– Венеция! – тяжело вздохнул великий герцог наксосский.

О чем был этот вздох? Память о юных беззаботных годах, когда он был учеником и гостем этого удивительного города? О памятных годах напряженной молодости, когда пришлось бороться за власть в собственном герцогстве во многих судах и коллегиях метрополии? О грустной зрелости, заставившей Джованни Санудо изворачиваться, хитрить, предавать и лгать сверх всякого человеческого умения? А может быть, ему вспомнился тот жуткий вечер, когда он наблюдал за кострищем горящей его собственной галеры «Афродиты», сожженной венецианцами вместе с трупом покойного друга Мунтанери? Да. Да! Тот самый вечер и ночь, когда лодка, утыканная стрелами, привезла к нему умирающее «синее чудовище». То самое чудовище, что теперь, спустя многие месяцы, так тихо и чрезвычайно внимательно выслушивала герцога наксосского весь долгий путь от Константинополя до венецианской лагуны.

Да зачем эти предположения? Все это вместе в тяжком вздохе Джованни Санудо. Этот вздох – итог его сложнейшей и запутанейшей жизни. И что в итоге?

Многие вечера герцог рассказывал бывшему палачу, ставшему самым разыскиваемым человеком на земле и сумевшему вселить животный страх в огромное количество людей о своей печальной жизни. Зачем рассказывал? Ведь не от пьяной болтливости языка. Вот уже три месяца, как ни единая капля вина не оросила его губ. И не в желании покаяться. Какой из палача исповедник? И не в поиске дружбы с тем, кто своими удивительными возможностями и знаниями сумел привлечь к себе внимание и черни и повелителей мира. И не… И не… И тысячи раз «не»…

Просто так случилось.

Умер великий герцог наксосский. Остановилось сердце мятежного Джованни Санудо. Не стало его мысли и души здесь на земле. А где они были, и что с ними произошло, не знает, не помнит, и не желает знать.

Уже потом ему рассказали, что на пиру у бывшего василевса Иоанна Кантакузина, теперь уже принявшего в монастыре постриг и имя Иосаф Христодул, разругался он с проклятым Никифором и от ссоры той, как стоял, так и упал – плашмя.

Джованни Санудо отволокли в сторону от веселого пира и покинули, даже не пригласив тут же дворцового лекаря. А когда тот явился навеселе в винных парах, то только руки развел. Сердце великого герцога перестало биться. И ушли бы дальше пировать немногие собравшиеся у тела Джованни Санудо к сладкому вину и деликатесам. Но остались, пораженные тем, что на грудь мертвеца пала девушка, к которой так благоволил сам василевс.

Пала, разорвала дорогой камзол, приникла ухом к сердцу, а затем… Затем она стала двумя руками давить на грудную клетку и бить по ней маленьким кулачком.

И… О, ужас! Свои прекрасные юные нежные уста она приложила к посиневшим старческим губам и стала вталкивать в мертвеца свой воздух!

И… О, чудо! Мертвец чуть изогнулся, дернулся и вздохнул сам! Потом посмотрел полными слез глазами на спасительницу и чуть слышно прошептал:

– Грета. Доченька моя милая…

В этом месте рассказа герцога Гудо зашмыгал носом и мизинцем снял слезу с краешка своего правого глаза:

– Не забыла моего урока. С нее бы получился великий лекарь. Будь бы она юношей.

Тогда возмутился Джованни Санудо:

– Будь она юношей, то не имела бы столько терпения и христианского сострадания. Просидеть у ложа больного больше месяца – ангельское терпение, которым Господь одаривает лишь женщин. А лекарь… Мне подумалось, если она столь знающа и лекарства ее столь полезны и жизнь творящие… А она всего лишь твой ученик… То, кто ты тогда? Там, давно… Еще на галере я и не задавался вопросом, как ты сумел выжить со столь ужасными ранами. Тогда по давней привычке не видеть в людях ничего важного я все упустил. Мельком лишь решил, что неуч и бездарь Юлиан Корнелиус кое-что знает и кое-что умеет, раз уж у него столь знатная Artium magister. Позже я убедился в том, что он никто и ничто. Так кто же вытащил из могилы лодочника утыканного стрелами? Теперь я знаю точно. Это сделал сам смертельно раненный…

– Это сделал учитель и наставник этого смертельно раненного. Тебе отлично известный мэтр Гальчини. Но об этом я не стану рассказывать, как и то, каким образом под его наукой я оживлял тех, кого запросто можно было принять за мертвецов, – неучтиво прервал герцога Гудо. – Но прошу, говори о моей Грете. О, как мало мне пришлось побыть с ней!..

И Джованни Санудо долго и подробно многие вечера рассказывал о Грете, которую слишком часто называл дочерью. Рассказывал и о молодом рыцаре Рамоне Мунтанери, сыне его лучшего друга. Рассказывал с охотой и особой нежностью. А в конце и вовсе со слезами на глазах:

– Ах, как было бы прекрасно и славно! Я уже говорил тебе о том, что мне никогда не быть отцом. Знаешь и тому причину. А теперь… Теперь у меня была дочь. Пусть и по стечению подлых обстоятельств. Я признал ее дочерью перед миром и тогдашним василевсом. Эта была необходимая хитрость, на которую меня толкнул проклятый Никифор. Но после того как родился заново, я полюбил ее. Впервые почувствовал нежность к человеку. Почувствовал счастье от того, что она рядом со мной. И это были чувства отца к дочери. И как же все прекрасно складывалось! Моя дочь замужем за тем, кого я собирался усыновить и сделать наследником. Рамон Мунтанери, сын моего лучшего друга должен был стать герцогом наксосским. Он был бы замечательным отцом моему несчастному во многом народу. Но… О, Господи!..

И герцог, в который раз за плавание, тер кулаками глаза и кивал со стороны в сторону головой. Совсем седой головой.

* * *

Портовый служащий с плохо скрытым недоумением и с ярко выраженным любопытством посмотрел на Джованни Сануда, когда тот сообщил, что он купец и направляется с грузом пряностей и сушеных фруктов в Фондако деи Тедески. Это было огромное и весьма известное строение со множеством складов и торговых контор – сердце сутки на пролет торгующего и бурлящего Риальто. Для большей убедительности переодевшийся в купеческие одежды герцог наксосский щедро сыпал северогерманскими выражениями и черезчур старательно открывал перед должностным лицом венецианской республики льняные мешки с сушеными абрикосами из Армении, с фисташковыми орехами из Сирии, со спаржей из Персии, с перцем, корицей и гвоздикой из Индии.

Джованни Санудо, в подражании богатым купцам при этом старательно жевал гвоздику и пытался угостить досматривающего чиновника сахаром из сицилийского тростника. Окончив осмотр служащий республики святого Марку, пересчитал полученную ввозную пошлину, и, пожав плечами, покинул торговое судно. Теперь Джованни Санудо выпятил грудь и громко велел двум нанятым буксирным лодкам вести корабль по Гранд-Каналу.

– Смотри, Гудо, и восхищайся! – похлопал по плечу спутника герцог наксосский и указал руками по обе стороны широченного канала.

И смотреть было на что, и удивляться чему, было немало. Вдоль всей главной артерии Венеции, вплоть до моста Понте ди Риальте, на деревянных сваях, превращенных временем и морской водой в камень, на мраморных и гранитных основаниях, на этих удивительных ногах, возвышались дворцы.

– Смотри на эти великолепные дворцы, Гудо! Здесь их называют «палаццо». Здесь вся архитектурная история Венеции, – все более оживал и ставал веселее Джованни Санудо. – Посмотри на этот! Угадываешь византийский стиль? Полуоткрытая галерея, украшенная полукруглыми подковами-арками с подслеповатыми окнами и гладкостью стен. А этот?.. А этот?.. Посмотри, Гудо! Этот «палаццо» уже из новых. Смотри, какой кружевной, с острыми арочками и резьбой в виде четырехлистника. А башенки, какие! Острые, высокие. Шпили-копья в небеса. А этот?! Посмотри на этот!

Настроение герцога наксосского значительно улучшалось. Он беспрестанно восклицал и указывал рукой. Особенно бурно, когда замечал на плоских крышах или открытых балконах благородных венецианок, которые сидели в мягких креслах в окружении стариков, детей и служанок и с притворной зевотой поглядывали на проплывающие галеры, парусники, пиатте и рыбацкие большие лодки. Такие места были щедро украшены не только женской и девичьей красотой, но и множеством цветов в мраморных вазах и расписных горшках, а также гирляндами из ветвей лавра и разноцветными флагами. Цветы в эти холодные дни, по-видимому, хранились внутри дома и появлялись с хозяйками, согласно древним правилам.

Даже лицо Гудо посветлело, но он продолжал хранить молчание. Только после того, как герцог воскликнул: «Вот он знаменитый мост Понте ди Риальте!», глубоко вздохнул и тихо промолвил:

– Адела, моя милая Адела.

