1

Перед нами простиралось безграничное море, но я ничего не боялся, ибо Минея была со мной, Минея, которая вдыхала морской воздух и снова была самою собой, с лунным светом в глазах. Она стояла на носу, наклонясь вперед так, словно хотела ускорить ход судна, и впивала морской воздух. Над нами было голубое небо и сияющее солнце; ветер был не слишком сильный, но свежий и ровный и дул с правого румба — капитан сказал что-то в этом роде. Привыкнув к движению корабля, я не страдал от тошноты, хотя страх перед неизведанным охватил мое сердце, когда к концу второго дня нашего путешествия последняя из белокрылых птиц, кружащихся над нами, покинула судно. Вместо этого стая дельфинов морского бога сопровождала нас, их гладкие спины блестели, когда они кувыркались в воде. Минея громко кричала и звала их на своем языке, ибо они принесли ей привет от ее бога.

В море мы были не одни; мы видели критский военный корабль, чей корпус был увешан медными щитами и который спустил свой вымпел, увидев, что мы не пиратское судно. Капта поднялся со своей койки, почувствовав, что он уже может стоять, и беседовал с матросами, хвастая своими путешествиями в разные страны. Он рассказывал о своей поездке из Египта в Смирну, о шторме, сорвавшем парус с мачты, и о том, как он и капитан были единственными людьми на борту, которые могли есть, тогда как остальные лежали на палубе, стонали и их выворачивало наизнанку. Он говорил также о страшных морских чудовищах, появляющихся в дельте Нила и заглатывающих любую рыбачью лодку, которая осмелилась зайти слишком далеко в море. Матросы отвечали ему тем же и описывали некие столбы на самом краю океана, поддерживающие небо, рассказывали о девушках с рыбьими хвостами, которые подстерегали мореходов, напускали на них чары и соблазняли их. Они говорили о морских чудовищах, от которых у Капта на голове волосы вставали дыбом, и он прибегал ко мне с посеревшим лицом и вцеплялся в мою накидку.

Минея с каждым днем становилась все радостнее. Ее волосы развевались на ветру, а глаза были подобны лунному свету на воде, и она была так стройна и прекрасна, что у меня ныло сердце, когда я смотрел на нее и вспоминал о том, что скоро уже мы расстанемся. Возвращение в Смирну или в Египет без нее казалось мне бессмысленным. Я чувствовал горечь во рту, думая о том времени, когда она не будет уже держать меня за руки или прижиматься ко мне и когда я уже не увижу ее больше. Капитан и команда стали относиться к ней с глубоким благоговением, узнав, что она танцевала перед быками и что ей выпал жребий вступить в обитель бога во время полнолуния, чему помешало кораблекрушение. Когда я пытался расспросить их об их боге, они ничего не отвечали; некоторые говорили: «Мы не знаем», а другие: «Нам непонятен твой язык, чужеземец». Я знал только, что критский бог был властелином моря и что с морских островов посылали юношей и девушек танцевать перед его быками.

Наступил день, когда Крит поднялся из моря подобно голубому облаку, и матросы издали крик радости, а капитан принес жертву богу моря, пославшему нам хорошую погоду и попутный ветер. Горы Крита и его крутые, поросшие оливами берега поднялись перед моими глазами, и я увидел чужую землю, о которой ничего не знал, хотя мне предстояло похоронить там мое сердце. Но для Минеи это была ее родина, и она плакала от радости при виде голых холмов и нежной зелени земли, окруженной морем. Потом спустили парус; гребцы подняли весла и повели корабль к причалу, мимо других судов из разных стран — как военных кораблей, так и купеческих, которые стояли на якоре. Там была, наверно, тысяча кораблей, и Капта, поглядев на них, сказал, что он не поверил бы, что их на свете так много. Здесь не было ни башен, ни стен, ни каких-либо других укреплений, и город примыкал к порту, настолько критяне были уверены в морском превосходстве Крита и так могуществен был его бог.

 

2

Теперь я расскажу о Крите и о том, что я видел там, но о том, что думаю об этой стране и ее боге, не скажу ничего; я запечатаю мое сердце, и пусть говорят мои глаза. Нигде в мире не видел я ничего столь необычайного и прекрасного, как Крит, хотя объехал все известные страны. Как сверкающая пена, разбивающаяся о берег, как пузыри, светящиеся всеми цветами радуги, как скорлупа мидии, блистающая перламутром, — таким ярким показался мне Крит. Нигде жажда наслаждений не бывает столь непосредственна, столь переменчива, как здесь. Все поступают только по мгновенному побуждению, и настроение людей меняется с каждым часом. Поэтому они неохотно дают обещания или заключают соглашения. Они красноречивы, очень обаятельны и упиваются музыкой слов; они не допускают разговоров о смерти, по-моему, они и не упоминают о ней. Все это скрыто, и когда кто-то умирает, его уносят тайком, чтобы никого не расстраивать. Думаю, что они сжигают тела умерших, хотя точно не знаю, ибо за все время моего пребывания там я не видел ни умерших и ни одной могилы, кроме могил прежних царей. Они построены из огромных камней еще в давние времена, а ныне люди старательно обходят их, будто если не думать о смерти, то она и не придет.

Их искусство также необычно и прихотливо. Каждый художник пишет так, как ему велит фантазия, не считаясь с правилами, и изображает только то, что ему самому представляется прекрасным. Чаши и кувшины блещут яркими красками; на их стенках плавают странные морские существа. На них растут цветы, порхают бабочки, так что человеку, привыкшему к искусству, ограниченному условностями, становится не по себе, когда он видит эту работу, и ему кажется, что это сон.

Здания не так внушительны, как храмы и дворцы в других странах, здесь удобство и роскошь важнее симметрии. Критяне любят воздух и чистоту; их решетчатые окна пропускают ветер; в их домах много ванных комнат, где из серебряных труб течет горячая и холодная вода в серебряные ванны, стоит только повернуть кран. В уборных вода с шумом бежит из бачков, и нигде больше не видел я такой утонченной роскоши. Так живут не только богатые и знатные, но все, кроме обитателей портовых кварталов, где находятся жилища чужеземцев и рабочих порта и деков.

Женщины уделяют очень много времени омовениям, удалению волос на теле, уходу за лицом, которое искусно раскрашивают, так что они никогда не бывают готовы к намеченному времени и приезжают на приемы, когда им это удобно. Но самое странное из всего — их одежды. Они носят платья, сотканные из золота или серебра, которые покрывают все тело, кроме рук и груди, ибо они гордятся своей прекрасной грудью. Их широкие складчатые юбки украшены множеством вышивок или разрисованы художниками. У них есть также платья, составленные из бесчисленных пластинок кованого золота в форме каракатиц, бабочек и пальмовых листьев, и сквозь них виден блеск их кожи. У них очень высокие сложные прически, на которые уходят целые дни, а на них надевают маленькие легкие шляпы, прикрепляя их к волосам золотыми шпильками, так что кажется, будто они парят в воздухе, как мотыльки. У них гибкие и стройные тела и узкие, как у мальчиков, бедра, так что им трудно рожать людей, и они по возможности избегают этого и не считают постыдным быть бездетными или иметь лишь одного-двух детей.

Мужчины носят разукрашенные сапожки до колен, но их набедренные повязки незатейливы, и они туго подпоясываются, гордясь своими тонкими талиями и широкими плечами. У них маленькие красивые головы, изящные руки и ноги, и, как и женщины, они удаляют волосы на теле. Лишь немногие из них говорят на иностранных языках, ибо они предпочитают свою родную страну всем другим, где живется не так легко и весело. Хотя они обогащаются за счет мореплавания и торговли, я встречал и таких, которые отказываются посещать порт из-за его дурных запахов и не способны делать простейших вычислений, а во всем полагаются на своих приказчиков. Поэтому умелые чужеземцы могут быстро разбогатеть, если они согласны жить в портовой части.

У критян есть инструменты, играющие сами по себе, и они утверждают, что музыку можно изобразить письменами, так что каждый может научиться играть, никогда не слышав исполнения какой-либо вещи. Музыканты Вавилона также утверждали, что могут это делать, и я не стану опровергать ни тех, ни других, поскольку ничего не смыслю в музыке, а инструменты в слишком многих странах испортили мой слух. Кроме того, я вполне понимаю поговорку, которую приходилось слышать в разных странах: «Он лжет, как критянин».

Здесь не видно никаких храмов, и критяне уделяют мало внимания богам, а довольствуются служением своим быкам. Эго они делают, однако, с большим воодушевлением, так что редко выпадает такой день, чтобы они не посетили поле. Я приписываю это не столько их благочестию, сколько возбуждению и удовольствию, которое доставляют им танцы.

