши воины и впредь… – неожиданно скоро сказал первую половину Дон Альвар де Руна и умолк, то ли устав, то ли решив подумать о произнесенном.

За своего командира закончил его первый помощник рыцарь Дон Гуан:

– …будут оберегать спокойствие достойных граждан Византии и бороться с каждым кто осмелится покуситься на их жизнь и свободу. А главное для нас ваша безопасность и спокойствие. В этом готовы поклясться…

– …и принести присягу, – теперь уже твердо и уверенно закончил мысль своего помощника сам Дон Альвар де Руна.

– Это замечательные и надежные воины. На их содержание есть некоторый золотой запас, – шепнул у края колесницы Никифор.

– А что, они служат без золота? – изумился василевс, наклоняясь к своему парадинасту.

– Так уж случилось, – хитро улыбнулся Никифор.

– Старый лис, мудрый лис, – усмехнулся и василевс, а затем громко озвучил свое решение: – Быть по тому.

– О! Как это щедро и справедливо! Слава мудрости и доброте василевса! Да продлит Господь его счастливые дни! – послышались со всех сторон возгласы присутствующих при этом каталонцев.

Эти крики по тайному знаку Никифора тут же подхватили немногие из константинопольцев, к которым ту же присоединилось множество других жителей столицы, знавших, что щедро оплачиваемые наемники, не позволят себе неприятных выходок с теми, на чьи налоги содержатся.

– И нам повезло и тебе повезло, мой друг, рыцарь Рамон Мунтанери, – в радостях обнял молодого рыцаря Дон Альвар де Руна. – Кланяйся императору и благодари его за прощение. Ведь он прощен, ваше императорское величество?

– А он, за что? – с интересом уставился на приятного лицом Рамона Мунтанери автократор.

– Как за что?.. – пожал плечами командир каталонцев. – Это он оставил свой пост у «Золотых ворот» и отправился вночи с этими двумя французами освобождать свою даму сердца.

– Оставил пост, – нахмурился Иоанн Кантакузин. – Есть ли этому прощение?

* * *

На этот вопрос не нашелся, что ответить даже Никифор.

Он стоял перед ответом своему владыке, а в его голове-книге сами по себе листались страницы.

И почему же так? Только лишь перенапряжение многих месяцев борьбы за свое положение, а в конечном итоге – за жизнь?

Страхи и боязни, создание ловушек для других и ловкое перепрыгивания тех, что заготовлены для него. Сотни людей на первых страницах памяти, и в десятки раз больше в последних. Тысячи документов и десятки тысяч устных докладов. Армия, флот, суды, налоги, торговля, продовольствие…. Как только успевало все это записываться в ту книгу, что была так удобно устроена в голове, и в которой каждая страница легко находилась и прочитывалась? Как было удобно листать и находить нужное!..

– …И во сколько же тебе все это обойдется, Никифор?

На какой это странице? Ах, да! Вот она – вчерашний разговор с другом-врагом Гелеонисом, стершего собственное имя в пользу чужеземного – Даут!

Кто мог подумать, что мягкий юноша Гелеонис, изнеженный и утонченный, станет изощренным, коварным и жестким Даутом, который все полезное от службы императорского дворца в Константинополе перенесет в пропахшую лошадиным потом черную палатку Орхан-бея, и, наложив на это искусство пласты восточной мудрости, терпения и хитрости, создаст тайную службу, с успехом противостоящую византийской дипломатии и тайному секретариату?

И этому человеку нужно было ответить, как временному союзнику, полезному сейчас и, возможно, в счастливом будущем.

– Во сколько? Бывают такие ситуации, когда говорить о цене не приходится. Золото – самое изменяющееся в мире вещество. Вот оно лежит кружками монет, слитками и украшениями. А вот оно уже превратилось в грохочущее оружием войско, в корабли, наполненные товаром, в грозные крепостные стены. Еще некоторое время и то же войско, и тот же флот, и те же сооружения переплавляются и становятся опять золотом. Вот красавица – гордая и неприступная. Она воротит нос и затыкает уши при твоей попытке к ней приблизиться и заговорить. Вот народ, ненавидящий тебя, плюющий в лицо и кидающий камень в спину. Дай им пригубить волшебства золота и уже очень скоро будешь измучен вопросом, как снять красавицу со своей шеи, и как очиститься от болота лести и угодничества вчерашних недоброжелателей? И они потерпят, когда ты станешь вытягивать из них волшебство, капля за каплей. Золотую монетку за золотой. До тех самых пор пока совсем не очистишь их. А вычистив, тут же опять получишь презирающих тебя…

– Никифор, остановись! – рассмеялся тогда Даут. – Мой вопрос звучит не более, как сочувствие…

– Сочувствие?! – рассмеялся тогда и сам Никифор…

А ведь действительно, была бы с ним хотя бы одна единственная добрая душа, то она посочувствовала тому, что парадинаст империи, с кровью оторвал от собственных сбережений многое, что ушло на оплату крикунов, лазутчиков, вербовщиков и многих других, без которых сегодняшний театр для единого зрителя василевса не мог бы состояться. Свои – кровные, ибо все нужно было сделать быстро и тайно.

И сколько же золота на все это ушло? Где эта страница? Где? И нужна ли она сейчас, когда требуется что-то другое, что не даст сорвать это прекрасное театральное действие, которое сейчас губит его единственный нужный зритель.

«Есть ли ему прощение?»

Чудовищный по краткости и сущности вопрос. Ведь еще со времен древних римлян покинувший свой пост у ворот или на стене воин карался смертью. Византия прямой наследник гордого Рима, и хотя суровость и непоколебимость последнего несколько смягчило время и обстоятельства, но все же…

«Нужен ответ. Нужен ответ! Скорый и правильный!»

Но эта скорая и правильная мысль вдруг перелистнулась и предстала страницей расходов, ранее запрашиваемой, опоздавшей и не нужной сейчас.

