– Это Парикия, – со вздохом произнес Весельчак и, вопреки своей привычке, не улыбнулся.

Гудо посмотрел на впереди сидящих гребцов. Головы всех их без исключения были повернуты направо, где за синими водами широкого залива от береговой кромки поднимался в один этаж, выбеленный до рези в глазах небольшой город. Изредка эту белую стену зубцами поднимали двухэтажные дома, крытые бурой черепицей, над которыми главенствовала большая церковь с той же черепицей и контрастирующими с остальными зданиями города едва ли не коричневыми стенами.

А уж над всем этими сине-бело-бурыми полосами возвышалась на холме крепость, стены и башни которой, сложенные из мрамора и известняка, единым драгоценным камнем, переливались, гранями ломая щедрое солнце. И все это на фоне плавных очертаний лесистых гор, на которых кривые стволы сосен, мохнатые пики кипарисов, и бессчетные руки-ветви всевозможных кустарников колыхали небесную лазурь.

– Глаз бы радовался таким чудесам, если бы не знать, что в горах этих, – грустно вымолвил Ральф.

– Это хорошо…

– Что хорошо, Весельчак?

– А то хорошо, дружище Ральф, что жизнь наша не скучная. Вот по морю поплавали, теперь в прохладе пещер отдохнем, а там, может, что еще веселее случится.

– Смотрю я на тебя и удивляюсь; ты на самом деле такой, или прикидываешься? Все у тебя хорошо и весело. А я слыхал, что в этих лазах и тоннелях так страшно, что редкий человечек выходит оттуда с тем цветом волос, с которым туда его затолкали. Даже мальчишки возвращаются седые и с морщинами на лице. Если вообще кто-нибудь оттуда выползает. Эй! Ты как думаешь?

Гудо не хотелось отвечать ни на этот, ни на какой либо другой вопрос. Но в последние дни между товарищами по веслу установились вполне человеческие отношения. Более того. По мере приближения к неотвратимым ужасам, что готовила гребцам-невольникам жизнь на Паросе, их сердца становились мягче, а разговоры более уважительными.

– Неплохо было бы вместе, – тихо ответил Гудо.

– Вместе в рыбацкой сетке? – рассмеялся Ральф, – Нет уж… Лучше поседеть в пещерах и разрисоваться морщинами.

Весельчак усмехнулся, но при этом пожал плечами.

Высаживали невольников-гребцов уже на закате солнца.

Маленький, но удобно устроенный на венецианский манер пирс порта первым принял немногих свободных гребцов, что тут же отправились в хорошо знакомые им харчевни, цирюльни, бани и гостиные дома. Там их уже с полудня поджидали служанки, помощницы цирюльника, мойщицы, массажистки, вдовы и отпущенные мужьями на счастливый заработок разбитные молодицы. С этими людьми капитан Ипато рассчитался быстро и безоговорочно, при этом строго велев держать язык за зубами по поводу оставшихся в Сплите их товарищей. Пьетро Ипато еще могли понадобиться вольные гребцы. Кто знает, сколько останется рабов после работы в пещерах Марпеса?

Остальные сотни палубных моряков, воинов-арбалетчиков, мальчишек-слуг, и прочих, тоскливо поглядывая на счастливчиков, беспрерывно перемещались по делу и просто так, не решаясь приблизиться к адмиральской каюте, у дверей которых в нетерпении толпились корабельные старшины. Сквозь решетчатые двери они сурово смотрели на капитана, схватившегося за голову над кучкой серебра, что оставил ему на расходы его светлость герцог.

Старшины, не очень надеясь на вознаграждение, совсем оставили свои обязанности, переложив их на комита Крысобоя и его помощников. Помня о том, что комит ответственен не только за гребцов, но и за общий порядок на галере, Крысобой взмок от чрезмерного напряжения. Он носился вдоль куршеи, нырял в трюм и соскакивал на пирс, пытаясь не допустить того, чтобы мечтающие о плотских утехах моряки и воины не припрятали у себя под одеждой и в мешках что либо, что могло сойти за плату продажным девкам.

А тут еще пришли местные кузнецы в помощь корабельному, для того, чтобы расковать гребцов невольников. Естественно, между кузнецами и капитаном возник непростой разговор об оплате работы, вскоре переросший в крик и насмешливый смех. Вокруг Пьетро Ипато и кузнецов собрались многие из состава галеры. К этому зрелищу добавились портовые зеваки, некоторые из которых успели спрыгнуть в трюм.

Наконец о чем-то договорившись, кузнецы принялись за свое ремесло. Договорился капитан и с командиром арбалетчиков Адпатресом. Половина воинов сразу же побежала в город, а вторая, завистливо глядя им в спины, выстроилась в два ряда, между которыми подкомиты стали загонять плетями раскованных невольников гребцов.

Так как вначале расковывали левый борт, Гудо и его новые друзья оказались в середине колоны. К ним спешно подбежал Крысобой, волоча за собой огромного Адпатреса. Взмокший от множества забот, комит показал кнутом на невольников и строго велел:

– Этого в синем отведешь в крепость. Герцог приказал. Его светлость желает его лично казнить. Не рассердите нашего господина.

Командир арбалетчиков, не отрывая взгляда от выбеленных домов города, молча кивнул головой.

Вскоре колонна невольников под конвоем нахмуренных воинов оставила небольшой, но весьма удобно устроенный порт и втянулась в узкие улочки Парикии.

Островная столица встретила прибывших маленькими арочными домиками на узких кривых улочках. Все выкрашенные в голубой цвет деревянные ставни широких окон были открыты на венецианский манер, обнажая домашнюю жизнь местных жителей.

Парикийцы оказались народом любопытным и весьма приветливым. Они не только не захлопнули ставни, а напротив высунулись из окон вместе с улыбающимися женами и большеглазыми детишками. Заслышав от жильцов крайних домов, что невольников ведут в каменоломни, мужчины, выглядывавшие в окна, сокрушенно кивали головами, а женщины протягивали лепешки и сушеные фрукты. И хотя большая часть подношений попала в руки арбалетчиков, посчастливилось и многим невольникам.

– Чисто-то как, – улыбнулся Весельчак, пряча под одежду еще свежую лепешку.

Гудо сразу же после вступления в город заметил, что на каменных плитах улиц почти не было грязи и отходов. А во встречающихся через каждые двадцать шагов каменных решетках посредине улицы время от времени журчит вода. Решетки были ни чем иным как стоками для дождевой воды, а также допуском для чистки уложенных под плитами керамических труб, по которым и спускались нечистоты с понижающихся к морю улиц.

Вспомнив погрязший в грязи Витинбург, Гудо улыбнулся. Ему представился бюргермейстер Венцель Марцел с надушенным платочком у большого носа. Наверное, он был бы счастлив, если бы Господь удостоил его главенствовать в этом чистеньком городе. Да еще и со столь добрыми, честными и открытыми людьми. Чего только стоили богато украшенные резьбой и другими причудами лестницы, поднимающиеся прямо с улицы на вторые этажи домиков. Здесь рады гостям и совсем не страшатся воров. Скорее всего, воров на острове и нет. Да и какие воры, когда вокруг ласковое море, щедрое солнце, тянущиеся по горам виноградники и на холмах густые фруктовые сады? Немного труда, немного помощи соседям и помощь от них, и щедрые урожаи земли позволят навсегда забыть о голоде – главной причине воровства.

«Здесь палача его ремесло не прокормит», – усмехнулся Гудо.

Улица заканчивалась перед холмом, на котором возвышалась крепость с высокими стенами.

– Где этот в синем? – послышался с головы колоны раздраженный голос Адпатреса.

– Здесь, здесь! – громко воскликнул Весельчак.

Так громко и так радостно, что даже Ральф посмотрел на него с осуждением.

Но Весельчак и не думал смущаться от взора друга. Он тут же с улыбкой обратился к идущему рядом Гудо:

– Эй, давай один раз поступим по-моему. Поверишь мне один раз?

