Был ли счастлив Гудо? Да был!

От этого ответа самому себе Гудо улыбнулся. При этом он и не заметил, как отшатнулись и едва не сбились с ритма гребли его соседи Весельчак и Ральф. За многие дни совместной работы на веслах они впервые увидели ожившее лицо их страшного товарища по банке. В его улыбке эти несчастные только разглядели изуродованные губы и торчащие по их краям уцелевшие клыки. Что им до мыслей и воспоминаний того, кого они считают безумным людоедом. Им никогда не объяснить, и даже рассказывать не стоит того, как был счастлив Гудо.

Не долго, всего-то несколько месяцев. Но этого хватило, чтобы понять – какое оно, счастье! Выстраданное, найденное и защищенное!

С кем бы из пленников острова Лазаретто не разговаривал Гудо, все к слову остров добавляли «наш проклятый».

Сейчас, вспоминая о недалеком прошлом, добровольный пленник острова в странных синих одеждах с тоской и нежностью прошептал: «Лазаретто»…

…– Старик, нам нужна крыша над головой.

Старик в некогда дорогой, изысканной и благородно белой тунике и укутанный в рваный плащ с лисьей подбивкой, усмехнулся:

– Я вижу, ты нашел свою женщину и…

– Эту девушку зовут Грета.

– Все на этой земле по воле Господа. И волосы отрастут, и мальчишечье тряпье женским платьем заменится. А если Господь пожелает…

– Пожелает, старик. Вот хлеб, а вот и мясо. Как быть с водой и вином?.. Пока еще не знаю. Но буду знать.

Старик со вниманием посмотрел на крепкого мужчину в странных одеждах, затем на женщину с ребенком и девушек, укрытых одним огромным синим плащом, и кивнул головой:

– Моя хижина – не самое достойное жилье на нашем проклятом острове Лазаретто, зато его хозяин – самый высокородный из обитателей этого клочка суши. Мое имя Энрико Пальмери. Здесь я по милости самого дожа Андреа Дандоло. И если вас не пугает личный враг дожа, то его жилище к вашим услугам. Прошу!

Порадовав свое тело вкусной пищей, к вечеру старик ожил:

– Странно Господь устроил внутренний мир человека. Еще утром я желал для себя скорой, а главное не мучительной смерти. А сейчас… Сейчас по моему телу разливаются приятные соки от сытой утробы. От этих соков размягчился мой окаменевший мозг, и вот я уже думаю о своем дворце Фондаки на Гранд канале. Вы когда-нибудь плыли вдоль этого величайшего творения рук человеческих? Я так и думал. Вы чужеземцы, и понимаю далеко не благородных кровей. Ну, ничего. Может так случится, что я буду рад приветствовать тебя… Как тебя? Гудо?! И твоих женщин на мраморных ступенях моего дворца, достойного для проживания великих королей! Вот что сотворил ты со мной, Гудо. Накормил, и этой малостью дал пищу мозгу для мечтаний. Хотя я предчувствую, что мои кости останутся здесь, на нашем проклятом острове Лазаретто. А мой дворец отберут у моих детей ненасытные дожи и устроят в нем свои склады под пшеницу. Это из мести мне. А может все же у них хватит здравого ума и используют они мой дворец для величия Венеции.? Я жил, трудился и воевал во славу Венеции. А умру…

И старик обреченно махнул рукой.

– Как быть с водой? – не отрывая своего взгляда от Аделы, кормящей грудью младенца, спросил Гудо.

– С водой? Может, выпадет дождь. Тогда и наберем воды. У меня есть несколько кувшинов и тазов. Это все мое богатство. На дне одного из кувшинов есть еще два глотка воды, – со вздохом ответил благородный Энрико Пальмери.

– А если не будет дождя?

– Тогда станем на колени и поползем к тем дьяволам, что правят в помещении лекарни. Туда каждые три дня привозят несколько бочек воды, немного пищи и лекарства. Там заправляет негодяй Тьеполо и его разбойники. От них добра не жди. Совсем в своей гордыне свихнулись. Когда еще был жив отец Артензио, все было по другому, по совести и слову божьему. Но три недели назад святой отец не вернулся на наш проклятый остров. Я точно знаю, что он умер, хотя говорят разное. И с тех пор главным в лечебнице назначен сенатом Венеции Тьеполо. С таким же успехом можно было назначить и саму смерть. Впрочем, это одно и то же. Вот только смерть сразу разит человека своей холодной косой, а Тьеполи оттягивает время, чтобы вытащить из своих жертв деньги, драгоценности и полезные ему пожитки. А еще он за глоток воды и кусок каши пользует женщин, а тех, кто не обращается к нему за помощью – просто насилует. Для всего этого злодеяния Тьеполи собрал шайку разбойников себе подобных. Ты еще с ним обязательно встретишься. А может и уже повидал.

Гудо, молча, кивнул головой. Заметив этот жест, Адела отвернулась к занавешенной холстом стене.

– Оно бы еще ничего, – продолжил старик. – Вот только на нашем проклятом острове есть еще две три своры разбойников. Самая многочисленная и вечно грызущаяся между собой это моряки…

– Это они забирают передачи родственников на берегу, – нахмурился мужчина в синих одеждах.

– Это их главный промысел. Многие из них не венецианцы, и им не приходится надеяться на помощь друзей и родни. На этом острове до черной чумы была стоянка кораблей. Так что они считают этот клочок проклятой земли своей территорией. Когда был жив отец Артензио, все было по-другому, но и тогда старикам и женщинам жилось не сладко. А теперь и вовсе жизни нет. Из-за них стражники не пристают к берегу. С ними уже нельзя передать весточку родным и друзьям. Поэтому многие из них уже похоронили в своей душе и в сердце несчастных узников проклятого острова Лазаретто. И мне уже более двух недель не было передач. Хотя я уверен, что мой старший сын все еще прячется в самой Венеции и готов мне помочь. Как бы я хотел передать для него записку через благородных друзей.

– Пиши, – твердо сказал Гудо.

Глаза всех присутствующих с надеждой устремились на этого мужчину. Только в глазах Аделы кроме надежды была тревога, граничащая со страхом.

А еще… А еще Адела долго не ложилась спать. Наверное, женщина, к которой судьба была воистину немилосердной, радовалась тому счастью, что она и ее дети сыты. Что у них есть крыша над головой и старые матрасы, которые все же не холодная земля. Что есть несколько кусков тряпья и огромный, такой знакомый, синий плащ. А в них прижавшись, можно плотно укутаться. И тогда, впервые за множество дней можно спокойно проспать до самого утра, а не подниматься по нескольку раз, чтобы согреться ходьбой и бегом. А еще тому, что рядом с детьми спал огромный и сильный мужчина, от которого исходило тепло и уверенность в завтрашнем дне.

А еще… Этот мужчина не пожелает за свой хлеб и теплый плащ ее истерзанное тело. В этом она была уверенна, и за это бесконечно благодарила этой ночью необычного человека, которого ей послал Господь за перенесенные муки и страдания. Как и отца Артензио, разумно предложившего переодеть Грету в мальчишку.

Если бы только знала Адела, как долго этой ночью не спал сам Гудо. Он молился и благодарил Господа.

После полудня Гудо обратился к старику:

– Я иду на берег. Пусть мои дорогие девочки не покидают твое жилище.

Он оторвал от стены огромную и удобную жердину. Описал ею несколько кругов в воздухе и удовлетворенно кивнул головой.

– Безумец, – со вдохом произнес благородный Энрико Пальмери. – Их не менее двух десятков. Они тебя…

Увидев нахмуренный взгляд огромного мужчины в синих одеждах, он запнулся и умолк.

– Я вернусь. Все будет хорошо.

Уже в спину уходящему Гудо, Адела с тревогой и участием сказала:

– Возьми свой плащ.

– Укутайтесь в него поплотнее. Мне не придется долго мерзнуть.

Он вернулся через два часа. На камзоле в нескольких местах виднелись порезы и пятна своей и чужой крови. Его руки и лицо так же были в крови.