Также не могу сказать, что критяне очень почитают своего царя, ибо он равен им, только что обитает во дворце во много раз большем, чем у его подданных. Они так же часто бывают в его обществе, как и в любом другом; они шутят с ним и рассказывают ему всякие истории, приходят к нему на прием в любое удобное им время и уходят, когда соскучатся или по любой прихоти. Вино они пьют умеренно, для веселья, и у них очень свободные нравы. Они, однако, никогда не напиваются, ибо считают это варварством; никогда не видел я, чтобы кого-нибудь рвало от выпитого за обедом вина, как это часто случается в Египте и в других местах. Кроме того, в них легко вспыхивает влечение друг к другу, и они сходятся с чужими женами и мужьями, как и когда им заблагорассудится. Женщины особенно благосклонны к юношам, танцующим перед быками. Многие известные люди изучают это искусство без всякого посвящения; они делают это для собственного удовольствия и порой достигают такой же ловкости, как и посвященные юноши, которым запрещены женщины, равно как и девушкам — мужчины. Последнего я не могу понять, ибо по их образу жизни нельзя было бы ожидать, чтобы они придавали такое большое значение этому делу.

Прибыв в порт, мы остановились в гостинице для иностранцев, которая была самой роскошной из всех, какие я когда-либо видел, хотя и небольшой. Обитель Радости Иштар в Вавилоне со всем ее пышным великолепием и грубыми слугами в сравнении с этой казалась совершенно варварским местом. В этой гостинице мы вымылись и оделись, Минея уложила волосы и купила новые одежцы, в которых могла показываться своим друзьям.

Я был поражен, увидев ее. У нее на голове была надета крошечная шапочка, похожая на светильник, а на ногах — башмачки на высоких каблуках, в которых неудобно было ходить. Я не стал раздражать ее своими замечаниями, а подарил ей серьги и ожерелье из разноцветных камней, о котором купец сказал, что это сейчас модно, хотя за завтрашний день он не ручается. Меня также удивила ее обнаженная грудь с выкрашенными в красный цвет сосками, которые выступали из серебряной ткани, покрывающей ее тело; она избегала моего взгляда и с вызовом говорила, что ей нечего стыдиться своей груди, которая выдержит сравнение с грудью любой критской женщины. Присмотревшись к ее груди, я не стал отрицать, что она была совершенно права.

Потом мы переехали в самый город. Со своими садами и изящными домами он казался иным миром после тесноты, шума, запахов рыбы и суеты в порту. Минея повела меня к пожилому человеку, довольно известному, который оказывал ей особое покровительство и дружбу; обычно он ставил на нее деньги в состязаниях перед быками, и Минея считала его дом своим собственным. Когда мы пришли, он просматривал список быков и на следующий день не собирался заключить ни одного пари.

Увидев Минею, он забыл от радости о своих бумагах, крепко обнял ее и воскликнул:

— Где ты скрывалась? Я не видел тебя так долго, что думал, будто ты уже вступила в обитель бога. Однако я не заменил тебя никем и твоя комната пустует, то есть если мои слуги позаботились об этом и если моя жена не велела устроить там бассейн; ей как раз сейчас пришла фантазия разводить разные сорта рыб, и она не может думать ни о чем другом.

— Гелея разводит рыб? — удивленно воскликнула Минея. Старик ответил несколько смущенно:

— Это уже не Гелея. У меня новая жена, и именно сейчас у нее один непосвященный юноша, которому она показывает своих рыб; наверно, ей не хотелось бы, чтобы ее беспокоили. Но представь же мне своего друга, чтобы он стал и моим другом, а этот дом — его домом.

— Мой друг — Синухе-египтянин, Тот, кто Одинок, а по профессии он врач, — сказала Минея.

— Интересно знать, долго ли он останется здесь одиноким, — пошутил старик. — Но ведь ты не больна, Минея, если пришла в обществе врача? Это меня огорчило бы, ибо я надеюсь, что завтра ты будешь танцевать перед быками и опять принесешь мне удачу. Мой приказчик в порту жалуется, что мои доходы уже не покрывают моих расходов, а может быть, наоборот? Я точно не помню, ибо никак не разберусь в сложных расчетах, которыми он мне вечно докучает.

— Я не больна, а этот мой друг не раз спасал меня от опасностей, и нам пришлось проделать долгий путь, чтобы вернуться ко мне на родину. Я потерпела кораблекрушение на пути в Сирию, где должна была танцевать перед быками.

— В самом деле? — с беспокойством спросил старик. — Надеюсь, дружба не помешала тебе сохранить девственность, иначе тебя не допустят к состязаниям, и, как тебе известно, могут быть и другие неприятности. Я и впрямь беспокоюсь, ибо заметил, что твоя грудь подозрительно развилась, а в твоих глазах влажный блеск. Минея, Минея! Не потерпела ли ты крушения?

— Нет! — гневно возразила Минея. — И если я отрицаю это, ты можешь верить моему слову и не проверять меня, как это делают в Вавилоне на невольничьем рынке. Вряд ли ты понимаешь, что благодаря вот этому моему другу я благополучно вернулась после стольких опасностей. Я думала, что мои друзья будут рады мне, но ты думаешь только о своих быках и о своих ставках! — Она заплакала от негодования, и слезы оставляли у нее на щеках черные полоски.

Старик был очень огорчен и расстроен; он сказал:

— Не сомневаюсь, что ты измучена после своих странствий, ибо в чужих странах ты, наверно, не могла даже ежедневно принимать ванну. Только не думаю, будто вавилонских быков можно сравнить с нашими, и это напоминает мне, что мне давно следовало бы побывать у Миноса, хотя это и не приходило мне в голову. Пожалуй, сейчас я и отправлюсь. Если придет моя жена, скажи ей, что я у Миноса и не хотел беспокоить ее и ее юного друга. Или я мог бы пойти спать, поскольку никто у Миноса не заметит, там я или нет. С другой стороны, если я пойду, то смогу по пути заглянуть в хлев и узнать, как выглядит новый бык — тот, что с пятном на боку. Может быть, в конце концов, мне лучше было бы пойти. В самом деле необыкновенное животное!

Он рассеянно попрощался с нами, но Минея сказала ему:

— Мы тоже пойдем к Миносу, чтобы я могла представить Синухе моим друзьям.

К дворцу Миноса мы отправились пешком, потому что старик не мог решить, стоит ли брать носилки на такое короткое расстояние. По дороге к дворцу я узнал, что Минос — царь и что их царей всегда называли Миносами, дабы отличать их от прочих людей. Но которым по порядку был Минос, было не ясно, ибо ни у кого не хватило терпения сосчитать и записать их.

Во дворце было бесчисленное множество покоев; на стенах приемной залы были изображены колеблющиеся морские водоросли, каракатицы и медузы, плавающие в прозрачной воде. Огромная комната была полна разодетых людей — один изысканней другого, они расхаживали, оживленно беседуя, громко смеясь и потягивая охлажденные вина и фруктовые соки из маленьких кубков, тогда как женщины соревновались в роскоши туалетов. Минея представила меня многим своим друзьям, проявившим ко мне рассеянную учтивость. Царь Минос сказал мне несколько дружелюбных слов на моем родном языке, поблагодарив меня за то, что я сохранил Минею для их бога и привез ее домой. Она должна теперь вступить в обитель бога при первой возможности, сказал он, хотя ее черед, по вытащенному ею жребию, уже прешел.

Минея ходила по дворцу так, будто он был ее собственностью, водила меня из комнаты в комнату, вскрикивая от удовольствия при виде хорошо знакомых ей предметов и здороваясь со слугами, которые отвечали на ее приветствия так, словно она никогда и не уезжала. Я узнал, что любой именитый критянин может поехать в свое поместье или отправиться в дальние края, когда ему вздумается, и если он забудет сообщить об этом своим друзьям, это никого не удивит. По возвращении он опять присоединится к остальным, словно вовсе и не уезжал. Этот обычай должен был смягчать для них чью-нибудь смерть, ибо когда кто-то исчезал, никто не справлялся о нем, и его забывали. Отсутствие кого-либо в дружеской компании или на приеме не вызывало никаких замечаний, ибо ему всегда могло взбрести на ум что угодно.

Наконец Минея повела меня в комнату, расположенную на скале, возвышавшейся над всем зданием. Из ее широких окон открывался вид на веселые поля и пахотные земли, оливковые рощи и плантации. Она сказала мне, что это ее комната; все ее имущество было здесь, как если бы она покинула комнату только вчера, хотя платья и драгоценности уже вышли из моды и больше не годились. Лишь теперь я узнал, что она была родственницей Миноса, хотя мог бы догадаться об этом по ее имени. Золото, серебро и дорогие подарки не имели для нее никакой цены, поскольку она привыкла еще с детства получать все, что пожелает. Кроме того, с детства она была предназначена богу, и ее воспитали в обители богов, где она и находилась, когда не жила во дворце, либо со своим старым покровителем, либо с друзьями. Они так же беспечны в отношении своих жилищ, как и во всем остальном.

Затем Минея отвела меня в помещение, где жили быки; оно само по себе составляло целый город со стойлами и аренами, лугами, выгонами, учебными зданиями и домами жрецов. Мы ходили от стойла к стойлу, вдыхая отвратительные запахи этих животных. Минее нравилось называть их ласкательными именами и приманивать их к себе, хотя они старались боднуть ее через прутья перегородок и разбрасывали песок своими острыми копытами.

Она встретила там знакомых юношей и девушек, которые в общем были не очень дружны между собой из-за взаимной зависти и из нежелания делиться друг с другом своими секретами. Но жрецы, которые тренировали и быков, и танцоров, приняли нас тепло и, услышав, что я врач, задали мне множество вопросов по поводу пищеварения быков, их диеты и состояния их шерсти, хотя обо всем этом они должны были бы знать больше, чем я. Они очень благоволили к Минее, и ей тотчас же был выделен бык и место в программе следующего дня; она горела желанием показать мне, на что способна при таких замечательных животных.

