1

Когда я вернулся в Ахетатон, оказалось, что фараон очень болен и нуждается в моей помощи. Его лицо осунулось, скулы выступили, а шея казалась еще длиннее, чем прежде. Ей были уже тяжелы две короны, которые оттягивали его голову назад, когда он надевал их в торжественных случаях. Его ноги отекли, хотя ниже колен они походили на палки; от постоянных головных болей и глаза его тоже отекли, а вокруг них легли фиолетовые тени. Глаза его ни на кого не смотрели прямо; пристальный взгляд блуждал в каких-то иных мирах, и фараон часто забывал о людях, с которыми разговаривал. Головные боли усиливались из-за его привычки ходить с непокрытой головой под полуденным солнцем, чтобы благословенные лучи падали на него. Однако лучи Атона не посылали ему благословения. Они отравляли его до того, что он бредил и его преследовали кошмарные видения. Возможно, его бог был, как и он сам, слишком щедрым в своей великой доброте, слишком неудержимым и неуемным, чтобы его благословение не наносило вреда всему, чего оно касалось.

В минуты просветления, когда я прикладывал мокрые полотенца к голове фараона и давал ему успокоительные лекарства, чтобы унять боль, его томный печальный взгляд задерживался на мне с таким горьким разочарованием, что сердце мое, тронутое его слабостью, устремлялось к нему и я любил его. Я бы многое отдал за то, чтобы избавить его от этого томления.

Он сказал мне:

— Синухе, может ли быть, что мои видения — обман, порождение больного мозга? Если это так, то жизнь непостижимо чудовищна и миром правит не добро, а безграничное зло. Но этого не может быть, а значит, мои видения не обман. Ты слышишь, Синухе, ты, упрямец? Мои видения должны быть истинны, хотя солнце Атона уже не проникает в мою душу и друзья отворачиваются от меня. Я не слепой. Я вижу, что творится в сердцах людей. Я вижу и то, что творится в твоем сердце, Синухе, в твоем слабом и непостижимом сердце, я знаю, что ты считаешь меня безумным. И все же я тебя прощаю из-за того света, который некогда сиял в твоей душе.

Когда начинались боли, он стонал и кричал:

— Люди жалеют больное животное, Синухе, и убивают его дубинкой; копье приносит избавление раненому льву, но никто не проявит милосердия к человеку! Разочарование для меня гораздо хуже смерти, потому что свет Атона проникает в мою душу. Хотя мое тело умирает, душа моя будет жить вечно. Я рожден от солнца, Синухе, и вернусь к солнцу, и я страстно желаю этого возвращения из-за горечи моего одиночества.

С наступлением осени он начал выздоравливать, хотя, возможно, было бы лучше, если бы я дал ему умереть. Но врач не может позволить больному умереть, если его искусство способно его вылечить, и это часто становится проклятием для врача. Здоровье фараона улучшалось, но за улучшением последовало отчуждение. Он больше не разговаривал ни со мной и ни с кем другим. Теперь его взгляд стал тверже, а одиночество — глубже.

Он говорил чистую правду, утверждая, что друзья отворачиваются от него, ибо он наскучил царице Нефертити, родившей ему пятерых дочерей; она почувствовала к нему отвращение и старалась всеми способами причинить ему боль. Когда она зачала в шестой раз, ребенок в ее чреве был уже не от фараона. Пренебрегая приличиями, она развлекалась с кем попало, даже с моим другом Тутмесом. Она все еще была царственно красива, и, хотя ее весна уже миновала, ее глаза и дразнящая улыбка излучали нечто такое, чему мужчины не могли противиться. Она плела интриги среди приближенных фараона, чтобы отдалить их от него. Так что магический круг любви, защищавший его, становился все уже и понемногу таял.

У нее была сильная воля и необычайно проницательный ум. Женщина, у которой злоба сочетается с умом и красотой, поистине очень опасна. Но она еще опаснее, если к тому же наделена властью царской супруги. Слишком много лет Нефертити довольствовалась тем, что правила улыбками и своей красотой, наслаждаясь драгоценностями, вином, стихами и лестью. Теперь, после рождения пятой дочери, что-то словно оборвалось; она уверилась в том, что ей никогда уже не удастся родить сына, и обвинила в этом Эхнатона. Нужно помнить о том, что в жилах ее текла черная кровь жреца Эйе, кровь беззакония, вероломства и властолюбия.

Стоит сказать в ее защиту, что до сих пор о ней никогда не говорили ни одного дурного слова; ни один из ее недостойных поступков не обсуждался вслух. Она хранила верность; она окружала фараона Эхнатона нежностью любящей женщины, прикрывая его безумие и веря в его видения. Многих поразила внезапная перемена в ней, и они видели в этом признак проклятия, которое, как душное облако, нависло над Ахетатоном. Она так низко пала, что говорили, будто она развлекается со слугами, садовниками и каменотесами, хотя я этому совершенно не верю. Стоит людям узнать что-то, о чем можно посплетничать, и они непременно все преувеличат и наплетут всякие небылицы.

Как бы то ни было, все это заставило фараона замкнуться в своем одиночестве. Он питался только хлебом и похлебкой бедняков и пил только воду из Нила, ибо желал вернуть ясность мыслей через очищение, полагая, что мясо и вино затмили ею разум.

Приятные вести больше не поступали в Ахетатон из внешнего мира. Азиру присылал из Сирии множество табличек, заполненных просьбами и жалобами. Его люди, писал он, хотят разойтись по домам и пасти овец и рогатый скот, возделывать поля и наслаждаться со своими женами, поскольку его люди любят мир. Однако шайки грабителей с египетским оружием и под началом египетских командиров непрерывно совершают набега на Сирию из Синайской пустыни и постоянно угрожают стране. Поэтому Азиру не мог позволить своим людям вернуться домой. Комендант Газы тоже ведет себя неподобающим образом и нарушает как дух, так и букву мирного договора. Он закрыл ворота юрода для мирных торговцев и разрешает проход только тем, кому считает нужным. Азиру жаловался еще на многое и писал, что любой, кроме него, давно бы потерял терпение, но он продолжает страдать только из-за своей любви к миру. Однако, если всем этим безобразиям не будет положен конец, он не может отвечать за последствия.

Вавилон тоже раздражало соперничество Египта на сирийских зерновых рынках. Царь Бурнабуриаш был не слишком доволен подарками, полученными от фараона, и выставил множество требований.

Посол Вавилона в Ахетатоне теребил свою бороду, пожимал плечами и возводил руки к небу, говоря:

— Мой повелитель подобен льву, который с трудом поднимается в своем логове и принюхивается, пытаясь узнать, что несет ему ветер. Он возлагает надежды на Египет, но если Египет слишком беден и не может прислать ему достаточно золота, чтобы оплачивать сильных наемников и строить колесницы, я не знаю, к чему это приведет. Хотя мой повелитель всегда будет верным другом могучему и богатому Египту, дружба с нищей и бессильной страной не имеет для него никакого смысла, а скорее обуза. Могу сказать, что мой повелитель был совершенно потрясен и удивлен, когда Египет по своей слабости уступил Сирии. У каждого свой удел, и Вавилон должен считаться с собственными интересами.

Хеттские посланники, среди которых было много важных персон, только что прибыли в Ахетатон. Они объявили, что намерены укрепить давнюю дружбу между Египтом и землей Хетти и вместе с тем познакомиться как с египетскими обычаями, о которых они слышали много хорошего, так и с египетской армией, надеясь многое узнать о ее вооружении и дисциплине. Они вели себя очень приветливо и дружелюбно и привезли щедрые подарки командирам и придворным. Среди этих подарков был нож из голубого металла, необычайно тонкий и острый; его преподнесли юному Туту, зятю фараона. Один только я в Ахетатоне обладал таким же клинком — его подарил мне хеттский хозяин порта, и я посоветовал Туту оправить и его нож в золото и серебро, как принято у сирийцев. Тут был в восхищении от этого оружия и сказал, что возьмет его с собой в гробницу Хрупкий, болезненный мальчик, он думал о смерти гораздо чаще, чем большинство детей его возраста.

Хеттские посланники были действительно приятными и просвещенными людьми. Их крупные носы, твердые подбородки и звериные глаза зачаровывали знатных женщин. С утра до ночи и с ночи до утра во дворцах устраивали для них роскошные приемы.

Они говорили, улыбаясь:

— Мы знаем, что много ужасного рассказывают о нашей стране из-за выдумок завистливых соседей. Поэтому нас радует возможность появиться перед вами и убедить вас в том, что мы просвещенный народ и многие из нас умеют читать и писать. Мы также миролюбивы и не желаем войны; мы хотим лишь узнать то, что может помочь нам просветить и обучить наш народ. Не верьте той чепухе, которую распространяют о нас беженцы из Митанни. Они озлоблены, ибо в страхе бросили свою страну и все что имели. Мы заверяем вас, что никто не причинил бы им никакого зла, если бы они остались. Но вы должны понять, что земля Хетти очень мала и у нас много детей, поскольку великий Шуббилулиума обожает их. Поэтому нам нужно пространство для нашего потомства и новые пастбища для скота. И далее, нам невыносимо было видеть притеснения и несправедливости, которые царят на земле Митанни, ведь сами жители ее взывали к нам о помощи, и мы вошли в их страну как освободители, а не как завоеватели. В Митанни достаточно места для нас, наших детей и нашего скота, и мы не замышляем захватить что-то еще, ибо мы миролюбивый народ.

Они подняли кубки, вытянув руки, и вознесли хвалу Египту, тогда как женщины с вожделением смотрели на их мускулистые шеи и звериные глаза.

И они сказали:

— Египет — великолепная страна, и мы любим ее. В нашей стране тоже есть кое-что, чему египтяне могут поучиться — те, кто относится к нам дружелюбно и хочет познакомиться с нашими обычаями.

Они произнесли еще много прекрасных слов во славу Ахетатона, который вел с ними дела открыто, ничего не утаивая. Однако мне казалось, что эти чужеземцы принесли с собой трупный запах. Я помнил их унылую землю, колдунов, посаженных на кол вдоль дороги, и меня не опечалил их отъезд из Ахетатона.

Город сильно изменился. Его жителей обуяло какое-то безумие, и никогда прежде люди не ели, не пили и не играли так лихорадочно, как сейчас. Но их веселье было нездоровым, ибо они пировали лишь для того, чтобы не думать о будущем. Часто мертвая тишина опускалась на город, смех замирал на губах у людей, и они со страхом смотрели друг на друга, забывая, о чем собирались говорить. Художников тоже охватила эта странная лихорадка. Они рисовали, писали красками и создавали скульптуры еще усерднее, чем прежде, словно чувствовали, что время уходит, как песок между пальцами. Они все преувеличивали до фантастических размеров; любая диспропорция разрасталась под их резцами и карандашами; они соперничали друг с другом, создавая самые странные и нелепые фигуры, пока не убедились, что могут изобразить характерную особенность или движение несколькими линиями и пятнами.

