Гудо сильно, насколько мог, зубами и правой рукой затянул узел на свежей повязке.

Рука уже не кровоточила, но раны были открытыми и глубокими. Весь вчерашний день палач провозился со своей левой рукой. Конечно, было сложно, тяжело и больно вытаскивать из фаланг двух пальцев обросшие костной тканью металлические иглы. Еще сложнее оказалось вырезать из сросшихся мышц и кожи хитрые пластины и винты, что так часто применял мэтр Гальчини при сложных переломах.

Гудо даже несколько раз искренне пожалел, что не попросил молодого лекаря помочь ему в этом непростом деле. Да и как его сейчас просить… Отныне Гудо — городской палач. Об этом во весь голос вчера прокричал глашатай на Ратушной площади. Кто теперь просто так поможет палачу? Тем более денег у Гудо почти не было. Хорошо еще, что бюргермейстерская дочь не оставляет его без внимания и каждые два дня у порога его дома появляется корзина с едой. И пусть ее немного, но если растягивать удовольствие от съестного и не обращать внимания на изнывающий желудок, то можно продержаться. Вот только мужчина значительно похудел за прошедшие в этом доме семь недель. Однако это не беда. Ему в жизни приходилось голодать. Голодать так, что через живот прощупывался позвоночник.

Так уж Господу было угодно, чтобы младенец Гудо родился за три года до Великого голода, который костлявой рукой сдавил горло всей Европе. Понятно, что Гудо, бывший в то время младенцем, не мог помнить всего ужаса, происходившего вокруг него. Но на всю жизнь в нем остался дикий страх от одного дня, что каленым прутом прожег его мозг и часто возвращался потом в пьяных снах или в часы тяжелой усталости.

Ему и сейчас обрывочно привиделось, как отец тащит маленького Гудо за ногу, часто оборачиваясь и надрывно кашляя. Он смотрит на худенькое тельце сына, но вместо глаз у него два мутных осколка стекла. И улыбка… Нет, не улыбка — оскал умирающего от бешенства худющего пса. Малышу больно. Его голова то и дело ударяется о камни и стволы деревьев. Но он не может оторвать взгляда от широкого ножа в правой руке отца. На его лезвии уже есть кровь. Кровь матери, что пытается вырвать убийственное железо. Но у нее слишком мало сил. И все, что она может, это ухватиться за ногу мужа, рыдать и молиться.

Кто остановил отца, Гудо об этом никогда не узнает. Тогда его понимание мира, а точнее, осознание происходящего провалилось в бездну и оставалось там почти сутки.

Отец умер в том же году. А мать… Она никогда не отвечала на вопросы сына, тем более не рассказывала об отце. Она редко разговаривала с Гудо, еще реже смотрела в его сторону. Так он и рос — при матери, но без нее. Его домом был лес, пищей — птичьи яйца и все, что удавалось убить, стащить у соседей или отнять у других детей. Так он прожил до пятнадцати лет. Потом через деревню проходили наемники. Они брали все, что подворачивалось под руку. От свиней до их хозяек. Мать уже была стара, да и в доме ничего не было. Гудо не виделся с ней с того дня, как увязался за такими смелыми и сильными воинами, которым все позволено, потому что они сами себе это позволяли. Наверное, мать уже на небесах. Там ей, должно быть, лучше.

Будучи наемником, Гудо ни дня не голодал. С каждым годом он становился все сильнее и наглее. Он упивался войной, кровью и разбоем. И, наверное, так было бы до того дня, когда ему в грудь не впилась бы стрела или ночью не перерезали бы горло товарищи по оружию. Их он тоже частенько обижал.

Но случилось то, что пожелал сатана.

Голод вернулся к нему в подземелье Правды. В первые три года мэтр Гальчини почти не спускал с цепи своего ученика. Он обращался с ним, как с виноватым псом. Но при этом не забывал вбивать в голову подопечного множество всякого нужного и ненужного. И за каждый невыученный урок нещадно бил и несколько дней не давал пищи, оставляя только маленький кувшин воды.

Особенно трудно было выучить проклятую латынь, а затем осилить письмо и чтение. Казалось, легче умереть, чем понять похожие на букашек буквы. Но случилось чудо. Мэтр Гальчини опять посадил его на цепь, по привычке всунув ему в руки толстую книгу, и, раскрыв наугад, велел утром прочесть наизусть то, что написано на этом листе.

Пересиливая себя, Гудо разобрал пару слов. И тут его душа и тело слилось с тем, что было написано там. Ибо это пережил он сам. Многократно и страшно. Он до утра прочел и заучил вместо одной три страницы из хроники Рауля Глабера. Их он помнит и сейчас, буква в букву:

«Голод принялся за свое опустошительное дело, и можно было опасаться, что исчезнет почти весь человеческий род. Атмосферные условия стали настолько неблагоприятны, что нельзя было выбрать подходящего дня для сева, но главным образом по причине наводнений не было никакой возможности убрать хлеб. Продолжительные дожди пропитали всю землю влагой до такой степени, что в течение трех лет нельзя было провести борозду, способную принять семя.

А во время жатвы дикие травы и губительные плевелы покрыли всю поверхность полей. Хорошо, если мюид семян давал один посев урожая, а с него едва получали пригоршню зерна. Если по случаю и удавалось найти в продаже что-нибудь из продуктов, то продавец мог запрашивать любую цену. Когда же съели и диких зверей, и птиц, неутолимый голод заставил людей подбирать падаль и творить такие вещи, о каких и сказать страшно. Некоторые, чтобы избежать смерти, ели лесные коренья и траву. Ужас охватывает меня, когда я перехожу к рассказу об извращениях, которые царили тогда в роду человеческом. Увы! О горе! Вещь, неслыханная во веки веков: свирепый голод заставил людей пожирать человеческую плоть. Кто был посильнее, похищал путника, расчленял тело, варил и поедал. Многие из тех, кого голод гнал из одного места в другое, находили в пути приют, но ночью с перерезанным горлом шли в пищу гостеприимным хозяевам. Детям показывали какой-либо плод или яйцо, а потом уводили их в отдаленное место, там убивали и съедали. Во многих местностях, чтобы утолить голод, выкапывали из земли трупы.

В округе Макона творилось нечто такое, о чем, насколько нам известно, в других местах и не слыхивали. Многие люди извлекали из почвы белую землю, похожую на глину, примешивали к ней немного муки или отрубей и пекли из этой смеси хлеб, полагая, что благодаря этому они не умрут от голода. Но это принесло им лишь надежду на спасение и обманчивое облегчение. Повсюду видны были одни лишь бледные, исхудалые лица да вздутые животы, и сам человеческий голос становился тонким, подобным слабому крику умирающих птиц. Трупы умерших, из-за их огромного количества, приходилось бросать где попало, без погребения. И они служили пищей волкам, которые долго еще потом продолжали искать свою добычу среди людей. А так как нельзя было, как мы сказали, хоронить каждого отдельно по причине большого числа смертей, то в некоторых местах люди из страха перед Богом выкапывали то, что обычно называют скотомогильниками, куда бросали по пятьсот и более трупов, сколько хватало места, вперемешку, полураздетыми, а то и вовсе без покрова; перекрестки дорог и обочины полей также служили кладбищами…»

Мэтр Гальчини остался доволен и даже позволил ему съесть мясо и запить вином. Он уже больше не заставлял Гудо читать. Его ученик сам потянулся к книгам. Наверное, желал отыскать что-то еще о себе. А потом его сердце и разум научились беседовать с книжной мудростью как с памятью о прошлом и мыслями о будущем.