Гудо положил у входа свое грозное оружие и улыбнулся:

– Адела, это башмаки и накидка для Греты. Немного хлеба и кружок колбасы. Это благодарность тех, кто сегодня получил причитающуюся им одежду и пищу. А ты старик, будь добр, выполни мою просьбу. Ступай в лекарню и скажи, чтобы тебе дали воды и побольше бинтов. Тьеполо со своими людьми все видел. Не откажет. А когда принесешь, мы подкрепим свои силы и пойдем с Гретой на берег.

– На берег? – с тревогой воскликнула Адела, прижимая к груди столь необходимые для дочери башмаки.

– Надо будет помочь морякам. А Грете будет полезно узнать, как вправлять вывихи, складывать кости, сшивать и перевязывать раны.

– О, Господи… – только и выдавил удивленный Энрико Пальмери.

Гудо отвернулся, увидев слезы на щеках Аделы. Хотя это были счастливые слезы, вызванные тем, что башмаки пришлись дочери по ноге. Башмаки матери Грета отказывалась носить, боясь того, что босоногая Адела заболеет и погубит себя и младенца.

* * *

– Весла поднять! На рулях смотреть! Весла крепить! Обед раздать!

Для всех гребцов галеры это были самые ожидаемые и радостные приказы капитана. В след за ними раздались команды подкомитов и резкий свист их бронзовых свистков. Умолкли, наконец, опротивевшие на все оставшиеся годы флейта и барабан. Послышались торопливые шлепки босых ног несущихся по куршеи мальчишек-разносчиков. Палубные матросы, беззлобно ругаясь, полезли на мачты проверять крепление парусов. Послышались громкие голоса и даже смех.

Гребцы были рады возможности отдохнуть и хотя бы на короткое время успокоить свои вечно подсасывающие желудки. Радовался и Гудо. За множество дней он привык очень медленно и тщательно жевать маленькие комочки каши, запивая их водой. Он уже чувствовал, что рана в животе хорошо затянулась, но все еще не беспокоил кишечник грубой пищей. Поэтому сухари и кусочек солонины Гудо отдавал своим соседям. Те, в первые дни, удивлялись и даже отвергали подарки людоеда. Потом решили принимать эту пищу, как извинение за побои, а еще как компенсацию того, что им приходилось делить банку и весло с чудовищем в синей одежде.

Весельчак даже решил, сообщив шепотом:

– Потом, на острове его распотрошим.

И Ральф, размачивая в воде кусок сухаря, согласно кивнул головой.

Пять дней Гудо в полсилы работал на весле. Затем он убедился, что его раны на теле, а в особенности внутри него, в кишечнике, отлично зажили и зарубцевались. Теперь он греб во всю мощь своего сильного тела, давая возможность отдохнуть своим несостоявшимся убийцам. Те, в свою очередь, не поворачивая голов к соседу, принимали усилия на себя, если тот на некоторое время отдыхал, просто держась за весло.

Как бы ни было неприятным присутствие чудовища рядом с ними, но Весельчак и Ральф вскоре смирились с этим и даже не обиделись, когда вчера чудовище в синих одеждах само сжевало свой сухарь. Ведь оно честно заслужило эту радость моряка своим напряженным трудом.

Сегодня Гудо отдал свой каменистый хлеб соседям, а сам впервые после ранения съел несколько горстей отварных бобов.

Съел и укутал голову своим огромным плащом.

Ведь Гудо не хотел, чтобы его соседи и гребцы с ближайших банок видели улыбку на изуродованных губах. А не улыбнуться он не мог. Ведь он каждый раз улыбался, когда вспоминал тот день на острове Лазаретто.

…Это был солнечный день. На удивление безветренный, удививший даже чаек, которые многоголосно криком обсуждали эту диковинку на западном краю острова. Этот день еще нельзя было назвать весенним, но было настолько тепло, что несчастные узники Лазаретто сбросили с себя часть тряпья.

– Сегодня мы сварим бобы, – просто сказал Гудо.

Просто, обыденно, как будто это было и в правду просто и обыденно.

Из проема двери высунул голову благородный Энрико Пальмери. Высунул, покачал седой бородой и втянул ее обратно. А сидящие у стены хижины Адела и дети оторвали лица от ласкового солнца и улыбнулись Гудо, как доброму волшебнику из детских сказок.

Гудо пожал плечами и отправился на берег.

Вернулся он через час. На его правом крепком плече высился в обхват его руки деревянный бочонок, а в левой руке был большой парусиновый мешок.

– Адела, помоги мне.

Женщина с готовностью бросилась помогать снимать с плеча бочонок.

– Нет, – ласково остановил ее Гудо.

Без видимых усилий он поставил свою плечевую ношу на песок с выступающими камнями, а на крышку бочонка положил мешок:

– Нужно собрать у берега сухие водоросли и попросить у соседей что ни будь для костра. Мы дадим им немного воды. Старик, я видел у тебя в углу хижины, из песка торчит медное ушко. Уж не котел ли ты там закопал?

Из хижины боком вышел погрустневший старик:

– Котел. Ты глазастый, Гудо. А может я просто плохо прикопал свою драгоценность? Драгоценность благородного Энрико Пальмери – медный котел! То, что ты принес, ты выменял на него?

– Нет. Он нам нужен чтобы сварить бобы.

– Бобы? – растерянно развел руки Энрико Пальмери.

– У нас есть все что нужно. В бочонке вода. В мешке бобы, соль, травы. Еще хлеб, оливковое масло, уксус… Да много чего!

– Ты святой! Слышишь Гудо, ты святой! – воскликнул старик, а затем в сомнении закачал головой, – А может мне все это сниться? А может за все это ты вырезал пол Венеции?

– Нет, – чуть дрогнул губами «святой». – Это прислал твой сын Сильверо. А это письмо от него. Мне пришлось дать стражникам два коленопреклоненных дожа, чтобы они доставили твое письмо по назначению. Так что мы имеем право на часть твоей посылки. А вот и ответ от сына…

Старик с неожиданным проворством выхватил бумажную трубку из руки Гудо. Его губы задрожали, а глаза помутнели:

– Все это твое, Гудо. Ты вернул мне не только жизнь… А-а-а…

Старик отбежал в сторону и развернул бумагу. Его лицо светилось тем же теплом и добротой, что и солнце в этот день.

Светились лица и у хлопочущих над костром Греты и Кэтрин.

Прикусывала нижнюю губку, все еще не веря в происходящее, хозяйничающая Адела. Она часто перекладывала в мешке множество горшочков и мешочков, развязывала и завязывала их. А потом отсыпала и отливала из них по самой малости, затем слушалась Гудо и опять и опять отсыпала и отливала необходимое в парующий котел над потрескивающим пламенем. Адела часто оборачивалась к сидящему у стены Гудо, с младенцем Андресом на коленях. У нее было сотня вопросов. А потом когда они закончились, она все равно продолжала оборачиваться и смотреть на мужчину, старательно, хотя и очень неумело, качающего и без того уснувшего ребенка.

А этот странный во всем мужчина смотрел на нее и, памятуя о своем лице, пытался не улыбаться ей. Но сдержаться Гудо не мог. Хоть руками держи эти проклятущие губы. Хотя и это невозможно, ведь руки были заняты младенцем. Вот и плыли эти жуткие нитки как им хотелось, устрашая и без того ужасное лицо.

Только женщина все продолжала и продолжала оглядываться на Гудо. Оглядываться и улыбаться. Улыбаться ему, тому, от кого отворачивались все. Отворачивались бы и камни, но они не имели глаз. А у нее глаза есть. Добрые, милые, притягательные глаза. Глядя в них, даже камни улыбаются. И не важно, что у них нет глаз.

* * *

– Эй, как тебя зовут?

Этот вопрос прозвучал так неожиданно, что даже Гудо, вслед удивленном Ральфу посмотрел на вопрошавшего Весельчака.

После долгой паузы Гудо тихо ответил:

– Зови меня «Эй». Так меня звали многие годы. И тебе будет так легче запомнить.