Наконец Минея привела меня к маленькому строению, где жил в одиночестве верховный жрец критского бога. Также, как Минос всегда назывался Миносом, главный жрец был всегда Минотавром, и по каким-то причинам на Крите его чтили и боялись как никого другого. Его имя упоминали неохотно и о нем говорили как о «человеке в маленьком доме быка». Даже Минея боялась посетить его и не хотела мне в этом признаться. Я видел это по ее глазам, каждый оттенок которых научился понимать.

Когда о нас доложили, он принял нас в темной комнате. Сперва я вообразил, что мы видим самого бога, и поверил всем сказкам, мною слышанным, ибо увидел человека с золотой головой быка. Когда мы склонились пред ним, он снял эту голову и открыл лицо, однако, несмотря на учтивую улыбку, он мне не понравился, ибо в его бесстрастном взгляде была какая-то суровость и жестокость. Я не мог определить, что именно, ибо он был красив, очень смугл и рожден повелевать. Минее не пришлось ничего ему рассказывать; он уже знал все о кораблекрушении и о ее странствиях. Он не задавал вопросов, но поблагодарил меня за доброжелательство к Минее и тем самым к Криту и его богу. Он сказал мне, что в гостинице меня ожидают богатые дары, которыми, как он надеется, я буду вполне доволен.

— Я равнодушен к подаркам, — сказал я. — Для меня знания драгоценнее золота, и, дабы умножить их, я путешествовал по многим странам, так что теперь знаю богов Вавилона и хеттов. Я надеюсь познакомиться и с критским богом, о котором слышал много удивительного и который любит девственниц и чистых юношей в отличие от сирийских богов, чьи храмы — дома удовольствий и которым служат кастрированные жрецы.

— У нас много богов, которых почитают люди, — ответил он. — В порту есть храмы в честь чужеземных богов, где можно принести жертву Амону или Ваалу, покровителям порта, если пожелаешь. Но я не хотел бы вводить тебя в заблуждение и признаю, что могущество Крита зависит от того бога, которому тайно поклоняются с самых отдаленных времен, какие нам известны. Одни только посвященные могут познать его, и то лишь тогда, когда встречаются с ним лицом к лицу. Но никто из них не вернулся, чтобы рассказать нам об его образе.

— Боги хеттов — небо и дождь, который падает с неба и оплодотворяет землю. Бог Крита, как я понимаю, — бог моря, поскольку богатство и могущество Криту приносит море.

— Быть может, ты прав, Синухе, — сказал он, странно улыбнувшись. — Знай, однако, что мы, критяне, поклоняемся живому богу, отличаясь в этом от людей материка, которые поклоняются мертвым богам и их деревянным изображениям. Наш бог — не идол, хотя и считается, что быки символизируют его, гг доколе он жив, дотоле сохраняется верховная власть Крита над морями. Так было предсказано, и мы уверены в этом, хотя мы также очень полагаемся на наши военные корабли, с которыми не могут соперничать корабли ни одной нации мореплавателей.

— Я слышал, что ваш бог обитает в лабиринтах мрачного дворца, — продолжал я. — Мне бы хотелось взглянуть на этот лабиринт, о котором так много говорят. Но я не понимаю, почему посвященные никогда не возвращаются оттуда, хотя им разрешено вернуться после того, как они проведут там лунный месяц.

— Самая высшая честь, глубочайшее блаженство, которое может выпасть посвященному, — это войти во дворец бога, — сказал Минотавр, повторяя слова, слышанные мною до этого бесчисленное множество раз. — Поэтому морские острова соперничают друг с другом, посылая красивейших девушек и цвет своего юношества танцевать перед быками и тем самым получить право тянуть жребий. Не знаю, слышал ли ты рассказы о дворцах морского бога? Тамошняя жизнь совершенно отличается от той, которую мы знаем, так что никто из вступивших туда не желает возвращаться к мирским страданиям и печалям. А что скажешь ты, Минея? Боишься ли ты войти туда?

Минея ничего не ответила, и я сказал:

— Я видел тела матросов, утонувших у берегов Смирны; их животы были раздуты и черты их лица не выражали никакой радости. Вот и все, что я знаю о дворцах морского бога, но я не сомневаюсь в твоих словах и желаю Минее всего хорошего.

Минотавр холодно сказал:

— Ты увидишь лабиринт, ибо ночь полнолуния близка, и под покровом этой ночи Минея войдет в обитель бога.

— А если она откажется? — горячо возразил я, ибо его слова возмутили меня и мое сердце сжалось от отчаяния.

— Такое никогда не случалось. Будь спокоен, Синухе-египтянин. Когда Минея станцует перед быками, она войдет в обитель бога по доброй воле.

Он снова надел свою золотую голову быка в знак того, что мы можем удалиться, и его лицо скрылось от нас. Минея взяла меня за руку и повела прочь; она не была больше счастлива.

 

3

Когда я вернулся, Капта был в гостинице; он сильно напился в портовой винной лавке. Он сказал мне:

— Господин, для слуг эта страна — Страна Запада; никто не бьет их и не вспоминает, сколько золота было у него в кошельке и какие у него были драгоценности. Если хозяин разгневается на слугу и прогонит его вон из дома, слуга должен лишь спрятаться и вернуться на следующий день, когда хозяин забудет про все это дело.

Это он сказал в своей обычной манере, так, словно он был пьян, но потом закрыл дверь и, убедившись, что никто не подслушивает, продолжал:

— Господин, странные дела ожидаются в этой стране. Моряки в винной лавке говорят, что критский бог умер и что жрецы в великом страхе ищут нового бога. Это опасные речи, за которые матросов уже сбрасывали с вершины утеса на съедение каракатицам, ибо было предсказано, что, когда умрет бог, падет и могущество Крита.

Безумная надежда вспыхнула в моем сердце. Я сказал Капта:

— В ночь полнолуния Минея должна войти в обитель этого бога. Если он действительно умер, — а это возможно, ибо люди в конце концов узнают обо всем, хотя никто и не говорит им, — тогда Минея, наверно, возвратится к нам из обители бога, откуда до сих пор не возвращался никто.

На следующий день я занял удобное место в огромном амфитеатре, где каменные скамьи поднимались как ступени одна над другой, так что каждый без труда мог видеть быков. Меня очень восхищало это искусное сооружение, никогда прежде не видел я ничего подобного; в Египте при шествиях и на выставках устанавливают высокие помосты, чтобы все могли видеть бога, жрецов и танцующих.

Быков выпускали на круг одного за другим, и каждый танцор поочередно выполнял положенные упражнения, сложные и изнуряющие. Они включали множество различных приемов, которые нужно было безупречно выполнить в установленном порядке. Труднее всего было прыгнуть между рогами, а затем сделать сальто в воздухе и закончить танцем на спине быка. Даже самые искусные не могли выполнить все это без некоторых погрешностей, ибо многое зависело от поведения животного, от того, как оно стояло, с поднятой или опущенной головой. Богатые и знатные критяне бились между собой об заклад при каждом номере, и каждый ставил на своего любимца. Мне была непонятна их горячность, ибо все быки казались мне одинаковыми, и я не мог отличить одно выступление от другого.

Минея тоже танцевала, и я боялся за ее жизнь, пока ее удивительная ловкость и мастерство не околдовали меня настолько, что я забыл об опасности и наслаждался вместе со всеми. Здесь и девушки, и юноши танцевали обнаженными, ибо этот спорт был так опасен, что любая одежда стесняла бы их движения и подвергала бы опасности их жизнь. Минея казалась мне прекраснее всех; когда она танцевала там, ее кожа блестела от масла, хотя я должен признать, что и среди остальных было несколько исключительно искусных девушек, которые заслужили шумные рукоплескания. Но я не мог смотреть ни на кого, кроме Минеи. В отличие от других она не упражнялась из-за своего долгого отсутствия и не завоевала ни одной гирлянды. Ее старый покровитель, который побился об заклад, что Минея одержит победу, кипел от возмущения и досады, пока не позабыл о потерянном серебре и не отправился к стойлам, чтобы снова побиться об заклад; как покровитель Минеи, он имел на это право.

Когда после состязания я встретил Минею в помещении для быков, она оглянулась кругом и холодно сказала мне:

— Синухе, я не увижу тебя больше, ибо друзья пригласили меня на пир; кроме того, я должна приготовиться для моего бога, поскольку полнолуние будет послезавтра. Поэтому, вероятно, мы не встретимся больше до того, как я войду в обитель бога, разве только ты захочешь сопровождать меня туда с остальными моими друзьями.

— Да будет так, — сказал я. — Я должен многое повидать на Крите; обычаи, а также женские наряды очень заинтересовали меня. Когда я смотрел на ваши состязания, несколько твоих подруг пригласили меня к себе домой, и я получил удовольствие, глядя на их лица и грудь, несмотря на то что эти женщины были немного полнее тебя и гораздо легкомысленнее, чем ты.