От воспоминаний в животе Гудо забурлило. Кисло улыбнувшись, мужчина развернул лежащий на столе полотняный платок и с тоской посмотрел на маленький кусочек ржаного хлеба. Немного поколебавшись, он отломил половину и стал маленькими шариками отправлять их в рот.

Как ни растягивал он это наслаждение, хлеб быстро закончился.

— Что ж, пора, — громко сказал Гудо.

Привыкшая к молчаливому соседу крыса недовольно пискнула и скрылась в выгрызенном ходу между бревнами.

Гудо несколько раз согнул и разогнул пальцы левой руки и, убедившись в легкости движения и затупившейся боли, набросил на свой синий костюм новый плащ.

За порогом стояла унылая осень с низким свинцовым небом и порывистым ветром. Птицы не спешили покидать свои гнезда. И только неутомимая ворона кружила, высматривая поклевку.

Гудо кивнул черной птице и направился к городским воротам.

Вскоре он тяжело прошагал по мосту и увидел у открытых ворот стражника. Уже немолодой воин, до глаз заросший бородой, сонно посмотрел на мужчину в синем костюме и непонятно зачем покачал головой.

— Первый входящий в город — и тот палач, — вместо приветствия сказал стражник.

Гудо замедлил шаг.

— Где мне найти городских золотарей?

— А где в городе самое вонючее место, там и они, — вяло ответил городской стражник и поправил висящий за спиной щит.

Палач резко остановился и сделал шаг в его сторону.

Стражник икнул и в страхе попятился.

— Видишь развилку? Та улица, что ведет вправо, — к Ратуше и центру города, — поспешил объяснить он. — Тебе нужно вверх по левой улице и до конца. А потом направо и за лавкой сапожника еще раз направо. А там уже принюхаешься.

Ничего не сказав, палач направился вверх по улице.

— Направо, — повторил стражник и для убедительности качнул в ту сторону копьем.

С сожалением опуская новые сапоги в городскую жижу, Гудо выбрал середину улицы. Хотя эта улица и вела к городским воротам, она была немногим шире обычных.

Двух-и трехэтажные дома стояли по обеим сторонам ее, в каких-то шести шагах друг от друга. Они, как и их обитатели, еще не успели проснуться и дремали, о чем свидетельствовали закрытые двери первых этажей и тщательно захлопнутые узкие ставни вторых и третьих. В большинстве своем выложенные из красного обожженного кирпича здания выглядели надежными маленькими крепостями, которые для еще большей надежности опирались боковыми стенами на такие же соседские. Но, в зависимости от возможностей их хозяев, дома имели разную ширину и высоту этажей.

Пройдя шагов двести, Гудо увидел другие дома, стоявшие в глубине от улицы и отделенные от нее забором из дикого камня. Достаточно высокого забора, едва ли не до второго этажа. На этих домах были более высокие чердаки, кое-где даже с вытянутыми трубами каминов. Хотя черепица была из той же коричневой глины, что и на тех, которые остались позади палача.

Ни одного дерева или куста Гудо не заметил. Да и зачем они в крепостях? При первой же осаде древесина пойдет на воинские нужды. Если до этого ее не сожрет очаг с вечно голодным огнем. Будешь ли любоваться творением природы, если у заледеневшего камина жмутся посиневшие дети?

Здесь, возле богатых домов, грязи уже было поменьше. В одном месте Гудо даже увидел камни старинной мостовой, посреди которой имелась ложбинка для стока дождевой воды и нечистот. Но уже через полсотни шагов улица, достигнув уровня холма, стала опускаться и подошвы сапог палача вновь погрузились в чавкающую грязь.

Добравшись до конца улицы, завершением которой была городская стена с огромной лужей под ней, Гудо повернул направо. При этом ему пришлось проявить достаточную ловкость, так как перебраться через лужу можно было только по наваленным в шаг человека большим камням. Но и дальше дорога не стала легче, поскольку он вынужден был идти по брошенным в грязь скользким доскам, идти неспешно и осмотрительно.

Тем временем город стал просыпаться. За стенами домов зашлись в надрывном плаче младенцы, требуя материнскую грудь. Отовсюду слышались грозные покрикивания, которыми мастера поднимали на ноги своих подмастерьев и учеников: «Дармоеды, сонные мухи! Хотя бы один раз кто-нибудь из вас поднялся раньше своего мастера!» Впереди медленно, со скрипом отворилась низкая дверь. Из нее, оглядывая улицу, высунулась голова старика в ночном колпаке. Затем сморщенная рука дважды протерла правый глаз. Разобрав, кто приближается к ней, голова мгновенно скрылась, едва не прищемленная дверью.

За спиной Гудо раздались сердитый женский окрик, шлепки и за ними резкий визг свиньи. Оглянувшись, палач увидел несущихся к центру лужи трех годовалых подсвинков и костлявую женщину в грязно-сером коте.

— Вон там жрите и пейте до отвала…

Затем женщина пнула маленькую собачонку, крутившуюся у ее ног. Лохматый комочек жалостливо заскулил, не переставая приветливо вилять хвостиком.

Застучали ставни вторых и третьих этажей. Из них послышался еще сонный голос:

— Проклятая псина… проклятые свиньи… и эта тощая смерть… Господи, благослови этот проклятый день…

Вслед за проклятиями сразу из нескольких окон выплеснулись ночные горшки. Моча тут же стала уличной жижей. Вот только кучкам человеческого дерьма еще немного предстояло побыть в первозданной форме, пока их не разнесут колеса, копыта или подошвы.

Гудо натянул к носу капюшон своего нового плаща и ускорил шаг. Вскоре дома стали пониже, попроще, часто сооруженные из досок, между которыми была утрамбована глина. Зато эти дома стояли не так плотно и их хозяева могли наслаждаться наличием внутренних двориков. Хотя эти дворики и были небольшими, однако же в них находилось место свиньям, козам, гусям, курам, а в некоторых случаях — даже лошадям.

Не надеясь на низкие деревянные заборы, хозяева держали волкоподобных собак, которые предпочитали меньше лаять, а больше хватать и рвать зубами. Поэтому четвероногие сторожа несколько раз рыкнули на утреннего прохожего и, убедившись, что он не пересекает хозяйских границ, улеглись, положив морду на передние лапы и уставившись на двери дома.

Вскоре Гудо приблизился к небольшому домику. Над низкой дощатой дверью на выдвинутой вперед палке висел плоский жестяной башмак, поддерживаемый тонкой ржавой цепью.

«Это лавка сапожника. Значит, за этой лавкой направо», — пробормотал себе под нос мужчина в синем костюме.

За лавкой он действительно обнаружил улочку, в которой трудно было разъехаться двум всадникам или разойтись двум завистливым соседушкам. Узкие, вытянувшиеся, как сосны, дома помогали выстоять друг другу не боковыми стенами, а арками, что связывали их спереди на уровне вторых этажей. Крыши домов едва ли не срослись, обрекая тех, кто обитал под ними, жить в вечном сумраке днем и в полной слепоте ночью.