Гудо внимательно посмотрел в искрящиеся глаза Весельчака и медленно кинул головой.

– Вот и хорошо.

Весельчак хорошо отработанным движением вора в мгновение ока развязал плащ Гудо и в следующее мгновение ока повесил его на плечи впереди идущего сарацина.

– Это очень дорогая вещь, – с участившимся дыханием сказал Гудо.

Весельчак с усмешкой осмотрел видавший виды кусок синей ткани и согласно кивнул головой:

– Я вижу. Но она не дороже твоей жизни. Верно?

Гудо согласно кивнул головой.

На немой вопрос удивленно повернутой головы сарацина Весельчак подмигнул:

– Подарок. Понимаешь? Кроме сарацинского языка другого не знаешь? Плохо. Вернее очень хорошо. Это подарок на всю оставшуюся тебе недолгую жизнь…

* * *

К подножию горы колонна невольников приблизилась уже в сумерках. Дальше уже пришлось идти по склону вверх, не долго, но утомительно. По обе стороны веками истоптанной узкой горной дороги лежали куски мрамора величиной от человеческого кулака и до лошадиной головы. У деревянных ворот частокола, прикрывающих вход в горный туннель, куски мрамора были гораздо крупнее. Многие из них вытесаны под прямоугольные блоки и аккуратно сложены в пирамиды.

Еще на подходе колонны ворота широко открылись:

– Добро пожаловать в норы, кроты, крысы и другие грызуны, – встретил прибывших у ворот огромного роста мужчина в короткой, выше колен тунике красного цвета. Его толстые, густо поросшие черными волосами бесстыжие ноги первыми привлекали внимание. А уж затем нельзя было не задержаться на огромном вислом животе, и особо удивиться тройному подбородку и свисающим гладковыбритым щекам.

– Я Гелиос. Так было угодно назвать меня его светлости герцогу. Гелиос – бог солнца. Большой и добрый. Я здесь бог! Потому что я большой. А еще добрый, потому что кормлю, даю воду, а иногда и вино. Но добрый только к тем, кто хорошо работает. А для тех, кто плохо работает, я последнее солнце, которое он видит в своей жизни. Такие до конца своей никчемной жизни видят свет только от язычков лампад на стенах туннелей. Солнце уже скрылось. Так что посмотрите на меня, запомните и полезайте в свои норы грызть камни. Чем больше выгрызете, тем больше получите того, чем набить свои утробы. И пусть вам помогает демон пещер, злой дух проклятых пещер. Вы с ним подружитесь!

И Гелиос громко рассмеялся.

Когда арбалетчики загнали в овальный вход пещеры последнего невольника, к местному богу неспешно приблизился Адпатрес:

– Я их не считал.

– А кто их когда считал? – пожал плечами Гелиос.

– Это гребцы с галеры. На два месяца работ, может больше. Как герцог распорядится.

Гелиос опять пожал плечами.

– Нужно было их как то пометить.

– Один глаз выколоть? – рассмеялся толстяк.

Командир арбалетчиков пожал плечами и, махнув рукой своим воинам, поспешил назад в город.

– Господин.

– Чего тебе, Мартин?

– Чем кормить их будем?

– Завтра будем думать.

– Завтра… Да, завтра.

– Ты чего так обмяк? У тебя жар? Даже на губах пот.

– Мне кажется, господин. Нет, этого не может быть. Но мне кажется…

– Ты что, обнялся с демоном пещер?

– Нет. Мне, кажется, я узнал одного человека. Из тех, кого сегодня пригнали. Страшнее его я в своей жизни не встречал. Не хотел бы с ним встретиться даже во сне.

– Если это и в правду твой страх, то можно его и уничтожить. А может и подчинить. Ты хороший помощник, Мартин. Тебе я могу помочь. Я же здесь Бог! А пока иди, посчитай сегодняшнюю выработку.

* * *

– Не пропадем, не пропадем, – радовался Весельчак.

Ральф пожал плечами.

– Говорю тебе, не пропадем. Ты же тоже узнал нашего дружищу Мартина. Вор вора не предаст и не обидит. Ведь так?

– Люди меняются. Ты же видел, что стражники выполняют его команды. Значит он здесь при должности. А должности…

– Да брось ты, Ральф. Все будет хорошо. И мы пристроимся. А то здесь мне как то не по себе. Мрачное местечко. Как-то не хочется засыпать рядом с демоном пещеры. Слышишь? Ведь слышишь?

Там, в мире людей, уже было далеко за полночь. Уставшие невольники уже давно должны были спать после долгих и тяжелейших весельных трудов. Но никто из них не спал. Проглотивший их мир пещер давил чернотой и пугал звуками. Невольники не решились ступить вглубь туннеля дальше, чем их потеснили братья по несчастью. Они легли на холодный пол узкого туннеля, по возможности максимально убрав из-под себя, и подсунув соседу множество мелких и острых камешков. Те передали их дальше, а при невозможности, выложили все, что мешало вдоль себя и рядом лежащего.

Подавленные низким потолком и узостью прохода, а более всего густой и, казалось, даже липкой темнотой, невольники очень скоро прекратили беседы. Чуть позже они потеснились, прижались друг к другу, уже не замечая давящих камешков. Но это только усилило страхи. Дыхание двух сотен людей чуть согрело узкое пространство между их телами и зазубренным потолком. Но теплее не стало. Напротив, из глубин пещер потянуло холодом, а вместе с ним принесло жуткие звуки и отвратные запахи.

И тех и других было во множестве. Очень скоро они освободили из людских сундучков осязания страхи, что петлей сжали сердце, крюками растянули душу и терновыми прутьями стали хлестать по разуму.

В этом мире все было по-другому. Сочащиеся с камня капли воды падали звонкими шагами приближающегося чудовища. Струящийся сквознячок, зацепившийся за острый выступ твердой породы, завывал пастью жаждущего добычи подземного хищника. Растрескавшаяся от ударов добытчиков мраморная глыба, освобождала себя осколком. Но тот не просто падал на камень пола, а ударял молотом. Многочисленные петляющие туннели и лазы тут же многократно усилили этот звук протяжным эхом.

А еще израненная проникающими многометровыми выработками гора стонала от свободно гуляющих ветерков, скрипела трущимися оседающими пластами, ныла засыпающим пустоты песком и шептала проклятия крыльями летучих мышей.

А еще она дышала гноем своих ран. Этой многовековой плесенью, грибком, разложившимися многообразными издохшими тварями, пометом ползающих и летающих, забродившей водой и испражнениями пещерного демона. А может даже и многих демонов. И они были где-то здесь. Даже рядом. Ведь они не могли не быть. Ведь это другой мир.

Но через несколько часов прибывшие пленники печальной горы все же провалились в желанный сон. Просто их мозг устал от содроганий тела и от собственной напряженной работы. Слава Господу, что именно так он создал телесного руководителя. Иначе, человек погибал бы всякий раз, попав в плен саморожденных страхов.

И хорошо, что тяжело дышащая, хрипящая, храпящая, присвистывающая и во сне говорящая свалка человеческих тел не узрела и не сплюснула сама себя при виде выдвигающихся из узости туннеля двух огненных мерцающих глаз, один из которых остановился, а второй наклонился ниже пламенем факела:

– Их много. Очень много. Нам придется еще труднее, и еще голоднее.

– Может, им оставить факел?

– Еще успеют привыкнуть к этому проклятому свету. Скорее бы Господь освободил наши несчастные души.

* * *

– Он нас не видит.

– Просто не желает нас замечать. Он уже дважды прошел мимо.

– Я позову Мартина.

– И получишь букет из плетей, кнутов и палок. Ведь велели, молча слушать эту гору мяса и жира. Будем слушать.

– Ладно, – кивнул головой Весельчак, все еще с надеждой следя за частыми перемещениями располневшего за последний год Мартина.

