Блистательный герцог Санудо очнулся едва небо начало светлеть. Именно очнулся. От пережитого и множества вина его тело было вялым и болезненным. Он совершенно не отдохнул. Для отдыха нужен сон. Но тот не мог достучаться в бессознательное тело, мозг которого пребывал в жестоком плену коварных винных паров. Пребывал он и сейчас.
– Вина, – не поднимая головы, тихо произнес Джованни Санудо.
Но вина никто не подал.
Герцог с трудом поднял голову и мутно огляделся. Его большое тело так и осталось в роскошном кресле. Никто не решился тронуть его, чтобы перенести вниз в капитанскую каюту. Это только усилило его гнев. Раздался зычный, густой, с характерной хрипотцой голос.
– Эй, мерзавцы! Дети тупых ослиц, глупых овец и грязных свиней! Весла на воду! Живее, живее!
Еще не утих грозный крик герцога, как раздались свистки комита Крысобоя и его помощников. Галера вмиг очнулась (ибо сон на море всегда был бессознательным), зашевелилась сотнями тел и загудела, как потревоженное осиное гнездо.
– Вина, – опять взревел властелин галеры.
Теперь его услышали. Но это уже было поздно. Настроение герцога испорчено на весь день.
Первым, от пинка ноги, отлетел к фальшборту мальчонок, подавший большой бокал вина. Далее зуботычины отведали трубачи и знаменоносец, которые на ходу застегивая камзолы, поднимались по лестнице, чтобы занять место возле хозяина. Затем Джованни Санудо стремительно прошел до середины куршеи и столкнул с нее на головы гребцов старшего над палубными матросами. А на носу галеры кулак герцога у своего носа понюхал старшина арбалетчиков.
Так же стремительно Джованни Санудо вернулся на свое резное кресло. Здесь он опять осушил бокал вина и почувствовал прилив сил. Он могущественный как бог. Его боятся как дьявола. Он в несокрушимой силе. С ним Арес и Марс, которые никогда не спят и не отстают от своего владыки ни на шаг.
Даже старшина арбалетчиков, которого все звали не иначе как Адпатрес, при всей его буйной строптивости вынужден вынюхать кулак повелителя. Не уступая ни в росте, ни в силе герцогу, убивший сотню людей (при этом непременно приговаривая Ad patres), этот грозный вояка не смел перечить Джованни Санудо, ведь за его спиной всегда находились два великолепных воина. С одним из них старшина арбалетчиков еще бы смог потягаться. Но против двоих шансов у него не было. А эти двое никогда надолго не разлучались, как и не отходили от своего хозяина. Да и где он найдет столь щедрое вознаграждение за свою службу. Герцог наксосский умеет ценить истинных мастеров. Во всяком ремесле. Особенно в воинском.
– Трубы, сигнал! Барабан, такт! – прокричал Джованни Санудо.
Над его ухом тут же пронзительно зазвучали трубы. На носу галеры гулко отозвался большой барабан.
– Якоря поднять» Весла на воду! – срывая голос, заорал Крысобой.
По обоим бортам, расплескивая воду, с шумом упали весла. Галера напряглась, качнулась и тронулась с места. Под удары барабана весла одновременно поднялись, на мгновение замерли и опять с шумом погрузились в пока еще темную воду.
Джованни Санудо обожал эти первые толчки корабля. Уже очень скоро галера наберет ход и пойдет плавно и стремительно. А пока она только начинала парить. Как царствующий орел, первыми взмахами подбирая под свои сильные крылья воздух, отрывается от земли, так и галера опирала свои крылья-весла в стремлении оторваться от волны.
Кто-то когда-то при Джованни Санудо сказал, что галера это деревянная бочка с веслами. За что и лишился передних зубов. Нет не бочка с веслами, а огромная деревянная бабочка с крыльями. И таких бабочек великий герцог желал иметь неисчислимое множество. Он мечтал увидеть, как одновременно вспорхнут его любимицы. Он еще в молодости видел на Паросе удивительное по красоте зрелище. На небольшой поляне острова, носящей старинное название Петалудес, лишь несколько недель лета появляется огромное количество удивительных бабочек. И если с криком и свистом бросится через траву и кусты этой поляны, то в бескрайную синеву неба взметнется огромное облако, цвета и формы которого описать не сможет ни один из смертных.
Это было с Джованни Санудо в молодости. Тогда его душа была легка и взлетала вместе с бабочками. Теперь красота уже не поднимет ввысь душу герцога. А вот могучий, многосотенный флот боевых галер – без сомнений да!
Джованни Санудо помрачнел. Вспомнив о бабочках, он тут же вспомнил и о Паросе. На этом острове нужно перестроить и укрепить крепость. Очень быстро и надежно. Иначе случится непоправимое. Проклятая Генуя вышвырнет блистательного герцога с его же собственного Архипелага.
Проклятая Генуя… Проклятая Венеция…
Как часто Джованни Санудо употребляет в последнее время проклятие. Но на то есть обоснованная причина.
Два года назад, шестого марта 1350 года от рождества Христова венецианский сенат от имени республики святого Марка объявил войну извечной сопернице в политике и морской торговле Генуе.
Еще бушевала чума, умертвившая половину населения Венеции. Еще горели костры, пожирая имущество умерших. Еще рыдали родственники, не смевшие приблизиться и попрощаться с теми, кого, заподозрив в какой либо болезни, тут же отправляли на карантинный остров Лазаррето. Еще обходили каждое утро строгие лекари и стражники каждый дом в поисках трупов или ослабевших людей. И еще, и еще…
Но все это перевесила купеческая выгода великого торгового города. Не считаясь с огромной убылью людей и имущества, Венеция послала в моря боевые галеры для уничтожения врага.
Но случилось то, что случилось. Так же потерявшая в чумные годы половину населения Генуя разгромила венецианскую эскадру у стен Константинополя, и теперь жадными глазами осматривалась – чтобы отнять у поверженного врага. Ладно, уж богатые острова Эвбея, Кипр, Крит, но их жадность может покуситься и на мелкие острова Архипелага герцога наксосского.
Вот возьмут и высадятся кровожадные враги. И не будет тогда у Джованни Санудо великолепного дворца, сказочного вина и подданных. Ничего не будет. Только печаль, и прогулки на лодке по грязным венецианским каналам.
