Сегодня утром, еще затемно, явился Джустиниани и разбудил меня, тряся за плечи и словно желая убедиться, что я все еще здесь, во Влахернах. Потом он коротко приказал мне следовать за ним. Еще не рассвело. Ощутимо пробирал ночной холод. В турецком лагере лаяли собаки. Это были единственные звуки, нарушавшие тишину.

Мы поднялись на стену напротив того места, где стояли на якоре турецкие суда. За два часа до восхода солнца на высокой башне в Пере внезапно запылал сигнальный огонь.

– Боже Всемогущий, – мрачно прошептал Джустиниани. – Почему я родился генуэзцем? Их правая рука не ведает, что творит левая.

Ночь по-прежнему была тихой. С турецкого берега не доносилось ни звука. Под нами блестели черные воды гавани. Яркий огонь вспыхнул высоко на башне в Галате. Я напряг зрение, и мне показалось, что различаю тени кораблей, скользящих по воде. Потом ночь взорвалась. Вспышки, сопровождавшие залпы орудий на противоположном берегу, ослепили меня. Тяжелые каменные ядра с грохотом врезались в борта кораблей и пробивали дубовую обшивку. В мгновение ока темнота наполнилась страшным шумом и криком. Запылали факелы. Греческий огонь падал в воду и плыл по поверхности горящими пятнами. В неверном свете боя я разглядел, что венецианцы вышли целой эскадрой, чтобы уничтожить турецкие галеры. Недалеко от берега пылали два больших корабля, казавшихся бесформенными из-за мешков с хлопком и шерстью, прикрепленных по бокам. Один из этих гигантов уже начинал тонуть. Все новые ядра непрестанно сыпались на бригантины, шедшие под прикрытием обоих больших парусников. Весь турецкий флот в полной боевой готовности двигался навстречу христианским судам. Западные корабли в воцарившейся сумятице сталкивались друг с другом, а отчаянные крики отдающих команды капитанов разносились далеко вокруг. Время от времени всю эту картину заслоняли густые клубы порохового дыма, и лишь по багровому зареву пожара можно было понять, что загорелась еще одна галера. Христиане подожгли свои брандеры и направили их на турецкие корабли, а сами спрыгнули в воду, ища спасения на других судах.

Сражение длилось до самого рассвета, когда венецианским галерам удалось наконец оторваться от противника и уйти назад в порт. Одна из них – та, которой командовал Тревизано, – пошла бы ко дну, если бы все моряки не разделись догола и не позатыкали бы пробоины своими вещами. Первая галера, которую вел Коко, затонула почти мгновенно, но некоторые моряки сумели спастись, добравшись вплавь до берега Перы.

Когда взошло солнце, мы убедились, что операция полностью провалилась. Сгорела лишь одна-единственная турецкая галера, которая и затонула на наших глазах. Пожары на остальных кораблях постепенно удалось потушить.

Сын венецианского посланника вел вторую из спасенных христианских галер. Проплывая назад мимо Перы, он приказал стрелять из пушек, и мы видели, как ядра, ударяясь о стены Перы, поднимают тучи пыли. Сигнальный огонь, вспыхнувший на башне в тот момент, когда венецианские суда вышли из порта, так явно свидетельствовал о предательстве обитателей Перы, что даже Джустиниани не пытался этого отрицать.

– Хороши генуэзцы или плохи, но Генуя – мой родной город, – сказал он. – Венецианский флот гораздо сильнее генуэзского. Небольшое кровопускание всегда полезно; оно лишь помогает восстановить утраченное равновесие.

Мы уже спускались со стены, когда я бросил последний взгляд на окутанный дымом берег Перы и схватил Джустиниани за плечо. Я увидел султана на белом коне; в лучах восходящего солнца ослепительно сияли драгоценности на тюрбане Мехмеда. Султан спустился на самый берег и въехал на пригорок. К Мехмеду как раз подводили дочиста ограбленных и почти догола раздетых пленников со связанными за спиной руками. Это были моряки, спасшиеся с затонувших галер. Столпившиеся вокруг холма люди показывали пальцами и кричали, что узнают среди пленных Джакомо Коко.

