1

Теперь я расскажу о Сирии и о различных городах, где побывал, и, наконец, прежде всего объясню, что Красные Земли во всем отличаются от Черных Земель. Там, к примеру, нет реки вроде нашей; вместо этого вода изливается с неба и увлажняет землю. В каждой долине есть возвышенность, а за каждой возвышенностью лежит другая долина. В каждой из этих долин живут различные народы, ими правят государи, которые платят дань фараону или платили в те времена, о которых я пишу. Одежда людей, яркая, искусно сотканная из шерсти, покрывает их с головы до ног, отчасти, полагаю, потому, что в их стране холоднее, чем в Египте, а отчасти потому, что они считают постыдным обнажать свои тела, кроме тех случаев, когда они облегчаются на вольном воздухе, к чему египтянин питает отвращение. Они носят длинные волосы и отпускают бороды и едят всегда в помещении. Их боги, у каждого города свои собственные, требуют человеческих жертвоприношений. По всему этому можно легко увидеть, что все в Красных Землях отличается от обычаев Египта.

Ясно также, что для тех знатных египтян, которые занимали постоянные должности в городах Сирии, ведая налогами или командуя гарнизонами, их обязанности были больше наказанием, чем почетом. Они тосковали о берегах Нила — все, за исключением немногих, тех, кто принял чужеземные обычаи. Они изменили стиль своей одежды и образ мысли и приносили жертвы чужим богам. Сверх того, постоянные интриги между жителями, надувательство и жульничество налогоплательщиков, раздоры между соперничающими государями отравляли существование египетских должностных лиц.

Я жил в Смирне два года, в течение которых изучил вавилонский язык, разговорный и письменный, ибо мне говорили, что человек, знающий его, может объясняться с образованными людьми во всем подлунном мире. Иероглифы, как известно, пишут острой иглой на глиняных дощечках, и вся переписка между царями ведется таким образом. Почему это так, не могу сказать, возможно, оттого, что бумага горит, а глиняные таблички сохраняют навсегда письменное свидетельство того, как быстро правители забывают свои договоры и соглашения.

Сирия отличается от Египта также и тем, что врач должен искать себе пациентов, но они не приходят к нему, а полагаются на своих богов, которые, по их представлениям, должны прислать врача к ним. Более того, они дают подарки до начала лечения, а не после него. Это выгодно врачам, ибо пациенты становятся забывчивы, как только их вылечат.

Я собирался заняться здесь моим ремеслом без всякой помпы, но Капта придерживался иного мнения. Он настаивал, чтобы я на все наличные деньги купил нарядную одежду и нанял глашатаев, которые кричали бы о моей славе на каждом углу. Они также должны были объявить, что сам я не посещаю больных, но что им следует приходить ко мне, и Капта запретил мне принимать тех, кто не приносил в подарок хоть одной золотой монеты. Я сказал ему, что глупо поступать так в городе, где никто не знает меня и где обычаи совсем не те, что в Черной Земле, но Капта твердо стоял на своем. Я ничего не мог с ним поделать, ибо если его осеняла какая-нибудь идея, он становился упрям как осел.

Он убеждал меня также посетить тех врачей, которые пользовались самой высокой репутацией, и сказать им:

— Я, Синухе, египетский врач, тот самый, кому новый фараон дал имя «Тот, кто Одинок», и я известен в своей стране. Я возрождаю мертвых к жизни и дарую зрение слепым, если мой бог хочет этого — ибо у меня есть маленький, но могущественный бог, которого я привез с собой в своем дорожном сундуке. Знания отличаются в разных местах, но ведь и болезни везде разные. По этой причине я явился в ваш город, чтобы изучать болезни и лечить их и чтобы воспользоваться вашими знаниями и мудростью.

Я не собираюсь никоим образом покушаться на вашу практику, ибо кто я такой, чтобы соревноваться с вами? Поэтому я предлагаю, чтобы вы посылали ко мне тех больных, которые в немилости у ваших богов, так что вы не можете лечить их, а особенно тех, кого нужно лечить при помощи ножа, ибо ножом вы не пользуетесь; я должен увидеть, принесет ли им мой бог выздоровление. И если такой больной будет излечен, я отдам вам половину того, что он подарит мне, ибо я пришел сюда не за золотом, а за знаниями. Если же я не вылечу его, то не возьму у него ничего, а отошлю его к вам вместе с его подарками.

Врачи, которых я встречал на улицах и на рынках, когда они навещали своих больных, и с которыми я беседовал, размахивали своими мантиями и, перебирая пальцами бороды, говорили:

— Ты молод, но поистине твой бог наделил тебя мудростью, ибо твои слова ласкают наш слух. То, что ты сказал о золоте и о подарках, так же мудро, как и твое упоминание о ноже. Ибо мы никогда не применяем нож для лечения больных, поскольку операция рискованнее обычного лечения. Мы хотим от тебя лишь одного — чтобы ты не лечил с помощью колдовства, ибо наши собственные колдуны очень могущественны, и в этой области подвизается слишком много людей как в Смирне, так и в других городах побережья.

Это было верно, ибо на улицах толпилось множество безграмотных людей, которые брались исцелять больных с помощью колдовства и сытно жили в домах легковерных, пока их пациенты не выздоравливали или умирали.

Таким образом, больные, которых другим не удалось вылечить, приходили ко мне, и я лечил их, но тех, кому я не мог помочь, я отсылал назад к врачам Смирны. Я принес в мой дом священный огонь из храма Амона, чтобы иметь возможность выполнять положенное очищение, так что я мог отважиться применять нож и сделатъ операцию. Врачи чрезвычайно удивлялись этому и теребили свои бороды. Я был настолько удачлив, что вернул слепому зрение, хотя как свои врачи, так и чародеи мазали его веки смесью глины со слюной без всякого результата. Я подверг его действию иглы по египетскому способу, очень повысив этим свою репутацию. Однако спустя некоторое время этот человек снова потерял зрение, ибо игла излечивала только временно.

Купцы и богачи Смирны вели беззаботную и роскошную жизнь; они были тучнее египтян и страдали одышкой и расстройствами желудка. Я делал им кровопускания, и кровь текла из них, как из свиней. Когда мои врачебные запасы истощились, я нашел прекрасное применение своим познаниям, собирая травы в предписанные дни при благоприятном расположении луны и звезд, ибо в этом люди Смирны плохо разбирались и я боялся доверять их лекарствам. Тучным я приносил облегчение от болей в животе и спасал их от удушья посредством тех лекарств, которые продавал им по ценам соответственно их возможностям. Янис кем не ссорился, только одаривал врачей и городские власти, пока Капта распространял обо мне добрую славу и подкармливал попрошаек и сплетников, чтобы они восхваляли меня на улицах и рынках и сохраняли мое имя от забвения.

