Я сидел в варьете. Всякий раз, когда я сидел там, мне казалось, что это грех. Сидится там, по возможности, более чем развлекательно. Не успеешь войти, сразу услышишь что–нибудь разгоняющее тоску. Может быть, следовало бы запретить себе это, не позволять. А то уж очень часто я бывал в этом трали–вали. Это место заслуживает названия опереточного зала. Почти всякий раз я находил здесь что–то для смеха, и это, конечно, меня радовало. Неизбежно встречал я там различные лица, лица публики и актёров и актрис. Вполне понятно, что меня это забавляло. Так что ходил я туда ради милых забав. Само собой разумеется, там было грубо, весело, шумно. Другие кафе представлялись мне изнеженными, утончёнными в сравнении с этим местом. Должен признаться, что с моей стороны, возможно, непозволительно ни разу не спросить у себя ответа, а заслуживаю ли я столького увеселения. А ведь именно увеселяли меня члены гостивших там трупп. То и дело напоминал мне директор о том, что не пристало, не зная ограниченья, сходиться с театралами на дружеской ноге. Это была моя специализация — я был большой друг всех артистов и артисток.

Я со временем начал даже сам за собой это замечать. Когда у меня было особенно великолепное, первостатейное настроение, я делал им подношения, само собой разумеется, не более, чем мелочи, например, несколько цветков, апельсин, плитку шоколада или, иногда, пачку сигарет. Если же, наблюдая представление, я не повергался в восторг, что тоже время от времени происходило, я бывал собою возмущён. Люди на сцене, казалось мне в таких случаях, глядели на меня с упрёком, с осуждением, словно раздумывая, как бы избавиться от ни на что не годного человека. Я имею в виду, такие вещи ощущаются. Артисты — это своего рода бродячие комедианты. Может быть, можно себе позволить называть их цыганами, хотя такое название и не кажется мне обоснованным, потому что в общем и целом они люди вполне пристойные. Я то подолгу, то не очень просиживал в кафе, это зависело от настроения, в котором мне угодно было находиться. Иногда мне казалось подходящим лишь бросить внутрь взгляд, дабы убедиться, что снова показывают что–то новое.

Я помню, например, так называемую комическую старуху, по всей видимости, комедиантку, но и в то же время очень серьёзного, приятного, уверенного человека, и эта мнимая старуха выглядела хорошенькой и свеженькой, словно яблочко.

И ещё я видел там «девичьи венки», то есть, я хочу сказать — если девушек можно уподобить стихам таким образом, чтобы они составили сборник, то я читал, так сказать, в прекраснейшей, наицветущей книге стихов. Я припоминаю некоторые трогательные явления. Однажды я оплатил некой трогательной фигурке то ли пару кнедликов, то ли свиную ножку. Всякий раз это бывали девушки издалека. Какие же это миньончики, и с ними там вполне можно познакомиться, если постараться им угодить, это вовсе не сложно. Нужно лишь предстать перед этими девушками с лучшей стороны, то есть, со стороны бюргерской добропорядочности. К элементам с неким пережимом они не питают доверия, поскольку и сами, играя, должны употреблять пережим. Они желают познакомиться с вразумительностью и достаточной степени добросердечностью.

О, я видел, как вы танцевали, пели! Боже, я не в состоянии этого описать. Например, там была женщина, то есть, певица, которая прямо таки обрушиваласть страстью на меня и других слушателей. У неё на шее висел лорнет. Я ей симпатизировал уже по этой причине. Мне было приятно смотреть поющей в глаза; что я особенно хочу при этом подчеркнуть: мои глаза подпевали, то есть, душа в моих глазах подчинялась пению, то есть душе звука. Пение ложилось в блеск моих глаз так же, как ложится красавица в постель. Как это я выражаюсь с таким обилием воображения! Иногда моё разумение заходило так далеко, что я начинал считать ту или иную певицу баронессой, из семейных обстоятельств вынужденную принять сие амплуа. Вам следовало бы отнестись с полной доверительностью к моему выкрику: «Да, в этом варьете я всякий раз узнавал, что у меня есть сердце». И чьё сердце не пробудилось бы при виде песенных картин и очертаний телесной музыкальной красоты? Поющая женщина всегда слишком прекрасна для объятий, и слишком возвеличена для любви, и слишком почтенна для почитания, и слишком освещена и заткана поэтической позой, дабы быть принятой всерьёз. Я всякий раз почти опасался вступать и углубляться в разговоры с той или иной певицей, потому что думал, что было бы жаль, если бы из–за этого, говоря об обыденном, они, возможно, показались бы мне не столь значительными.

