Первыми приближающуюся процессию увидели мальчишки, разоряющие птичьи гнезда в лесу. Сбившись в стаю, они какое-то время наблюдали за странной колонной едва одетых людей и с недоумением вслушивались в их громкое хоровое пение. Вскоре они поняли, что эти странные люди не собираются сворачивать с дороги и что их путь лежит в Витинбург. Тогда ребятня во весь дух бросилась к городским воротам и, сбивчиво рассказав стражникам об увиденном, разбежалась по домам.

Уже очень скоро весть о приближении странных людей облетела город и множество горожан поспешили к воротам, чтобы своими глазами увидеть необычную процессию. Народ высыпал на широкий луг перед городской стеной и уставился на дорогу.

И вот из леса на слякотную дорогу вышли первые ряды процессии. Самые зоркие из горожан увидели и громко возвестили о том, что впереди колонны с огромной зажженной свечой идет священник, а над его головой развеваются церковные хоругви, в основном пурпурные, из дорогого шелка.

Процессия медленно двигалась по дороге, и по мере ее приближения все отчетливее слышалось хоровое пение. Множество женских и мужских голосов, слитых воедино, четко выпевали каждое слово. Едва заканчивался один псалом, как идущие начинали следующий, и это многоголосие разливалось по широкой поляне, отражалось от по-весеннему взбухшей земли и, набравшись природных сил, устремлялось в неожиданно прояснившееся небо, в его божественную бесконечность.

Среди собравшихся горожан нашлись люди бывалые, и они, немного посомневавшись, все же правильно определили:

— Это флагелланты!

Бюргеры заволновались, но не спешили покинуть своих мест. Не каждый день увидишь процессию тех, кто кается за весь род человеческий.

Пение становилось все громче, и уже понятно было каждое произносимое слово. Солнце подобрело и, расшвыряв белесые тучки, залило лучами и поляну, и чавкающую грязью дорогу. А более всего взор умиляли многочисленные хоругви, подобные славным флагам над могущественной и непобедимой армией.

Армией самых преданных Господу рабов, его надежды и любимейших детей.

Из ворот показался отец Вельгус. Узрев процессию, он невольно стиснул зубы. Его лицо помрачнело, а руки бессильно повисли вдоль тела. Однако уже в следующее мгновение он встрепенулся и, не увидев подле себя достойных граждан Витинбурга, мелко закрестился и поспешил обратно в город.

И вот процессия подошла настолько близко, что можно было в деталях рассмотреть лица людей и их одежды. Одежды, в которые, наверное, были облачены самые первые христиане-подвижники. В такие же был одет сам Христос в своих долгих странствиях. В своих коротких полотняных туниках, босые, эти люди скорее были раздеты. Но они этого даже не замечали и не стыдились. Их лица были светлы и устремлены к небесам.

Все: их одежда, великолепное пение и одухотворенность лиц — указывало на то, что для них существует только одно сокровище — вечная жизнь в царствии Божьем. А здесь, на пропитанной грехом постылой земле, они всего лишь случайные гости.

И горожане, сами того не заметив, подхватили это божественное пение, и их лица так же засияли, освещенные улыбками доброты и благолепия. Жители Витинбурга расступились, давая дорогу великим страдальцам и, пропустив их, пристроились в конец процессии.

А в городе их уже поджидали те, кто был на цеховых работах, но, покинув свои места, поспешили навстречу божественному пению.

Только сами флагелланты, казалось, не замечали, сколько радости вызвало у горожан их прибытие. Они по-прежнему смотрели в золотисто-синее небо и продолжали петь, не обращая внимания на то, что оплывшие свечи залили их руки горячим воском.

Ведомая священником процессия проследовала по улицам Витинбурга и вышла на Соборную площадь. Здесь, замедлив шаг, флагелланты приблизились к Кафедральному собору, образовали круг и, опустившись на колени, умолкли.

Священник вышел в центр круга и трижды прочел Pater noster. Затем он развел руками и воскликнул:

— Братья и сестры Христа! Согрешившие да покаются. И их услышит Господь. И примет это громкое покаяние и тем самым смягчит свою волю, ибо мы каемся в собственном грехе за грехи многих, и это покаяние многоголосно! Братья и сестры, покайтесь!