Этого никак нельзя было допустить. Не для этого рожден Джованни Санудо. Да и не переживет он этого. Нужно было принять упреждающие действия и защитить свой Архипелаг и свою счастливую жизнь. Своих сил, золота и воинов у герцога недостаточно. А надеяться можно было только на помощь республики святого Марка, чьим вассалом и являлся опечаленный будущим Джованни Санудо.
Вот только…
«Проклятый дож, проклятые сенаторы, проклятые купчишки», – вспоминая, прошептал герцог.
Едва только успел открыть рот Джованни Санудо, едва он только успел произнести слово, взывающее о помощи, раздутые от собственной важности сенаторы тут же прервали его. Еще до того, как ступил на землю Венеции ее колеблющийся во многом вассал, они уже знали с чем он прибыл и о чем его слова. Хуже того, дож и сенаторы в подробности напомнили герцогу о его собственных воинах, запасах продовольствия и оружия, о крепостях на островах Парос, Санторин, Милос и о знаменитом замке Хоре на его любимом Наксосе. А еще о том, что Джованни Санудо не пожелал присоединить свои три галеры к эскадре, участвовавшей в битве у стен Константинополя. И это едва ли не решающий фактор поражения Венеции в февральском морском сражении того года. А значит то, что генуэзцы нависли над его островами, прямая вина герцога.
Но печальнее всего было то, что сенатор Пьянцо, прищурив правый глаз, поинтересовался, насколько полон золотом, заветный сундучок из сандалового дерева, что хранится в укромном месте герцогского замка.
После этого удара в самое сердце Джованни Санудо закашлялся и лишился дара речи. Как сенаторы узнали о золоте одному Богу известно. Даже сам с собой герцог не говорил об этом семейном секрете, что передал ему на смертном ложе отец. Передал младшему из сыновей. Старшие к тому времени уже были мертвы.
О, как хотелось Джованни Санудо хотя бы на миг стать Господом. На самый крошечный миг, которого хватило бы на то, чтобы точно узнать, кто из его окружения шепчет на ухо дожа Венеции. Страдание этого шептуна не сравнилось бы ни с одним казнимым на земле.
Но вряд ли Всевышний сделает милость и обменяется с герцогом местами, даже на крошечный миг. Так что чудо не произойдет, и этого наушника нужно искать самому Джованни Санудо. А тут еще эти три навязанные ему помощника венецианца!
Герцог печально посмотрел на то место, на котором вчера горела его великолепная галера. Одна из тех трех, которыми больше жизни дорожил герцог Наксосский, и которые так и не успели к печальной битве в Босфоре, у стен Константинополя. Да и как они могли успеть, если мудрый Джованни Санудо предвидел разгром венецианской эскадры. Вот только печально то, что не хватило ему мудрости предвидеть то, что случится у морских стен Венеции.
Думалось о лучшем. Пройдет праздник Вознесения. Решит сенат и утвердит дож, и вот на борт двух прибывших галер наксосского герцогства будет погружено оружие, сотня отличных воинов, и такое необходимое при обороне золото и серебро. А вместо этого унижение, и более того – явно выраженная месть. Не пожелал рисковать своими галерами на благо Венеции – получи урок и помни о нем!
Жестокий урок. Ведь не пожелал сенат просто конфисковать корабль, а решил сжечь его на глазах Великого герцога какого-то там незначительного Архипелага. Знай свое место, и не забывай, что величие Венеции прежде всего!
Формально сенат поступил верно. Верно тем жесточайшим законам, которые принял для спасения Венеции от проклятой чумы. Ни в одном городе Европы не приняли столь суровых и действенных законов. Один из них предписывал – входящие в гавань корабли подвергать досмотру, и если найдены будут «прячущиеся иноземцы», больные чумой или мертвецы – корабль немедленно сжечь!
В том, что случилось, была некоторая вина и самого Джованни Санудо. Нужно было привести галеры в Венецию вместе, и тогда, в присутствии герцога ни один досмотрщик не рискнул бы арестовать корабль. Но Джованни Санудо не предусмотрел коварства сената, и велел капитану Пьетро Ипато зайти в Афины. Там капитан должен был взять на борт Рени Мунтанери – одного из баронов герцогства афинского. Волею Господа и его путям неисповедимым барон Мунтанери скончался за день до прибытия в Венецию. Капитан Пьетро Ипато справедливо решил, что герцог пожелает попрощаться с покойным другом юности, и никак не предполагал, что его галера станет погребальным костром.
Хорошо еще, что Джованни Санудо удалось вырвать из лап сената сопровождавших Рени Мунтанери свиту в лице двух рыцарей, священника и нескольких слуг. Их ожидавших худшего (а что может быть хуже карантинного острова Лазаррето) напоили вином (так же как и капитана) и они всю ночь провалялись между банками вповалку с гребцами. В этом ему помог крестный, старый друг отца, некогда великий воин, а теперь посланник Венеции в Риме Марино Фальер. Встреча с ним – единственно приятный день в печальном пребывании герцога в республике святого Марка. Но и влиятельный сенатор Фальер не решился вступиться за своего крестника.
И как тут оспаривать решение сената? Налицо все причины сжечь галеру – мертвец на борту, иноземцы не поспешившие заявить о себе в начале досмотра, а значит пытавшиеся укрыться, а еще несколько гребцов-галерников, как назло, разрывавшихся кашлем.
С галерниками проще. Многие из сгоревшего корабля были перевезены в гавань. Герцогу, слава Господу, не придется им платить. Пусть с вольнонаемными гребцами разбирается сама Венеция. Хотя вряд ли она заметит этих несчастных. Разве что они пойдут в сенат, или затеют другой какой бунт. Но на это у сенаторов одно решение – убить самых отчаянных, а остальных отправить на галеры. Там они уже не будут вольными гребцами. Там их посадят на цепь и за каждую провинность или непослушание накажут треххвостым бичом с острыми крюками на кончике каждого хвоста.