В этот миг из Влахернского дворца прибежала группа венецианцев, покинувших свои посты на стенах. Джустиниани приказал им вернуться, но они ответили, что они исполняют лишь распоряжение посланника, который поехал в порт, чтобы встретить своего сына, и велел им прибыть туда в полном вооружении.

Но вскоре спор прекратился. В безмерном ужасе мы снова устремили взоры на берег Перы. Турки заставляли пленников опускаться на колени – и палач заносил меч… Катились головы, фонтаном била кровь. Но султану и этого было мало. В землю вкопали ряд острых кольев и посадили на них обезглавленные трупы, после чего на верхушку каждого кола водрузили отсеченную голову с оскаленными зубами и искаженным лицом.

Многие из нас закрыли глаза, чтобы не видеть этой страшной картины. Венецианцы плакали в бессильной ярости. Какую-то женщину вырвало, и она, пошатываясь, спустилась со стены.

Пленников было так много, что окровавленные тела первых уже торчали на кольях, а последние все еще стояли перед палачом. Султан не пощадил никого. Когда окончательно рассвело, на кольях торчало сорок изуродованных трупов, а сорок голов взывало к отмщению, хотя уста их и были немы.

Джустиниани сказал:

– Не думаю, что теперь найдется много венецианцев, которые захотят наведаться к туркам.

Тут от заградительной цепи мимо нас прошли на веслах лодки, битком набитые людьми с кораблей. Оружие моряков блестело на солнце. Увидев их, Джустиниани нахмурился.

– Что происходит? – спросил он неуверенно.

Тут мы услышали за спиной цокот копыт. Венецианский посланник пронесся мимо нас на своем жеребце сумасшедшим галопом, забыв о возрасте и тучности. За посланником мчался его сын, размахивая мечом; доспехи юноши все еще были в крови.

– Вперед, венецианцы! – кричали отец и сын. – Отомстим за наших товарищей! Пошли за пленниками!

Джустиниани напрасно требовал коня. Потом генуэзец опомнился и проговорил:

– Я все равно не могу увести своих людей от ворот святого Романа. Пусть венецианцы покроют себя позором. Ты же собственными глазами видел, они бросили два своих корабля и в панике бежали.

Вскоре разъяренные венецианцы, моряки и солдаты, притащили к стене турецких пленных, которых выволокли из башен и подземных темниц. Часть узников, на которых сыпались сейчас пинки и удары, были турками, жившими в Константинополе и схваченными после начала осады, но большинство попало в плен во время ночных разведок боем, когда воины султана атаковали ворота святого Романа и другие участки стены. Многие турки были ранены и едва держались на ногах. В течение часа к портовой стене согнали более двухсот пленников. Венецианцы толпились вокруг; то и дело кто-то из них подходил к пленным, бил какого-нибудь турка по лицу, пинал в живот или, не глядя, протыкал мечом. Немало пленников упало и лежало на земле, другие пытались молиться и взывать в своих страданиях к Аллаху.

Джустиниани крикнул венецианцам:

– Я обращусь к императору. Это мои пленники.

Венецианцы ответили:

– Заткнись, проклятый генуэзец, а то мы и тебя вздернем.

Венецианцев было несколько сотен, и все – вооруженные до зубов. Джустиниани понял, что ничего не может сделать и что его собственная жизнь тоже в опасности. Он подошел к посланнику и попытался воззвать к его разуму:

– Я не чувствую за собой никакой вины и не отвечаю за то, что творят генуэзцы из Перы. Мы все воюем тут во имя Господа нашего за спасение христианства. Вам не принесет славы убийство этих бедняг, многие из которых – отважные воины, лишь тяжелоранеными попавшие в плен. К тому же это просто глупо, поскольку отныне ни один турок не станет сдаваться, а будет сражаться до последнего дыхания.