Я сказал моему другу Тугмесу:

— Фараон Эхнатон вытащил тебя из грязи и сделал своим другом. Почему же ты изображаешь его так, словно люто ненавидишь его? Почему ты отвернулся от него и надругался над его дружбой?

Тутмес ответил:

— Не вмешивайся в то, чего не можешь понять, Синухе. Может быть, я и ненавижу его, но себя я ненавижу сильнее. Огонь творчества горит во мне, и мои руки еще никогда не были столь искусны, как сейчас. Возможно, когда художник неудовлетворен и ненавидит самого себя, он творит лучше всего, лучше, чем если он доволен собой и исполнен любви. Все, что я творю, во мне самом, и в каждой частице изваяния я запечатлеваю себя, чтобы жить вечно. Никто не похож на меня, я превосхожу всех, и для меня нет правил, каких я не мог бы нарушить. Мое искусство ставит меня превыше правил, и я скорее бог, нежели человек. Творя форму и цвет, я соперничаю с Атоном и превосхожу его, ибо все, что создает Атон, бренно, а то, что я, — вечно.

Говоря так, он пил, и я прощаю ему эти слова, ибо лицо его исказила мука, а по глазам его я видел, что он глубоко несчастен.

За это время с полей убрали урожай, вода в реке поднялась и спала, и наступила зима. Вместе с зимой на землю Египта пришел голод, и никто не мог предположить, какими новыми бедами грозит завтрашний день. Пришли вести о том, что Азиру отдал хеттам множество сирийских городов и их легкие колесницы, промчавшись через Синайскую пустыню, напали на Танис и опустошили окружающие земли.

 

2

Эти новости заставили Эйе срочно прибыть из Фив, а Хоремхеба из Мемфиса и держать совет с фараоном Эхнатоном, как спасти то, что еще можно спасти. Я был на этой встрече как врач, поскольку боялся, что фараон перевозбудится и заболеет из-за бедствий, о которых он должен услышать. Однако фараон был спокоен и все время владел собой.

Жрец Эйе сказал фараону:

— Сокровищницы фараона пусты, и земля Куш не уплатила дань за этот год, хотя я возлагал надежды на эти поступления. Великий голод охватил страну, и люди выкапывают водоросли из ила и едят корни; они также едят саранчу, жуков и лягушек. Многие уже погибли, а еще больше тех, кому предстоит погибнуть. Даже при самом строгом распределении царского зерна не хватит, тогда как зерно купцов слишком дорого и люди не могут его купить. Все умы охвачены великим страхом. Жители селений бегут в города, а горожане устремились к земле, и все говорят, что это проклятие Амона и что новый бог фараона заставил их страдать. Поэтому, фараон Эхнатон, примирись со жрецами и верни Амону его власть, чтобы люди могли поклоняться ему и успокоиться. Верни ему его землю, чтобы он мог засеять ее, ибо люди не осмеливаются на это. Твоя земля тоже не засеяна, так как люди считают ее проклятой. Примирись с Амоном, пока еще есть время, иначе я умываю руки и не отвечаю за последствия.

Но Хоремхеб сказал:

— Бурнабуриаш купил мир с хеттами, и Азиру, уступив их давлению, стал их союзником. Их отрядам в Сирии нет числа, как песчинкам в море, а колесницам — как звездам на небе. Чтобы погубить Египет, хитрые хетты стали носить воду в пустыню в кувшинах. Не имея флота, они доставили туда огромное количество воды, так что с наступлением весны даже мощная армия сможет пересечь пустыню, не испытывая жажды. Они купили в Египте массу кувшинов, и купцы, продавшие их, сами вырыли себе могилу. Колесницы Азиру и хеттов посылали разведчиков в Танис и египетские земли и таким образом нарушили мир. Ущерб, понесенный от них, невелик, но я распустил слухи об ужасных опустошениях и о зверствах хеттов, поэтому люди рвутся в бой. Время еще есть, фараон Эхнатон! Пусть трубят рога, пусть развеваются знамена: объявляй войну. Призови всех, кто способен носить оружие, на учения, собери всю медь в стране на наконечники для стрел и копий, и твоя верховная власть будет спасена. Я сам спасу ее в невиданной доселе войне; я разобью хеттов и снова подчиню тебе Сирию. Я смогу это сделать, если все запасы Египта будут отданы в распоряжение армии. Голод делает воинами даже трусов. Амон или Атон — мне все равно; люди же забудут Амона, едва начав воевать. Их раздражение найдет выход в борьбе против врага, а победа позволит тебе укрепить власть тверже, чем прежде. Я обещаю тебе победоносную войну, фараон Эхнатон, ибо я Хоремхеб, Сын Сокола. Я рожден для великих деяний, и настал час, которого я ждал всю свою жизнь.

Услышав эти слова, Эйе поспешно сказал:

— Не верь Хоремхебу, фараон Эхнатон, мой дорогой сын! Язык его лжив, а сам он жаждет власти. Примирись со жрецами Амона и объяви войну, но не назначай Хоремхеба командовать войском. Поручи это кому-нибудь из испытанных и опытных людей, тому, кто изучил старые записи о военном искусстве времен великих фараонов, человеку, которому ты полностью доверяешь.

Хоремхеб воскликнул:

— Если бы не фараон, я бы разбил твой грязный нос, жрец Эйе! Ты меришь меня на свой аршин, а твоим языком говорит измена, ибо ты уже вел тайные переговоры со жрецами Амона и договорился с ними за спиной фараона. Я не покину того мальчика, кого когда-то в минуту его слабости прикрыл своим плащом в холмах Фив; моя цель — величие Египта, и только я могу спасти его.

— Вы сказали? — спросил фараон.

— Мы сказали, — ответили они в один голос.

Тогда заговорил фараон:

— Я должен бодрствовать и молиться прежде, чем приму решение. Завтра соберите всех людей, всех, кто любит меня, малых и великих, слуг и господ. Призовите также каменотесов и каменщиков из их квартала. Через них я обращусь ко всему моему народу и открою ему мою волю.

Они сделали так, как он повелел, и созвали на следующий день народное собрание — Эйе в надежде, что ему удастся примирить фараона с Амоном, а Хоремхеб в надежде, что фараон объявит войну Азиру и хеттам. Всю эту ночь фараон бодрствовал, молился и непрерывно ходил по комнатам, не принимая пищу и ни с кем не разговаривая, так что я, его врач, начал беспокоиться за него. На следующий день он предстал перед народом. Он взошел на трон, и его лицо было светлым и лучезарным, когда он поднял руки и заговорил:

— По моему малодушию голод пришел на землю Египта; по моему малодушию враг угрожает нашим границам. Хетты готовы сейчас вторгнуться в Египет через Сирию, и скоро их ноги будут топтать наши Черные Земли. Все это произошло по моему малодушию, ибо я не услышал голос моего бога и не выполнил его волю. Сейчас мой бог открылся мне. Атон явился мне, и его правда горит в моем сердце. Поэтому я более не малодушен и не испытываю сомнений. Я низверг ложного бога, но по своей нерешительности позволит другим богам разделить власть с Атоном, и тени их омрачили Египет. Ныне все старые боги должны пасть, чтобы свет Атона возобладал над всем и стал единственным светом для всей земли Кем. В этот день все старые боги должны исчезнуть, и начнется царство Атона на земле!

Когда люди услышали эти слова, их охватил ужас, и многие пали ниц пред фараоном.

Но Эхнатон возвысил голос и твердо продолжал:

— Тот, кто меня любит, пойдет сейчас и низвергнет старых богов на земле Кем. Разбейте их алтари, сокрушите их изваяния, выплесните их святую воду, разрушьте их храмы, сотрите их имена на всех письменах, войдите даже в гробницы, чтобы сделать это. Тогда Египет может быть спасен. Командиры, сожмите в руках дубинки; скульпторы, смените резцы на топоры; кузнецы, возьмите молоты и идите во все провинции, в каждый город, в каждое селение, чтобы свергнуть старых богов и стереть их имена. Так я освобожу Египет от власти зла.

Многие убежали от него, пораженные ужасом, но фараон глубоко вздохнул, и лицо его запылало от возбуждения, когда он прокричал:

— Пусть же царство Атона придет на землю! Отныне и навсегда пусть не будет ни рабов, ни господ, ни слуг, ни хозяев; и да станут все равны пред лицом Атона! Никого нельзя будет заставить возделывать землю для другого или крутить для другого мельничные жернова, но каждый сможет выбрать для себя работу по вкусу и приходить и уходить по своему желанию. Фараон сказал.

Толпа не шевелилась более. Все стояли молча и неподвижно, пристально глядя на фараона; он рос в их глазах, а его горящее возбуждением лицо так поразило их, что у них вырвались пылкие возгласы и они стали говорить друг другу:

— Такого никто никогда не видал, но все же бог и вправду говорит его устами, и мы должны подчиниться.

Люди расходились, пререкаясь друг с другом. Кое-где вспыхивали уличные ссоры, и приверженцы фараона переубеждали стариков, которые были против него.

Но когда люди разошлись, Эйе сказал фараону:

— Эхнатон, сбрось свои короны и сломай свой жезл, ибо произнесенные тобой слова уже опрокинули твой трон.

Фараон Эхнатон ответил:

— Мои слова принесли бессмертие моему имени, и я буду царствовать в сердцах людей во веки веков.

Тогда Эйе потер руки, плюнул на землю перед фараоном, растер слюну в пыли ногой и сказал:

— Если это тот путь, который ты избрал, я умываю руки и буду действовать так, как считаю правильным. Я не отвечаю за свои действия перед безумцем.

Он хотел уйти, но Хоремхеб схватил его за руку и за шею; ему было легко удержать его, хотя Эйе был сильным человеком.

Хоремхеб произнес:

— Он — твой фараон! Ты выполнишь его приказ, Эйе, и не изменишь ему. Если же ты предашь его, я отправлю тебя в преисподнюю, хотя бы для этого мне пришлось собрать целый полк. Его безумие действительно глубоко и опасно; но я люблю его и буду твердо стоять на его стороне, потому что дал ему клятву. В его безумии есть искра разума. Если бы он ограничился лишь свержением старых богов, вспыхнула бы гражданская война. Освободив рабов с мельниц и полей, он испортил игру жрецов и привлек людей на свою сторону, даже если в результате получится еще большая неразбериха, чем раньше. Мне все это безразлично, но, фараон Эхнатон, что же мы будем делать с хеттами?

Эхнатон сидел, положив свои безвольные руки на колени, и молчал. Хоремхеб продолжал:

— Дай мне золота и зерна, оружие и колесницы, лошадей и неограниченное право нанимать воинов и собирать войска в Нижних Землях, и я сумею отразить нападение хеттов.

Тогда фараон поднял на него налитые кровью глаза, и просветленность исчезла с его лица, когда он сказал:

— Я запрещаю тебе объявлять войну, Хоремхеб. Если люди желают защищать Черные Земли, я не могу предотвратить этого. У меня нет ни зерна, ни золота, не говоря уже об оружии, чтобы дать тебе, но если бы и было, ты бы ничего не получил, ибо я не стану отвечать злом на зло. Ты можешь отдать распоряжения о защите Таниса, но не проливай крови и защищайся лишь в том случае, если на тебя нападут.

