1

Рано утром я отправился к дому Нефернефернефер, но она еще спала. Когда я разбудил слуг, они стали ругаться и плескать в меня помоями, так что я сидел у входа как нищий, пока не услышал движение и говор в доме, и тогда попытался еще раз войти.

Нефернефернефер лежала на постели. Ее лицо казалось маленьким и бледным, а зеленые глаза потемнели от винных возлияний.

— Ты надоел мне, — сказала она. — Чего ты хочешь?

— Есть, пить и наслаждаться с тобой, — печально ответил я, — ибо так ты обещала.

— То было вчера. Сегодня новый день.

Девушка-рабыня сняла измятое платье Нефер, умастила и растерла ее тело. Нефер рассматривала себя в зеркале, красила лицо, надела парик и водрузила на лоб новое украшение из жемчуга и драгоценных камней, оправленных в старое золото.

— Эго восхитительно, — сказала она, — и стоит уплаченной цены, хотя я и устала так, словно всю ночь боролась.

— Так ты лгала мне вчера, и никакой помехи для нас не было, — заметил я, хотя в душе знал это.

— Я ошиблась, но мой срок уже должен бы подойти, и боюсь, ты наградил меня ребенком, Синухе, ибо я была слабой в твоих руках, а ты был неистов. — Она насмешливо улыбнулась.

— Так твои драгоценности появились из царской гробницы в Сирии — не так ли ты сказала мне вчера?

— Ах, — тихо произнесла она, — они были найдены под подушкой сирийского купца, но пусть это тебя не смущает. Он был пузатый, жирный, как свинья, и от него пахло луком. Я получила то, чего добивалась, и не собираюсь видеться с ним снова.

Она сняла парик и украшения и небрежно бросила их на пол возле постели. Ее голова была гладкая и красивая, и, вновь вытянувшись, она положила ее на сплетенные руки.

— Я устала, Синухе, и ты не считаешься с моей усталостью, а так и пожираешь меня глазами, когда у меня нет сил помешать тебе. Тебе следовало бы помнить, что, хотя я и живу одна, я не из тех женщин, которых презирают.

— Ты прекрасно знаешь, что мне нечего больше дать тебе, ибо теперь ты располагаешь всем, что раньше было моим.

Я склонил голову на край постели и ловил аромат ее притираний и ее тела Она протянула руку, чтобы коснуться моих волос, потом быстро отдернула ее, смеясь и качая головой.

— Какие мужчины обманщики! Ты тоже лжешь мне, Синухе. Я ничего не могу поделать с моей доверчивостью к тебе — я слаба.

Но когда я хотел заключить ее в объятия, она оттолкнула меня и села, сказав с горькой обидой в голосе:

— Как бы ни была я слаба и одинока, я не желаю иметь дела с обманщиками и мошенниками. Ты никогда не говорил мне, что у твоего отца Сенмута есть дом в бедной части города близ порта. Дом стоит немного, но земля, на которой он построен, находится у причалов, и за его мебель можно выручить что-нибудь на рынке. Я стала бы есть, пить и наслаждаться с тобой сегодня, если бы ты подарил мне это ваше имущество, ибо никто не знает, что будет завтра, а я должна беречь свою репутацию.

— Имущество моего отца не принадлежит мне, — сказал я ошеломленный. — Ты не должна просить меня подарить тебе то, что мне не принадлежит, Нефернефернефер.

Она склонила голову набок, следя за мною своими зелеными глазами.

— Имущество твоего отца — это твое законное наследство, Синухе, как это тебе хорошо известно. Далее, ты никогда не рассказывал мне, что он слепой и поручил тебе управлять его имуществом, так что ты можешь распоряжаться им как своим собственным.

Это была правда, ибо когда у отца ослабло зрение, он отдал мне свою печать и просил меня присматривать за его хозяйством, так как он уже не мог подписать свое имя. Кипа и он часто говорили, что за дом можно было бы выручить хорошую цену и это позволило бы им купить маленькую усадьбу за городом и жить там, пока им не придет время обосноваться в своей гробнице и начать путешествие в вечность.

Я не мог произнести ни слова — в такой ужас привела меня мысль обмануть мать и отца, которые полагались на меня. Но Нефернефернефер полузакрыла глаза и прошептала:

— Возьми мою голову в руки, коснись губами моей груди, ибо в тебе есть что-то, что лишает меня сил, Синухе, поэтому я забываю о собственной выгоде, когда дело касается тебя. Весь день я буду наслаждаться с тобой, если ты передашь мне имущество твоего отца, как бы мало оно ни стоило.

Я взял в ладони се голову, и она была гладкая и маленькая, и это наполнило меня невыразимым жаром.

— Да будет так, — сказал я, и мой голос резал мне слух.

Но когда я хотел приблизиться к ней, она возразила:

— Ты войдешь в царство, которое уже принадлежит тебе, но прежде найди писца, который выправит нужные документы, ибо я не верю обещаниям мужчин и должна беречь свою репутацию.

Я покинул ее, чтобы послать за писцом, и каждый шаг, удаляющий меня от нее, был мукой. Я убеждал его поторопиться и, когда все было сделано, скрепил бумагу печатью отца и подписал на ней его имя. Но когда я вернулся, слуги сказали мне, что Нефернефернефер спит, и я должен был ждать до позднего вечера, пока она проснется. Наконец она приняла меня, взяла расписку писца и небрежно сунула ее в черную шкатулку.

— Ты настойчив, Синухе, но я женщина чести и всегда держу свои обещания. Возьми то, за чем пришел.

Она легла на постель и раскрыла свои объятия, но я не доставил ей никакой радости. Она поворачивала голову, чтобы посмотреть на себя в зеркало, зевала, прикрываясь ладонями, так что радость, которой я ожидал, превратилась в прах.

Когда я поднялся с ее ложа, она сказала:

— Ты получил то, чего хотел, Синухе; теперь уходи, потому что ты очень скучный. Как-нибудь в другой раз можешь вернуться, но ты, несомненно, получил то, чего хотел.

Я походил на пустую яичную скорлупу, когда плелся домой. Мне хотелось побыть в покое, одному в темной комнате, закрыть лицо руками и дать выход своему отчаянию в слезах. Но на веранде сидел чужеземец в парике и в пестром сирийском одеянии. Он надменно поздоровался со мной и сказал, что пришел посоветоваться со мной как с врачом.

— Я не принимаю больше никаких пациентов, — ответил я, — ибо этот дом уже не мой.

— У меня на ногах болезненные опухоли, — сказал он, примешивая к своей речи сирийские слова. — Твой смышленый раб Капта рекомендовал мне твое искусство в лечении таких опухолей. Избавь меня от муки, и ты не пожалеешь об этом.

Он был так настойчив, что я наконец повел его в мою комнату и позвал Капта, чтобы он принес мне горячей воды для мытья рук. Ответа не последовало, но, только осмотрев нога сирийца, я узнал искривленные и распухшие суставы Капта. Мой раб сдернул с себя парик и разразился хохотом.

— Что это за представление? — воскликнул я и бил его до тех пор, пока его смех не перешел в стоны. Когда я отбросил палку, он сказал:

— Так как я больше не твой раб, а раб другого, могу без опаски сообщить тебе, что задумал совершить побег и потому хотел проверить, узнаешь ли ты меня в этом одеянии.