А она горит золотыми чернилами по дорогущему пергаменту. Сколько строк, ах, сколько строк! Вот они расходы, чтобы послать галеру в Каталонию. Оттуда корабль должен был привезти полсотни головорезов для личной охраны Никифора и его богатств. Выбор правильный – каталонцев ненавидят все и поэтому они не посмеют сделать лишнего шага в чужой стране. Будут вынужденно верны. Тем более за деньги. Во-вторых, они прекрасные мореходы, лучшие в Средиземноморье, моряки, которые с удовольствием приняли не только навигационные навыки, но и многие морские названия и приказы, используемые теперь даже византийцами. Это важно, ведь в случае бегства морем для Никифора лучшей морской и абордажной команды не будет. И что же?..

Вместо полусотни приплыли многие сотни. Приплыли и начали совсем другую жизнь для скромного помощника эпарха Константинополя. Это «чудо», это «христианское войско» вначале смутившее Никифора своей численностью, а значит расходами, так все прекрасно устроило. С него началась уверенность и стабильность в Константинополе. Вокруг него стали скапливаться одиночки-рыцари из Европы желающие сразиться за веру с османами. С оглядкой на крепкий кулак прибывших, в армию Византии потянулись разбежавшиеся еще недавно воины самого византийского войска. Устроило Никифора и то, что смущенные своей незапрашиваемой численностью каталонцы долго не препирались и согласились усесться на стенах Константинополя за «хлеб и воду». Никифор-то знал, что в их землях свирепствует голод. На том и выехал. Теперь у него была своя личная гвардия – каталонцы.

Расходы, конечно. Хотя это теперь уже из государственной казны. Но для гостей из Каталонии это – все еще милость самого Никифора. Казалось бы, хорошо, но вышло еще лучше!

Каталонцы предоставили шанс выловить проклятого «синего дьявола». Спасибо Дауту за подсказку и за девицу. О чем только думал этот верный пес Орхан-бея? Неужели о том, что Никифор и впрямь посредством Шайтан-бея будет искать милости османского владыки? Наивно, ох, наивно. Что там крепкий, но малый вождь дикого народа? Никифор сморит на мощный Запад, на его вершину, на папский престол, на руку, что должна благословить его на императорский трон в обмен на церковную унию.

Вот куда далеко заглянул сын простого торговца из нищего квартала Константинополя!

Разве тут остановишься перед расходами, даже если они умопомрачительны.

О, сколько золота, о, сколько трудов. И все это может оказаться напрасным оттого, что Никифор упустил маленькую деталь – старухой с запиской он вынудил молодого каталонца забыть о долге и покинуть пост…

И что теперь? Что?

И пока Никифор находился в некотором замешательстве, василевс поднял свою властную руку. После этого должно последовать слово. Слово, отменить которое так же сложно, как и волю Господа.

«О, Господи! Сколько же я потратил на это сил и… золота! И почему же я об этом не подумал заранее? Оставленный пост… Оставленный пост…» – с горечью метался в мыслях Никифор и закрыл глаза, будто сейчас по его голове будет нанесен жесточайший удар.

* * *

– Стены города Константинополя священны! Священна и служба тех, кто оберегает их. Покидающий священные стены не только нарушает свой воинский долг, он оскверняет… Что это? Что? Кто это?

Грациозно поднявший руку в стиле древних правителей гордого Рима василевс Иоанн Кантакузин был вынужден прервать свои справедливые слова, едва заметив, что плотно стоящая толпа в немом изумлении, а скорее восхищении стала образовывать проход. Будто раскаленный нож лег на головку сыра, будто железный лемех распластал жирную землю, будто жезл Моисея раздвинул воды. От низких дверей правой стороны башни Золотых ворот до расступившегося первого ряда народа у колесницы василевса образовался проход, по которому, приложив молитвенно руки к груди, шагала девушка непривычной красоты.

Прошли времена классического женского греческого носа, ушла навсегда пропорциональность черт лица, уже нельзя было с первого взгляда уверенно сказать – эта женщина дочь Эллады. Гигантский котел вечной войны переплавил на греческой земле множество враждебных армий и народов – славяне, варяги, болгары, венгры, арабы, турки… Но остались их чада – дети насилия или вынужденного сожительства. Дети тех детей уже имели другой цвет кожи, изгиб губ, цвет глаз и волос. Через столетия от продолжающегося смешения крови народов появился совсем другой тип женщины, разительно отличающийся от академических статуй древних времен. Это были женщины солнечного юга – гибкие и выносливые, как трава степей, быстрые и пронырливые, как ветер, жаждущие свободы и простора, как птицы, жаждущие удовольствий и дорогих подарков, как засеянные нивы дождя.

В Византии эти женщины смогли добиться едва ли не равных прав с мужчинами. Они распоряжались хозяйством, наследовали имущество, их дела рассматривали суды. Они никогда бы не согласились вернуться в классическую красоту дочерей древней Эллады с их домами-тюрьмами и мужьями деспотами, не позволяющими своим женам самостоятельно выйти за ворота их жилища. Они сами стали деспотами своих мужей, изгибая пухлые губы, стреляя маслинами глаз из-под черных изгибов бровей, мелко вздрагивая грудью и призывно шевеля бедрами. В совместной борьбе за себя и все, что рядом с ними, византийки стали очень похожи друг на друга. И не меняющиеся пристрастия ко всем этим подаркам мужчин – шелковым столам, к плащам с таблионами из парчи, жемчужным оплечьям, венцам, митрам, тиарам и прочему – не могли скрыть схожесть лиц и фигур. Низкорослые, с широкими бедрами, с большой грудью они имели смуглую кожу, черные, рано седеющие волосы (от чего приходилось их осветлять бычьей мочой), сочные губы и миндалевидный разрез глаз.