Грязь здесь более походила на рыбный клей, и каждый шаг давался с ощутимым усилием. Но более всего палачу не понравился запах.

По мере его продвижения вперед дома становились мельче и ниже. Словно соблюдая эту закономерность, улица закончилась маленькой пристройкой в одну дверь и узкое окно. Крыша этой пристройки была едва ли не на уровне глаз палача.

Сделав еще с десяток шагов, Гудо оказался на большой, кое-как выложенной тесаным камнем площадке, посреди которой красовалась выгребная яма с тягучей бурой жидкостью. Вода в ней из-за своей тяжести даже не колыхалась, хотя утро выдалось довольно ветреным. Она могла показаться чем-то твердым, если бы не зловонные газы, время от времени вырывавшиеся на поверхность, такие же тяжелые, как и среда, породившая их. Не поддающиеся порывам ветра, они густым зловонием упорно отстаивали территорию между двумя улицами и крепостной стеной.

Но не они были главным источником невыносимой вони. Тяжелейший запах исходил от горы полуразложившихся трупов кошек, собак, ослов и даже нескольких лошадей. С большинства мертвых животных сняли шкуру, но были видны и такие, чья явная заразная болезнь остановила руки рачительных бюргеров. Или нищих и золотарей.

Гудо скривился. Даже он, давно уже ничему не удивляющийся, едва смог сдержать подкатившую к горлу тошноту. Слезы, выступившие в уголках глаз, скатились в короткую бороду палача. Но и они не смогли уменьшить рези в глазах, от которой мужчина часто заморгал.

Круто повернувшись, палач направился к маленькой пристройке. Он не ошибся, когда, в первый раз проходя ее двери, заметил едва различимый герб золотарей, хотя краска, которой он был нарисован, по большей части уже давно облупилась с заплесневелых досок.

Ни мгновения не раздумывая, Гудо толкнул дверь и шагнул внутрь. Для этого ему не нужно было просить разрешения. По своему ремеслу цех сборщиков падали и чистильщиков отхожих мест находился на той же низкой ступени, что и цех палачей. Впрочем, как и копальщики могил, фигляры и гулящие девки, тоже объединенные в цеха.

Ожидания Гудо оправдались: в этом доме уже давно не спали. Какой золотарь не поспешит в просвете начинающего дня пробежаться по улицам города? Ведь все, что лежало вне границ домов и заборов, принадлежало им. От сдохшей кошки с облезлым хвостом до зарывшейся в грязь счастливой подковы. При этом нужно было быстро и внимательно осмотреться, ведь вслед за ними спешили поживиться нищие и даже сами уважаемые горожане.

Стремительно открывшаяся дверь впустила поток воздуха, от которого качнулись язычки двух лучин и огарка сальной свечи. В колеблющемся пламени Гудо увидел трех мужчин, сидящих за маленьким столом. Словно парализованные внезапным вторжением, хозяева лачуги на миг оцепенели, а их руки застыли над низким горшочком. Только один из них успел вытащить из него комочек каши, второй только запустил пальцы, а третий ожидал этого счастливого действия. Кисти всех троих были покрыты огнем святого Сильвиана.

— Вы знаете меня? — сбросив капюшон, спросил вошедший.

Мужчины за столом согласно качнули головами, на которых были черные от грязи и времени чепчики.

Заметив, как старший из них, пряча, сдвигает со стола горшочек, Гудо сказал:

— Я подожду.

В несколько быстрых хватов золотари опустошили посудину и уставились на утреннего гостя. Точнее, на его новую добротную одежду и крепкие сапоги. Все это стоило, по крайней мере, двух дойных коров.

Дав время рассмотреть себя, Гудо тихо промолвил:

— Согласно контракту и распоряжению городского совета и бюргермейстера надзор за работой золотарей города Витинбурга возложен на палача. Так было и так есть в других вольных городах. — Золотари опять согласно кивнули, слизывая с пальцев остатки каши. — Кто из вас старший?

Из-за стола привстал маленький и неимоверно худой мужичонка.

— Меня все зовут Костяшкой. Но мое имя — Томас. А это мои братья, — пояснил он и неизвестно зачем добавил:

— У меня есть ручная тележка на двух колесах.

— Хорошо, Костяшка-Томас. Ты сейчас пойдешь со мной и покажешь все, что касается вашей работы.

Старший золотарь, скорчив гримасу, посмотрел на своих братьев и обреченно махнул рукой. Даже ему не очень хотелось показываться на глаза бюргерам в компании человека в синих одеждах палача.

Выйдя за дверь, Костяшка сразу же повернул к отхожей яме.

— Видел, — коротко остановил его палач.

Старший золотарь равнодушно пожал плечами и повел своего надзирателя по улице с клейкой грязью.

— На весь город три золотаря? — спросил Гудо.

— Да и три много, — печально ответил Костяшка, — ведь город маленький, бюргеры бедные. На весь город только у двух десятков домов есть отхожее место. Нас редко туда приглашают. Чистят или сами, или слуги. Вот в деревнях почти возле каждого дома есть отхожее место. А в городах все так привыкли. Утром и вечером все отходы выливают и выбрасывают на улицу. А днем мочатся и опорожняются, где кого застала нужда. Животы часто крутит так, что выть хочется.

— Это от болезни, — строго сказал палач.

Золотарь пожал плечами и с кислой миной на лице продолжил:

— Сколько себя помню, не успеешь поесть — сразу все вытекает. Вот только в святые посты у меня все хорошо. А так не удержишь. Тут у многих штаны сделаны в вертикальный ряд полосок. Удобно, если что. Раздвинул и все свободно выходит. Ведь не латы рыцарские. Это они, благородные, все в латы спускают. Их быстро не снимешь, когда нужда пристала.

— А что это за огромная лужа здесь, слева по улице? — спросил Гудо, вспомнив свои прыжки по камням.

— А, это… Дожди и опять же нечистоты. Там раньше в стене сток был, да, видно, не стало. Все уже привыкли. Да и чего там ходить… Работать нужно. А если праздник или интересно, то для этого у нас в городе Ратушная и рыночная площади есть. А еще Соборная. Там, если нет дождей, чисто. Там убирают. Эти… из цеха метельщиков. Когда им платят. А сейчас платят только на большие святые праздники. Так что их двое осталось.

Стал накрапывать холодный мелкий дождик. Они уже прошли третью улицу. А навстречу им попались только стая мальчишек, старуха с блеющим козлом и подмастерье, несший на плечах большой завязанный мешок.

— Где общие отхожие места?

Золотарь задумался.

— А, пошли, все покажу. — Костяшка махнул рукой.

Обрадованный тем, что добросовестные бюргеры этим утром прилежно трудятся в своих лавках, старший золотарь повеселел и даже несколько раз заглянул под капюшон палача. Он даже стал говорить и показывать то, что было важным и интересным в городе. И как он только не путался в этих названиях улиц, улочек, проходов, тупиков?