Я напомнил ему о наказаниях, которые угрожают беглым рабам, и сказал ему, что все равно рано или поздно он будет пойман, ибо на что же он будет жить? Но он ответил:

— Прошлой ночью, выпив много пива, я видел сон. Ты, господин, лежал в горящей печи, но я подошел побранить тебя и, вытащив тебя за шиворот, окунул в текущую воду, которая унесла тебя прочь. После этого я побывал на базаре, чтобы спросить толкователя снов, что это значит. Он сказал, что мой хозяин в опасности и его ожидает длительное путешествие и что я за свою дерзость получу хорошую трепку. Этот сон правдив, ибо достаточно увидеть твое лицо, чтобы понять, какая большая опасность тебе грозит. Трепку я уже получил, так что начало сна тоже должно сбыться. По этой причине я и переоделся, ибо решил отправиться с тобой в твое путешествие.

— Твоя верность трогает меня, Капта, — сказал я, стараясь говорить шутливо. — Может быть, хорошо, что мне предстоит длительное странствие, но если и так, то это путь в Обитель Смерти, куда ты едва ли последуешь за мной.

— Будущее скрыто от нас, — последовал дерзкий ответ Капта. — Ты молод и зелен, как новорожденный теленок, и я не могу допустить, чтобы ты отправился один в тяжелое путешествие в Обитель Смерти и Западную Землю. Похоже, что я отправлюсь с тобой, дабы помочь тебе моим опытом, ибо мое сердце привязано к тебе, несмотря на твою глупость. Хотя, несомненно, в свое время я породил много детей, однако никогда не видел их, так что мне пришла фантазия думать о тебе как о моем сыне. Этим я не собираюсь тебя обидеть, я хочу лишь выразить мою привязанность к тебе.

Его дерзость зашла слишком далеко, но у меня не хватило духу отколотить его палкой, и ведь он больше не был моим рабом. Я заперся в своей комнате, накрыл голову и спал до утра как убитый, ибо нет наркотика, равного стыду и раскаянию, если они достаточно глубоки. Все же, когда я наконец проснулся, первое, что я вспомнил, были глаза Нефернефернефер и ее тело, и мне казалось, что я держу ее гладкую голову в своих ладонях и чувствую ее грудь около своей груди. Я умылся, оделся и умастил свое лицо, чтобы идти к ней.

 

2

Нефернефернефер приняла меня в своем саду близ пруда с лотосами. Ее глаза, ясные и веселые, были зеленее, чем воды Нила. Увидев меня, она воскликнула:

— О, Синухе! Так ты вернулся! Стало быть, я, наверное, еще не так стара и уродлива. Чего ты хочешь?

Я смотрел на нее так, как изголодавшийся человек смотрит на хлеб, пока она не отвернулась в досаде.

— Синухе, Синухе, опять? Я, конечно, живу одна, но я не презренная женщина и должна беречь свою репутацию.

— Вчера я передал тебе все имущество моею отца, и он теперь нищий, хотя некогда был почитаемым врачом. Так как он слеп, он должен будет в старости просить хлеб, а моей матери придется стирать белье чужим людям.

— Вчера было вчера, а сегодня — сегодня. — Ее глаза сузились. — Но я не вымогательница. Ты можешь сидеть и держать мою руку. Я счастлива сегодня и хотела бы по крайней мере разделить с тобой хоть свою радость, если не что-то другое.

Она озорно рассмеялась и погладила живот рукой.

— Ты не спрашиваешь, почему мое сердце радостно сегодня, но я расскажу тебе. Ты должен узнать, что один выдающийся человек из Нижнего Царства прибыл в город и привез с собой золотую чашу весом почти в сто дебенов; на ней вырезано много красивых и занимательных картинок. Он, конечно, старый и такой тощий, что его старческие ноги поранят меня, но все же полагаю, что утром эта чаша украсит мой дом.

Она притворно вздохнула, поскольку я ничего не ответил, и устремила свой мечтательный взгляд на лотосы и другие цветы этого сада. Потом, медленно выскользнув из своего платья, она вошла в пруд. Ее голова поднималась из воды рядом с цветком лотоса, и она была прекраснее всех лотосов. Покачиваясь передо мной на воде и закинув за голову руки, она сказала:

— Ты молчалив сегодня, Синухе! Надеюсь, это не я нечаянно причинила тебе боль? Я бы охотно загладила это, если бы могла.

Я ответил, злясь на себя:

— Ты очень хорошо знаешь, чего я хочу, Нефернефернефер.

— Твое лицо раскраснелось, и я вижу, как жилки бьются у тебя в висках. Разве не славно будет, если ты сбросишь свою одежду и войдешь сюда, в пруд, чтобы вместе со мной освежиться в этот жаркий день? Никто не увидит нас здесь, так что решайся.

Я разделся и вошел в пруд, и наши бока соприкоснулись. Но когда я захотел удержать ее, она ускользнула от меня, смеясь и брызгая мне в лицо водой.

— Я поняла, чего ты хочешь, Синухе, хотя я слишком застенчива, чтобы смотреть на тебя. Но сначала ты должен сделать мне подарок, ибо ты знаешь, что я не презренная женщина.

Я воскликнул в ярости:

— Ты сошла с ума? Ты же знаешь, что лишила меня всего! Мне стыдно, и я никогда больше не посмею взглянуть в лицо моим родителям. Но все-таки я врач, и мое имя записано в Книгу Жизни. Может быть, я еще смогу заработать достаточно, чтобы сделать тебе подарок, достойный тебя. Пожалей же меня теперь, ибо когда я гляжу на тебя, то даже в воде горю, как в огне, и кусаю себе до крови руку.

Она вытянулась на воде, и ее груди возвышались над поверхностью пруда, как два розовых цветка. Она посмотрела на меня из-под своих век, покрашенных в зеленый цвет, и сказала:

— Давай придумаем что-нибудь такое, что ты мог бы подарить мне. Ибо я слабею, Синухе; меня волнует вид твоего обнаженного тела в моем пруду. Ты неуклюж и неопытен, но все же я думаю, что когда-нибудь смогу научить тебя многому, чего ты еще не знаешь — способам, которые доставляют наслаждение и мужчинам, и женщинам. Поразмысли, Синухе!

Когда я схватил ее, она быстро выскочила из пруда и, стоя за деревом, смахивала воду со своих рук.

— Я только слабая женщина, а мужчины обманщики, и ты тоже, Синухе! У меня тяжело на душе при мысли об этом и слезы наворачиваются на глаза, ибо ясно, что я наскучила тебе. Если бы было иначе, ты никогда не скрыл бы от меня, что твои родители купили прекрасную гробницу в Городе Мертвых и что они внесли в храм всю сумму, нужную для бальзамирования их тел и для всех вещей, необходимых для путешествия в Западную Страну.

Услышав это, я стал раздирать себе ногтями грудь, пока не пошла кровь.

— Могу ли я лишить моих родителей бессмертия и допустить, чтобы их тела обратились в прах, как тела нищих, рабов и тех, кого бросают в реку за преступления? Ты не можешь требовать от меня ничего подобного!

Слезы катились по моим щекам. Стеная от муки, я подошел к ней, и она прижалась ко мне своим обнаженным телом, говоря:

— Подари мне гробницу твоих родителей, и я шепну тебе на ухо «брат», и распалю тебя наслаждениями, и научу тебя тысяче неизвестных тебе вещей, которые доставят тебе радость!

Я не владел собой и только рыдал.

— Да будет так, и пусть твое имя будет проклято навеки, но сопротивляться тебе я не в силах, так могущественны чары, которыми ты опутала меня.

— Не говори о чарах, ибо это мне обидно. Раз ты ноешь и не в настроении, я пошлю слугу за писцом, а мы пока поедим, выпьем и повеселимся, а когда бумаги будут в порядке, мы сможем насладиться друг другом. — И с радостным смехом она вбежала в дом.