Посланник начал кричать с пеной у рта:

– Еще не остыла кровь наших земляков и братьев, а ты, подлый генуэзец, не стыдишься защищать турок. Ты что, собираешься получить за них выкуп, да? Ха, генуэзец продаст и родную мать, если ему хорошо заплатят! Что ж, мы покупаем у тебя пленных по сходной цене. Держи!

Он сорвал с пояса кошелек и швырнул его под ноги Джустиниани. Тот побледнел, но овладел собой и пошел прочь, знаком приказав мне следовать за ним.

Венецианцы начали вешать турецких пленников одного за другим на выступах и зубцах стены и на башне напротив места казни моряков. Повесили даже раненых, всего двести сорок турок, по шесть за каждого убитого венецианца. Моряки не побрезговали заняться работой палачей. Сам посланник собственноручно повесил одного раненого турецкого солдата.

Как только венецианцы перестали нас видеть, Джустиниани ускорил шаг. Мы встретили конный патруль – двух всадников из резервного отряда. Джустиниани приказал им спешиться и забрал коней. Мы помчались к императору. Василевс заперся в башне и замер на коленях перед иконой. Оправдываясь перед Джустиниани, Константин заявил, что вынужден был удовлетворить требование венецианцев и дать согласие на казнь, поскольку иначе они завладели бы пленниками силой, подорвав таким образом его, императора, авторитет.

Джустиниани заявил:

– Я умываю руки. Не могу ничего сделать. Не могу забрать своих людей от пролома, хотя множество венецианцев без разрешения покинуло свои посты. Держи наготове резерв. В противном случае я не отвечаю за то, что может случиться.

Но, отправившись на свой участок стены, Джустиниани некоторое время наблюдал за турецким лагерем, а после полудня вернулся с двадцатью людьми в порт.

Вешая беззащитных турок, венецианцы озверели. Правда, многие из них вернулись потом на стены, а посланник заперся во Влахернском дворце, чтобы оплакивать бесславную кончину Джакомо Коко, но остальные шатались небольшими группами по порту, вопя о предательстве и требуя смерти генуэзцев. Завидев какого-нибудь генуэзца, венецианцы сбивали его с ног, вываливали в грязи и пинали так, что у несчастного трещали ребра.

Когда венецианцы начали вышибать дверь и окна в доме одного генуэзского купца, Джустиниани приказал своим закованным в броню людям двинуться шеренгой и очистить улицу от венецианского сброда.

Началась свалка.

Вскоре дрались уже на всех портовых улочках. Звенели мечи, лилась кровь. Городская стража подняла тревогу, и Лука Нотар спустился на коне с холма во главе большого отряда греческих всадников, которые с удовольствием принялись топтать и генуэзцев, и венецианцев.

Греки, которые разбежались в порту по домам, набрались смелости и начали швырять камни из окон и с крыш, а также колотить пробегавших мимо латинян длинными палками.

Когда солнце стало клониться к закату и драка длилась уже два часа, в порт прибыл сам василевс Константин, облаченный в зеленый императорский парчовый плащ, пурпурную тунику и пурпурные сапоги, с золотой полукруглой короной на голове. Рядом с василевсом ехал венецианский посланник, тоже в одеждах, соответствующих его званию Посланник с трясущимися щеками приблизился к Джустиниани и принялся вымаливать прощение за те постыдные слова, которые вырвались у него несколько часов назад в минуты сильнейшего возбуждения. Император ронял слезы и призывал латинян забыть ради Христа о внутренних раздорах в эту страшную минуту общей опасности. Если какой-то генуэзец из Перы и оказался предателем, то ведь все остальные генуэзцы никоим образом в этом не виноваты!

Призывы императора привели к тому, что начались своеобразные переговоры. В них принял участие и Лука Нотар, который протянул руку как посланнику, так и Джустиниани, и назвал их обоих братьями. Все старые дрязги должны остаться в прошлом, заявил он, раз каждый теперь рискует жизнью, чтобы спасти город от турок.