– Если есть среди вас, ублюдки, те, кто умеет работать скарпелем, тесалом, пилой – шаг вперед. Те, кто умеет обращаться с циркулем, ватерпасом, отвесом, линейкой, угольником, натянутым шнуром, окрашенным в красную охру – шаг вперед. И всякая другая сволочь, которая умеет обрабатывать камень – шаг вперед.

По приказу начальствующего над каменоломней Гелиоса скученной толпы невольников с усилием вытиснулось три десятка каменотесов. Счастливчиков тут же стража прижала к деревянному забору.

– А я тебе говорю, что зря мы не вышли, – во второй раз прошептал Весельчак. – Так было бы легче договориться с Мартином.

Ральф, придерживая приятеля за руку, процедил:

– Слушай толстяка дальше.

Гелиос сурово осмотрел невольников у забора и с усмешкой громко сказал:

– Если кто из вас осмелился меня обмануть, лично отрубаю тому обе руки, привяжу обрубки на шею и заброшу лжеца в пещеры. Есть такие глупцы? Нет? Ладно. Ваша жизнь будет послаще. Остальных заталкивайте обратно к демонам. Чего тебе, Мартин? Ах, да!

Огромная глыба из мяса и жира, удивительно легко оторвалась от того места, где стояла, и быстрым шагом направилась к невольникам. За ним едва успевал его помощник и несколько надсмотрщиков с короткими мечами и хвостатыми петлями.

– Я же говорил, – счастливо усмехнулся Весельчак.

Он тут же перестал улыбаться, когда его и Ральфа надсмотрщики грубо оттолкнули в стороны.

Гелиос желал говорить с мужчиной в странном синем камзоле. Он с аппетитом осмотрел большое тело Гудо, надолго задержавшись на его звероподобном лице.

– Так, значит, ты и есть палач из города Витинбурга? Мартин кое-что веселое о тебе рассказал. Мартин!..

Начальствующий над каменоломнями «бог» оглянулся. Мартин стоял в десяти шагах, переминаясь с ноги на ногу. Его лицо было белее снега, а дрожащие руки он завел за спину.

Гелиос криво усмехнулся:

– Слышишь ты, синее чудовище, я готов тебя испытать. Ты можешь мне пригодиться. Таким как ты у меня есть подходящая работенка, мясо, вино и даже женщины. Для начала загони это стадо в пещеру.

Толстяк вырвал плеть у одного из надсмотрщиков и протянул ее Гудо. Тот опустил голову и отрицательно покачал головой:

– Как ты смеешь ослушаться меня? – взревел толстяк. – Ты даже не представляешь, что случается с теми, кто не выполняет моих приказов. Бери плеть!

Гудо не поднимая головы, упрямо качнул головой:

– Ах, так?!..

Сильные удары плети обрушились на голову и лицо неповиновавшегося. Лицо Гудо тут же окрасилось кровью. Но он не отступил ни на шаг.

– Глупец! Какой же ты глупец! Не такие палачи. Они злые собаки, готовые по приказу господина разорвать в клочья всякого, на кого указано. А ты… Ого, да ты еще и без зубов! Мне не нужна беззубая собака. Подыхай раздавленным червем! Мартин, ты ошибся. Это не твой страшный сон наяву. Это куча бесполезного дерма. Пусть издохнет в пещере. Гони его в ад!

Тут же Мартин принял от своего господина окровавленную плеть и с остервенением стал хлестать свой былой ужас. Из его открытого рта летели злобные слюни, а из глаз непрошеные слезы:

– Это еще не все, проклятый палач. Мой несчастный зад почти ежедневно напоминает мне о твоей «колыбели Иуды». Ты частый ужас моих снов. Теперь я стану твоим ужасом. Тебе не поможет ни твой господин дьявол, ни даже сам Господь Бог!

– Потом, потом, Мартин. Я устал и хочу вина. Гони их на работу. Крепостям нужны камни. Гони, гони…

Гелиос замахал руками, и цепь вооруженных щитами и копьями стражников надвинулась на невольников. Толпа подалась назад, ручейком втискиваясь в узкий проход.

– Мартин, ты нас узнаешь? – с надеждой воскликнул Весельчак.

– Узнаю, – криво усмехнулся Мартин и с силой ударил его плетью. – И ты получай дружище Ральф.

– Вор вора? – гневно воскликнул Ральф и тут же подался назад под градом ударов бывшего дружка.

– Ты вор и прах земли. А я Мартин. Для тебя и тебе подобных – господин Мартин!

* * *

– Осмотритесь повнимательнее. Это и есть ад пещер Марпеса!

Весельчак криво усмехнулся. Его голова была далеко запрокинута, чтобы видеть высокий край той площадки, с которой их троих спустили на деревянной платформе в огромную яму. Там виднелась голова довольного Мартина:

– Смотри, смотри, Весельчак. Мы не скоро свидимся. А когда я приду, ты не сможешь подняться даже с колен. У тебя хватит сил только на слезы и слова о помиловании. Я их послушаю и напомню тебе, как ты избил меня в первый день моего прибытия в тюрьму Венеции.

– Я всех новичков бил, Мартин. Такой там был порядок. Ты же знаешь!

– Никто не смеет безнаказанно прикасаться к Мартину, – завизжал удаляющийся голос сверху. – Никто! Никто! А уж как пожалеет палач…

«Палач, палач, палач…» – прозвучало удаляющееся эхо.

– Похоже из огня да на кострище. Да, палач? Только ты к нам больше не подходи и не смотри в нашу сторону. Вор – благородное дело, а палач… Палач есть палач! И ничто не изменит этой сущности.

Гудо усмехнулся, затем отвернулся и, прошагав с десяток шагов, уселся под стеной.

Ну вот, в который раз в своей горемычной жизни Гудо отвергнут людьми. В который раз, едва успевшие познать его, открестились и отсторонились. В который раз и сосчитать невозможно. Да и нужно ли? Он привык к одиночеству, а редкие моменты жизни, когда кто-то соизволит проявить к нему интерес, это всего лишь передышка, которая нужна печальной судьбе несчастного Гудо, чтобы перевести дух, удивиться, что тот все еще жив, и начинать опять терзать, швырять, рвать и раздавливать.

Даже как-то и смешно от того, что все происходящее в жизни возвращается на круги своя. Смешно и то, что оказавшись вновь в начале пути, опять идешь по нему. Вот, кажется, и хуже некуда, и уже готов вымолить у Господа кончину скорую и легкую. А нет! Блеснула дальняя звезда надеждой, распрямились плечи, и чуть поднялась голова. Но вот потускнела, отдаляясь, звезда, в последний раз вспыхнула и погасла. И опять одиночество, множество печальных вопросов самому себе, которые накрутив круги в лейке мозга, сочатся с узкого носика редкими каплями горечи, а зачем мне завтрашний день? Что ему до меня, а мне до него? Разве стоит ждать того, что завтра будет хуже, чем сегодня?

Сколько же печальных лет прожил в одиночестве Гудо? Сколько кругов разочарований намотал на собственную душу? Сколько раз думал о смерти и откладывал эту мольбу к Господу? Сколько это будет продолжаться? Ходить ли остаток жизни по кругу, или все же что-то случится и путь, пусть и ломаной линией, но поведет вперед.

Да и этот и любой другой путь, чего перед собой лукавить, неизбежно приведет к могиле. Это может быть завтра, а может и через множество счастливый лет.

Но одно дело – погребение мертвого тела, а другое – живого.

В годы странствований с отрядом наемников Гудо стал очевидцем показательного урока жизни. Просто он проснулся с тяжелым похмельем от редких, но весьма звонких ударов колокола старой церквушки всего в нескольких сотнях метров от того хлева, где он уснул, так ничего и не сумев сделать с плачущей девчушкой худосочного гончара. Не обнаружив в доме ни хозяина, ни его слезливой дочери, ни вина, ни хлеба, до крайности обозленный Гудо пошел на звон колокола. Там непременно должны быть люди. Ведь у Гудо пересохло горло, а кулаки так чесались!