Едва корабль Джованни Санудо миновал разведенную в самом верху арку знаменитого моста и причалил к деревянной пристани, Гудо тут же подхватил свой огромный мешок и сбежал по узкому трапу.

– Куда ты?! – изумленно воскликнул герцог.

– Адела, – коротко ответил Гудо.

– Постой, ты! – махнул на него рукой Джованни Санудо. – Давай же отдохнем после столь долгого пути.

Но Гудо категорически закивал головой:

– Веди. Ты поклялся. Веди.

Герцог наксосский обреченно развел руками и, что-то пробормотав, осторожно ступил на шаткий трап.

Здесь, в глубине купеческих кварталов Риальто, был уже другой мир и другие строения. По большей части трехэтажные дома были открыты своими первыми этажами колоннадами и глубокими комнатами, в которых лежали многочисленные и разнообразные товары, а так же трудилось множество ремесленников и мастеров.

Оставив без внимания объяснения Джованни Санудо, как удачно устроены эти дома, в которых вторые этажи отводились под «пьяно нобиле», богато украшенные для приема гостей и клиентов, третьи этажи – для проживания хозяина и его семьи, а чердаки – для слуг, Гудо с неудовольствием осмотрел узкие пешеходные проходы вдоль этих домов, обильно заваленные отходами жизнедеятельности, в которых копошились свиньи.

На это герцог наксосский ответил:

– Что свиньи не сожрут, смоет наводнение. Оно тут частый гость. Здесь улицы – каналы. По ним в основном и перемещаются жители Венеции. А еще лошади. Для них указано иметь колокольчики, чтобы предупреждать прохожих о приближении всадника. А еще мосты через каналы устроены без ступенек. Об этом удобстве для лошади подумали мудрые отцы города.

– Как и об обуви горожан, – с легкой усмешкой добавил Гудо.

На это Джованни Санудо ответил широкой улыбкой:

– Это уж они сами.

В то время как он и его спутник увязали в грязи, встречные прохожие были обуты в странные башмаки на очень высокой подошве.

Чем дальше уходили в глубь Риальто Гудо и герцог наксосский, тем беднее, ниже и обвислее становились строения, большинство из которых сводились в четырехугольник с внутренним двором. В один из этих внутренних дворов Джованни Санудо и пригласил рукой своего спутника.

– Здесь ожидай, – указал рукой герцог на каменное строение посреди большого двора. – Этот двор – «кампо». Для тебя переведу, как поле, – место общественной и торговой жизни жителей этих домов. А то сооружение – колодец… Вернее, каменная емкость, куда собирается дождевая вода, и вокруг которого собираются люди и новости. Там есть, где присесть и отдохнуть. Не говори ни с кем.

– Даже смотреть ни на кого не буду, – кивнул головой Гудо. – Только… Поскорее!

– Скоро буду, – кивнул головой и Джованни Санудо. – В том доме мой капитан Пьетро Ипато. При нем и твоя женщина. Нет, не подумай чего… Пьетро строго выполняет мой приказ. Он заботится о ней. Только и всего. Я так велел. Жди.

– Жду, – ответил Гудо и так посмотрел на герцога, что тот поспешил к указанному им самим дому.

Гудо медленно прошел к каменному «колодцу» и присел на каменную скамью, вокруг которой было множество уже завядших в наступившей зимней прохладе цветов и кустиков, еще совсем недавно прекрасно себя чувствовавших в больших горшках. Несколько низких деревьев все еще сохраняли листву, к тому же были обильно опутаны голыми ветками дикого винограда. Его гниющие листья перемешались с грязью и остатками травы, на которых возлежал старый пес, потерявший интерес к жизни и чужакам этого «кампо». Года́ собаки даже не позволяли ей тявкнуть на четырех кошек, что не спеша пили воду из специально сделанного для них отверстия внизу «колодца».

Вскоре несколько мужчин собрались в десяти шагах от сидящего незнакомца, но так и не подошли, оценив его спокойный нрав и богатые одежды купца. С маленьких балконов на Гудо молча смотрели женщины в солидном возрасте, а так же древние старухи. Несколько мальчишек и подростков собрались в стаю и о чем-то шептались, посматривая то на гостя их «кампо», то на не расходящихся мужчин. В их руках были длинные палки, горе для собак, а на поясных ремешках мешочки с камешками и пращи для забавы и защиты.

Количество детворы удвоилось после того, как в их «кампо» вошли четверо вооруженных стражников. Стражники о чем-то поговорили с мужчинами и в их сопровождении направились к сидящему Гудо.

– Ты тот, кто сопровождает герцога наксосского Джованни Санудо? – обратился к гостю «кампо» один из стражников.

Гудо поднял глаза к серому в этом городе зимнему небу. Прошептав «Проклятие палача», он медленно поднялся во весь свой огромный рост.

– Стой, где стоишь! – подались на шаг назад стражники и выставили перед собой алебарды.

– Гудо, не делай шага! – послышался голос приближающегося герцога наксосского. – Это просто какое-то недоразумение. Я быстро выясню. Здесь какая-то ошибка.

Гудо повернул голову вправо и увидел спешащего к нему Джованни Санудо в сопровождении трех крепких мужчин. Его губы превратились в нити, глаза налились кровью. Он тут же с силойрванул завязку на мешке и выхватил короткий меч.

– Нет! Нет, Гудо! – взмолился герцог наксосский. – Это совсем не то, о чем ты подумал. Здесь что-то с капитаном Пьетро Ипато. Только с ним.

– И не только, – тут же со злобным оскалом подал голос один из тех, кто сопровождал герцога. – Здесь и то, что твой капитан тайно наблюдал за постройками наших галер в Арсенале* (в Венеции XIV века Арсенал – верфи, на которых строились суда для торгового и военного флотов, которыми так славилась республика святого Марка. И хотя в русском языке слово «арсенал» означает «склад оружия», слово это происходит от арабского «дарсинаа», то есть «промышленное помещение), и то, что он пытался купить секреты острова Мурано* (точнее, группа маленьких островов, соединенных мостиками, на которых производилось знаменитое венецианское стекло). Совет Десяти республики святого Марка обвиняет Джованни Санудо, герцога наксосского, в преступной попытке через своего пособника Пьетро Ипато выведать наши государственные тайны.

Гудо с гневом посмотрел на герцога. Тот быстро замахал руками:

– Нет. Нет. Это было тогда, в моей прошлой жизни. Сейчас мне ничего этого не нужно. Это все было тогда. Ах, как это сейчас не нужно. Проклятый досмотрщик товара. Он узнал меня. Он узнал меня. Как можно было не узнать великого герцога наксосского даже в одежде купца. Ах, как я глуп. Я погубил и тебя и себя.

– И Аделу, – тихо прошептал Гудо.

Тот же мужчина, который обвинил герцога в тайных преступных замыслах, смело шагнул к спутнику Джованни Санудо. Он долго всматривался в страшное лицо Гудо, а потом, что-то вспомнив, просиял:

– Кажется и этот человек с ужасным лицом разыскивается Советом Десяти. И думается мне, что этот человек…

Гудо поднял руку, останавливая речь тайного стража Совета Десяти.

Он тут же бросил в грязь свой меч и стал быстро снимать и бросать в те же нечистоты свои богатые одежды купца. Затем Гудо вытащил из мешка и облачился в свои привычные синие одежды.

Не успел он еще завершить свои переодевания, как те из тайной службы, что окружали герцога наксосского, со страхом отступили на несколько шагов. Старший из них учтиво сказал:

– Мы знаем кто ты, «человек в синих одеждах». От имени Совета Десяти и самого дожа Венеции приглашаем тебя во дворец «Palazzo Ducale».

– Это дворец венецианского дожа, – тут же прояснил Джованни Санудо.

– Я догадался, – едва сдерживаясь, ответил Гудо и тут же обратился к тайной страже: – Я готов к встречи с дожем Венеции.

* * *

Дворец Дожей на площади святого Марка впечатлял всякого, кто приближался и причаливал к нему со стороны Пьяцетты. Огромное здание, благодаря бесчисленным колоннам, поддерживающим первый этаж с аркадной открытой галереей, парило в воздухе, создавая ложное впечатление хрупкости и легкости. Двойной ряд колонн второго яруса, тонкие и высокие, казалось, и вовсе вознесет дворец к небесам, но гладкая стена с ассиметричными окнами разной величины третьего яруса массивной плитой придавливало здание к грешной земле, напоминая о том, что в воздухе вольны парить лишь птицы и ангелы.

Уже три столетия продолжалось строительство и благоустройство дворца, но это вовсе не мешало расположиться в нем и кипеть в бурной работе Большому совету и Сенату, Совету Десяти, Верховному суду, тайной службе в верхних этажах, а еще бесчисленному количеству юридических контор, канцелярий, служб цензоров и даже целому морскому ведомству, уместившимся на первом. Подвальные помещения также не пустовали, приспособленные под важные государственные склады и тюрьму.