Из круга флагеллантов вышла совсем еще молодая женщина. Вслед за ней шел мужчина — экзекутор. В его руке была кожаная плеть, три длинных конца которой змеями волочились по грязи Соборной площади.

Подойдя к священнику, женщина опустилась на колени и, несколько раз перекрестившись, сказала:

— Меня зовут Эльга. Мой грех велик. Я согрешила в супружеской жизни. Пусть Господь примет мое покаяние и мою кровь.

— Да будет так! — провозгласил священник и перекрестил кающуюся.

Женщина спустила ветхое одеяние до пояса и легла лицом в холодную грязь. Экзекутор тоже подошел к священнику, опустился на колени и, приняв его позволение, встал и направился к кающейся.

Под общее молчание он поднял плеть и с силой обрушил ее концы на узкую женскую спину. Женщина, не выдержав, вскрикнула, но уже второй удар приняла молча, как и все последующие. Экзекутор раз за разом наносил удары, слегка улыбаясь только тогда, когда удачный удар располосовывал кожу кающейся и всепрощающая кровь обагряла кожу плети. Наконец он устал и, вытерев пот с лица, поклонился священнику. Затем он громко произнес:

— Встань, прошедшая через пытки чести, и остерегайся от дальнейших грехов.

Священник произнес Advaniat regnum tuum, и женщина, поднявшаяся с огромными усилиями, ответила:

— Fiat voluntas tua.

— Кто еще желает обратить свое слово к Господу? — спросил священник у своих братьев и сестер.

Уже готовый к покаянию, из круга выступил седобородый мужчина со своим экзекутором.

Он сбросил с себя все одеяние и громко признался:

— Я Теренс. Я клятвопреступник. Пусть Господь примет мое покаяние и мою кровь.

Все повторилось до мельчайших подробностей, с той лишь разницей, что мужчина лег на бок и поднял кверху три пальца правой руки. Кроме того, он несколько раз болезненно закричал и поднялся с земли со слезами на глазах.

Священник перекрестил кающегося и повернулся к собору. На его ступенях стоял отец Вельгус и растерянно наблюдал за происходящим.

Священник флагеллантов встал на колени и таким образом приблизился к настоятелю Кафедрального собора. Перед ступенями он произнес: «Прими нас, святой отец, в доме Господнем». И лег лицом вниз.

Отец Вельгус отступил на шаг и увидел сотни глаз, устремленных на него. Он не выдержал и согласно кивнул.

И тут же над площадью раздалось пение. Ряды флагеллантов пошатнулись, и люди, бережно держа свечи, медленно двинулись к входу в собор. Вслед за ними потянулись крестящиеся горожане.

В соборе кающиеся легли вниз лицом и продолжили петь. Отец Вельгус оторопело посмотрел на новую паству и медленно взобрался на кафедру. Он еще не знал, что будет говорить, но в его душе уже разгорался Божий огонь.

***

Отец Вельгус молчал. Он слушал и все более и более не понимал. Вся его жизнь была посвящена Церкви. Еще ребенком он знал, что Божья благодать лежит на нем и что его путь — это путь, выбранный для него Церковью. Он всю жизнь верил ей и подчинялся. Каждому слову, каждому направляющему персту, каждому решению курии, каждой папской булле.

И сейчас он должен был метать молнии и разить словом Божьим неугодных высшему духовенству флагеллантов. Этих сектантов, еретиков, отступников и нарушителей устоявшихся церковных правил.

Но всего лишь два дня назад на него снизошло что-то важное, может, то, что было с рождения в его душе и при этом укрепилось осознанием. После своего слова в защиту необходимости общественного покаяния, которое он произнес на кафедре собора, отец Вельгус уже сам себя не понимал.

Он впервые в жизни видел настолько искреннее желание покаяться и настолько великие жертвы для этого, что готов был поверить, что люди понимают, в чем состоит настоящее служение Господу.

Может быть, там, в далеком Риме и в папском Авиньоне, не видно и не слышно песнопения этих братьев и сестер Христа? Может, они чего-то не поняли, издав такую строгую буллу относительно этих святых людей? Разве можно осудить великое покаяние, пусть даже оно происходит столь кровавым способом? Но человек рожден для мук. А если эти муки принимаются во имя Господа? Тогда он почти святой. А может, и святой.