– Мы не будем тебя убивать. Ты и так долго не проживешь. Может и наш конец близок. Ты, наверное, спал и не слышал, что сейчас говорили между собой этот дьявол Крысобой и капитан?

Гудо отрицательно покачал головой.

– Завтра мы будем у Пароса. Всех невольников-гребцов загонят в пещеры горы Марпес. Им нужны камни для укрепления стен и башен крепости. Я слышал, в тех пещерах живут страшные чудовища…

– Страшнее человека я не встречал чудовища, – промолвил Гудо.

– Это точно, – расхохотался Ральф.

На смех соседа людоеда прибежал один из помощников Крысобоя. С соседних банок приподнялись гребцы невольники.

– Этот рассмешил, – указал рукой Ральф на соседа в синих одеждах.

Подкомит пожал плечами и, помахивая плетью, ушел на нос галеры.

– Дружище Весельчак, зачем ты говоришь это людоеду, которому наш герцог обещал ад на земле? Для него пещеры – это сад райский. Мне даже представить страшно эту рыбацкую сеть и торчащие из нее окровавленные куски мяса. Б-р-р-р. Я бы сам себя удавил, чтобы в ней не оказаться. И где это такое герцог увидел? А может до того, как набросить на грудь герцогскую цепь он был палачом? Вид у него и впрямь, как у палача. Без содрогания и не взглянешь.

Гудо сбросил с головы капюшон и посмотрел, как высоко в небе парит сокол-рыбак.

Что отделяет человека от человека-палача? Какая каменная или бумажная стена? А может, роднит? Ведь в каждом живет частичка палача. Даже не ранивший другого человек, – человек все же палач. Ведь просто, чтобы питаться, человек должен убивать. И не суть важно кто его жертва – олень, корова, свинья или курица. Чтобы добыть мясо нужно убить. Убивают женщины, чтобы накормить своих детей. Убивают палками птиц и зайцев дети, не подозревая, что их игры и развлечения – это подготовка к взрослой жизни, в которой каждый должен быть готов убить, чтобы накормить себя и близких ему людей.

Конечно, другое дело это убийство человека. Не каждую руку поднял для этого смертного греха сатана, но и не так уж и много остановил Господь. Убивали люди людей на войне и в пьяной драке, на большой дороге за несколько монет. Убивали, приревновав жену к соседу, убивали из мести и даже чтобы получить в наследство железную лопату. Большинство убийц такими стали случайно. Другое дело особые люди – воины и палачи. Они убивают, потому что это их работа. Только воины для того чтобы убить сражаются и рискуют собственной жизнью. Палач же ни чем не рискует. Ведь за ним закон, а перед ним жаждущая зрелища толпа.

Не так уж и сложна на первый взгляд, и достаточно оплачена работенка палача. Но редкий человек не обидется, если его назвать палачом. Тем, кто законно и публично отнимает жизнь у себя подобного. Кто не вытрет брызнувшую на его лицо кровь и не зачахнет от кровавых пятен на совести.

Кто же становился палачом? Кто добровольно пятнал свою совесть? И всегда ли добровольно ли?

Да еще можно понять, когда мастерство палача передается от отца к сыну. Это наследственное дело, когда у сына нет другого выбора. Он презираем и отчужден от рождения. Его не примут ни в один из ремесленных цехов. Сын палача не женится на девушке из обычной семьи. Его будущая жена – дочь палача, могильщика, живодера, а то и вовсе шлюха. Как говорится – трудно жениться королю, а сыну палача еще труднее. Первый не ведет под венец кого попало и кого желает, со вторым не идет та, которую он желал бы.

Трудно понять тех, кто ищет выгоды и привилегий от городов и властителей. Тех, кто спасает свою жизнь, согласившись отнять чужую. Тех, кто становится палачом в силу вековых традиций и местных обычаев. Например, как последний из жителей, поселившийся в городе. Или как в Швабии – последний избранный городской советник. Или, уж совсем уму непостижимо, как последний женившийся. И такое придумали во Франконии. Множество может быть принудительных обстоятельств.

Но понять, почему человек добровольно становится палачом – это не возможно. Как и тех, кто страстно и увлечено интересуется пытками и казнями. А особенно тех, кто дружит с палачами.

Таких людей Гудо знал. Он тяжело вздохнул и сказал:

– Увидеть не мог. Это очень древняя казнь, о которой забыли. Но слышать – он слышал. И только от одного человека. Нет не человека – демона! Я знал его…

– А я думал ты единственный демон на земле, – усмехнулся Весельчак.

– Каждый человек наполовину демон, наполовину ангел. И то, что в нем побеждает, то он и есть на этот миг. Сегодня он радуется рождению своего первенца, завтра он же разбивает голову о камни ребенку своего врага. Только что он страстно молился у алтаря Господу, а через мгновенье ломает его, чтобы украсть драгоценные рубины – кровь Христа. Он получает раны, защищая своих родных и близких, и тут же бежит от них прочь, узнав о том, что их настигла чумная болезнь. Здесь – человек добрый христианин, любящий отец и муж, уважаемый человек, а через шаг – вор, убийца и насильник. Мудрецы говорят, что нет добрых и злых людей. Есть обстоятельства, в которых человек проявляет свою сущность. Но это не так. Человек сам выбирает, кем ему быть. И это бывает страшно. Нет, кровавей битвы, чем сражение с самим собой!

Гудо устало натянул на свою огромную голову синий капюшон. Скоро подадут команду, и галера полетит к острову Парос, где выбросит своих гребцов в пасть страшных пещер. Только не об этом сейчас думал Гудо. Он сейчас был не среди волн Греческого моря, и ему уже не были слышны слова Ральфа:

– Мне кажется он не совсем сумасшедший.

– Наверное, людоеды тоже бывают мудрецами, – с усмешкой ответил Весельчак.

* * *

Слова, слова, слова…

Давно Гудо не говорил так много слов. Но о чем они, и прав ли Гудо, произнося их? И зачем он говорил людям, которым в лучшем случае не было дела до него и им любимых людей.

Просто кто-то говорил его голосом. Говорил после того, как ему припомнился странный вечер в подземелье Правды….

– …Эй, возьми эту кружку. В нем крепкое вино. Славное вино. Дорогое! Ты удивлен? Ты еще не видел мэтра Гальчини пьяным? Смотри! Вот Гальчини каков. На самом деле все девять прошедших лет, когда ты был здесь… В один и тот же день… Один раз в году… И больше никогда. Ни вина, ни медовухи, ни даже пива! Нет, нет, нет… Все девять лет в этот день я уходил из подземелья, чтобы в одиночестве помянуть… Запомни этот день – Восемнадцатое марта!

В этот день на костер взошел самый великий из людей. Его звали Жак де Моле. Ты узнаешь, кто этот человек, когда покинешь подвалы подземелья Правды. Да, да! Через два месяца я умру. Еще через полгода ты станешь свободен и будешь предоставлен сам себе. Знай, там за порогом подземелья Правды тебе не станет легче. Ибо на твоих плечах две тяжелейшие ноши: от Господа – проклятие, и от меня – знания. Ты будешь чувствовать себя хорошо, только если эти две чаши будут в равновесии. И только так.

Ты и не злой, но и не добрый. Ты не ангел, но ты и не демон. Ты не тупица, но и не гений. Ты не господин, но и не раб.

Ты все это вместе. Все это сваленное в одно корыто под названием жизнь, перемещенное и запеченное. На всем этом толстая корка, через которую ничего не видно, но под которой все бурлит и вызревает. И я уж не узнаю, каков этот запеченный хлеб. На пользу ли он людям, или отрава для их тела и души. А любопытно было бы посмотреть на тебя лет этак…

Ладно, это все слова, слова, слова… Но при помощи их можно зачать ребенка, а можно и убить человека. Слова закона сожгли Жака де Моле, а его слова проклятия убили короля и даже папу Римского. Слова много значат, но часто за ними ничего и нет. Часто произносят слова, как клятву. И часто понимают, что клятва это всего лишь слова, которые бессильны перед обстоятельствами…

Мэтр Гальчини… Вспомнив его сегодня, Гудо уже внутренне не содрогнулся. Его весы медленно, но приходили в равновесие. Для этого понадобилось множество дней и ночей. Дней и ночей, которые проведены в диалогах с самим собой, в долгих и многочисленных воспоминаниях, в коротких, но очень ярких мечтаниях о неминуемо счастливом скором будущем. Это все были лекарства и снадобья от тяжелейшего состояния, в котором оказался Гудо, позволивший себе расслабиться и от того не успевший защититься от очередного жестокого поворота судьбы. Это были лекарства, придуманные самим Гудо и способные вылечить только самого Гудо. Особенно полезным были снадобья, в котором присутствовали Адела и дети.