— А что здесь сложного? Вот улица Трех Пекарей. Здесь раньше три пекарни было. Это сейчас уже пять. Но все привыкли к трем пекарям. А те пекари, что позже селились, живут на Хлебной. Там раньше в подвале старой крепости городское зерно хранили. Это сейчас зерна что кот наплакал. А там, где кузнецы, — улица Кузнечная. А рядом, вправо, — Латников, там же и улица Мечников. Туда мы еще дойдем. Мы сейчас на Старобашенной улице. Видишь, она огибает башню. С этой башни начался город. Ее построил барон Фринке… или Фрильке. Так вроде… Ему, говорят, здесь земли сам Карл Великий за службу пожаловал. Грозным рыцарем был этот барон. И не очень жадным до чужого добра. Вот возле этой башни и стал селиться ремесленный и торговый люд. Так и пошли улицы по холмам. А когда император велел строить стены крепостные, так народ хлынул потоком. Потомкам барона было все равно, кто и где селится, лишь бы вовремя налог платили. Это уже когда город стал имперским, тогда земля подорожала. Вот и старались строиться цехами, помогая друг другу. Так появились кварталы ткачей, башмачников, седельщиков… А в них — свои улицы. У башмачников, например, улица Старого Башмака, переулок Стоптанного Каблука или Бычьей Подошвы. Там же есть тупик Сапожного Ножа. Говорят, как-то один старый башмачник застал свою молодую женушку с подмастерьем. Тот уж очень старался угодить хозяйке. И не заметил, как ему в затылок этот самый нож и воткнули. А еще у нас есть улица Мост Трех Пропойцев. Правда, моста уже нет, как и самой речки. Так вот, эти трое пропойцев уронили в реку кувшин с вином. Стали доставать. И все трое под мостом остались… Заметь, над дверью каждого дома или на самой двери вырезаны или нарисованы фигурки животных, птиц, а то и разные цветы, прочее что-нибудь примечательное. Дом по этим знакам легче разыскать. Рисунок увидишь, так и в гости правильно попадешь. Хотя тебе, палачу, это ни к чему. А вот и Кафедральная улица, которая выходит на Кафедральную площадь. А там, как сам понимаешь, наш достойный Кафедральный собор.

Узкая улочка распахнулась широкой площадью овальной формы, над которой, уперев в небо две стрелы-крыши, стоял роскошный собор. Из отборного жженого кирпича, с отменной кладкой, с множеством сводов и арок, с широкими разноцветными витражами, это здание было истинным домом Бога. Построенное не более двух десятилетий назад, оно смотрелось торжественно и празднично и, как истинно необходимый для людей дом, казалось, парило над мирскими жилищами, которые обрамляли церковную площадь.

— Пошли, покажу, — обратился Костяшка к застывшему в восторге палачу.

Не решаясь прикоснуться к мужчине в синем, золотарь дважды повторил, и лишь тогда Гудо посмотрел на него.

— Чудесны плоды искусных рук человеческих, — тихо промолвил Гудо.

— На то есть воля Божья. Без нее ни один кирпич не лег бы в кладку.

Костяшка поманил рукой палача за угол собора. Тыльная часть здания была не настолько впечатляющая, как фасад. Тому мешали множество пристроек, сделанных как из дикого камня, так и из дерева. К одной из деревянных пристроек золотарь и привел Гудо.

— Вот! — Костяшка распахнул широкую дверь. — Для церковников и знатных гостей.

Гудо нагнулся и зашел внутрь. Резкий запах не оставлял сомнения в использовании данной пристройки. О том же говорил небольшой деревянный помост с квадратными дырами. Возле каждой дыры лежал пучок соломы.

— А это что? — явно недоумевая, палач показал пальцем на несколько крюков, вбитых в стенку.

— Это, — услужливо улыбнулся золотарь, — для одежд. Отец Вельгус, настоятель собора, вешает здесь свои церковные одежды. Ведь запах человеческого дерьма изгоняет проклятых блох и даже клопов. То же он советует и церковной братии.

— Отец Вельгус… — палач грустно покачал головой.

Сквозь едкий запах отхожего места на палача дохнул холод подземелья Правды.

***

Харчевня на улице Трех Гусей постепенно пустела.

Поспешно опрокинув кружки с пивом в свои дряблые животы, первыми ушли мастера. У них множество наиважнейших дел. Нужно до наступления темноты принять работу подмастерьев и учеников, определить, какова прибыль, и, охая, отсчитать налоги городу и взносы в собственные цеховые союзы. За ними потянулись подмастерья на последнем году выслуги. Эти уже в меньшей степени зависели от придирчивых мастеров и оттого выставляли напоказ свою скорую независимость. Особенно если в харчевне не было их собственных мастеров или старейшин цеха. Да и харчевни они выбирали из тех, что подальше от их мастерских. Забежавшие со случайными мелкими монетками ученики застывали в темных уголках с шипучим пивом и в скором времени покидали харчевню.

И все же хозяин харчевни Кривой Иган был сегодня доволен. В углу у затухающего камина сидели четверо приятных гостей. Правда, двоих из них нельзя было отнести к уважаемым горожанам в силу их постыдной работы, а вот двое других своими одеждами и разумными разговорами обнадеживали хозяина, и он рассчитывал, что через какое-то время они потребуют еще два больших кувшина пива к тем трем, что уже успели выпить.

— Эй, Иган, еще кувшин пива…

Хозяин угодливо улыбнулся, но, отвернувшись, сердито фыркнул. Кривому Игану никак не по душе было подавать на стол золотарю Костяшке-Томасу.

— Да подай мятного сыра…

А это уже пьяно протянул могильщик Ешка. Ему-то с его лопатой вообще лучше было бы сидеть у могильных плит. Но как такому в чем-то откажешь? И ростом, и шириной плеч он был под стать молотобойцам в кузницах. Да и оспа, что изуродовала лица едва ли не двум третям жителей города, не коснулась его смуглого лица.

Кривой Иган долил в кувшин пива и согласно кивнул самому себе. Ведь Ешка, как и почти все мастеровые в городе, принял ремесло — свою лопату — от отца. Как и тот от своего. Работа не в почете и не очень частая, зато у могильщика крепкий кирпичный дом и с десяток свиней. Хорошо живет.

А вот кому хозяин харчевни с удовольствием подал пиво и сыр, так это алтарнику Кафедрального собора Хайнцу и незнакомому Игану молодому человеку, которого он сам про себя прозвал купцом. Вот уж действительно приятный и достойный гость. И одет в новенький камзол, и плащ по торцу в лисьем меху, да и на ногах мягкие кожаные сапоги любекской работы. Говорит мало, больше слушает. Зато так приятно улыбается и не плюет после каждого глотка на пол. И что привело его за стол с этими простаками?

Хозяин харчевни посмотрел на пол и тяжело вздохнул. Он помнил, как мальчишкой с наслаждением топтал привезенный отцом болотный камыш. Он был свежесрубленный, зеленый, с гибкими пикообразными листьями. Это было в год смерти старого Игана, деда теперь уже старого Кривого Игана. С тех пор подстилка не менялась. Так и лежит она, пропитанная слюной, мочой людей и собак, пролитым пивом, объедками рыбы и всякой дрянью.

Дорого ее менять, да и зачем и для кого… При дедушке Игане было полно гостей. Кому пива, кому вина, кому сытный ужин. А то и по нескольку десятков братьев по цеху пирушки заказывали. Было ремесло, славная торговля. Денежки водились даже у учеников. А потом наступил великий голод. Деревни наполовину вымерли. В городе не стало сырья. Кому продавать? Лучшие мастера перебрались на север, в города Ганзейского союза. А те, что остались, едва зарабатывали на водянистую кашу. Где уж тянуться за вином, пивом и жирным мясом. Да еще эти разбойники, совсем разорившие город. Спасибо великому и мудрому бюргермейстеру Венцелю Марцелу — он извел под корень проклятых наемников. А после того как на Ратушной площади поработал железом этот страшный палач, в округе вообще стало тихо. К городу потянулись селяне, арендаторы, даже купцы с товарами. Разорять людей на дорогах перестали.