И это их великое вдохновение помочь ближним своим… То есть всем, кто рядом с ними. И при этом они не требуют и не просят даже малого. Трудно понять. Может, это трудно священнику, принимающему людей как агнцев Божьих, без всякого умысла? А может, умысел и полезен. И их страдания во имя всех нужны и важны? И даже полезны.

Вот бюргермейстер увидел в них полезность. Полезность и для служения Богу и, конечно, для города.

— О том, что десять женщин и восемь мужчин будут трудиться на благо собора, нами уже принято. Остается святому отцу Вельгусу правильно направить их труд и выделить из церковной казны средства на их пропитание. Волею и по желанию жителей Витинбурга большинство наших гостей-флагеллантов уже нашли себе жилье. Горожане довольны своими постояльцами, поскольку те непритязательны в еде и довольствуются малым. Гости не принимают даров, а если и берут деньги, то в малых количествах — на свечи и для святых хоругвей. Зато Божье слово теперь в каждом доме. И правила их жизни строги и согласуются с заповедями Господа во всем. Для остальных мы уже начали возводить несколько дощатых домиков поближе к отводному каналу…

Венцель Марцел вытер пот со лба, окинул взглядом собравшийся в полном составе городской совет и продолжил:

— У нас уже есть достаточно кирок и лопат для земляных работ. Но необходимо еще шестьдесят кирок и пятьдесят лопат. Андрес Офман, оплата твоим кузнецам произведена вчера. Когда город получит эти инструменты?

Старейшина кузнецов поднялся и, огладив бороду, ответил:

— Кузнецы работают даже сверх установленного для них времени. Думаю, что не позднее чем через три дня все будет готово.

— Два дня, — жестко сказал Венцель Марцел и добавил:

— Несмотря на столь большую помощь, работы еще много, ее хватит для всех желающих. Ко мне и надзирателю работ Патрику уже обращались горожане. Мы примем на работу этих людей. Но оплата будет значительно скромнее той, что они просят. Сейчас мы можем обойтись и без лишней помощи. Но мы обязаны думать и заботиться о наших славных горожанах. Каждый, кто принял участие в работах, будет наполовину освобожден от городского налога в течение трех лет. Уважаемые старейшины цехов, объявите об этом своим братьям. Сегодня об этом на Ратушной площади для остальных возвестит глашатай.

Есть ли другие предложения или возражения?

Бюргермейстер, прищурившись, обвел взглядом зал.

Собравшиеся только согласно кивали. А как иначе? Венцель Марцел сегодня на коне. Сильном и резвом. Вон как все придумал. Вон как все славно устроил. И даже пришедших людей подрядил работать за хлеб и скудные деньги. Как тут быть против? И отец Вельгус доволен. Ведь и ему перепало на собор и деньгами, и трудовыми руками. Да еще лес обещан.

Вот только есть вопрос. А как долго братья и сестры Христа смогут работать на скудном хлебе? И не вздумается ли им вскорости побрести дальше по их бесконечным дорогам?

Но, похоже, Венцель Марцел уверен в них. И что ему дает такую уверенность?

— Людей на земляных работах уже достаточно. Но будет ли порядок и контроль над их трудом?

Это кто? Венцель Марцел не узнал противный голос. Волшебные очки лежали в его кармашке на поясе, но он не желал при всех водружать их себе на нос. Ладно, потом у писца уточнит.

— И священник, и их супериор Доминик в присутствии отца Вельгуса на кресте поклялись не покинуть работ до их полного выполнения. Таково решение всех пришедших гостей. Так что в этом опасности нет. Но и порядок, несомненно, должен быть. И у нашего города есть такой человек. Это городской палач Гудо. У него нет большой работы по своему ремеслу. На рынке и других службах уже устоявшийся порядок. Так что, думаю, при определенном вознаграждении ему можно поручить контроль за порядком среди гостей города.

— А он согласен в дополнение к своим обязанностям прибавить еще и эту? — раздался все тот же противный голос.

Венцель Марцел строго посмотрел в сторону задавшего вопрос и уверенно ответил:

— Он согласен на все, что постановит городской совет. К тому же он сам просил меня об этом.