Время от времени в этом кафе ставилась на сцене небольшая комедийка, и ею наслаждались, как дети, даже самые старшие и серьёзные посетители. Вполне даже случается, что слушатели для пущего слуха зачастую прибегают к помощи рта, который они распирают, я хочу сказать, открывают. Удивление это то, то самое счастливое нечто, которое ведёт к раскрытию рта. Когда кто–то чем–то восхищён, то не думает о том, как он при этом зачастую выглядит, не смехотворно ли.

Стены кафе украшены картинами из истории нашего общинного сосуществования. Я упомяну из этой серии лишь одну картину, на которой некто даёт всем своим видом понять, что он принял решение, а окружающие словно бы всеми ужимками выдают, что они этого сделать не в состоянии, что они предпочли бы помедлить, выждать, что из всего этого выйдет. Однако, решившегося уже словно толкает вперёд, он воодушевлён, видит себя увековеченным, чувствует, что его час пробил, что настал черёд показать себя, и что такой возможности больше уже не предоставится, и он порывается, сердце стучит, он представляется самому себе великим и прекраснодушным, он игнорирует вопрос, что может с ним случиться, или же осмеливается ответить на этот вопрос неблагоприятным для себя образом, но в нём жив пыл продемонстрировать себя, подвергнуть себя опасности, он озадачен красотой поступка и ищет народного почитания.

Я однажды сделал в этом кафе знакомство с почтмейстером, который был вдов и в имуществе которого кроме прочего находилась и семнадцатилетняя доченька.

Здесь выкуривались бесчисленные сигареты и бесчисленные кружки пива, украшенного, как подобает, приличествующей пеной, осаждались на губах, принадлежавших самым разнообразным индивидуумам. Я хочу особенно подчеркнуть, что однажды видел танцовщицу, подобную лебедю, и это, возможно, высказано с удобством.

А вчера сцена представляла из себя своеобразный алтарь, который весьма выделялся на фоне благородного ландшафта на заднем плане. Подмостки охранял юный вояка в чёрных доспехах. Со знаменем, которое он держал с живописным приличием, он выглядел весьма зрелищно. Ему составлял компанию в несении вахты монах, очень удачно худощавый, что служило говорящим доказательством преодолённого поста. На алтаре, на ковре, перекинутом через него, сидела женщина, у которой на коленях имелся ребёнок.

Я пришёл с Магдой, которая мне как раз даёт уроки английского, каковой я некогда вполне хорошо понимал, а потом чуть–чуть поверг в забвение. В то время как я развивающе действую на Магду, я даю ей и себя немного развивать. У неё почти нет никаких знаний, зато она обладает необозримостью тончайшего инстинкта. Всегда немного рискованно показываться в её сопровождении, потому что она возбуждает ревность. Глядя на кого–то, она словно приглашает заняться ею. Почему она ходит именно со мной? Возможно, потому, что у меня есть связи в лучших кругах. Она ценит во мне, что я спокоен, не непреклонен в вопросах морали и имею представление о религии, о которой она говорит с восхищением. Я знаком с очень тонкими людьми, находящими Магду очаровательной, не обманываясь насчёт её положения. Вероятно, она меня не слишком сильно любит, но так как я не очень об этом забочусь, то всё же по–своему любит.

Я ей подхожу.

Она считает, что в моём обществе она привлекательна. Кажется, она пришла к выводу, что я её анимирую, а для неё это многое значит. Мне она кажется значительной, но я не подаю вида. Признание такие натуры, как она, лишь сбивает с толка. Больше всего ей нравится во мне то, что я ни разу не позволили себе вольности назвать её на ты. Я обращаюсь с ней с настолько же изысканной, насколько и выразительно шутливой вежливостью. Кажется, во мне есть что–то, что даёт ей повод веселиться, сиять в моём присутствии. И это для неё главное. Из–за того, что я бужу в ней такую, сякую мысль, подкармливаю её мышление, она расцветает. Такая красивая! Со мной она может быть красивой беззаботно. С кем–нибудь другим ей, возможно, пришлось бы принять достаточные предосторожности. Это беспокойство тотчас же образовало бы в ней физическое стеснение. Перед тем, как отправиться в свет, она даёт мне себя поцеловать. При этом она сохраняет нежно–грандиозное выражение лица. Она воображает, что именно вот так должна показаться людям. И она не ошибается. Очень многое строится на воображении. Она смеётся, когда я её целую. Не громко, нет, очень тихонько. Она становится приятной для себя же самой.

Когда мы желанны самим себе, то чаще всего намерены быть и миру желанными.