— Будь по-твоему, — сказал Хоремхеб. — Пусть торжествует безумие! Я умру в Танисе по твоему приказу, ведь без зерна и золота даже самая храбрая армия долго не продержится. Но никаких колебаний или полумер! Я буду защищаться, как велит мне мой здравый смысл. Прощай!

Он ушел, и Эйе тоже покинул фараона, и я остался с ним наедине. Он взглянул на меня с несказанной грустью и проговорил:

— Сила ушла из меня вместе с моими словами, Синухе, но даже при моей слабости я счастлив. Что ты собираешься делать?

Я посмотрел на него смущенно, а он, слегка улыбнувшись, спросил:

— Ты любишь меня, Синухе?

Когда я признался, что люблю его, хотя он и безумен, он сказал:

— Если ты любишь меня, то знаешь, что должен сделать.

Мой разум восстал против его желания, хотя внутренне я хорошо понимал, чего он от меня требует. Наконец я заметил с раздражением:

— Я полагал, что нужен тебе как врач, если же нет, тогда я пойду. Правда, я могу принести мало пользы, уничтожая изображения богов, и мои руки слишком слабы, чтобы размахивать кузнечным молотом, но твое желание будет исполнено. Люди заживо сдерут с меня кожу, раскроят мне череп камнями и повесят меня вниз головой на стене, но ведь тебе все равно? Тогда я отправлюсь в Фивы, где много храмов и люди знают меня.

Он ничего не ответил, и я покинул его в гневе.

На следующий день Хоремхеб сел на корабль, чтобы плыть в Мемфис, откуда он должен был отправиться в Танис. Прежде чем он отплыл, я обещал одолжить ему столько золота, сколько смогу достать в Фивах, и отправить ему половину зерна, которым владел. Вторую половину я думал использовать по своему усмотрению. Возможно, именно эта ошибка определила всю мою дальнейшую жизнь: половину я отдал Эхнатону, другую — Хоремхебу. Никому из них я не отдал всего.

 

3

Мы с Тутмесом отправились в Фивы и, находясь еще далеко от них, увидели, как течение несет к нам трупы. Они распухли и плыли покачиваясь; между ними были видны бритоголовые жрецы, люди высокого и низкого сословия, стражники и рабы. Крокодилам не было нужды плыть в верховье реки, ибо на всем ее протяжении в городах и селениях погибло и было сброшено в Нил великое множество жителей.

Когда мы прибыли в Фивы, многие кварталы города оказались в огне. Языки пламени вырывались даже из Города Мертвых, так как люди грабили гробницы и сжигали набальзамированные тела жрецов. Разъяренные «кресты» сбрасывали в воду «рога» и били их дубинками, пока те не тонули, поэтому мы поняли, что старые боги уже низвергнуты и Атон победил.

Мы направились прямо в «Хвост крокодила», где встретили Капта. Он сменил свои прекрасные одежды на серые тряпки бедняка и запачкал волосы. Он также снял с глаза золотую пластинку и теперь усердно подавал напитки оборванным рабам и вооруженным грузчикам из порта.

— Радуйтесь, братья! — говорил он. — Сегодня день великого счастья! Больше нет ни господ, ни рабов, ни знатных, ни простых, но все могут свободно уходить и приходить, кто как желает. Пейте вино за мой счет. Надеюсь, вы запомните, что в моей таверне с вами обошлись хорошо и научили вас, как найти серебро и золото в храмах ложных богов или в домах скверных хозяев. Я такой же раб, как и вы, и родился рабом. Если не верите, взгляните на мой глаз, который мне выколол негодяй-хозяин своим стилетом, разозлившись на меня за то, что я выпил кувшин пива и наполнил его своей собственной мочой. Такие бесчинства больше никогда не будут твориться. Никто никогда больше не будет работать руками или подвергаться порке лишь потому, что он раб; все станут постоянно веселиться и радоваться, танцевать и наслаждаться.

Лишь выпалив все это, он заметил Тутмеса и меня. Слегка пристыженный, он отвел нас в отдельную комнату.

Он сказал:

— Вы поступили бы умно, переодевшись в дешевую одежду и запачкав лица и руки, так как рабы и грузчики вышли на улицы и восхваляют Атона. Во имя Атона они избивают каждого, кто кажется им слишком толстым и кто никогда не работал руками. Они простили мне мое брюхо потому, что я когда-то был рабом и потому, что распределял между ними зерно, а также потому, что я позволяю им пить даром. Скажите мне, какая нелегкая занесла вас в Фивы как раз сейчас, ведь в эти дни это самое неподходящее место для людей вашего звания?

Мы показали ему наши топоры и кузнечные молоты и сказали, что приехали сокрушать изваяния ложных богов и стирать их имена со всех надписей.

Капта понимающе кивнул и добавил:

— Может, вы и хорошо придумали, но это годится лишь до тех пор, пока люди не узнают, кто вы такие. Предстоят большие перемены, и «рога» отомстят за ваши дела, если когда-нибудь вернутся к власти. Я не могу поверить, что все это продлится долго, ибо где же рабам взять зерно? А в своем необузданном неистовстве они натворили таких дел, которые заставили «кресты» сомневаться, и они примкнули к «рогам», чтобы восстановить порядок.

— Ты говоришь о зерне, Капта, — сказал я. — Знай же, я обещал половину нашего зерна Хоремхебу, чтобы он мог вести войну против хеттов, и ты должен немедленно отправить это зерно в Танис. Другую половину зерна тебе следует смолоть, а из муки выпечь хлеб и раздать его голодным во всех городах и селениях, где хранится наше зерно. Пусть твои слуги, распределяя этот хлеб, не берут за него никакой платы, но говорят: «Это хлеб Атона; берите и ешьте его во имя Атона и славьте фараона и его бога».

Услышав это, Капта разорвал на себе одежду, благо это была всего лишь одежда раба, и воскликнул с горечью:

— Господин, это разорит тебя, и из чего же я тогда буду извлекать выгоду? Ты заразился безумием от фараона: стал на голову и ходишь задом наперед. Горе мне, бедному и несчастному, что я дожил до этого дня! Даже скарабей не поможет нам и никто не благословит тебя за хлеб. Больше того, этот проклятый Хоремхеб присылает наглые ответы на мои запросы, предлагая мне самому приехать и привезти золото, которое я одолжил ему от твоего имени. Он хуже грабителя, этот твой друг, ибо грабитель отнимает лишь то, что отнимает, а Хоремхеб обещает проценты за то, что берет взаймы, завлекает своих кредиторов несбыточными надеждами, и в конце концов от досады у них лопается печенка. Судя по твоим глазам, ты говоришь серьезно, и мои причитания бесполезны, я должен подчиниться твоей воле, хотя это и сделает тебя нищим.

Мы ушли, а Капта продолжал подольщаться к рабам и торговался о цене священных сосудов и другой утвари, украденной грузчиками в храмах. Все честные люди попрятались в своих домах и заперли двери; улицы опустели, а некоторые храмы, где укрылись жрецы, были подожжены и все еще горели. Мы входили в разграбленные храмы, чтобы уничтожить имена богов, и там встречали других приверженцев фараона, занимающихся тем же делом. Мы так сильно размахивали топорами и молотами, что из-под них летели искры. С каждым днем наше усердие возрастало, и мы трудились изо всех сил, дабы не видеть того, что происходит вокруг.

Люди страдали от холода и нужды, а рабы и грузчики, празднуя свою свободу, собирались в банды и вламывались в дома богатых людей, чтобы поделить их хлеб, масло и добро между бедняками. Капта нанял людей молоть зерно, но они отбирали хлеб у его слуг, приговаривая:

— Этот хлеб украден у бедняков, и будет справедливо, если он будет поделен между нами.

Никто не восхвалял мое имя, хотя за один месяц я стал нищим.

Так миновали в Фивах сорок дней и сорок ночей, а беспорядки непрерывно нарастали. Люди, которые еще недавно взвешивали золото, просили на улицах милостыню, а их жены продавали драгоценности рабам, чтобы купить хлеб своим детям. К концу этого времени Капта прокрался в темноте в мой дом и сказал:

— Господин, тебе пора бежать. Царство Атона скоро падет, и я уверен, что ни один честный человек не пожалеет об этом. Восстановятся закон и порядок, но сперва придется накормить крокодилов, и более обильно, чем когда-либо прежде, ибо жрецы собираются очистить Египет от дурной крови.

Я спросил его, откуда он об этом узнал, и он простодушно ответил:

— Разве я не был всегда верным «рогом» и не поклонялся тайно Амону? Я щедро давал в долг его жрецам, ибо они платили хорошие проценты и закладывали его земли за золото. Эйе договорился с жрецами о том, что ему сохранят жизнь, так что теперь стражники на стороне жрецов. Правители Египта опять связали свою судьбу с Амоном; жрецы призвали негров из земли Куш, а шарданы, которые раньше грабили сельские местности, теперь у них на жалованье. Конечно, Синухе, мельницы скоро начнут крутиться, но хлеб, который будет выпечен из этой муки, будет хлебом Амона, а не Атона. Боги возвращаются, возвращается и старый порядок, и все будет, как прежде, хвала Амону! Ибо я уже устал от всех этих передряг, хотя и разбогател от этого.

Меня глубоко взволновали его слова, и я сказал:

— Фараон Эхнатон никогда не согласится с этим.

Капта хитро улыбнулся, потер свой слепой глаз указательным пальцем и возразил:

— Его никто не спросит! Город Ахетатон уже обречен, и все, кто там останется, погибнут. Если мятежники захватят власть, они перекроют все дороги в ту сторону, так что его жители умрут голодной смертью. Они требуют, чтобы фараон вернулся в Фивы и пал ниц пред Амоном.

Тут мои мысли прояснились, и я увидел перед собой лицо фараона и его глаза, в которых отражалось разочарование более горькое, чем сама смерть.

Я сказал:

— Капта, это беззаконие никогда не должно свершиться! Мы с тобой прошли вместе много дорог, ты и я. Давай пройдем вместе и этот путь до конца. Хотя я сейчас беден, ты все еще богат. Купи оружие; купи копья и стрелы, купи все дубинки, которые тебе попадутся. На свое золото найми на службу стражников. Раздай оружие рабам и грузчикам в портах. Я не знаю, что из этого получится, Капта, но мир никогда еще не видел такой возможности всеобщего обновления. Когда землю и богатство всех сословий разделят, когда в домах богатых поселятся бедные, а в их садах будут играть дети рабов, тогда люди обязательно станут миролюбивыми. Тогда каждый сам пойдет своим путем, найдет себе дело по душе и все станет гораздо лучше, чем прежде.