Я оделся и последовал за ней; слуги полили воду нам на руки и склонились, вытянув вперед руки. Но за моей спиной они хихикали и насмехались надо мной, хотя я делал вид, что их насмешки значат для меня не больше, чем жужжание мух. При появлении Нефернефернефер они замолчали; мы вместе ели и пили, и было пять сортов мяса и двенадцать сортов печенья, и мы пили смешанное вино, которое быстро ударяло в голову. Пришел писец и выправил нужные бумаги. Я передал Нефернефернефер гробницу моих родителей в Городе Мертвых вместе с ее принадлежностями, а также их вклад в храм, лишив их бессмертия и надежды на путешествие в Страну Запада. Я поставил на бумаге печать моего отца и подписал на ней его имя, и писец обязался отправить в тот же день документы в царский архив; таким образом они были узаконены. Он передал расписку в получении бумаг Нефернефернефер; она положила ее в черную шкатулку и заплатила ему за труды.

Когда он ушел, я сказал:

— С этого часа я проклят и обесчещен пред богом и людьми — я заплатил за это дорогой ценой. Докажи мне теперь, что это не слишком высокая цена.

Но она улыбнулась.

— Пей вино, брат мой, чтобы твое сердце развеселилось.

Когда я хотел было схватить ее, она ускользнула от меня и наполнила мой кубок вином из кувшина. Тут же она взглянула на солнце и сказала:

— Смотри, день на исходе и скоро наступит вечер. Чего же ты ждешь?

— Ты хорошо знаешь!

— И ты хорошо знаешь, какой колодец самый глубокий и какая яма бездонна, Синухе. Я должна поспешить одеться и накрасить лицо, ибо меня ждет золотая чаша, которая завтра украсит мой дом.

Когда я попытался заключить ее в объятия, она ускользнула от меня, насмешливо смеясь, и позвала слуг, которые тотчас повиновались ее зову.

— Как этот несносный попрошайка проник в мой дом? Сейчас же выбросьте его вон отсюда, и пусть он никогда больше не переступает моего порога. Если он будет сопротивляться, избейте его.

Слуги выкинули меня вон, онемевшего от вина и ярости, и вернулись, чтобы побить меня палками, когда я начал барабанить в запертую на засов наружную дверь. И когда на мой крик сбежались люди, слуги заявили:

— Этот пьяница оскорбил нашу госпожу, которая живет в собственном доме и совсем не презренная женщина.

Они избили меня до бесчувствия и бросили лежащим на улице, где люди плевали на меня, а собаки мочились на мою одежду.

Когда я пришел в себя, у меня не было сил подняться, и я лежал там недвижимый до утра. Темнота укрыла меня, и я чувствовал, что никогда больше не посмею показаться людям. Наследник назвал меня «Тот, кто Одинок», и я, несомненно, в эту ночь был самым одиноким из смертных во всем мире. Но когда рассвело, когда на улицах появился народ, когда купцы стали выставлять перед своими лавками товар, когда запряженные волами повозки загрохотали мимо меня, я встал и ушел из города и прятался в тростниках три дня и три ночи — без еды и питья. Душа и тело были одной кровоточащей раной. Если бы кто-нибудь тогда заговорил со мной, я издал бы пронзительный вопль; я опасался за свой рассудок.

 

3

На третий день я вымыл руки и ноги и смыл засохшую кровь со своей одежды. Повернувшись лицом к городу, я пошел к своему дому. Но дом больше не принадлежал мне, и на двери была вывеска другого врача. Я позвал Капта, и он прибежал, плача от радости, и обнял мои колени.

— Хозяин, — ибо для меня все еще хозяин ты, кто бы ни отдавал мне приказания, — здесь поселился молодой человек, который воображает себя великим врачом. Он примерял твои одежды и смеялся от восторга. Его мать уже побывала на кухне, ошпарила меня кипятком, обозвала крысой и навозной мухой. Но твоим пациентам не хватает тебя; они говорят, что у него не такая легкая рука, как у тебя, и что он не разбирается в их болезнях так, как ты.

Он продолжал болтать, но его единственный глаз с покрасневшим веком глядел на меня с выражением ужаса, пока я наконец не сказал:

— Расскажи мне все, Капта. Сердце мое уже превратилось в камень и не может больше испытывать боли.

Тоща, воздев руки в знак глубокой скорби, он ответил:

— Я отдал бы свой единственный глаз, чтобы избавить тебя от этого горя, но черный это день, и хорошо, что ты пришел. Твои родители умерли.

— Мой отец Сенмут и моя мать Кипа! — воскликнул я, воздев руки, как того требует обычай, и сердце перевернулось у меня в груди.

— Только вчера принесли повестку о выселении, а сегодня слуги закона взломали их дверь и нашли их на постели уже бездыханными. Поэтому сегодня ты должен доставить их в Обитель Смерти, ибо завтра их дом снесут по приказу нового владельца.

— Известно ли было моим родителям, почему это произошло? — спросил я, не смея взглянуть в лицо моему рабу.

— Твой отец Сенмут пришел тебя разыскивать, твоя мать привела его, ибо он был слеп. Они были старые и хилые и при ходьбе их била дрожь. Но я не знал, где ты. Твой отец сказал, что так оно и лучше, и рассказал, как слуги закона выгнали его из дома и опечатали его сундуки и все имущество, так что у него и его жены не осталось ничего, кроме лохмотьев на плечах. Когда он спросил, на каком это все основании, судебные приставы засмеялись и сказали, что его сын Синухе продал дом, и имущество, и гробницу своих родителей за золото, чтобы подарить его дурной женщине. После долгих колебаний твой отец попросил у меня медную монету, чтобы продиктовать письмо к тебе какому-нибудь писцу.

Но в доме появился новый хозяин, и сразу же его мать пришла за мной и избила меня палкой за то, что я теряю время с каким-то нищим. Наверное, ты поверишь мне, если я скажу, что дал твоему отцу медную монету, ибо хотя я не успел ничего украсть у моего нового господина, все же у меня остались медь и серебро, сворованные еще у тебя и моего прежнего хозяина. Но когда я вернулся на улицу, твои родители уже ушли. Мать моего нового хозяина не позволила мне побежать за ними и заперла меня на ночь в кладовке, так что я не мог убежать.

— Отец ничего не передал мне?

— Он не передал ничего, господин.

Хотя мое сердце и превратилось в камень, мои думы были спокойны, как птицы на холоде. Немного поразмыслив, я сказал Капта:

— Принеси мне всю медь и серебро, что у тебя есть. Дай это мне поскорее, и, может быть, Амон или какой-нибудь другой бог вознаградит тебя, если не смогу я. Я должен перенести моих родителей в Обитель Смерти, и мне нечем больше заплатить за бальзамирование их тел.

Капта начал плакать и сокрушаться, но наконец он пошел в угол сада, поглядывая по сторонам, как собака, которая зарыла кость. Подняв камень, он вытащил тряпку, в которую были завязаны его серебро и медь, всего меньше двух дебенов, а ведь он копил их всю жизнь. Все это он отдал мне, хотя и пролил много слез. Будь же он благословен за это во веки веков!

Я поспешил к дому отца, где обнаружил, что двери разбиты, а все вещи опечатаны. В саду стояли соседи; они подняли руки и в ужасе отпрянули от меня, не проронив ни слова. Во внутренней комнате Сенмут и Кипа лежали на своей постели, их лица были свежими, как при жизни, а на полу стояла все еще тлеющая жаровня, от дыма которой они погибли при плотно закрытых ставнях и дверях. Я обернул их тела в покров, не обращая внимания на печати, стоящие на нем, и разыскал погонщика ослов, который согласился перевезти их тела.