Он угодил на похороны. Единственное действие, которое утихомиривало его и даже заставляло обнажить голову. Но это не было почтением к покойникам, скорее это была привычка детских лет, когда в его селении и в соседних хоронили часто и многих тех, кого Гудо знал.

Происходящие под звон колокола похороны в тот день ничем не отличались от множества им видимых, когда погребали людей бедных, а то и просто нищих. Четверка исхудалых селян с трудом несли деревянные носилки, на которых лежало покрытое дерюгой тело. Впереди носилок шел старенький священник, тихо отпевая на ходу умершего. Сзади – десятка два оборванцев, преимущественно стариков и детишек. Их лица ничего не выражали, будто смерть близкого человека их не касалась. Путь их был короток – селение заканчивалось кладбищем с множеством черных, покосившихся крестов.

Проклиная себя за то, что последовал за процессией, Гудо все же решил поучаствовать в этом обряде. Кто знает, как закончит свою жизнь наемник Гудо, и будут ли рядом желающие выкопать для него яму и сбросить туда тело, чтобы покрыть его локтем земли. А так может ему и зачтется.

Гудо сменил одного из удивившихся носильщиков и донес тело умершего до его могилы и даже спустил в яму. Можно было и уходить. Священник пробормотал последние слова молитвы, а могильщик по его знаку набрал полную лопату земли и бросил на умершего. Все присутствующие перекрестились, и с видимой поспешностью отправились в обратный путь. Только священник печально кивал головой и совсем не спешил торопить усевшегося на соседний холм могильщика.

Гудо даже успел удивиться столь непродолжительной работе могильщика. Бросил одну лопату земли и уселся отдыхать. Нет, таких похорон для себя он явно не желал. Гудо даже шагнул к ленивому хозяину лопаты. Шагнул и застыл как вкопанный.

Из могилы тогда медленно поднялся мертвец. Он поправил на своей голове огромный капюшон, закрывающий все лицо, отряхнул с жалких одежд могильную землю и, порывшись в сумке, висевшей через плечо, стал доставать из нее маленькие колокольчики. Закончив обвешивать их на своем тряпье, «покойник» с трудом стал выкарабкиваться из ямы.

Как в каком-то жутком сне ошеломленный Гудо протянул ему руку, которую с силой отстранил старичок священник:

– Ступай, сын мой, ты ему уже ничем не поможешь.

– Все равно спасибо, – прошипел «покойник» и приоткрыл свое лицо.

Тело Гудо похолодело. Он едва не подал руку прокаженному! Он едва не стал прокаженным, тем, над кем еще при жизни совершали похоронный обряд. После лопаты могильной земли, такой человек уже не существовал для своих близких, родных, соседей и знакомых. Теперь он мог найти себе приют лишь в лепрозории, добывая на жизнь исключительно выпрашиванием милостыни у большой дороги. И все это, исходя из библейских заветов – изгонять и гнушаться прокаженных! А кто такие прокаженные, как не отверженные, наказанные Господом за прегрешения вольные и невольные.

Прокаженный – это человек проклятый и заживо погребенный.

Проклят и Гудо. Единственно, что на него еще не брошена лопата земли. Но вместо нее на Гудо проклятая печать палача! А это ничуть не легче чем судьба гниющего заживо прокаженного. И от палача будут всегда сторониться и бежать от него, как убегает всякий встречный, едва заслышит колокольчики прокаженного.

Вот только звезда надежды… Надежды, что нет-нет да и подкинет в пламя жизни несколько хворостинок. То тоньше, то толще. То теплее станет на душе, а то и вовсе хорошо. Ведь это так и есть. Ведь это правда, которая заставляет усмехнуться возвращению на круги своя и оглядеться по сторонам – а есть ли другой путь, где звезда надежды поярче и не так предательски непостоянна.

Только нужно пережить несколько крайне неприятных мгновений (часов, дней, но не приведи Господь долгих месяцев и многих лет), когда ты отвергнут, когда знаешь, что есть люди, страшно желающие твоей смерти, когда остаешься сам на сам с тяжелейшими трудностями и обезволивающими собственными мыслями сожаления о себе и о своей судьбе. Нужно пережить и попрощаться с неприятными мгновениями, так как они непременно уступят место другим мгновениям (лишь бы они не пришли слишком поздно), которые уже охапками будут бросать в пламя твоей жизни воспоминания о приятном прошлом, а еще важнее мечтания о непременно счастливом будущем.

Хотя и короткое, но все же было в жизни Гудо приятное прошлое, когда рядом с ним была Адела и дочь. Что касается счастливого будущего, то мечтания о нем прерывали лишь сон и неприятные события, требующие присутствия в них. А мечтания это и есть звезда надежды. И чем больше мечтать, тем ярче светит она, а значит, более освещен дальнейший путь. Только нужно пережить, остаться жить и жить, чтобы счастливы были те, кто и есть твоей звездой надежды.

* * *

Гудо медленно осматривал то, что негодяй Мартин назвал адом. Осматривал долго и внимательно, то хмуря брови, то едва улыбаясь изуродованными губами.

То он чувствовал себя в холоде подземелья Правды, то радовался тому, что здесь в аду Марпеса на нем не было тяжелых цепей. То он огорчался, понимая, как будет трудно выбраться отсюда, то удовлетворенно ощупывал свои замечательно зажившие раны. То он проклинал людей за их жестокую изобретательность, придумавшую ад в самом аду, то хвалил свою наблюдательность и умение мыслить, которая непременно помогут выжить и вскоре увидеть вместо желто-бурых огней маленьких светильников большое и щедрое солнце.

Радовался Гудо и тому, что в этой каменной яме есть люди, и огорчался, понимая, что ад без убийц, насильников, воров и других грешников не бывает. Они не оставят в покое даже палача.

Он не ошибся. Уже через час Гудо обступили четверо обитателей этой преисподни. Их почти черные лица, густо заросшие не знавшими гребешков бородами, не предвещали ничего приятного. А жилистые руки, сжимавшие древки с короткими железными кирками на конце, заставили Гудо подняться на ноги.

– Пошли. С тобой желает говорить Философ.

– Кто? – не поверил своим ушам Гудо.

– Пошли, – строже приказал самый крепкий из обитателей и даже сделал попытку схватить новичка за шиворот.

Он вовремя отдернул руку, то ли что-то вспомнив, то ли почувствовав напряжение в мышцах человека в непривычном для этих мест синем одеянии, что при свете светильника казался пурпурным.

Гудо шел в окружении своего конвоя и с удивлением качал головой. Одно дело бесконечные наставления мэтра Гальчини о философах, как о каких-то невероятно таинственных и мудрых людях, хранящих знания едва ли не от сотворения мира, другое – увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами того, кого, если уж правдиво, то Гудо считал таким же сказочным героем, как леший, водяной, русалка и все те, кто умнее и сильнее человека.

Какие только жизнь не готовит подарки. И приятные и неприятные, ожидаемые и неожиданные, понимаемые и те, в которые просто не верилось. Что было толку несчастному ученику подземелья Правды от каких-то высоких человеческих размышлений? Зачем ему было нужно четыре дня голодать, чтобы до конца своих дней усвоить, что философ – это человек жаждущий мудрости? Что за польза вообще в том, чтобы слушать и поступать так, как решил какой-то человек, решивший стать учителем, едва ли не вровень с Христом? Дано ли человеку познать себя и окружающий мир? От кого эти размышления – от Бога или от сатаны? Истинно ли философы – мудрецы, когда сам первый назвавший себя философом Пифагор говорил: «Мудрецом может быть только Бог, а не человек!»

И все-таки сердце немного замирало до того самого мгновения, когда Гудо увидел человека, которого обитатели ада Марпеса называли «Философ».

И ничего в нем не было ни сказочного, ни таинственного, ни загадочного, ни просто чего-то такого, что заставило бы заметить его среди идущих по дороге, или выделить в толпе.