Осенило же венецианских сенаторов! А может Господь подсказал? Нет скорее сам дьявол! Но вот уже два года на галеры отправляются убийцы, воры, насильники, бунтари и всякий сброд, что решением скорого на расправу суда республики Святого Марка за всякое преступление или нарушение законов Венеции наказываются пожизненным сроком. И отбывать его до конца дней с тяжелым веслом в руках. Если, конечно, друзья или родственники не пожелают вытащить его оттуда при помощи его всемогущества золота! Проклятая чума слизала с бортов галер большую часть гребцов. Как тут было поступить Венеции, которая могла выжить только при условии, что ее корабли будут перевозить торговые грузы и поддерживать свои фактории на побережьях Средиземного, Черного и Азовских морей. Вот и родилась в мудрых головах сенаторов мысль, которая тут же стала законом. А когда те же головы осознали, что теперь не будет уходить уйма серебра на оплату труда вольных гребцов, то они от счастья и вовсе затуманились. Хватали и заковывали в цепи даже нищих. Чего им попрошайничать? Пусть гребут и будут иметь горсть каши, а по воскресеньям и солонину, и даже глоток вина.
Вот только после великого мора и преступников и попрошаек осталось до обидного мало. Так что, скрепя сердцем, венецианским купцам все же приходилось едва ли не половину гребцов команды нанимать. Так что пусть и нанимают вольных гребцов со сгоревшей по желанию Венеции галеры Джованни Санудо. А вот те три десятка гребцов, что обречены на цепи, герцог перевез к себе на галеру. Так же два десятка воинов и десяток умелых матросов.
Так что сейчас на борту «Виктории» около пятисот человек. Пятьсот человек на столь малом пространстве. Всего то – сто шагов в длину и двенадцать в ширину. И всех этих людишек нужно кормить и поить. А самое главное – крепко держать в кулаке!
* * *
Джованни Санудо посмотрел на свой огромный кулак и согласно кивнул головой.
Поговаривают, что при дворах многих правителей происходят перемены. Началось это более ста лет назад, когда император Фридрих по прозвищу Барбаросса возвестил о некоем кодексе рыцарства. Заговорили о чести и благородстве. А так же о том, что знатные по рождению должны разительно отличаться от ремесленников и землепашцев, от того быдла, что рождено для того, чтобы сделать жизнь своих хозяев приятной и безопасной. Значит, благородным ходить нужно медленно, с гордо поднятой головой. За столом не чавкать и не заталкивать в глотку огромные куски пищи. С высокородными советниками и помощниками вести себя дружелюбно и милостиво их выслушивать. В общении с благородными дамами не ругаться и не грубить. Некоторые из правителей даже кланяются дамам. А есть и такие, что унижаются до сочинения стихов и даже баллад.
Но, и это известно герцогу наксосскому, большинство из этих размягчившихся правителей уже потеряли свои короны и земли. А некоторые и головы.
Джованни Санудо своих людишек держит в крепком кулаке. В мощном кулаке!
Герцог наксосский еще покажет эту мощь раздувшейся от гордости Венеции. И не только покажет, а и нанесет чувствительный удар в самое сердце. Хотя сердец у города на морской воде множество. И каждое бьется силой золота и серебра. Благодаря этому богатству оборота, гигантский спрут Венеция протянула свои щупальца от того края земли из-за которого поднимается солнце, и до того, за которым оно скрывается.
Опять и опять в голове герцога наксосского всплывает проклятая Венеция. О, Господи! Как зол и гневен Джованни Санудо на этот город торгашей, менял и спекулянтов. Так бы взял всякого венецианца за одну ногу, а на вторую наступил, да и разорвал.
«Дьявол вас проглоти!» – скрипнул зубами герцог и сорвался со своего роскошного кресла.
Заслышав тяжелые шаги своего повелителя, старшие и младшие командиры, что толпились у кормовой лестницы, сминая друг друга, подались в стороны. Подкомиты с плетьми и матросы, с мотками веревок, заметив носорожий бег хозяина, попрыгали с куршеи на головы гребцов. Гребцы как можно глубже втянули головы и мысленно обратились к заступнице деве Марии.
Но все они в этот миг не существовали для Джованни Санудо. Его глаза были устремлены на троих венецианцев, что жались у дверей каморки Крысобоя. К ним и спешил герцог, крепко сжав губы и поигрывая желваками.
В нескольких шагах от своей цели герцог наксосский резко остановился. Точнее его остановила рука знатока военных механизмов Аттона Анафеста. Рука, в которой были зажаты четыре стрелы.
– Посмотрите на эти стрелы, герцог. Они с великим мастерством вытащены лекарем Юлианом Корнелиусом из тела несчастного лодочника, что перевозил личного секретаря великого дожа Венеции. Это никак не разбойничьи стрелы, которые негодяи делают как им придумается. Это, с большим умением изготовленные, посланники смерти. Тот, кто их изготовил, хорошо знает механику. Смотрите, как сбалансирована эта стрела.
Аттон Анафест поместил стрелу на вытянутый указательный палец.
Джованни Санудо с тоской посмотрел на то, как накрест пальцу недвижимо лежит изумительной работы арбалетная стрела. Острый, четырехгранный наконечник с втулкой, тщательно обработанное древко, окрашенное лаком, оперение из пергамента под точно выверенным градусом к основанию стрелы. И все это зловеще черного цвета. Такая стрела летит на большое расстояние и с достаточно высокой точностью попадания. А вид ее действительно устрашающий!
– Это очень дорогая стрела. А ими была просто утыкана вся лодка. А сколько еще утонуло в воде! Нападавшие не жалели стрел. Им очень нужна была смерть секретаря великого дожа! Вы можете сами убедиться сколько стрел… Сколько стрел…
«Может… очень нужна смерть секретаря… А может… То, что находилось в лодке… Что из этого верно?» – сразу же пришло в перенасыщенную интригами голову Джованни Санудо.
– Убедиться? – вскинул брови герцог.
– Да. Лодка привязана к корме, и…
Но герцог уже не слушал слов венецианца. Он стремительно пронесся по настилу куршеи и вихрем ворвался в свою адмиральскую каюту. В нетерпении сорвав крюк, Джованни Санудо распахнул небольшое окно из узорчатого венецианского стекла. Затем он с трудом протиснул в оконный проем свое большое тела, и, уперев руки на богато украшенный фриз кормы, уставился на непрошеную ночную гостью.