О, если бы только можно было вычеркнуть из памяти неприятное и болезненное, что тянулось из мрачного подземелья. Тогда бы было больше времени на доброе и оздоровительное. На то, что заставляет сейчас Гудо готовить свое тело к скорым испытаниям, а разум к быстрому и правильному решению всяческих проблем. В том числе и тех, которыми судьба, повинуясь тяжести проклятия, еще непременно и жестоко ударит в самый неожиданный момент.

Что поделать, когда прошедшая жизнь преследует Гудо сотнями проклятий тех, кого он убил, изнасиловал, ограбил и избил. Все эти проклятия были услышаны Господом, собраны в один могучий кулак, и отданы судьбе Гудо, как оружие возмездия. Оружие, которое бьет наотмашь и в самое неподходящее время. Наверное, его невозможно остановить, так как уже не вымолишь прощение у мертвых, не повстречаешь униженных и оскорбленных живых. Но эти удары судьбы можно и должно смягчить. Во имя тех, о ком думает Гудо, о ком заботится, и с кем мечтается быть рядом до конца своей жизни.

Оставив за спиной пылающий Витинбург, Гудо дал слово Господу и самому себе – чтобы не произошло, чтобы не случилось, не убивать людей и не причинять им зла. А еще помогать больным и обездоленным. Всем конечно не помочь, но каждое их доброе слово может притормозить и смягчить кулак проклятия.

Дал слово и многие годы не нарушал его. И не нарушил бы. Вот только не хватило Гудо слов, чтобы убедить несчастных моряков на берегу острова Лазаретто оставить свой разбойничий промысел. Направить свои усилия и помыслы на наведение порядка, а так же на окончание строительства лечебницы. Только так можно получать помощь и от родственников, и от властей Венеции. Показать и доказать всем, что пребывающие на острове – не заживо похороненные, а всего лишь пребывающие в карантине, по истечению которого они могут вернуться в семьи и к труду. И первое это то, что ответственные за карантин должностные лица должны безбоязненно ступить на землю Лазаретто. Ступить и увидеть здоровых, трудолюбивых и достойных людей, а не шайку нищих и грабителей, которым лучше сгнить на проклятом острове.

Очень трудно заставить прислушаться тех людей, которые уже стали рабами воющего пустотой желудка. Их мозг – это голодная утроба. Можно ли их винить за это? Конечно, нет! Но вернуть мозг на место – да!

И пусть это жестоко. И пусть это немилосердно. И пусть порадуется сатана тому, что Гудо нарушил данное Господу слово. Но то, что сильное и умелое в обращении с дубиной чудовище в синих одеждах навело порядок на берегу – польза всем несчастным узникам проклятого острова Лазаретто. Польза тем, кого еще привезут на холодный песок карантина. Польза самому Гудо. А главное – это путь к спасению Аделы и детей.

Но сколько бы ни придумать оправданий, а вот оно то, что в действительности есть – слова клятвы нарушены!

Господь лишь слегка качнул головой, и судьба опять сбила с ног несчастного Гудо. Именно сбила с ног, опрокинула на спину и наступила тяжелой ногой гнева. Ведь могла же лодка пристать к другому кораблю, капитан которой добрый христианин и справедливый человек. Хотя…

Можно ли такого сыскать в страшное, жестокое время, когда человек, засыпая, радуется, что прожил этот день, и совсем не уверен, что встретит завтрашнее утро. Когда, отправляясь в дальний путь по торговым делам, купец просит священника отпустить все его грехи, ибо в дом родной он может и не вернуться. Когда дети, не послушав наставления старших, выбегают поиграть в душистых лугах за городской стеной и навеки пропадают для семьи и близких. Когда, томимый жаждой путник может выпить воды из придорожного колодца, а на вечер умереть в жестоких болях и страданиях.

А разве мало бывало случаев, когда пилигримы, отправляясь на святую землю, платили золотом и брали клятву с капитана, а высаживались в жарких землях Африки уже рабами? Разве не говорили тогда святые странники друг другу: утром честный капитан, вечером – пират!

И все же мир не без добрых людей. И многие искренне молятся Господу, и призывают свою судьбу быть добрее с ним.

Гудо молился часто, еще чаще просил свою судьбу быть чуточку добрее. Так верилось – случится счастье… Но из нескольких десятков кораблей, стоявших на рейде в лагуне, судьба выбрала галеру страшного демона – герцога Санудо. И поделом Гудо! Не греши! Ибо клятвоотступничество – грех великий!

А ведь если предаться философии, то клятва – это всего лишь слова, слова, слова…

* * *

Джованни Санудо намеренно не ступил после захода солнца в пределы столицы еще недавно могучего Эпирского деспотата, а сейчас – местопребывание его захватчика и владыки, короля сербов и греков Стефана Душана.

К такому государю, как Стефан Душан, нельзя явиться в потемках и постучаться в двери. Конечно, он впустит во двор. Впустит и укажет с вечерней зевотой на кучку сена в углу сарая. А то и еще хуже – разведет руками и скажет: «Видишь, сколько вокруг меня, таких как ты, набежало. Чего они от меня желают, что мне с ними делать – ума не приложу. Растолкай себе место между ними и ложись спать. А там, утром… Нет, лучше завтра… А еще лучше…»

Какой интерес королю, по прозвищу Сильный, перед которым склоняют головы соседи короли и даже император Византии, с которым вежливо говорит сама Венеция и не смеет укорять сам папа римский, до какого-то герцога с каких-то островов. Тем более, что первый из рода Санудо принял герцогскую цепь, сидя на купеческой скамье. На это не раз указывали Джованни Санудо сильные мира сего. Непременно укажет и круль сербов. Когда будет разгневан. А он непременно будет разгневан, когда узнает, что с ним настойчиво желает говорить герцог наксоксский. Поэтому нельзя просто постучаться в дверь на ночь глядя, имея виды на грандиозное будущее. Нельзя сразу оказаться в числе всех прочих гостей. Нельзя быть облезшим котом, нырнувшим в чуть приоткрытую хозяином дверь.

А гостей должно быть много. Ведь Стефан Душан объявил большую королевскую охоту. Объявил еще зимой и с большим умыслом!

С одной стороны это действительно охота – любимейшее, кроме войны, занятие и увлечение благородных правителей. И на каких еще землях подвластных королю сербов и греков ей состоятся, как не в богатейших горах Эпира. Только в этих горах, густо поросших лесом и кустарником, пронизанных сотней речушек и ручейков, изобилует такое количество зверья и дичи, что куда не выстрелишь из лука – попадешь в птицу или мелочь пушистую, а куда не брось копье – угодишь в медведя или оленя. Только здесь есть места, где волк с удивлением остановится при виде сидящего на коне человека, где лисы не слышали заливного лая охотничьих собак, а рыбы в тихих озерах столько, что можно ловить руками.

Ни в каких других горах и лесах Греческого полуострова не осталось столь изобильного места для охоты. Постоянные войны, нашествие чумы и, как последствия их, – голод, уже почти полностью истребили дичь и на равнинах Фессалии и в горах Парнаса, и на Аркадийской возвышенности, и на холмах Мессении, и даже в лесах Македонии.

Только суровые и малодоступные горы Эпира сохранили свои богатства из-за малочисленности населения и непригодности ее ландшафтов для перемещения войск и сражений.

Но главная в этой охоте вторая сторона – главенствующая, политическая!