Сотни строителей, чиновников, сенаторов, моряков, стражников, купцов, мелких торговцев и всякого рода просителей заполняли пространство перед дворцом в своих ежедневных делах и заботах. Многих из них строгая стража пропускала по необходимости и службе внутрь государственных залов, создавая и там человеческий рой, каждая особь которого находила свою потребную ячейку.

Уже при входе во дворец тайная стража Совета Десяти, имеющая собственное имя – «сбирро», разделила Гудо и великого герцога наксосского. Джованни Санудо направили в подвалы дворца, а «господин в синих одеждах» последовал в их окружении по широкой лестнице наверх. Причем, взятый под руки Гудо едва ли не бегом взбежал, так и не рассмотрев всех прелестей внутренней отделки дворца. При этом служители «сбирро» что-то громко восклицали, заставляя этим поворачиваться к ним спиной всякого, кто поднимался или опускался по лестнице.

Потом были комнаты и длинные коридоры. Потом переходы стали намного короче, а комнаты и вовсе маленькими. В одной из таких комнат Гудо усадили на деревянное кресло с богатой резьбой и велели ждать.

Ждать пришлось недолго. «Господин в синих одеждах» даже с облегчением вздохнул, когда в комнату стремительно вошел худощавый высокий мужчина с необычайно бледным лицом и на ходу представился:

– Я – Абеле Дженардо. Я многое знаю о тебе, «господин в синих одеждах». Хочу, чтобы и ты немного знал обо мне. Это нам поможет лучше понять друг друга. Понять и помочь друг другу. Ты не знаешь венецианского, но прекрасно владеешь тем франкским языком, на котором говорят в восточном средиземноморье. Так вот – на том языке мое имя переводится, как «пастух». Я и есть пастух того стада, что зовется народом Венеции. Я один из трех глав Совета Десяти – того самого совета, что имеет славу неумолимого судьи над всеми жителями Венеции. Мы влияем не только на жизнь каждого венецианца, но и на деятельность всех государственных служб. А еще армию, флот и… этих – тайных стражей порядка «сбирро»…

Абеле Дженаро обвел рукой тех трех мужчин, что сопровождали Гудо во дворец дожей. Те почтительно склонили головы в знак повиновения.

– Продолжу. Совет Десяти – совесть, честь и закон республики святого Марка. Большой совет Венеции на один год выбирает десять советников, которые собираются ежедневно, чтобы уберечь нашу венецианскую Коммуну и каждого венецианца от врагов и от самих себя в своем желании пасть во все грехи тяжкие. Мы умны и честны, знающи и деятельны. Взявшие подношения, или подкупленные члены Совета Десяти незамедлительно караются смертью. Теперь ты знаешь, с кем будешь говорить. Назови свое имя.

– Гудо, – тут же ответил «господин в синих одеждах».

Абеле Дженаро удовлетворенно кивнул головой.

– Тебя трудно не узнать… Да еще эти синие одежды.

– Я хочу говорить с дожем Венеции.

– Эта беседа состоится, – чуть скривился лицом один из глав Совета Десяти. – Наш дож Марино Фальеро уже извещен о необычном госте своего дворца.

– Гость? – чуть поднял брови Гудо.

– Гость – это почти друг. При желании ты можешь стать другом Венеции. Если ли такое желание?

Гудо медленно склонил голову.

– Вот и замечательно! – потер руки Абеле Дженаро и тут же поднял указательный палец вверх. – Но! Дружба не рождается на пустом месте. Годы, переживания, трудности, совместные дела, деньги и многое прочее, в том числе и выгода… Должно быть основание для дружбы и взаимозаинтересованность. Ты догадываешься, о чем я?

– Тайны тамплиеров. Многие из них в моей голове.

– Верно. Что мы должны предложить в знак уважения и дружбы?

– При капитане Пьетро Ипато содержалась женщина. Ее имя…

– Адела, – тут же кивнул головой один из глав Совета Десяти.

Гудо мягко улыбнулся и порадовался тому, что Абеле Дженаро не отвел своих глаз от его уродливого лица. На душе стало легко. Потеплело и в сердце.

– Значит, тайны тамплиеров в обмен на женщину?

– Только так, – кивнул огромной головой Гудо.

– Женщина… Всего лишь женщина в обмен на… Не столь уж и выгодный обмен.

– И еще…

Абеле Дженаро чуть усмехнулся:

– Что же еще? Золото? Земли? Весомая должность?

– Нет, – Гудо расправил плечи. – Свобода. Вы клянетесь забыть обо мне и моей семье. Вы никогда не будете разыскивать и преследовать нас. Кроме того, не направите на наш след никого из тех, кто обратится за этим к вам.

– Тайны тамплиеров… Тайны тамплиеров… Можем ли мы потребовать с тебя клятву именем Господа нашего, что о них ты больше не поведаешь никому?

– Клянусь именем Господа нашего! – встал и торжественно поднял руку «господин в синих одежда». Затем он перекрестился.

– Что ж, так тому и быть. На это еще понадобиться решение Совета Десяти…

– А дож Венеции?

Абеле Дженаро вновь чуть скривил лицо, но быстро сосредоточился:

– Светлейший дож Венеции так же входит в Совет Десяти, как и шесть его помощников по шести систериям Венеции. Это решение не займет много времени. Всего лишь несколько дней.

– А Адела?

– Ты увидишься с ней сегодня вечером.

Гудо закрыл глаза и, не беспокоясь ни о ком из рядом стоящих, улыбнулся.

Он уже готов был окунуться в чувство ожидания предстоящей долгожданной встречи, но тут громкий голос прервал эту сладость на понятном для Гудо франкском языке:

– Ах, вот он каков – «синее чудовище»! Вот он сын дьявола и ужас христианского мира!

Острый, ледяной нож полоснул по сердцу «господина в синих одеждах». Так не хотелось открывать глаза и возвращаться в жестокость бытия.

То, что предстало его открытым глазам, и то, что он услышал, заставило Гудо с головой погрузиться в печаль. Золотая мантия, с воротником из меха горностая, красные башмаки, весьма схожие с обувью византийских василевсов, богато украшенные ножны и сама рукоять меча, а из под особой шапки-колпака – жесткое аскетическое лицо старика. На этом неприятном обличии особо выделялись бесцветные и безжизненные глаза.

– А почему он не связан? Или ты думаешь, Абеле Дженаро, что твой блестящий ум, рыцарская отвага и сила Геркулеса достаточны, чтобы обуздать исчадие ада?

– Этого недостаточно для сил тьмы, мой светлейший дож. Но… Здесь мы имеем дело с человеком, с которым уже есть договоренность…

– Договоренность?! – громко воскликнул дож. – У тебя есть договоренность?! Свяжите это «синее чудовище» и немедленно!

Стражники «сббиро» тут же бросились к «гостю» дворца дожа. Мгновенно, со знанием дела они выполнили приказ главы республики святого Марка. Впрочем, Гудо не сделал ни единого движения.

– Вот и славно. Хорошо.

Теперь дож подошел вплотную к своему пленнику и в силу каких-то внутренних причин сбросил с его головы капюшон.

– Все верно. Все точно. Все, о чем и говорил мне покойный папа Климент. Все, о чем и сейчас настаивает нынешний папа римский Иннокентий. И тот и другой будут рыдать от милости Господней, моею рукою переданную им. Жаль только папа Климент не узрит. Но ничего. Там! На небесах ему сообщать ангелы – его главная мечта сбылась! «Синий дьявол» в руках апостольской церкви! И это я, дож Марино Фальеро, выполнил миссию, завещанную мне и папе Иннокентию покойным папой Климентом и всей католической церковью. Славный день сегодня. От всего сердца и всей души благодарю тебя, Абеле Джонаро, за столь щедрый подарок в столь печальный для Венеции день. Странно. Печальный день суда над горе флотоводцами, погубившими наш флот, а я должен быть в праздничных одеждах. Ах, как тяжелы эти золотые одеяния дожа! Ах, как тяжела сама жизнь дожа!

Ты думаешь, «синий дьявол», так уж радостно быть дожем? Я роскошно одетый узник в собственном дворце. Мне, человеку, которому вручили государственные и королевские регалии, не позволяют вести собственную переписку с друзьями, семьей и сильными мира сего. Мне не позволительно иметь земельную собственность вне Венеции. А мне так нравился тот божественный кусок земли под названием Валь Марино у подножия Альп. Мне подарил его император Карл за труды и мудрость, которыми я отличился во время разбирательства очередных претензий венгров на Далмацию. Император посвятил меня к тому же еще в рыцари! А теперь у меня есть «корно» на седой голове и сотни соглядатаев, что следят за каждым моим шагом и каждым словом. О чем и доносят Совету Десяти. Тому же присутствующему здесь умнику Абеле Дженаро. А когда Господь позовет меня в сады Эдема, тот же Совет устроит суд над моим усопшим телом и будут оценивать каждое совершенное мной за жизнь деяние. Только ничего грешного и предательского они не выявят. Я всю жизнь был предан Венеции и нашей католической церкви. И когда в молодости состоял в Совете Десяти и придушил бунт Баймонте Тьеполи, спасая Венецию от заговора, и когда командовал флотом в Черном море, и когда был подестом Кьоджи, Падуи и Тревизо. Еще совсем недавно, в свои многие семьдесят шесть лет я был послом Венеции при папском дворе в Авиньоне. Каков славный и героический жизненный путь! Верно, «синий дьявол»? Молчишь? Молчи. А я тебе скажу. Этот путь не завершиться даже после того, как я передам тебя со всеми твоими грехами папе Иннокентию. Венеция будет гордиться мною, как самым честным и деятельным дожем за все времена ее существования.