То же немногое, что можно назвать одеждой, что и у тех, кто привел новичка. Те же черные от пещерной пыли разработок лицо и руки. Те же вялые движения, как и у многих, кто долгое время пробыл под землей. Может быть только огромная залысина, сверху приметная как поляна среди леса да широко расставленные глаза со скошенными к скулам краешками. Да еще нос. Огромный нос, едва ли уступающий размером носу Гудо.

Только сам Гудо предпочитал не притрагиваться к выступающей части своего лица, чтобы не привлекать к нему и к своему уродливому обличию лишнего внимания.

Философ начал беседу с того, что тщательно размял свой мясистый нос:

– Я никогда не беседовал с палачом.

– Я никогда не встречал философа.

– Нет, нет! Философ это мое предназначение в этой жизни. А имя мое так сложно звучит, что вы, люди с севера, все равно не сможете его правильно произнести. Твое имя, думаю, более краткое, но ты все же отзываешься на имя «Эй»!

– Зови меня как пожелаешь.

– Если человек не желает слышать своего имени – это его право или тайна. Пусть будет так, господин Эй.

– Никто не разговаривает с палачом без необходимости и будучи в здравом рассудке.

– Это условность, принятая внешним устройством государства или системой общественных отношений. Но здравый рассудок, он же и здоровое начало человека, не только составляющая общее, но и явление индивидуальное, претендующее на исключительность. Так что, если я желаю с тобой говорить, то это моя собственная условность. Я говорю с каждым, кого жизнь бросает в это место.

Губы «брошенного жизнью в это место» сами по себе растянулись в горькой усмешке.

– Мне знакомы подобные места.

– Я это чувствую. Обычно я утешаю новичков долгой беседой. Без нее несчастный узник ада Марпеса впадает в глубокое уныние, а то и в сумасшествие. А то и очень скоро погибает. А это случается когда глупец не желает слушать разумные слова Философа.

Гудо наклонился вперед и внимательно посмотрел на сидящего у подобия стола из куска мрамора человечка едва ли не в половину его самого. Что должно быть внутри этой мелюзги, которое управляет людьми, переступившими порог отчаяния? Какая внутренняя сила? Ведь только сила подчиняет людей. Сила мышц у «философа» отсутствовала явно. Так что же? Сила воли, мысли, убеждения, красноречие? Или что-то еще? Должен он опираться на какую-то силу. Ведь не демон же он пещеры.

– Пошли, – выдержав взгляд палача, велел Философ.

Он достал из-за спины факел и поднес его к старинному бронзовому светильнику в нише стены. От яркого пламени успевший привыкнуть к мраку Гудо отступил на несколько шагов.

– Пошли. Я уже сотни раз водил новичков по аду Марпеса. Сотни раз говорил одни и те же слова. Скажу и тебе. Покажу и тебе, где тебе жить и работать столько, сколько ты пожелаешь. Ибо человек сам здесь выбирает, когда ему умереть. Но умереть непременно здесь, ибо еще никто живым не покидал этого ада. А ад и есть то место, которое никто покинуть не может. Так было при старых наших богах. Так и при новом боге. И тогда, и сейчас люди поместили в понимании своем ад в глубине земли. Почему? Потому что мир пещер совсем не похож на тот, в котором обитают люди. Это сказочный, мифический, фантастический мир с нереальными красками, причудами камня и неестественными звуками. Смотри!

Философ поднял факел над головой и Гудо увидел на высоте пяти вытянутых рук живописную картину, в странно ярких красках. И краски эти были странными, которые нельзя назвать ни зелеными, ни синими, ни красными. К тому же они казались не освещенными огнем факела, а оживленными каким-то огнем, питающих их от самого камня. Внутренний огонь от холодного камня! А то, что это огонь, сомневаться не приходилось. Только его языки могли колебаться и переливать в красках сюжет невероятной картины, в которой можно было увидеть все, чего не пожелаешь. Ведь она жила, а значит видоизменялась.

И даже когда Философ последовал с факелом дальше, природная картина продолжала свою жизнь, данную внешним светом. Еще долго – восемь шагов Гудо.

– Только в мире подземелья можно увидеть каменные сады, которые не придумать самым талантливым из художников и скульпторов. Смотри хотя бы на эти.

Философ шел мелкими шагами и плавно водил светом факела, знающе, много раз повторяемо, и оттого ошеломляюще выгодно выставляя каменный сад.

Гудо не знал и не понимал, как могли камни причудливыми спиралями сосулек спускаться сверху, что заставляло камень шпилями расти снизу, почему со стен выползали окаменевшие скрюченные водоросли самых странных окрасов?

А более удивляли участки стен пещеры, над которыми без сомнения потрудились люди. Только они могли снять известковый налет веков и отшлифовать мрамор, изобразив бегущую лошадь, гордо запрокинувшего голову оленя, странный дом с колонами, женщину, кормящую ребенка. И за этими реальными картинами, созданными руками людей, дышал светом огня живой камень.

– За множество веков здесь были разные люди. И художники были. Эта яма самое древнее место добычи мрамора. Самого лучшего из всего, что боги позволили найти человеку. Этот мрамор из древности называется «лихнитис». Это от названия тех маленьких бронзовых светильников, что ты видишь повсюду вдоль стен. Этот мрамор прозрачен наполовину твоего указательного пальца. Ты, наверное, видел мраморные статуи древних мастеров?

– Да, я был в больших городах.

– Ты видел спустя много веков, после того, как великие мастера изваяли их. Статуи поражают своим совершенством и ослепляют белизной камня…

Гудо, молча, кивнул головой.

– Только знай, эти статуи после их рождения окрашивались. Одежда, волосы, цвет глаз и даже открытые части тела. Только изделия из лихнитиса не нуждались в красках. Руки, ноги, шея, лицо оставались в естественном цвете камня. Только чтобы подчеркнуть эту красоту пририсовывали одежду и придавали цвет волосам и глазам. Паросский мрамор – император среди мраморов. Из него были сделаны величайшие творения человечества: храм Зевса Олимпийского, Галикарнасский мавзолей, афинская сокровищница в Дельфах и множество скульптур, что известны сейчас, и я уверен, еще будут добыты из тайников, чтобы радовать потомков великих ваятелей: Праксителя, Аристиона, Фидия, Калимаха…

– Тебе это интересно, господин Эй?

Гудо пожал плечами.

– Ладно. У нас еще будет много времени поговорить.

– Философ!

– Слушаю тебя, господин Эй.

– Эта сказка из камня и есть ад?

– Ад это мрак вечного огня. Пребывание в нем не вечная жизнь, хотя бы и в страдании, но мука вечной смерти. Это не образ самой пытки человеческой плоти, а образ умерщвления, где страждущий уже есть труп. В вашем Ветхом завете сказано о таких: «Червь их не умрёт, и огонь их не угаснет».

– Так ты не христианин?

– Все мы будем в мире пещер. Рано или поздно. Во всех религия уход из жизни это вход в пещеру, над которой огнем написано: «Оставь надежду каждый, кто сюда приходит!» Туда и никогда оттуда!

– Я выйду из этой пещеры, – упрямо мотнул головой Гудо.

Философ усмехнулся:

– Ступай, отдохни. Услышишь звук рога, приходи. Будем говорить и кушать то, что наши боги послали в день этот. Привыкай к новой жизни. Здесь под землей нет дня и ночи. День может казаться месяцем, а может и часом.

– Мне это знакомо.

– А что ты хочешь сказать о тех людях, с которыми тебя спустили в ад Марпеса?

– Они воры. Но я знал одного вора, который в силу сложившихся обстоятельств едва не стал честным христианином. Смерть не позволила сделать этот шаг. Натура человеческая изменчива, как открытая вода подвластная ветру, дождю и солнцу. Вор родился человеком. А кем умрет?..