С его помощью я поднял их на спину осла и привез в Обитель Смерти. Но в Обители Смерти не пожелали их принять, ибо мне не хватило серебра, чтобы заплатить даже за самое дешевое бальзамирование.

Тогда я сказал мойщикам трупов:

— Я, Синухе, сын Сенмута, и мое имя занесено в Книгу Жизни, хотя жестокая судьба лишила меня серебра, необходимого, чтобы заплатить за похороны моих родителей. Поэтому умоляю вас во имя Амона и всех богов Египта: забальзамируйте тела моих родителей, и я буду служить вам в меру своего умения столько времени, сколько нужно, чтобы закончить их бальзамирование.

Они проклинали мое упрямство и ругали меня, но наконец обезображенный оспой старший мойщик принял деньги Капта; он подцепил крючком за подбородок моего отца и швырнул его в большую ванну. То же самое он проделал и с моей матерью, бросив ее в ту же ванну. Всего этих ванн было тридцать. Каждый день одна из них была наполнена и одна спущена, так что тела бедняков лежали тридцать дней, погруженные в соль и щелок, чтобы предохранить их от разложения. Кроме этого с ними не делали больше ничего, хотя тогда я не знал об этом.

Я должен был вернуться в дом отца с покровом, на котором стояла казенная печать. Главный мойщик насмехался надо мной, говоря:

— Возвращайся до завтрашнего дня, иначе мы вытащим тела твоих родителей и бросим их собакам.

При этом я видел, что он считает меня лгуном, а совсем не врачом.

Я вернулся в дом отца с окаменевшим сердцем, хотя его крошащиеся глиняные стены взывали ко мне так же, как сикомор в саду и бассейн моего детства. Поэтому я быстро повернулся, чтобы уйти, положив покров обратно на место, но у дверей я встретил писца, который занимался своим ремеслом на углу улицы, рядом с торговцем пряностями. Он сказал:

— Синухе, сын Сенмута Справедливого, это ты?

— Это я.

— Не беги от меня, ибо у меня письмо к тебе от твоего отца. Он не нашел тебя в твоем доме.

Я опустился на землю и закрыл голову руками, тогда как писец вынес бумагу и стал читать ее вслух:

«Я, Сенмут, чье имя внесено в Книгу Жизни, и моя жена Кипа посылаем это приветствие нашему сыну Синухе, которому во дворце фараона дали имя "Тот, кто Одинок". Боги послали нам тебя; всю твою жизнь ты приносил нам только радость, и мы очень гордились тобой. Мы глубоко опечалены за тебя, потому что ты потерпел неудачу, а мы не в состоянии помочь тебе, как мы того желали бы. И мы верим, что во всем, что ты делал, ты был прав и не мог поступить иначе. Не горюй о нас, хотя тебе пришлось продать нашу гробницу, ибо, несомненно, ты не сделал бы этого, не будь на то веской причины. Но слуги закона спешат и у нас нет времени, чтобы дождаться смерти. Смерть теперь желанна для нас, как сон для усталого человека, как дом для изгнанника. Наша жизнь была долгой и в ней было много радостей, но самую большую радость дал нам ты, Синухе, ты, который приплыл к нам по реке, когда мы были уже стары и одиноки.

Поэтому мы благословляем тебя. Не огорчайся, что у нас нет гробницы, ибо вся жизнь — только суета, и, вероятно, лучше, что мы уйдем в небытие, не ища встречи с дальнейшими опасностями и трудностями на этом тяжком пути в Западную Страну. Помни всегда, что наша смерть была легкой и что мы благословляли тебя перед тем, как уйти. Пусть все бога Египта хранят тебя от опасности, пусть твое сердце будет ограждено от печали, и да найдешь ты столько счастья в твоих детях, сколько мы нашли его в тебе. Таково желание твоего отца Сенмута и твоей матери Кипы».

Мое окаменевшее сердце оттаяло, и поток слез хлынул в песок. Писец сказал:

— Вот это письмо. На нем нет печати твоего отца, также не мог он подписать свое имя, ибо был слеп, но ты, вероятно, поверишь мне, если я скажу, что это написано слово в слово под его диктовку; кроме того, слезы твоей матери закапали иероглифы там и сям.

Он показал мне бумагу, но мои глаза были затуманены слезами, и я ничего не увидел. Он свернул ее, вложил мне в руку и продолжал:

— Твой отец Сенмут был справедливый человек, а твоя мать Кипа — хорошая женщина, грубоватая иногда, как это бывает у женщин. Так что я написал это для твоего отца, хотя у него не было для меня даже самого пустякового подарка, и я отдам эту бумагу тебе, хотя это хорошая бумага, и ее можно было бы почистить и снова использовать.

Немного подумав, я ответил:

— И мне нечего дать тебе, превосходный человек. Возьми мою накидку, ибо она из хорошей ткани, хотя сейчас она грязная и помятая. Да благословят тебя все боги Египта и пусть навсегда сохранят твое тело, ибо ты даже не знаешь цены своего поступка!

Он взял накидку и ушел, размахивая ею над головой и смеясь от радости. А я отправился в Обитель Смерти, прикрытый только набедренной повязкой, как раб или погонщик мулов, чтобы помогать мойщикам трупов тридцать дней и ночей.

 

4

Как врач я полагал, что уже перевидал все виды смерти и страдания и сделался бесчувственным к отвратительным запахам, к лечению нарывов и гноящихся ран. Начав служить в Обители Смерти, я понял, что я дитя и ничего не знаю. Бедняки действительно доставляли нам мало хлопот. Они спокойно лежали в своих ваннах в резком запахе соли и щелока, и я скоро научился управляться с крюком, при помощи которого их передвигали. Но тела тех, кто был зажиточнее, требовали более сложной обработки, и, чтобы промыл, внутренности и разложить их по кувшинам, нужна была крепкая закалка. Еще больше надо было очерстветь для того, чтобы быть свидетелем того, как Амон обирает мертвых — куда больше, чем живых. Цена бальзамирования колебалась соответственно применяемым средствам, и бальзамировщики лгали родственникам мертвых, требуя платы за множество дорогих масел, специальных мазей и консервирующих средств, которые, по их клятвенным заверениям, они применяли, хотя все сводилось к одному и тому же кунжутному маслу. Только тела выдающихся людей бальзамировали по всем правилам искусства. Прочих же наполняли едким маслом, которое разъедало внутренности, потом полости набивали тростником, пропитанным смолой. Для бедных не делали даже этого; вытащив их из ванны на тридцатый день, им давали просохнуть и затем вручали их родственникам.

За Обителью Смерти надзирали жрецы. Тем не менее те, кто мыл и бальзамировал тела, крали все, что попадалось под руку, и считали это своим правом. Только про́клятые богами или беглые преступники брались за такую работу, как мытье трупов, и их можно было издалека распознать по запаху соли, щелока и трупов, неотделимого от их ремесла, так что люди избегали их и не допускали в винные лавки и в увеселительные заведения.

С тех пор, как я отважился работать среди них, мойщики трупов считали меня своим и ничего не скрывали от меня. Если бы я не был свидетелем еще худшего, я бы убежал в ужасе от того, как они оскверняли тела даже самых выдающихся людей, увеча их, чтобы продать колдунам нужные им органы. Если только существует Западная Страна, на что я очень надеюсь ради моих родителей, то, наверное, многие покойники удивятся своему калечеству, когда отправятся в последнее путешествие, ведь они внесли в храм немалые деньги за собственное погребение.