Но Капта задрожал и произнес:

— Господин, в мои преклонные года у меня нет никакого желания работать руками. Знатных людей уже заставили крутить мельничные жернова, а их жен и дочерей обслуживать рабов и грузчиков в увеселительных заведениях. Во всем этом нет ничего хорошего, одно только зло. Синухе, господин мой, не требуй, чтобы я вступил на этот путь. Думая об этом, я вспоминаю обитель мрака, куда однажды вошел вместе с тобой. Я поклялся никогда больше не говорить об этом, но теперь должен сказать. Господин, ты решил еще раз войти в обитель мрака, не ведая о том, что тебя ждет, а ведь это может оказаться сгнившим чудовищем или ужасной смертью. Судя по тому, что мы видели, можно предположить, что бог фараона Эхнатона так же ужасен, как бог Крита, так что он заставляет лучших и самых одаренных людей Египта танцевать перед быками и заводит их в обитель мрака, откуда нет возврата. Нет, господин! Я не пойду за тобой во второй раз в лабиринт Минотавра.

Он не плакат и не протестовал, как прежде, но говорил со мной торжественно, убеждая меня отказаться от моего намерения. Наконец он сказал:

— Если ты не жалеешь ни себя, ни меня, подумай по крайней мере о Мерит и маленьком Тоте, которые любят тебя. Забери их отсюда и спрячь в надежном месте. Если мельницы Амона начнут вращаться, всем будет угрожать опасность.

Но горячность ослепила меня, и его предупреждения казались мне дурацкими. Я твердо ответил ему:

— Кто станет преследовать женщину и ребенка? В моем доме они в полной безопасности. Атон побеждает и должен победить, иначе просто не стоит жить. У людей есть разум, и они знают, что фараон желает им добра. Возможно ли, чтобы они захотели вернуться в кошмар тьмы и страха? Обитель мрака, о которой ты говоришь, это храм Амона, а не Атона. Нужно гораздо больше, чем несколько купленных стражников и перепуганных придворных, чтобы низвергнуть его, если за ним стоит весь народ.

Капта ответил:

— Я сказал то, что должен был сказать, и не буду повторяться. Я горю желанием открыть тебе маленький секрет, но не смею, поскольку он не мой, а может, он и не подействует на тебя, раз ты так ослеплен сейчас. Только не вини меня, господин, если потом будешь в отчаянии биться головой о камни. Не вини меня, если чудовище сожрет тебя. Все равно я бывший раб, и у меня нет детей, чтобы оплакать мою смерть. Поэтому, господин, я пойду за тобой по этой неизведанной дороге, хотя и знаю, что это бесполезно. Войдем в эту обитель мрака вместе, господин, как и прежде. Если позволишь, я и в этот раз тоже возьму с собой кувшин вина.

С этого самого дня Капта запил и пил каждый день с утра до вечера. Однако даже в запое он выполнял мои распоряжения и раздавал оружие в порту; тайно собирая стражников в «Хвосте крокодила», он подкупал их, чтобы они приняли сторону бедных, а не богатых.

В Фивах с приходом царства Атона на землю воцарились голод и беспорядки, и люди были так охвачены бредом, что стали пьяны без вина. Не было больше никакой разницы между теми, кто носил крест, и теми, кто его не носил, ценились же только оружие, крепкий кулак и громкий голос. Если кто-нибудь на улице видел в руках у другого булку, он отбирал ее, говоря:

— Отдай мне эту булку, разве не все мы братья пред лицом Атона?

Встречая же кого-то хорошо одетого, говорили:

— Отдай мне свою одежду, ведь все мы братья пред лицом Атона, и ни один человек не должен быть одет лучше, чем его брат.

Когда кто-то замечал на шее или на одежде человека рог, того, кто носил его, отправляли крутить мельничные жернова или сносить сгоревшие дома, если его не избивали до смерти и не бросали крокодилам, которые лежали в ожидании возле пристаней. Воцарилось безвластие, и насилие множилось день ото дня.

Прошло два месяца. Ровно столько и простояло царство Атона на земле до своего падения. Ибо черные солдаты, приплывшие из земли Куш, и шарданы, нанятые жрецом Эйе, окружили город, так что никто не мог ускользнуть. Сторонники «рогов» собирались в каждом квартале, и жрецы раздавали им оружие из подвалов Амона. Те, у кого не было оружия, обжигали концы своих палок в огне, заливали дубинки медью и украшали наконечники стрел изображениями своих женщин.

«Рога» вновь сплотились, а с ними и те, кто желал добра Египту. Спокойные, терпеливые и миролюбивые люди тоже говорили:

— Мы хотим, чтобы вернулись старые порядки, ибо уже объелись новыми, и Атон достаточно нас ограбил.

 

4

Но я, Синухе, говорил людям:

— Вполне возможно, что в эти дни неправые попрали правых и вместо виновных пострадало много невинных людей. Однако Амон все еще бог ужаса и тьмы, и он правит людьми благодаря их глупости. Атон — единственный бог, он живет в нас и вне нас, и других богов нет. Сражайтесь за Атона, бедняки и рабы, носильщики и слуги, ведь вам нечего больше терять, если же победит Амон, вас ждет рабство и смерть. Сражайтесь за фараона Эхнатона, ведь подобного ему никогда еще не видели на земле, и его устами говорит бог. Никогда еще не было такой возможности обновить мир, и она никогда не повторится.

Но рабы и грузчики громко смеялись и говорили:

— Не болтай об Атоне, Синухе, ибо все боги одинаковы и все фараоны тоже. Но ты хороший человек, Синухе, хотя и слишком простодушный. Ты перевязывал наши израненные руки и излечивал наши поломанные ноги, не требуя подарков. Брось свою дубинку, поскольку ты никогда не замахнешься ею. Ты никогда не станешь воином, и «рога» убьют тебя, увидев дубинку в твоих руках. Не беда, если мы умрем, ведь мы уже обагрили руки кровью и хорошо пожили, отдыхая под роскошными балдахинами и попивая из золотых кубков. Наш праздник уже кончается, и мы решили умереть с оружием в руках. Изведав свободы и богатой жизни, мы поняли, что рабство нам больше не по вкусу.

Их слова смутили меня. Я бросил свою дубинку и пошел домой за своим медицинским ящиком. Ибо три дня и три ночи в Фивах шли бои; многие сменили крест на рог, но еще больше было тех, кто бросил оружие, спрятался в домах и винных погребах, в амбарах и в пустых корзинах в порту. Однако рабы и портовые грузчики сражались отважно. Они бились три дня и три ночи; они поджигали дома и по ночам сражались при свете пламени. Негры и шарданы тоже поджигали дома, грабили и избивали каждого встречного, с крестом ли он был или с рогом. Ими командовал тот самый Пепитатон, который устроил резню на улице Рамс, но теперь его уже опять звали Пепитамон. Он был назначен Эйе из-за своего высокого положения, а также потому, что считался самым образованным из командиров фараона.

Я перевязывал раны рабов и лечил их проломленные головы в «Хвосте крокодила», Мерит рвала одежду, мою, свою и Капта, на бинты для них, а маленький Тот разносил вино тем, кому нужно было унять боль. В последний день сражение сосредоточилось в порту и в бедных кварталах, где искушенные в военном деле негры и шарданы косили людей, как колосья, так что кровь текла по узким улицам и через набережную в реку. Смерть никогда не собирала такую обильную жатву на земле Кем, как в этот день.

Когда сражение было еще в полном разгаре, предводители рабов явились в «Хвост крокодила», чтобы подкрепиться вином. Они уже были пьяны от крови и пыла битвы. Хлопая меня по плечу своими твердыми кулаками, они говорили:

— Мы приготовили для тебя удобную корзину в порту, где ты можешь спрятаться, Синухе, ибо ты наверняка не хочешь висеть рядом с нами вниз головой на стене сегодня вечером! Разве тебе еще не время прятаться, Синухе? Бесполезно перевязывать раны, которые тут же откроются снова.

Но я сказал им:

— Я царский врач, и никто не посмеет поднять на меня руку.

Совсем пьяные, они только расхохотались и вернулись в бой.

Наконец ко мне подошел Капта и сказал:

— Твой дом горит, Синухе, и «рога» закололи Мути, потому что она бросилась на них со скалкой. Теперь тебе пора облачиться в твои лучшие одежды и надеть все регалии. Оставь этих раненых рабов и грабителей и иди за мной в заднюю комнату, где мы приготовимся встретить жрецов и командиров.

Мерит обвила мою шею руками и стала умолять меня:

— Спасайся, Синухе, если не ради себя самого, то ради меня и маленького Тота.

Однако горе, недосыпание, близость смерти и шум сражения до того ошеломили меня, что в полном смятении я ответил:

— Зачем мне заботиться о моем доме, о себе, о тебе, о Тоте? Кровь, которая льется здесь, это кровь моих братьев пред лицом Атона, и, если царство Атона падет, я не хочу больше жить!

Почему я говорил так неистово, не знаю; это исходило не от меня и не от моего трепещущего сердца.

Не знаю и того, было ли у меня время для побега, ибо тотчас после этого негры и шарданы распахнули дверь таверны и ворвались туда во главе с жрецом, чья голова была гладко выбрита, а лицо лоснилось от священного масла. Они начали добивать раненых. Жрец выкалывал им глаза священным рогом, а разрисованные полосами негры топтали их так, что кровь хлестала фонтаном из их ран.

Жрец завопил:

— Это логово Атона! Давайте очистим его огнем!

У меня на глазах они ударили по голове маленького Тота и и пронзили копьем Мерит, которая пыталась защитить его. Я не мог помешать этому, потому что жрец стукнул меня рогом по голове и крик замер у меня в горле. Больше я ничего не помню.

Я пришел в себя в проулке, рядом с «Хвостом крокодила», и сначала не мог понять, где нахожусь, сплю или уже умер. Жрец исчез, а солдаты бросили свои копья и пили вино Капта, который сидел перед ними. Командиры пытались плетями заставить их продолжать сражение. «Хвост крокодила», обшитый деревом, пылал, как сухие водоросли на берегу. Тогда я все вспомнил и хотел встать, но силы оставили меня. Я пополз на четвереньках к горящей двери и в огонь, чтобы отыскать Мерит и Тота. Мои волосы были опалены, и на мне загорелась одежда, но Капта бросился ко мне, плача и причитая. Он вытащил меня из пламени и катал в пыли до тех пор, пока не погасил горящую на мне одежду.

Солдаты громко смеялись над представлением, и Капта сказал им:

— Он и вправду немного тронулся, ведь жрец стукнул его по голове своим рогом, за что наверняка будет наказан должным образом. Это врач фараона, и тому, кто поднимет на него руку, не поздоровится. Он жрец первой ступени, хотя ему пришлось надеть рваную одежду и спрятать регалии, чтобы избежать мести разъяренных людей.

А я сидел в уличной пыли, охватив голову обгоревшими руками. Слезы струились из моих обожженных глаз, и я стонал и плакал:

— Мерит! Мерит! Моя Мерит!

Капта сердито толкнул меня локтем:

— Замолчи сейчас же, дурачина! Разве мало бед ты навлек на нас своей глупостью?