– Смерть не управляема. Человеческая жизнь всего лишь цепочка случайностей. Каждое звено в ней – счастливый или несчастливый шаг, а то и последний. Сама по себе жизнь – дело случая. Люди живут случайно, потому что им сегодня повезло. Они добыли воду, пищу и разминулись со своим убийцей. Подавляющее большинство человечков живет в нужде и голоде. И не потому что они глупы или ленивы. А потому что случай отобрал у них урожай, здоровье, свободу. Прилетела саранча, не выпал дождь, град уничтожил всходы, значит твоя пища – трава и кора деревьев. Заболевший сосед поздоровался за руку, съел найденного обессиленного зайца, упавший камень раздробил ногу – и ты уже не можешь в полную силу трудиться. А куда хуже, когда ночью в твой дом ворвутся пираты, или господин решит продать тебя за долги, или, отправившись к знакомым, тебя выкрадут разбойники. Неволя, нужда и голод обесценивают человека. Даже жен своих рады подложить под другого за кусок хлеба, чтобы утолить свой голод и накормить детей. И женщины рады случаю, что их тело пока еще способно прокормить. Множество не нужных для будущего человечества людей живет шаг за шагом, от случая к случаю. Но ты прав, в определении места человека в этом мире важен всякий шаг их жизни, а особенно последний. Всякая цепь чем-нибудь заканчивается. Ступай. Слушай рог.

Огромное тело Гудо растворилось в темноте. Оттуда же возник огонек. За ним показалась рука и половина тела.

– Интересная особь этот палач.

– Он может пригодиться в нашем святом деле? – тихо спросила половина тела.

– Скоро узнаем. Палач, людоед, человек уже переживший ужас подземелья. Всеми отверженный, никому ненужный, обреченный на одиночество, но упрямо чего-то жаждущий. Одним словом – философ!

* * *

Гудо остановился в нерешительности. Ему показалось, что он сделал всего несколько шагов от мраморного стола Философа, к которому они вернулись после непродолжительного (Или продолжительного? Ведь время в пещере не имеет измерения) ознакомления с новым обиталищем. Всего несколько шагов и уже не видно ни самого стола, и уже не слышно и самого его хозяина. Гудо овладело чувство, будто он вознесся в ночное небо. Холодное, звенящее тишиной, с крохотными звездочками, что были и рядом, и где-то в невероятной дали.

«Нужно было взять факел. Со светом оно как то…»

Но куда вернуться, Гудо не знал. Тогда он мелким шагом направился к одной из звездочек, которая показалась ему не так уж и бесконечно далека. Неровный пол, то в продолговатых ямах, то в ступенчатых подъемах, замедлял путь. Но, как и любое расстояние, которое можно пройти, этот путь Гудо одолел. Он с явным удовольствием протянул руку и снял с каменной ниши древний бронзовый светильник, на вытянутом носике которого плясал веселый язычок пламени.

Теперь Гудо мог видеть что у него под ногами и даже на несколько шагов вокруг себя. Дальше уже можно было догадываться и присматриваться. А это уже не липкая темнота, которое уродует даже собственную вытянутую руку.

Нерешительность исчезла, но и ясность не наступила.

Маленький язычок мерцал и грозился исчезнуть при каждом широком шаге его нового хозяина. Поэтому Гудо, даже при видимости ровного пола, засеменил и уже готов был вовсе остановиться. К тому же у него теперь не было цели пути, а попасть в какой-нибудь из туннелей, имеющий ответвление – это явный шанс заблудиться и оказаться в смертельной опасности.

Остановившись, он огляделся в поиске чего-то удобного для отдыха и успокоения внутреннего волнения. Хотя, что может быть удобного в мире камня, темноты и настораживающих звуков. Разве что…

Гудо подался вперед, заведя светильник за спину. Так и есть. Где-то там он увидел что-то похожее на маленький костер. Явно костер, а не крошечный язычок светильника. Никогда прежде Гудо не тянуло к людям. Но в этом мире пещер все было иначе. Прав Философ – это другой мир, и попавший в него моментально становится другим. Здесь не увидеть уродства лица, не определить с первого взгляда породу человека, не понять – это друг, враг или никто и ничто.

– Я могу подойти? – тихо спросил Гудо в нескольких шагах от этого источника жизни.

– Подойди, добрый человек.

– Не…

«Не называй меня добрый человек», – едва не вырвалось из глубины души Гудо.

Ему тут же вспомнился маленький купец на лесной дороге. На той самой дороге, что привела Гудо к его дорогим сердцу Аделе и Грете. Тогда он тоже просил не называть себя «добрым человеком».

Ах, как давно это было! В совсем другой жизни. В одно мгновение перед ним пронеслись воспоминания. Грязные улицы Витинбурга, постылый дом умершего палача, проведенные им казни и пытки, бюргемейстер Венцель Марцел, его дочь Эльва, судья Меркель, несчастный Патрик, горожане и пришлые люди Альберта. А еще ненавистный злодей Мартин. Тот, которого палач Гудо должен был задушить тогда в лесу, едва его подозрения насчет этого зверя подтвердились. Не задушил, не убил во время пыток, не сжег на справедливом костре, и теперь жизнь вернула Гудо в его, неоплаченный перед нею, долг. Страшно вернула мраком ада и нестерпимым желанием как можно мучительнее лишить жизни это скользкое и мерзкое творение сатаны. Страшная мысль вдруг пронзила мозг палача Витинбурга. А что если это сама справедливость толкнула его лодку к галере ужасного герцога, чтобы именно так подготовить встречу с исчадием ада Мартином. Встречу, которая должна закончиться лишь одним – смертью негодяя.

Только… Гудо дал Господу и себе слово – не убей, не обижай, помоги. Но действительно ли оно в отношении дьявола в человеческом обличии? Разгневается ли Господь, если Гудо еще раз в жизни нарушит свое слово? Ведь уже было – покалечил он моряков на острове Лазаретто. И наказан за это расставанием с его любимыми девочками и пребыванием в мире жутких пещер.

Не прав Философ. У каждого своя жизнь. Жизнь для Гудо не цепочка. Его жизнь круги. Возвращающие и возвращающие в прошлое…

Маленький купец Арнульф… Его слова «добрый человек» и дорога, изменившая жизнь палача Витинбурга…

– Я посижу у костра.

– Присаживайся, добрый человек.

Гудо промолчал. Он скользнул взглядом по облику старика в истрепанной сутане священнослужителя, по лежащему возле него телу, что едва подавало жизнь пульсирующим дыханием, и тут же с отвращением уставился на костер.

– Это человеческие кости, – глухо произнес Гудо.

– Этим костям уже много веков. Если к ним подложить сухой мох, немного древесины, того, что осталось от древней добычи мрамора, и полить маслом, которое я украдкой сливаю со светильников, получится то, что помогает понимать – я жив, я еще человек. Еще Господь бог оберегает меня и придает сил не поддаться силам зла и искушениям.

– Ты священнослужитель?

– Я был священником. Теперь я просто раб Божий, Матвей. У меня есть вода. Я знаю места, где она накапливается. Я уже давно здесь. Полгода. А может быть год или больше. Только помоги мне вначале напоить этого молодого человека. У меня не хватает сил.

Гудо опустился на колени возле лежащего тела. Знающе, он зажал нос молодого человека и в образовавшееся отверстие в густой бороде тонкой струей из знакомого ему светильника стал сливать воду. Гудо отпустил нос, почувствовав, как ожил человек и потянулся к спасительной влаге. Потянулся и тут же стал откашливаться.

– Светильник тоже украден?

– Здесь не приходится мучиться совестью и из чего-то выбирать.

– Вода это начало жизни. А как здесь с пищей?

– Как Господу будет угодно. Но иногда те, кто ломают камень в этой яме приходят ко мне за словом божьим и кое-что оставляют на пропитание. Но моя основная пища это общение с Господом.

– Его нужно поить понемногу и часто. А еще нужна хорошая пища. Хорошо бы мясная. У него голодная болезнь. Сужен пищевод. Даже воду с трудом пропускает. Этот человек без правильного ухода не проживет и двух дней.