По крайней мере, таковыми были почти все те, кто относился к простолюдинкам Константинополя. Те же из византиек, кто проводил свои годы в тиши и в прохладе садов дворцов были совсем другими, во многом сохранившими чистоту крови, и резко отличающиеся от уличных торговок собой и тем, на какое ремесло способны их мужья, как благородные лошади от степных полудиких лошадок. Но их практически невозможно было встретить на улицах, площадях и в тавернах города. Они восседали на балконах своих дворцов или следовали по улицам на крытых ношах. На них показывали пальцами, обсуждали и смертельно завидовали те, в крови которых смешался Запад и Восток. Они поражали белизной кожи, строгой красотой лица, грациозностью движений и неподвижностью головы.

Была ли таковой приближающаяся к василевсу девушка? Да, и даже более.

Ее высокому росту, стройности тела и необычной даже для благородных византиек чистой и белой северной коже могли позавидовать даже самые благородные из благородных. А то, что с ее лица можно было писать образ Богоматери, и говорить не приходилось. Достаточно было только взглянуть в ее огромные зеленые глаза, на тонкий нос, узкий подбородок и скромный разрез губ. Одетая в дорогие византийские одежды эта девушка резко отличалась от множества присутствующих здесь у Золотых ворот. А еще с первого взгляда можно было понять, что она чужеземка и этого не могли скрыть никакие местные шелковыми одеяниями.

– Кто ты, дитя? – опустил свою строгую руку василевс, едва девушка приблизилась к его колеснице.

Но вместо ответа девушка пала на колени и тихо промолвила:

– Простите нас, король.

– Кто? – не понял Иоанн Кантакузин.

В голове Никифора тут же захлопнулась непослушная книга и тут же открылась нужной страницей.

«О, Господи, за что такое суровое испытание!» – едва не застонал парадинаст империи и улыбнулся, счастливый от того, что у него все мигом наладилось в голове.

– Мой счастливый василевс! Я должен кое-что пояснить. Это важно и… забавно, – приподняв кончики губ еще выше, Никифор вплотную подошел к колеснице и даже позволил себе приманить внимание Иоанна Кантакузина движениями ладоний.

Заинтригованный василевс чуть склонился над своим верным слугой Никифором.

– Не хотелось бы начинать с неприятного… Но это начало. Вы помните Джованни Санудо?

– Этого мерзавца и наглеца? – изумленно поднял брови василевс.

– Да того самого, что принес некоторые… Неприятности нашей державности.

– Этот герцог, в компании госпитальеров захватил наш остров Лесбос… Это всего лишь неприятность? И мне пришлось лично его выбрасывать оттуда.

– Это было так давно… По молодости лет этот горячий Джованни был на многое глупое способен. Но потом… Но потом он стал на службу Господу. Говорят, Господь ему все простил за те ратные подвиги, что сотворил он будучи братом-гостем Тевтонского ордена. И не только ратные… Многие очень знатные дамы… Гм-м-м… Как это сказать… Как это правильно выразить…

– Что ты хочешь сказать, Никифор? Неужели то, что эта прекрасная девушка плод этих самых твоих гм-м-м…

– Она воспитывалась в северных землях, во дворце короля. Поэтому все повелители для нее короли. Что еще сказать?.. Что знаю, то и скажу. Этот мерзавец герцог Джованни Сануда, в последнее время оказавший империи множество услуг и даже предоставивший в наше распоряжение двух знатных и великих мастеров строительства крепостей и военных механизмов из Венеции, направился в эту самую Венецию не только за этими нужными для войны мастерами, но и за… (Никифор скосил глаза на девушку). Вот только в пути на герцога и его людей напали разбойники. Раненый Джованни на миг потерял из виду эту особу. Но ее спас славный молодой рыцарь из каталонцев. Тех, кто сидят на землях Аттики. При этом он сам был опасно ранен, но девушка выходила его. Они полюбили друг друга…

Для большей правдивости Никифор склонил лицо и даже чуть порозовел на щеках над жиденькой бородкой.

– А это может быть интересно для моей Ирины, – смягчился василевс.

– Долг! – вдруг громко и четко произнес Никифор. – Долг христианина и рыцаря позвал молодого воина на стены Константинополя…

– Долг христианина и рыцаря, – кивнул головой Иоанн Кантакузин.

– А любовь… Что поделаешь, когда сердце… А душа… Едва молодой рыцарь узнал, что его любимая схвачена по пути к нему, в Константинополь, разбойниками, а те разбойники содержат свою пленницу в нескольких кварталах от его места службы, то…

– Довольно. Ты как всегда приятно осведомлен, – остановил своего парадинаста Иоанн Кантакузин и тут же обратился к девушке: – Встань, красавица. Я думаю, что услышу еще много любопытных подробностей. Интересно их будет послушать и нашей василисе, и многим при дворе и не только… Скажи мне сейчас – эти разбойники… Были ли они грубы с тобой?

– Нет, ваше величество, ведь им было все известно обо мне. Но этот Даут… Это страшный человек… Он усыпил тех монахов, а затем… Затем он перерезал им горло. Это было так страшно. Так ужасно… А потом он привез меня сюда. Мне дали хорошие одежды и хорошо кормили. Но я узнала, что нахожусь в Константинополе, и что здесь мой… рыцарь Роман Мунтанери. Мне не позволяли с ним увидеться и даже подать какую-либо весточку. Мое сердце страдало. Я молилась вдень и вночи… И он пришел! Пришел за мной. А еще он просил не выходить из башни, ни при каких условиях. Но… Как я могу?.. Ведь это он из-за меня… Из-за наших чувств. Не наказывайте его, ваше величество. Пощадите. На коленях прошу…

И девушка опустилась на колени и тихо заплакала. К ней тут же рванулся Рамон Мунтанери, но его удержали те из стражи василевса, что уже успели окружить рыцарей в ожидании воли автократора.