Я заработал немало золота. Все, что я не потратил и не раздал, я помещал у купцов Смирны, которые снаряжали корабли в Египет, к морским островам и в землю Хетти, так что внес пай на многих судах — одну сотую или пятисотую соответственно моим возможностям в тот момент. Некоторые корабли никогда больше не возвращались, но большая часть их вернулась, и моя доля в них — теперь удвоенная или утроенная — была внесена в торговые книги. Таков был обычай Смирны, неизвестный в Египте. Даже бедные поступали так же и либо увеличивали свои средства, либо нищали еще более; десять или двадцать человек объединялись и вскладчину покупали за свои гроши тысячную долю прибыли от судна или от его груза. Таким образом, я никогда не держал в своем доме золота, чтобы не соблазнять грабителей. Никогда мне не приходилось таскать его за собой во время путешествий по другим городам, таким, как Библос и Сидон, где мне случалось практиковать, ибо тогда купец давал мне глиняную табличку, которую я предъявлял в торговых домах этих городов и безотказно получал деньги по первому требованию.

Так что у меня все шло хорошо. Я преуспевал, а Капта толстел в своих дорогих новых одеждах и умащался прекрасными маслами. Разумеется, он стал дерзок, и я был вынужден его колотить. Но почему все так благоприятствовало мне, не могу сказать.

 

2

Однако я продолжал томиться одиночеством, и жизнь не доставляла мне радости. Мне надоело даже вино, ибо оно нисколько не утешало меня, лишь лицо мое мрачнело от него, и, когда я напивался, мне хотелось только умереть. Поэтому я стремился постоянно умножать мои знания, чтобы ни на одну минуту не оставаться праздным, ибо в праздности меня терзало недовольство собой и своими поступками, и ночью я засыпал как убитый.

Я познакомился с богами Смирны, чтобы узнать, не откроют ли они мне какой-то скрытой истины. Как и все остальное, эти боги отличались от богов Египта. Высшим божеством был Ваал, жестокий бог, требующий крови в благодарность за свои милости; его жрецы были евнухами. Он требовал также и детей. Более того, море алкало жертвоприношений, так что купцы и капитаны должны были постоянно искать новые жертвы. Поэтому никогда не попадалось ни одного искалеченного раба, а беднякам грозила зверская расправа за малейшее прегрешение. Например, бедняка, укравшего рыбу, чтобы накормить семью, разрубали на части как жертву на алтарь Ваала.

Их женским божеством была Астарта, которую также называли Иштар, наподобие Иштар из Ниневии. У нее было много грудей, и каждый день ее заново украшали драгоценностями и облачали в тонкие одеяния, причем обслуживали ее женщины, которые по каким-то причинам были известны как храмовые девы, хотя это было совсем не так. Напротив, они были там, чтобы ими наслаждались — назначение, на которое с благоволением взирала богиня, и чем изощреннее было наслаждение, тем больше золота и серебра жертвовал храму клиент.

Но купцы Смирны охраняли своих собственных жен с большой строгостью, запирая их в доме и закрывая их с головы до ног плотной одеждой, чтобы они не искушали чужестранцев. Мужчины, однако, посещали храм для разнообразия и для того, чтобы снискать божественное расположение. Таким образом, в Смирне не было увеселительных заведений подобных египетским. Если храмовые девы были не по вкусу мужчине, он должен был жениться или купить себе рабыню. Рабыни были в продаже ежедневно, ибо корабли непрерывно приходили в порт и на борту их были женщины и дети различного вида и цвета, и полные, и худые — на любой вкус. Но искалеченных и негодных покупали по дешевке для жертвоприношений Ваалу в пользу городских советников; они принимали это со смехом, похлопывая себя по груди и похваляясь, как хитро они обманули своего бога.

Я тоже приносил жертвы Ваалу, так как он был богом-покровителем города и мне казалось разумным снискать его расположение. Как египтянин я не приносил ему человеческих жертв, а дарил ему золото. Иногда я посещал храм Астарты, который был открыт по вечерам, чтобы послушать там музыку и посмотреть на храмовых женщин (которых не стану называть девами), танцующих сладострастные танцы во славу своей богини. Повинуясь обычаю, я спал с ними и изумлялся приемам, которым они обучали меня и о которых я прежде ничего не знал. Но это не радовало меня, и я делал все это из любопытства. Когда они обучили меня тому, чему должны были обучить, они наскучили мне, и я больше не посещал их храм. На мой взгляд, не было приемов более однообразных, чем у них.

Но Каша качал головой, тревожась обо мне, ибо лицо мое старело, морщины между бровей стали глубже, а мое сердце замкнулось. Он хотел, чтобы у меня была рабыня, которая развлекала бы меня в свободные минуты. Так как он вел дом и распоряжался моими деньгами, он купил для меня девушку по своему собственному вкусу. Он вымыл, одел и умастил ее маслами и представил ее мне однажды вечером, когда, усталый от дневной работы, я желал только мирно улечься спать.

Эта девушка была с морских островов — полная, белокожая, с безупречными зубами и кроткими и круглыми, как у белки, глазами. Она смотрела на меня с благоговением и проявляла страх к чужому городу, куда ее привезли. Капта превозносил ее прелести с величайшим усердием, и, чтобы доставить ему удовольствие, я взял ее. Однако, хотя я делал все что мог, дабы избавиться от одиночества, сердце мое не радовалось и я не мог заставить себя называть ее моей сестрой.

Я зря проявлял к ней доброту, ибо это сделало ее наглой, и она мешала мне принимать больных. Она много ела и растолстела и непрерывно требовала драгоценностей и новых платьев. Кроме того, она ходила за мной по пятам, постоянно желая со мною наслаждаться. Напрасно я предпринимал путешествия в глубь страны и в прибрежные города. Когда я возвращался, она первая приветствовала меня, изводя слезами и приставаниями. Я бил ее, но без толку; после этого она становилась еще более пылкой, чем раньше, и жизнь в моем доме стала невыносимой.

Но скарабей принес мне счастье, ибо однажды ко мне явился царь Азиру, правитель внутренней области Амурру. Я лечил его зубы и сделал ему один зуб из слоновой кости, чтобы заменить им зуб, выбитый в сражении, и покрыл золотом те, что были повреждены. Пока он оставался в городе, совещаясь с властями об административных делах, он посещал меня ежедневно. Он встретил мою рабыню, которой я дал имя Кефтью, по названию морских островов, так как не мог выговорить ее языческое имя, и был восхищен ею. Этот Азиру был белокожий и сильный, как буйвол. У него была блестящая иссиня-черная борода, его глаза дерзко сверкали, так что Кефтью начала страстно смотреть на него, ибо женщин всегда пленяет новизна. Он больше всего восхищался ее полнотой, и одежда, которую она носила на греческий манер, воспламенила его. Хотя одежда и закрывала ее горло, но оставляла обнаженной грудь, а он привык видеть женщин, закрытых с головы до пят.

