У одного была огромная голова, которою он загораживал всё, что перемещалось вокруг него, и это, казалось, доставляло ему большое удовольствие. В аркадах, украшающих наш город, бродили юноши, чьё поведение напоминало итальянских нобили. Ландафт простирался безмолвно, как неистребимый бог. Я некоторое время шёл, уподобляясь старушке. Мастерски изображая немощность, я то и дело вытаскивал из–под полы бутылку, содержавшую вино, которое пилось, как молоко. Этот сок дарил мне светлый ум, лёгкое сердце и проницательность. Снаружи, в полях, танцевали девушки под звуки, извлекаемые из гуселек отцом семейства. Звуки откровенничали, и казались от откровений счастливыми. Я рассматривал портовый город, красовавшийся в путевом альбоме. Вчера состоялись маскированные балы; уже один вход туда стоил чрезвычайно много. А бутылка чего–нибудь получше стоила сотню франков. Я повстречал публициста, выглядевшего рыцарем ордена из времён ранней готики. Время от времени я вносил в публику, держа его горизонтально, огромный нос. Я пересёк лужайку и зашёл в заведение, которое огибала река; то же проделал и поток прогуливавшихся, многие из которых бросали жадные взгляды в сад, лежавший голышом. В солнечном свете было что–то ласкающее. Альпы напоминали гобелен и бланманже, походили на ткани, сласти, кружева, украшения. Я беседовал с базелянкой о базельском карнавальном шествии, обладающем определённым реноме, с успехом запускал плоские камешки впляс по поверхности воды и даже спрыгнул с небольшой возвышенности на клочок песка и гравия, насмешив девушку, перегнувшуюся через подоконную плиту. День был прекрасен, как любовь навеки, как гордая, белокурая нордическая ярость, податливая, как вероломство, доверительная, как нежно расписанная церковная скульптура, как грех, пошедший впрок, как материнский лик, склонённый в дворцовых покоях над колыбелькой, в которой лежит ребёночек, чьё предназначение невыносимо сладко и полно ужаса падения. Все улицы словно молили о манерности, такие светлые, чистые, гладкие, мягкие, вымытые они были. Я постарался прислушаться к деревьям и отыскал слова, чтоб их охарактеризовать, и ещё я подружился с домами. Дождь из голубизны пролился, просеялся из высоты в глубину, и из некоего заведения кто–то молвил: «Слава богу, дух торжествует над плотью». Маскарады здесь, вообще–то, не в порядке вещей. По этой причине он казался почти незаметным. Со стороны спортивного поля доносились крики болельщиков, напоминавшие тихий, далёкий морской прибой; на лесной опушке особы солидной принадлежности располагались с удобствами на еловых лапах и в предчувственной траве, и скорбь обвивала шею света, приходя со всех его сторон. В виду девы с каштановыми косами я вмиг превратился в мысленно творящего художника. Как подходили к девственной коричневе голубые, юные глаза. Потом дева смеялась замечанию, слетевшему с моих губ в адрес её матери. Прохожие спускались со ступеней и нащупывали тропку, струившуюся в долинах, словно сосудики, пробираюшиеся сквозь тело. Город снова показался мне таким, каким его можно любить, не вдаваясь в долгие толкования; таким, каким он представился мне, когда я впервые, мальчиком, увидел его — несказанно огромным и богатым. Где–то сидела девушка, предполагавшая от меня издевательств в свой адрес, однако я повёл себя таким образом, что ей пришлось изменить в лучшую сторону мнение о моём характере. Теперь она знает, что я «душка», и ей придётся обо мне вспоминать, потому что всё это время ей приходилось говорить себе, что она во мне разочаровалась, и всё это время станет для неё временем улучшения, страдания, со всеми станциями совершенствования. Как же всепрощающе улыбалась мне вчера жизнь, хотя я этого не просил, и потому, что ради такого невнимания я принял лучшую позицию, женщины, обычно наблюдавшие за мною с весёлостью, в этот раз посерьёзнели при первом моём приближении. Может быть, сестёр и матерей обижает выставление напоказ искусства жить, в котором есть что–то канатоходческое. Очевидно, что пока ещё я не достиг вершины любезности.

Ежедневно я открываю новые мудрости, однако, я решил, уже из одного инстинкта к равновесию, не очень ими заниматься. Холмы и леса и оживлённые людьми города желают, чтобы я был в первую очередь весел. Ради веселья я не хочу ничего принимать слишком близко к сердцу.