***

Весна передавала свой королевский жезл рвущемуся в город лету. Поляны и холмы уже покрылись густой зеленой травой. Над ней, выискивая первые полевые цветы, кружилась мошкара и натужно гудели пчелы. Солнце подолгу висело в небесах, поливая все живущее своим благодатным теплом. Легкий ветерок приятно обдувал лицо и приносил на своих крыльях чудесный аромат цветущих растений.

Гудо сидел на вершине холма и в полной мере отдавался этой благодати, радуясь, что не приходится думать о том, что случится завтра и сегодня, даже в следующий миг. Его никто не смел потревожить. Он был предоставлен самому себе. Ну, хотя бы в этот короткий час. Он заслужил это.

Как бы то ни было, а он выполнил и продолжал выполнять данное им слово. Работа была в самом разгаре. Большая и полезная. Не пройдет и месяца, как все, что задумал бюргермейстер, будет воплощено в жизнь. И бюргермейстер, и горожане останутся довольны. Много ли им надо? Набить желудки и разбавить еду добрым вином.

А что нужно самому Гудо? Неужели ему мало того, чтобы созерцать, как растут его труды, наполняясь необходимым содержанием? И нет никакого расстройства, связанного с тем, что все это не имеет отношения к его имени? Да и зачем оно ему…

Возможно, раньше он, раздавливая и уничтожая людей, желал, чтобы его имя произносили с ужасом и животным трепетом. Но все это так ничтожно! Теперь он жил, понимая, что возвеличивание имени и возвышение человека — это всего лишь соблазн и ступенька для греха. От всего этого можно освободиться. Вернее, освободить душу и в дальнейшем не принимать в нее ничего постыдного. Он уже с содроганием подумывал о том, что, может быть, сегодня или завтра явится гонец из какого-нибудь городка и его опять пошлют, дабы совершить казнь или жестокие пытки.

А это было совершенно несовместимо с чувствами, навеянными приятным, теплым днем, легким ветерком и беззаботным птичьим щебетом. Вот бы просидеть так всю жизнь, наслаждаясь одиночеством!

Но нет. Вероятно, это возможно в пустыне, куда и птица не долетит. А пока…

Гудо поморщился.

К нему по холму поднимался супериор Доминик и неразлучный с ним помощник Мартин.

Старик уже изрядно надоел Гудо. Непонятно почему он постоянно искал общения с господином в синих одеждах. То он предлагал отведать доброго вина, то приносил с собой крепкое пиво с истекающим янтарем окороком, то звал на сборище своих флагеллантов. И всегда пытался втянуть Гудо в разговор. И ладно, если бы речь шла о работах, в которых были заняты его братья. Но нет, он пытался поговорить на мудреные и даже философские темы. Такая назойливость очень скоро надоела Гудо, и при встрече со стариком он чаще всего отвечал односложно, а то и просто молчал.

Да еще этот Мартин с перерубленным носом.

В первые дни знакомства тот даже не смотрел Гудо в глаза, а в разговоре не проронил ни единого слова. Зато через месяц он уже искал возможности быть замеченным палачом, низко поклониться или придумать любой предлог, чтобы обратить на себя внимание.

Тяжело взобравшись на холм, старик вытер лоб и поприветствовал палача:

— Пусть будет день твой легок и угоден Господу.

Гудо в ответ едва кивнул ему.

— Сегодня пятница, — продолжил супериор флагеллантов. — Нужно получить все, о чем договаривались. Хлеб и зерно заканчиваются. А завтра праздник святой Эльзы. Неплохо было бы налить братьям и сестрам по кружке пива. Как ты думаешь?

Гудо снова кивнул.

— Мартин готов отправиться в поселения и к арендаторам. Да, Мартин?

Глаза Мартина забегали. Почесав свой перерубленный нос, он ответил:

— Да, Доминик, я готов.

— Ладно, — выдавил Гудо. — Ступай к Патрику и скажи, что я… — Палач долго подбирал слово и наконец вымолвил:

— Прошу выдать в серебре плату сегодня вечером. И пусть попросит бюргермейстера добавить на три бочонка пива. Пусть скажет, что я просил.