– Мы заключили другой договор, – глухо промолвил Гудо.

Дож тут же громко рассмеялся на эти слова:

– С кем и о чем? С дьяволом? Ах, прости, Абеле Дженаро… Может, ты какой-либо договор здесь и сейчас учинил самолично? – сказал с ударением на слове «ты».

– Мой дож, – сжал губы один из глав Совета Десяти, – мне кажется, это весьма важный и выгодный договор. Тайны тамплиеров на женщину этого человека…

– И клятва не преследовать меня и мою семью, – подал тут же голос Гудо.

Марино Фальеро вновь громко рассмеялся:

– Тайны тамплиеров, женщина, клятвы… От тебя ли я это слышу, умник Абеле Дженеро. Спустите этого «синего дьявола» в подземелья дворца! Там он поведает все тайны ему известные. И ты поверь, сын дьявола, ты все расскажешь, когда за тебя примется палач. Равного такому палачу в мире больше нет. Ты все поведаешь на пользу Венеции, а потом это же повторишь и при папе Иннокентии.

– Это не в интересах Венеции! – ледяным голосом промолвил Абеле Дженаро.

– Это мне решать! – вспыхнул дож. – Много воли себе взяли Абеле Дженаро и тебе подобные. Ты представь себе, «синий дьявол», они запрещают моей жене заключать контракты, иметь долги и принимать подарки. И при этом они требуют, чтобы моя догаресса* (жена дожа) имела дорогое платье, которое на ней хорошо сидит и при официальных встречах не произносила ни слова. Это моя-то юная, прекрасная и умнейшая жена! Как вы все мне надоели!

В гневе дож бросился за дверь. Но тут же старик вернулся, и, уже успокоившись, строго велел:

– «Синего дьявола» в темницу дворца! И крепкую стражу к нему! Самую крепкую и надежную!

* * *

Даже в самых жутких и глубоких темницах подземелья Правды был источник света. Крохотный лепесток огня, в надежно защищенном от страдальца светильнике, жил, питаемый щедро отпускаемым мэтром Гальчини драгоценным маслом, чтобы давать надежду попавшему в этот земной ад.

«Человек без надежды – мертвец. Такой, мне неинтересен. С таким скучно. Такой человек не годится ни для моих опытов, ни для пыток, ни для казни», – так говорил философ и палач мэтр Гальчини.

Это первое, о чем вспомнил Гудо, когда за ним закрылась массивная дубовая дверь. Даже это не казалось «господину в синих одеждах» преградой к попытке освобождения. Даже не толстенные цепи на руках и ногах. Преградой стала непроницаемая темень, то состояние крайней обреченности, первые мгновения которого могут поведать те, кто ослеп мгновенно.

«Гудо? Ты ли это Гудо?» – многократно повторил себе бывший узник подземелья Правды, который в этом жестоком мире был готов ко всяким испытанием.

«Это всего лишь темница. Это всего лишь темень. Непроглядная и жуткая. Разве не было с тобою этого раньше. Разве была темень Марпеса приветливее? Что же с тобой Гудо?»

Он стал слабеть. Он почувствовал, как дряхлеют руки и ноги. Как медленнее стало биться сердце. Как не стало сил даже завыть, и даже заскрежетать зубами.

Но самое ужасное было впереди. И это знал Гудо, и к этому готовился. Но, когда все же явился он, «господин в синих одеждах» содрогнулся.

«Вот я и нашел тебя, мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю – ты велик, как страх в глазах многих, ты знаменит, как античный герой, и даже любим кое-кем. К тебе нужно было бы обратиться по-другому. Но для меня ты – мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю, ты ждал и боялся моего возвращения. Но я же говорил, что всегда буду с тобой. Как личность ты создан мной. Никто так не терзал и ни кто так… не любил тебя как… я! Я знаю, ты не желаешь говорить даже с моей тенью. Но я знаю, что закапывая мое холодное тело в гнилом месте у башни подземелья Правды, ты не удержался и обронил слезу. О чем была та слеза?»

«Я не хочу тебе отвечать. Мои уста крепко сжаты, на душе свинцовая печать, а на сердце самая надежная в мире броня. И если ты слышишь меня, то это неуправляемость мозга. Та неуправляемость, которую ты так долго и тщетно изучал, замучив до смерти сотни людей. Не нужно называть меня «мой дорогой мальчик». Так ты не говорил мне никогда при жизни…»

«Смерть на многое дает право. В том числе и на бескорыстную искренность… Ты же заметил…»

«Да. Однажды я заметил, как в глазах мучителя и учителя мэтра Гальчини на мгновенье вспыхнул огонек тепла и нежности… Как к любимому сыну… Это было тогда, когда я… Я не желаю вспоминать, что я сделал с тем несчастным. Я видел твой взгляд и подумал, что ты горд за мое страшное и безукоризненное умение палача. Все равно, как отец за сына, превзошедшего его в ремесле. Та теплота в твоих глазах меня хлестнула в сотни раз больнее, чем твой кнут по моему телу. Но я вспомнил… Когда предавал твое многогрешное тело земле об этом мгновенье. Я и сам не заметил собственной слезы. Прости меня, Господи, за эту слезу, как и за все содеянное мной…»

«Не спеши каяться за содеянное. Ты же сам знаешь, что вылечил и помог много бо́льшему числу людей, чем тем несчастным, кого убил и навредил. Это во много сотен раз более. И это тоже от меня. И от учения и от понимания».

«В этом месте нет ничего. Даже того единственного, на что был щедр даже такой бездушный человек как ты».

«Ты об огоньке надежды? Зачем он тебе. У тебя есть я. Я всегда буду с тобой, мой дорогой мальчик…»

«Каждый раз, когда ты являешься моему мозгу, я боюсь, что схожу с ума. Настолько ты вещественен, что, кажется, я могу прикоснуться к тебе и ощутить тело. Неужели мне приятно вспоминать самое жуткое, что было в моей жизни? Ведь получается я сам зову твой дух».

«Жизнь человека – въющаяся веревочка, но гнилую часть ее нельзя вырезать, а эти концы связать. Поэтому приходится быть чрезвычайно осторожным и внимательным к неудачным и печальным отрезкам жизни-веревочки. Поэтому человек часто оглядывается на прошлое. Даже не желая этого… Но мне пора. У тебя гость».

«Гость? Да, я слышу. Но…»

«Я не прощаюсь, мальчик мой дорогой…»

Гудо так и не смог сообразить, сколько прошло времени от того мгновения, как его приковали к стене, до этого скрипучего открывания двери.

Дверь открылась, и яркий факел заставил закрыть глаза.

– Ты узнаешь меня?

Этот голос был знаком Гудо. Он с трудом заставил себя приподнять веки. Затем он еще долго присматривался к лицу вошедшего:

– Сильверо Пальмери.

– У тебя исключительная память, Гудо. Хотя… Наверное, ты часто вспоминал сына несчастного старика Энрико Пальмери, умерщвленного по приказу дожа Андреа Дандоло на проклятом острове Лазоррето.

– Ты прав. Я вспоминал тебя. Вспоминал в лагере наемников Франческо Гаттилузио, под Римом, когда выяснял причины смерти дожа Андреа Дандоло. Особенно вспоминаю сейчас, в этой темнице. Ты самая вероятная причина смерти крепкого телом дожа. Ах, если бы не ты…

– Ты необычайно проницателен, мой друг. Я буду так тебя называть. Именно ты указал мне на убийцу моего отца.

– И тем осложнил все для себя. Но тогда я просто желал, чтобы ты помог мне во имя всего того доброго, что сделал я для твоего отца на острове Лазоррето. Я просил тебя помочь освободить мою Аделу. Тебе, одному из важнейших и богатейших людей Венеции, это было под силу. И ты обещал. Но…

– Гнев затмил мой разум. Едва я покинул шатер сына османского бея Халила, там, на берегу, возле города Галлиполя, какой-то бес вселился в меня. Я уже не мог не о чем другом думать, как только уничтожить виновника смерти моего отца.

– И ты убил дожа Андреа Дандоло. Я сразу же подумал об этом, едва услышав о его смерти.