Наконец он не смог сдерживать своего желания и, глубоко вздохнув, сказал мне:

— Ты поистине мой друг, Синухе-египтянин, и ты поправил мои зубы и сделал так, что, когда я открываю рот, там сверкает золото, которое придаст мне большее достоинство в земле Амурру. За это я одарю тебя так, что ты от удивления поднимешь руки. Тем не менее я против воли вынужден причинить тебе боль.

Как только я увидел эту женщину, что у тебя в доме, она приглянулась мне, и я не могу больше противиться моей страсти к ней, которая терзает меня, как дикая кошка, и даже все твое искусство не может исцелить меня от этого недуга. Я никогда не видел подобной женщины и легко могу представить себе твою нежность к ней, когда по ночам она согревает твою постель.

Все же я прошу у тебя ее, чтобы я мог сделать ее своей женой меж жен и освободить ее от рабства. Я открыто говорю тебе об этом, ибо ты — справедливый человек, и я дам тебе все, что бы ты ни попросил. Но я также говорю тебе открыто, что, если ты не отдашь ее по доброй воле, я приду и заберу ее силой и увезу ее в свою страну, где ты никогда не найдешь ее, если даже посмеешь искать.

При этих словах я поднял руки от восторга, но Каша, который подслушивал, стал рвать на себе волосы и причитать:

— Злой это день, и лучше бы моему господину никогда не родиться на свет, ибо теперь ты хочешь отнять у него единственную женщину, которая была ему по душе. Потерять ее будет очень тяжело, ибо для моего хозяина она дороже всего золота на свете, всех драгоценных камней, всего фимиама, и она прекраснее полной луны, ее живот округлый и белый, как сноп пшеницы, хотя ты еще не видел его, и ее груди напоминают дыни, о чем тебе могут поведать твои собственные глаза.

Так он болтал, ибо с тех пор, как мы приехали в Смирну, он изучил повадки купцов и рассчитывал на хорошее вознаграждение, хотя как он, так и я ничего не желали так сильно, как избавиться от этой девицы. Услышав его, Кефтью тоже зарыдала, говоря, что никогда не покинет меня, но, рыдая, она восхищенно поглядывала сквозь пальцы на царя и его курчавую бороду.

Я поднял руки и, успокоив их, принял серьезный вид.

— Азиру, царь Амурру и мой друг! Поистине эта женщина дорога моему сердцу, и я называю ее сестрой, но твоя дружба для меня дороже всего. В знак этой дружбы я дарю тебе ее без всякого вознаграждения и прошу тебя принять ее и делать с ней все, чего желает живущая в тебе дикая кошка, ибо, если я не обманываюсь, ты мил ее сердцу, и она будет довольна, потому что в ее теле тоже таится множество диких кошек.

Азиру громко вскрикнул от радости.

— Ах, Синухе, хоть ты и египтянин, а все зло приходит из Египта, с этого дня ты мой брат и друг; по всей земле Амурру будут благословлять твое имя; как мой гость, ты сядешь одесную меня, превосходя всех других, пусть они будут хоть цари. Я клянусь тебе в этом!

Он засмеялся так, что его зубы засверкали. Затем, когда он взглянул на Кефтью, уже переставшую плакать, его лицо изменилось. Горящими глазами он посмотрел на нее, схватил ее за руку, так что дыни заколыхались, и бросил ее в свои носилки, как пушинку. Так что он отбыл, и ни я, ни кто-либо другой в Смирне не видел его некоторое время, ибо он заперся в своем жилище на три дня и три ночи. Мы с Капта радовались нашему освобождению от плутовки, хотя он и упрекал меня за то, что я ничего не потребовал в обмен, когда Азиру предлагал дать мне все, чего бы я ни пожелал.

Но я возразил:

— Ощав ему эту девушку, я обеспечил себе его дружбу. Никто не знает, что будет завтра. Хотя земля Амурру мала и незначительна, ведь это всего лишь пастбище для ослов и овец, все же дружба царя — это дружба царя, и она может оказаться дороже золота.

Капта покачал головой, но умастил скарабея миррой и поставил перед ним свежий навоз в благодарность за освобождение от Кефтью.

Перед тем как вернуться в свою страну, Азиру навестил меня и, поклонившись до земли, сказал:

— Я ничего не предлагаю тебе, Синухе, ибо ты дал мне то, что нельзя оплатить подарками. Эта девушка даже более обольстительна, чем я полагал; ее глаза напоминают бездонные колодцы, и я не устал от нее, хотя она выжала из меня все соки, как выжимают масло из оливок. Откровенно говоря, моя страна небогата и я не могу приобрести золото иным путем, чем облагая налогом купцов, которые проезжают через нее, или затевая войну с соседями, и тогда египтяне наседают на меня, как слепни, и часто я больше теряю, чем выигрываю. Так что я не могу сделать тебе таких подарков, каюк заслуживает твой поступок. Но я обещаю, что, когда бы ты ни пришел ко мне и что бы у меня ни попросил, я тебе дам, если это будет в моей власти, только не проси у меня эту женщину или лошадей, ибо у меня их мало и они нужны для моих колесниц. И если кто-либо оскорбит тебя, пошли только весточку, и мои люди убьют его, где бы он ни был. Никто не услышит об этом, и твое имя не будет упомянуто в этом деле. Так велика моя дружба к тебе.

Затем он обнял меня по сирийскому обычаю. Я видел, что он уважает меня и восхищается мною, ибо он снял со своей шеи золотую цепь и надел ее на меня, но он так глубоко вздохнул при этом, что я понял, насколько велика была эта жертва. Поэтому я снял со своей шеи золотую цепь, которая была подарена мне самым богатым судовладельцем Смирны за то, что я спас жизнь его жены при тяжелых родах, и повесил ему на шею. Он ничего не потерял от обмена, и это очень обрадовало его. И так мы расстались.

 

3

Теперь, когда я освободился от этой женщины, сердце мое стало легким, как птица. Мои глаза жаждали увидеть что-то новое, и я был преисполнен нетерпением и желанием выбраться из Смирны. Вновь пришла весна. Земля освежилась и зазеленела; на деревьях распускались листья; слышалось воркование голубей и кваканье лягушек в прудах. В гавани снаряжали корабли в долгие путешествия. Вместе с весной разнесся слух, что кабиры вторглись из пустыни и пересекли сирийскую границу от юга до севера, сжигая селения и осаждая города. Но также пришла и армия фараона через Синайскую пустыню из Таниса и дала сражение кабирам. Войска фараона забрали в плен военачальников врага и погнали его назад в пустыню. Это случалось каждую весну, и случалось неизменно. На этот раз, однако, жители Смирны встревожились, потому что город Катна, охраняемый египетскими войсками, был разграблен, царь убит, и египтяне были преданы мечу; не дали пощады ни женщинам, ни детям, даже не брали пленных для выкупа. О подобном не помнил никто из живущих, ибо кабиры обыкновенно избегали укрепленных городов.