Мартин лениво поклонился и стал неспешно спускаться с холма.

— Я доволен Мартином. Хотя он не наш, не брат Христа. И никогда им не станет. — Старик уселся рядом с Гудо и погладил свою длинную бороду. — Не открывает он душу. Не кается. Но мы никого и не заставляем. Это придет с Божьей благодатью. Зато он очень расторопный и хозяйственный. Куда ни пошлешь его, даже с малыми деньгами, всегда он выполнит все в точности и привезет больше, чем ожидаешь. И как ему это удается? Очень полезный для нас человек.

Гудо молчал. Его взгляд был обращен к лесу, стоявшему стеной. Буйная зелень радовала глаз.

Доминик прокашлялся и невозмутимо продолжил:

— А ведь я его подобрал неподалеку от этих мест. Он уже совсем был плох. Горячка иссушила его силы, и он был готов отдать Богу душу. Тогда он едва вымолвил свое имя — Мартин. Ему повезло, что я разбираюсь в травах и целебных настойках.

Гудо повернул голову к супериору и с некоторым вниманием посмотрел на него.

Старик улыбнулся.

— В благодарность за это он отправился за мной в мои странствия и стал верным слугой. И даже больше. Он заботится обо мне. К тому же у него неплохо выходит зайчатина в кислом соусе. Но о себе он говорить не желает. Видно, он хлебнул немало и, скорее всего, в семейной жизни. Как он упорно сторонится женщин! А ведь наши сестры в раскаянии часто бывают добры и участливы. Но он избегает этого общения. Да и печальный он частенько. Я думаю, он скоро покинет нас. Наверное, ему нужна какая-нибудь добросердечная вдовушка. Она-то его и развеселит. Да и он ей пригодится. Все же расторопный малый.

Гудо продолжал молчать и еще ниже надвинул свой капюшон.

Но это совсем не смутило старика. Немного помолчав, он улыбнулся и снова заговорил:

— Да, хорошие у вас края. Здесь спокойно и не хочется думать о трудностях. Вот только я все удивляюсь. В чью же голову пришла мысль сделать все это? — Доминик широко развел руками. — Это смог бы только достаточно знающий человек. Все говорят о бюргермейстере. А он не показался мне таким способным механиком, чтобы придумать столь сложную машину. И эти отводные работы… Вода — сложная стихия. С ней нужно быть умелым. Да и в вашем архиве я не нашел чего-либо такого, что могло бы помочь в таком непростом деле. Что за светлая голова придумала все это?

Гудо встал и отряхнул свой плащ. Не попрощавшись, он направился в сторону запруды. У него было много вопросов к старику, но он чувствовал, что их время еще не наступило.

***

— Поднимай! — громко крикнул Венцель Марцел.

Люди, стоявшие на каменной стене, кивнули и стали вращать колесо. Повинуясь его вращению через зубчатые передачи, поднялся деревянный щит. Первая струя воды потекла по желобу, нарастая и пенясь по мере подъема щита. И вот поток, набрав силу, заставил, в свою очередь, вращаться мельничный круг. Бюргермейстер довольно улыбнулся и поспешил в помещение, где уже машина пришла в движение, опуская и поднимая полотно пилы.

— Подавай, — велел Венцель Марцел, и двое работников лесопильни освободили от зажимов бревно. Оно по наклонной стало приближаться к пиле.

Железо и дерево соприкоснулись, издав визжащий звук, пересиливший грохот машины. Яма под пилой стала наполняться опилками. В помещении запахло сосновой смолой.

Вскоре бревно вышло по другую сторону машины, отделив от себя доску толщиной в два пальца. Работники споро перевели бревно в исходное положение и, прижав, опять направили его на пилу. Железо вгрызлось своими многочисленными зубьями и отделило от него ровненькую доску. Ее тут же поднесли к бюргермейстеру.

— Хороша. Ведь правда хороша?

Венцель Марцел поглядел на известных людей города, собравшихся здесь, и весело рассмеялся. Его радостный смех подхватили присутствующие и стали поздравлять бюргермейстера и самих себя с удачным началом работы лесопильни.

— Я думаю, это событие нужно отпраздновать. Сегодня вечером. Верно?