Когда я успокоился, он приблизил ко мне свое лицо и сказал с горечью:

— Может, это вернет тебе разум, господин, ибо теперь ты, конечно, получил все сполна и даже больше, чем думаешь. Хотя сейчас уже слишком поздно, я скажу тебе, что Тот был твоим сыном и он был зачат, когда ты впервые лег с Мерит. Я говорю это тебе, чтобы ты наконец подумал о самом себе. Она не говорила тебе об этом, потому что была горда и одинока, а еще потому, что ты бросил ее ради фараона и Ахетатона. Он был твоей крови, этот маленький Тот, и если бы ты был в здравом уме, то узнал бы свои глаза в его глазах, узнал бы очертания рта. Я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти его, но мне помешало твое безумие, а Мерит не хотела тебя покинуть. Из-за твоего безумия они мертвы. Надеюсь, теперь к тебе вернется разум, господин.

Я смотрел на него как громом пораженный.

— Это правда?

Но мне не нужен был ответ. Я сидел в уличной пыли с сухими глазами, не чувствуя боли от ран. Все во мне застыло и сжалось, а душа моя съежилась так, что мне уже не было дела ни до чего.

«Хвост крокодила» был объят пламенем, и в нем сгорало маленькое тельце Тота и прекрасное тело Мерит. Их тела горели вместе с телами убитых рабов, и я не мог даже сохранить их для вечной жизни. Тот был моим сыном, и если правда то, во что я верю, в его жилах, как и в моих, текла священная кровь фараонов. Если бы я знал об этом, все было бы по-другому, ибо мужчина может сделать для своего сына то, чего никогда не сделает для себя самого. Но теперь было слишком поздно. Я сидел в уличной пыли, окутанный дымом; на меня сыпались искры, а пламя, пожирающее их тела, обжигало мне лицо.

Капта доставил меня к Эйе и Пепитамону, ибо сражение кончилось. Бедные кварталы были все еще в огне, но они вершили суд, сидя на золотых тронах на каменной набережной, тогда как солдаты и «рога» приводили к ним на суд пленников. Каждого, кто был схвачен с оружием в руках, вешали на стене головой вниз, а тех, кто был пойман с украденным добром, швыряли в реку на корм крокодилам. Каждого, у кого на шее был виден крест Атона, пороли и отправляли на принудительные работы. Женщин отдавали на потеху солдатам, а детей — под покровительство Амона, чтобы их воспитывали в храмах. Так что смерть свирепствовала на набережной Фив, и Эйе не проявлял милосердия, ибо хотел завоевать расположение жрецов.

Он говорил:

— Я очищаю землю Египта от дурной крови!

Пепитамон был особенно зол, потому что рабы разграбили его дом и открыли все кошачьи клетки. Они унесли молоко и сметану, оставленные кошкам, к себе домой, своим детям, так что животные голодали и дичали. Он тоже не знал жалости, и за два дня стены города были заполнены телами людей, повешенных за пятки.

На радостях жрецы вновь водрузили изображение Амона в его храме и принесли ему большие жертвы.

Эйе назначил Пепитамона правителем Фив и поспешил в Ахетатон, чтобы принудить Эхнатона отречься от престола. Он сказал мне:

— Поедем со мной, Синухе, чтобы заставить фараона выполнить мою волю, мне может понадобиться помощь врача.

И я ответил:

— Конечно, я поеду, Эйе, ибо хочу, чтобы моя радость была полной.

Но он не понял того, что я имел в виду.

 

5

Так я вернулся в Ахетатон вместе с Эйе. У себя в Танисе Хоремхеб тоже услышал об этих событиях, быстро снарядил военные корабли и поспешил вверх по реке в Ахетатон. В городах и селениях, мимо которых они плыли, все было тихо; храмы вновь открыли и изображения богов восстановили в положенных местах. Он торопился, чтобы прибыть в Ахетатон одновременно с Эйе и вступить с ним в борьбу за власть. Поэтому он простил всех рабов, которые сложили оружие, и не наказал никого, кто добровольно согласился сменить крест Атона на рог Амона. Народ славил его за милосердие, хотя шло оно не от сердца, а от желания сохранить для войны годных людей.

Ахетатон был проклятым местом. Жрецы и «рога» охраняли все ведущие к нему дороги и убивали каждого, кто бежал из города, если он отказывался принести жертву Амону. Они также перегородили реку медными цепями, чтобы никто не мог ускользнуть этим путем. Я не узнал города, когда увидел его снова, ибо на улицах царила мертвая тишина, цветы в парках завяли, зеленая трава пожухла, потому что сады никто не поливал. Птицы не пели на иссохших от солнца деревьях, и над всем городом висел отвратительный запах смерти. Знатные семьи покинули свои дома, а их слуги разбежались первыми, бросив все, так как никто не смел ничего унести с собой из проклятого города. Собаки погибали в своих конурах, а лошади голодали в стойлах, ибо сбежавшие конюхи подрезали им сухожилия там, где они стояли. Когда я приехал, прекрасный Ахетатон был уже мертвым городом и издавал запах тления.

Но фараон Эхнатон и его семья оставались в золотом дворце. Самые верные из слуг, а также старшие придворные, которые не представляли себе жизни без фараона, оставались с ним. Они ничего не знали о том, что произошло в Фивах, потому что за последний месяц ни один гонец не прибыл в Ахетатон. Запасы провизии были на исходе, и по велению фараона ели лишь черствый хлеб и похлебку бедняков. Наиболее предприимчивые удили рыбу в реке или убивали птиц, бросая в них палки, но делалось это тайком.

Жрец Эйе сначала отправил меня к фараону рассказать ему о том, что случилось, ибо я был его доверенным лицом. Я пошел, но все во мне застыло. Я не чувствовал ни радости, ни печали, и мое сердце было закрыто даже для Эхнатона. Он поднял свое посеревшее изможденное лицо с остановившимся взглядом и спросил:

— Синухе, ты вернулся один? Где все те, которые были мне верны? Где те, кто любил меня и кого я любил?

Я ответил ему:

— В Египте опять правят старые боги, и в Фивах жрецы приносят жертвы Амону перед ликующей толпой. Они прокляли тебя, фараон Эхнатон, и твой город. Они прокляли твое имя на веки вечные и уже стирают его со всех надписей.

Он нетерпеливо двинул рукой, и лицо его опять исказилось страданием, когда он упрямо повторил:

— Я не спрашиваю тебя, что случилось в Фивах. Но где же те, кто мне верен, и все, кого я любил?

Я ответил:

— С тобой все еще твоя прекрасная супруга Нефертити. Твои дети тоже с тобой. Молодой Секенре ловит рыбу в реке, а Тут, как обычно, играет в похороны со своими куклами. Что тебе до других?

Но он настаивал:

— Где мой друг Тутмес, которого я любил, ведь он был и твоим другом? Где этот художник, чья рука наделяла вечной жизнью самые камни?

— Он погиб за тебя, фараон Эхнатон, — ответил я. — Негры проткнули его копьем и бросили его тело в реку на съедение крокодилам, ибо он был верен тебе. Он отвернулся от тебя, но не думай об этом сейчас, когда шакалы воют в его пустой мастерской.

Фараон Эхнатон провел рукой так, словно снимал паутину со своего лица, потом перечислил имена тех, кого он любил. О некоторых я говорил:

— Он погиб за тебя, фараон Эхнатон.

Наконец я сказал:

— Власть Атона рухнула. Нет больше царства Атона на земле, и Амон опять правит миром.

Он посмотрел прямо перед собой и, беспомощно шевеля бескровными руками, произнес:

— Да-да, знаю. Мои видения рассказали мне все об этом. Вечное царство нельзя создать в земных пределах. Все вернется на круги своя, и миром будут править страх, ненависть и несправедливость. Лучше бы мне умереть, а еще лучше никогда не родиться и не видеть того зла, что творится на земле.

Его ослепление так возмутило меня, что я горячо возразил:

— Ты не видел еще и малой доли тех бед, которые разразились из-за тебя, фараон Эхнатон! Ты не видел, как кровь твоего сына течет по твоим рукам, и твое сердце не леденело от предсмертного крика твоей возлюбленной. Поэтому ты говоришь пустое, фараон Эхнатон.

Он сказал устало:

— Тогда уйди от меня, Синухе, раз я и есть зло. Уйди от меня и не страдай больше по моей вине. Уйди от меня, потому что я устал от твоего лица, я устал от лиц всех людей, ибо за ними я вижу звериные морды.

Но я опустился перед ним на пол и сказал:

— Этого не будет, фараон; я не уйду от тебя, потому что мне воздастся полной мерой. Жрец Эйе уже идет сюда, а у северной границы твоего города трубят рога Хоремхеба, и медные цепи, перегородившие реку, уже разорваны, чтобы он мог приплыть к тебе.

Он слегка улыбнулся, протянул вперед руки и сказал:

— Эйе и Хоремхеб, преступление и насилие — вот единственные мои приверженцы теперь!

Потом мы ничего уже не говорили, а только слушали тихое журчание воды в водяных часах, пока в приемный зал фараона не вошли жрец Эйе и Хоремхеб. Они бурно спорили друг с другом, и их лица были темны от гнева. Они тяжело дышали и говорили одновременно, не обращая внимания на фараона.

Эйе сказал:

— Фараон Эхнатон, если хочешь сохранить свою жизнь, отрекись от трона. Пусть Секенре правит вместо тебя. Пусть он вернется в Фивы и принесет жертву Амону, а жрецы помажут его на царство и возложат красную и белую короны на его голову.

Но Хоремхеб сказал:

— Если ты сам вернешься в Фивы и принесешь жертву Амону, мое копье сохранит короны для тебя, фараон Эхнатон. Жрецы поворчат немного, но я успокою их моей плетью, и они забудут о своем ропоте, когда ты объявишь священную войну, чтобы Египет мог опять покорить Сирию.

Фараон Эхнатон наблюдал за ними с безжизненной улыбкой.

— Я буду жить и умру как фараон, — сказал он. — Я никогда не подчинюсь ложному богу, никогда не объявлю войну и не пролью кровь ради своей власти. Фараон сказал.

С этим он закрыл лицо краем одежды и ушел, оставив нас втроем в огромной комнате, источающей запах смерти.

Эйе беспомощно развел руками и посмотрел на Хоремхеба. Хоремхеб сделал то же самое и посмотрел на Эйе. Я сел на пол, потому что ноги уже не держали меня, и посмотрел на них обоих. Вдруг Эйе хитро улыбнулся и сказал:

— Хоремхеб, в твоих руках копье, а потому трон твой. Возложи себе на голову обе короны, о которых ты мечтаешь!

Но Хоремхеб насмешливо захохотал и сказал:

— Я не такой дурак. Возьми себе эти грязные короны, если они тебе нужны. Ты прекрасно знаешь, что мы не можем вернуться к прежним временам, ибо Египту угрожают война и голод. Если я приму короны сейчас, народ обвинит меня во всех бедах, которые последуют, и тебе будет очень легко меня свергнуть, когда придет время.