В Сирии вспыхнула война, а я никогда не видел войны. Я решил присоединиться к войскам фараона и посмотреть, нет ли там какой-нибудь скрытой от меня истины, а заодно изучить ранения, нанесенные военными дубинками и другим оружием. Но более всего влекло меня то, что командовал войсками Хоремхеб, и в своем одиночестве я страстно желал снова увидеть лицо друга и услышать его голос. Сев на корабль, следовавший вдоль побережья, я прошел затем в глубь страны с хозяйственной частью, между повозками с зерном, запряженными быками и ослами, нагруженными кувшинами с маслом и вином и мешками с луком. Мы подошли к маленькому городку, расположенному на холме и окруженному стеной; он назывался Иерусалимом. Здесь размещался небольшой египетский гарнизон и здесь же находился штаб Хоремхеба. Но слухи, дошедшие до Смирны, сильно преувеличивали численность его отряда, который включал в себя лишь один эскадрон колесниц и две тысячи стрелков и копьеносцев, тогда как полчища кабиров, как говорили, были подобны песку в пустыне.

Хоремхеб принял меня в грязной глиняной хижине со словами:

— Я знал когда-то Синухе. Он тоже был врачом и моим другом.

Он разглядывал меня, озадаченный моим сирийским плащом. Как и он, я постарел, мое лицо изменилось, но он все же узнал меня и рассмеялся, подняв в знак приветствия свою оплетенную золотом плеть военачальника.

— Клянусь Амоном, это Синухе! Я считал, что ты умер. — Он отослал своих офицеров и писцов с их картами и бумагами и приказал подать вина. — Неисповедимы пути Амона, раз мы снова встретились здесь, в Красной Земле, в этом жалком городишке.

При его словах сердце перевернулось у меня в груди, и я понял, как истосковался по нему. Я поведал ему все что было можно о своей жизни и приключениях, и он сказал:

— Пойдем с нами и разделим военные почести! Я задам этим паршивым кабирам такую трепку, что они никогда меня не забудут и проклянут день, когда родились. Я был совсем юным, когда мы встретились впер вые, а ты имел жизненный опыт и дал мне хороший совет. Я научился… Я научился… и, как видишь, держу в руке золотую плеть. Но я добился ее на постыдной службе в личной гвардии фараона, вылавливая грабителей и каторжников, которых он в своем безумии отпустил с рудников. Они причинили нам достаточно хлопот, прежде чем мы их уничтожили.

Когда я узнал, что напали кабиры, я попросил фараона дать мне войско, чтобы отбросить их. Никто из старших офицеров не претендовал на командование, ибо богатство и почести обильнее изливаются вблизи трона, чем в пустыне, кроме того, у кабиров острые копья, а их боевой клич — самый отвратительный, в чем мне пришлось самому убедиться. Но наконец я смог приобрести опыт и испытать свои войска в настоящем сражении. Однако фараон заботится только о том, чтобы я построил здесь, в Иерусалиме, храм его новому богу и прогнал кабиров без кровопролития!

Хоремхеб разразился смехом и ударил себя по ноге плетью, и я рассмеялся вместе с ним. Затем он помолчал и, сделав еще глоток вина, продолжал:

— Откровенно говоря, Синухе, я несколько изменился с нашей последней встречи, как должен измениться человек, который живет рядом с фараоном, независимо от того, хочет он этого или нет. Он смущает меня, ибо глубоко задумывается… и говорит о своем боге, которого отличает от всех других богов. Я часто чувствую себя так, словно мне в мозги напустили муравьев. Ночью я не могу уснуть — мне нужно вино и женщина, чтобы прояснить голову, такое странное это его божество. Бог без всякого облика, хотя он повсюду одновременно; его изображают в виде круга с руками, которыми он благословляет все, что сотворил; и раб, и господин равны для него. Скажи мне, Синухе, не бред ли это больного человека? Я могу только думать, что его укусила бешеная обезьяна, когда он был маленьким, ибо кто, кроме безумца, мог бы вообразить, что кабиров можно разбить без кровопролития?

Он опять выпил.

— Мой бог — Гор, но я ничего не имею и против Амона. Но вижу, что Амон стал слишком могущественным, и новый бог возвысился в противовес ему, чтобы усилить власть фараона. Вот то, что сказала мне сама царица-мать и что было подхвачено жрецом Эйе, который ныне носит посох по правую руку царя. С помощью Атона они стремятся ниспровергнуть Амона или по крайней мере ограничить его власть, ибо не подобает, чтобы жрецы Амона правили Египтом, минуя фараона. Это высокое умение управлять государством, и как воин я вполне понимаю, что новый бог необходим. Если бы только фараон довольствовался строительством храмов для него и нанял жрецов ему в услужение, я бы ни на что не жаловался. Но фараон слишком много думает и говорит о нем. При любом случае, раньше или позже, он переводит разговор на него, и от этого окружающие становятся еще более безумными, чем он сам. Он говорит, что живет по правде, но правда подобна острому ножу в руках ребенка; нож следует носить в ножнах и употреблять только при надобности. Так обстоит дело с правдой, а всего опаснее правда для правителей.

Он сделал еще глоток вина.

— Я благодарен моему Соколу за то, что смог покинуть Фивы, ибо народ кипит, как змеиное гнездо, а я не хочу ввязываться в свары богов. Жрецы Амона уже распространяют всякие небылицы насчет происхождения фараона и подстрекают к мятежу против нового бога. Его женитьба также вызвала недовольство, ибо принцесса Митанни, имевшая обыкновение играть в куклы, внезапно умерла, и фараон возвысил Нефертити, дочь жреца, до ранга царской супруги. Конечно, эта Нефертити красива и великолепно одевается, но она очень своенравна, и во всем чувствуется, что она — дочь своего отца.

— Как умерла принцесса Митанни? — спросил я, вспомнив испуганные, широко раскрытые глаза девочки, глядящей на Фивы, когда ее везли в храм вдоль улицы Рамс разодетую и разукрашенную, как идол.

— Врачи сказали, что она не вынесла климата, — рассмеялся он. — А это подлая ложь, ибо всем известно, что нигде нет такого здорового климата, как в Египте. Но ты сам знаешь, какая высокая смертность среди царских детей — выше, чем в бедных кварталах, хотя, пожалуй, трудно в это поверить. Разумнее всего не называть имен, но я хотел бы остановить свою колесницу перед домом жреца Эйе, если бы посмел.

После этого мы улеглись спать в шатре.