Лодка, простая лодка, которых в Венеции сотни, а может и тысячи. На таких перевозят грузы и людей, ловят рыбу и отправляются друг к другу в гости на соседние острова.
Только на дне этой лодке находится труп, а ее деревянное тело щедро утыкано черными стрелами. Дорогими стрелами.
«Проклятый комит. Я же сказал…»
Но Джованни Санудо не смог вспомнить, что же он велел Крысобою сделать с этой лодкой и этим трупом? Вино сыграло с герцогом злую шутку. Хотя комит мог и догадаться. А мог и взять деньги у проклятых венецианцев, чтобы те имели возможность наутро представить глазам великого герцога…
А что представить? Ах, да! Проклятого секретаря проклятого дожа!
Джованни Санудо еще подался вперед. Но огромный личный флаг герцога наксосского, что в длину имел пятнадцать шагов и спускался от беседки кормы к самой воде, повинуясь ветру, то и дело закрывал обзор лодки.
На всех галерах были личные флаги властителей или капитанов кораблей. Из дорогущих тканей, с богатой золотой и серебряной вышивкой они были особой гордостью и любовью их владельцев. Их вторым, а иногда и первым лицом. По ним встречные и попутные корабли судили, кто хозяин галеры и как с ним держаться – с почтением, равнодушием или призрением. Но мало у какой галеры был флаг такого огромного размера и такой чудовищной стоимости, как у «Виктории» герцога наксосского. Разве что больший флаг был у главной галеры Венеции «Бучинторо».
«Бучинторо» – государственным символом Венеции. Это официальный корабль великих дожей, на котором те совершали один из главнейших праздников Венеции – церемонию обручения дожа с Адриатическим морем.
Каждый год в праздник Вознесения великий дож отправлялся на «Бучинторо» от площади Сан-Марко к крепости Сан-Андреа вблизи острова Лидо. За ним двигалась огромная флотилия празднично украшенных галер и лодок всех влиятельных лиц Венеции и особо важных гостей.
В этом году, всего лишь неделю тому, присутствовал на этом священном действии и Джованни Санудо. Поправ приличия и правила, герцог наксосский вывел свою галеру в число первых следовавших за «Бучинторо». Может это действие заносчивого герцога довершило гнев дожа и сената, и поднесло факел к несчастной «Афродите»? И опять же… Об этом Джованни Санудо нужно было задуматься тогда.
Но тогда герцог был горд за себя и свою галеру. Ведь на него смотрели лучшие люди, владычествующие на морских просторах. Он был близок в этот важный момент к самому дожу. Близок настолько, что прекрасно видел и слышал, что происходило на «Бучинторо».
Джованни Санудо слышал, как воскликнул дож Андреа Дандоло: «Desponsamus te, mare» объявляя, что Венеция и море являются неразрывным целым. И видел, как на бархатной подушечке молодой человек подал дожу освященный золотой перстень. Море приняло перстень, как и множество других за сотни лет.
…Молодой человек…
Флаг «Виктории» то выпрямляло, то ветром относило влево, то он опять повисал. Но в этих движениях полотнища на короткое время открывался неподвижный труп, бережно усаженный на днище лодки. Голова убитого была запрокинута к небесам – дому Господнему. Лицо спокойное и умиротворенное.
«Дьявольщина! – пробормотал Джованни Санудо, – Как там тебя? Анжело? Пропади ты пропадом».
Герцог изловчился и вытащил из ножен длинный кинжал. Затем он с трудом дотянулся до веревки, что была закреплена ниже, из отверстия рулевой балки, и перерезал ее. Лодку, потерявшую движение развернуло на борт, и она стала стремительно уменьшаться в размере.
«Вот и хорошо. Вот и ладно. А сейчас…»
Джованни Санудо вытиснулся из оконного проема и осмотрел свою адмиральскую каюту. Решение пришло скоро. Герцог схватил большой кувшин своего любимого вина и не спеша вышел из помещения.
У решетчатой двери стояли преданные Арес и Марс. В нескольких шагах от них – комит Крысобой. Голова старшего надсмотрщика над гребцами была низко склонена. Но не почтение к хозяину так ее согнуло. Скорее это была попытка спрятать глаза. Виноватые глаза.
«Это потом», – решил герцог, и ткнул комиту кувшин с вином:
– Следи за моим сигналом.
Не спеша, медленным величественным шагом, как это принято теперь при новоустроенных дворах королей, великий герцог вернулся к венецианцам. Все трое с напряжением на лицах ожидали приближения повелителя Наксосского герцогства. Каждый его шаг усиливал напряжение. В этом состояние все трое даже подались назад, когда Джованни Санудо слишком близко к ним подошел. А когда на толстых губах герцога вдруг возникла улыбка, то отступили еще на шаг. Отступили бы еще, но за их спинами была дверь в каюту комита.
– Позвольте взглянуть.
Улыбка, учтивые слова, приятный тон настолько поразили венецианцев, что они, пробормотав что-то несуразное, расступились в поклоне.
– Благодарю, – мягко произнес Джованни Санудо и медленно открыл дверь.
Солнечные лучи с невероятной щедростью ворвались в тесную коморку Крысобоя. Их с избытком хватило на то, чтобы все внимательно и даже тщательно осмотреть. И если на теле раненого глаза герцога почти не задержались, то женщина в это мгновение кормящая грудью младенца, вызвала его неподдельный интерес. Но больший интерес и даже что-то похожее на восторг вызвали в груди Джованни Санудо две девушки.
И женщина и девушки, ослепленные ярким светом, поморщились и прикрыли лица ладонью. Но до этого быстрый и опытный глаз герцога успел увидеть то, от чего его душа возликовала.
Джованни Санудо медленно прикрыл дверь и довольным голосом обратился к Юлиану Корнелиусу, при этом внимательно осматривая лекаря. Всего. От замшевого берета благородного черного цвета, до остроконечных пулен на ногах.
– Ты славный лекарь. Ты сумел вытащить ногу этого пройдохи лодочника из гроба. Теперь постарайся поставить его на эти самые ноги. (Взгляд герцога отправился в обратный путь). Мне нужно будет с ним поговорить. За это я тебя награжу. А пока… Пока, мои венецианские друзья, выпейте вина. Дорога наша долгая, и если говорить честно, то скучноватая.