Она схватила меня в бешенстве за руки; ее глаза засверкали, и, задыхаясь, она проговорила:

— Я запрещаю тебе веселиться с моими друзьями, когда меня нет! Ради меня тебе следовало бы подождать, пока я уйду, Синухе. И хотя, несомненно, я кажусь тебе слишком худой, что мне прежде никогда не приходило в голову, все же сделай из дружбы ко мне то, о чем я прошу тебя.

— Я пошутил. Я не хочу нарушать твой покой, поскольку тебе, конечно, предстоит еще многое сделать перед тем, как ты вступишь в обитель бога. Поэтому я вернусь в гостиницу и займусь больными, ибо многие в порту нуждаются в моей помощи.

Я ушел от нее, и еще долгое время спустя запах рогатых животных преследовал меня. Никогда не забуду я запаха критских стойл, и по сей день, когда я вижу стадо и чувствую его запах, меня начинает тошнить, я не могу есть и у меня болит сердце. Однако я отправился от Минеи к моим пациентам в гостиницу; я лечил их и облегчал их страдания, пока не спустилась ночь и не зажглись светильники в портовых увеселительных заведениях. Сквозь стены доносились звуки музыки и смех, ибо даже рабы переняли беззаботные манеры своих хозяев; каждый жил так, словно ему никогда не суждено умереть и будто не существует ни боли, ни горя, ни утрат.

Было темно; я сидел в своей комнате, где Капта уже разложил для меня циновку, на которой я спал; я сидел в темноте, потому что мне не хотелось зажигать светильник. Взошла луна, большая и яркая, но все еще не совсем полная, и я ненавидел луну за то, что она должна была разлучить меня с той единственной, которая была мне сестрой. Я также ненавидел себя за слабость и робость, за неопределенность своих собственных желаний. В это время открылась дверь и осторожно вошла Минея. Она была одета уже не по критской моде, на ней было то самое простое платье, в котором она танцевала перед могущественными и простыми людьми разных стран, а ее волосы были перевязаны золотой лентой.

— Минея! — воскликнул я в изумлении. — Почему ты пришла? Я думал, ты готовишься для своего бога.

Она сказала:

— Говори тише, ибо я не хочу, чтобы кто-нибудь услышал нас.

Она села напротив меня и, пристально глядя на луну, продолжала странным голосом:

— Мне не нравится место, где я сплю, в жилище быков, и я не так счастлива среди моих друзей, как некогда. Но зачем я пришла посетить тебя в этой портовой гостинице, чего мне совсем не подобало делать, не могу тебе сказать. Однако, если ты хочешь спать, я не стану мешать тебе и уйду.

Я не могла спать и тосковала о прежнем запахе лекарств и трав; мне хотелось еще раз отодрать Капта за уши и за волосы за тот вздор, который он мелет. Странствия и чужеземцы настолько увлекли меня, что я больше не чувствую себя дома среди быков; меня не радуют рукоплескания на поле, и я не стремлюсь даже так страстно, как прежде, в обитель бога. Разговоры об этом вокруг меня напоминают мне речь неразумных детей, их веселье подобно морской пене, выброшенной на берег, и их радости — не мои радости. В моем сердце пустота и в голове то же; там нет ни одной мысли, которую я могу назвать своей собственной. От всего больно, и никогда в жизни я так не страдала. Поэтому я прошу тебя подержать снова мои руки, как ты это обычно делал. Мне не страшно никакое зло, даже смерть, пока ты держишь мои руки, Синухе, хотя я слишком хорошо знаю, что ты предпочел бы смотреть на более полных и более красивых женщин, чем я, и держать их руки.

Я сказал ей:

— Минея, сестра моя! Мое детство и юность походили на чистый, глубоководный ручей. Моя зрелость была полноводной рекой, которая растекалась все шире, пока не превратилась в грязную стоячую лужу. Но, когда ты пришла ко мне, Минея, воды вновь слились и радостно устремились в глубокое русло, очищая мою душу. Мир улыбнулся мне, а зло отошло само собой. Благодаря тебе я познал добро: я лечил больных, не ожидая подарков, и боги тьмы утратили власть надо мной. Вот что означал твой приход. Теперь, когда ты уходишь, с тобой уходит и свет, и в душе моей пустота. Я никому больше не желаю добра. Я ненавижу людей и ненавижу богов и не хочу больше слышать о них.

Так обстоит дело со мной, Минея, и поэтому я говорю тебе: на свете много стран, но река только одна. Позволь мне увезти тебя в Черную Землю на берегах этой реки, где в камышах кричат дикие утки и каждый день солнце плывет по небу в своей золотой ладье. Пойдем со мной, Минея; мы вместе разобьем кувшин и станем мужем и женой и никогда уже не разлучимся. Жизнь будет легка для нас, а когда мы умрем, наши тела сохранят так, что мы сможем встретиться в Стране Запада и жить там вместе вечно.

Но она сжимала мои руки, касалась моих век, губ и горла кончиками пальцев и говорила:

— Синухе, если бы я и хотела, я не смогла бы последовать за тобой, ибо ни один корабль не увезет нас с Крита и ни один капитан не посмеет укрыть нас на борту. Меня сторожат уже для моего бога, и я не позволю, чтобы тебя убили из-за меня. Я не могу уйти с тобой. После того как я танцевала перед быками, их воля сильнее моей воли, хотя я не могу объяснить тебе этого, потому что ты этого не испытал. Поэтому в ночь полнолуния я должна войти в обитель бога, и никакая сила на земле не сможет помешать мне. Отчею это так, не знаю и, быть может, не знает никто, кроме Минотавра.

Мое сердце было подобно пустой гробнице, и я сказал:

— Никто не знает, что будет завтра, и я не верю, что ты вернешься из этой обители. В золотом дворце бога моря ты сможешь испить вечной жизни из его источника, позабыв обо всем земном, позабыв даже меня, хотя я не верю ничему этому. Это только сказка, а после всего, что я повидал, я уже не верю сказкам. Поэтому знай, что, если ты не вернешься в положенное время, я сам войду в обитель бога и вызволю тебя. Я вызволю тебя, если даже ты не пожелаешь вернуться. Такова моя цель, Минея, если даже это и будет последним моим делом на земле.

Но она в ужасе закрыла мне рот рукой и, оглядевшись кругом, воскликнула:

— Тише! Ты никогда не должен говорить такое и даже думать о таком. Обитель бога темна, и ни один чужеземец не сможет найти туда дорогу. Ибо непосвященного подстерегает там страшная смерть. Ты даже не сможешь войти туда, ибо медные ворота охраняются. Я рада этому, зная, что в своем безумии ты мог бы и в самом деле поступить так, как говоришь, и броситься туда себе на погибель. Верь мне, я вернусь по своей воле, ибо мой бог не может быть таким злым, чтобы помешать моему возвращению к тебе, если я этого желаю. Это самый справедливый и прекрасный бог, охраняющий могущество Крита и ко всем доброжелательный; благодаря ему цветут оливы, и созревает зерно в полях, и корабли идут по морю под парусами. Он посылает нам благоприятные ветры и водит суда в тумане, и никакое зло не постигнет тех, кого он охраняет. Почему же тогда он должен желать мне зла?

С детства росла она под его сенью; она была слепа, и я не мог открыть ей глаза, хотя вылечивал слепых с помощью иглы и возвращал им свет. В бессильной ярости я схватил ее в объятия и целовал ее и ласкал ее ноги, и они были гладкими, как шелк, и она была для меня, как свежая вода в пустыне.

Она не сопротивлялась, только прижалась лицом к моей шее и дрожала, и ее слезы обжигали меня, и она говорила:

— Синухе, друг мой, если ты сомневаешься, что я вернусь, я ни в чем не откажу тебе. Делай со мной, что хочешь, если это может доставить тебе радость, и, хотя я должна умереть из-за этого, в твоих объятиях я не боюсь смерти; важно лишь то, что мой бог забирает меня от тебя.

Я спросил ее:

— Это было бы радостью для тебя?

Она нерешительно ответила:

— Не знаю. Знаю только, что мне неуютно и беспокойно вдали от тебя. Знаю только, что туман застилает мне глаза и колени мои слабеют, когда ты касаешься меня. Я всегда ненавидела себя за это и боялась твоих прикосновений. В то время все было просто, ничто не омрачало моей радости. Я гордилась только своим мастерством, и гибкостью, и непорочностью. Теперь я знаю, что твое прикосновение сладостно мне, хотя оно может причинить мне боль — сама не знаю, почему. Может быть, потом мне стало бы грустно. Но если бы ты был счастлив, тогда твоя радость — моя радость, и я не хочу ничего другого.

Разжав объятия, я гладил ее волосы, глаза, шею и говорил:

— Для меня достаточно того, что ты пришла сюда сегодня ночью, как ты делала, когда мы вместе бродили по дорогам Вавилона. Дай мне золотую ленту с твоих волос; я не прошу сейчас у тебя ничего большего.

Она с сомнением взглянула на меня и, поглаживая руками бедра, сказала:

— Наверно, я слишком худая, и это тебе не по душе. Несомненно, ты предпочел бы более веселую женщину, чем я. Но я была бы веселой, я сделала бы все, чего ты хочешь, чтобы не разочаровать тебя, и я дала бы тебе столько наслаждения, сколько могу.