Утром я проснулся от звука рогов и увидел солдат, строящихся в отряды, тогда как сержанты бегали взад и вперед по рядам и кричали на них, раздавая пощечины налево и направо и стегая их своими плетьми. Когда все построились, Хоремхеб вышел из грязной хижины со своей золотой плетью в руке, а слуга держал над его головой зонт и отгонял от него мух опахалом, тогда как он держал речь к солдатам:

— Солдаты Египта! Сегодня я поведу вас в бой, ибо мои разведчики донесли, что кабиры расположились за холмами. Какова их численность, не знаю, ибо эти разведчики со страху удрали, не успев их сосчитать. Надеюсь, их хватит, чтобы покончить с вами всеми, так что не придется больше видеть ваши скверные рожи, и я вернусь назад в Египет, чтобы собрать войско настоящих мужчин, которые любят славу и военную добычу.

Он свирепо посмотрел на войско, и этот взгляд попал в цель: никто из солдат не посмел даже моргнуть.

— Я поведу вас в бой, и все и каждый должен знать, что я пойду в первых рядах и не оглянусь посмотреть, кто из вас следует за мной. Ибо я — сын Гора; Сокол летит передо мной, и я намерен победить кабиров, если даже мне придется сделать это в одиночку. Однако предупреждаю вас, что вечером с моей плети потечет кровь, ибо своими собственными руками я выпорю каждого, кто не последует за мной. И говорю вам, что моя плеть страшнее, чем ломкие копья кабиров из дрянной меди. В кабирах нет ничего страшного, кроме их голоса, который, конечно, ужасен. Если кто-нибудь струсит, услышав их вопли, пусть заткнет уши глиной. Не пристало идти в бой с бабьими причитаниями, хотя бы уж прикиньтесь мужчинами, ведь вы носите набедренные повязки, а не юбки. Если вы победите кабиров, то поделите между собой их скот и прочее имущество, ибо у них скопилось много добра, награбленного в городах, разоренных ими. Вы также разделите между собой их женщин; думаю, что вам будет приятно поваляться с ними сегодня ночью, ведь кабирские женщины красивы и горячи и они любят отважных воинов.

Хоремхеб замолчал и оглядел своих людей, которые дружно закричали и ударили копьями в свои щиты и стали размахивать луками. Он улыбнулся и, взмахнув плетью, продолжал:

— Вижу, что вы рветесь в бой, но сначала мы должны освятить храм Атона — новою бога фараона. Вообще-то он не воинственный бог, и не думаю, что он придется вам по душе. Так вот, главные силы отправляются в поход, резервы остаются, чтобы освятить храм и обеспечить нам благосклонность фараона.

Войска снова отдали ему приветствие, затем отряды стали беспорядочно выходить из города, следуя за своими знаменами, которые несли на шестах. На знаменах были изображены эмблемы — львиные хвосты, ястребы и головы крокодилов. В бой знамена несли перед солдатами. Легкие колесницы ехали впереди, расчищая дорогу. А оставшиеся командиры вместе с резервами последовали за Хоремхебом в храм, который стоял на возвышении у окраины города. Храм был маленький, построенный из бревен, сбитых наспех и обмазанных глиной. Он не походил на другие храмы, так как вход был посередине, там, где стоял алтарь. Никакого бога не было видно, и озадаченные солдаты оглядывались по сторонам, чтобы отыскать его.

Хоремхеб сказал им:

— Бог круглый и подобен солнечному диску, так что смотрите в небо, если ваши глаза переносят яркий свет. Он простирает над вами руки, благословляя вас, но я предчувствую, что сегодня после похода его пальцы будут для вашей спины не лучше раскаленных иголок.

Солдаты роптали, что бог фараона слишком далеко, а им нужен был такой бог, пред которым можно пасть ниц и которого можно коснуться руками, если осмелишься. Но они замолкли, когда вперед вышел жрец — стройный юноша с небритой головой и с белой накидкой на плечах. У него были горящие и ясные глаза, и он возложил на алтарь весенние цветы, масло и вино, что вызвало у солдат громкий смех. Он также пропел гимн Атону, который, как говорили, сочинил фараон. Он был очень длинным и монотонным, и люди слушали его, открыв рот и мало что понимая.

Жрец пел о темноте, о львах, которые ночью крадутся из своего логова, и о змеях, и многие из слушавших были напуганы. Он пел о блеске дня и говорил о том, что птицы расправляют свои крылья по утрам, поклоняясь Атону. Он провозгласил также, что этот новый бог приводит в движение плод во чреве и оплодотворяет семя мужчины. Слушая его, можно было вообразить, что нет ни одной, даже самой ничтожной вещи на свете, которая не касалась бы Атона, и даже цыпленок не мог бы вылупиться и запищать без его помощи. Жрец закончил:

Солдаты слушали и шевелили пальцами в песке. Когда наконец песнь окончилась, они закричали с облегчением в честь фараона, ибо все, что они усвоили из гимна, было намерение превознести фараона и приветствовать его как сына бога, достойного и справедливого: всегда так было и всегда так будет. Хоремхеб опустил глаза, и юноша, восхищенный приветственными возгласами военных, ушел, чтобы написать отчет об этом событии фараону.

 

4

Люди шли в поход, сопровождаемые упряжками быков и навьюченными ослами. Хоремхеб устремился вперед в своей колеснице, а старшие офицеры отправились в своих носилках, жалуясь на жару. Я был доволен, что сижу на спине осла, как и мой приятель квартирмейстер, и захватил с собой свой медицинский ящик, на который я очень рассчитывал.

Колонна двигалась до вечера с одной только короткой передышкой, во время которой людям разрешили поесть и выпить. Все больше народу натирало себе ноги и оставалось на обочине не в силах подняться, несмотря на пинки и побои сержантов. Люди попеременно ругались и пели. Когда тени стали удлиняться, послышался свист стрел со стороны скал, окаймляющих дорогу, и то и дело доносился крик из рядов, где кто-то хватался за плечо, пронзенное стрелой, или падал головой вперед на дорогу. Хоремхеб, не обращая на это внимания, мчался вперед, а его солдаты бежали трусцой. Легкие колесницы расчищали дорогу впереди, и скоро мы увидели лежащие по обочинам дороги тела кабиров в разодранных одеждах, во рту и в глазах у них кишели мухи. Некоторые из наших людей выходили из строя, чтобы перевернуть их тела в поисках добычи, но взять было нечего.

Квартирмейстер потел на своем осле и наказал мне передать последнее «прости» его жене и детям, ибо чувствовал, что пришел его последний день. Он сказал мне, где найти в Фивах его жену, и просил меня последить за тем, чтобы никто не ограбил его труп — в случае, если все мы доживем до вечера, — добавил он, мрачно покачав головой.