– Да кто-нибудь… Да поднимите же ее! – с чувством в голосе велел василевс.

Первым у девушки оказался Никифор. Он же ее и подвел к колеснице Иоанна Кантакузина.

– Пощадите! – тихо промолвила красавица.

И тут же после тайного сигнала Никифора верному Семенису, что стоял в первом ряду, над головами собравшихся, вначале тихо, но громче и с нарастанием прокатилось: «Прости их, наш справедливый василевс!» И когда возглас стал оглушительным настолько, что на него сбежались даже торговцы и покупатели с Воловьего форума, Иоанн Кантакузин поднял обе руки:

– Да будет воля на то Господа и моего справедливого и верного народа!

В общем шуме радости и одобрения вначале единично, а потом настойчивее прозвучало: «Венчать молодых! Венчать!»

– Что они желают? – подозвал ближе Никифора василевс.

Парадинаст пожал плечами и улыбнулся:

– Как и всегда: хлеба и зрелищ.

– Подведите его! – велел автократор, указав на молодого рыцаря. Когда стража подвела Рамона Мунтанери, василевс спросил: – Достойна ли тебя и мила ли сердцу эта девушка?

Рамон Мунтанери взглянул на залитое слезами лицо своей милой Греты и протянул ей руку.

– Да, ваше величество. Назвать ее своей женой – мечта уже многих месяцев. Но эта девушка… Я уже говорил с ней об этом. А она… А она…

– Как же?.. Как? Моя мама… Мой…

Она едва не произнесла «Гудо», но василевс перебил ее.

– Герцог Джованни Санудо не откажет самому василевсу в малой просьбе.

– Джованни Санудо! – ахнула девушка. – С ним моя мама. Значит, я скоро увижу свою маму.

Расслышав только «Джованни Сануда» и увидев, как румянец радости вспыхнул на ее частично прикрытых накидках щеках, Иоанн Кантакузин искренне рассмеялся:

– Ах, негодник Джованни. Ладно. Быть венчанию. И скорому! Сам буду присутствовать. С василисой Ириной и двором! Быть большому угощению моему любимому народу от казны!

И пока народ славил мудрость, справедливость и щедрость василевса, сам автократор наклонился над Никифором:

– Осталось только притащить на венчание этого мерзавца Джованни Санудо.

– Его галера уже с обеда бросила якорь в гавани Юлиана, – тут же ответил все знающий парадинаст империи.

* * *

Толпа константинопольцев густыми рядами скапливалась возле узкого входа в ворота Керкопортовой башни. Только что охочие до всяких зрелищ горожане умилялись давно не проводимой игрой петрополемос. Горячих голов, готовых принять участие в этой опасной игре, в Константинополе почти не осталось, как не осталось и воинского духа, готового показать свою удаль за овацию и дубовые венки. Для того чтобы вывести множество толкающихся уже с утренней зари у дворца-цитадели Влахерны зевак и мешающих готовить свадебные столы у его стен, Никифор пригласил за призовые две бочки вина и сотню золотых всех желающих поучаствовать в любимейшем народном состязании.

Сразу же набралось до сотни добровольцев. Так уж случилось, что половина из них были моряками и с ними связанные, вторая половина объединилась вокруг пастухов, прибывших с вечера в столицу на знатную свадьбу, устроенную по милости и от щедрости самого василевса. Два отряда и почти все зеваки, не теряя времени, отправились за стены города к узкой части Ликоса. Эта тихая река, несущая свои воды с горных возвышенностей, доходила до половины Константинополя и укрытая затем за старыми стенами Константина в подземное русло, оканчивала свой путь в гавани Феодосия мусором и нечистотами. Но здесь перед новыми стенами столицы ее воды дышали свежестью и прохладой.

По крайней мере, до тех пор, пока оба отряда добровольцев не стали по противоположным берегам реки и не принялись за ту игру, что более напоминала военную стычку. Вооруженные множеством камней, а также свинцовыми шарами, которые можно бросать из пращи, участники игры по команде стали швырять друг в друга опасные предметы, точное попадание которых гарантировало радостные крики и аплодисменты зрителей. Мене чем за час отряд моряков был вынужден отступить от кромки воды. Более точные в бросках камней и в метании пращи пастухи успели поразить более двух третей из проигравших, пятерых из которых унесли с игрового поля добровольцы-депутаты из зрителей.

Омыв свои раны и окрасив воды Ликоса в пятна крови, и победители, и побежденные отправились вновь к стенам цитадели Влахерны, во дворцовой части которой уже расположился прибывший василевс со своей василисой Ириной и большей частью придворных. Но в узких воротах Керкопортовой башни они смешались с множеством зрителей, уже спешащих на новое до сих пор невиданное зрелище устроенное рыцарями Запада.

Передавая из уст в уста незнакомое название «Бугурт», множество изодранных в давке в воротах, тех, кто был за стенами, разочарованно вздохнули – лучшие места, с которых был отлично виден рыцарский турнир, уже были заняты другими зеваками, подтянувшихся из городских кварталов раньше, а сама схватка двух групп рыцарей уже подходила к концу.

Еще два рыцаря-каталонца сдерживали затупленным для этого группового поединка мечами и топорами троих франкских и германских рыцарей, но по их усталым взмахам оружия и низко опущенным щитам можно было судить о том, что их силы на исходе.

Ловкие и хорошо знающие свое дело оруженосцы продолжали выводить и выносить тех из своих хозяев, кто был сбит с ног и получил травмы ранее. Опоздавшим зрителям только оставалось догадываться, каким зрелищным был этот поединок не знающих пощады и слова «Сдаюсь» рыцарей из Испании и противостоящих им рыцарей из других королевств Европы.

Могучие, смелые, умелые, великие рыцари! Но имеющие более легкое защитное облачение каталонцы были заранее обречены на поражение, так как в «Бугурте» нельзя было применять «грязных» приемов и добивать противника ударом кинжала через щели доспехов.