Вот как раз об этом пьяно трепался золотарь:

— Истину говорю — палач фигура важная и… полезная, с какой стороны ни посмотри. Я не про разбойников. Если бы их кости не торчали на колесах у городских ворот, о них бы и не вспомнили. Но помнить надо. Пусть это будет напоминание каждому, кто подходит к городу, — не желай чужого добра и жизни. Великий грех… А кому охота попасть в руки нашего палача? Вы ведь видели его руки? Это да-а-а.

— Вот и скажи, как он тебя… — громко засмеялся могильщик.

Костяшка-Томас уже хотел было сердито стукнуть кулаком по засаленной столешнице, но вдруг улыбнулся и счастливо посмотрел на свои ладони.

— А хоть бы и так. Нет худа без добра. Истину говорят святые отцы. Правду не скрою — как взял он меня за шею и поднял над землей, так, думал, это мой смертный миг. Гадал ли мой отец, да и я сам, что кончусь в руке палача?

— Значит, ваш палач может вот так хватать за шею свободных горожан? — с сомнением в голосе спросил молодой человек, принятый хозяином харчевни за купца. — Вольные же в вашем городе порядки.

Золотарь бросил на молодого гостя мутный взгляд.

— Ты хороший человек… Э-э-э… Как тебя?

Молодой человек усмехнулся.

— Да как и от крещения — Патрик. Ты меня уже третий раз спрашиваешь.

Все засмеялись. А громче всех сам золотарь.

— Крепкое пиво сегодня. Вот только он меня одной рукой к небесам подносил. Если бы двумя, то точно голову оторвал бы.

— Старших нужно слушать и делать то, что приказано, — с усмешкой заметил могильщик Ешка.

— Оно так, — согласился золотарь. — Золотари всегда под палачами были. Но кому же эта куча падали нужна была? Стояла себе, пусть бы и стояла. А то пришел и велел за два дня вывезти ее за город и глубоко закопать. А как? Когда она столько лет наваливалась.

— Так ведь управились за два дня после того, как палач оторвал твои пятки от земли, — вставил свое слово церковник Хайнц. — А и то правда — от этой кучи вонь была, как в аду. Особенно в жару. А так вся улица… Да что улица, весь нижний город вздохнул с облегчением. Ведь не зря вам, золотарям, жители поднесли два кувшина вина и поросенка. И сам бюргермейстер за столько лет пришел посмотреть и слово доброе сказал. Вот если бы еще вычерпать дерьмо из ямы…

Золотарь почесал затылок.

— Да оно при моем отце само уходило. Сейчас не уходит. Этот… в синих одеждах… наш старший, сказал, что нужно посмотреть, что и как. Но после большого дождя.

— Значит, полезная фигура — палач? — поддерживая тему, спросил Патрик.

Костяшка-Томас шмыгнул носом и припал к глиняной кружке. Сделав большой глоток пива, он сплюнул под ноги.

— Два дня последними словами его проклинал. Сколько работы он нам придумал! Только сейчас готов все слова обратно в себя втолкнуть. Вот… — золотарь положил на стол свои ладони и с нежностью на них посмотрел. — Три недели мазал тем жиром, что дал мне палач, и посмотрите. Нет уже на них проклятой заразы.

— Я помню твои руки, золотарь, — сердито засопел церковник. — Их коснулся огонь святого Сильвиана. Значит, так угодно было Господу. Или ты считаешь себя недостойным носить божественные знаки, добрые они или плохие? А видел ли ты благочестивые иконы с образом святого Иова? Покрытый язвами, он и днем и ночью скреб их ножом. А бедный Лазарь, сидящий у дверей дома злого богача со своей собакой, которая лижет его струпья? Бог послал им испытания. И они очистились волею Божьей, ибо вера их была великой. А ты говоришь, тебя жиром очистили! И кто — палач!

— Да не только меня, но и братьев моих. А то ведь как кожа горела! Вспомнить тошно. Мы и молились, и свечи многие ставили. А он велел руки на ночь мыть и тонко намазывать этим лекарством…

— Лекарством? А может, скорее лукавством? От бесов лукавых, — зло прошипел церковник. — Все палачи знаются с миром демонов. Может, и наш городской палач от свиты сатаны. Отцу Вельгусу говорил о дарах палача?

Золотарь побледнел.

— Наверное, по всему городу разнесли молву о снадобье палача, а городскому первосвященнику и словом не обмолвились. Так ведь?

Костяшка припал к кружке пива и начал высасывать ее содержимое мелкими глотками. Затем, отдышавшись, стал совать в беззубый рот комки сыра.

— Молчишь, нечего сказать, — не унимался церковник Хайнц. — О душе нужно думать, а не о грязном ее сосуде — мерзком теле. Тогда благодать снизойдет на каждого и доброе между людьми царствовать будет.

— А что, и от палача добро есть. Как появился он на рыночной площади, так и порядок теперь там. Никто не ворует, не обвешивает, с товарами не обманывает. И народа на прошлом торговище едва не вполовину больше было, — обиженно промолвил золотарь.

Церковник сделал большой глоток пива и нехотя согласился:

— Это так. И в городскую казну он честно пошлину собирает с товара. Но, получив свое от города, отнес ли он хоть мелкую монету на нужды церковные? Нет. И торговцы эти не спешат с дарами в дом Господний. Пуст жертвенник соборный. Демоны между людьми бродят и отворачивают людишек от дел богоугодных. Серебро застит глаза слабых, и не видят они дороги к Богу.

Патрик взболтнул кувшин с пивом и разлил его остатки по кружкам.

— Бог справедлив, он укажет путь даже слепому.

Все согласно кивнули и припали губами к пьянящему напитку.

Поговорив еще какое-то время о всяких пустяках, первым, едва волоча худющие ноги, удалился золотарь. За ним, заслышав три размеренных удара ночного колокола, ушел церковник. Оставшиеся, могильщик и Патрик, потребовали малый кувшин пива и склонили головы друг к другу.

— Все, о чем ты говорил, так и есть, — печально произнес молодой человек. — Бедный городишко, не разгуляешься. Денежек нет ни в городской казне, ни в церковной кружке. Трудно тебе, брат, с нашего ремесла кормиться.

— А мы и остерегаемся сейчас выходить на воровство или разбой. С одной стороны, брать с людишек нечего. С другой… как не стало наемников, так и не хочется привлекать внимание. Это под их разбой можно было тряхнуть купчишку или разорить селянина. Все на них ложилось. Теперь сложнее. Берем по-малому, с большой осторожностью. Да и палач этот на братьев наших страху навел. Только попадись ему в лапы — всех с кровью выдашь. Но что ни говори, а потянулись к городу купчишки. Выждем жирный кусок и ухватим его зубами.

— Мне ждать — время терять. Привет от наших братьев я тебе передал. Рад, что ты и братья наши в добром здравии. Пора и мне в путь. Но перед этим наведаюсь на рыночную площадь. Запасусь в дорогу тем, что руки мои мне заработают. Ведь завтра торговый день. Так?