Но самая большая радость бывала в Обители Смерти, когда приносили тело молодой женщины, неважно, была ли она хороша собой или нет. Ее не бросали сразу же в ванну, а держали всю ночь для утехи мойщиков трупов, которые ссорились и бросали жребий, кому первому она достанется. К этим людям питали такое отвращение, что даже самые жалкие проститутки отвергали их, не соблазняясь их золотом. Даже негритянки не подпускали их к себе и страшно их боялись.

Если кто-то поступал в Обитель Смерти на должность мойщика трупов, он очень редко оставлял свое место из-за омерзения, которое окружающие питали к его касте, и всю жизнь жил среди трупов. В первые дни моего пребывания там мне казалось, что все они прокляты богом, и их разговоры, когда они насмехались над трупами и оскверняли их, оскорбляли мой слух. Позднее я обнаружил, что даже среди них были искусные мастера, которые считали свое ремесло очень почетным, относились к нему как к самому важному из ремесел, и у лучших из них оно было наследственным. Все они специализировались в какой-нибудь области, как врачи в Обители Жизни, так что один всегда занимался головой, другой — животом, третий — сердцем, четвертый — легкими, пока каждая часть тела не была подготовлена к вечной сохранности.

Был среди них один пожилой человек по имени Рамос, чья работа была самой трудной из всех: ему приходилось отделять мозг и вытаскивать его пинцетом через нос, а затем полоскать череп в очистительных маслах. Он с удивлением отметил ловкость моих рук и начал обучать меня, так что к тому времени, как я отбыл полсрока моей службы в Обители Смерти, он сделал меня своим помощником и моя жизнь стала более сносной. Я помогал ему в его работе, самой чистой и наиболее почетной в этом месте, и его влияние было так велико, что другие не смели больше запугивать меня и бросать в меня кишки и отбросы. Не знаю, каким образом он приобрел такую власть, ибо он никогда не повышал голоса.

Когда я увидел, как мойщики трупов воруют, как мало делают, чтобы сохранить тела бедняков, хотя жалованье у них было большое, я решил сам помочь моим родителям и украсть для них вечную жизнь. Ибо, на мой взгляд, мой грех перед ними был так чудовищен, что воровство не могло усугубить его. Единственная надежда и отрада их старости заключалась в том, что их тела сохранятся на веки вечные, и, желая осуществить эту надежду, я забальзамировал их с помощью Рамоса и обвил их полосами льняной ткани, оставаясь для этой цели еще на сорок дней и ночей в Обители Смерти. Таким образом, мое пребывание там затянулось, и я успел украсть достаточно для надлежащей обработки их тел. Но у меня не было гробницы для них, а был лишь деревянный гроб, и я не мог сделать ничего больше, как только зашить их вместе в воловью шкуру.

Собравшись покинуть Обитель Смерти, я стал колебаться, и сердце мое упало. Рамос, который оценил мое искусство, предложил мне остаться его помощником. Я мог бы тогда много зарабатывать, воровать и прожить жизнь в этих норах Обители Смерти, свободный от огорчений и страданий, и друзья ничего не узнали бы обо мне. Но все же я не захотел — и кто знает, почему?

Очень тщательно вымывшись и очистившись, я ушел из Обители Смерти, тогда как мойщики трупов выкрикивали мне вслед проклятия и глумились надо мной. Они не имели в виду ничего дурного; это была их обычная и единственно для них доступная манера разговаривать друг с другом. Они помогли мне вынести воловью шкуру. Хоть я и умылся, прохожие обходили меня, зажимая носы и знаками выражая свое отвращение, настолько я был пропитан зловонием Обители Смерти. Никто не хотел перевозить меня через реку. Я ждал до наступления сумерек, когда, не обращая внимания на стражника, украл тростниковую лодку и перевез тела моих родителей в Город Мертвых.

 

5

Город Мертвых строго охранялся днем и ночью, и я не мог отыскать ни одной оставшейся без надзора гробницы, чтобы спрятать моих родителей там, где они могли навсегда остаться и пользоваться жертвами, которые приносили богатым и знаменитым умершим. Итак, я понес их в пустынное место, тогда как солнце палило мою спину и подтачивало мои силы, пока я не закричал, уверенный, что умираю. Но я тащил свою ношу по холмам вдоль опасных дорог, которыми осмеливались ходить только грабители могил, к запретной долине, где были погребены фараоны.

Ночью выли шакалы, ядовитые змеи пустыни шипели на меня, и по горячим камням ползали скорпионы. Я не испытывал страха, ибо мое сердце стало бесчувственным ко всякой опасности. Несмотря на молодость, я бы с радостью встретил смерть, если бы она не забыла обо мне. Мое возвращение к свету солнца и к миру людей снова заставило меня почувствовать горечь моего позора, и жизнь не могла уже ничего предложить мне.

Я тогда еще не знал, что смерть избегает человека, который стремится к ней, но хватает того, чья душа крепко цепляется за жизнь. Змеи уползали с моего пути, скорпионы не причиняли мне никакого вреда, и жар солнца пустыни не останавливал меня. Сторожа запретной долины были слепы и глухи и не слышали, как загрохотали камни, когда я спускался вниз. Если бы они меня увидели, они тут же убили бы меня и бросили мой труп шакалам. Итак, запретная долина открылась передо мной мертвенно-спокойная и более величественная для меня в своем запустении, чем все когда-либо правившие фараоны.

Я исходил за ночь всю долину, разыскивая гробницу какого-нибудь великого фараона. Зайдя так далеко, я чувствовал, что только самая лучшая гробница может подойти для моих родителей. Я искал и нашел гробницу фараона, который совсем недавно взошел на борт ладьи Амона, так что жертвоприношения могли быть еще свежими и похоронные обряды в его храме на берегу были совершены безупречно.

Когда взошла луна, я вырыл в песке у входа в гробницу яму и там похоронил родителей. Далеко в пустыне завывали шакалы. Мне казалось, что Анубис бродит поблизости, охраняя моих отца и мать и сопровождая их в последнее путешествие. И я знал, что на больших весах Озириса их сердцам найдется место; хотя они не были занесены жрецами в Книги Смерти, их не сопровождала ложь, заученная наизусть, которой богачи придавали столько значения. Блаженное облегчение снизошло на мою душу, когда я закапывал их в песок, ибо это давало им вечную жизнь рядом с фараоном и они могли смиренно наслаждаться принесенными ему богатыми жертвами. В Стране Запада они будут ездить в лодке фараона, есть хлеб фараона и пить его вино.

Когда я сгребал песок, чтобы насыпать холмик, я Наткнулся на что-то твердое и обнаружил, что у меня в руке священный скарабей, вырезанный из красного камня, с драгоценными бусинками вместо глаз; он был весь испещрен священными знаками. Я затрепетал, и мои слезы заструились на песок, ибо мне показалось, что родители подали мне знак, говорящий о том, что они довольны и покоются с миром. Я предпочел поверить этому, хотя знал, что скарабей, должно быть, выпал из украшений гробницы фараона.

Луна зашла, и небо начало бледнеть. Я поклонился, воздел руки и сказал «прощайте» моему отцу Сенмуту и моей матери Кипе. Да сохранятся их тела навечно, и да будет их жизнь в Стране Запада полна радости! Только ради них я надеялся, что такая страна существует, хотя теперь больше этому не верю.