Сидящий за маленьким столом, покрытым дорогущей парчой Рамон Мунтанери плотно сжал губы. Еще в начале рыцарской схватки ударом секиры по шлему его друг Райнольд был выбит из рядов каталонцев. В двойне неприятно это было и оттого, что сильный и точный удар нанес французский рыцарь Арни де Пелак. А когда от мощного удара щитом повалился на песок устроенной арены могучий Дон Альвар де Руна, молодой рыцарь едва не пожалел, что он сегодня жених и не может принять участие в «Бугурте», проводимом в честь его свадьбы.

Его и милой Греты.

Вот она сидит за своим свадебным столом, покрытым такой же дорогой тканью, всего в пяти шагах от Рамона Мунтанери. Целых пять шагов! И что за странный обычай у этих византийцев! А как хочется быть рядом и вложить ее руку в свою, горящую огнем счастья и радости! Но велено соблюдать обычаи. Велено теми, кто устроил пышную свадьбу, не потребовав у небогатого молодого рыцаря ни единой серебряной монетки.

Как ни прекрасно это событие, как ни приятно и ни радостно, но Рамон Мунтанери никогда бы не решился на столь щедрое угощение и пышность всего того, что было устроено у стен Влахерны. И от этого молодой рыцарь чувствовал какую-то неловкость.

Ну, не может он позволить себе дорогие и огромные ковры, покрывающие специально возведенные деревянные подмостки для благородных гостей! И, наверное, не стал бы тратить огромные деньги на бесчисленные живые гирлянды из цветов и листьев дуба, флаги, полотнища, огромные, горящие в день, факела. А что сказать о длиннющих столах для благородных и далее вдоль улиц для черни? Столах, уставленных не только хлебом, пивом и дешевым вином. Еще с ночи горят костры, а в их пламя стекают соки сотен овец, коз и свиней.

А еще множество акробатов, фигляров, фокусников, дрессировщиков животных и борцов, что тут же приступили к развлечению толпы, едва рыцари под шум восхищенной толпы удалились в свои палатки. А над всем этим действом канатоходцы пошли по натянутым на значительной высоте своим канатным дорожкам, размахивая факелами. И народ уже не знал, куда направить свои глаза – то ли на этих смельчаков, то ли на ловкачей, что бросали в воздух и ловили стеклянные хрупкие шары, а также вращали сосуды с водой, не проливая из них ни капли. А тут еще появился дрессированный медведь, изображая неудачника, выпивоху и простеца. Ему мешала ученая собачка, вытаскивающая по команде хозяина из рядов зрителей то «скупца», то «расточителя», то «рогоносца», а то и настоящего воришку.

Забавно, весело, интересно!

Вот только Грета, милая Грета, все так же скованна и бледна.

О! Как она похорошела… Нет! Она стала просто красавицей за те несколько месяцев, что были они в разлуке. Даже и представить было невозможно, что можно еще более восхититься той, от восхищения которой замирало сердце. Вот оно девичье волшебство – волшебство, когда из нежного бутона в один миг раскрывается прекраснейшая роза. Ни глаз, ни души не отвести. Была красивой и желанной – стала прекрасной и божественной.

Причина ли в том, что разлука наполняет сердце разумом, а разум чувственностью? А может, в том, что приходит понимание единства тел и душ. А может, восхищение, усиленное тем, что его вторая половина готова разделить с ним его судьбу и даже прийти на помощь в момент опасности. Вот так – презрев все условности, преодолев свойственный девушкам стыд и неуверенность, броситься к ногам владыки и выпросить прощение за глупый проступок любимого.

Хотя… Повторись ситуация, барон Рамон Мунтанери вновь оставил бы свой пост на башне и бросился спасать любимую девушку. И пусть будет то, что будет.

Хотя… Сегодня это не то, что было вчера.

Вчера по полудню сам василевс принимал от каталонцев клятву на верность на время их службы в течение следующего года. Получившие щедрое денежное довольствие, рыцари из Испании и вместе с ними те, кто прибыл с бароном Мунтанери из Афинского герцогства, с радостью и готовностью поклялись новому сюзерену отдать свои жизни за него и за его империю. Теперь все они уже садятся за свадебные столы, славя Иоанна Кантакузина и жениха Рамона Мунтанери, принесшего им своим нарушением службы долгожданное золото.

Пищу и вино подали на столы и для Рамона, и для Греты. Вот только невеста не спешит прикоснуться к угощениям. Ее взгляд прикован к тем грудам подарков, что все еще сносятся гостями к деревянному помосту у столов новобрачных. Точнее ее глаза неотрывно смотрят на какой-то предмет среди множества кусков тканей, ковров, кувшинов, шкатулок и кошелей с деньгами.

И она не выдерживает.

Грета встает и быстрым шагом подходит к подаркам. Она тут же берет то, что так приковало ее внимание и быстрым шагом возвращается за стол.

Грета виновато посмотрела на своего жениха и мило – премило улыбнулась.

Наконец-то! За весь этот счастливый день.

Ее улыбка становится вдвойне ярче, а потом и вовсе ослепительной после того, как в ее руке оказался большой и красивый перстень.

Ну, что ж… Пусть порадуется дорогому подарку. Ее ожидание прибытия герцога Джованни Сануда, а вернее ее дорогой мамы, с раннего утра заставляло милую Грету беспокоиться и даже хмуриться. Не должна невеста на свадьбе так волноваться и омрачать свое лицо.

А этот перстень… Улыбка не сошла с губ Греты даже после того, как приставленный к подаркам евнух из постельничих самого василевса мягко упросил вернуть подношение. Это потом, утром, можно распоряжаться всеми дарами. А пока все должно быть переписано и оценено. Такой порядок на свадьбах у этих византийцев.

Хорошо, что Грета это понимает. Хорошо и то, что ее лицо счастливо, а ее глаза теперь смотрят на чуть смущенного от такого милого и долгого внимания жениха.