Наконец перед нами открылась широкая равнина, на которой лагерем расположились кабиры. Хоремхеб дал приказ трубить в рога и приготовился к атаке, поместив копьеносцев в центре, а стрелков — на флангах. Колесницы, кроме нескольких более тяжелых, он отослал, чтобы они делали свое дело в других местах, и они унеслись с такой быстротой, что пыль взметнулась вверх и скрыла их. Из долин по ту сторону холмов поднимался дым от горящих селений. Казалось, что на равнине несчетное количество кабиров, и их завывания и крики наполняли воздух, когда они надвигались на нас. Их щиты и острия копии угрожающе сверкали на солнце.

Хоремхеб громко закричал:

— Распрямите колени, вы, жабы, ведь бойцов среди них мало, а то, что вы видите: скот, женщины и дети — все это будет вашим до наступления ночи. В их кухонных горшках вас ждет горячая еда. А теперь прочь отсюда, чтобы мы могли поесть, потому что я уже голоден, как крокодил!

Но войско кабиров, далеко превосходившее нас численностью, подошло ближе. Острия их копий сверкали, и битва не сулила мне ничего приятного. Ряды наших копьеносцев дрогнули, и они озирались по сторонам так же, как и я. Сержанты размахивали плетями и ругались, но, конечно, люди были слишком измучены, чтобы повернуться и убежать; они сомкнули ряды, а лучники в беспокойстве натянули тетиву своих луков, дожидаясь сигнала.

Приблизившись, кабиры издали свой боевой клич — вой столь ужасный, что кровь застыла у меня в жилах и ноги подкосились подо мной. Тут же они выстрелили, пуская стрелы на бегу. Жужжание стрел — бзззт, бзззт — напоминало жужжание мух. Я не знаю более невыносимого звука, чем свист стрелы, пролетающей мимо ушей. Все же я приободрился, увидев, как мало вреда они принесли, ибо они либо пролетали над нашими головами, либо отскакивали от щитов.

Тут Хоремхеб закричал:

— За мной, ублюдки!

Его возничие отпустили поводья и умчались за ним; лучники все как один выпустили стрелы, тогда как копьеносцы бились за колесницами. Из всех глоток вырвался крик — еще более ужасный, чем вой кабиров, ибо каждый кричал для себя, чтобы заглушить страх. Я тоже закричал во всю силу своих легких и нашел в этом большое облегчение.

Колесницы врезались в ряды нападающих кабиров и промчались на передовую; над взвихренной пылью и летящими копьями мелькал оперенный шлем Хоремхеба. Вслед за колесницами пошли в атаку копьеносцы под своими боевыми знаменами с их львиными хвостами и соколами, тогда как разбросанные по равнине лучники осыпали градом стрел смятенного врага. С этого момента все смешалось в один сплошной чудовищный, грохочущий, стучащий, орущий, вопящий хаос. Стрелы со свистом проносились мимо моих ушей; мой осел испугался и метнулся в самую гущу битвы, и я завопил и в отчаянии ударил ею ногами, но не смог его сдержать. Кабиры бились решительно и бесстрашно, и те, кто был затоптан ногами лошадей, все еще кидались со своими копьями на тех, кто нападал на них, и не один египтянин был убит, собираясь отрезать руку своей жертвы как трофей. Кровь лилась обильней, чем солдатский пот, и все росли стаи воронов, кружившихся над нами.

Внезапно кабиры испустили яростный крик и начали поспешно отступать, ибо увидели, что колесницы, посланные в объезд равнины, ворвались в их лагерь; их женщин хватали и угоняли их скот. Этого зрелища они не смогли перенести и побежали на выручку, и это было их погибелью. Колесницы повернули на них и их рассеяли, с остальными разделались копьеносцы и лучники. Когда солнце село, равнина была полна безруких трупов, лагерь был в огне, и отовсюду слышался рев обезумевшего скота.

Опьяненные победой, наши люди продолжали резню, прокалывая копьями все, что им попадалось, убивая мужчин, уже сложивших оружие, проламывая детям черепа своими дубинками и неистово стреляя из луков в панически бегущий скот, пока Хоремхеб не приказал трубить в рога. Тогда офицеры и их подчиненные опомнились и разогнали толпу своими плетьми. Но мой ошалевший осел все еще скакал по полю боя, брыкаясь и подкидывая меня на своей спине, как мешок с мукой, тогда как я был ни жив ни мертв. Солдаты смеялись и дразнили меня, пока наконец один из них не стукнул осла по морде древком своего копья, заставив животное остановиться, так что я смог спрыгнуть на землю. С этого времени я стал известен среди них как Сын Дикого Осла.

Всех пленных согнали в огороженные места, оружие было сложено, пастухов послали собрать скот. Число кабиров было так велико, что многие из них сумели убежать, и Хоремхеб предполагал, что они будут бежать всю ночь и не очень-то поторопятся вернуться. При свете горящих шатров и повозок с фуражом принесли священный ящик и поставили его перед Хоремхебом. Он открыл его и извлек оттуда Сехмет Львиноголовую, резная грудь которой гордо вздымалась при свете костров. Ликующие солдаты окропили ее каплями крови, текущей из их ран, и бросили перед ней отрубленные руки в знак победы. Из них образовалась большая груда, и некоторые бросали в нее даже по пять-шесть рук. Хоремхеб даровал им цепи и браслеты и дал повышение наиболее храбрым. Он был в пыли и запачкан кровью, которая стекала с его золотой плети, но его глаза улыбались воинам, когда он приветствовал их как своих веселых драчунов и головорезов.

Мне пришлось много поработать, так как копья и дубинки кабиров оставляли страшные раны. Я работал при свете горящих шатров, и крики раненых смешивались с воплями женщин, которых тащили солдаты, получившие их по жребию. Я промывал и сшивал зияющие раны, вправляя кишки в разорванные животы, и водворял на место свисающие с черепа лоскуты кожи. Тем, кто был безнадежен, я давал пиво и снотворное, чтобы ночью они отошли с миром.

Я взял на себя также заботу о некоторых кабирах, которым ранения не дали убежать, я зашивал и перевязывал их раны. Не знаю, зачем я это делал, может быть, полагая, что Хоремхеб, продавая их в рабство, выручит за них больше, если я их вылечу. Но многие из них не хотели моей помощи и предпочитали разрывать свои свежие раны, услышав крики своих детей и плач похищенных женщин. Они подгибали ноги, натягивали на голову свои лохмотья и истекали кровью.

Я наблюдал за ними и все меньше гордился нашей победой. Они были всего лишь жалкие голодные дети пустыни, которых изобилие сирийских долин, богатых скотом и хлебом, толкало на отчаянные набеги. Они были измождены и часто страдали глазными болезнями. Хотя они были отважны, вселяли ужас во время боя и оставляли за собой хвост горящих селений, я мог испытывать лишь сострадание, глядя, как они натягивают на голову свои отрепья, чтобы умереть.