Когда на охоту зовет государь, владеющий почти всей Грецией, опытный военачальник, под рукой которого огромное, испытанное в боях войско, властолюбец, хищно посматривающий на соседние земли, гордец, советчик которому только Бог, то волей-неволей приходится ехать в дальние земли, чтобы попытаться все разнюхать и узнать. А еще лучше пристроить нос по ветру и не ошибиться в выборе друзей, и не попасть в число врагов тех, кто может стереть с лица земли и память о глупце, поленившегося явиться на великую королевскую охоту.

Так что лучше подождать в лесу до утра, а там, как Бог подскажет.

Тем более, что никто не торопит герцога наксосского. Все сопровождающие Джованни Санудо, как будто в предчувствии больших событий, решили отдаться отдыху в лесу недалеко от реки, за которой располагался город Арта. Более того, благородная часть сопровождающих, с подачи легкой удачи властелича Стешко, уселась возле большого общего костра.

Сам Стешко, будучи уже два дня, после ночи в Айхо, навеселе, устроил пирушку от щедрот селян, а точнее селянок, оставшихся довольными пребыванием гостей в селении. Он то и дело приносил от своей повозки варенное и копченое мясо, лепешки, сыр и, конечно же, вино. Это давало ему видимое право нависать над молчаливыми девушками Джованни Санудо и беспрерывно призывать их к веселью.

Он даже положил ладонь на плечо старшей из них. Но тут же рука властелича была силой отстранена сидевшим рядом молчаливым «каталонцем». Шаг к сербу сделал и закованный в железо Арес. Стешко тут же вспыхнул, но, встретив твердый взгляд рыцаря и оценив готовность телохранителя герцога, виновато улыбнулся. Что-то сказав на своем языке, Стешко отправился за новым кувшином веселящего напитка.

«Чисто молодые петушки из-за курочки, – усмехнулся Джованни Санудо. – Знали бы они, из каких кровей эта курочка. Вот смеху-то было»…

Вернулся Стешко, как ни в чем не бывало, и, налив вина в кружки всех желающих, уселся напротив Греты:

– Четыре года назад мой отряд стоял на этом же месте. Византийцев с их наместником Никифоросом от нас отделяли лишь воды Арахтоса. Завтра мы перейдем эту реку по знаменитому мосту, по которому я первым бросился в бой за нашего круля.

– Так вот чем знаменит этот мост, – с усмешкой произнес бородатый «каталонец».

Стешко крепко сжал рукоять меча и зло блеснул глазами. Он что-то опять произнес на своем языке, отпил вина и, стараясь сохранить равновесие в голосе, ответил:

– Я просто воин нашего великого круля. А мост знаменит тем, что он единственный на Арахтосе. Говорят, что эта река была создана древними богами, чтобы ни один из тех, кто попал в подземное царство мертвых, не мог вернуться к живым. И живым она не позволяла заглянуть в мир теней. Ее непредсказуемые воды лишили жизни многих глупцов, желавших похвастаться тем, что говорили с мертвыми.

– Бог един! – громко воскликнул священник. – И негоже христианину вспоминать об идолах язычников.

– Оно верно, – сразу же согласился сербский властелич. – Только я хотел сказать об этом мосте…

– Говори! – все с той же усмешкой предложил бородатый рыцарь.

Серб скрипнул зубами, но увидев, что лица всех присутствующих повернуты в его сторону, тут же улыбнулся:

– Было такое. Арахтос не терпел мостов. Коварная река ждала, пока люди соединяют ее берега. Она даже позволяла некоторое время переходить себя. Но не долго. Только один день. Ночью ее бурный поток сметал мост. И не важно из чего его возводили. Из дерева или камня. Утром река спокойная, а моста как не бывало. Так было до тех пор, пока на берега Арахтоса не пришли могучие римляне. Они решили Арту сделать торговым городом. Ведь он лежал на перекрестке многих торговых путей. Но для этого нужен был мост. Они согнали тысячи людей. Сотни из них утонули или были убиты римлянами, разгневанными неудачами. Но построенный мост каждую ночь разрушался. И тогда к римлянам пришел седовласый старик, потомок додонских жрецов. Желая спасти множество жизней своих земляков, он выдал тайну реки…

В горле Стешко от долгих слов пересохло. Он встал, чтобы принести из повозки полный кувшин.

– А какая тайна у реки?

Серб тут же уселся на место. Впервые за три дня путешествия старшая из девушек нарушила необязательное для нее молчание. Ее нежному, мягкому голосу улыбнулись все сидящие у костра. А еще тому, что она так странно говорила на венецианском языке. Странно и неправильно, но понятно для всех.

– Тайна?

Стешко выпрямился. Теперь все смотрели на него. А более всех любопытством горели глаза девушек. При других обстоятельствах он бы потребовал за продолжения своего рассказа, как самое малое, поцелуй. Молоденькие девушки любят россказни о страшном и таинственном. А Стешко любит и умеет рассказывать. Так что поцелуй – это малая плата за его умение. Если бы не эти проклятые «каталонцы», священник и герцог со своими закованными в железо псами, он бы и вина в девушек влил, и рассказал, что повеселее и полезнее для тела…

– Это тайна древних богов. Это были злые боги, трепетно оберегающие свои тайны от смертных. И только жрецы Додона могли проникнуть в них. Но и жрецы оберегали тайны богов, страшась их кары. Но римляне были злее богов. Их кара настигала строителей моста сразу же после его обрушения. Чтобы спасти многих, жрец решился предать богов…

Стешко опять встал, оглядываясь на свою повозку.

– Тебе, серб, на ярмарке сказки сказывать. Говори, в чем тайна и тогда уж иди за вином.

Властелич хмуро глянул на опьяневшего рыцаря бородача и не довольно вздохнул. Стоя и не отрывая глаз от старшей из девушек, он закончил рассказ:

– Жрец сказал, что река позволит стоять мосту, если в каждый из ее каменных опорных быков замуровать девственницу. Живую! Говорят, что когда по мосту проходит девственница, души замурованных просят ее спеть песню, чтобы освободит их из каменного плена.

– А какую песню нужно петь? – живо поинтересовалась младшая из девушек.

– Не песни петь, а молиться нужно Господу нашему Вседержителю. Не слушать глупых россказней на ночь, а семь раз по три раза повторить Pater noster. А целомудренной девушке еще нужно вознести молитву Деве Марии, оберегающей ее девственность, – громко и поучительно произнес священник.

Он помолчал и уже мягче продолжил:

– Девушка всегда должна иметь в душе образ Богоматери. Только тогда она будет чиста помыслами и полезна своему будущему мужу. Будьте верны Деве Марии, и тогда она поможет в трудное время, послав вам в помощь двенадцать своих служанок. Их имена хорошо знакомы благочестивым женам: Умеренность, Замкнутость, Стыдливость, Внимание, Благоразумие, Робость, Честь, Усердие, Целомудрие, Послушание, Смирение. И старшая из них – Вера!

Мне были по сердцу ваша скромность и молчаливость. Это признак благородного воспитания. Сказано в святых письменах: «те девушки, которых в детстве не учат быть молчаливыми, вырастают лживыми, что приводит к разрушению дома»…

– Убором женщины молчание служит! – вдруг выкрикнул изрядно охмелевший Юлиан Корнелиус.

Священник неодобрительно глянул в его сторону.

Лекарь смутился, и пробормотал:

– Это слова самого Аристотеля. Самого мудрого из живших!

– Сказано в Писании: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сём, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом».

Юлиан Корнелиус посмотрел на строго произнесшего эти слова священника, потом на нахмурившегося герцога и смиренно склонил голову:

– Это всего лишь слова из книги о древних мудрецах.

И на это у достойного слуги божьего был достойный ответ:

– Сказано: «Составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела. Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека!»

– Это тоже сказано в книге. В священной книге Екклесиаста. Стих двенадцатый, – глухо пробормотал ученый лекарь.

Джованни Санудо в сердцах сплюнул.

Священник же сложил руки у чрева своего и тихо сказал:

– Говорил пророк Исайя: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны перед самими собой!»

* * *

– Трогай, – громко велел Джованни Санудо и по корабельной привычке махнул рукой.