Я улыбнулся ей, погладил ее нежные плечи и сказал:

— Минея, для меня нет женщины прекрасней, чем ты, и ни одна не может дать мне большей радости, но я не взял бы тебя ради своего удовольствия, чтобы ты мучилась из-за своего бога. Я знаю кое-что, что могло бы дать счастье нам обоим. По обычаю моей страны мы должны взять кувшин и разбить его. Сделав это, мы станем мужем и женой, хотя я и не обладал тобой и ни один жрец не был нашим свидетелем и не записал наши имена в книгу храма. Поэтому пусть Капта принесет нам кувшин, чтобы мы могли совершить этот обряд.

Ее глаза расширились и засияли в лунном свете, и она захлопала в ладоши и радостно улыбнулась. И тогда я пошел искать Капта и обнаружил, что он сидит на полу у моей двери, размазывая слезы рукой. Увидев меня, он зарыдал.

— Что случилось, Капта? — спросил я. — Почему ты плачешь?

Он, не смутившись, ответил:

— Господин, у меня нежное сердце, и я не мог сдержать слез, услышав все, о чем вы говорили с этой узкобедрой девушкой. Никогда в жизни не слышал я ничего более трогательного.

Я сердито пнул его ногой и сказал:

— Значит, ты подслушивал под дверью и слышал все, что мы говорили?

Он простодушно возразил:

— Это и есть то, что я разумею, ибо другие терлись у твоих дверей и подслушивали, не имея никакого отношения к тебе, а только чтобы шпионить за этой девушкой. Поэтому я угрозами прогнал их прочь и уселся у двери охранять ваш покой, считая, что тебе было бы неприятно, если бы прервали такой важный разговор. А сидя здесь, я, конечно, слышал то, что вы говорили, и это было так прекрасно, хотя и по-детски, что я поневоле заплакал.

Нельзя было сердиться на него за такое простодушие, и я ответил только:

— Если ты слышал это, то знаешь, что нам нужно. Поспеши принести мне кувшин.

— Какой должен быть кувшин, господин? — спросил он уклончиво. — Ты хочешь глиняный или каменный кувшин, раскрашенный или обыкновенный, высокий или низкий, широкий или узкий?

Я слегка ударил его палкой, ибо мое сердце было исполнено доброты, и сказал ему:

— Ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду, и для моей цели подойдет любой кувшин. Перестань хитрить и принеси мне быстро первый кувшин, который попадется тебе под руку.

Он сказал:

— Я уже бегу и говорю эти слова, чтобы дать тебе время все обдумать. Разбить кувшин вместе с женщиной — это важный шаг в жизни мужчины, и здесь не следует спешить или поступать необдуманно. Но я, конечно, достану кувшин, раз ты этого хочешь, и не стану мешать этому делу.

Капта принес нам старый кувшин из-под масла с запахом рыбы, и мы вдребезги разбили его вместе, Минея и я. Капта был свидетелем свадьбы, он положил ногу Минеи себе на шею и сказал:

— С этой минуты ты моя госпожа и можешь повелевать мною так же, как и мой господин, или даже больше, но я надеюсь, что ты не будешь ошпаривать кипятком мои ноги, когда разозлишься. Кроме того, я надеюсь, что ты любишь мягкие туфли без каблуков. Я не люблю каблуков на туфлях, потому что они оставляют синяки и шишки на моей голове. Я собираюсь служить тебе так же преданно, как служу моему хозяину, так как неизвестно, почему я очень привязался к тебе, хотя ты худа и у тебя такая маленькая грудь и я не понимаю, что находит в тебе мой господам. Далее, я намерен воровать у тебя так же умеренно, как и у него, считаясь с твоей выгодой больше, чем со своей собственной.

Говоря это, он был так растроган, что снова расплакался и стал громко сокрушаться. Минея похлопала его по спине и по толстым щекам и утешала его, пока он не успокоился, после чего я велел ему убрать осколки кувшина и услал его из комнаты.

В эту ночь мы лежали так, как лежали обычно, Минея и я. Она спала в моих объятиях, и я чувствовал ее дыхание на своей шее, и ее волосы касались моей щеки. Но я не обладал ею, ибо то, что не было радостью для нее, не было радостью и для меня. Думаю, моя радость была сладостнее и глубже, чем если бы она принадлежала мне, хотя не уверен в этом. Знаю одно: я желал всем добра, и никакой злобы не осталось у меня в сердце; каждый мужчина был мне братом, каждая женщина — матерью и каждая девушка — сестрой, как в Черной Земле, так и в Красных Землях под одним и тем же небом, залитым лунным сиянием.

 

4

На следующий день Минея снова танцевала перед быками, и у меня замирала душа, хотя с ней не случилось ничего дурного. Но один юноша из числа танцующих поскользнулся и упал с головы животного, и бык проткнул его тело рогами и топтал его копытами, так что зрители, окружающие арену, повскакали и завопили от ужаса и восторга. Когда быка оттащили и тело танцора унесли в стойло, женщины побежали взглянуть на него. Они прикасались к его кровоточащему телу, часто дыша и восклицая:

— Ах, какое зрелище!

А мужчины говорили:

— Давно не видели мы таких превосходных состязаний, как нынче.

Они бились друг с другом об заклад, без сожаления отвешивая золото и серебро, и вместе распивали вино и веселились, вернувшись домой, и светильники горели у них допоздна. Женщины сбежали от своих мужей в чужие постели, но никто не был в обиде, ибо таков был их обычай.

Я лежал на своей циновке, так как в эту ночь Минея не могла прийти. Рано утром я послал в порт носилки и отправился сопровождать ее в обитель бога. Ее доставили туда в золотом экипаже, запряженном лошадьми с плюмажами, и друзья сопровождали се в носилках или пешком с шумом и смехом, забрасывая ее цветами и останавливаясь по пути, чтобы выпить вина.

Путь был долог, но у всех была еда, и они отламывали ветки и обмахивали друг друга, и обращали в бегство крестьянских овец, и проделывали много разных шалостей. Обитель бога находилась в пустынном месте у подножия прибрежной горы; приблизившись к ней, все притихли и заговорили шепотом, и смех прекратился.

Эту обитель трудно описать, ибо она походила на низкий холм, поросший травою и цветами и уходящий в глубь горы. Вход был прегражден высокими медными воротами, а перед ними располагался маленький храм, где происходило посвящение и жили сторожа. Когда сюда прибыла процессия, уже смеркалось. Друзья Минеи вышли из носилок, расположились на траве и начали есть и пить и подшучивать друг над другом, позабыв о всякой торжественности, ибо у критян короткая память. Когда стемнело, они зажгли факелы и стали гоняться друг за другом сквозь заросли, пока женский визг и мужской смех не замерли во тьме; а Минея сидела одна в храме, где никто не мог к ней приблизиться.

Я наблюдал за ней, пока она сидела. Она была разукрашена золотом, как статуя богини, и на голове у нее был большой позолоченный головной убор; она пыталась улыбнуться мне, но улыбка ее была безрадостной. Когда взошла луна, с нее сняли драгоценности и золото, надели на нее простую одежду и повязали ее волосы серебряной сеткой. Потом стражники отодвинули засовы на медных воротах, которые открылись с сильным грохочущим звуком; потребовалось десять мужчин, чтобы отодвинуть каждую створку. Вокруг зияла тьма. Царило глубокое молчание. Минотавр опоясался золотым поясом, повесил на бок меч и надел золотую голову быка, так что перестал походить на человека. В руку Минее дали зажженный факел; Минотавр повел ее в обитель мрака, где они и скрылись, и свет факела исчез. Потом медные ворота снова с грохотом закрыли и укрепили огромными засовами, отодвинуть которые могли только несколько сильных мужчин, и Минеи я больше не видел.

Меня охватила такая боль отчаяния, что сердце мое стало открытой раной, из которой по капле уходила жизнь. Я упал на колени и склонил голову к земле. В этот час я понял, что никогда больше не увижу Минеи, хотя она и обещала вернуться и жить со мной всю жизнь. Я знал, что она не вернется назад. Почему я убедился в этом именно тогда, не моту сказать, так как до тех пор колебался, и верил, и страшился, и надеялся, и пытался убедить себя, что критский бог не такой, как все прочие боги, и что он освободит Минею во имя любви, которая связала ее со мной. Теперь я больше не надеялся на это и лежал, уткнувшись лицом в землю, пока рядом со мной не сел Капта, сжав руками голову, раскачиваясь и причитая.

Цвет критского юношества пробежал мимо меня с факелами в руках; все исполняли замысловатые танцы и пели песни, слов которых я не понимал. Как только медные ворота закрылись, их обуяло такое неистовство, что они стали прыгать, и плясать, и бегать до упаду, и их голоса резали мне уши, как пронзительные крики ворон на городских стенах.

Немного погодя Капта перестал причитать и сказал:

— Если меня не обманывают глаза, а я не так напился, чтобы у меня двоилось в глазах, то Рогатоголовый вышел из горы. Я только не знаю, каким образом, ибо никто не открывал медных ворот.

Он говорил правду. Минотавр вернулся, и золотая голова быка сняла пугающим блеском при свете луны, когда он вместе с другими исполнял обрядовый танец. Увидев его, я не мог сдержать себя, вскочил, поспешил к нему, схватил его за рукав и спросил:

— Где Минея?