Думаю, что Нотар был в этот момент совершенно искренен и честен, поскольку в греках под влиянием минутного порыва легко просыпается самоотверженность и благородство.

Но как Джустиниани, так и Минотто, политический опыт которых основывался на традициях их родных городов, решили, что все это – лишь ловкая игра и что Нотар счел этот момент подходящим, чтобы завязать дружеские отношения с латинянами.

Во всяком случае, все сели на коней. Люди Нотара окружили портовый квартал, а император, Джустиниани, Минотто и Нотар ездили по улицам, призывая в имя Господа Бога всех успокоиться и забыть о прежних распрях. Официальный наряд императора производил столь сильное впечатление, что самый дерзкий латинянин не осмеливался прекословить василевсу. Моряки постепенно рассаживались по своим лодкам и возвращались на корабли. На улицах осталось лишь несколько венецианцев которые, оплакивая Джакомо Коко, напились до беспамятства. Три генуэзца и два венецианца погибли, но по желанию императора было решено держать эти сведения в секрете и похоронить погибших потихоньку под покровом ночи.

Беспорядки не обошли стороной и моего дома. Когда волнения улеглись, я попросил у Джустиниани разрешения наведаться к супруге. Он добродушно ответил, что и сам не прочь выпить кубок вина после такого постыдного и печального дня, как сегодня. Не думаю, что он хотел пойти со мной только потому, что ему было любопытно взглянуть на мою жену.

Мануил открыл нам дверь и сообщил голосом, звенящим от возбуждения и гордости, что ему удалось угодить камнем в голову венецианскому дуболому и свалить этого детину на мостовую. Джустиниани, ласково улыбнувшись, назвал Мануила славным, мудрым стариком. Устав таскать тяжелое вооружение, генуэзец рухнул на табурет так, что затрясся весь дом, вытянул ноги и Христом-Богом попросил глоток вина.

Я оставил Мануила прислуживать гостю и торопливо отправился к Анне, которая забилась в самую дальнюю комнату. Я весело спросил женщину, не хочет ли она познакомиться со знаменитым Джустиниани или предпочитает по греческому обычаю скромно держаться в стороне?

Убедившись, что во время беспорядков со мной ничего не случилось, Анна с упреком взглянула на Меня и сказала:

– Если ты так стыдишься меня и моей внешности, что считаешь, будто я не могу показаться даже твоим друзьям, то я, конечно, останусь в своей комнате.

Я ответил, что, наоборот, очень горжусь своей женой и с удовольствием представлю ее генуэзцу. Джустиниани наверняка не знал Анну Нотар в лицо и к тому же обещал никому не говорить о моей женитьбе. Поэтому ему можно было показать Анну. Я живо схватил ее за руку, чтобы отвести к гостю, но женщина вырвалась и негодующе прошипела:

– Если ты и впредь собираешься хвалиться мной перед своими приятелями, то хочу надеяться, что ты хотя бы будешь заранее предупреждать меня об этом, чтобы я могла одеться и причесаться, как подобает. Сейчас я не могу показаться никому, как бы мне ни хотелось познакомиться со столь славным мужем, как Джустиниани.

Я наивно воскликнул:

– Ты прекрасна такая, какая есть. Для меня ты – прекраснее всех женщин на свете. Не понимаю, как ты можешь говорить о нарядах и прическах в такой ужасный, такой горький день, как сегодня. На это все равно никто не обратит внимания.

– Ты так считаешь? – резко спросила она. – Ну, ну… В таком случае, ты не очень-то разбираешься в жизни. Я в этом безусловно понимаю куда больше тебя, поскольку я женщина. Так разреши же мне быть женщиной! Ты ведь потому и женился на мне, не так ли?