На следующий день я встретил Хоремхеба и попросил его устроить надежную стоянку, где могли бы долечиваться солдаты с особо тяжкими ранениями, ведь если взять их в Иерусалим, они непременно погибнут по дороге.

Хоремхеб поблагодарил меня за помощь и сказал:

— Я не ожидал от тебя такой отваги, какую ты проявил вчера, врезавшись на своем полоумном осле в самую гущу битвы. Ведь ты не знал, что на войне работа врача начинается тогда, когда кончается бой. Я слышал, что люди прозвали тебя Сыном Дикого Осла, и, если хочешь, я возьму тебя в бой в своей собственной колеснице. Несомненно, тебе везет, раз ты уцелел, ведь ты никогда не держал в руке ни копья, ни дубинки.

— Твои люди прославляют твое имя и клянутся идти за тобой повсюду, куда бы ты их ни повел, — сказал я, чтобы польстить ему. — Но как же это ты даже не ранен, хотя ринулся в одиночку в самую гущу копий? Хранит ли тебя некая волшебная сила и как это получается, что ты не испытываешь никакого страха?

— Я знаю, что мне суждено свершить великие дела, хотя откуда я это знаю, не могу сказать. Воину или сопутствует счастье, или нет, а мне оно сопутствовало с тех пор, как мой Сокол призвал меня к фараону. Правда, мой Сокол не любил дворца и улетел прочь, чтобы никогда не возвращаться. Но когда мы шли через пустыню, терпя ужасный голод и еще более ужасную жажду, — ибо я страдал вместе с моими людьми, чтобы узнать их поближе и научиться командовать ими, — я увидел в одной долине горящий куст. Эго был живой огонь, очертаниями похожий на большой куст или дерево, и он не сгорал, а горел день и ночь. Земля вокруг него источала аромат, который ударил мне в голову и вселил в меня храбрость. Я увидал его, когда во главе моих войск ехал поохотиться на диких зверей пустыни, и никто не видел его, кроме моего возничего, который может это подтвердить. Но с этой минуты я знаю, что ни копье, ни стрела, ни боевая дубинка не опасны мне, пока не пробьет мой час.

Я поверил его рассказу и преисполнился благоговения, ибо ему незачем было придумывать такую историю для моего развлечения. Действительно, вряд ли он был способен на это, так как он сам верил лишь в то, чего мог коснуться собственными руками.

На третий день Хоремхеб разделил свои отряды — один отослал назад в Иерусалим с награбленным добром, ибо торговцы редко приходили сами на поле боя за нашими рабами, кухонными горшками и зерном, а другой отряд отправил стеречь пасущийся скот. Я разбил лагерь для раненых, которых охранял особый военный взвод, но большая часть раненых умерла. Сам Хоремхеб отправился со своими колесницами преследовать кабиров, поскольку из расспросов пленных узнал, что беглецы ухитрились спастись и унести своего бога.

Против моей воли он взял меня с собой, и я встал позади него в колеснице, схватив его за талию и думая, что лучше бы мне никогда не родиться. Он гнал как сумасшедший, и я ждал каждую минуту, что мы опрокинемся и меня выбросит на камни головой вперед. Но он только усмехался и говорил, что даст мне почувствовать вкус войны, поскольку я пришел узнать, что же это такое.

Он дал мне почувствовать это: я увидел, как колесницы подобно урагану налетели на кабиров, весело распевавших и размахивавших пальмовыми ветвями, когда они гнали краденый скот в потаенное место в пустыне. Его лошади топтали женщин, детей и стариков, он был окутан клубами дыма от горящих шатров; проливая кровь и слезы, кабиры узнали, что лучше жить в нищете в пустыне и умирать от голода в своих логовах, чем делать набеги на богатую, плодородную Сирию; они могли бы намазать маслом свою спаленную под солнцем кожу и наесться краденым зерном. Так я узнал вкус войны — и это была уже не война, а преследование и убийство, пока Хоремхеб сам не пресытился и не приказал установить пограничные камни, которые сбросили кабиры.

Однако он догнал бога кабиров и кинулся на него, как ястреб, разметал несших его, и те разбежались. Изображение бога потом раскололи и сожгли перед Сехмет. Воины били себя в грудь, крича:

— Смотрите, как мы сжигаем бога кабиров!

Этого бога звали Еху или Яхве; это был единственный бог участников набега, и они, лишившись всего, были вынуждены вернуться в свою пустыню. Таким образом они стали еще беднее, чем были до своего вторжения, и не помогли им ни пальмовые ветви, ни песни радости.

 

5

Хоремхеб вернулся в Иерусалим, переполненный беженцами из пограничных земель. Им продавали их же зерно и печные горшки, а они рвали на себе одежды и кричали: «Эти разбойники хуже, чем кабиры!» Но они не испытывали никакой нужды, ибо могли брать взаймы деньги в своих храмах, у своих купцов и у сборщиков податей, которые устремились в Иерусалим со всей Сирии. Таким образом Хоремхеб обратил награбленное добро в золото и серебро и разделил это между своими солдатами. Тогда я понял, почему большинство раненых умерло, несмотря на мои старания. Ведь их доля добычи доставалась их товарищам, которые вдобавок украли у больных одежду, оружие и ценности и не давали им ни питья, ни еды, отчего те и умирали. Так нечего удивляться, что неумелые хирурга всегда стремились идти в бой за войсками и что при всем своем невежестве они возвращались с войны разбогатевшими!

В Иерусалиме стоял шум и гам и грохот сирийской музыки. Солдаты проматывали золото и серебро на пиво и девок, пока торговцы, вернув таким образом свои деньга, не уехали. Хоремхеб обложил налогом купцов; они платили его, приезжая в город и уезжая из него. Он разбогател, хотя и отказался от своей доли награбленного добра.

Он не ощущал никакого подъема, и, когда я пришел попрощаться с ним перед моим отъездом в Смирну, он сказал:

— Эта война закончилась прежде, чем началась, и в своем письме ко мне фараон упрекает меня за кровопролитие, происшедшее вопреки его приказаниям. Я должен вернуться в Египет вместе со своими крысами, распустить их и передать их знамена во владение храма. Но не знаю, что из этого выйдет, ибо это единственные обученные части в Египте, а остальные годятся лишь на то, чтобы облопаться на стены и щипать женщин за ляжки на рынке. Клянусь Амоном, в золотом дворце фараону очень легко сочинять гимны в честь своего бога и верить, что любовь может управлять всеми народами! Если бы только он слышал вопли изувеченных мужчин и рыдания женщин в горящих селениях, когда враг переходит границу, он, быть может, думал бы иначе.

— У Египта нет врагов; он слишком богат и слишком могуществен, — сказал я. — Кроме того, твоя слава вышла за пределы Сирии, и кабиры не нарушат границ в другой раз. Почему бы тебе не распустить свои части, ибо поистине, напиваясь, они ведут себя как скоты; берлоги, где они спят, провоняли и завшивели.