Он отбросил мои руки и качнул своей маской, но так как я не отошел, он снял ее и гневно сказал:

— Нарушать священный обряд запрещено, но поскольку ты чужеземец, ты, вероятно, не знаешь об этом, и я отвечу тебе при условии, что ты не поднимешь вновь на меня руку.

— Где Минея? — снова спросил я.

— Я покинул Минею во тьме обители бога, как это положено, и вернулся, чтобы танцевать обрядовый танец в честь бога. Чего еще хочешь ты от Минеи, раз уж тебя вознаградили за ее возвращение?

— Как мог ты вернуться, если она не вернулась? — настаивал я, протискиваясь к нему, но он оттолкнул меня, и танцоры встали между нами. Капта схватил меня за руку и оттащил в сторону. Он хорошо сделал, ибо кто знает, что могло произойти?

Капта сказал мне:

— Ты безрассудно поступаешь, привлекая так много внимания; лучше было бы танцевать вместе с остальными и смеяться и петь, как и они, иначе ты можешь погубить себя. Я знаю теперь, что Минотавр вышел через маленькую дверь неподалеку от медных ворот. Я ходил поглядеть на нее и видел, как сторож запер ее и унес ключ. А теперь выпей вина, господин, и успокойся. Лицо твое искажено, так у одержимого, и ты вращаешь глазами, как сова.

Он дал мне выпить вина, и я задремал там на траве при лунном свете, а пламя факелов колыхалось у меня перед глазами. Капта потихоньку подмешал в вино маковый сок. Так он был отмщен за то, что я сделал с ним в Вавилоне, чтобы спасти его жизнь, но он не упрятал меня в кувшин. Он накрыл меня одеялом и не позволил танцорам топтать меня ногами. В свою очередь, может быть, он спас мне жизнь, ибо в отчаянии я мог вонзить свой клинок в Минотавра и убить его. Он просидел подле меня всю ночь напролет, пока не опустел винный кувшин, после этого он заснул и дышал винными парами мне в ухо.

На следующий день я проснулся поздно. Лекарство было так сильно, что сначала я не понял, где я. Когда я вспомнил, то уже успокоился, и голова моя прояснилась, и благодаря принятой дозе я больше не безумствовал. Многие из тех, кто участвовал в процессии, вернулись в город, но некоторые еще спали среди кустов, мужчины вместе с женщинами с бесстыдно обнаженными телами, ибо они пили и танцевали до утра. Проснувшись, они надели чистые платья, и женщины снова спрятали волосы, недовольные тем, что не могли выкупаться; вода в реке была слишком холодна для тех, кто привык к горячей воде из серебряных кранов.

Но они сполоснули рты и намазали мазью лица, накрасили губы и брови и, позевывая, говорили друг другу:

— Кто остается ждать Минею, а кто возвращается в город?

Большинство из них устали от пирушки и вернулись в город в течение дня. Только самые молодые и ненасытные остались, чтобы продолжать развлекаться под предлогом ожидания Минеи; истинная же причина заключалась в возможности провести ночь с кем-то, кто им нравился. Жены использовали удобный случай отослать мужей в город, чтобы избавиться от них. Теперь я понял, почему единственное увеселительное заведение в городе находилось в порту. Наблюдая их игры в течение этой ночи и последующего дня, я думал, что девицам, для которых это было ремеслом, было бы трудно соперничать с критскими женщинами.

Перед тем как Минотавр ушел, я сказал ему:

— Могу ли я остаться ждать возвращения Минеи вместе с ее друзьями, несмотря на то что я чужеземец?

Он злобно посмотрел на меня и ответил:

— Ничто не может помешать тебе. Но полагаю, что именно сейчас в порту находится корабль, который отвезет тебя обратно в Египет, ибо ты ждешь тщетно. Ни один из посвященных богу никогда не возвращался.

Но я настаивал с деланным простодушием:

— Я действительно был немного увлечен Минеей, и мне было обидно отказаться от нее ради се бога. Но, по правде говоря, я не надеюсь на ее возвращение; как и для других, это повод остаться здесь, ибо здесь много очаровательных девушек, а также женщин, которым нравится заглядывать мне в глаза и прижиматься ко мне грудью, а это то, чего мне не приходилось еще испытать. Минея, в сущности, ужасно ревнивая и вздорная девушка, она мешала мне наслаждаться, хотя сама ничего не могла мне предложить. К тому же я должен попросить у тебя прощения за то, что был так пьян прошлой ночью и невольно оскорбил тебя. Я не могу как следует всего припомнить, так как все еще под хмельком.

Я говорил все невнятнее и моргал и стонал от головной боли, пока он не улыбнулся, сочтя меня идиотом, и не ответил:

— Если дело обстоит так, не стану мешать твоему удовольствию, ибо на Крите мы широко смотрим на вещи. Поэтому оставайся и жди Минею столько, сколько пожелаешь, но постарайся, чтобы от тебя никто не забеременел, ибо этого чужеземцу не полагается делать. Пусть этот совет не обижает тебя; я говорю это как мужчина мужчине, чтобы ты мог понять наши обычаи.

Я заверил его, что буду осторожен, и болтал о каком-то своем опыте с храмовыми девами в Сирии и Вавилоне, пока он не решил, что я еще глупее, чем ему казалось прежде, и притом весьма надоедлив. Он потрепал меня по плечу и повернулся, чтобы отправиться в город. Однако, думаю, он поручил сторожу продолжать следить за мной, и полагаю также, что он приказал критянам развлекать меня, ибо вскоре после его ухода ко мне подошла группа женщин. Они повесили мне на шею гирлянды, заглядывали мне в глаза и прижимались обнаженной грудью к моему плечу. Они увлекли меня с собой в лавровые кусты, чтобы поесть и выпить. Так я стал свидетелем их распутства, и они не стеснялись меня. Я много выпил и притворился пьяным, так что не доставил им никакого удовольствия и надоел им, и они вытолкали меня, обозвав свиньей и варваром.

Подошедший Капта вытащил меня за руки, громко понося за пьянство; он выразил готовность занять мое место, чтобы доставить им удовольствие. Они хихикали, глядя на него, и юноши насмехались над ним, показывая пальцами на его большое брюхо и лысину. Но он был чужеземцем, а женщин всегда привлекает все чужеземное. Вдоволь насмеявшись, они позволили ему присоединиться к их обществу, дали ему вина и набили ему рот фруктами и прислонялись к нему, называя его своим козлом, но их оскорблял исходящий от него запах, однако потом и этот запах стал казаться им соблазнительным.

Так проходил этот день, и я был пресыщен весельем и развратом и не мог представить себе более утомительной жизни, чем их жизнь, ибо безудержное распутство в конце концов более изнурительно, чем упорядоченная жизнь. Они проводили эту ночь также, как и предыдущую, и мои мучительные сны были прерваны криками женщин, притворявшихся, что они ускользают от преследующих их юношей, которые старались сорвать с них одежду. Но к утру они устали, пресытились и жаждали вымыться, и большая часть их вернулась в этот день в город. Только самые молодые и неутомимые остались у медных ворот.

На третий день ушли и эти, и я позволил им взять мои носилки, которые ожидали меня. Те, кто пришел пешком, не могли идти и шатались на ходу от неумеренного распутства и недосыпания; помимо всего, мне было нужно, чтобы никто меня не ждал. Каждый день я угощал стражников вином, и, когда я принес им в сумерках кувшин, они не удивились, а с радостью приняли его. Мало удовольствия было в их одиночестве, длившемся целый месяц, пока на смену одному посвященному приходил следующий. Если их что и удивляло, то лишь то, что я остался ждать Минею, но поскольку я был чужеземцем, они считали меня простаком и пили мое вино.

Увидев, что местный жрец придерживается такого же мнения, я сказал Капта:

— Боги определили ныне, что мы должны расстаться. Минея не вернулась, и не думаю, что она вернется, если я не приведу ее. Но никто из тех, кто вступает в эту обитель мрака, никогда не выходит оттуда, и нельзя надеяться, что я вернусь. Поэтому я написал для тебя глиняную табличку и удостоверил моей сирийской печатью, что ты можешь вернуться в Сирию и забрать мои деньги из торговых домов. Если хочешь, можешь продать мой дом. Сделав это, ты волен идти, куда захочешь. Если ты боишься, что в Египте тебя могут схватить как беглого раба, то оставайся в Смирне и живи в моем доме на мои деньги. Судя по тому, как обстоят дела, тебе не придется даже позаботиться о бальзамировании моего тела. Если я не найду Минею, мне все равно, сохранится мое тело или нет. Поэтому иди, и да хранит тебя скарабей; можешь оставить его себе, поскольку ты больше веришь в него, чем я. Не думаю, что он понадобится мне в путешествии, в которое я теперь отправляюсь.