– Дож вышел в большой морской поход. Я снарядил четыре галеры за собственные деньги и стал его правой рукой в этом походе. Во время бури я угостил его отравленным вином. Теряя сознание, он упал и разбил голову о мачту. Всем показалось это естественной смертью. Буря, дождь, качающаяся скользкая палуба…

– Эта естественная смерть лишила меня возможности договориться с ним. Говорили, что Андреа Дандола самый умный из живущих на земле. Мы бы смогли договориться. Договориться с нынешним дожем мне, по-видимому, не суждено.

– Это так.

Сильверо Пальмери надолго умолк. Затем он тихо застонал и промолвил:

– Я даже не знаю, как тебе помочь? Даже я, тот, кто приставлен охранять тебя, как главный распорядитель Дворца дожей и командующий наемной гвардией. Из этой темницы нет выхода. Охрана следит за каждым. А за каждым охранником следят стражники «сббиро». А за теми есть также следящие. О каждом шаге каждого тут же сообщают Совету десяти.

– Сможешь ли ты помочь моей женщине? Помнишь о моей Аделе, и об обещании помочь ей? Ты знаешь, что-нибудь о ней?

– Я знаю о ней. Как и то, что она самое слабое и уязвимое твое место. Любимая женщина – всегда самое слабое место любящего мужчины.

Но Гудо уже, кажется, не слышал своего тюремщика.

– Андреа Дандоло… Я бы смог с ним договориться. Почему же Господу так угодно, чтобы этот Марино Фальеро был глух ко мне и к моему простому жизненному желанию. Ведь у него также есть женщина. И судя о том, как он говорил о ней: «Это моя-то юная, прекрасная и умнейшая жена!», он любит ее. Такой человек должен был меня понять. Почему же так, а не иначе? Неужели Господь не дал ему крупицу сострадания и жалости?.. Проклятие палача… Проклятие палача…

Гудо продолжал тихо говорить, но его гость уже пятился к двери:

– Мой друг, мне, кажется, я смогу тебе помочь. Ты мудрый и опытный человек. Ты прав. Это интересно. И я прав. Женщина самое слабое место у любящего ее мужчины. Это важно. Это интересно. Кажется я… Мне пора. Я ухожу. Но помни, я выполню свое обещание, во имя моего покойного отца.

* * *

«Праведник умирает в терпении, хотя и в скорби, но кротко. Грешник же умирает страшно. Крик, ругань, вокруг него всё и все страдают. Предсмертные болезни нужны, как воздух. Эта болезнь выявляет грубые, греховные стороны жизни, раскрывает всю сущность человека, начинает представлять перед Судом Божьим, что случится с ним после смерти. Предсмертная болезнь оставляет в душе глубокий и четкий отпечаток, с которым ему… Прости, мой дорогой мальчик – прервемся. К тебе опять гость. В твоем положении всякому гостю следует радоваться…»

Этот гость был многоопытным и многознающим. Он вошел в темницу с жировой свечой, некоторое время держа ее сбоку от себя, давая глазам Гудо привыкнуть. Да ему и не нужно было освещать свое лицо. Голоса вполне было достаточно.

– Узнал меня? Вижу, узнал. В этой тюрьме так заведено, что первые три дня узник не получает ни еды, ни воды. Это первый шаг, который должен вразумить его…

– Второй шаг – привести его в комнату пыток и показать узнику орудия пыток. Мне известны все шаги, направленные на то, чтобы сломить волю и сознание всякого упорствующего.

– Ты – многоопытный палач. Я об этом извещен, как и о том, что ты невероятных знаний и умения лекарь. И тем и другим ты был бы очень полезен Венеции. Как жаль!.. Как жаль, что…

– О чем ты сожалеешь, умник Абеле Дженаро?

– Умник?

– Именно так тебя величает дож. Но в его словах ирония, я же вкладываю в них другой смысл.

– В словах дожа не только ирония. Он люто ненавидит всех кто, моложе и умнее его. Значит, практически всех в Венеции. Года и характер нашего пятьдесят пятого по счету дожа Венеции не оставляют надежду на лучшее. А как тут не вспомнить, что сама природа противилась воздвижению на столь высокое место этого человека. Всю первую неделю октября Венеция была окутана таким густым облаком тумана, что о нем не могли вспомнить даже старожилы. Я потом посмотрел в хрониках города, и там не было ссылок на столь странное событие. Так вот, в этом тумане «Бучинторо», государственная галера дожа, везшая Марино Фальеро из Кьоджи, не смогла подойти к Моло. Тогда Фальере со свитой пришлось пересаживаться в маленькие лодки. Но даже лодки, управляемые опытными гребцами, пропустили пристань у Понте дела Палья* (венец. Соломенный мост) и высадили дожа на Пьяццету, куда привезли и тебя.

Ты проходил и видел две огромные колонны на этой маленькой площади, где ведется торговля пищей и вином. Эти колонны сделаны из красного мрамора и привезены с Востока около двух сотен лет тому назад. Одна колонна носит имя святого Теодора, так почитаемого венецианцами. Статуя святого украшает вершину колонны. На другой колонне установлен бронзовый крылатый лев, как символ святого Марка. Возможно, ты успел обратить на них внимание.

– И внимание обратил, и знаю, что в Венеции на месте между этими колоннами совершают казни, – тихо сказал Гудо. – Мне рассказывал об этом мой… мастер по пыточному искусству.

– Верно. Это, действительно, место казни злодеев. Прибытие дожа во дворец со стороны этих двух колонн тогда многих опечалило, как предзнаменование чего-то страшного. Многие и сейчас уверенны, что поражение нашего флота при Портолуньо явилось следствием этого. Но мне кажется – ужасное, что ждет Венецию, еще впереди. Я говорил со многими достойными людьми нашей республики… И жаль, что они не разделяют моих опасений. Более того, даже такая катастрофа как Портолуньо, не омрачила и не заставила призадуматься их, как и весь народ Венеции. Сегодня, в последний четверг перед Великим постом, они празднуют церковный праздник, весьма любимый ими – Giovedi Grasso – жирный четверг. В эти мгновения, согласно народным традициям, и вельможи и простолюдины ловят свиней вокруг Пьяццы и Пьяццеты. Это делают они в память о том, что мощи святого Марка перевозили, укрыв от глаз магометан свининой. Затем будут этих свиней жарить, пить вино и состязаться в построении живых пирамид. Через несколько дней народные празднества окончатся, и тогда дож устроит пир в своем дворце. Радоваться и веселиться бы старику. Но его года не позволяют обжираться сочной свининой и топить желудок в сладком вине. Поэтому в эти дни он особенно деятелен в упрек всем гуляющим.

Он желает спуститься в подвал своего дворца и…

– …и заняться мною? – неучтиво, как и свойственно простолюдину, перебил Гудо.

– Именно и печально. Мне так жаль, что…

– Много сожалеть – много потерять. «Не сожалеть о прошедшем, не просить дважды, трудиться в удовольствие» – таков был девиз моего наставника по кровавому ремеслу. Но мне недавно сожалелось о смерти дожа Андреа Дандоло. С ним я смог бы договориться…

Без всякой учтивости, как простолюдин, и как-то совсем по-свойски Абеле Дженаро так же прервал узника:

– Это был великий дож Венеции. Первый из венецианцев, получивший ученую степень и преподававший в университете Падуи. Написанный им свод законов Венеции и история мира от Сотворения до 1280 года, восторгают всех мыслящих людей. Он восстановил Венецию после землетрясения и спас город во время великой чумы. Его ум был направлен на процветание и благополучие Венеции. С ним бы ты договорился. А Марино Фальеро… Он никогда не был бы избран дожем, если бы не его активное участие в подавлении бунта Баймонте Тьеполо и не рьяная поддержка папы, как упокоившегося, так и ныне здравствующего. Скоро ты предстанешь пред ним. Уступи старику, не упрямься. Я дал тебе слово, я его сдержу. Твой и его гнев погубят весьма нужное и полезное для Венеции дело. Наш дож необычайно вспыльчив и скор на руку. Еще в молодости, будучи подестом Тревизо, он прославился тем, что ударил по лицу епископа, опоздавшего на шествие. С тех пор характер его не улучшился. Он скор на гнев, но и не откладывает прощение. Помни об этом.

– Я буду помнить, – тихо согласился Гудо, и с сожалением вздохнул, едва свеча оказалась за дверью.

* * *

– Смотри, что ты здесь видишь?