Ее поведение сбило меня с толку, и я не мог понять, какой каприз заставляет ее быть такой грубой. Я ведь хотел ей только добра. Пожав плечами, я проговорил:

– Поступай, как знаешь. Оставайся в своей комнате, если считаешь, что так будет лучше. Я все объясню Джустиниани.

Она схватила меня за руку и воскликнула:

– Ты совсем сошел с ума, что ли? Оглянуться не успеешь, как я буду готова. Спускайся вниз и пока развлекай его, чтобы он не ушел.

Когда я выходил из комнаты, Анна уже сидела с гребнем из слоновой кости в руке и распускала свои роскошные золотые волосы. Сконфуженный, я залпом вылил кубок вина, что совсем не в моих привычках, а Джустиниани охотно последовал моему примеру.

Наверное, Анна была права: женщина очень непохожа на мужчину и обращает внимание на другие вещи. Я начал понимать, как мало еще о ней знаю, хоть она так близка мне. Даже когда она лежит в моих объятиях, мысли ее далеки от моих, и я никогда не могу постичь ее до конца.

К счастью, Джустиниани делал вид, что считает долгое отсутствие Анны совершенно естественным, и вел себя так, словно ничего не случилось. В моем доме было уютно и спокойно. За окном время от времени мелькали багровые вспышки, сопровождавшие выстрелы больших пушек и отражавшиеся в воде порта. Вскоре после этого до нас докатывался грохот, и дом трясся так, что из кувшина выплескивалось вино. И все же здесь было совсем не так, как на стене. Смертельно уставшие, мы расслабленно полулежали и потягивали вино; от выпитого у меня приятно шумело в голове, и я забыл о своем недовольстве капризами Анны.

И тут распахнулась дверь. Джустиниани бросил на нее рассеянный взгляд, но лицо генуэзца тут же изменилось, он вскочил на ноги, аж зазвенели доспехи, и почтительно склонил голову.

На пороге стояла Анна. Она облачилась во вполне скромный, по-моему, наряд, скрепленный на обнаженном плече усыпанной драгоценными камнями брошью. Золотой и тоже мерцающий огоньками драгоценных камней поясок подчеркивал тонкую талию. Позолоченные сандалии на голых ногах позволяли видеть ярко-красные ногти. На голове у Анны была маленькая крупная шапочка, усеянная такими же камнями, как поясок и брошь. Прозрачное покрывало Анна накинула на плечи, с легкой улыбкой придерживая его подбородком. Лицо ее было бледнее, а губы – ярче и полнее, чем обычно. Она показалось мне невыразимо прелестной и скромной, когда стояла вот так, словно в удивлении вскинув узкие темно-синие брови.

– О, – воскликнула она, – о, прости меня. У тебя гость?

Она смущенно протянула тонкую руку, а Джустиниани согнул бычью шею, поцеловал Анне пальцы и задержал их в своей лапище, не в силах оторвать восхищенного взгляда от лица женщины.

– Жан Анж, – проговорил генуэзец, немного придя в себя, – теперь я понимаю, почему ты так торопился. Если бы она не была твоей законной супругой, я стал бы соперничать с тобой за ее благосклонство. А теперь я могу лишь молить Господа, чтобы у твоей жены была сестра, похожая на нее как две капли воды, и чтобы вы меня с ней познакомили.

Анна улыбнулась:

– Для меня большая честь – приветствовать великого Джустиниани, красу и гордость христианского мира. Если бы меня предупредили о твоем визите, я бы приоделась! – Анна откинула голову и взглянула на Джустиниани из-под длинных густых ресниц. – О, – тихо произнесла она, – возможно, я все же слишком поспешила уступить уговорам Иоанна Ангела. Тогда я еще не видела тебя.

– Не верь ему, Анна, – поспешно вмешался я. – У него уже есть жена в Генуе, еще одна – в Каффе – и подруги во всех портах Греции.