Знаменоносец поднял выше большой герцогский знак и затрубил в рог.

Напряглись и зафыркали кони, лязгнул металл оружия и доспехов, заскрипели дощатые колеса повозок.

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! – громко воскликнул священник, благословляя, хотя и короткий, но путь.

«И это путь. Опять путь. Вечный путь. От колыбели до могилы. Шагать, шагать, шагать…»

Джованни Санудо провел рукой по лицу. О чем это его мысль? Что-то засело в его голове. Когда? Да, когда?

Герцог оглянулся.

Действительно, это то, чего и желалось. Несмотря на личную скудость средств и возможностей, въезд в Арту герцога Наксосского будет выглядеть подобающе. Все же герцогский стяг, три повозки, закованные в броню Арес и Марс (которых можно принять за рыцарей), два истинных рыцаря «каталонца» со своими значками на копьях, священник, конные и пешие воины. И пусть конные воины это сербы Стешко. И пусть они сразу же после въезда в город отделятся. Но они пока есть в колонне, и это будет замечено теми, кто обязан следить со смотровой башни за пребывающими гостями.

Ах, да! Еще две прелестные и благородные (Джованни Санудо широко усмехнулся) девицы на выданье. Еще кормилица с младенцем…

Герцог тут же нахмурился. Младенец… Испорченный младенец. Проклятое чудовище в синих одеждах вырвало дитя из планов Джованни Санудо. На что теперь пригодится младенец с таким видимым изъяном? Ладно, время покажет.

Воспоминание об испорченном мальчонке заметно подпортило настроение герцога, но следующая мысль заставила Джованни Санудо сжать кулак. Он вспомнил то, что занозой застряло со вчерашнего дня в его мозге. Точнее несколькими занозами. Нет, не слишком и болезненными, но все же раздражающими.

…А началось с того, что в полдень походная колонна Джованни Санудо вышла из чащобы леса на открытую поляну. Просто черный лес разжал свои объятия, расступился вековыми стволами, поросшими мохом, поклонился густо сплетенным кустарником, и уступил свое мрачное гостеприимство светлым краскам открытого пространства.

Невелико оно это открытое пространство. Но после темных серо-зеленных тонов бесконечного леса, салатовый от щедрот солнца травяной ковер поляны радовал глаза не только мягкостью цвета, но и изобилием первых цветов, что искорками переливались под нежным ветерком. Эту красочность не портили несколько узких дорог, расходящиеся в три стороны от небольшой каменной стелы, оберегающей эту развилку.

Этот каменный столб был так стар, его пористая, черная поверхность казалась старше самих гор. Будто эта стела не была воздвигнута волей и руками людей, а сама поднялась из недр земных еще до того, как стали расти сами горы. Время, ветра, дожди и снега округлили ее грани и изрядно подпортили верхушку столба, но глубоко высеченный в теле стелы рисунок был весьма заметен и понимаем.

– От этого столба пойдем направо! – громко воскликнул едва державшийся на коне и никак не трезвеющий Стешко.

– Это не столб! – так же громко воскликнул также хмельной Юлиан Корнелиус, – Это охранник перекрестков в античной Греции. Это Герма. Статуя! Я видел ее на картинках в древних книгах, что были доступны студентам в хранилищах университета. А видел и запомнил, потому что… Посмотрите. Все посмотрите! Вы видите, какой у него высечен огромный и возбужденный фаллос! Если прикоснуться к фаллосу бога, то будешь весь путь под его защитой.

Ученый лекарь, то ли под действием вина, то ли от того, что вспомнил бурные студенческие годы, соскочил с коня и подбежал к каменному столбу. Он тут же положил руки на срамное изображение и, повернув голову, радостно сообщил проезжающим:

– Теперь с нами удача и защита древних богов.

– Стыдись, сын мой! – гневно воскликнул священник. – Ты прикасаешься к идолу. Тьху, тьху! Изыди он в пекло.

– На тебя девицы смотрят, – хмуро отозвался с седла бородатый рыцарь-«каталонец».

– Эй, лекарь! Конь убежит травку щипать, – весело засмеялся Стешко.

Юлиан Корнелиус поспешно догнал своего идущего в строю коня и проворно вскочил в седло. Ему хотелось говорить. Вернее вину, бурлящему в его теле:

– И никакой это не идол. Слышите, святой отец? Это преклонение давних народов. Я бы сказал обожествление мужского органа. Древние ученые мужи указывали, что только тот, у кого большой и сильный фаллос может стать правителем достойным царствовать над своим и другими народами. И напротив! В сарацинских книгах говорится о том, что есть племена черных людей, в которых вождей убивают, если они не могут удовлетворить за раз трех женщин! Еще хуже тем, кто оскоплен. Их и в войско не берут, и за общий стол не сажают, и в храм не пускают. Смешно. Да?

– Нет, сын мой, не смешно. Язычники, не познавшие слова божьего, – единственно откликнулся священник.

– Язычники! – рассмеялся Юлиан Корнелиус. – Да в Библии… Если я не ошибаюсь, во Второзаконии сказано: «У кого раздавлены ятра, или отрезан детородный орган не может войти в Царство Божье». Тот даже с Богом говорить не может!

Стешко так же рассмеялся и протянул ученому мужу кувшин с вином:

– На, лекарь, выпей вина! Чтобы у нас и сыновей наших были каменные фаллосы. Смотри! Стоят ведь века и стоять будут эти… Как их?

– Гермы, – с трудом тогда оторвался от кувшина Юлиан Корнелиус…

Вспомнив вчерашний полдень, Джованни Санудо твердо решил:

«Проклятый лекарь. Глупец и болтун. Такому не стоит доверять… Только тот, у кого большой и сильный фаллос может стать правителем достойным царствовать над своим и другими народами… Ничего не стоит ему доверять. Ни тело свое, ни мысли. От него нужно избавиться. А еще? Да, еще…»

Нужно было разобраться и с другими занозами. Более задиристыми, и оттого более мучительными.

…Уже через несколько часов после светлой поляны на узкой горной дороге, путь Джованни Санудо преградило множество повозок, на которых и вокруг которых было более сотни вооруженных топорами и копьями мужчин. Все они, несмотря на теплый весенний день, были в бараньих полушубках и высоких овчинных колпаках. Их лица с характерными длинными усами и бритым подбородком выражали холодную решимость держаться дороги и не сделать шага назад.

Из повозок густо, как гроздья винограда, выглядывали женские и детские головы. Их масленые глаза также не предвещали ничего хорошего. Казалось, крикни кто-то из этого застывшего на дороге племени овечьих шкур, что-либо крикни, и мужчины в ледяном безмолвии станут колоть и рубить встречных путников, а их жены и детишки тут же примутся снимать с раненых одежду и добивать их ножами.

– Арнауты, – почему-то шепнул герцогу Стешко, и оглянулся на своих всадников, – Много их. Придется уступить дорогу.

Джованни Санудо вспыхнул:

– Слон не уступает дорогу муравьям.

– Не знаю, кто такой слон, но в наших краях говорят, что только глупый медведь с муравьями сражается. Мы их пропускаем на всех дорогах. Пусть идут куда желают. Так их меньше на западной границе. Меньше, а значит спокойнее. Дикие люди, и нравы их дикие.

– Но голова у них есть на плечах. Они не слепые и видят мой благородный флаг.

– Не уступят. Они, как горная река. Расшибается о камни, бурлит, крутит, но не останавливается.

– Арес, Марс! – подозвал герцог наксосский. – Пусть попробуют эти камни.

– О, Господи! – вмиг протрезвел Стешко.

– Постойте, постойте! – воскликнул также протрезвевший лекарь. – Там всадники. И кажется благородные!

Медленно раздавливая густую толпу, из-за повозок выехало несколько всадников в богатых одеждах. Они издали помахали своим флагом и, дождавшись сигнала знаменоносца герцога, пришпорили коней.

Вскоре они остановились в пяти шагах от Джованни Санудо.

– Я правитель Мореи Мануил.

Услышав достойное уважения имя, герцог склонил голову:

– Джованни Санудо. Герцог наксосский.