Гудо криво усмехнулся:

– Это «кресло признания». Острые шипы на нем не дают ни малейшей возможности пошевелиться. Твое кресло, палач, еще к тому же подогревается снизу, вызывая страшные ожоги. Дыба-ложе. Оно имеется во всех пыточных камерах, где есть опытный палач. Вращая барабан, можно вызвать страшную боль, растягивая несчастного мученика. Если подрезать мышцы, это ускорит разрыв тканей. Можно накладывать щипцы. Особенно чувствительно это для женских сосков. Можно прижигать каленым железом. У тебя хорошая жаровня, палач. Дыба-подвес… Самая распространенная пытка. Океан вариантов и возможностей. Хотя и считается у судей легким вариантом пытки… Что еще?.. Ах! Пирамида «бдения». Последний, кого я сажал на нее, был Мартин. Жив ли ты еще? Проклятый Мартин! Хорошие щипцы – «ведьмин паук». Железный сапог с шипом. Коленодробилка…

– Достаточно, – разочаровано произнес палач. – Разденьте его.

Помощники палача тут же приступили к Гудо, но тот остановил их тяжелым взглядом:

– Я сам. Мне дороги эти синие одежды.

Гудо быстро сбросил с себя свои знамениты одежды, и выпрямился во весь свой огромный рост.

– Любопытно. Весьма любопытно.

Палач был на добрых два десятка лет старше «господина в синих одеждах», но его морщинистое лицо и седые волосы не могли обмануть Гудо. Крепкое, стальное тело, узловатые мышцы на руках, бычья шея. Такие и в старости не теряют силу, мощь и выносливость. Такого невозможно сбить с ног одним ударом. И очень трудно прикончить голыми руками. Да к тому же в этой комнате пыток у венецианского палача шестеро помощников. Богатый город Венеция, и его необходимости могут себе позволить такое расточительство.

В свете многочисленных факелов, дышащих жаром жаровен и металлических корзин отчетливо и впечатляюще смотрелись все следы войны и пыток, что нестираемыми печатями «украшали» тело Гудо.

– Это от меча. Нож. Сарацинская сабля. Это от кнута. От стрел. Жгли и прижигали тебя множество раз. А сколько же раз тебя пытали, страдалец?

Гудо усмехнулся самой жуткой из всех улыбок, на которые он был щедро одарен дьяволом:

– Таков, как я есть, я родился от соития дыбы и кнута. Боль причина моего второго рождения. Так что в этой камере пыток я в чреве матери. Мне тепло и уютно. Я знаю о пытках и о боли все. Если сможешь – удиви!

Венецианский палач отшатнулся. Он что-то невнятно пробормотал и отправился в дальний угол, к столу с вином и жареным мясом.

Через некоторое время оттуда донесся голос пыточного мастера:

– Уже время. Приковать его к стене! Скоро будут гости.

А через время венецианский палач подошел к прикованному Гудо с куском мяса на ноже и с кувшином вина.

– Подкрепишься? – с неподдельным участием и долей сочувствия спросил он у своей жертвы.

– Не откажусь, – кивнул головой Гудо. – Еще никогда не приходилось вкушать с рук палача, если эти руки – не мои собственные.

Палач подставил горлышка кувшина и осторожно влил в рот прикованного узника большое количество вина. Теплая благодать разлилась по телу Гудо, а щедрый кусок сочной свинины и вовсе развеселил его.

– О чем твой смех несчастный? – сдвинул брови венецианский палач.

– Это смеюсь не я. Это смеется мэтр Гальчини.

– Гальчини? – брови палача поднялись неестественно высоко.

– Еще бы! Ему никогда еще не приходилось видеть, как палач пытает палача. Он уже приготовился к этому зрелищу. Вон там у стола.

Венецианский палач быстро обернулся и передернул плечами:

– Стол пуст. Ты быстро опьянел… Ты слишком быстро опьянел. Или ты уже сошел с ума?

– У меня сегодня важный день. Я должен сохранить голову в ясности и в трезвой памяти. В такие мгновения вино – просто вода. А я не пил уже очень давно. Так что первый шаг позади, равно как и второй. Я ознакомился взором с тем, с чем должно ознакомиться мое тело при помощи твоего искусства, палач.

– Все ты знаешь. Шаги, пытки… Даже как-то и неинтересно с тобой.

– Далее постараюсь тебя не разочаровать…

Но эти слова Гудо произнес уже в спину, уходящему за дверь палачу.

* * *

Палач вернулся в сопровождении Абеле Дженаро, а также нескольких судей и писцов, которые тут же стали устраиваться у большого стола и того поменьше, что был ближе к прикованному к стене узнику. Не промолвив и слова, служители закона расставили чернильницы, положили возле них пучки перевязанных и наточенных перьев, разместили кувшины с вином и миски с едой. Некоторые из младших писцов тут же принялись жевать корки хлеба, с желанием поглядывая на эти кувшины.

Вскоре поднялся старший из судей, и провозгласил клятву о том, что каждый находящийся в этой комнате не обронит ни единого слова об услышанном здесь, ни при каких условиях. Все присутствующие громко подтвердили эту клятву.

После этого старший судья обратился к палачу:

– В случае упорства и нежелания этого узника ответить на мои вопросы, какое ты, палач, предлагаешь применить первое воздействие на упорствующего?

Палач медленно подошел к Гудо и внимательно посмотрел в его глаза. Затем он так же неторопливо направился к судейскому столу:

– Достопочтенный главный судья Светлейшей Республики Венеции! Я представил этому человеку орудия своего мастерства. Я говорил с ним. Я говорил с теми, кто мог сказать о нем нужное по долгу службы. Я услышал то, что о нем говорят другие. Я и ранее слышал об этом «господине в синих одеждах», в том числе и невероятное и невозможное. Я пришел к выводу, что любая известная мне пытка, примененная к телу этого человека, не заставит его говорить то, чего он не пожелает.

Абеле Дженаро, на это заявление, согласно кивнул головой и даже улыбнулся. Судья же вскочил на ноги и растеряно обвел взглядом оторопевших своих и помощников палача:

– О чем говоришь ты, старик? Величайший из палачей! Ты, мастерство которого заставляет рыдать и признаваться даже камни и железо. О чем ты говоришь?

– О том, что понимаю и вижу, – спокойно ответил палач.

– Это предательство Венеции! – закричал судья. – Ты об этом горько пожалеешь, безумный старик. Ты!.. Ты!..

Не найдя больше подходящих слов, главный судья выбежал из комнаты пыток.

В вынужденном безделье оставшиеся судьи и писцы принялись за принесенную пищу и вино. Помощники палача обступили своего мастера и что-то возбужденно ему зашептали. Лишь Абеле Дженаро сохранил спокойствие и приблизился к узнику:

– Я предполагал, что так случится. Палач Джеромо – уникальный палач. Он знает все о своем ремесле. И людей он видит даже лучше, чем банкир отсчитывающий золото клиенту. Теперь дело за тобой. Будь благоразумен. Помощники Джеромо тоже знают свое дело. Но для них пытка не искусство, а ремесло и средство выживания. Помни об этом.

Гудо молча кивнул головой.

В непонятном ожидании прошло довольно много времени. Наконец дверь широко распахнулась, и в комнату для пыток стремительно ворвался Марино Фальеро.

Дож тут же бросился к палачу с вытянутыми руками. Но вовремя опомнившись, он опустил руки, не коснувшись того, прикосновение к которому лишает чести.

– Ты постарел и поглупел, палач Джеромо. Я помнил тебя великим и непревзойденным. Теперь я вижу тебя слабым и ненужным. Ненужным мне и Венеции. Ступай домой! Твоя дальнейшая участь печальна. Ты больше не великий палач Венеции!

– Решать Совету Десяти! – тут же подал голос Абеле Дженаро. – Мы расследуем этот случай.

На эти слова дож тут же вспыхнул гневом:

– Совет Десяти! Вы кость в моем горле! И вас всех нужно отправить по домам и назначить по каждому из вас следствие. Это потом. А ты, палач, оставайся. Ты сейчас все увидишь и услышишь. Этот сын дьявола ответить правдой на все мои вопросы. И знаешь почему? Потому что вы все глупцы и бездельники. А я!.. Я!.. Давайте ее сюда!

По приказу дожа двое стражников скрылись за дверями и вскоре появились, сопровождая…

– Адела! – тихо застонал Гудо, а затем громко, не в силах сдержаться воскликнул: – Моя милая Адела!

Но женщина, оставленная без поддержки стражников, сухим листом опустилась на холодный каменный пол. Она осталась безучастна и к присутствующим, и к страшным орудиям пыток, и даже к громкому возгласу Гудо. Это было болезненное безразличие, сломанной и, скорее всего, обезумевшей женщины, не принимающей никакого внешнего мира.

– Адела, моя милая Адела. Что с тобой произошло? Что они с тобой сделали?

Гудо рванулся вперед, но крепкие короткие цепи только издевательски звякнули и больно впились в запястья рук и в лодыжки ног.

На это дож лишь громко и злорадно рассмеялся:

– Эй вы, палачи, знайте свое дело! Разденьте ее!