«Верно! Верно!» — раздалось со всех сторон.

— А пока все за работу. День только начался. Нам еще много трудиться.

Бюргермейстер замахал на присутствующих руками, чтобы те покинули помещение. От счастья сердце его пылало, а душа готова была петь. Жаль, что Венцель Марцел совершенно не умел петь. Да и не бюргермейстерское это дело. И все же интересно, как бы к этому отнеслись горожане? Наверное, сегодня они бы поняли своего бюргермейстера.

Венцель Марцел вышел из помещения и радостно оглядел несколько десятков огромных, заранее заготовленных бревен. Рядом с ними лежали распиленные доски и балки. Возле них в задумчивости стояла старая лошадь, еще вчера приводившая в движение чудо-машину. Теперь животное заменила природная сила, которую нет нужды поить, кормить и останавливать на отдых.

«На смену хорошему приходит лучшее», — усмехнулся Венцель Марцел и, решив первым подать пример правильного отношения к труду, направился в Ратушу.

О Господи, сколько еще дел и забот! Сегодняшнее утро — это всего лишь начало. Нужно приступать к сооружению второй машины, а там и третьей, и…

«Не нужно так далеко забегать вперед», — попытался сдержать себя бюргермейстер, но, не выдержав, размечтался о столь многом и счастливом, что и не заметил, как оказался на ступенях Ратуши.

— Бюргермейстер, как все прошло? — в поклоне спросил городской писец, который, казалось, только тем и занимался, что дожидался прихода бюргермейстера, стоя у входа.

Но сегодня у Венцеля Марцела это не вызвало раздражения.

— Замечательно, просто замечательно, — похлопав писца по плечу, ответил он и даже улыбнулся.

— А в архиве вас дожидается палач. Он там с самого открытия Ратуши. И уже дважды спрашивал о вас.

— Странно, а я и не заметил, что его не было на пуске водного колеса. Ну и ладно. Где он?

— В архиве. — Писец еще раз изящно поклонился и указал рукой на правый коридор.

Венцель Марцел кивнул ему и пошел в полуподвальное помещение архива.

Палач, как и всегда, встретил его стоя и с опущенной головой.

— Садись, — доброжелательно произнес бюргермейстер и уселся на лавку напротив. — Сегодня наконец-то состоялось. Люди в восторге. Теперь заживем. Леса у нас хватит. Ну, что там у тебя?

— Я хочу, чтобы вы прочли этот отрывок, — глухо промолвил Гудо и положил перед Венцелем Марцелом старинную книгу.

— Что это? — недовольно спросил бюргермейстер, но все же водрузил очки на нос.

— Это хроника Сигеберта Жамблузского.

— И что там…

Бюргермейстер повернулся к небольшому окну с драгоценным стеклом и стал читать, шевеля губами:

— «1090 год от Рождества Христова был годом великой хвори, особенно в Западной Лотарингии. Многие гнили заживо под действием “священного огня”, который пожирал их нутро, а сожженные члены становились черными как уголь. Люди умирали жалкой смертью, а те, кого она пощадила, были обречены на еще более жалкую жизнь с ампутированными руками и ногами, от которых исходило зловоние…» Что это?

— Это болезнь, называемая «огненной чумой».

— Ну и что! — нетерпеливо воскликнул Венцель Марцел.

Палач тяжело вздохнул.

— Эта болезнь развивается после долгого поглощения пищи со спорынью и некоторыми другими травами.

— А нам-то что до этого?

Гудо снова вздохнул и положил перед бюргермейстером черный кусок хлеба.

— Этот кусок почти на четверть состоит из спорыньи.

— Да?

Венцель Марцел с удивлением посмотрел на хлеб, но в руки его не взял.

— И откуда он у тебя? Неужели на рынке…

— Нет. На рынке я проверяю. Этот хлеб дали вчера на вечер флагеллантам. Они давно звали меня разделить с ними пищу и воду. Вчера я пришел сам. Мне дали этот кусок. Но мой нос отвратил меня от их подношения. Потом я обнаружил в этом хлебе довольно большой стебель этой самой травы.

— Они пытались накормить тебя этим хлебом? То есть отравить. Но отравить можно и более простым способом. Если уж и они твои враги… И с чего бы это? Что ты им сделал?