– Наксосский? – явно потешаясь, призадумался Мануил. – Это… Это… Да, да! Припоминаю. Острова, острова, острова. Что же вы здесь делаете? Среди гор? Здесь морские свинки не водятся. И здесь, конечно же, не море, чтобы спокойно разойтись двум кораблям. Младший уступает дорогу старшему. Наверное, даже на островах знают, что деспот Мануил сын византийского императора. Ему и первому дорога.

Джованни Санудо нахмурил брови. Этому молодому правителю Мореи было не более двадцати пяти, может, чуть старше лет. Но слава о нем как о великом воине и правителе, облетела средиземноморье. Второй сын византийского императора Иоанна Кантакузина и Ирины Асень, правнучки величайшего из болгарских царей Ивана Асеня, Мануил за несколько лет навел порядок в землях Пелопоннеса.

Эта земля, некогда непобедимых спартанцев, была совершенно опустошена. И не только турками, которые, уже имея значительный флот, беспрерывно атаковали берега, но и христианами Ахайи, с севера нападавшими на владения своего господина. По сути на Пелопоннесе шла междоусобная война тех, кем Мануил назначен был править.

Города опустели. Неукрепленные селения были полностью сожжены и разграблены. Каждый убивал каждого. Греки, славяне, цыгане, валахи, албанцы резали друг друга и радовались, если соседнее селение ночью уничтожили безжалостные турки.

Скорее от безвыходности и отчаяния византийский император отправил в эти кровавые земли своего сына. А оказалось это действие угодным Господу.

Уже через год Мануил принял от отца титул деспота – титул, даруемый императором наиболее приближенным лицам (Территория, управляемая деспотом, называлась деспотат), и принял по достоинству. Внутреннее кровопролитие прекратилось. Архонты склонили головы и согласились дать деньги на постройку флота, чтобы охранять берега Пелопоннеса от набегов пиратов. Но собравший эти деньги, по велению Мануила, архонт Лампудиос поднял восстание против своего господина.

Имея большую армию из мятежных архонтов, Лампудиос потешался над отрядом из трехсот всадников и двухсот арнаутов, что привел с собой на бой Мануил. Но уже через час всадники Мануила разбилили и рассеяли мятежников. Говорят, что большинство из этих всадников были презираемые жителями Балкан рыцари-«каталонцы».

С некоторой надеждой на копейные значки своих попутчиков рыцарей-«каталонцев» Джованни Санудо и обернулся. Ведь ему совсем не желалось продолжать разговор, который ранил оскорблениями его сердце и душу. Ведь Мануил не просто так решил показать свое старшинство. Он наверняка многое знает о делишках островного герцога. Недоказанных и невыявленных. И все же не весьма лицеприятных. Скорее всего, деспот Мореи желает избавиться от темной личности, рисующей свои круги на глади Ионического моря. Вот и желает кровопролития. Может даже вызвать на поединок.

Сражаться с молодым и храбрым всадником – дело не предсказуемое. Даже если сбросит герцог заносчивого мальчишку с коня, или даже убьет, это совсем не на пользу Джованни Санудо и его плану. Поединка совсем не желалось. А еще более не желалось вступать в групповой бой на лесной дороге, где быстрые и жестокие арнауты имели значительный численный перевес.

Мануил усмехнулся и, приподнявшись на стременах, также бросил свой взгляд на копья приближающихся на разговор рыцарей.

– Что я вижу?! – в восторге воскликнул деспот Мореи. – Желтые и красные цвета Барселоны и Каталонии! И они же цвета моего флага! Это рыцари из Испании?

– Нет. Это рыцари из Афин. Истинные каталонцы. Мои гости, – вежливо ответил герцог.

– Вот как! Друг моих друзей… – несколько поостыл Мануил. – И кто же это?

Деспот Мореи не удержался и поспешил навстречу «каталонцам». Через миг он бурно приветствовал афинских рыцарей и для беседы отвел их назад по дороге.

– Куда Мануил ведет этих арнаутов? – в голос задал себе вопрос Джованни Санудо.

На вопрос тут же отозвался властелич Стешко:

– Известно куда. На свои земли. Не может земля быть без людей. Зачем она тогда нужна? Одни погибают, другим от этого польза.

– Польза… Какая польза греческой земле, когда на ней осталась горстка греков с их высокой духовной культурой и умением растить виноград и пшеницу едва ли не на камнях? Что этой земле дадут полудикие народы?

Стешко пожал плечами:

– А что поделать, когда самих греков еще меньше чем горстка? Одних убили соседи, других унесла чума.

– То-то и оно… – печально закивал головой герцог насоксский.

Неужели придется и на свои острова завозить арнаутов? Ведь на Архипелаге с каждым годом население убывает. Стремительно убывает.

Да это еще не так печально, как в первые годы правления первого из Санудо Марко Санудо, близкого родственника самого великого из дожей – Генри Дандоло. Когда Марко объезжал свои острова сто пятьдесят лет назад его печали не было конца. Пустынные клочки земли среди волн моря, на которых хозяевами были дикие животные. Куда поделись коренные греки – создатели великолепных храмов и террас для земледелия? Почему в городах и селениях только кошки и собаки? Как получилось так, что могучие греки исчезли с островов?

Только ли бесконечные войны и страшные болезни стерли их с благодатных островов? Или сами греки стали настолько мелки и бессильны, что не смогли противостоять нашествию врагов и кары небес? Где вы потомки Геракла и Ахилла, Кимона и Перикла, Аристотеля и Александра Македонского?

Марко Санудо тогда решил проблему. Решил чисто по-купечески, ибо купцом он был от Бога! Он приглашал, а точнее покупал греков из Европейского и Азиатского материков. Освобождал от налогов, закупал зерно для посевов, лозу для виноградников и множество рабов в помощь поселенцам. Тогда он мог это себе позволить. Ведь в его руках было золото из Константинополя. То золото, что он получил после взятия столицы Византийской империи крестоносцами, как арматор, на своих кораблях доставивший едва ли не половину войска Христового. Так устроил сам дож Генри Дандоло!

Из-за этого золота христиане из многих уголков Европы вырезали сто тысяч христиан Константинополя! А потом нашли в домах убитых и в храмах столько серебра, золота и драгоценных камней, что даже самый нищий из крестоносцев стал богаче своего феодала, нежелавшего отпускать его в поход.

Еще бы! Только в храме Святой Софии было столько золота, что для его вывоза пришлось в святое место пригонять ослов и мулов. Изрубив в куски один только святой престол, слитый из золота с драгоценными камнями, они нагрузили с десяток мулов. Да так нагрузили, что вьючные животные не могли подняться, скользили и падали на мраморном помосте. Тогда их стали поднимать копьями. От этих ран скотина опорожнялась, и этим и своей кровью оскверняя святилище.

Но разве горящим от жадности христианам было до этого дело? В их глазах и руках было золото, золото, золото!

Эх, были славные и выгодные времена!

У Джованни Санудо нет столько золота, как у его предка, чтобы заселить колонистами греками поселения своего Архипелага. Более того, у него не так уж и много воинов, чтобы защитить тех, кто есть. А подданных становится все меньше. Половину сожрала проклятая чума. А остальных методично вывозят с островов проклятые турки-османы во время своих пиратских набегов.

Проклятые османы! Проклятие всей жизни Джованни Санудо. Заноза, которую невозможно вытащить из мозга. Она постоянно сверлит разум герцога наксосского и требует отмщения!

А тут еще и мелкие занозы…

– Езжайте, герцог. Путь для вас сегодня свободен! – воскликнул возвратившийся деспот Мореи.

Одной занозой меньше.

А еще… Неужели все же придется завозить на острова арнаутов? Это если план герцога провалится и придется ему остаток дней провести на островах Архипелага. Эту занозу пока не вытащить. А сколько их еще в голове Джованни Санудо!

* * *

«Что это? Ах, да! Это знаменитый мост через Арахтос. И что в нем знаменитого?»

Джованни Санудо с огорчением посмотрел на длинный, узкий, арочный мост, сложенный из дикого камня, на котором едва умещалась повозка.