— Да, большой торговый день. Да и руки твои ловкости великой. Однако же будь осторожен. Не попадись господину в синих одеждах.

Патрик пренебрежительно махнул рукой.

— Через столько городов и городишек прошагали мои ноги! Столько кошелей срезал мой нож с поясов ротозеев. Столько украшений сняли мои гибкие пальцы. Пусть и далее оберегают меня моя удача и воровское счастье. Пока будут деньги и украшения, будем и мы, их справедливые и ловкие собиратели.

Затем Патрик сложил пальцы правой руки в полукруг и сотворил знамение. Могильщик ответил на тайный знак тем же движением и широко улыбнулся.

Могильщик разбудил Патрика еще до восхода. Забившись в дальний угол большого дома Ешко, братья по греховному ремеслу долго шептались, а затем, перекрестившись своим тайным знаком, согласно пожали друг другу руки.

Поворошив очаг, хозяин дома отыскал тлеющий уголек и от него зажег сальную свечу. В тусклом желтом свете могильщик протянул гостю кусок овсяного хлеба и большую чашу молока. Терпеливо подождав, когда Патрик насытится, Ешко вытащил из сундука ворох одежды и положил его перед молодым человеком. Тот вздохнул и отобрал темно-зеленый тапперт, короткие кожаные штаны, а к ним коричневые ба-де-шоссы. Затем выбрал самый просторный из трех гарнашей и, удовлетворенно кивнув, сказал:

— Богатому будут смотреть вслед и завидовать. Нищего будут презирать и следить, чтобы ничего не утащил. А глупого селянского сына, которому все в городе в новинку, примут с усмешкой.

Ешко медленно качал головой, почесывая густую бороду.

— Вот только на ноги у меня ничего нет.

— Ничего. Вымажу грязью свои сапожки. В них мне удобнее. Сам знаешь: руки кормят, ноги спасают.

Могильщик тяжело вздохнул и протянул своему молодому брату по ремеслу четырехгранный стилет.

— Нет, будет мешать. У меня есть более подходящее железо.

Патрик изящно отставил правую руку, и в ней, словно по волшебству, возник странно изогнутый нож с необычайно тонким лезвием.

Утро выдалось прохладным. Но в разрывах облаков, гонимых ленивым ветерком, то и дело проглядывало рыжеватое солнце. Город просыпался, как всегда, громким хлопаньем деревянных ставней, льющимися из окон и дверей помоями, визгом выгнанных на улицу свиней, лаем потревоженных собак и мерным звоном малого колокола Кафедрального собора, зовущего добропорядочных бюргеров на утреннюю воскресную службу.

Хмурые сонные стражники, поднатужившись, распахнули створки городских ворот и тут же обмякли, припав бородами к древкам своих копий. У них еще было немного времени для дремоты перед тем, как у ворот начнут тесниться повозки, двуколки и ручные тележки селян, арендаторов, перекупщиков и купцов, желающих занять удобное место на рыночной площади. Под этот шум и непременную ругань можно было сбросить в ров немного овощей, фруктов, а если повезет, то и скатку домотканого холста. Но только очень осторожно. Кому захочется, чтобы на него указали как на вора? Тогда уж суд быстрый и наказание известное. За малое отсекут руку, за большое затянут на шее петлю, и будешь висеть, пока кости не рассыплются. И хочется легко к рукам прибрать, и рук жалко, а уж куда больше — и самой жизни. Стражники знают и рискуют редко. Хотя им-то что? Они вместе, друг за друга. А если кто-то начнет роптать или, не приведи Господи, в крик зайдется, то могут такого и в ров нечаянно столкнуть, вслед за его гнилыми яблоками или треснувшей головкой капусты.

Эх, люди, людишки… Не способные на большее, смелое, отчаянное. Урвать малое и затолкать это малое в свои гнилые желудки и тем быть счастливыми.

Патрик уже несколько часов сидел в угловой башне и наблюдал, как в городские ворота въезжают повозки сельских торговцев и мелких купчишек. И это его не радовало. Мелкий городишко и мелкие людишки со своим мелочным товаром. Даже стражникам нечем поживиться. Пора идти на север, в богатые города Ганзейского братства.

Предчувствуя скорый обход стражи, молодой человек уже собрался было спуститься по ветхой лестнице, когда из лесной чащи на дорогу выехали три добротные, крытые кожей повозки.

— Это уже что-то, — пробормотал Патрик, чувствуя, как его воровская душа затрепетала в предчувствии наживы.

Он неспешно спустился с башни и, весело насвистывая, побрел за старой открытой повозкой, которую из последних сил тянула низкорослая кобыла. Сбоку от лошади, держа в руках поводья, шел сутулый селянин. Опасаясь городских неожиданностей, он беспрерывно смотрел по сторонам. Накрыв тоненькими ручками корзины с яблоками, на повозке на четвереньках стояла маленькая девочка и так же, как и ее отец, беспокойно вертела головой.

Поймав взгляд девчушки, Патрик подмигнул ей и растянул губы в широкой улыбке, обнажив крупные белые зубы. Хранительница яблок покраснела и попыталась спрятать голову под руку. Но, вспомнив суровые наставления отца, тут же вернулась в прежнюю позу и строго посмотрела на веселого попутчика.

Но тот уже не улыбался и, ускорив шаг, шел рядом с лошадью. Под его широким гарнашем, в потайном мешочке, уже лежало два больших сочных яблока.

Увидев, как на перекрестке узких улиц образовался затор, молодой вор поспешил туда.

Там из ручной тележки зеленщика, колесо которой застряло в яме, скрытой водой, выпали две корзины с мелкими кочанами капусты, покатившимися прямо в уличную грязь. Не желая терпеть убытка, зеленщик, уже почти старик, стал подбирать свое богатство. Но боли в спине — следствие тяжелой работы и старости — доставляли ему ужасные муки всякий раз, когда он нагибался за своей капустой. Он охал и стонал, проклинал и уговаривал свою проклятую спину, но от этого его движения не становились проворнее и только вызывали злые шутки и упреки тех владельцев повозок, которые были вынуждены остановиться из-за него. Никто так и не пришел на помощь старику, то ли не решаясь оставить свои товары, то ли памятуя о правиле — «не поднимай чужого, не расстанешься со своим».

И только Патрик решил помочь несчастному селянину. С шутками и прибаутками он быстро собрал товар зеленщика и, отказавшись от чистосердечно предлагаемого стариком большого кочана капусты, не прощаясь, пошел в сторону рыночной площади.

Нет, он не был сегодня добрее, чем вчера. Просто Патрику надоел этот скучный и нищий город, и он желал как можно скорее закончить свои дела и убраться отсюда к притягательным городам Балтийского побережья. А всякий затор отдаляет то время, когда три повозки под кожаными покрытиями наконец представят свои товары.

Ориентируясь на идущих в одном направлении торговцев и местных жителей, молодой человек очень скоро оказался на желаемой торговой площади.

Как и во многих городах, она была достаточно просторной. К ней вели четыре улицы, разрывая сплошную стену, которую образовывали трехэтажные дома, первые этажи которых обычно предназначались для лавок торговцев и мастеров самого города.