– На все воля Господня.

– Это так, – согласился Гудо и все же голова его несогласно кивнула.

Он повернул голову умирающего к огню и вздрогнул.

Не веря своим глазам он тут же расправил космы волос и краем рукава отер лицо.

– Не может быть! О, Господи! Ты испытываешь меня? Патрик! Неужели это ты?

– Уверяю тебя незнакомец, ты ошибаешься. Этого молодого человека зовут Франческо Гаттилузио. Я знаю горестную историю его жизни.

Но Гудо, казалось, не слышал слов старого священника. Он гладил по голове едва живого человека и продолжал шептать:

– Патрик. Мой дорогой друг Патрик. Как же так… Что же это… Патрик…

Перед его мысленным взором стоял улыбающийся Патрик. Дорогой сердцу несостоявшийся помощник палача города Витинбурга.

* * *

Сколько прошло времени, Гудо не знал. Он смотрел на крохотные язычки пламени и видел большие голубые глаза Патрика, его улыбку на полноватых губах и в бесчисленный раз вспоминал слова того, кого сейчас называл дорогим другом.

«Воры говорят, что тот, кто обнялся с палачом, остался жить и не стал калекой, будет жить долго».

Тогда, после этих слов, Гудо, и сам не понимая почему, с сомнением покачал головой. Знал ли он, что бывший вор будет убит вором за предательство своего ремесла? Понимал ли, что ремесло вора губит своего хозяина чаще, чем наемника на войне? Подсказал ли ему бог, или что-то то, что внутри самого Гудо?

Но уже в первую встречу с несчастным Патриком, Гудо почувствовал – молодому вору долго не жить. И вина в этом, большей частью, лежит на нем – господине в синих одеждах, палаче, которого обходили даже уличные кошки и облетало черное воронье. Одичалая от одиночества душа Гудо потянулась к тому, чего ему всегда в тайне желалось – к настоящей мужской дружбе. Дальше большее – он почувствовал себя старшим братом. Ему было о ком думать и даже чуточку заботиться.

О эта судьба, жестокая судьба проклятого людьми и наказанного Господом! Насмехаясь, судьба вырвала из сердца немного тепла, что подарила дружба с Патриком, а Господь этого не пожелал заметить и пожалеть многократно кающегося Гудо. Всякий, сблизившийся с палачом Гудо, человек был обречен судьбой на страдания и даже смерть. Судьба, насмехаясь, сблизила палача и вора. Смеясь, она отобрала у палача друга. И теперь судьба еще раз криво усмехнулась. Используя волнующие воспоминания о прошлом, она предала неизвестному человеку черты лица дорогого друга, чтобы еще раз больно сжать сердце, растянуть душу и взбрызнуть горечью мозг.

Умирающий тихонько застонал. Гудо скорее машинально, чем от желания, тут же принялся его поить. Маленькими каплями, медленно и с пониманием.

– Спасибо тебе, добрый человек. А когда Франческо поправится, он сам тебя отблагодарит. Он славный молодой человек, но ему так много пришлось пережить. Ведь он поправится?

Гудо уже готов был произнести «Нет», но размягчившееся сердце, не желающее горя никому, произнесло:

– Если будет на то воля Господня.

Старик-священник тут же благодарно положил морщинистую ладонь на руку своего гостя и радостно сказал:

– Да, да! Так и будет. Господь не желает смерти этого молодого человека. Ему еще жить и жить. Ведь верно? Ведь так?

– Верно, – с натугой выдавил Гудо и вздрогнул.

Протяжный звук охотничьего рога застал его врасплох.

– Это Философ созывает свою сатанинскую рать. Тебя тоже звали?

– Да.

– Что же ступай. Но помни, это язычник. Его слова обман, а предлагаемая им пища – яд! И пусть хранит тебя Господь. Ведь ты добрый человек. Я это чувствую.

Гудо поднялся и остановился в нерешительности.

– Иди налево. Отсчитаешь у стены пять светильников, сверни направо. Иди на светильники, что образуют треугольник. А там уже услышишь и голоса. А еще тебе поможет сатанинский рог этого язычника. И еще…

– Слушаю тебя старик.

– Принеси немного хлеба. Это не мне.

– Хорошо, – кивнул головой Гудо.

* * *

Дороги в этом королевстве тьмы все же существовали. Они были так же просты, как направления в море, плыви куда желаешь, но и весьма опасны, плыви, пока не наскочишь на риф или отмель. Можно было просто бежать по ровному полу, но можно было угодить в яму или удариться ступней о выступ. В мрачной черноте это творение рук человеческих, казалось, не имеет берегов, но, то тут, то там вдруг поднимались и уходили вверх стены. Их невозможно было сразу узреть, и даже светильник в руке Гудо не мог предупредить заранее.

Но и в этом мире, как и в оживленном торговлей и рыбной ловлей море, человек создал себе помощников на случай, когда ночь застигнет корабль у неизвестных берегов. Крохотные язычки древних светильников, как маяки на побережье, указывали и путь и предостерегали от опасностей.

Гудо точно выполнил наставления старого священника, отчитывая светильники. Он также сразу сообразил, почему на полу мерцают огоньки, требующие остановиться, чтобы не угодить в расщелины и ямы. Пленник ада Марпеса даже потрогал такой светильник и убедился, что он накрепко закреплен теми, кто множество веков назад прокладывал дорожки в этом ином мире.

Раздался протяжный и необычайно звонкий в отражении стен звук охотничьего рога. Едва он умолк, Гудо услышал в нескольких шагах от себя голос:

– Мы ждем тебя. Иди за мной.

Тут же вспыхнул факел, облегчая и путь, и душу. Такой яркий огонь был роскошью в подземелье. Им явно дорожили. Оставалось лишь догадываться о том, как умело передвигались в темноте люди Философа. С одной стороны им отлично были известны знаки светильников, порой образующие сложные фигуры. С другой – было какое-то чувство, сродни летучим мышам, что позволяло ориентироваться и быстро перемещаться в любом направлении.

Так решил Гудо, когда из темноты возникали люди, невооруженные огнем, и там же растворялись.

Над тщательно отполированном веками столом Философа властвовали два факела в закрепленных на стене металлических подставках. Их подрагивающий свет отражался от столешницы и играл отблесками на глиняных мисках, горшках и кувшинах, в которых горками лежали лепешки, каша, сыр, морковь, сушеные фрукты, а также в горлышках чернело вино.

«Щедро для ада», – подумал Гудо и осмотрелся, пытаясь разглядеть всех участников пира. Но у стола сидел лишь Философ и хорошо знакомые Весельчак и Ральф. Всех остальных скрывала проклятая тьма.

– А это ты, господин Эй? Садись вон на тот камень. Ешь, пей вдоволь. Такое у нас случается. Но редко, очень редко. А вы ешьте, ешьте… – мягко сказал Философ, заметив, как воры отодвинули от себя миски. – Знаю: вкусить хлеб вору за одним столом с палачом – несмываемое пятно на чести вора. Но знаю, что есть и другое…

– Вор, обнявшийся с палачом и не ставший калекой, будет жить долго, – удивляясь сам себе, пробормотал Гудо.

– Есть такое, – примирительно откликнулся Весельчак.

Ральф только фыркнул и тут же запил неудовольствие вином. Посмотрев на опустевшую кружку, вор опять наполнил ее веселящим напитком и попытался пододвинуть для наполнения кружку Философа.

– Нет, нет! – засмеялся хозяин стола. – Философы живут не для того, чтобы сладко есть и пить, а едят и пьют малость для того, чтобы жить. Налейте гостям медового настоя. А мне тот напиток, за который человек готов душу отдать, если его мучает жажда, но который он небрежно проливает, если его имеется вдоволь.

В руке Гудо тут же оказалась большая чаша с золотистым густым напитком. Он отхлебнул. Приятная сладость размягчила рот и господин в синих одеждах, не отрываясь, выпил чашу до дна.