— Чтобы отравить хлебом со спорынью, нужно есть его несколько недель. За один день человека не отравишь. Этот хлеб они едят сами. И едят уже много дней.

Венцель Марцел скривился, и только.

— Послушай, палач, ни мне, ни городу нет никакого дела до этих еретиков-сектантов. Пусть едят что хотят. Тем более через неделю город уже не будет нуждаться в их помощи. Может, мы избавимся от них даже раньше. А там уже воля Господня. Пусть себе мрут, если желают.

— Они даже не понимают, чем их кормят. Многие не знают, что пищу им дает не город. Город лишь выдает серебро на ее приобретение. Но когда начнется общее недомогание, их легко можно будет убедить в том, что за этим кроется умысел города.

— Как же так, — растерялся бюргермейстер, — кому и зачем это нужно?

— Пока не знаю. Но мне сразу пришлись не по душе их священник и супериор. К тому же под рукой у этого Доминика пятеро экзекуторов.

— И что же?

— Эти не работают и питаются мясом. Я уже несколько раз видел, как они упражняются с длинными дубовыми палками. Редкий копейщик так хорошо владеет этим мастерством, как братья Христа.

— Странно все это, странно, — задумчиво произнес бюргермейстер. — А остальные что?

— Остальные, как и прежде, разбиваются по парам, ранним утром и поздним вечером вышагивают босые и полураздетые по улицам, молятся о прекращении смертоносной чумы и угощают друг друга плетями. Народу это уже надоело. Теперь очень немногие флагелланты находят приют в домах горожан. Почти все они ночуют под звездами.

— Да, если бы они меньше сил тратили на свои плети, быстрее закончили бы работу на отводном канале. Впрочем, слава Богу, все движется к завершению. Да, кстати, хотел тебя поблагодарить за твою подсказку насчет озера. Это очень умно — спускать воду в ложбину, пока не готов полностью канал. Теперь с твоей легкой руки в этом озере мы заведем рыбу. Лучшую рыбу. Видишь, насколько полезна лесопильня.

— Я знаю, — угрюмо ответил палач и после недолгого молчания продолжил:

— И вот что еще я заметил. И догадкам моим нашел подтверждение в этой хронике. Хорошо, что мы с Патриком прочли почти все книги в архиве.

— Что еще? — Настроение Венцеля Марцела заметно испортилось.

— Этот «священный огонь» часто называют «антоновым», так как в аббатстве Сент-Антуан-ан-Вьеннуа находились привезенные из Константинополя мощи святого Антония. Вера в них излечивала пострадавших от этого огня. При аббатстве был госпиталь. Большой госпиталь. Его основателем был знаменитый проповедник Фульк из Нейи, который начал с того, что метал громы и молнии против ростовщиков, скупающих продовольствие в голодное время, а кончил проповедью крестового похода. Активными участниками этого похода как раз и были в основном бедняки из тех мест, где свирепствовал «священный огонь». Они легко поддались на призыв идти в далекие земли. При этом у них был огромный прилив религиозного сознания…

— Речь идет о делах Церкви, палач. Вряд ли тебе нужно вмешиваться в это. И мой совет — никогда и никому об этом не говори.

— И не скажу. Только еще добавлю, что у многих этих больных были видения и судороги тела. То же самое я несколько раз наблюдал и с нашими флагеллантами.

— От ежедневной плети еще и не так задергаешься, — горько усмехнулся Венцель Марцел.

Палач медленно встал и, чуть повысив голос, сказал:

— И последнее. На лицах некоторых братьев и по большей части у сестер Христа я увидел признаки еще одной болезни, за которую по уставу города следует изгнать за пределы стен и не допускать под страхом смерти. Если священник и супериор позволят мне осмотреть этих людей, я буду более уверен в своих догадках.

Венцель Марцел поднялся и вытер капельки пота. Его утреннее замечательное настроение как рукой сняло, а в душу начала вползать все возрастающая тревога.

«Этот палач не иначе, как слуга демонов. Прав отец Вельгус. Это же надо так испортить один из лучших дней жизни», — с досадой подумал Венцель Марцел и, даже не попрощавшись, вышел из архива.