Эйе ответил:

— Тогда Секенре, если он согласится вернуться в Фивы. Если не он, значит Тут; он, конечно, согласится. В их супругах течет священная кровь. Пусть на их головы падет ненависть народа, пока времена не улучшатся.

— А пока что ты будешь править, прикрываясь ими! — воскликнул Хоремхеб.

Но Эйе возразил:

— Ты забыл, что располагаешь армией и должен отразить хеттов. Если тебе это удастся, на земле Кем не будет человека более могущественного, чем ты.

Так они спорили, пока не убедились, что связаны друг с другом и не могут прийти к соглашению, не договорившись.

Наконец Эйе сказал:

— Готов признать, я сделал все, чтобы уничтожить тебя, Хоремхеб. Но сейчас сила на твоей стороне. Ты — Сын Сокола, и я больше не могу без тебя обойтись. Если хетты вторгнутся в нашу страну, власть не обрадует меня. Я также не думаю, что какой-нибудь Пепитамон смог бы вести против них войну, хотя он и годится для того, чтобы проливать кровь и казнить. Давай сегодня же заключим союз. Вместе мы сможем управлять страной, но разобщение погубит нас. Без меня твоя армия бессильна, а без твоей армии рухнет Египет. Давай поклянемся всеми богами Египта, что отныне будем держаться вместе. Я уже старик, Хоремхеб, и хочу вкусить сладость власти, а ты молод, и у тебя вся жизнь впереди.

— Мне нужны не короны, а хорошая война для моих головорезов, — сказал Хоремхеб. — Однако я должен получить от тебя гарантии, Эйе, иначе ты предашь меня при первой возможности. И не спорь со мной, я знаю тебя!

— Каких гарантий ты хочешь, Хоремхеб? Разве армия — не единственная надежная гарантия?

Лицо Хоремхеба помрачнело; он разглядывал стены в нерешительности и царапал сандалией камни пола, словно хотел закопать свои пальцы в песок. Наконец он сказал:

— Я возьму в жены принцессу Бакетатон. Я обязательно разобью с ней кувшин, даже если небо свалится на землю, и ты не сможешь помешать мне в этом.

Эйе воскликнул:

— А-а, теперь я вижу, чего ты добиваешься. Ты хитрее, чем я думал, и заслуживаешь моего уважения. Она уже вернула себе прежнее имя Бакетамон, и жрецы ничего не имеют против нее. В ее жилах течет священная кровь великого фараона. Женившись на ней, ты получишь законное право на корону — большее, чем мужья дочерей Эхнатона, ибо в них лишь кровь лжефараона. Ты это очень ловко придумал, Хоремхеб, но я не могу этого одобрить, по крайней мере сейчас, ибо тогда я буду полностью у тебя в руках и утрачу власть над тобой.

Но Хоремхеб закричал:

— Возьми себе свои грязные короны, Эйе! Для меня она дороже корон, и я пожелал ее в тот миг, когда увидел ее красоту в золотом дворце. Я желаю соединить мою кровь с кровью великого фараона, чтобы будущие цари Египта были моими потомками. Тебе нужны только короны, Эйе. Возьми же их, когда сочтешь, что время пришло, а мое копье поддержит твой трон. Отдай мне принцессу, и я не буду царствовать, пока ты жив, даже если ты проживешь долго, ибо, как ты сказал, у меня вся жизнь впереди и есть время ждать.

Эйе задумчиво вытер рот рукой. Пока он думал, его лицо просветлело, так как он понял, что, имея приманку, он сможет направить Хоремхеба по тому пути, который больше всего его устраивает. Сидя на полу и слушая их разговор, я дивился человеческой душе, которая позволяла этим двоим распоряжаться коронами при фараоне Эхнатоне, ведь он был жив и дышал в соседних покоях.

Наконец Эйе сказал:

— Ты долго ждал свою принцессу и вполне можешь подождать еще немного, поскольку должен сначала выиграть ужасную войну. Чтобы добиться согласия принцессы, нужно время; она смотрит на тебя с великим презрением, ибо ты родился в коровьем дерьме. Но я и только я способен расположить ее к тебе, и клянусь тебе, Хоремхеб, всеми богами Египта, что в тот день, когда я возложу на свою голову белую и красную короны, я своей собственной рукой разобью кувшин между тобой и принцессой. Большего я не могу для тебя сделать, и даже в этом случае я отдаю себя в твои руки.

У Хоремхеба не хватило терпения продолжать торг, и он сказал:

— Да будет так! Пусть эта бессмыслица обретет счастливый конец. Не думаю, что ты станешь особенно увиливать, раз так горячо желаешь получить эти короны, эти игрушки!

Возбужденный, он совершенно забыл обо мне, но, заметив меня, смущенно сказал:

— Синухе, ты все еще здесь? Ты слышал то, что не предназначено для ушей недостойного, и боюсь, мне придется убить тебя, хотя я не хотел бы этого, ведь ты мой друг.

Его слова рассмешили меня, ибо я понял, сколь недостойны эти два человека, только что делившие между собой корону, тогда как я, сидевший при этом на полу, возможно, был достойнее всех, ведь я единственный мужчина из потомков фараона и в моих жилах течет его священная кровь. Я не мог удержаться от смеха и, зажав рот рукой, хихикал, как старуха.

Эйе очень разозлился и сказал:

— Не подобает тебе смеяться, Синухе, ибо мы обсуждаем важные дела. Однако мы не убьем тебя, хотя ты этого заслуживаешь. Хорошо, что ты слышал, о чем мы говорили. Ты наш свидетель. Ты никогда не сможешь рассказать о том, что слышал здесь сегодня, ибо ты нужен нам и мы свяжем тебя с нами. Ты очень хорошо понимаешь, что фараону самое время умереть. Как его врач ты сегодня же вскроешь ему череп и проследишь за тем, чтобы твой нож вошел достаточно глубоко и фараон смог уйти достойно, как требует того обычай.

Хоремхеб согласился с ним:

— Я не хочу ввязываться в это дело, ибо и так достаточно запачкался, вступив в сговор с Эйе. И все же то, что он сказал, правда. Чтобы Египет был спасен, фараон должен умереть; иного выхода нет.

Я опять захихикал, но, взяв себя в руки, сказал:

— Как врач я не могу вскрыть ему череп, поскольку для этого нет необходимых показаний, а я связан законами моей профессии. Но не беспокойтесь. Как его друг я приготовлю для него хорошее лекарство. Выпив его, он уснет, чтобы никогда не проснуться. Этим я свяжу себя с вами так, что вам никогда не придется бояться моего предательства.

Я принес четвертую из тех пяти бутылок, которые мне когда-то подарил Хрихор, и смешал ее содержимое с вином в золотой чаше. Смесь не имела неприятного запаха. Я взял чашу в руки, и мы все трое вошли в комнату фараона. Он снял с головы свои короны и, отложив в сторону плеть и жезл, отдыхал на ложе с посеревшим лицом и налитыми кровью глазами.

Эйе подошел к нему и, взяв в руки его короны и плеть, прикинул их на вес и сказал:

— Фараон Эхнатон, твой друг Синухе приготовил для тебя хорошее питье. Выпей, это укрепит твои силы, а завтра мы опять поговорим о неприятных вещах.

Фараон сел на своем ложе, взял в руки чашу и посмотрел на каждого из нас поочередно; его усталый взгляд пронзил меня и заставил вздрогнуть. Он сказал:

— Человек оказывает милосердие больному зверю ударом дубинки. Есть ли у тебя милосердие для меня, Синухе? Если есть, я благодарю тебя, ибо мое разочарование для меня горше смерти, а смерть сегодня слаще, чем аромат мирры.

— Выпей, фараон Эхнатон, — сказал я. — Выпей во имя Атона.

Хоремхеб добавил:

— Пей, Эхнатон, друг мой. Выпей, чтобы спасти Египет. Я прикрою твои слабые плечи своим плащом, как я уже сделал это однажды в пустыне под Фивами.

Фараон Эхнатон пил из чаши, но рука его дрожала так, что вино выплеснулось ему на подбородок. Тогда он схватил чашу обеими руками и выпил ее до дна. Потом откинулся назад и оперся шеей на деревянную подставку. Он не сказал ни слова и смотрел тусклыми невидящими глазами, погружаясь в свои видения. Через некоторое время он начал дрожать, словно от холода. Хоремхеб снял свой плащ и накрыл им фараона, а Эйе взял короны обеими руками и примерил их.

Так умер фараон Эхнатон. Я дал ему чашу смерти, и он принял ее из моих рук. Все же не знаю, почему я сделал это, ведь человеку не дано познать своего сердца. Думаю, я сделал это не столько для спасения Египта, сколько из-за Мерит и моего сына Тота. Я сделал это не из любви к Эхнатону, а из ненависти и нетерпимости к тому злу, которое он посеял. Но, помимо всего прочего, я сделал это и потому, что звезды предрекли мне испить все полной мерой. Увидев его мертвым, я понял, что моя мера уже полна, но ведь человек не знает своего сердца, которое ненасытно, более ненасытно, чем крокодил в реке.

Когда мы увидели, что он умер, мы покинули золотой дворец, запретив слугам беспокоить фараона, так как он спит. Только на следующее утро они нашли его тело и начали горько плакать. Золотой дворец наполнился рыданиями, хотя думаю, что многие довольно легко восприняли его смерть. Царица Нефертити стояла у его одра с сухими глазами, но на ее лице было такое выражение, которого никто не мог бы истолковать. Она касалась тонких пальцев фараона Эхнатона своими прекрасными руками и гладила его щеки, когда я вошел, чтобы сопровождать его в Обитель Смерти, как того требовали мои обязанности. Там я передал его мойщикам трупов и бальзамировщикам, чтобы они подготовили его к вечной жизни.

По закону и обычаям фараоном должен был стать юный Секенре, но он был вне себя от горя, озирался вокруг и не мог произнести ни одного разумного слова, так как привык заимствовать все свои мысли у фараона Эхнатона. Эйе и Хоремхеб сказали ему, что он должен поспешить в Фивы, чтобы принести жертву Амону, если он хочет удержать корону в своих руках. Но он им не поверил, так как был ребячлив и грезил наяву.

Он сказал:

— Я открою всем людям свет Атона, и построю храм моего отца Эхнатона, и провозглашу его богом, потому что он не был похож на других людей.

Увидев, как он глуп, Эйе и Хоремхеб покинули его. На следующий день, когда Секенре пошел ловить рыбу, случилось так, что его тростниковая лодка перевернулась и его тело пожрали крокодилы. Так рассказывали, но как это произошло на самом деле, не знаю. Думаю, не Хоремхеб повелел убить его, а скорее всего Эйе, который спешил вернуться в Фивы и взять в руки бразды правления.

Он и Хоремхеб отправились затем к юному Туту, который, как обычно, играл на полу своей комнаты в похороны, и его супруга Анксенатон играла вместе с ним.

Хоремхеб сказал:

— Пойдем, Тут, тебе уже пора встать с этого грязного пола, ибо ты теперь фараон.