В тот же день я достиг берегов Нила, напился из него воды и улегся спать среди тростников. Мои ноги были в порезах и ранах, руки кровоточили. Пустыня ослепила меня, а мое тело было в ожогах и покрылось волдырями, но я был жив и дремота превозмогла боль, ибо я очень устал.

 

6

Утром я проснулся от кряканья уток в камышах; Амон плыл по небу в своей золотой ладье, и с дальнего берега до меня доносился шум города. Речные суда скользили под красными парусами; прачки дружно стучали валками, смеясь и перекликаясь друг с другом за работой. Утро было раннее и свежее, но в сердце у меня была пустота, и моя жизнь пошла прахом.

Я искупил как мог свою вину, и теперь, казалось, у меня в жизни нет ни назначения, ни цели. На мне была изорванная набедренная повязка, как у раба; моя спина была обожжена и покрыта струпьями, и у меня не было даже самой мелкой медной монеты, чтобы купить еду. Я знал, что стоит мне двинуться, как я наскочу на стражников, которые окликнут меня. Я не смог бы ответить им, ибо считал, что имя Синухе проклято и обесчещено навеки.

Размышляя над этим, я заметил поблизости какое-то живое существо, хотя с первого взгляда я принял его не за человека, а скорее за призрак из какого-то дурного сна. На том месте, где должен быть нос, у него была дыра, его уши были отрезаны, и он был ужасно истощен. Посмотрев на него более внимательно, я увидел, что руки у него большие и костистые, а тело крепкое и покрытое рубцами, как бывает от тяжестей или от трения веревки.

Заметив, что я наблюдаю за ним, он сказал:

— Что ты так крепко держишь в руке?

Я разжал кулак и показал ему священного скарабея фараона, которого я нашел в песке запретной долины, и он сказал:

— Дай это мне, ибо это может принести мне удачу, а она очень необходима такому бедняку, как я.

Я ответил:

— Я тоже бедняк, и у меня нет ничего, кроме этого скарабея. Я сохраню его как талисман, и он принесет мне счастье.

— Хотя я бедный и никудышный человек, я дам тебе за него слиток серебра, несмотря на то что это слишком много за такой маленький цветной камешек. Но я чувствую сострадание к твоей бедности. Вот этот слиток серебра.

И в самом деле, он вытащил из-за пояса слиток серебра. Тем не менее я еще тверже решил сохранить скарабея, и меня обуяла мысль, что он составит мое благополучие; так я и сказал ему.

Он гневно возразил:

— Ты забыл, что я мог бы убить тебя, когда ты лежал, ибо я долго наблюдал за тобой, пока ты спал, желая знать, что это ты так крепко зажал в руке. Я ждал, пока ты проснешься, но теперь я раскаиваюсь в том, что не убил тебя, раз ты такой неблагодарный.

— По твоим ушам и носу видно, что ты преступник, убежавший из каменоломни. Было бы очень кстати, если бы ты убил меня, пока я спал, это был бы добрый поступок, ибо я одинок и мне некуда идти. Но остерегайся и беги отсюда, ибо если стражники заметят тебя, они тебя изобьют и повесят вниз головой на стене или по меньшей мере, вернут тебя туда, откуда ты явился.

— Откуда ты взялся, если не знаешь, что мне нечего бояться стражников, поскольку я свободный человек, а не раб? Я мог бы войти в юрод, если бы пожелал, но я не люблю ходить по улицам, так как мое лицо путает детей.

— Как может быть свободен тот, кто был осужден на пожизненную работу в каменоломнях, ведь это видно по твоему носу и ушам? — усмехнулся я, полагая, что он хвастает.

Он ответил:

— Значит, тебе неизвестно, что наследник, когда он был коронован коронами Верхнего и Нижнего Царств, приказал снять все оковы и освободить всех рабов на рудниках и в каменоломнях, так что те, кто сейчас работает там, — свободные люди, которые получают плату за свой труд.

Он засмеялся про себя и продолжал:

— Много отважных парней находится сейчас в тростниках, и они живут подношениями со столов богачей из Города Мертвых, ибо стража боится нас, а мы никого не боимся, даже мертвых. Не боится никто, кто побывал в рудниках; нет хуже судьбы, чем быть сосланным туда рабом, как тебе хорошо известно. Многие из нас не боятся даже богов, хотя полагаю, что осторожность — это добродетель, а я благочестивый человек, уж если я прожил десять лет на руднике.

Я тогда впервые услышал, что наследник вступил на трон как Аменхотеп IV и освободил всех рабов, так что рудники и каменоломни на востоке у побережья опустели так же, как и в Синае. Ибо не было в Египте такого безумца, который стал бы работать в рудниках по своей охоте. Царской супругой была принцесса Митанни, которая все еще играла в куклы, а фараон поклонялся новому богу.

— Ею бог, конечно, в высшей степени замечателен, — сказал бывший раб, — ибо он заставляет фараона поступать так, как поступают безумцы. Разбойники и убийцы свободно бродят теперь по Двум Царствам, рудники опустели, и богатство Египта, по-видимому, не возрастает. Я, конечно, невиновен в преступлении, я только жертва несправедливости, но такое всегда случалось и всегда будет случаться. Эго сумасшествие — снять оковы с сотен и тысяч преступников, чтобы освободить одного невиновного. Но это дело фараона, а не мое. Пусть он думает за меня.

Говоря это, он осматривал меня и ощупывал с состраданием мои руки и рубцы на моей спине. Его не пугал запах Обители Смерти, который все еще исходил от меня, и было ясно, что он жалеет меня за мою молодость, ибо он сказал:

— У тебя на коже ожоги; у меня есть масло. Можно, я натру тебя?

Он втирал масло в мои руки и ноги, но, делая это, сквернословил.

— Во имя Амона, не знаю, чего ради я это делаю, ибо какая мне от тебя польза? Никто не растирал меня, когда я бывал избит и изранен и поносил богов за несправедливость ко мне.

Я прекрасно знал, что рабы и каторжники всегда уверяют в своей невиновности, но он был добр ко мне, и мне хотелось отплатить ему тем же. Кроме того, я был одинок и боялся, что он уйдет и оставит меня безутешным. Поэтому я сказал:

— Расскажи мне о несправедливости, которую ты испытал, чтобы я мог горевать вместе с тобой.

— Узнай тогда, — начал он, — что когда-то я был свободным человеком, и у меня была земля, которую я возделывал, хижина, жена, волы и пиво в кувшинах. Но у меня был еще и сосед, влиятельный человек, по имени Анукис — да сгниет его тело! Его землю нельзя было охватить глазом; ею стада были неисчислимы, как песок в пустыне, а их мычание напоминало рев океана, но при этом ему понадобился еще и мой клочок земли. Он чинил мне всякие пакости, и после каждого половодья, когда землю мерили заново, межевой камень передвигался все ближе к моей хижине. Я ничего не мог поделать; землемеры слушали его, а не меня, так как он давал им щедрые подарки.

Безносый вздохнул и опять стал растирать маслом мою спину.

— Однако я мог бы еще жить в своей хижине, если бы боги не наказали меня красивой дочерью. У меня было пять сыновей и три дочери, ибо бедняки плодятся быстро. Когда они выросли, они стали для меня поддержкой и радостью, хотя одного из мальчиков еще маленьким украл сирийский купец. Но моя младшая дочь была красавицей, и в своем безумии я гордился ею и не позволял ей ни выполнять тяжелую работу, ни носить воду, ни обжигать кожу на полевых работах. Было бы благоразумнее остричь ей волосы и вымазать лицо сажей, ибо мой сосед Анукис увидел и возжелал ее и обещал мне сохранить мое поле, если я отдам ему мою дочь. Но на это я не хотел согласиться, ибо надеялся, что при ее красоте она получит в мужья приличного человека, который будет заботиться обо мне, когда я состарюсь, и не обидит меня.

