Прутья клетки пропускают извне слишком много мира. Миру недостаточно тебя сломить. Ты еще должен всякий раз идти к нему с повинной. Я — дом, из которого я выехал. Жизнь — это или дебри, или пустота. И там и там трудно двигаться целенаправленно. Ты теряешь больше, чем когда-либо имел. Не хочу смотреть в глаза реальной боли. То, что не обрело себя в слове, отказываюсь видеть. Столько сил, чтобы поберечь другого, у меня тоже нет. Если б позволено было быть таким усталым, как ты есть. То, что думаю, я сказать не могу. А говорить то, что не думаю, — тоже не могу. Имеющего надо мной власть я вынужден оскорблять, иначе пришлось бы опасаться, что он подумает, будто я признал его власть над собой. Я — остывший пепел того огня, которым никогда не был. Изо дня в день град новостей. Бомбы во имя добра места живого не оставляют. Словно так, как сегодня, вопрос никогда еще не стоял так остро. Дверь, с шумом захлопнувшаяся, имеет в виду меня. Однажды канатные плясуны все разом сорвутся в бездну. И в мире вновь воцарится одна из привычных догм, пока потихоньку не подрастут новые канатные плясуны. Прожить жизнь не свою, а кого-то другого, а потом еще писать автобиографию. Пьеса, в которой главный герой — плохой актер. Как сыграть плохого актера? Это только кажется сложным: мы же все эту роль играем. То, что мы знаем, что мы ничего не знаем, мы вроде бы уяснили. Сложнее принять вытекающую отсюда мораль: что не желать ничего знать — даже хорошо. Получается, что это даже хорошо быть плохим. Этим на сегодняшний день все, похоже, и руководствуются. Я погрязаю в себе, как в болоте. И нет чуба, чтобы оттуда себя вытащить. Каждый человек не так уж незаменим, как ему думается. Не хочу знать главного. Затаиться бы, как птица, в кустах. Хорошо бы еще перья — чтобы можно было подумать: умел, наверно, когда-то летать. Не трепыхайся, и путы не будут впиваться. Выстроить оранжерею и взращивать иллюзии. Когда очередная иллюзия в мире со звоном разлетится вдребезги, отсижусь в тиши оранжереи и подожду, пока не расцветет новая, нужная мне в данный момент. Все точно знают, сколько тебе лет. Ты один этого не знаешь. Мы так колошматим друг друга, будто нас кто-то нанял. Мы не умеем жить вместе, зато не давать жить друг другу — это мы умеем. Вечно оспариваем друг у друга право быть самым несчастным. Быть несчастным — да, только если не надо объяснять почему. Каждому границы другого видны отчетливее, чем свои. Мы живем под прикрытием осложняющих обстоятельств. Но не беритесь их перечислять — они могут развернуть копья против вас. Перестань хотеть понять, что тебе говорят. Как легко они ставят тебя на место. Уже этот тон, эта легкость. Этот доминирующий в мире тон, легко ставящий тебя на место. Вода говорит мне, ветер ей вторит, что на Земле никогда не случалось зла. А солнце уверяет даже, что все это — сущий рай. И мне, разомлевшему от тепла в куще зелени и цветов, просто нечего возразить. В такой день история перестает существовать. Всякий танцор прихрамывает, когда не танцует. Неопровержимость молчащего. Пока зарабатываешь деньги, ты вынужден терпеть оскорбления. И ты тут не исключение. Я кажусь себе пустой жестянкой, которая издает звуки, только если ее пинают ногой. Неосознанная неизбежность кому-то видится свободой выбора. Единственное, чем измеряется прогресс, — это регрессом власти человека над человеком. Повод для размышлений. Стоит только поставить точку. Раз и навсегда. И ты сразу станешь выше всех. Надо только покончить со всем. Но если ты хочешь покончить со всем, только чтобы превзойти всех, ты ничто. Ты должен хотеть стать ничем. Тогда ты будешь всем. Но ты действительно должен хотеть стать ничем. Без всякой задней мысли. А как растоптать задние мысли? Если