Тут послушно поднялся, сел на золотой трон и сказал:

— Я фараон? Это меня не удивляет, так как я всегда чувствовал свое превосходство над другими, а значит, вполне справедливо, что я стану фараоном. Моей плетью я буду наказывать всех преступников, а моим жезлом я буду как пастух охранять всех добрых и благочестивых.

Эйе сказал:

— Перестань болтать чепуху, Тут! Ты будешь делать все, что я тебе скажу, и без возражений. Сначала мы устроим радостный переезд в Фивы, а в Фивах ты склонишься пред Амоном в его великом храме и принесешь ему жертву. Потом жрецы помажут тебя на царство и возложат тебе на голову белую и красную короны. Ты понял?

Тут немного подумал и спросил:

— Если я отправлюсь в Фивы, мне построят большую гробницу, как всем фараонам? Жрецы принесут туда игрушки, золотые стулья и красивое ложе? В Ахетатоне гробницы узкие и темные, а я хочу, чтобы у меня были не только настенные рисунки, но и настоящие игрушки и мой прекрасный голубой нож, который мне подарили хетты.

— Конечно, жрецы построят тебе прекрасную гробницу, — сказал Эйе. — Ты умный мальчик, Тут, раз прежде всего подумал о своей гробнице, став фараоном. Ты даже умнее, чем думаешь. Тутанхатон не совсем подходящее имя, чтобы предстать перед жрецами Амона, поэтому с сегодняшнего дня ты будешь зваться Тутанхамоном.

Тут ничего не возразил на это, только пожелал научиться писать свое новое имя, поскольку не знал, какими иероглифами оно обозначается. Таким образом имя Амона было впервые написано в Ахетатоне. Когда Нефертити узнала, что Тутанхамону предстоит стать фараоном, а ее самую обошли, она надела свое самое любимое платье, умастила тело, смазала волосы лучшими мазями, несмотря на свое вдовство, и отправилась к Хоремхебу на его корабль.

Она сказала ему:

— Нелепо делать фараоном незрелого мальчика! Этот негодяй, мой отец Эйе, отобрал его у меня и правит Египтом от его имени, хотя я супруга фараона и мать. Более того, люди смотрели на меня с вожделением и называли меня красавицей; меня называли даже самой красивой женщиной в Египте, пусть это и преувеличение. Взгляни на меня, Хоремхеб, хотя от скорби взор мой померк и голова поникла. В твоих руках копье, и вместе с тобой мы можем принести Египту большую пользу. Я говорю с тобой гак откровенно, потому что думаю только о благе Египта и знаю, что мой отец, этот проклятый Эйе, человек очень жадный и глупый, принесет много вреда этой стране.

Хоремхеб оглядел ее, а Нефертити сбросила одежду, сказав, что в каюте слишком жарко, и явно пытаясь его соблазнить. Она ничего не знала о тайном сговоре Хоремхеба с Эйе и, если даже женским чутьем угадывала какие-то его планы, связанные с Бакетамон, то считала, что может легко занять в его душе место неопытной и надменной принцессы. Но ее красота не произвела на него впечатления.

Холодно глядя на нее, он сказал:

— Меня достаточно изваляли в грязи в этом проклятом городе, и я не желаю больше оскверняться здесь, прекрасная Нефертити. Мне нужно продиктовать письма в связи с военными действиями, и у меня нет времени развлекаться с тобой.

Обо всем этом Хоремхеб рассказал мне позднее, и, хотя он наверняка кое-что приукрасил, в основном это было правдой. С этого дня Нефертити возненавидела Хоремхеба лютой ненавистью и делала все возможное, чтобы навредить ему и очернить его доброе имя. В Фивах она завела дружбу с Бакетамон, из-за чего Хоремхеб очень пострадал, как я расскажу позже. Было бы гораздо благоразумней не оскорблять ее, а проявить к ней доброту. Но Хоремхеб не желал изменить и мертвому фараону. Как ни странно, но он все еще любил Эхнатона, хотя и велел стереть его имя и изображение со всех надписей и разрушить храм Атона в Фивах. В доказательство этого я могу рассказать, как он приказал своим приверженцам тайно перенести тело Эхнатона из гробницы в Ахетатоне в гробницу его матери в Фивах, чтобы оно не попало в руки жрецов. Ибо жрецы собирались сжечь тело Эхнатона и выбросить пепел в реку. Но все эти события произошли гораздо позже.

 

6

Как только Эйе получил согласие Тутанхамона, он поспешил собрать много кораблей и погрузил на них весь двор. Ахетатон покинули все, кроме бальзамировщиков в Обители Смерти, которые готовили тело Эхнатона к вечной жизни. Последние обитатели города торопились уехать и не оглядывались назад. В золотом дворце вся посуда для еды и питья была брошена на столах, тогда как игрушки Тута валялись на полу, продолжая свою вечную игру в похороны.

Ветры пустыни ворвались во дворец; песок засыпал полы, на которых сверкающие утки летали в вечнозеленых камышах, а разноцветные рыбки плавали в соленой воде. Пустыня возвращалась в сады Ахетатона; пруды, некогда полные рыбы, высыхали, оросительные каналы забивал песок, фруктовые деревья погибали. Глиняные стены рассыпались, крыши рушились и весь город превращался в руины. Шакалы бродили по пустым залам дворца и устраивали себе логовища на мягких постелях и диванах. Город Ахетатон погибал так же быстро, как фараон Эхнатон построил его.

Население Фив бурно радовалось возвращению Амона и восшествию нового фараона. Так уж глупо устроено человеческое сердце, что оно всегда надеется на будущее, не извлекая никаких уроков из ошибок прошлого и воображая, что завтра будет лучше, чем сегодня. Люди вышли на улицу Рамс, приветствуя нового фараона радостными криками и бросая цветы к его ногам.

Однако в порту и в бедных кварталах еще дымились развалины. Он них поднимался едкий дым, а от реки несло зловонием кровавой бойни.

Вдоль карнизов под крышами храмов вороны и грифы вытягивали шеи, слишком объевшиеся, чтобы летать. Там и сям среди развалин и сгоревших домов рылись в поисках своего добра испуганные женщины и дети — в тех местах, где прежде было их жилье. Я ходил к причалам, где все еще стоял смрад разлагающейся крови, глядел на пустые корзины и думал о Мерит и маленьком Тоте, которые погибли из-за Атона и моего безумия.

Ноги привели меня к развалинам «Хвоста крокодила», и я вспомнил, как Мерит некогда сказала мне:

— Может, я только подушка, разделяющая твое одиночество, а может, я твоя изношенная циновка.

Я видел маленького Тота, его щечки и члены были по-детски пухлыми, и он обвивал своими ручками мою шею и прижимался щекой к моей щеке. Едкий дым проникал мне в ноздри, когда я бродил в пыли порта, видя перед собой пронзенное тело Мерит, окровавленный нос маленького Тота и его спутанные волосы, липкие от крови. Я размышлял о том, что смерть фараона Эхнатона была легкой. Я думал также, что нет в мире ничего ужаснее, чем мечты фараонов, ибо семена, которые они сеют, — кровь и смерть.

Ликующие крики толпы доносились до моего слуха, ибо люди приветствовали фараона Тутанхамона, полагая в своем заблуждении, что этот сбитый с толку мальчик, чьи мысли были устремлены лишь к прекрасной гробнице, искоренит несправедливость и вернет мир и процветание земле Кем.

Я шел куда глаза глядят, сознавая, что остался один на белом свете, а моя кровь, текшая в жилах Тота, пролилась бесплодно.

Я больше не лелеял надежду на бессмертие, смерть казалась мне скорее отдыхом, и сном, и теплом очага в зимнюю ночь. Бог Эхнатона лишил меня надежды и радости, и я знал, что все боги обитают в домах мрака, откуда нет возврата. Фараон Эхнатон принял смерть из моих рук, но это не принесло мне утешения. Смерть даровала ему милосердное забвение, я же был жив и все помнил. Мое сердце переполнила горечь, и меня душил гнев на толпу, ревущую теперь перед храмом словно скот, для которого не существует уроков прошлого.

Я добрел до развалин дома медеплавильщика. Завидев меня, дети попрятались, а женщины, которые искали свои горшки и кувшины, закрыли лица. Моему взору открылись грязные стены дома, черные от сажи; бассейн в саду высох, а ветви сикомора были черны и голы. Но среди развалин соорудили навес, под которым я увидел кувшин для воды. Мути вышла мне навстречу, ее седеющие волосы были в земле, она хромала от раны. Преклонив предо мной свои дрожащие колени, она сказала с горькой насмешкой:

— Да будет благословен день, когда мой господин вернулся домой!

Больше она ничего не могла вымолвить. Она говорила сдавленным от злобы голосом. Припав к земле, она закрыла лицо руками. Ее худое тело было сильно изранено мечами и рогами Амона, но раны затянулись, так что мне незачем было обрабатывать их. Я спросил:

— Где Капта?

— Капта мертв, — ответила она. — Говорят, рабы убили его, увидев, что он предал их и подал вино людям Пепитамона.

Но я не поверил ей, зная, что он не мог умереть и, что бы ни случилось, Капта останется жив.

Мое неверие привело ее в ярость, и Мути вскричала:

— Должно быть, тебе легко и приятно смеяться сейчас, Синухе, — сейчас, когда ты видел торжество своего Атона! Все вы, мужчины, таковы. Все зло мира от мужчин, ибо они никогда не взрослеют. Они остаются мальчишками: швыряют друг в друга камнями, дерутся, а величайшая радость для них — приносить горе тем, кто любит их и желает им добра. Разве я не желала тебе всегда добра, Синухе? И как ты отблагодарил меня? Хромая, израненная, с горстью заплесневелого зерна в руке! Но я виню тебя не за мои несчастья, а только за Мерит, которая была слишком хороша для тебя и которую ты сознательно и намеренно обрек на смерть. Я выплакала свои глаза из-за маленького Тота, ведь он был мне как родной сын, и я пекла для него медовые пряники. Но что тебе до этого! Ты нагло являешься сюда, пустив по ветру все свои богатства, чтобы отдохнуть под кровом, который я построила с таким трудом, дабы кормить тебя! Бьюсь об заклад, под утро ты будешь клянчить пива, а утром станешь колотить меня за то, что я служу тебе не так прилежно, как тебе хотелось бы. Ты заставишь меня работать на тебя, а сам станешь валяться без дела. Таковы мужчины.

Так она говорила, и ее воркотня была столь домашней, что напомнила мне мою мать Кипу и Мерит, и мое сердце захлестнула невыразимая тоска, и слезы хлынули из моих глаз.