Капта долго молчал и не смотрел на меня. Наконец он сказал:

— Господин, я не обижаюсь, что ты иногда поколачивая меня с излишней суровостью, ибо ты делал это с добрыми намерениями. Но еще чаще ты прислушивался к моим советам и говорил со мной скорее как с другом, нежели со слугой, так что иногда я даже беспокоился за твое достоинство, пока твоя палка не устанавливала вновь между нами предписанную богом границу. Теперешнее положение отличается тем, что я поставил себе на голову ножку Минеи и, таким образом, отвечаю за нее как ее слуга. И не могу допустить, чтобы ты вошел в обитель мрака один, так что если даже я не могу сопровождать тебя как твой слуга, — ведь ты приказал мне покинуть тебя, а я должен подчиняться твоим приказаниям, даже если они глупы, — все же как друг я пойду с тобой. Ибо я не могу оставить тебя одного и тем более без скарабея, хотя, как и ты, думаю, что даже скарабей вряд ли поможет нам в этом деле.

Он говорил так важно и глубокомысленно, что я с трудом узнавая его, он даже не хныкая, как обычно. Но, по-моему, было безумием рисковать жизнью двоих там, где и одного было достаточно. Я сказал ему это и снова приказал оставить меня.

Но он настаивал:

— Если ты не позволишь мне идти с тобой, я пойду за тобой. Но мне бы хотелось пойти вместе, ибо я так боюсь этой обители мрака, что обмираю при одной мысли об этом. Поэтому надеюсь, ты позволишь мне принести кувшин вина, чтобы я мог для храбрости время от времени делать глоток по дороге, а то я буду кричать от страха и беспокоить тебя.

Я прекратил спор, сказав:

— Перестань болтать и, если хочешь, принеси вина, но давай отправимся сейчас же, ибо я думаю, что стража спит, пьяная от зелья, которое я подмешал в вино.

Стражники крепко спали и жрец тоже, так что я мог без труда унести ключ из дома жреца, где я его заметил. Мы также взяли с собой блюдо с тлеющими угольками и несколько факелов, хотя и не зажгли их тогда, ибо луна ярко светила и маленькую дверь легко было отомкнуть. Мы вступили в обитель бога и закрыли за собой дверь. В темноте я слышал, как стучали зубы Капта о край кувшина с вином.

 

5

Подкрепившись для храбрости вином, Капта робко сказал:

— Господин, давай зажжем факел. Его свет не будет виден снаружи, а эта тьма хуже мрака смерти: тот мрак неизбежен, а сюда мы вошли по доброй воле.

Я раздул уголья и зажег факел, поняв, что мы находимся в большом склепе, вход в который закрыт медными воротами. Из этого склепа выходило десять проходов, ведущих в разных направлениях и отделенных друг от друга массивными кирпичными стенами. Я был готов к этому, так как слышал, что критский бог обитает в лабиринте, а жрецы Вавилона учили меня, что лабиринты сооружены по тому же плану, что и внутренности жертвенных животных. Поэтому я считал, что смогу найти дорогу, так как часто видел внутренности быков при жертвоприношениях и предполагал, что критский лабиринт построен так же.

Поэтому я указал на самый отдаленный проход с одной стороны и сказал:

— Мы пойдем туда.

Но Капта возразил:

— Нам нечего особенно спешить, и осторожность никогда не повредит. Давай постараемся не заблудиться и, главное, давай обеспечим себе путь назад, если мы когда-нибудь вернемся сюда, в чем я очень сомневаюсь.

Сказав это, он вынул из сумки клубок ниток и привязал его конец к костяной булавке, которую воткнул между кирпичами. Это была такая хитроумная выдумка при всей ее простоте, что я никогда не додумался бы до этого сам, хотя я и не сказал этого, чтобы не уронить себя в его глазах, а только резко велел ему поторапливаться. Так я вошел в лабиринты обители мрака с запечатлевшейся в моей памяти картиной бычьих внутренностей, а Капта следовал за мной, разматывая свой клубок.

Мы бесконечно блуждали в темноте, поскольку новые проходы то и дело открывались перед нами. Временами мы натыкались на стены и должны были поворачивать и идти другим путем. Наконец Капта остановился и понюхал воздух. При этом у него застучали зубы, факел задрожал в его руке, и он сказал:

— Хозяин, ты чувствуешь запах быков?

К этому моменту до меня тоже дошло омерзительное зловоние, похожее на запах быков, хотя еще более отвратительное, и казалось, что его источали сами стены, как будто весь лабиринт был гигантским стойлом для скота. Я приказал Каша идти, не принюхиваясь, и, после того как он сделал большой глоток из кувшина с вином, мы поспешили вперед, пока моя нога не поскользнулась о какой-то липкий предмет. Наклонившись, я обнаружил, что это гниющий череп женщины с прилипшими к нему волосами. Теперь я знал, что не увижу вновь Минею, но безумный порыв толкнул меня вперед. Я ударил Капта и запретил ему хныкать, и мы пошли, разматывая клубок по мере того, как продвигались вперед. Но вскоре мы наткнулись на другую стену, и нам пришлось обойти ее.

Внезапно Капта резко остановился, указывая на землю; его редкие, волосы встали дыбом, а лицо исказилось и побледнело. Я проследил за его взглядом и обнаружил на земле высохшую кучу навоза, но куча эта была высотой с человека, так что если ее оставил бык, то это животное должно было быть неимоверной величины.

Капта пришла та же мысль, ибо он сказал:

— Это не может быть от быка, потому что такому быку не войти в эти проходы. Думаю, это навоз чудовищного змея!

Сказав это, он сделал огромный глоток из кувшина, и его зубы стучали о край, а я размышлял, что этот лабиринт словно предназначен для передвижения такого змея, и меня охватил порыв повернуть назад. Но я вспомнил Минею и, подгоняемый безумным отчаянием, протиснулся вперед, таща за собой Капта и крепко сжимая свой нож влажной рукой, хотя и знал, что никакой нож не поможет мне.

По мере того как мы продвигались, зловоние проходов становилось все более ужасающим, напоминая миазмы какой-то огромной могилы, и нам было трудно дышать. Все же я радовался, зная, что мы близки к цели. Мы быстро двигались вперед, пока слабый свет был различим в проходах. Теперь мы оказались в самой горе; стены уже были не кирпичные, а из мягкой породы. Дорога вела вниз, и мы спотыкались о человеческие кости и кучи навоза, пока перед нами не открылась большая пещера. Мы ступили на каменистый выступ, нависающий над поверхностью воды, и окунулись в еще более смрадный и ядовитый воздух.

С моря в эту пещеру проникал свет, ужасный зеленоватый свет, который позволял нам обойтись без факела, и откуда-то издали до нас доносился грохот волн, разбивающихся о скалы. Перед нами на поверхности воды плавало что-то, напоминающее ряд огромных кожаных мешков, пока глаз не различил, что это одно мертвое животное — громаднее и страшнее, чем можно было вообразить; оно выделяло смрад разложения. Его голова была погружена в воду; это было что-то вроде гигантского быка. Его туша напоминала тело змеи; разлагаясь, она светилась, и ее омерзительные изгибы покачивались на воде. Я понял, что вижу критского бога, и понял также, что он давно умер. Где же Минея?

При мысли о ней я думал также и обо всех ее предшественниках. Думал о юношах, которым были запрещены женщины, и о девушках, которые должны были хранить непорочность, чтобы восприять блаженство и славу этого бога. Я думал о черепах и костях в проходах обители мрака. Я думал о чудовище, которое преследовало их в лабиринте и преграждало путь своим исполинским телом, так что ни прыжки, ни любые другие уловки не могли помочь им.

Громадина питалась человеческим мясом — единственная пища в течение месяца, пища, которую поставляли правители Крита в виде красивейших девушек и самых безупречных юношей, ибо эти правители верили, что, поступив так, могут сохранить владычество над морями. Когда-то давным-давно буря загнала эту тварь в пещеру из страшных глубин океана. Чтобы помешать ей вернуться туда, был прегражден выход и построен лабиринт, дабы тварь могла там передвигаться. Потом ее кормили жертвами до тех пор, пока она не сдохла, и нигде во всем мире не было другого такого чудовища. Где же тогда Минея?

Обезумев от отчаяния, я выкрикивал имя Минеи и будил эхо в пещере, пока Капта не указал мне на скалу, на которой мы стояли; она была в пятнах высохшей крови. Проследив глазами за этими пятнами до самой воды, я увидел тело Минеи, вернее, то, что от него осталось. Оно медленно шевелилось в глубине, его терзали морские крабы, хищно на него набросившиеся. Лица у нее не было, и я узнал ее только по серебряной сетке на волосах. Мне не надо было искать на ее груди раны от меча, ибо я знал, что Минотавр следовал за ней сюда, пронзил ее сзади мечом и сбросил в воду, чтобы никто не узнал, что критский бог мертв. То же самое он, должно быть, проделывал со многими девушками и юношами до Минеи.

Когда я увидел и понял все это, дикий крик вырвался из моей груди. Я упал в обморок и наверняка свалился бы с уступа, чтобы присоединиться к Минее, если бы Капта не оттащил меня в безопасное место, как он после рассказал мне. О том, что произошло потом, я ничего не знаю, не считая рассказов Капта, так, на счастье, глубок был обморок, последовавший за тревогой, мукой и отчаянием.