ты не гений, ты не можешь быть еще и непризнанным. Не быть гением и оставаться непризнанным — это уже катастрофа. Каждый считает себя Гёльдерлином. Кроме самого Гёльдерлина. В письме к Шиллеру («…высокочтимый господин придворный советник….») он называет себя res nullius. Чувствовать себя изгоем, в принципе, даже приятно. Но от пинков и ударов, когда тебя изгоняют, очень поначалу больно. Быть презабавным не особенно весело. А ведь те, кого ты так тщетно ждешь, даже и не подозревают об этом. Сначала приходит тоска, еще не имея цели. А потом тоска выбирает кого-то, и уже кажется, что на нем весь свет клином сошелся. От всего, что мне приходится сносить, я становлюсь нечувствительнее, а потому жестче, а потому несноснее для других. Если кто-то на меня налетит, я говорю: простите. А если с распростертыми объятьями — начинаю обороняться. Я бы с радостью согласился быть счастливым, порхал бы по миру, как беззаботный мотивчик, когда бы не этот смоляной мрак, ежедневно на меня сходящий и накрывающий — до удушья. Не хочу быть своим среди тех, кто оказался в том же положении, что и я. Мне не нужны друзья по несчастью. Одинаковые полюса отталкиваются. Смешной человек. А не могу посмеяться, когда надо посмеяться над собой. Я люблю всех женщин на земле. Но это не устраивает ни одну из них. Он хотел бы заставить ее любить его больше, чем саму себя. На самом деле он хотел бы, чтобы все живущие ныне люди любили его больше, чем самих себя. Но поскольку он не знает, как этого добиться, он начинает с нее. Может быть, она потом научит других, как любить его больше, чем самих себя. Эдип разлюбил Иокасту. Она стала для него слишком стара. Поэтому он выдумывает, будто она его мать. А потом появляется доктор Фрейд и уже всерьез этому верит. Зол на всех, кто не может меня спасти. Всякий раз, когда умирает кто-то, до кого тебе есть дело, ты чувствуешь, как сжимается твое естество. Это можно было бы назвать спазмами души. С каждой новой смертью ты становишься меньше. Каждое известие о том, что кто-то умер, всегда бьет в одну точку. Теперь больше никто из тех, до кого тебе есть дело, не вправе умереть. А то… Я намеревался провести жизнь под сенью заботливо взращенных иллюзий. Действительности вход был строго ограничен. Это обычно называют самообманом. Мне же это казалось единственным шансом. До тех пор, пока я не признаюсь, насколько я слаб, я не настолько слаб. Лежу, истекая кровью, на отмели жизни, искусством поддерживаю свое дыхание. После того как в искусстве перестало требоваться умение, настало искусство самовыражения. Открытие двадцатого века: художник — это уже и есть искусство. Солнце сегодня опять делает вид, будто бы все было как надо. Или оно ничего не замечает, или просто лжет. Слова срываются у меня с уст, не спрашивая меня, стремительно и шумно. Они не могут допустить, чтобы я заговорил сам. Если я возьму слово сам, я пропал. Кричать так громко, чтобы им и потом тебя было слышно, не может никто. Вот и мой крик меня не переживет. Бродить по лесу мечтаний, стараясь не выбираться наружу. Отыскав солнечную поляну, ворошить, опустившись на колени, листву слов. Я не единственный, но очень одинокий. Оттачивать крик, чтобы он походил на хохот. Казаться благоразумным. Вообще — казаться. Пусть уста твои сыплют бисер, когда тебя просто с души воротит. Тебя первого отрезвит и излечит его блеск. Кричи за меня, текст, — я должен молчать. Жизнь рано или поздно каждому затыкает рот. И мы под конец молча принимаем все как есть, вроде даже безропотно. Ему было стыдно, но он не решался признаться из-за чего. Он боялся, что от него потребуют, чтобы он изменился. Словно человек может измениться. За этот короткий срок. Жизнь весело смеется. Надо мной. До слез.