Наконец его слуги напали на меня. При мне была только палка, но я стукнул ею одного из них по голове так, что он умер. Тогда мне отрезали нос и уши и отправили меня в рудники. Мою жену и детей продали в рабство, только младшую дочь Анукис оставил себе и, насладившись ею, отдал ее своим слугам. Так что, по-моему, было несправедливо посылать меня в рудники. Когда через десять лет царь свободна меня, я поспешил домой, но мою хижину снесли, чужой скот пасся в моих лугах, а моя дочь и знать меня не захотела, только плеснула кипяток мне на ноги в лачуге пастухов. Я услышал, что Анукис умер и что его гробница находится в Городе Мертвых близ Фив и на ее двери длинная надпись. Так что я отправился в Фивы, чтобы посмеяться над тем, что там написано. Но я не умею читать и никто не прочитал мне ее, хотя я нашел дорогу к гробнице с чужой помощью.

— Если хочешь, я прочту тебе надпись, — сказал я.

— Да сохранится твое тело навеки, если ты окажешь мне эту услугу, ибо я хочу узнать, что написали об Анукисе, перед тем, как умру.

Мы вместе пошли в Город Мертвых, не окликнутые стражей, и бродили между рядами гробниц, пока не достигли большой гробницы, перед которой лежали мясо и много разного печенья, фрукты и цветы. Там также стоял запечатанный кувшин с вином. Безносый, отведав жертвоприношения, попотчевал и меня, а затем попросил меня прочитать то, что было написано на двери. И вот что я прочел ему:

«Я, Анукис, сеял зерно и сажал фруктовые деревья, и мои урожаи были обильны, потому что я страшился богов и приносил в жертву им одну пятую часть своего урожая. Нил встречал меня благосклонно, и никто на моей земле не голодал за всю мою жизнь, так же не нуждались в пище мои соседи, ибо я подвел воду к их полям и кормил их своим зерном в неурожайные годы. Я осушал слезы сирот и не только не грабил вдов, но и прощал им их долги, и мое имя благословляют от края и до края моей земли. Тем, у кого пал бык, я, Анукис, давал другого, здорового. Я не только был совестлив при межевании земли, но и не допускал, чтобы вода заливала поле моего соседа. Я всю жизнь шел путем справедливости и благочестия. Так поступал я, Анукис, чтобы боги были милостивы ко мне и облегчили мое путешествие в Страну Запада».

Безносый слушал почтительно, и, когда я кончил, он сказал, проливая горькие слезы:

— Я бедный человек и верю всему, что тут написано. Теперь я вижу, что Анукис был благочестивый человек, почитаемый и после смерти. Потомство прочтет надпись на двери его гробницы и воздаст ему должное. А я гадок и грешен, и у меня нет ни носа, ни ушей, так что мой позор виден всем, а когда я умру, мое тело бросят в реку и мое существование прекратится. Все в этом мире одна суета.

Он сломал печать на кувшине с вином и выпил. Подошел стражник и стал угрожать ему своей палкой, но мой товарищ сказал:

— Анукис был добр ко мне в свое время, и я хочу почтить его память, поев и выпив у его гробницы. Но если ты тронешь меня или моего друга, — ученого человека, который вот здесь, возле меня, то знай, что в тростниках много крепких парней, и у некоторых из них есть ножи, и мы нападем на тебя ночью и перережем тебе глотку.

Он свирепо взглянул на стражника, и вид его был страшен. Тот огляделся по сторонам и пошел прочь. Мы ели и пили у гробницы Анукиса, и навес над жертвами давал прохладную тень.

Он сказал:

— Теперь я вижу, что было бы лучше добровольно отдать мою дочь Анукису. Может быть, он оставил бы мне мою хижину да к тому же еще сделал бы мне подарок, ибо моя дочь была красавица и девственница, хотя теперь она изношенная подстилка для его слуг. Я вижу, что права богатого и сильного — единственные права в этом мире и что слово бедняка не доходит до ушей фараона.

Поднеся кувшин ко рту, он рассмеялся и сказал:

— Твое здоровье, праведнейший Анукис, и да сохранится навеки твое тело! У меня нет охоты следовать за тобой в Страну Запада, где ты и тебе подобные живут весело и боги вас не допекают. Все же мне представляется вполне справедливым, что ты сохранишь свое земное человеколюбие и поделишься со мной своими золотыми кубками и драгоценностями из твоей гробницы, так что на следующую ночь я посещу тебя, когда луна скроется в облаках.

— Что ты говоришь, Безносый? — в ужасе воскликнул я и сделал священный знак Амона. — Ты не станешь грабителем могил, ибо это самое гнусное из всех преступлений в глазах богов и людей!

Но Безносый, разгоряченный вином, резко возразил:

— Ты городишь сущий вздор на свой ученый лад. Анукис у меня в долгу, и я, не столь милосердный, как он, заставлю его выполнить мои требования. Если ты попытаешься помешать мне, я сломаю тебе шею. А если ты умен, то поможешь мне, так как четыре глаза видят лучше, чем два, и вместе мы можем унести из гробницы больше, чем я сумею один. Конечно, если ночь будет безлунной.

— Я не желаю, чтобы меня повесили на стене вниз головой и высекли, — сказан я в испуге. Но, поразмыслив, я понял, что мой стыд едва ли станет глубже от того, что мои друзья увидят меня висящим таким образом, и смерть сама по себе не ужасала меня.

В эту ночь солдаты из города переправились через реку, чтобы охранять гробницы, но новый фараон не сделал им подарков после коронации, как это было принято. Так что они перешептывались между собой и, напившись, ибо вина было много среди жертвоприношений, они начали взламывать гробницы и грабить их. Никто не мешал мне и Безносому, когда мы оскверняли гробницу Анукиса, опрокидывали его сундуки и захватили столько золотых чаш и драгоценностей, сколько могли унести. На рассвете толпа сирийских купцов собралась на берегу реки, чтобы скупить награбленное добро и увезти его по реке к своим кораблям. Мы продали им свою добычу, получив около двух тысяч дебенов золота и серебра, которые мы разделили между собой соответственно весу, обозначенному на металле. Эта цена была лишь частицей подлинной стоимости товаров и золото было в сплаве, но Безносый очень радовался.

— Я стану богачом, ибо поистине это ремесло более прибыльно, чем таскание тяжких тюков в гавани или воды из оросительных каналов на полях.

Но я сказал:

— Повадился кувшин слишком часто по воду ходить.

Итак, мы расстались, и я вернулся в лодке купцов на другой берег к Фивам. Я купил новую одежду и поел и выпил в винной лавке, ибо от меня уже не исходило зловоние Обители Смерти. Но в течение всего дня из Города Мертвых доносились через реку звуки труб и бряцание оружия. Колесницы грохотали вдоль дорожек между гробницами, и личная охрана фараона с копьями преследовала солдат-грабителей и рудокопов, чьи предсмертные вопли можно было услышать в Фивах. В этот вечер стена была усеяна телами, повешенными за ноги, и порядок был восстановлен.

 

7

Я провел ночь на постоялом дворе, а потом пошел к тому дому, который некогда был моим, и вызвал Капта. Он вышел, прихрамывая, с распухшими от побоев щеками. Увидев меня, он заплакал от радости и кинулся к моим ногам.