Гудо взревел:

– Я отомщу каждому, кто прикоснется к моей женщине! Кто коснется даже ее волосинки на голове! Если не смогу это сделать сейчас, я вернусь из самых глубин ада и жестоко убью каждого, оскорбившего прикосновением эту женщину! Клянусь самой страшной клятвой палача! Клянусь именем «синего дьявола»! Клянусь! Клянусь! Это месть палача настигнет каждого, прикоснувшегося к этой женщине в желании принести ей боль и унижение!..

И без того ужасное лицо узника превратилось в лицо престрашнейшего демона. Писцы и судьи, вскочив со своих мест, прижались к стене. Помощники палача застыли, не решаясь сделать ни малейшего движения.

– Ах, вы подлые трусы и ничтожества! – в чрезвычайном гневе закричал дож. – Негодяи! Даже в присутствии дожа, вы позволяете себя быть слабаками и презренными червями. Вы предаете своего дожа! Вы предаете Венецию! Трусы! Трусы! Но рыцарь Марино Фальеро не знает что такое трусость. Его не запугает даже сын дьявола!

С этими словами дож схватил сухой старческой рукой волосы несчастной женщины и с силой приподнял исхудавшее тело.

В наступившей гробовой тишине небесным громом прозвучали слова жуткого узника:

– Я убью тебя, Марино Фальеро! Именем Господа я исполню свою клятву!

Гудо напрягся всем телом. От этого напряжения запело железо. Невероятно, но изготовленные лучшими мастерами Венеции оковы не выдержали! Одна за другой разорвались цепи на руках «сына дьявола». Гудо посмотрел на обрывки цепей и попытался сделать шаг.

– Убейте, это исчадие ада! – отпуская свою жертву, взмолился Марино Фальеро. – Убейте, убейте, убейте!

Но никто не сдвинулся с места, пораженный сверхъестественной силой узника. Страх настолько сковал всех присутствующих, что не было даже сил наложить на себя спасительное крестное знамение.

Вот уже освободилась и правая нога жаждущего мести гудо. Еще одно усилие и…

В стремительном прыжке палач Джеромо оказался за спиной узника и вонзил в основании шеи острую иглу.

Невероятно дикая боль тут же пронзила тело несчастного. Но еще хватило сил, чтобы повернуться в полкорпуса.

Увидев глаза, наполненные то ли слезами, то ли немыслимой болью, отчаянием и печалью, венецианский палач всадил рядом с первой иглой вторую и едва слышно прошептал:

– В память о моем великом учители мэтре Гальчине.

* * *

– Это вновь ты, мой учитель и мучитель? Ты встречаешь меня на пороге ада? Не думал, что в аду так темно…

– А ты открой глаза…

Нет, это не голос мэтра Гальчини. Это голос совсем другого человека. Того, кто просился в друзья. В корыстные друзья. Тот, в дружеском участии которого, нуждался «господин в синих одеждах».

– Это ты, умник Абеле Дженаро? Ты так же, как и я, в аду?

– Совсем туда не желаю, и тем более не тороплюсь даже в райские сады. Открой глаза.

– О, сколько же боли и испытаний пришлось мне перенести за мою многострадальную жизнь! В последний десяток лет я был готов ко всем мыслимым и немыслимым пыткам. Я не знал границ своей силе и воли. Но сейчас… Мне так трудно поднять веки…

– Я же говорил, что это длительный паралич. Не всякое тело с ним может справиться за столь короткое время, – прозвучал другой голос, не принадлежащий советнику.

– Кто с тобой, Абеле Дженаро? Нет, постой. Не говори. Кажется, это голос палача Джеромо?

– Для тебя, Гудо, Джеромо не палач. Он твой спаситель. Открой глаза.

– Участь палача Джеромо – вечные муки в аду. Видно скучно мне там не будет. Найдется, с кем поговорить, поделиться мастерством. Уверен, он, как еще один ученик мэтра Гальчини, – отличный собеседник.

– Да открой же ты глаза!..

– Ладно, ладно… Не кричи так, палач. На палача нельзя кричать никому. Даже судьям, даже королям… Как не хитри и не пытайся извернуться – я палач Гудо.

– Может мне его ударить? Я не знаю такого закона. Но думаю палачу можно коснуться палача, не оскорбив его чести и не осложнив жизнь.

– Значит и мне это можно… Если ты, палач, мой спаситель, прими эти слова за шутку. Ладно, я понял. Я жив и не в аду.

Гудо медленно, с легким стоном приоткрыл веки. Ошибиться было невозможно. Это свет – яркий солнечный свет.

– Где я?

– Ты в покоях палача Джеромо, – с облегчением вымолвил один из трех глав Совета Десяти.

– Как это возможно?

– Теперь многое возможно. Хотя и не все. Но в покоях палача тебя не станут тревожить. Тем более что твой главный тюремщик Сильверо Пальмери дал на это согласие, как и я. Видишь ли, всем показалось, что палач Джеромо убил тебя по приказу дожа. Собственно говоря, и убил. Ты был мертв. Не знаю как, но венецианский палач, дал тебе дыхание, когда дож и судьи покинули камеру пыток. Вот уже пошла вторая неделя, как он приводит твои жизненные соки, что были остановлены иглами, в свои естественные каналы. Его снадобья и настойки воистину волшебны.

– Значит, все это время я был между небом и землей?

– Это так, – согласился палач Джеромо.

Гудо усмехнулся, приподнялся и облокотился на несколько пуховых подушек, покрытых узорчатой венецианской тканью.

– Богато живешь, палач, – кивнул головой узник, после того как он медленно обвел взглядом убранство жилища палача.

– Мэтр Гальчини не одобрил бы этого, – улыбнулся Джеромо, – но сейчас другие времена. Другие нравы. И… У меня очень много работы. Венеция щедро ее оплачивает.

– Так значит, мэтр Гальчини…

Палач останавливающе поднял руку:

– Однажды, про себя, я назвал его «отцом». Каждый его истинный ученик – мой брат. Не стал же и ты убивать брата?

– Я не называл Гальчини «отцом». Никогда. Но я благодарен тебе, палач. Я жив, а значит…

Острая мысль пронзила голову Гудо, заставив его вздрогнуть:

– Я жив, а что же с Аделой? А дож? Не мог он потерять интереса к ней и ко мне…

– Верно, – согласился Абеле Дженеро и широко улыбнулся.

– Твоя улыбка говорит мне о том, что он или простил нас, или ему сейчас вовсе не до нас.

– Верно мыслишь, Гудо. Именно! Ему сейчас не до вас. Венеция охвачена смутами, – с восторгом заявил один из глав Совета Десяти.

– О чем ты говоришь с такой легкость? – удивился Гудо.

– Пожалуй расскажу, – кивнул головой Абеле Дженаро. – В то вечер, когда ты умер… Скажем так. Крайне расстроенный дож не нашел ничего лучшего как продолжить пир в своем дворце. Там было множество знатных венецианцев и гостей. Там же присутствовал и… Скажем так – один из молодых и знатных венецианцев. От него и начались неприятности. Этот молодой человек спьяну начал нескромно привлекать к себе внимание одной из служанок жены нашего дожа. Взбешенный предыдущими событиями в камере пыток, Марино Фальеро пришел в ярость и приказал вышвырнуть наглеца из дворца. Но этот буян умудрился проникнуть в зал Большого совета и оставить на троне дожа надпись. Сейчас скажу точно эти слова: «Марино Фальеро жену-красавицу содержит, а другие тешатся». Этим он желал уязвить дожа. Но только привел в невероятную ярость старика. Ему бы произнести несколько суровых слов и приняв во внимание возраст юноши и хорошую его репутацию, слегка наказать. Можно было заставить принести извинения и отпустить его восвояси в дальние земли, а сварливый старик разбушевался со всей нетерпимостью старого человека к нахальному и дерзкому юному поколению. Но власть дожа ограничена рамками клятвы, и поэтому Марино Фальеро развернул привычные для него интриги среди знатных людей Венеции, чтобы осуществить свою месть наглецу и ему подобным. Дож потребовал принятия закона, защищающего его честь и достоинство, а так же карающий тех, кто посягнул на них. Еще он угрожал, что, если такой закон не будет принят, он лично займется обидчиком и теми, кто его покрывает. Далее более.

К настроению старика прибавилось еще несколько случаев, укрепив его в этом решении. Богатые и знатные венецианцы, среди которых был и начальник Арсенала, подали жалобы дожу о том, что они были оскорблены и даже избиты молодыми аристократами. Я говорил тебе о том, что Марино Фальеро в молодости сам был скор на руку и ударил епископа, тянувшего с выносом причастия. Теперь он желал покарать всех молодых смутьянов. Он нашел себе союзников среди стариков, которые говорили: «Опасных тварей нужно связать. Если на них нет управы, их нужно уничтожить». История знает множество случаев, когда аристократы восстают против аристократов и возглавляют народное движение. Но под силу ли это восьмидесятилетнему старику, тем более тому, кто находится во главе такого сложного государства как Венеция? Впрочем, на его стороне сейчас служители Арсенала. А это крепкая и хорошо обученная в военном отношении огромная масса ремесленников. С давними традициями личной преданности дожу. Они выделяют ему телохранителей и сопровождают дожа на торжественных шествиях. Венецию ждут трудные дни. Простолюдины во главе с дожем против лучших людей Венеции. У Совета Десяти много работы. Так что я покину вас.