Герцог махнул рукой и тут же рядом с ним возник комит с большим кувшином вина.
– Великий герцог, а что же вы скажете о лодке, стрелах… И о…
Но Джованни Санудо тут же перебил начинающегося горячиться знатока военных механизмов сладко улыбаясь:
– О лодке, стрелах и о… я ничего сказать не могу. Наверное, лодка оборвалась при первых движения галеры. Такое бывает, если не сделать правильный двойной узел. В начале плавания я так лишился собственной лодки.
Не ожидая дальнейших вопросов, герцог повернулся и величественным шагом отправился к своему роскошному креслу. Его голова просто бурлила от добавленного крутого кипятка под названием интрига.
Пьянцо Рацетти тронул плечо своего озадаченного друга и указал рукой на стремительно удаляющийся по правому борту предмет, в котором при желании можно было узнать злополучную лодку.
* * *
После полудня неожиданной радостью подул северный ветер. Палубные матросы под громкие команды протрезвевшего капитана сгоревшей «Афродиты» Пьетро Ипато быстро поставили прямоугольные латинские паруса на обеих мачтах. Гребцы облегченно выдохнули и втащили на борт свои тяжелые весла. Их неспешные беседы то и дело прерывались раздачей горячих бобов с сухарями и мальчишками, подносящими широкие деревянные лоханки. Гребцы с жадностью ели и тут же справляли нужду с кряхтениями и натугами.
Вытянутые руки – вот и все личное пространство в невероятной скученности, в которой можно укрыться от других только закрыв глаза. Ни стеснений, ни обид, ни упреков, ни брезгливости. Съедено, переварено, опорожнено в лоханку. Суть основы жизни. Его древо. А разогревшийся от пищи живот, звенящие от усталости мышцы, крики палубных старшин, воспоминания, беседы о прошлом и сегодняшнем, ласковое солнце и соленый ветер – это ветки и листья. Могут быть, могут и не быть. Могут принести пользу, а могут и оторваться от ствола, чтобы уступить место новому бодрящему или памятному удручающему.
Дверь каюты комита приоткрылась, и из-за нее выдвинули посудину. Осторожно, чтобы не выплеснуть вонючую жижу. Терпеливо ожидавший мальчонка тут же подхватил ее, и, отвернув от благородных венецианцев, осторожно отправился в трюм, где имелось отведенное отверстие для слива за борт. Герцог строго следил за чистотой своей любимой галеры и не прощал появления неприятных следов при любом ветре, качке и спешке.
Венецианцы, сидящие на раскладных стульчиках вдоль борта в нескольких шагах от выпустившей лоханку двери, провели взглядами спину мальчонки, и продолжили беседу. Тяжело начавшийся разговор, как следствие неприятных чувств вызванных потерей вещественных доказательств, а именно лодки и мертвого тела, ко дну кувшина стал приятнее и оживленнее. Этому способствовали так же наблюдения за тем, как давятся бобами и сухарями гребцы, матросы и всякая вспомогательная мелкота. Воины довольствовались прибавкой к этому обеду куска солонины. На фоне этой скудости было приятно поглощать сочные окорока, сальную колбасу и копченую птицу, поданные по указанию герцога, и при этом чувствовать свою важность и обособленность.
Сладкое вино и приятная пища были приняты как должное, но никак не согласие поступиться святым – служению Венецианской республики. Поэтому разговор вновь и вновь возвращался к прибившейся лодке и к находившимся в ней.
Еще вчера утром не знавшие друг друга венецианцы сошлись в крепком союзе. А укреплял этот союз необъяснимо крепкое вино.
– О! Это прекрасно действующая молитва! – продолжил свою мысль лекарь. – Я четырежды произнес: Святой великомученик Пантелеймон, кроткий и свято живший, принявший муки во славу Господа! Моли Бога о нас грешных! Помоги нам во врачебных делах. Как извлекал ты из рук и ног христианских занозы, и как легко выходили эти занозы, так пусть легко выйдет из тела этого христианина стрела. Да поможет в этом сын божий, принявший за нас смерть на высоком кресте! Эту молитву нужно повторить три раза, и в третий раз взять безымянными пальцами стрелу и вытаскивать ее.
Пьянцо Рацетти и Аттон Анафест, многократно участвовавшие в войнах, с сомнением посмотрели друг на друга.
– Молитва – дело важное. Но все-таки вытащить стрелу не так просто, – покачал головой знаток военных механизмов и многого, что бывает на войне, Аттон Анафест.
Юлиан Корнелиус медленно провел ладонью по короткой рыжей бороде и согласно кивнул головой:
– Что ж. Придется признаться. Пришлось поработать и руками. Во имя великой Венеции я пренебрег строгим правилам врачебной этики и вынужден был стать на время хирургом. Если кто-либо из медицинской корпорации Венеции, или других городов, узнает о том, что мне пришлось опуститься до ремесленничества… Скажу более – бакалавры от медицины дают клятвенное обещание даже не производить кровопускание, а не то, что резать плоть и кости. То, что уж мне – магистру науки… Да что там говорить…
– Заверяю тебя, славный лекарь Юлиан Корнелиус, эта тайна останется между нами, – поспешил заверить лекаря Пьянцо Рацетти.
Аттон Анафест согласно кивнул головой:
– Чем только не поступишься во имя служения великой Венеции!
Знатоки военных искусств, они по сути своей оставались ремесленниками. И хотя их услуги были хорошо оплачены, а их мастерство вызывало уважение даже у отцов города, но им никогда не суждено подняться до больших высот.
Им хорошо были известны правила и устои городской жизни. Этого фундамента, на котором незыблемо стояло здание республики святого Марка. Множество корпораций, цехов, общин жили согласно своим уставам, свято соблюдая их и жестоко карая тех, кто нарушал порядок жизни в этих объединениях.
Если ты принадлежишь медицинской корпорации, то знай свое место, свои права и свои обязанности. Знай и строго соблюдай.