– Какая великолепная борода, – прошептала Анна, поглаживая кончиками пальцев окрашенную бороду Джустиниани, словно не могла устоять перед искушением. Потом женщина налила в кубок, отпила глоток и протянула кубок Джустиниани, неотрывно глядя генуэзцу в глаза. На губах ее играла манящая улыбка. От бешенства и уязвленной гордости я чувствовал себя просто больным. – Если я тут лишний, могу выйти во двор, – сухо заявил я. – По-моему, на стене поднялся какой-то переполох.

Анна посмотрела на меня и так плутовски подмигнула, что сердце мое мгновенно растаяло и я понял, что она только шутит и кокетничает с Джустиниани, чтобы добиться его расположения. Я успокоился и улыбнулся в ответ. Анна продолжала вести игривый разговор, а я не мог на нее налюбоваться. Видя, с какой легкостью она очаровала генуэзца, я запылал от страсти.

Мы вместе поужинали, а потом Джустиниани неохотно поднялся, чтобы распрощаться. Но перед уходом он посмотрел на меня и широким жестом снял со своей шеи цепь протостратора с большим эмалевым медальоном.

– Пусть это будет моим свадебным подарком, – сказал генуэзец и надел цепь на шею Анне, нежно дотрагиваясь при этом губами до обнаженных плеч женщины. – Мои люди называют меня непобедимым. Но стоя перед тобой, я признаю себя покоренным и сдаюсь на твою милость. Эта цепь и этот медальон откроют перед тобой все те двери, которые не вышибешь пушкой и не взломаешь мечом.

Я знал, что Джустиниани может позволить себе этот жест, поскольку как человек тщеславный генуэзец запасся множеством разных цепей и цепочек, которые менял время от времени – в зависимости от настроения. Но слова Джустиниани о том, что он всегда будет рад приветствовать Анну в своем скромном жилище, пришлись мне совсем не по вкусу. Анна же, наоборот, восторженно поблагодарила генуэзца и, обняв его за шею, расцеловала в обе щеки, даже скользнув губами по его большому рту

Джустиниани, взволнованный собственным благородством, смахнул слезу и сказал:

– Я с удовольствием уступил бы твоему мужу жезл протостратора, а сам остался бы с тобой. Но поскольку это невозможно, я разрешаю ему провести эту ночь дома, да и в будущем стану смотреть сквозь пальцы на то, что Жан Анж порой исчезает со своего поста. Главное – чтобы такого не случалось во время сражений. Бывают искушения, перед которыми мужчина может устоять. Но твой муж не был бы мужчиной, если бы устоял перед таким искушением, как ты.

Я учтиво проводил генуэзца до самых дверей, но он, заметив мое нетерпение, нарочно медлил с уходом, чтобы подразнить меня, и болтал без передышки, хотя я уже не понимал ни слова из того, что он мне говорил.

Когда он наконец сел на своего коня, я взбежал по лестнице, прижал Анну к себе и принялся так яростно ласкать и целовать ее, что любовь моя походила более на гнев. Анна разгорячилась, распалилась, она смеялась и хохотала в моих объятиях. Я никогда не видел ее столь прекрасной. Даже на ложе она отказалась расстаться с цепью и медальоном генуэзца, даже когда я попытался отобрать у нее цепь силой.

Потом Анна лежала неподвижно, устремив в потолок мрачный взгляд; я не узнавал и не понимал ее.

– О чем ты думаешь, любимая? – спросил я. Анна чуть пожала плечами.

– Я живу, я существую, – ответила она. – Ничего более.

Усталый, холодный, опустошенный, я смотрел на ее потрясающую красоту, вспоминал венецианские трупы которых торчали на кольях, стоявших вдоль берега Перы, и турок, с почерневшими лицами и вытянутыми шеями, висевших на портовой стене. Вдали, в ночи гремели пушки. Звезды равнодушно взирали на землю. Анна тихо дышала рядом со мной. В глазах ее застыл мрак. И с каждым ее вздохом оковы времени и места все глубже врезались мне в тело.