— Господин, ты пришел, а ведь я думал, что ты умер! Я полагал, что, будь ты жив, ты непременно вернулся бы, чтобы взять еще серебра и меди, ибо если человек дал однажды, он должен давать и впредь. Но ты не приходил, хотя я украл у моего нового хозяина так много, сколько не крал за всю мою жизнь, как ты можешь видеть по моей щеке и по моему колену, которое он ударил вчера. Его мать, старая крокодилица, — чтоб ей сгнить! — грозится продать меня, и я очень боюсь. Давай покинем этот проклятый дом, господин, и убежим вместе.

Я заколебался, и он неправильно понял меня.

— Я вправду украл так много, что смогу некоторое время заботиться о тебе, а когда все деньги выйдут, буду работать для тебя, если ты только заберешь меня отсюда.

— Я пришел лишь заплатить тебе свой долг, Капта, — сказал я и пересыпал в его руку золото и серебро — сумму во много раз большую, чем он дал мне. — Но если хочешь, я выкуплю тебя на свободу у твоего хозяина, так что ты сможешь уйти, куда захочешь.

— Но если ты освободишь меня, куда же я пойду, ведь всю мою жизнь я был рабом? Без тебя я слепой котенок, ягненок, брошенный овцой. И нечего тебе тратить хорошее золото на мою свободу — зачем платать за то, что и так принадлежит тебе? — Размышляя, он лукаво прищурил свой единственный глаз. — В Смирну отправляется большой корабль, и мы, наверное, можем рискнуть отплыть на нем, если сперва принесем щедрые жертвы богам. Только жаль, что я не нашел достаточно могущественного бога с тех пор, как отказался от Амона, причинившего мне такое зло.

Вспомнив о найденном мною скарабее, я отдал его Капта и сказал:

— Вот бог могущественный, хотя и маленький. Бережно храни его, ибо я верю, что он принесет нам удачу; золото уже завелось в моем кошельке. Оденься как сириец и беги, если можешь, но не упрекай меня, если тебя поймают как беглого раба. Пусть маленький бог помогает тебе, мы таким образом сбережем деньги, чтобы оплатить наш проезд в Смирну. Я не осмелюсь никому больше посмотреть в лицо в Фивах или во всей Египетской земле, так что я уеду, дабы никогда не возвращаться.

— Не давай никаких клятв, ибо кто знает, что может случиться завтра? Человек, однажды испивший воды из Нила, не может больше нигде утолить свою жажду. Я не знаю, какой ты совершил грех, — ты опускаешь глаза, когда говоришь об этом, — но ты молод и сможешь когда-нибудь позабыть это. Поступок человека похож на камень, брошенный в пруд: от него разлетаются брызги и расходятся круги на поверхности, но туг же вода снова становится спокойной, и от камня не остается и следа. Человеческая память подобна воде. Когда пройдет достаточно времени, все забудут и тебя, и твой поступок и ты сможешь вернуться, и я надеюсь, что тогда ты будешь достаточно богатым и могущественным, чтобы защитить также и меня.

— Я уезжаю и не вернусь, — сказал я решительно.

Как раз в этот момент хозяйка Капта окликнула его резким голосом. Я пошел на угол улицы, чтобы подождать его, и спустя некоторое время он присоединился ко мне с корзинкой. В корзинке был узел, а в его руке позвякивала медь.

— Мать всех крокодилов послала меня на рынок, — радостно сказал он. — Как всегда, она дала мне слишком мало денег, но и это нам пригодится, ибо, наверное, отсюда до Смирны долгий путь.

Его одежда и парик были в корзинке. Мы спустились к берегу, и он переоделся в камышах. Я купил ему красивую палку из тех, что обычно бывают у слуг и скороходов в богатых домах. Затем мы пошли к причалу, где стояли на якоре сирийские суда, и нашли большой трехмачтовый корабль, по которому от носа до кормы тянулся трос толщиной с человеческое тело и на топ-мачте которого развевался сигнальный флаг к отплытию. Сириец-капитан был рад услышать, что я врач, ибо он уважал египетскую медицину и многие из судовой команды были больны. Действительно, скарабей принес нам удачу, ибо капитан занес нас в корабельный журнал и не пожелал взять денег за переезд, которые, как он сказал, мы отработаем. С этого момента Капта чтил скарабея как бога, ежедневно умащивая его и заворачивая в тонкую тряпочку.

Мы отчалили, рабы взялись за весла, и за восемнадцать дней мы достигли границы Двух Царств. В следующие восемнадцать дней мы подошли к дельте, а еще через два дня нашим взорам открылось море и берега больше не было видно. Когда судно начало качать, лицо Капты стало серым и он уцепился за большой канат. Тут же он пожаловался мне, что его желудок поднимается к ушам и что он умирает. Ветер посвежел, корабль стало качать сильнее, капитан вывел его в открытое море, и земля исчезла из виду. Тогда мне тоже стало не по себе, ибо я не мог понять, как он снова найдет ее. Я уже не смеялся над Капта, потому что у меня кружилась голова и я испытывал неприятные ощущения. Вскоре Капта вырвало, и он опустился на палубу; лицо его позеленело, и он не проронил больше ни слова. Я встревожился, увидев, что у многих других пассажиров тоже рвота, они стонут, что погибают, и странно изменились в лице; я поспешил к капитану и сказал ему:

— Ясно, что боги наложили проклятие на наше судно и наслали на него какую-то ужасную болезнь, которая разразилась на борту, несмотря на все мое искусство.

Я умолял его повернуть назад, к земле, пока он может еще ее найти, иначе как врач я не отвечаю за последствия. Но капитан успокоил меня, говоря, что ветер благоприятный, он быстро понесет нас по нужному курсу и что грешно насмехаться над богами, называя ветер бурей. Он клялся своей бородой, что каждый пассажир будет резв, как молодой козел, как только ступит на сушу, и что я могу не опасаться за свое достоинство врача. Все же, когда я видел страдания этих путешественников, мне было трудно верить ему.

Почему я сам не заболел так тяжело, не могу сказать, разве только потому, что, едва родившись, очутился в тростниковой лодке, которая, покачиваясь, понесла меня по Нилу.

Я старался помочь Капта и другим, но пассажиры ругались, стоило мне только их коснуться. Когда я принес Капта еду подкрепиться, он отвернул лицо и громко щелкнул зубами, как гиппопотам, чтобы опорожнить свой желудок, хотя в нем ничего уже не было. Но Капта никогда раньше не отворачивался от пищи, и я стал думать, что он в самом деле умрет. Я был очень угнетен, ибо начал привыкать к его глупостям.

Настала ночь, и я наконец заснул, несмотря на то что был напуган качкой судна, громким хлопаньем парусов и грохотом волн, разбивавшихся о борт. Шли дни, но никто из пассажиров не умирал, некоторые даже оправились настолько, что стали есть и гулять по палубе. Только Капта неподвижно лежал и не прикасался к пище; все же он подавал некоторые признаки жизни, снова начав молиться скарабею; из этого я заключил, что он вновь обрел надежду вернуться живым на землю. На седьмой день показалась полоска берега, и капитан сказал мне, что мы миновали Иоппию и Тир и сможем войти прямо в порт Смирны благодаря благоприятному ветру. Откуда он все это знал, я и теперь не могу понять. На следующий день мы увидели Смирну, и капитан принес в своей каюте щедрую жертву богам моря и другим богам. Паруса спустили, гребцы взялись за весла и повезли нас к порту Смирны.

Когда мы вошли в спокойные воды, Капта встал и поклялся своему скарабею, что никогда вновь не ступит ногой на борт корабля.