Если ты сумел пройти нелегкие дебри науки и получил соответственный диплом и статус – соответствуй ему. Лучшие из лучших врачевателей займут свое место при дворе дожа и при тех, кто вершит судьбу города. Те, кто не дотянулся до этой высокой ступени, станут городскими лекарями. Они будут за счет городской казны посещать на дому чиновников города и малоимущих. От этих не дождешься значительного вознаграждения, но жалование от города даст стабильность и уверенность в завтрашнем дне.
Вольные лекари могут на свой страх и риск завести практику. Вылечил – обогатился. Умер больной – что же на то воля Господня, а лекарю – пустой желудок на ночь. А можно наняться и в санитарные лекаря. Проверять прибывшие корабли и держать на них сорокадневный карантин. А можно пристроиться и в городской больнице. Но заработок и жизнь при этом заведении способствуют ранней седине и морщинам.
И все же врачевание – благородное занятие. Некоторые из лекарей даже становились рыцарями за свое умение и знание. С учеными врачами считались, уважительно отдавая им должное в их научной работе.
А как же еще иначе! Только лекарь умеет поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он может приписать полезную дозу кровопускания и очищение желудка. Только его знания позволят составить оздоровительную микстуру. Обширные знания, в которых более сотни целебных трав, а так же полезные металлы и минералы. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря. Хотя и понятно, что многое из этой мудрости подчеркнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!
Это великая ученость, что не скажешь о ремесленной медицине – о хирургах. И хотя потребность в них была велика во время войн, в мирное время к ним обращались в крайнем случае, когда боль невозможно перетерпеть, или жизни больному угрожала неминуемая смерть.
Никто другой кроме этих ремесленников не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне– и грыжесечением. На войне они были сверх востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.
В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто занимался лечением руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогали обезболивание внутрь бутылью вина и удар деревянного молотка внешне. А потеря крови при операции чаще всего была смертельной. Вот и приходилось хирургам основной свой заработок получать разделкой мяса в собственных мясных лавках, а то и отправляться подзаработать на ярмарки.
В такой праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости, и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлечь из мочевого пузыря через канал камни. Но куда удачнее у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли, и вырезать глубокие гнойники.
Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и в милости божьей.
Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось – придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки, и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели. Но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов, и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля даже основали коллегию святого Косьмы. Вступить в нее было трудно и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие, как и ученые врачеватели.
К медикам примыкали так же банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя им это строжайше было запрещено.
Практиковали и палачи, но об этой говорили шепотом и не в каждое ухо.
– А мочу раненого нужно будет посмотреть, – пьяно кивнул головой Юлиан Корнелиус. – Уроскопия – это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сот разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!
– Великая мудрость, – согласно кивнул головой Аттон Анафест.
– Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.
– Да! Именно так! Уринария – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… Для мочи… В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – в области туловища; в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно того, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес мне мочу больного… ко мне домой.
– Вот как! – изумился знаток военных механизмов.
– Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.
* * *
«…Наука это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, а эти знания получают в результате применения эмпирических методов познания – наблюдения, измерения, эксперимента, наука цель и смысл жизни, полезность которого даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна и вредна.
Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…»
Гудо встрепенулся и открыл глаза.
Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу, и родные души Адела и Грета, а так же ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в оздоровительный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.
Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь весела на волоске и многократно. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Могли быть брошены на поклевку чаек, как те несчастные на том же Лазаретто, кого отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.
Могли.
Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И он спас самых дорогих ему людей.
Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он станет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг, бесподобный мэтр Гальчини.
Гальчини…
Гудо не желал открывать глаза. Но его успокоенность, перешедшая в дремоту, ослабила господина в синих одеждах. Его мысли потеряли устойчивость и мгновенно оказались на дне чудовищного обрыва, в объятиях человека с душой демона.
И демон Гальчини холодно велел:
– Вот посмотри… Эй! Смотри сюда.
«Эй»! Это его имя. Только так к Гудо обращался великий мэтр Гальчини. Наверное, он знал настоящее имя своего ученика, но никогда не обращался к нему по имени. Для Гальчини имя Гудо умерло вместе с тем человеком, что был до того, как стал его учеником. Тот, кого он взращивал, был человек «ниоткуда» и «ни от чего». Вчера его не было, сегодня он есть. Как написанное слово на куске пергамента, как мазок краски на холсте, как узор на вышивке. Но все это только начало, не имеющее названия. Значит, человек, не имеющий имени.
Просто «Эй».
– «Эй! Смотри сюда. В этой стеклянной колбе моя моча. Для меня, как человека науки, она многое может рассказать. Мой опытный глаз может увидеть в моче кровяные нити, белые хлопья, помутнение, кристаллики и многое другое. Я могу в моче разглядеть некоторые признаки болезней, а потом, при тщательном осмотре больного, убедиться в своей правоте. Это польза науки для простого человека. А если не осматривать больного, а ставить ему диагноз только взглянув на его мочу – это вред от науки для простого человека.
И все по-научному. И умер потом больной по-научному. Наука одна и та же, вот только используют ее по-разному. Это уже на сердце, на душе и на совести ученого человека.
Хотя и здесь можно призвать к порядку. До меня дошли слухи, что лекари Королевской коллегии медиков в Англии предложили запретить членам коллегии давать советы больным без их обследования, на основании одного лишь вида мочи»…
Что же случилось? Почему память Гудо вытащила из ада злого гения Гальчини. Неужели это вызвано пьяной похвальбой этого венецианского лекаря?
Да, Гудо отчетливо слышал каждое произнесенное за тонкой деревянной стеной слово. Но в них не было ничего, что могло чем-то навредить или чем-то оскорбить его и любимых им людей.
Так что же заставило Гудо открыть глаза? Неужели это леденящее повеление великого Гальчини. Повеление из ада, единственного места, где может пребывать душа губителя и истязателя. Повеление, переданное слугами ада – демонами. И оно без спроса проникло в сознание бывшего ученика жуткого подземелья Правды. А это означает одно – душа бывшего узника подземелья Правды вновь открыта для повелителя ада – сатаны!
После стольких молитв, после стольких благих дел, после стольких покаяний, казалось, душа Гудо под надежной защитой Господа. Ведь не может Всевышний не заметить, сколько добра и пользы принес людям врачеватель Гудо за последние три года скитаний по стонущей от смертей Европе. Десятки стран, сотни городов и селений, тысячи спасенных жизней.