Конечно, сквозь маленькие окна невозможно было рассмотреть товары, предлагаемые для продажи. Да и окна были настолько малы, что в них не протиснулся бы и пятилетний ребенок. Так что ворам этот путь был недоступен. К тому же первые два этажа были выложены из крепкого камня. Ни проломить, ни подкопаться. Оставались широченные двери, — основной источник света в лавке и место особого внимания хозяина и его помощников. Кто-то из них обязательно стоял у входа и, с улыбкой кланяясь проходившим мимо горожанам и гостям города, уважительно приглашал осмотреть товар. Над многими лавками для привлечения покупателей к стене крепились шесты, на которых на утреннем ветерке раскачивались жестяные, кожаные и деревянные трафареты предлагаемых для продажи изделий. Но иногда висели и настоящие башмаки, подковы, мечи, серпы, куски ткани, глиняные и металлические горшки и другие товары, сделанные руками искусных мастеров.

В такие лавки вход для Патрика был нежелательным. Здесь придирчиво осматривали входящего или приглашенного и не спускали глаз с возможного покупателя, опасаясь воровства или порчи. Не зря под цеховыми гербами, нарисованными на крепких дубовых дверях, хозяева незаметно пририсовывали три креста.

А еще сами хозяева или их подмастерья, стоя в дверях, постоянно покрикивали на неуклюжих селян, чтобы те не ставили свои товары ближе чем в пяти шагах от их лавок. Особо возмущались, если торговец оставлял свою впряженную лошадь. Ему тут же предлагали отвести животное на задний двор за малую плату.

Но многие повозки, особенно в центре площади, до конца дня оставались запряженными, что мешало с трудом протискивающимся покупателям осматривать товар. Да и самим продавцам приходилось стоять до первых сумерек, когда завершалась торговля и площадь, с которой постепенно уезжала повозка за повозкой, начинала пустеть.

Для Патрика и его братьев по ремеслу такая неразбериха была на руку. Не успели тебя заприметить, а ты уже за другой повозкой, или присел, или проскользнул под ней. Протянул руку — вот и кружок колбасы, четвертинка хлеба, а то и что посерьезнее.

Но молодой вор ничего не трогал. Он медленно переходил от повозки к повозке, заводил пустые разговоры с селянами, с их женами и дочерьми. Один раз даже купил за медный грош малый кувшин жидкой сметаны и, едва пригубив, отдал его двум нищим — старику и старухе. Хотелось пива, а лучше вина. Но старая заповедь истинного вора препятствовала этому расслабляющему действию. Да и заинтересовавшие его повозки, пробив себе дорогу, уже успели сбросить кожаный верх и представили свой товар.

А товара было много, причем довольно разнообразного. Стоящие на повозках крепкие парни без устали вытаскивали и протягивали толпящимся внизу то лисью шкуру, то скатку английского сукна, то фламандские кружева, то короткий меч в кожаных с серебром ножнах, а то и золотые украшения. А были еще горшочки с густым медом, деревянные бочонки с хмельным вином, странная птица с красивыми переливающимися перьями и многое такое, что заставляло мужчин присвистывать от удивления, а женщин — восторженно ахать.

Патрик огляделся и увидел под одной из немногих глухих стен сложенные в небольшую пирамиду короткие бревна. Он тут же вскарабкался наверх и удобно устроился. Отсюда ему были хорошо видны все три интересующие его повозки и даже слышны уговоры купцов и ответы тех, к кому они обращались.

А еще молодой вор примерно на той же высоте, на которой восседал он сам, заметил господина в синих одеждах, о котором было столько сказано в харчевне за кружкой пива. По-видимому, палач появился недавно. Во всяком случае, Патрик не видел его раньше, хотя трижды обошел площадь по кругу.

Скрестив руки на могучей груди, палач стоял на деревянном возвышении в центре площади, а за его спиной угрожающе возвышался позорный столб. В черное от времени дерево на разной высоте были вогнаны такого же цвета толстые железные кольца.

Легкий ветер раскачивал полы его просторного синего плаща, но ничего не мог поделать с низко опущенным на лицо капюшоном. Было странно и непонятно, почему тот, кому было поручено столько трудов и забот на рыночной площади, стоял неподвижно, как и деревянный столб за его спиной. Не поворачиваясь, не оглядываясь, казалось, совсем ничем не интересуясь… Неужели он думал, а скорее всего, именно так и было, что вид позорного столба и того, кому отдают на растерзание виновного, вселяют в души людишек трепет и страх перед возможностью пасть в грех вольный или невольный?

Неужели, завидев страшилище, торговцы перестанут обманывать покупателя, обвешивать, обмерять его, всучивать вместо хороших плодов гнилые, клясться, что дешевле и лучше товара еще не было и не будет? Уж куда страшнее цеховые правила, запрещающие мастерам и их подмастерьям все эти подлости. Но без них ни один день не обходится.

То же самое и с покупателем. Вряд ли он устрашится погреть душу стертой монетой, обсчетом и сбиванием цен с помощью угрозы в адрес забитого селянина.

Так было и так будет. Всегда.

Патрик согласился сам с собою и даже весело подмигнул одеревеневшему палачу.

Но в следующее мгновение ему уже не было дел до господина в синих одеждах. Чем-то купцы на трех повозках угодили покупателю, и молодой вор увидел несколько рук, в которых тускнело желаемое серебро. Продажа состоялась.

Патрик скатился с бревен и юркнул в толпу, сгрудившуюся у богатых купеческих повозок.

Здесь торговля шла бойко. Соблазнившись замечательным товаром, богатые бюргеры Витинбурга, завидуя друг другу и выставляя себя напоказ, уже покупали вещи, которые при других обстоятельствах не приобрели бы, зная цену каждого добытого трудом гроша. Но, поддавшись общему настроению, рассудительные горожане под умоляющим взором своих жен и дочерей развязывали поясные кошели и отсчитывали серебро, а некоторые — и золото.

Патрик сразу же приметил толстого седобородого бюргера в добротной одежде, который добродушно переругивался со своей тощей дочерью. Его рука подрагивала на большом кожаном кошеле, и было видно, что очень скоро он поддастся на уговоры своего дитя.

Медлить было нельзя.

Оглянувшись, Патрик заметил приближающегося на шум бойкой торговли длинного и тощего разносчика. На его костлявых плечах лежала деревянная рама, к которой во многих местах были привязаны двуушные кувшины.

«Ты-то мне и нужен», — тихо, сквозь зубы, процедил молодой вор и, дождавшись, когда разносчик поравнялся с отцом и дочерью, легонько подтолкнул его в спину.

Рама съехала с плеч разносчика, и тот, еще ничего не поняв, завертелся на месте, пытаясь ее удержать. Но многие кувшины качнулись из стороны в сторону, стягивая деревяшку к горлу парня. Две глиняные емкости, висевшие на самых длинных веревках, ударились друг о друга и разлетелись на куски. И тут же седобородого бюргера окатило высвободившимся пивом, залило его выпуклый живот и остроконечные красные пулены.

Раздался первый смешок, очень быстро переросший в громогласный смех.

Бюргер побагровел и схватил тощего разносчика за плечо. От этого рама совсем соскочила с плеч, и кувшины, соприкасаясь, раскололись один за другим. Шипящее пиво брызгами разлетелось во все стороны, замочив ноги многих смеющихся. Толпа через мгновение разразилась руганью и проклятиями. Двое молодых горожан схватили разносчика за руки и бросили его в площадную грязь. На него поспешил наброситься и седобородый бюргер. Но неожиданно для себя он сам оказался в грязи. Над ним, заходясь в крике, кружились люди.