– Ну, чего стал?! – закричал Стешко на возчика.

Тот проворно соскочил, на выложенную камнем, дорогу перед мостом и взял правую лошадь под узду. На место возчика тут же уселись девушки.

– Шагом! – велел герцог и мельком глянул на девушек.

Те быстро опустили головы, но едва его светлость отвернулся, продолжили свой спор:

– Мы же хотим помочь этим несчастным душам?

Кэтрин кивнула головой:

– Хотим. Давай все же споем «Ave Maria».

– Я не слышала эту песню. В нашей маленькой церкви только молились, – огорчилась Грета.

– А я пела ее в соборе. Знаю. Тогда вот что; ты пой свою песню, а я свою. Хорошо?

– Хорошо.

Едва кони ступили на камни моста, Джованни Санудо услышал:

И тут полголоса Греты покрыла своим высоким распевом Кэтрин:

Хорошо пела младшая из девушек, высоко, на чистой церковной латыни. Пела так, что душа открывалась. Заслушаться можно. Если бы ей только не мешала глупая детская песенка на жестком германском наречии:

«Дети… Какие они все такие еще дети. Глупые дети, наслушавшиеся глупых россказней».

Джованни Санудо даже улыбнулся. Жаль, что он никогда не сможет улыбнуться песням своих детей.

«И кому это было угодно… Господу или сатане?», – в который раз прозвучал в душе герцога проклятый вопрос. Нужно было уйти от него, чтобы вновь не завести его в болезненные уголки сердца.

– Ну, чего опять стал? – громогласно спросил едущий сзади повозки Стешко.

Джованни Санудо повернулся в седле.

Пара коней повозки остановилась на середине моста, и, вытянув передние ноги, упрямо задирала головы верх.

– Чего стали? Пошли, пошли! – закричал возчик, и стал ладонью бить по конским губам.

Кони мотали головами, дергали ушами, взмахивали хвостами, но упорно не желали двигаться с места.

– Я вам сейчас…

Стешко соскочил со своего коня, протиснулся между повозкой и поручнем моста. Он сердито глянул на девушек:

– В лесу нужно было петь.

Едва девушки скрылись в шатре повозки, властелич дал волю своей плетке.

– Пошли, пошли, пошли!..

– Не нужно их бить. Они же живые! – выкрикнула, на миг высунувшаяся Грета, и что-то сердито добавила на языке своих земель.

Ответить ей Стешко не успел. Сильный порыв ветра, сорвавшийся с вершины ближайшей горы, запутал серба в плаще, затем поднялся ввысь и оттуда всем невидимым телом ударился о проезжую часть моста. Потеряв на мгновение силу, ветер утих, но еще через мгновение собрал пыль и погнал ее вдоль правого перила. Достигнув края моста, ветер нырнул под него. И тут…

Мост мелко задрожал, как человек, не смеющий, но желающий заплакать. Такой человек помимо воли начинает тихонько скулить, жалобно для окружающих и незаметно для себя. Каменный мост не скулил, он вначале тихо, а затем более отчетливо завыл. Завыл болью воздушного потока, трущегося о шершавые от времени арки моста. Завыл, угодив на время своей плотностью в пустоты каменных быков. Завыл, коснувшись холода горной реки. Завыл тысячью мелких причин, слившихся в протяжный звук, что заставил стоявших на мосту и возле него людей перекреститься трижды.

– Девы плачут, – тихо вымолвил возчик.

Стешко мрачно посмотрел на него и что силы хлестанул под брюхо ближнего коня. Тот заржал от боли и с силой потянул повозку и второго коня.

* * *

Джованни Санудо был вне себя. Будь он на «Виктории» уже давно бы летели во все стороны от его мощных ударов слуги и те, кто подвернется, не успев спрыгнуть с пути его светлости.

Еще бы не гневаться. Во всем проклятом городишке не нашлось достойного места для великого герцога наксосского. Все дома и домишки, хозяйственные постройки и хлева, грязные таверны и даже храмы были забиты сотнями благородных гостей, их воинами, слугами, оружием, утварью, мешками и корзинами. Лошади, тягловые быки, мулы и ослы загромождали прямые, еще римские улицы, беспрерывно жуя сено и вываливая кучи навоза под собственные копыта.

А еще эта людская сутолока. Кто-то бежал с пустым кувшином, кто-то раскачивался, припадая к горлышку полных. Кто-то злобно ругался и махал кулаками, кто-то преспокойно сопел в глубоком сне возле лишенных окон стен домов, выходящих на улицу. Кто-то разносил горячий хлеб и тыкал каждому встречному его под нос, кто-то застыл в холодном поту, в сотый раз хватаясь за пояс, на котором весел кошель с деньгами.

В этом Вавилоне, который возникает всякий раз, стоит могущественному правителю объявить большую охоту, рыцарский турнир, собственную свадьбу или коронацию, не было порядка и быть не могло. А как установить порядок, если каждый граф, барон, герцог, а то и просто рыцарь готов с мечом в руках доказывать свое благородное право не делать того, что его притесняет, или ущемляет?

Джованни Санудо уже более часа седел в седле, ожидая известий от посланных на поиски пристанища своих людей, а еще более не желая испоганить превосходные сафьяновые сапожки с длиннющими, загнутыми к небу носками в уличной каше из грязи, навоза, сена, обглоданных костей, битой керамики и другого хлама.

Гнев, душивший великого герцога, не позволил сразу же узреть склонившегося перед ним маленького человечка в ничем непримечательных одеждах. Наконец Джованни Санудо тяжело выдохнул и опустил голову:

– Чего тебе?

Человечек еще ниже поклонился и в этом поклоне приподнял голову:

– О, достойный герцог, вы узнаете старого торговца и банкира из Сплита?

– Герш! – герцог изумленно уставился на купца, не гнушавшегося зарабатывать на расширении торговли и скользким ремеслом менялы. – Ты то как здесь? Если ты о долгах…

Герш, все в том же поклоне, категорически замахал руками:

– Нет, нет… Не сейчас. Об этом поговорим, когда достойный герцог устроится подобающим образом!

Джованни Санудо пристал на стременах и тоскливо огляделся. Опустившись в седло, он даже наклонился вперед:

– Говори.

– Когда счастливое известие о том, что король Душан приглашает на большую охоту благородных гостей, достигла стен древнего Сплита, я сказал себе: «А почему бы и мне не быть там. Почему я должен сидеть дома, когда во мне и в моих товарах нуждается так много благородных людей»! И я собрал в путь десять повозок… Всего по мелочам и не только. И вот уже второй день я брожу по этим улицам (Герш с неприязнью посмотрел на свои густо облепленные грязью сандалии на пробковой подошве), и что?

– Герш, говори то, что я желаю услышать.

– Шатер, – тут же выпалил купец. – Шатер достойный самого короля Душана. Есть еще шатры, чуть скромнее, для ваших благородных дам и рыцарей.

Уже через час Джованни Санудо сидел на мягком табурете за небольшим столом и с наслаждением потягивал превосходное вино из виноградников Монемвасии, приложение к весьма удобному и представительному шатру.

– Вы довольны старым Гершем?

Джованни Санудо снисходительно кивнул головой:

– А что там король Душан? Когда начнется охота?

Старый купец тяжко вздохнул:

– Это моя печаль последних дней. Никто ничего не покупает. Все ждут, когда кто-то первым покинет Арту.

– Вот как? – изумился герцог.

– Король несколько дней назад неудачно спрыгнул с коня и повредил колено. Печаль. Такая печаль… А как хорошо думалось. Сколько всего нужно благородным господам для охоты… И надо же такому случиться. А тут еще множество купцов из Венеции, Дубровника, даже из Константинополя. И все толкают старого Герша. Кто ему поможет? Кто его защитит? Тяжелые времена. Как тут без покровителя? Одна надежда – ваша светлость…

– Колено, – задумчиво произнес Джованни Санудо. – Кажется, я смогу помочь…

– Старому Гершу? – в волнении склонился купец.

Герцог наксосский взмахом руки велел ему удалиться.