Это сильно расстроило ее, и она сказала:

— Ты прекрасно знаешь, Синухе, ведь у тебя отзывчивая душа, что я не хочу сказать ничего дурного, а только наставляю тебя. У меня еще осталась горсть зерна, я смелю ее и приготовлю вкусную кашу. Я постелю тебе постель из сухого тростника. Может быть, через некоторое время ты сможешь заняться своим ремеслом, чтобы мы могли жить. Не беспокойся об этом, ибо я нашла работу прачки в богатых домах, где куча запачканной кровью одежды, так что я всегда смогу заработать. Более того, я, может, даже смогу одолжить в увеселительных заведениях, где останавливаются на постой солдаты, кувшинчик пива, чтобы усладить твою душу.

От ее слов мне стало стыдно за свои слезы. Я успокоился и сказал ей:

— Я пришел сюда не для того, чтобы быть тебе обузой, Мути. Я скоро уйду и, наверное, надолго. Вот потому я и хотел увидеть дом, где был счастлив, погладить шероховатую кору сикомора и прикоснуться к порогу, который хранит следы ног Мерит и маленького Тота. Не беспокойся обо мне, Мути. Если смогу, я пришлю тебе немного серебра, чтобы ты как-то перебивалась, пока меня не будет. Пусть бог благословит тебя за твои поистине материнские слова, ибо ты добрая женщина, хотя временами твой язык жалит, как оса.

Мути всхлипнула и утерла нос тыльной стороной огрубевшей ладони. Она не позволила мне уйти, а разожгла огонь и приготовила для меня еду из своих скудных запасов. Я был вынужден поесть, чтобы не обидеть ее, хотя кусок застревал у меня в горле.

Мути посмотрела на меня и, покачав головой, сказала:

— Ешь, Синухе! Ешь, жестокосердый, хоть зерно и заплесневело, а еда отвратительна. Думаю, ты станешь теперь совать свою глупую голову во все сети и западни, что попадутся на твоем пути, но я уже ничем не смогу помочь тебе. Ешь и набирайся сил, Синухе, и возвращайся, ибо я буду верно ждать тебя. Не беспокойся обо мне: хоть я старая и хромая, но очень выносливая. Я буду стирать и готовить, я заработаю достаточно себе на хлеб, пока хоть какой-то хлеб есть в Фивах, только возвращайся, господин мой!

Итак, до наступления темноты я сидел на развалинах своего дома, и костер Мути одиноким огоньком светился в кромешной тьме. Я думал, что лучше уж мне никогда не возвращаться, ведь я принес лишь горе и несчастье тем, кого любил, лучше жить и умереть таким же одиноким, каким я плыл вниз по реке в ночь своего рождения.

Когда взошли звезды и стражники стали бить древками копий в свои щиты, дабы устрашить людей в разрушенных портовых переулках, я попрощался с Мути и снова пошел к золотому дворцу фараона. Пока я брел по улицам к берегу, ночное небо над Фивами опять озарилось красными отблесками и зажглись огни на больших улицах; из центра города донеслись звуки музыки. Ибо это была ночь воцарения Тутанхамона и в Фивах было празднество.

 

7

В ту же ночь жрецы усердно трудились в храме богини Сехмет, выдергивая траву, выросшую между плитами, водружая на прежнее место изваяние с головой льва, облачая его в красные льняные одежды и украшая его символами войны и опустошения.

Как только Эйе возложил на голову Тутанхамона короны двух царств — красную и белую, папирус и лилию, — он сказал Хоремхебу:

— Пробил час, о Сын Сокола! Вели трубить в рога и возвещать войну! Да прольется кровь очистительным потоком по всей земле Кем, дабы все вернулось на свои места и люди забыли само имя лжефараона.

На следующий день, когда Тутанхамон в золотом дворце играл со своими куклами в похороны вместе со своей царственной супругой, когда жрецы Амона, опьяненные властью, воскуряли фимиам в великом храме и предавали вечному проклятию фараона Эхнатона, Хоремхеб повелел трубить в рога на каждом углу. Медные ворота храма богини Сехмет распахнулись, и Хоремхеб во главе отборных войск победоносно прошествовал по улице Рамс, чтобы принести жертву богине. Эйе добился своего, ибо он правил землей Кем одесную фараона. А теперь настал черед Хоремхеба, чьи притязания также были удовлетворены, и я следовал за ним к храму Сехмет, ибо он желал, чтобы я был свидетелем величия его власти.

Все же к чести его надо сказать, что в час своего торжества он пренебрег показной пышностью и старался поразить народ своей простотой. Поэтому он ехал к храму в тяжелой будничной колеснице. Над головами его коней не развевались султаны, и золото не блестело в спицах колес. Вместе этого острые кривые клинки из меди разрезали воздух по обе стороны колесницы. За ним следовали рядами копьеносцы и лучники. Глухой звук поступи босых ног по камням улицы Рамс напоминал сильный и мерный рокот морского прибоя. Негры били в барабаны, обтянутые человеческой кожей.

В молчании, охваченные благоговейным страхом, взирали люди на Хоремхеба, который стоял величественно и прямо, возвышаясь над всеми, взирали на его войско, пышущее здоровьем, тогда как вся страна страдала от нужды. Они смотрели на эту процессию молча, будто предчувствуя, что их страдания только еще начинаются. Хоремхеб остановился перед храмом Сехмет, спустился с колесницы и вошел в него в сопровождении своих военачальников. Жрецы вышли к нему навстречу, их руки и одежды были запятнаны свежей кровью; они подвели его к изваянию Сехмет. Богиня была облачена в красное одеяние, увлажненное кровью жертв так сильно, что оно прилипло к ее телу, и каменные груди горделиво вздымались из-под ее покрова. В полумраке храма ее свирепая львиная голова, казалось, двигалась, и ее глаза из драгоценных камней как живые пристально смотрели вниз на Хоремхеба, тогда как он молил о победе, сжимая в руке теплые сердца жертв.

Жрецы припрыгивали вокруг него, торжествуя, нанося себе раны ножами и крича в один голос:

— Возвращайся с победой, Хоремхеб, Сын Сокола! Возвращайся с победой, и да снизойдет к тебе богиня, о живущий, и да заключит тебя в объятия нагая!

Но прыжки и громкие выкрики жрецов не лишили Хоремхеба самообладания; он совершил положенный обряд с холодным достоинством и покинул храм. Выйдя из храма, он поднял окровавленные руки и обратился к ожидающей его толпе:

— Внемлите мне, все люди земли Кем! Внемлите мне, ибо я Хоремхеб, Сын Сокола; в своих руках я несу победу и бессмертную славу для всех тех, кто последует за мной на священную войну. В этот час колесницы хеттов с грохотом мчатся по Синайской пустыне, их передовой отряд опустошил Нижнее Царство, и земле Кем никогда еще не грозила такая великая опасность. Грядут хетты, чьи толпы неисчислимы и чья жестокость вызывает всеобщее омерзение. Они опустошат ваши дома, вырвут ваши глаза, надругаются над вашими женами и уведут детей ваших в рабство. Вот почему война, которую я объявляю им, — священная война; это война за ваши жизни и за богов земли Кем. Если все пойдет хорошо, мы отвоюем Сирию, когда разобьем хеттов. Процветание вернется к нам, и каждый из вас получит полную меру зерна и свою долю добычи. Довольно чужеземцам осквернять нашу землю, довольно издеваться над нашей слабостью и осмеивать бессилие нашего оружия. Настал мой час вернуть земле Кем ее военную славу. Только собрав все свои силы, мы придем к победе. Вот потому, женщины Египта, плетите из своих волос тетиву для луков и посылайте ваших мужей и сыновей с радостью на священную войну! Мужчины Египта, перековывайте свои украшения на наконечники стрел и следуйте за мной, и я покажу вам войну, подобную которой еще не видывал мир! Духи великих фараонов Египта и все боги Египта и самый главный из них — Амон благородный сражаются на нашей стороне. Внемлите мне, все люди! Хоремхеб, Сын Сокола, сказал!

Он замолчал, опустив свои окровавленные руки и тяжело дыша, ибо он кричал страшно громким голосом. Затем зазвучали рога; воины ударили в свои щиты древками копий и топнули ногами. То там, то здесь из толпы раздавался крик; он нарастал, превращаясь в рев, и вот уже все как один кричали ликуя. Хоремхеб улыбнулся и взошел в свою колесницу, тогда как воины расчищали ему дорогу в ревущей толпе.

Он поехал в порт и ступил на борт корабля, так как должен был плыть прямо в Мемфис, ибо уже и так слишком долго пробыл в Фивах. По последним донесениям было известно, что конница хеттов до сих пор пасется в Танисе. Я тоже взошел на борт корабля, и никто не пытался помешать мне, когда я, подойдя к нему, сказал:

— Хоремхеб, фараон Эхнатон мертв, потому я свободен от обязанностей его черепного хирурга и волен идти, куда захочу. Я намерен отправиться вместе с тобой на войну, ибо мне все постыло и теперь я счастлив. Я хотел бы увидеть, какое благо принесет эта война, о которой ты твердил всю свою жизнь. Я хотел бы узнать, будет ли твое правление лучше, чем правление Эхнатона, и управляют ли землей духи подземного мира.

Хоремхеб очень обрадовался и ответил:

— Возможно, это доброе предзнаменование, ведь я никогда не мог и подумать, что ты, Синухе, будешь первым добровольцем на этой войне! Нет, я не мог бы поверить в это, зная, что ты предпочитаешь удобные и мягкие подушки тяжким ратным трудам на полях сражений. Я думал, ты будешь блюсти мои интересы в золотом дворце, но, возможно, это и лучше для тебя — пойти со мной, ибо ты простак и каждый может обвести тебя вокруг пальца. А так у меня по крайней мере будет умный врач, и, вполне возможно, услуги твои очень понадобятся. Поистине, Синухе, мои люди были правы, назвав тебя Сыном Дикого Осла, когда мы вместе сражались с кабирами, ибо у тебя, конечно же, должно быть сердце этого животного, раз ты не чувствуешь страха перед хеттами.

Пока он говорил, гребцы взялись за весла, и судно с развевающимися знаменами пустилось в плавание. Причалы были белы от толп, чьи крики, словно порывы ветра, доносились до наших ушей. Хоремхеб глубоко вздохнул и сказал улыбаясь:

— Знаю, что ни одно человеческое существо не может быть целью, а только средством. Я — средоточие всех вещей; все исходит от меня и все возвращается ко мне. Я — Египет и я — народ. Делая Египет великим и могущественным, я сам становлюсь великим и могущественным. Но это, как ты понимаешь, Синухе, только подготовка.

Его слова не произвели на меня особого впечатления, ибо я знал его хвастливым мальчишкой и видел его родителей, от которых пахло сыром и скотиной, хотя он и прославил их. Вот потому я не мог принимать его всерьез, хотя было ясно, что он желал показаться мне богоподобным. Я скрыл от него свои мысли и завел разговор о принцессе Бакетамон, которая была смертельно оскорблена тем, что ей не предоставили подобающего места в шествии в честь Тутанхамона. Хоремхеб жадно слушал меня и предложил мне вина, дабы я рассказывал ему о Бакетамон как можно больше. Так шло время, пока мы плыли вниз по реке в Мемфис, а между тем колесницы хеттов опустошали Нижнее Царство.