Капта сказал мне, что он долго горевал над моим телом, полагая, что я умер; он плакал также и о Минсе, пока здравый смысл не вернулся к нему. Ощупав меня и обнаружив, что я жив, он решил, что должен спасти по крайней мере меня, раз уж не может ничего сделать для нее. Он увидел тела других юношей и девушек, убитых Минотавром; крабы ободрали все мясо с их костей, так что они лежали гладкие и белые на песчаном морском дне.

Потом он стал задыхаться от смрада. Поняв, что не может нести меня и кувшин с вином, он решительно выпил остатки вина и бросил пустой кувшин в воду. Это так сильно поддержало его, что он, то волоча, то неся меня, достиг медных ворот с помощью клубка, который мы разматывали по пути туда. Немного поразмыслив, он решил, что, уходя, лучше всего снова смотать его, дабы не оставлять следов нашего посещения. Кажется, при свете факела он заметил на стенах тайные знаки, несомненно, оставленные здесь Минотавром, чтобы ему было легче находить дорогу. Капта сказал мне, что он бросил в воду винный кувшин, дабы заставить Минотавра немного поразмыслить над этим, когда в следующий раз он совершит свое кровавое дело.

Занимался день, когда он вынес меня наружу. Он запер за собой дверь и положил ключ на место в дом жреца, ибо жрец и стражники все еще спали, одурманенные вином, которое я приготовил для них. Затем он отнес меня в укромное место в зарослях на берегу реки. Там он обмыл мне лицо и растирал мои руки, пока я не пришел в себя. Я не помню ничего из этого. По-видимому, я совсем обезумел и не мог говорить, поэтому он дал мне снотворное. Сознание вернулось ко мне только гораздо позже, когда мы уже приближались к городу, а он вел и поддерживал меня. С этого момента я помню все.

Не припоминаю, чтобы я тогда страдал, и моя мысль нечасто возвращалась к Минее. Она была теперь далекой тенью в моей душе, как если бы я знал ее в какой-то другой жизни. Вместо этого я размышлял о том, что критский бог мертв и что могущество Крита должно теперь клониться к упадку согласно пророчеству. Это ничуть не повергло меня в уныние, хотя критяне проявляли ко мне доброту и их радость искрилась, как морские брызги на берегу. Когда мы подошли к городу, мне стало приятно думать, что эти воздушные, изящные здания будут некогда объяты пламенем, а сладострастные возгласы перейдут в предсмертные вопли, и что золотую маску Минотавра расплющат и разделят со всей прочей добычей, и что ничего не останется от блестящего великолепия Крита. Самый остров снова погрузится в море, из которого вместе с другими чудесами глубин он когда-то поднялся.

Я думал также и о Минотавре и без всякой злобы, ибо смерть Минеи была легкой и ей не пришлось, спасаясь от чудовища, применять все приемы, которым ее обучили; она умерла раньше, чем поняла, что с ней произошло. Я размышлял о том, что Минотавр был единственным, кто знал, что бог умер и что Крит должен пасть, и я понимал, что такая тайна должна быть для него тяжким бременем. Я думал, что его задача и прежде была трудной, даже тогда, когда чудовище было еще живо и он посылал цвет своей страны в эту обитель мрака месяц за месяцем, год за годом, зная, что с жертвами там произойдет.

Нет, я не чувствовал никакой злобы. Я пел и смеялся, как сумасшедший, и все шел, опираясь на Капта. Ему нетрудно было убедить встретившихся нам друзей Минеи в том, что я все еще пьян, так долго прождав ее возвращения. Им это казалось естественным, ведь я был чужеземцем, не способным понять, какое это варварство — появляться на улице в пьяном виде средь бела дня. Наконец ему удалось взять носилки, и он отвез меня в гостиницу, где, изрядно напившись, я погрузился в долгий и глубокий сон.

Я проснулся успокоенный и с ясной головой, и прошлое казалось далеким. Я снова думал о Минотавре. Должен ли я пойти и убить его? Ведь я знал, что это не принесет никакой пользы. Сказав правду, я мог сохранить жизнь всем тем, кто еще будет тянуть жребий или кто уже вытянул его, чтобы иметь привилегию вступить в обитель бога. Но я знал, что правда — обнаженный нож в руках ребенка и он легко может обернуться против его владельца.

Поэтому как чужеземец я полагал, что критский бог не имеет отношения ко мне, а Минеи уже не было. Крабы и лангусты съедят ее гонкие кости, и она навеки опочила на песчаном дне моря. Я говорил себе, что все это было предначертано на звездах задолго до моего рождения, и это приносило мне утешение. Я сказал об этом Капта, но он ответил, что я болен и должен отдохнуть, и он запретил кому бы то ни было видеться со мной.

В это время Капта досаждал мне, ибо упорно продолжал закармливать меня, хотя я вовсе не испытывал никакого голода и желал только вина. Я страдал от беспрерывной и неутолимой жажды и успокаивался только тогда, когда напивался до того, что мир преображался в моих глазах. В такие периоды я сознавал, что все может быть не таким, каким кажется. Ибо у пьяного все двоится в глазах. Для него это истинное восприятие, даже несмотря на то что в душе он сознает, что оно ложно. А что же это, как не сама суть истины? Когда я с настойчивостью и самообладанием пытался растолковать это Капта, он не слушал и просил меня лечь, закрыть глаза и успокоиться.

Я могу теперь оценить степень моего расстройства, хотя я забыл свои мысли, поскольку вино позаботилось о том, чтобы омрачить мое сознание и затемнить мой разум. Все же думаю, что хорошее вино спасло мой рассудок и избавило меня от худшего, когда я навсегда потерял Минею, а с нею и мою веру в богов и в человечность.

Что-то исчезло во мне имеете с винными парами. Я испытал нечто вроде этого прежде, в детстве, когда увидел, как в святилище жрец Амона плюнул в лицо бога и растер его своим рукавом. Река жизни была преграждена, а ее воды разлились — разлились широким озером, поверхность которого была прекрасна, отражая звездное небо. Воткни в него палку, и вода замутится, а на дне будут только слизь и грязь.

Как-то утром, проснувшись в гостинице, я увидел Капта, который сидел в углу комнаты, тихо плача, и качал головой, обхватив ее руками. Я склонился над винным кувшином и, сделав глоток, грубо спросил:

— Чего ты ревешь, пес?

Я сказал ему:

— Убирайся прочь на свой корабль, а то я изобью тебя. По крайней мере я избавлюсь от вида твоей невыносимой физиономии и твоих вечных жалоб и причитаний.

Сказав это, я устыдился и оттолкнул винный кувшин. Горькое утешение заключалось в мысли, что хоть одно существо зависит от меня, пусть даже это всего-навсего беглый раб.

Капта ответил:

— Действительно, господин, я тоже устал от твоего беспробудного пьянства. Мертвые — мертвы, и они не возвращаются. Давай уедем отсюда, пока можем. Свое золото и серебро — все, что ты скопил за время путешествия, — ты выбросил за окно. Я не верю, что ты с твоими трясущимися руками можешь хоть кого-то лечить; ты уже не способен даже держать винный кувшин. Сначала я думал, что тебе полезно пить для успокоения души; я убеждал тебя делать это, беспрестанно распечатывая все новые кувшины, и я пил также и сам. Более того, я хвалился этим перед другими: смотрите, какой у меня хозяин! Он пьет, как гиппопотам. Он утопил в вине и золото, и серебро, не рассуждая, и очень веселится. А теперь я больше не хвалюсь, а стыжусь за моего хозяина, ибо всему есть границы, и, по-моему, ты их переходишь.

Я никогда не осужу человека, который упивается до потери сознания, и скандалит на улице, и разбивает себе голову. Это разумный обычай, который облегчает душу при разных горестях, и я часто делал то же самое. Возникающие расстройства следует лечить осмотрительно пивом и соленой рыбой, после чего человек возобновляет свою работу, как предопределили боги и правила приличия. Но ты пьешь так, как если бы каждый день был твоим последним днем, и боюсь, что ты хочешь упиться до смерти. Если такова твоя цель, то тебе было бы лучше утопиться в ванне с вином, ибо это самый быстрый способ, а также и самый приятный и не бесчестный.

Я обдумывал его слова. Я рассматривал свои руки, руки целителя, которые теперь дрожали, словно они были сами по себе и я больше не владел ими. Я думал о знании, которое я приобрел во многих странах, и видел, что избыток его был ни к чему. Это было так же глупо, как неумеренно есть и пить, как доходить до крайностей в радости и в горе.

Поэтому я сказал Капта:

— Будь по-твоему, но знай, что я уже сам понял это и не твои слова убедили меня. Они нудны, как жужжание мух в моих ушах. Я брошу на время пить и не собираюсь открывать следующий кувшин. Я привел в порядок свои мысли и намерен вернуться в Смирну.

Капта запрыгал от радости по комнате и пошел приготовляться к нашему отъезду, и в тот же день мы взошли на корабль. Гребцы погрузили в воду свои весла, и мы вышли из порта мимо десятков и сотен судов, стоявших на якоре, и мимо увешанных медными щитами военных кораблей Крита. Как только мы выбрались из гавани, капитан принес в своей каюте жертву богу моря и другим богам и приказал поднять парус. Судно накренилось и быстро пошло своим путем. За кормой остров Крит таял, как голубое облачко… тень… сон, и мы были одни на волнующейся шири океана.