Неужели Господь не принял его благих дел? Неужели Господь не простил его грехов?
Нет, этого не могло случиться с тем, кто справедливее самой справедливости, кто добрее самой доброты, кто сама любовь. Господь есть необъятная любовь, которая не может не почувствовать, какая все побеждающая любовь живет в сердце несчастного Гудо.
Значит что-то другое. Значит что-то, или кого-то господин в синих одеждах сам впустил в свою душу. Приоткрыл этому «что-то – кого-то» узкую лазейку. Приоткрыл и не заметил, как это леденящее вползло, расширилось и стало овладевать святой сущностью человека – его бессмертной душой.
И вдруг мозг Гудо пронзила страшная догадка. Настолько страшная, что его тело покрылось холодным потом, а из груди вырвался невольный стон.
* * *
– Болят раны, Гудо? Скажи, что мне сделать, чтобы облегчить твои страдания?
Милая, добрая Грета. Она бы многим пожертвовала, чтобы ее Гудо был здоров. Чтобы он, как и в прошедшие месяцы на острове Лазаретто, говорил с ней о странах и городах, в которых побывал, о лечебных травах, ранах и болезнях, о звездах, что определяют жизненный путь человека, и о Боге, который дал людям ценнейшее – жизнь! И она, не отрывая своих прекрасных глаз от его уродливого лица, будет внимательно слушать странного человека, взвалившего на себя необычную миссию оберегать ее и ее маму от столь страшного и тяжелого бремени – жить во времена чудовищных испытаний. Она не отведет своего взгляда, даже когда ее Гудо будет рассказывать о каких-то рыцарях, что сражались за гроб Господний, об ученых людях, что жили так давно, что и непонятно, о хитроумных механизмах, и даже об оружии, которое когда-то кто-то придумает.
И хотя он не отвечает на вопрос, почему ему так важно быть рядом с Гретой и Аделой, отводит глаза, когда девушка спрашивает, почему Гудо столь добр к ним и готов отдать за позволение быть рядом все что имеет, – это не настораживает и не печалит ее. Пусть не отвечает, лишь бы был здоров и рядом. И тогда не страшен завтрашний день, и можно будет думать о послезавтрашнем.
– Бедненький Гудо. Тебе больно? Скажи, милый Гудо!
А это несчастная Кэтрин. Волею судьбы и людской злобой, оторванная от родителей, она была обречена на голод, унижение и скорую смерть. В жутком, демоническом, на первый взгляд, образе Гудо она нашла второго отца, желающего, а главное способного защитить. И вторую мать, готовую отдать последние крохи пищи своему ребенку. Мать, возле которой спокойно и приятно засыпать, зная, что открыв наутро глаза, день рядом с ней будет легким и радостным.
Адела… Она не промолвила и слова, но Гудо знает, что сердце ее встрепенулось от стона раненого, а глаза увлажнились. Он знает потому, как Адела положила свою нежную руку на его голову и робко расправила волосы. Ради этого простого движения Гудо согласился бы быть пронзенным еще одной стрелой.
Стрела!
Страшная догадка, пронзила мозг ученика мэтра Гальчини.
Именно стрела натолкнула Гудо на зловещее открытие.
Это «что-то – кого-то» проникшее в душу Гудо был злой дух демона Гальчини. А лазейку для этого злого духа открыл, не кто иной, как сам несчастный Гудо!
Гудо почувствовал, как новый комок стона подкатил к горлу. Огромным усилием воли он остановил то, что могло взволновать его дорогих девочек. У Гудо не было сил растоптать и разорвать этот комок, но затолкнуть его как можно глубже он все же смог. Достаточно глубоко внутрь себя, едва ли не до той пронизывающей раны, что сейчас откликнулась пронизанным мозгом и холодным потом.
– Все хорошо, мои дорогие, – тихим, но ровным голосом отозвался Гудо. – Просто заснул и во сне неудачно согнул раненую руку. Грета, ты сменила повязку на ноге мамы?
– Да, Гудо. Я даже нашла дощечку здесь в каморке. Я крепко привязала ее к ступне мамы, как ты учил. Теперь маме не будет так больно ступать на ногу. А мазь твоя просто волшебная!
– Да, Гудо, моя рана уже почти не болит. Спаси бог тебя, Гудо!
Адела вновь погладила по голове мужчину, которого пришлось ей узнать и как демона, и как почти святого.
Адела.
Гудо почти умер, когда увидел проклятую черную стрелу, пробившую ступню Аделы. Но он бы точно умер, если бы позволил себе слабость, и сразу же бросился ей на помощь. Гудо смотрел в широко открытые от боли глаза любимой женщины и продолжал грести, выводя лодку из зоны дальности полета проклятых черных посланников смерти. Он даже не нашел, как и прежде, нужных в этом случае слов поддержки. Единственное, на что он уповал, так на попытку улыбкой подбодрить страдающую от боли Аделу. При этом ему и не вспомнилось, как люди содрогались и отворачивались от его изгиба губ. Не вспомнилось потому, что на его жуткую улыбку Адела ответила своей воистину божественной улыбкой, в которой сияло все счастливое, что может случиться с человеком на земле и на небесах.
Уже потом, когда стрелы со злобным шипением погружались в нескольких десятках шагов, не долетая до лодки, Гудо протянул руку и принял в нее окровавленную ступню той, что стала ему дороже жизни. Он сразу же попробовал, как закреплен наконечник стрелы и легко отделив его от древка, одним сильным рывком освободил рану от посланницы инквизитора.
– Грета! Возьми в мешке все, что нужно и перевяжи рану. Сейчас нужно остановить кровь. Все остальное я вылечу потом.
Так он тогда сказал, мысленно возблагодарив Господа за то, что Всевышний подсказал ему, что нужно передать дочери как можно большее из тех знаний и умений, которых с избытком имелось у бывшего ученика мэтра Гальчини.
Сказал и грустно покачал головой. Чтобы соединить раздробленную кость ступни и сделать все возможное, чтобы Адела не хромала всю оставшуюся жизнь, ему самому нужно было выжить. А легко отделяющийся наконечник стрелы просто вопил о том, что сделать это очень сложно. Особенно печалила стрела, глубоко вошедшая в живот.