Кивнув головой на прощание, Абеле Дженаро тут же удалился.

Если бы он задержался, хоть на миг, то смог бы увидеть, как шелохнулись губы Гудо. Он мог бы услышать (по долгу существования Совет Десяти должен все видит и все слышит) шепот Гудо:

– Женщина самое слабое место у любящего мужчины… Ты выполняешь свое обещание, Сильверо Пальмери…

* * *

– Вначале я вырезал все эти фигурки из мягкой сосны. Потом долго трудился над такими же, только из бесценной моржовой кости. Затем мэтр долго и настойчиво учил меня, как передвигать эти фигурки по клеточному полю. И наконец, он стал вбивать в мою голову мудрость древней игры под названием «шантрандж». Каждая проигранная партия стоила мне дополнительного дня голода или ночных занятий. Я рад Джеромо, что могу вот так запросто проиграть тебе. Рад и тому, что играю в удовольствие.

– А я рад тому, что сегодня впервые за эти месяцы обыграл тебя. А особо рад тому, что ты зовешь меня просто Джеромо. Но сегодня мы, по-видимому, в последний раз имеем такую счастливую возможность. Я уже извещен о том, что с завтрашнего утра у меня будет очень много работы. Жаль, что ты не сможешь мне помочь. Твоя помощь была бы бесценной.

– Я больше не палач, мой друг Джеромо. Да, да… Так отныне и всегда я буду так тебя называть. Во всех своих воспоминаниях.

– И это несмотря на мои иглы, которые принесли тебе столько мучений?

– Теперь я знаю им цену и применение. Этому меня не научил мэтр Гальчини.

– Этому я научился от других… Кажется, к нам гость. Хорошо бы…

– Это и есть Абеле Дженаро.

– Или ты его так ждешь, или ты и впрямь провидец?

Эти слова Джеромо произнес с усмешкой, едва увидев мягко ступающего от двери одного из глав Совета Десяти.

– Налить вина? – указал рукой на кувшин палач Джеромо.

Абеле Дженеро отрицательно закивал головой:

– Нет. Не до этого. У тебя слишком много назавтра работы. А у меня есть дела на всю ночь. Все закончилось. И все начинается. Оставь нас наедине Джеромо.

– Палача выгоняют из тех покоев, что предоставила ему Республика святого Марка?

– Не до шуток, Джеромо.

– Если так…

Палач удалился, прихватив с собой кувшин с вином и блюдо с жареной рыбой.

– Все закончилось? – с замиранием в сердце спросил Гудо. – Добром ли для меня?

– Если ты честно выполнишь наш договор. Все-таки нужно было выпить вина. Я так устал… Сейчас я тебе кое-что расскажу. Два заговора уже пережила Венеция в этом столетии. И оба провалились из-за неспособности заговорщиков держать язык за зубами. Назначив на пятнадцатое апреля вооруженный мятеж против Республики, заговорщики принялись сообщать об этом многим. Один из тех, кому передали это сообщение, даже явился предупредить о нем дожа. Марино Фальеро очень вяло к этому отнесся и поэтому породил в душе доносчика сомнение. В этом сомнении тот стал делиться тайной со многими. Поэтому Совет Десяти получил сообщение о вооруженном бунте сразу же из пяти источников. Мы действовали очень скоро, собрав большой Совет во дворце. Присутствовали синоория, прокуроры, кварантия, главы сестьере и пятеро мировых судей. Кроме того, Совет Десяти и Большой совет успели собрать милицию Венеции численностью восемь тысяч человек. Эта сила могла погасить любые беспорядки. Тут же мы начали аресты всех тех, кто возглавлял готовящийся вооруженный мятеж. Их много. Все они сознаются в руках палача Джеромо. Мы повесим с десяток самых активных на дворцовых окнах, смотрящих на Пьяцетту. Многих вышлем на время из города. Многих простим. Не ясна еще судьба Марино Фальеро. Будет решение суда и приговор. Если вооруженный мятеж против республики и лучших людей Венеции готовился с его ведома и имел его поддержку – ему не сносить головы. Думаю, что глупый и амбициозный старик во всем признает собственную вину. Так что Марино Фальеро уже не дож Венеции. Это дело нескольких дней. Так что… Теперь у нас нет преграды для выполнения договора, который мы заключили. О венецианцах можно думать и слышать, что угодно. Но ни один купец или торговец не скажет: венецианец по злому умыслу нарушил договор. Свое слово я сдержу. В этом меня поддерживает и Совет Десяти. Слово за тобой. Если ли осложнения к выполнению договора с твоей стороны?

– У меня есть еще два условия, – ответил Гудо.

Абеле Дженаро вздохнул:

– Все-таки нужно было выпить вина. Я внимательно слушаю тебя, «человек в синих одеждах».

* * *

Он не спал всю ночь.

О чем думал, что вспоминал? Конечно же, думал обо всем и сразу: о том, как надоел буравчик, вращающийся в печени, о том, что нестерпимо болит спина, об обещании папы Климента открытыми держать для него ворота рая, о сундуке с золотом, закопанном в подвале замка в предгорьях Альп, о том, что зря съел жареную свинину под острым соусом вчера на ужин, и о… Так много и так хаотично, как и всякий, кто знает, что срок его жизни истек. Истек по собственной глупости:

«Ах, старик! Ах, глупец! Ревнивец, потерявший рассудок! Древнейшая тема для комедий – старик, имеющий юную жену… Ах, не то! Не то! Зачем же было так… А стоило ли признавать свою вину? Или не делать ее очевидной? Ведь не решился Совет Десяти на собственный суд над дожем. Созвали расширенное заседание. А я не стал отрицать свое участие в заговоре. Признал свою вину в попытке узурпации власти. Власти… Какой власти и зачем она мне?.. Ах, Марино Фальеро гордая, глупая голова! Власть, чтобы наказать молодых негодяев. А ведь и я еще совсем недавно был молод и горяч. А теперь… Я устал. У меня просто нет сил…»

Розовеющие облака приподняли край, и тонкий солнечный луч устремился в узорчатое окно покоев дожа.

«Вот и рассвет. Последний рассвет. Нет. Нет. Не спешите, я еще…»

Но дверь распахнулось. В опочивальню покоев дожа вошли слуги. Как вчера, неделю назад, месяц назад… Все так же чинно, спокойно и услужливо. Нужно вставать. Вот только так болит печень и спина. Но некому и уже незачем об этом говорить.

Прикусив нижнюю губу, Марино Фальеро встал с мягких перин и шагнул на толстенный персидский ковер.

Слуги спустили с дожа ночную рубашку, освободили от любимого ночного колпака.

«Ах, эти праздничные одежды дожа! Как вы тяжелы. И зачем они были мне нужны? Золото, парча, шелк… А какой-то нищий в рваной холстине будет сегодня бродить по Венеции. Просить подаяние, но жить. Смешно и глупо сейчас думать о таком».

Но ничего более высокого и достойного в голову дожа не приходило. Да и зачем?

Старика облачили в праздничные одежды дожа и под руки привели из его личных покоев в зал Большого совета. Дав постоять некоторое время, слуги вывели Марино Фальеро на верхнюю площадку мраморной лестницы, спускающейся с лоджии второго этажа во внутренний двор дворца.

Здесь уже собрались все те, кому было извещено о необходимости присутствия.

Но старый дож уже не различал лиц. Они уже были ему не нужны и не важны.

Как в густейшем тумане, в том, в котором он причаливал на Пьяццету, он уже ограничивался только слухом.

– Закрыты ли все двери дворца?!

Какой громкий и зычный голос.

– Все двери дворца закрыты!

Зачем так спешат с ответом?

– Так приступим к выполнению приговора!

«Приступим!.. Приступим!.. Приступим!..» – колоколом гудит в голове старого несчастного дожа.

С него медленно и учтиво сняли знаки отличия. Его «корно» заменили на простую шапочку. Нужно сказать слова. Прощальные слова.

О них Марино Фальеро думал в начале ночи. А потом думал о многом и всяком. Так что речь не получилось. Всего несколько слов прощения за свою измену Республики святого Марка, и еще несколько слов о справедливости вынесенного ему приговора. Глупо и сбивчиво. Вот и все.

Все!

Его голову подкладывают на специальную подставку. Бережно, старательно. Теперь и палачу можно касаться головы дожа. И тот касается ее. А еще приближает губы к уху старика и шепчет:

– Я исполняю свою клятву. Клятву, данную палачом Гудо.

Глаза дожа расширяются, его шея успевает повернуться, чтобы глаза увидели…

Но глаза видят красный колпак с прорезями для глаз на огромной голове палача и лезвие опускающегося топора.