Разносчик оказался очень ловким и, бросив свой нарамник, на четвереньках уполз под повозки. Оставшись без виновного, толпа быстро успокоилась.

Огорченно осмотрев свою испорченную вонючей грязью одежду, бюргер стал подниматься. Его тут же под плечи подхватил молодой парень и с необычной для его худощавого тела силой поставил седобородого на ноги. Не успел бюргер поблагодарить своего доброго помощника, как тот уже затерялся за спинами затихающей толпы.

Патрик был доволен. В тайном мешочке на груди уже лежал срезанный его замечательным ножом увесистый кошель. Он не мог взглянуть на его содержимое, но вес украденного веселил душу. Даже привычная при таком деле дрожь в ногах очень быстро прошла. На губах заиграла улыбка. Можно было уходить. Но молодая кровь бурлила в нем, окрыляла и делала беззаботным.

Ему было весело. На груди вора в несколько мгновений оказался кружок колбасы и небольшой хлебец. «Вот и в дороге будет веселее», — потешался молодой вор. Оглянувшись на суетящийся рынок, Патрик уже готов был уйти, но его взгляд упал на неподвижно стоящего господина в синих одеждах.

Веселая мысль мелькнула в его голове, и, поддавшись ей, молодой вор направился к позорному столбу.

Подойдя вплотную к помосту, Патрик склонил голову на плечо и попытался заглянуть под капюшон. Но синяя ткань была очень низко опущена, и он так и не увидел выражения лица местного палача.

Парень отошел на несколько шагов, но и оттуда ничего не разглядел. Шмыгнув носом, молодой вор круто повернулся и неспешным шагом покинул площадь. Насвистывая веселую песенку пастушка, Патрик миновал несколько улиц и направился к кладбищу, чтобы попрощаться с могильщиком Ешко. Завернув за угол низенького дома, он уже готов был увидеть старую часовню и почерневшие кресты могил, но…

Не успев замедлить шаг, Патрик с ходу уткнулся лицом в широкую грудь… господина в синих одеждах. Застыв от ужасной неожиданности, молодой вор глухо замычал и почувствовал, как слабеют ноги.

А палач, взявшись обеими руками за гарнаш, легко рванул его в стороны. Домотканое полотно разорвалось посередине, обнажив висящий на шее заветный мешочек. Патрик зарычал, и его правая рука, до боли сжимая нож, устремилась к шее этого страшного человека. В тот же момент она была перехвачена огромной ладонью палача. Еще миг — и молодой вор дико закричал. Он вдруг упал лицом в землю, а его правая рука оказалась высоко на отлете в крепком захвате железных пальцев господина в синих одеждах.

Палач оттолкнул Патрика, и тот с силой ударился о россыпь камней. В левой руке его обидчика остался сорванный мешочек со всей добычей этого веселого дня. Господин в синих одеждах просунул руку в хитро устроенный воровской кармашек и неторопливо извлек и положил на грудь перевернувшегося Патрика хлеб, колбасу, два яблока и кошель с монетами. Сюда же палач добавил острейший нож, который едва не вонзился в его шею.

— Вор, — глухо промолвил он и сбросил с головы капюшон. — Тебе очень хотелось взглянуть в лицо палача? Что ж, смотри. Твое любопытство тебя погубило. И мне было любопытно, почему у селянина такие добротные сапоги. И почему его руки не раздавлены тяжелой работой, а белы и нежны, как у сказочных принцесс. Уже завтра я отрублю тебе правую руку. Но это в том случае, если судья Перкель пожалеет для тебя веревку.

Горячая волна прошла по телу молодого вора. Он бывал во многих опасных переделках и всегда находил способ спасти свои тело и душу. Но сейчас, глядя в звероподобное лицо палача, он ничего не мог придумать. И еще боль, чудовищная боль в вывихнутом правом плече.

Неспешно собрав добычу в воровской мешочек, господин в синих одеждах взял Патрика одной рукой за шею и легко, как ребенка, поднял.

Затем он велел вору идти впереди себя, совсем не беспокоясь о том, что тот может броситься наутек. Из-за боли, что огнем терзала плечо вора, каждый шаг давался ему с трудом.

Медленно пройдя несколько десятков шагов, вор грустно вздохнул и как можно жалостливее произнес:

— Господи, вразуми судью Перкеля и напомни ему, что некоторые доктора канонического права оправдывают необходимостью даже воровство. «Если кто-либо украдет по необходимости что-то из пищи, питья или одежды по причине голода, жажды или холода, совершает ли он в действительности кражу? Нет, он не совершает ни кражи, ни греха…»

— «…если речь идет о действительно необходимом», — закончил за него палач и усмехнулся.

Патрик обернулся и, с изумлением посмотрев на странного господина в синих одеждах, неожиданно для себя рассмеялся:

— Наверное, мне будет интересно на эшафоте с палачом, знающим строки из книги «Свода» самого Раймунда де Пеньяфорта.

— И мне будет забавно повозиться с вором, имеющим университетское образование, — выдавил улыбку палач Гудо. — Можно понять голодного, укравшего хлеб, но серебро… Нет. Стремиться раздобыть себе большее — это грех гордыни, superbia, одна из самых тяжких разновидностей греха.

— Ого! — морщась от боли, присвистнул молодой вор. — Из какого университета вылетают воры, мне известно. Но какой из них готовит к ремеслу палача, ума не приложу.

— Есть такой, — печально выдохнул воспитанник подземелья Правды. — Воли моей в этом нет. Так судьбе было угодно.

— Вот и моя судьба сбросила меня с дубовых скамеек правоведения и толкнула на печальный путь «легкой жатвы». А ведь не доведи епископ Мюнстера моего отца до разорения и скорой смерти, из меня мог бы получиться судья.

— Епископ Мюнстера? — глухо спросил палач.

— Он самый. Поговаривают, что он вот-вот отправится в ад…

— Там ему и место, — прошептал Гудо и громко велел:

— Стой. Сегодня Господь к тебе милостив. Я дам тебе возможность искупить грех. Ты вернешь все, что украл. Да так, чтобы никто ни о чем не догадался.

— Нужно поспешить. Но мое плечо…

— Шесть месяцев ты будешь искупать свой грех, выполняя ту работу, на которую я укажу. Если надумаешь обмануть и сбежать, знай — разыщу и отрублю обе руки выше локтей. Через шесть месяцев ты сам решишь, как тебе дальше жить. Но если попадешь ко мне по воровству еще раз, муки твои будут страшнее адских. Давай руку…

Патрик с опаской протянул искалеченную руку и закрыл глаза. Резкая боль пронзила все тело. От этой боли он на несколько мгновений провалился в беспамятство. А когда открыл глаза, то почувствовал, как его ослабевшее тело поддерживает палач. Боль в плече стала утихать, и от этого на его полноватых губах заиграла улыбка.

— Воры говорят, что тот, кто обнялся с палачом, остался жить и не стал калекой, будет жить долго.

Гудо посмотрел в большие голубые глаза вора и с сомнением покачал головой.

Две пожилые горожанки, идущие навстречу, заметив молодого человека в руках палача, в страхе несколько раз перекрестились и, перейдя на другую сторону улицы, пустились во всю старушечью прыть.