Грета улыбается счастливо и искренне.

* * *

– Дай сюда!

Даут вцепился в руки евнуха. Но тот, выкормленный и выученный для охраны покоев василевса, только криво усмехнулся. В немой борьбе Даут подтащил ночного охранника автократора к столу Никифора.

Парадинаст тоже криво улыбнулся этой суматохе, а затем властно протянул руку. Тут же евнух, в поклоне, положил на протянутую руку требуемый предмет.

– Что тут у нас? – сморщил лоб Никифор. – А! Забавный мешочек из синего шелка. Синего! О! Синий цвет – это постоянство, упорство, настойчивость, преданность, самоотверженность, серьезность и строгость. Люди, предпочитающие этот цвет, стараются все привести к порядку и к простоте. Они всегда имеют собственную точку зрения, преданы тому, чему решили себя посвятить. Их преданность некоторым людям может доходить до состояния рабства. У синего цвета нет «дна». Он никогда не заканчивается. Он втягивает в себя. Опьяняет! При этом сила цвета почти всеми недооценивается. Хотя в мифах – синий цвет – это божественное проявление, цвет загадочности и ценности… И все же… Синий цвет вызывает не чувственные, а духовные впечатления. И он же – потеря реальности, мечтание и фанатизм. Синий цвет выбирают те, кто устал от напряжения жизни, кто желает мира со всеми… Но это в наше время тщетно. Тот, кто в постоянном страхе, кто болен и голодает, всегда отрицают этот синий цвет. Таких – абсолютное большинство. Приемлющих его – единицы. Синий – одежда магов, волшебников и… «синего шайтана»!

– Да! Да! – горячо воскликнул Даут. – Когда я заметил, как Грета бросилась к этому заметному мешочку… А когда увидел у ее руках перстень Мурада… а еще улыбку счастья на ее лице…

– Довольно, Даут! Он здесь! Как мы всё и предполагали. Как он преподнес свой подарок, мы прозевали.

– Он мог быть кем угодно.

– Ты очень подробно о нем все поведал. В его способностях и остром уме не приходится сомневаться. Он может быть пастухом, заморским купцом, рыцарем в закрытом шлеме, нищим и даже черным рабом. В такой толпе его не узнать. Я в этом и был уверен. А теперь уверен в том, что мы оказались правы – отец обязательно придет на свадьбу дочери и вручит ей подарок. Узнаваемый подарок!..

– Верно! Это особенный перстень. Ручаюсь за то, что он снят с руки «синего шайтана». С той руки, что многократно была на глазах нашей невесты. Даже как-то и смешно. Дочь восхищена своим Гудо, не подозревая, что это ее истинный отец. И наш «палач» строго хранит эту тайну.

– Так же как и ее мать, – кивнул головой Никифор. – И ты бы никогда не узнал, если бы…

– Если бы не мои душевные беседы с рабом осман Франческо Гаттилузио. Тот настолько был восхищен своим спасителем, что во всем превозносил его. Особенно за то, что тот жизнь свою кладет, чтобы отыскать дочь и жену. Именно здесь наш «синий палач» и допустил промах. Говорят, страшные пещеры Марпеса ослабляют человека.

– Да, тогда «синий шайтан» слишком разоткровенничался и тем… помог нам. Отец на свадьбе дочери. Любящий отец. И любящий муж! А любящий муж должен быть, где?

– Рядом с любимой женой, – усмехнулся Даут.

– А она где?

– Возле великого герцога Джованни Санудо! – воскликнули оба одновременно и даже пожали друг другу руки – бывшие друзья юности, непримиримые враги зрелости и союзники последних недель.

– Пора, – кивнул головой Даут.

– Пора – подтвердил Никифор и махнул рукой.

Тут же раздались звуки сигнальных труб. Над приумолкнувшей толпой раздался громогласный голос специально приглашенного для объявления знатных гостей дьяка из собора святой Софии:

– Великий герцог наксосский Джованни Санудо!

* * *

Известие о том, что где-то там на краю улицы, заканчивающейся большой площадью перед дворцом-цитаделью Влахерны, показался еще какой-то гость, совершенно не вызвало никакого интереса среди абсолютного большинства присутствующих на дармовом угощении. Толпа даже и не подумала расступиться перед великим герцогом, уже пресытившаяся зрелищами и измученная запахом жареного мяса. Более того, пустые желудки черни уже вызывали неудовольствие и раздражение. Поэтому, когда немногочисленный кортеж восседающего на гнедой лошади герцога решил по скорому проследовать сквозь толпу, то столкнулся с недовольной массой, отвечающей на то, что всадники вновь прибывшего знатного гостя бесцеремонно расталкивают их грудью и корпусами своих скакунов, руганью, угрозами и плевками. Более всех в этом преуспели два десятка крепышей в зеленых и коричневых хитонах селян, что позволили себе даже хватать лошадей под узду.

Предчувствуя новое зрелище, что грозило перейти в настоящую драку, народ поспешил на нарастающий шум. В этом общем движении никто не обратил внимание на то, как мужчина в не подходящей для все еще теплого начала осени плотной шерстяной хламиде, с явным наслаждением ударил ногой по одной из двух клюкв, на которые опиралась пополам согнутая старуха, которая была одета во множество одежд, подобно луковице.

Не ожидая такой подлости, калека попыталась устоять при помощи второй изогнутой палки, но и ее выбил из старушечьей руки этот же бессердечный мужчина. Теперь, лишенная поддержки несчастная зашаталась и в поиске подмоги опустила руки на каменные плиты площади. Но в таком положении она простояла недолго. Толчок правой ноги изверга повалил ее на бок.

Сердито сопя и что-то бормоча себе под нос, старуха подтянула к себе помощники-клюквы и с трудом стала подниматься. Но мужчина с ехидцей засмеялся и толкнул убогую той же ногой.