– Что жизнь человеческая, как ни дни за днями. И все же жизнь не те дни, что прошли, а те, что запомнились! Этот день вам запомнится. Хотя… Что такое земная жизнь, как не посмешище для того, кто испытал ее на себе в полной мереф?

– Как это верно, учитель, – раздался тихий голос из темноты. – Но зачем тогда живет человек?

Философ принял из темноты кружку с водой и отпил:

– Вечный вопрос, на который вечно пытаются ответить смертные. И простые и владыки земные. И глупцы, и философы. Расскажу вам одну притчу любопытную…

Гудо выпрямился. Из мрака выдавились людские тела и замерли, едва обозначив себя. Философ провел ладонью по своей огромной плеши и чуть повысил голос:

– Когда молодой царь царей взошел на трон, он уже очень многое знал. Но ему хотелось знать еще больше. Он посмотрел на свою огромную библиотеку и понял, что все эти книги ему не удастся прочесть. У него было много дел и множество походов. Ему стало жаль, что так коротка человеческая жизнь, и задумался он о жизни, а более всего над вопросом – зачем живет человек?

Тогда царь царей позвал мудрецов и приказал им прочесть все книги библиотеки, выбрать самое главное, что может ответить на вопрос – зачем живет человек? Мудрецы трудились долго – годы, десятилетия. Уже немолодому правителю они принесли сто книг, в которых было самое важное о человеке и его предназначении. Но слишком мало было времени у царя царей, чтобы осилить эти книги. И тогда он велел оставить самое главное. Но и на это главное ушли многие и многие годы.

Повелитель совсем состарился, когда ему принесли пять книг – сокровище над сокровищем. Опечалился уже старик Повелитель. Он понимал, что уже не успеет прочесть и эту малость. Поклонились мудрецы и вновь принялись за работу. Уже на смертное ложе они принесли всего одну книгу. Повелитель с трудом открыл обложку и попросил: «Напишите коротко и сейчас – зачем живет человек?» Мудрецы переглянулись и отступили на шаг. И тогда самый дряхлый из них решительно написал: «Человек живет, чтобы выжить!»

Философ выпил воды и обвел взглядом своих гостей.

Весельчак, неизвестно чему улыбаясь, маленькими глотками отпивал вино. Ральф, пододвинув глиняную миску, с увлечением, рукой, заканчивал кашу. Господин Эй опустил голову на грудь и, казалось, крепко уснул.

Но это только казалось. Гудо не пропустил ни единого слова. Но странное дело – слова Философа к концу рассказа стали длиннее и тяжелее, а движения руки Ральфа, отправляющие комки каши в рот, медленнее и даже отрывисты.

«Я устал. Я, кажется, опьянел. Я долго был голоден и ослабел. Нужно…»

Гудо потянулся и взял большую лепешку. Она была еще свежей.

«…язычник! Его слова обман, а предлагаемая им пища – яд!..»

Старик-священник, умирающий, чье лицо так схоже с лицом несчастного Патрика, огоньки светильников, люди тьмы за спиной, голоса, голоса, голоса…

– Вечная тревога, тяжелый труд, перенесенные болезни, лишения, борьба всегда и везде – только в таких условиях крепнет человек, и только крепкий человек выживает!

– Учитель, – голос из тьмы. – Как же выжить?

– Освободите свое сердце от ненависти – простите всех, на кого были обижены. Освободите свое сердце от волнений – почти все они бесполезны. Живите в простоте – цените только то, что имеете. Отдавайте больше – ожидайте меньше. То, что ты не хочешь иметь завтра, отбрось сегодня, а то, что хочешь иметь завтра, приобретай сегодня…

– Сегодня… – глухо повторил Гудо слова Философа и, отломив кусок лепешки, стал медленно жевать.

– …Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на Земле: если ты жив – она продолжается и ведет тебя по ступеням вверх. Человек живёт до тех пор, пока карабкается вверх. Он не замечает того, что жизнь уходит от человека еще быстрее, если человек не интересуется ею.

– Учитель, кто по-настоящему умен?

– Тот, кто не радуется жизненным благам…

«…жизненным благам» – почти одновременно с Философом закончил и Гудо.

– Кого можно считать бестолковым?

– Того, кто не умеет толком ни поругать, ни…

– Похвалить, – первым выкрикнул Гудо. Не успев остановиться, за ним повторил и Философ:

– …остановиться.

В наступившей тишине было жутко слышать, как Гудо стал коренными зубами грызть сочную морковь. После паузы из темноты выплыл еще один подготовленный вопрос:

– Чем может утешиться человек, попавший в беду?

Философ искоса глянул на мужчину, чьи синие одежды в мерцании факелов отливались пурпуром, и медленно стал отвечать:

– Умный человек утешает себя тем, что сознает неизбежность случившегося…

– …Глупец утешается мыслью, что с другими произошло то же, что и с ним! – Гудо сам того не желая рассмеялся. – Правильно я закончил? Ведь это слова греческого мудреца Платона.

– Верно, – ничуть не смутившись, ответил Философ, подливая в чашу, где был медовый напиток, пенистого вина, – Повторить мудрости древних, значить оживить их.

– А мой учитель… Из подземелья… Там далеко на севере… Говорил: «Любой человек источник мудрости, и только ленивые негодяи, не желающие черпнуть из колодца своего разума, учат других словами философов, выдавая их за собственные мудрости. Нужно всегда говорить – этот мудрец сказал, этот мудрец написал»…

Гудо пьяно качнулся и, расстегнув камзол, с трудом затолкал под него две лепешки. Он посмотрел на обнявшихся и покачивающихся от смеха воров и сам громко рассмеялся:

– Величайшее наказание ада заключается в том, что его обитатели знают, что их страдания будут длиться вечно. Точно такое же величайшее благо рая заключается в том…

Философ рассмеялся еще громче, чем его гости. В порыве смеха он и закончил начатое Гудо:

– … Что его обитатели знают, что их блаженство будет длиться вечно!

– Здорово, Философ! Ты тоже знаешь наизусть «Книгу замечательных историй», что для мук моих ученических написал Абуль-Фарадж. Ох, и бит я был моим… Если не мог закончить мысль из притч этой самой книги…

Гудо более всего на свете желал прекратить свой дикий смех и вообще удалиться от глаз людских. Но у него не было ног, а в груди его сидел смешливый дьяволенок, что щекотал его изнутри гусиным пером. Палач Гудо знал, что казнить человека можно и птичьим пером, проводя ими в нужных местах, особенно по ступням и под мышками, не прерываясь долго. Веселая и очень страшная смерть. Но он не мог удержаться. Уж очень смешная плешь была на голове Философа. А его рожа…

– Мало тебя бил твой учитель, – состроил новую рожицу хозяин стола.

Гудо зашелся продолжительным смехом. Он с трудом застегнул несколько пуговиц камзола, чтобы не потерять лепешки. Затем он с усилием ударил по собственным ногам и свалился на бок. С трудом став на четвереньки, веселый гость стал уползать прочь в темноту.

Там за границей факельного света люди тьмы расступились, давая ему дорогу в неизвестность. И даже что-то говорили. То ли мудро напутствуя, то ли насмехаясь над ним. Но Гудо было все равно. Он тащил свое тело по каменному полу, не замечая камешков, что ранили кисти рук и колени. Наконец он остановился и с трудом затолкал в свой рот три пальца. Его тут же вырвало и он отправился в дальнейшее странствование на унизительных четвереньках.

Гудо еще дважды успел вырвать, хотя попыток предпринимал немало, прежде чем его ушей настиг странный шум. Затем он увидел то, что к нему приближалось, и в бессилии крепко закрыл глаза.

«О, мои дорогие девочки! Господи, покажи мне их… Скажи, суждено ли мне выжить и увидеть их наяву?.. Нужно выжить… Зачем живет человек? Господи, помоги мне перед смертью увидеть их… Сжалься…»