— Ты знаешь, что говоришь, — возразил он, пристально глядя перед собой и почесывая под мышками, ибо даже шатер командующего кишел вшами. — Египет доволен собой — и здесь его ошибка. Мир велик, и в потаенных местах вдет сев, а жатвой будет огонь и разрушение. Я слышал, например, что царь аморитян усердно собирает коней и колесницы, тогда как ему скорее подобало бы своевременно платить дань фараону. На его пирах высокие должностные лица говорят только о том, как аморитяне некогда правили всем миром, что отчасти верно, поскольку последние хиксы живут в стране Амурру.

— Этот Азиру мой друг, он тщеславный человек, ибо захотел, чтобы я позолотил ему зубы. И думаю, у него другие заботы, ибо слышал, что он взял жену, которая вытягивает силу из его чресел.

— Ты многое знаешь, — заметил Хоремхеб, пристально глядя на меня. — Ты свободный и независимый человек; путешествуя из города в город, ты узнал много такого, что скрыто от других. Если бы я был на твоем месте и свободен, я изъездил бы все страны в поисках знания. Я отправился бы в землю Митанни и в Вавилон и узнал бы, каким видом военных колесниц пользуются теперь хетты и как они обучают своих воинов. Я посетил бы морские острова, чтобы посмотреть, есть ли там корабли, о которых так много говорят. Но мое имя известно по всей Сирии, и, может быть, мне не удалось бы особенно много услышать. Но ты, Синухе, одет по-сирийски и знаешь язык, известный образованным людям всех наций. К тому же ты врач, и никому не придет в голову, что ты разбираешься в чем-то еще, помимо своего ремесла. Более того, твоя речь проста и для моих ушей часто звучит по-детски, и у тебя открытый взгляд. Однако я знаю, что твое сердце закрыто и того, что ты носишь внутри себя, никто не ведает. Верно?

— Может быть. Но чего ты хочешь от меня?

— Что ты сказал бы, если бы я дал тебе много золота и послал тебя в те земли, о которых я говорил, чтобы ты занимался своим ремеслом и прославил как египетскую науку, так и свое собственное врачебное искусство? Богатый и влиятельный, может быть, ты будешь призван даже к царям и сможешь заглянуть в их душу. Пока ты будешь заниматься врачеванием, твои глаза будут моими глазами, а твои уши — моими ушами, так что, вернувшись в Египет, ты сможешь отчитаться передо мной во всем, что видел и слышал.

— Я вообще не намерен возвращаться, и, кроме того, то, что ты предлагаешь, опасно. Я не хочу висеть вниз головой на стене чужого города.

— Никто не знает, что будет завтра. Думаю, что ты вернешься в Египет, ибо тот, кто однажды испил воды из Нила, не сможет нигде больше утолить свою жажду. Даже ласточки и журавли возвращаются каждую зиму. Золото для меня — всего лишь прах, и я охотно обменял бы его на знание. Что же до повешения, твои слова подобны жужжанию мух в моих ушах. Я не прошу тебя делать зло или нарушать законы какой-то страны. Разве большие города не приманивают путешественника возможностью посещать их храмы, разве не приготовляют они разнообразные пиры и развлечения, чтобы привлечь его и его золото? Тебе везде будут рады, если у тебя есть золото.

Твоему искусству тоже будут рады в странах, где топором убивают стариков и оставляют больных умирать в пустыне — это ведь бывает, как тебе известно. Цари горды и любят выставлять напоказ своих солдат, чтобы поразить чужеземца. Нет ничего дурного, если ты заметишь, как эти люди маршируют и как они вооружены, посчитаешь колесницы и запомнишь, какие они — большие и тяжелые или маленькие и легкие, и сколько человек в них помещается — двое или трое, ибо я слышал, что некоторые используют щитоносцев как возничих. Также очень важно заметить, упитаны ли солдаты и лоснятся ли от масла или истощены и завшивлены, и не больны ли у них глаза, как у моих крыс. Прошел слух, будто хетты открыли какой-то новый металл и что оружие, сделанное из него, отбивает края самых лучших медных секир. Правда ли это, не знаю; возможно, они открыли какой-нибудь новый способ выплавки меди. Как бы то ни было, я хотел бы знать побольше. Но для меня важнее всего узнать мысли правителей и их советников. Посмотри на меня!

Я взглянул на него, и мне показалось, что он вырос у меня на глазах. Он походил на бога, и его глаза сверкали как раскаленные уголья, так что мое сердце дрогнуло, и я склонился перед ним.

Он сказал:

— Веришь ли ты теперь, что я создан властвовать?

— Сердце говорит мне, что ты можешь мною распоряжаться, но я не знаю, отчего это происходит, — ответил я, запинаясь, и язык еле ворочался у меня во рту. — Без сомнения, это правда, что тебе предназначено повелевать многими, как ты сказал. Итак, я еду, и мои глаза будут твоими глазами, а мои уши — твоими ушами. Не знаю, пригодится ли тебе то, что я увижу и услышу, ибо в таких делах я ничего не смыслю. Тем не менее я сделаю это, как сумею, и не ради золота, а ради нашей дружбы и еще потому, что такова воля богов — если они вообще существуют.

Он сказал:

— Надеюсь, ты не пожалеешь о нашей дружбе. И все же я дам тебе золота для твоего путешествия, ибо, насколько я понимаю, оно тебе пригодится. Ты не спрашиваешь, почему это знание для меня драгоценнее золота, но я могу объяснить тебе: великие фараоны посылали умных людей к чужеземным дворам, но посланники нашего фараона — болваны, которые умеют только укладывать складки на своей одежде и носить свои знаки отличия и знают, должны ли они стоять по правую руку или по левую руку от фараона. Так что не обращай на них никакого внимания, если встретишься с кем-то из них, и пусть их болтовня будет как жужжание мух в твоих ушах.

Когда мы расставались, он позабыл о своем сане, погладил меня по щеке и, коснувшись лицом моего плеча, сказал:

— На душе у меня тяжело из-за твоего отъезда, Синухе, ибо если ты одинок, то ведь и я одинок. Никому неведомы тайны моего сердца.

Думаю, что, когда он говорил это, его мысли были с принцессой Бакетамон, чья красота околдовала его.

Он дал мне много золота, больше, чем я мог вообразить. Думаю, он дал мне все золото, захваченное им в сирийской войне, и выделил мне охрану до самого побережья, так что я мог путешествовать, не опасаясь грабителей. Как только я прибыл туда, я поместил золото в большую торговую компанию, обменяв его на глиняные таблички, которые мне было безопаснее иметь при себе, так как ворам они были ни к чему, после чего я ступил на борт корабля, идущего в Смирну.