Только теперь старуха освободила свой глаз из-под нескольких чепцов и накидок и с грустью посмотрела на обидчика. Узнав того и тяжело вздохнув, она тихо и пискляво произнесла:

– Не пристало… И очень странно для святого отца вот так топтать ногой свою паству.

На это мужчина еще громче рассмеялся и наклонился к своей жертве:

– Палка для глупца – лучшая из наук. Да и полезно это – вразумить действием заблудшего. А уж для изгнания демона из праведного тела христианского годятся все средства. Так что вытрясти из кучи старушечьих нарядов «синего шайтана» – это богоугодное дело для любого святого отца.

– Даже для такого удивительного святого отца, как сам прот земли афонской, – согласно кивнула головой старуха, и, оглядываясь по сторонам, медленно поднялась на ноги, не забыв о своих клюквах и пополам согнутой спине.

– И куда же ты опять собрался, сын мой? – с насмешкой спросил отец Александр.

– Дела у меня. Срочные и неотложные, – вернулся к своему естественному голосу Гудо.

– А я был лучшего мнения о твоем уме и сообразительности, сын мой. Ну, допустим, Никифор и его люди упустили тот момент, когда отвратная калека старуха подбросила на груду подарков очень заметный и притягательный для невесты синий мешочек. Пусть не сейчас, а позже Грета увидит его, откроет и порадуется подарку своего Гудо. Несмотря ни на что, ее Гудо пришел на свадьбу и даже преподнес очень дорогой подарок. Может быть, единственное, что у него есть из драгоценностей. И я бы тебя не узнал. Но вспомнив о том, что иудеи во многом тебе помогли и обязаны тебе за лечение их братьев, я решил, что ты скрываешься у них.

– Мэтр Гальчини всегда говорил: «Нет хуже врага, чем собственный язык».

– Доля истины в этих словах велика. Ни один еврей не вышел из своего квартала на эту свадьбу. Только согнутая старуха. Мои люди строго выполняют указания и проследили бы за каждым. Благо, что ты был единственным. Но! Твои враги не так уж и глупы, чтобы не продумать сеть, в которую они заманили тебя вот этой самой свадьбой. Ты ведь это понимаешь? Верно? Ты знаешь, что это ловушка, сплетенная только с единственной целью – схватить «синего шайтана», чтобы потом выгодно его устроить согласно их планам. А в их планы совсем не входит такое доброе дело, как вернуть отцу дочь, а мужчине его дорогую сердцу женщину… Да, постой ты! Постой, Гудо!

Но Гудо, казалось, оглох. Как ослепший старый кабан, он низко опустил голову и ею раздвигал людей, как тот же дикий зверь раздвигает камыш, кусты и камни, стоящие на пути.

– Я тебя сейчас так огрею по твоей огромной башке, что из нее выскочат мозги, остынут и опять вернутся на свое прежнее место! – с явной угрозой произнес отец Александр, доставая из-под плаща окованную железом короткую палицу.

Только после этих слов Гудо остановился, и, осмотрев оружие прота земли афонской, с горечью сказал:

– Что вам всем от меня нужно? Я просто хочу, чтобы Адела и Грета были вместе. Свободными и счастливыми. Хочу и сам быть рядом с ними, если на то будет их воля и желание. И большего я ничего не желаю. Слышишь ты, мудрый из мудрых? И им всем передай. И Господу скажи. Ты ведь с ним в особых отношениях. На него у меня еще есть надежда. А если и он меня подведет, то…

– Остановись и в этом! – властно велел отец Александр. – В Библии сказано: «Не обманывайтесь, Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет». Уж слишком многое ты посеял, чтобы просто от всего отойти. Многим нужны тайны тамплиеров. Ты хранитель их страшных секретов. А мне эти тайны не нужны. Мне важно другое. Я могу помочь тебе. Ты же должен помочь мне.

Увидев, как наливается кровью лицо Гудо, отец Александр поднял свою палицу.

Но не для удара. Это был сигнал. Тут же зазвучали призывные фанфары, и громогласный голос дьяка из собора святой Софии, перекрывая и трубы, оповестил:

– Молодые приглашают за стол…

Далее уже разобрать было невозможно. Гром тысяч восторженных голосов покрыл площадь и вознесся к самим небесам. Тут же людское море всколыхнуло и высокой волной потекло к столам.

Едва устояв на ногах, Гудо выпрямился и осмотрелся. На быстро освободившейся площади остались лишь он отец Александр и четверо селян в зеленых и коричневых туниках. Эти крепыши держали на своих руках связанного…

– О, Господи! – сладостно застонал Гудо. – Проклятый герцог.

Тут же он посмотрел на угол площади и улицы, куда другие крепыши уже загоняли людей сопровождавших Джованни Санудо.

– За мной! – громко велел прот земли афонской и все, в том числе и растерявшийся Гудо, побежали в след отца Александра.

* * *

– Здесь мы в безопасности! – радостно воскликнул отец Александр.

Он подошел к столу и налив из кувшина вина осушил большую чашу вина.

– Ах, прости!..

Прот земли афонской наполнил вторую чашу и протянул ее Гудо.

– Пей, Гудо! И радуйся! В этом тайном доме ты сможешь все нужное спросить у своего долгожданного герцога, а потом мы вместе подумаем, как нам быть дальше.

Но Гудо не стал пить вина. Он уже склонился над лежащим Джованни Санудо. Тот все еще был без памяти.

– Ах, да! Сейчас. Ему не проломили голову. Это удивительная жидкость, пары которой погружают человека в сон. Я долго искал средство, чтобы утишить телесную боль страждущих. Чеснок, гвоздичное масло, кровь и слюна мышей… А особенно, пчелы… Я так много времени провел, изучая различные соединения. Надеюсь, у нас будет время, обменятся нашими знаниями. А пока…

Отец Александр достал из своих одежд маленький стеклянный пузырек. Он открыл плотную пробку и поднес пузырек к носу великого герцога.