Чтобы избавиться именно от нее Гудо впервые в жизни горячо и искренне призвал своего учителя. Горячо и искренне.
Сколько же раз за последние годы ученик вспоминал о своем наставнике. И с добром и с горечью. И с благодарностью и с ненавистью. И тот возникал в памяти то ученым советом, то наставлением, то подсказкой. И это помогало и Гудо и тем, кого он брался лечить. Тогда ученик, сжав губы, коротко благодарил великого человека.
Возникая, дух мэтра Гальчини кроме полезности приносил с собой чувство тревоги, неприятные воспоминания, и даже ощутимую боль тела, ту которую забыть невозможно.
Врывался дух Гальчини и не прошенный. Коротким воспоминанием. Как молния, блеснувшая и исчезнувшая во тьме. Но прошедшей ночью все было иначе.
Гудо, избавленный от трех стрел, попросил венецианского лекаря дать ему время подумать. Совсем немного. Столько, сколько нужно было, чтобы призвать великого врачевателя Гальчини. Призвать на помощь всем сердцем и душой. Не во имя своего тела и смертельной раны, а во имя дорогих ему людей, безусловно веря, что только живой Гудо способен сделать жизнь любимых легкой и радостной.
Вначале Гудо тщательно вспомнил все, что касалось чрева человеческого. И даже тот страшный день, когда мэтр Гальчини заставил его смотреть на ужаснейшую казнь.
…В тот день в подвал подземелья Правды какой-то знатный вельможа притащил своего слугу, обвиняя его во множестве злодеяний, последнюю точку в которых несчастный якобы поставил, украв у своего господина несколько драгоценных камней из рукояти его меча. Священных драгоценных камней, вывезенных из священной земли Иерусалимской.
Ни тщательный обыск, ни чудовищные пытки, которым подверг слугу лично сам Гальчини, не помогли установить местопребывание священных камней. И тогда старый епископ Мюнстера, не пропускавший возможности поприсутствовать при работе своего любимого палача Гальчини, предположил, что слуга проглотил свою добычу. Тут же было решено проверить это предположение. Тем более что в подземелье Правды был механизм, который наматывал на ворот кишки жертвы.
Гудо, не смея ослушаться учителя, видел этот ужас с самого начала, когда мэтр Гальчини вспорол живот несчастного до его мучительной кончины. Он видел, как медленно вытягиваются из утробы сизо-голубые колбаски человеческих кишек, как прощупывает их окровавленными пальцами мэтр, и как они наворачиваются на круглый брусок, точно веревка на правильно устроенный колодец.
Камней не нашли. Но это был урок, которым потом воспользовался учитель Гальчини, чтобы преподнести своему ученику наглядный пример того, как устроен кишечник человека.
После долгих разъяснений Гальчини добавил:
– Помучили мы, конечно, этого малого. Эту пытку и казнь привезли на континент славные воители викинги. Только делали это проще и быстрее. Привязывали жертву кишками за ствол дерева и кололи копьем, заставляя идти вокруг дерева. Так что жертва сама вытягивала из себя внутренности. Как ты видел, кишечник человека около девяти локтей. Когда-нибудь ты, наверное, сможешь их увидеть не только снаружи, но и у себя внутри. Свои, я могу.
И мэтр Гальчини самодовольно усмехнулся…
Именно это заставило Гудо призвать великого учителя всем сердцем и душой в сопроводители, который провел бы внутренний взор ученика к месту ранения. И не только призвать, но даже в некотором роде взмолиться.
И мэтр Гальчини откликнулся.
Какой-то непостижимой реальностью он погрузился вместе с учеником в его плоть, и, пройдя пищевод, желудок маленькими шажками проследовал по человеческим «колбаскам» к тому месту, где они были повреждены черной стрелой.
Он вел, рассказывал и показывал. Искренне радовался тому, что в кишечнике ученика не было пищи, а стрела так удачно угодила, что не задела ни важных жизненных органов, ни главных артерий крови. И даже тому, что наконечник стрелы остановился у нижнего края правой почки. Значит, ничто не мешает правильно направить ее дальше, осторожно обходя незадетые участки кишечника, и далее, через кожу наружу. А там уже можно освободиться от наконечника, а затем медленно вытащить само древко стрелы. И как можно скорее, пока вокруг наконечника не образовался мешочек, в которое железо выделяет яд. Если медлить, то мешочек разорвется, и яд вместе с кровью попадет в сердце и печень. Тогда смерть неминуема.
Так что нужно не спеша торопиться. Вот так – проталкивая стрелу ниже почки. Затем чуть выше, правее кровяного сосуда. Далее минуя сочленения кишок к границе внутренностей. И наконец, через кожу наружу.
И все это, превозмогая жуткую боль Гудо проделал, всем сердцем и душой благодаря своего великого наставника.
Вот только…
Открыв сердце и душу Гудо не подумал о том, что дух Гальчини, находящийся во власти ада, – злой дух. И цель его овладеть душой человека, до конца последних его дней поселившись в ней. А поселившись, приобрести над ним власть и использовать его мысли, поступки и тело в угоду сатане.
Гудо закрыл глаза. Ему было страшно. Теперь он понял, что злой дух Гальчини может помимо его воли проявлять себя и напоминать о печальном предназначении Гудо. Прошлое никогда не оставит в покое несчастного ученика подземелья Правды. И возможно придет время, когда восстанет из пепла страшный палач Гудо. Помимо своей воли и убеждений.
О, как он не желал возвращения прошлого. Прошлого, где он был слугой ада и оружием смерти. Только Господь может спасти его. На него упование и надежда.
На Всевышнего и на чудодейственные снадобья мэтра Гальчини. Нужно выжить, вылечит тело, а уж потом и душу. Он сможет и то и другое.
– Грета, вы покушали?
– Да, Гудо. Люди на этом корабле очень добрые люди. Нам дали даже хлеб и окорок.
– Это хорошо. Не может судьба все время нас испытывать. Уже должно настояться снадобье с бобровой струей. Пусть половину выпьет Адела. Придет время, и заживем мы в достатке и в удовольствии. Ведь Бог есть любовь и судия праведный!