Джованни Санудо тут же отвернул голову и широко открыл глаза.

– Где я?! Что со мной?!

– Ты – в аду! – тут же на него насел Гудо. – А я – твой собственный дьявол.

– Гудо, – застонал герцог наксосский. – Я знал… Нет, я был уверен. «Синий шайтан». Не сгинул в пещерах Марпеса, не убит на улицах Галлиполя, не утонул в кипящих водах Золотого Рога. А этот тощий хорек Никифор Богом клялся, что все продумал, и с моей головы не упадет и волосинки. Я знал. Я знал. Но… Что я мог поделать?..

– Где моя Адела? – приблизил свое страшное обличие «синий шайтан» к исходящему потом лицу великого герцога.

– Адела? – не выдержал и отвернулся Джованни Санудо. – Она… Она не со мной.

– Где?! – взревел Гудо.

На этот крик отворилась боковая дверь комнаты, и в нее боком вошел маленький человечек в больших для его роста монашеских одеждах.

– А! Отец Иеремия! Я обещал сломать тебе ногу. Но это потом… – внимание Гудо вернулось к извивающемуся в веревках герцогу наксосскому. – Где Адела?

– Она… она в Венеции. С капитаном Пьетро Ипато. Нет! Нет! Не с ним. При нем… Ах, дьявол! Отпусти мою руку, дьявол! Я оставил ее с ним в Венеции. Я желал обменять ее на тайну венецианского стекла. Пусть дож Венеции сам ломает голову с ней и с тобой, «синий дьявол». Мне достаточно было тайны магических венецианских зеркал. С меня уже достаточно всякий тайн. Но Андреа Дандоло обманул меня. Отпусти мою руку. Отпусти!

– Отпусти его! – положил руку на плечо дрожащего Гудо отец Александр. – У меня есть люди в окружении дожа Андреа Дандоло. Мы еще покажем себя!

– Прот! – робко раздалось у боковых дверей.

И отец Александр, и Гудо и их пленник одновременно повернули головы.

И тут произошло неожиданное. Маленький человечек в больших одеждах вдруг гордо выпрямился и хищно оскалился:

– Ты уже никому и ничего не покажешь!

Тут же он отступил в сторону, а из дверей вышли отец Павликий, настоятель сербского монастыря святого Афона и игумен Эсфигменского монастыря святого Афона отец Анфим. Замыкал их неожиданное появление низложенный патриарх Каллист.

Как три соединенных молитвенных перста, строго и величественно встали они судьями у стола тайного жилища прота в Константинополе. С осуждением осмотрели святые отцы дорогую посуду, кувшины с вином и блюда с мясом. Первым слово сказал владыка Каллист:

– Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет… Кем сказано, отец Александр?

Неприятно удивленный появлением святых отцов, а более всего опечаленный предательством отца Иеремии прот земли афонской, едва сдерживаясь, ответил:

– Это слова святого Петра.

– Ты из рода избранных… Царственное священство! Все ты знаешь, все умеешь, обо всем думаешь, за всех все решаешь. Мы тебе доверяли, как никому, кроме Господа нашего, – с горечью произнес настоятель сербского монастыря отец Павликий. Вздохнул и опять повторил: – Как никому верили…

– Когда мы обнаружили в келье бездыханное тело нашего всеми любимого отца Сильвестра, горе, несказанное горе, объяло весь святой Афон. Все мы пришли к телу настоятеля Лавры святого Афона. Все. Кроме тебя, наш прот! – в гневе отец Анфим даже указал пальцем на вмиг покрасневшего отца Александра.

– Отец Сильвестр мертв? – едва слышно произнес тот.

– Мертв. На то воля Господа. А на что была воля Всевышнего?.. Или ты без воли его, согласно безумству собственному покинул землю святого Афона? Не может прот земли афонской покинуть земной удел Богородицы. Не может! Ни при каких обстоятельствах! – в нарастающем гневе прокричал игумен Эсфигменского монастыря. – Ты предал святой Афон! Ты предал нас! И во имя чего? Подскажи ему, отец Иеремия!

– Наш прот пожелал сбросить василевса Иоанна Кантакузина, – скалясь, тут же ответствовал маленький человечек в больших монашеских одеждах.

– Предатель! – побледнел отец Александр.

– Нет! Предатель это ты, наш бывший прот. Ты в несогласии со словом божьим восстал против власти светской, не имея на то воли нашей. И восстал, объединившись с сатаной, в облике этого «синего дьявола». Теперь мы все видим и все знаем. Грех это, грех, – закивал головой отец Павликий. – У тебя еще будет много времени подумать об этом в колодце лавры святого Афанасия.

Отец Александр сбросил с себя хламиду, и крепко сжав свою палицу, спиной отошел к главной двери. Открыв ее, он вышел на длинную, крытую галерею и побледнел. Все пространство небольшого двора дома было заполнено протикторами. А за их щитами в омерзительной улыбке у открытых ворот стоял Никифор.

Бросившись опять в комнату, отец Александр застыл на пороге. После недолгого оцепенения он усмотрел отца Иеремию и медленно двинулся к нему:

– Ты не просто предатель. Ты двойной предатель.

– Никифор обещал за этого «синего дьявола» многое доброе для земного удела Богородицы, – прячась за спины святых отцов, выкрикнул маленький предатель-священник.

– Вот она – истинная хитроумная ловушка Никифора, о которой я даже и не догадывался, – вздохнул бывший прот земли афонской.

– Смирись, отец Александр! – строго велел владыка Каллист.

После его слов в боковую дверь стали входить рослые монахи, при виде которых отец Александр обреченно бросил на пол свою палицу.

– Прости, Гудо. Все окончено. Все.

– Но не для меня! – громко воскликнул Гудо.