1

Итак, я вступил в пору зрелости, и, когда я вернулся в Смирну, я уже не был юным. За три года странствий я побывал во многих землях и познал в них добро и зло. Морские ветры выдули винные пары из моей головы, очистили мои глаза и вернули силу моему телу. Я ел, и пил, и вел себя, как все другие, только что говорил меньше, чем они, и был даже более одинок, чем прежде. Одиночество — удел некоторых людей, удел зрелых лет, но я был одинок с детства, чужой в мире с тех пор, как тростниковая лодка принесла меня к фиванскому берегу. Мне не нужно было приспосабливаться к одиночеству, как другим, поскольку с самого начала оно было для меня приютом и убежищем во тьме.

Но, когда я стоял на носу корабля среди зеленых катящихся волн и ветер очищал мою голову от безумия, я видел вдали два зеленых глаза, подобных лунным бликам на воде; я слышал звонкий смех Минеи и видел, как она танцует на хлебных токах вдоль дорог Вавилона в своем поношенном платье, юная и стройная, как тростинка. И ее образ не мучил меня, а скорее причинял мне сладостную боль, подобную той, которую испытывает человек, пробуждаясь ото сна более сладостного, чем жизнь. Думая о Минее, я радовался, что знал ее, и не хотел бы потерять ни одного отпущенного нам часа, понимая, что без нее я не был бы самим собой. Фигура на носу судна была из твердого раскрашенного дерева, но лицо у нее было женское. Когда я стоял рядом с ней, лицом к ветру, я сильно ощущал свою зрелость и ясно сознавал, что в моей жизни будет еще много женщин, поскольку одинокому человеку неуютно лежать одному каждую ночь. Все же я думал, что для меня все эти женщины будут всего лишь раскрашенными деревянными фигурками и что когда в темноте мы будем вместе, я стану искать в них только Минею — только сияние луны, теплоту стройного тела, благоухание кипарисов, которые напомнят мне Минею. Так, стоя у фигуры на носу корабля, я попрощался с ней. Мой дом в Смирне все еще стоял, хотя ставни разломали воры. Они забрали все, что стоило взять из тех пожитков, которые я не оставил на попечение купцов. Поскольку меня так долго не было, мои соседи стали использовать пространство перед моим домом как свалку для мусора и отхожее место, зловоние которого было весьма отвратительным. Крысы поспешно удирали по полу, когда я входил в мои комнаты и срывал паутину с дверных косяков.

Соседи не обрадовались мне. Они отводили глаза и говорили друг другу:

— Он египтянин, а все зло идет из Египта.

Поэтому я сначала пошел в гостиницу, приказав Капта привести дом в порядок, чтобы я вновь мог поселиться там; затем я посетил дома купцов, в которых оставил свои деньга. После трехлетнего путешествия я вернулся бедняком, ибо, кроме моих собственных денег, растратил и те, что дал мне Хоремхеб, — главным образом на жрецов Вавилона и ради Минеи.

Богатые судовладельцы удивились, увидев меня. У них даже вытянулись носы, и они задумчиво поглаживали свои бороды, ибо мое длительное отсутствие позволило им думать, что мое богатство принадлежит теперь им. Однако они дали мне полный отчет, и хотя некоторые корабли погибли и я потерял из-за этого свою долю, все же другие сделки оказались чрезвычайно выгодными. Когда были уплачены все подати, оказалось, что теперь я стал богаче, чем до отъезда, и мне не приходилось заботиться о средствах к существованию в Смирне.

Тем не менее судовладельцы приглашали меня к себе, угощали вином и медовыми пряниками и с грустным видом говорили:

— Синухе, доктор! Ты наш друг, но хотя мы рады торговать с Египтом, нам неприятно видеть, как египтяне проникают к нам. Народ ропщет и сильно недоволен данью, которую должен платить фараону. Недавно египтян закидывали камнями на улицах, дохлых свиней подкладывали в их храмы, и наши люди не хотят показываться в их обществе. Ты, Синухе, наш друг, и мы очень уважаем тебя за твое искусство исцелять, которое мы еще помним. Поэтому мы хотели бы все разъяснить тебе, чтобы ты, таким образом, мог действовать с осторожностью.

Их слова ошеломили меня, поскольку до моего отъезда люди соперничали между собой, стараясь снискать благосклонность египтян, и приглашали их в свои дома. Как сирийские обычаи были приняты в Фивах, так же и здесь, в Смирне, люди следовали египетской моде. Все же Капта подтвердил их слова, когда в величайшем негодовании пришел ко мне в гостиницу:

— Злой дух, несомненно, вселился в этих людей, ибо они ведут себя, как бешеные собаки, притворяясь, что не знают египетского языка. Увидев, что я египтянин, они выбросили меня из таверны, куда я зашел промочить пересохшую глотку. Они кричали мне вслед ругательства, и дети закидали меня дерьмом. Тогда я пошел в другую таверну, ибо моя глотка пересохла, как солома, и я жаждал крепкого сирийского пива. Но здесь я не проронил ни звука, что мне очень трудно, как тебе известно. Однако я был осторожен и вместе с другими погрузил в пиво свой тростник в молчании и слушал, о чем они говорили. Они говорили, что Смирна была единственным свободным городом, никому не платящим дани, и что они не желают больше, чтобы их дети рождались рабами фараона. Другие сирийские города тоже когда-то были свободными, и поэтому всех египтян нужно избить и прогнать прочь — это долг каждого, кто любит свободу и кому надоело быть рабом фараона. Таков был этот вздор, хотя хорошо известно, что покровительство Египта более выгодно для Сирии, чем для него самого. Если предоставить их самим себе, то города Сирии будут походить на диких кошек в мешке, которые рвут и царапают друг друга, к большому ущербу для земледелия и торговли. Эти люди хвалились своим могуществом и говорили о каком-то союзе между их городами. Так как я египтянин, их разговоры вызвали у меня отвращение, и, как только хозяин отвернулся, я вышел, не заплатив, и сломал тростинку для питья.

Мне не пришлось много ходить по городу, чтобы проверить правдивость слов Капта. Никто не досаждал мне, ибо я научился носить сирийские одежды, но те, кто знал меня прежде, отворачивались при встрече, а прочие египтяне ходили по городу под охраной. Даже несмотря на это, люди насмехались над ними и бросали в них гнилые фрукты и рыбу. Однако я не испытывал никакого беспокойства. Несомненно, жители Смирны были раздражены новыми налогами, и подобные беспорядки должны были скоро прекратиться, поскольку Сирии было столько же пользы от Египта, как и Египту от Сирии. Я не думал, что приморские города могли долго продержаться без египетского зерна.

В моем доме установился порядок, и я принимал пациентов и лечил их, как прежде. И, как прежде, они приходили ко мне, ибо больному и страдающему безразлична национальность врача, а важно лишь его искусство.

Однако они спорили со мной, говоря:

— Скажи нам, египтянин, справедливо ли, что Египет вымогает у нас дань, использует нас и жиреет на нашей нищете, как пиявка, высасывающая кровь? Справедливо ли, что мы не можем восстановить наши стены и башни, раз мы этого делаем и охотно берем на себя эти расходы? Наши собственные советники достаточно сведущи, чтобы править нами хорошо и справедливо, и Египту незачем вмешиваться в коронование наших правителей или в наше судопроизводство. Клянемся Ваалом, если бы не египтяне, мы бы процветали и преуспевали. Они для нас, как саранча, и ваш фараон навязывает нам теперь нового бога, чтобы мы лишились благосклонности нашего собственного.

Не желая перебраниваться с ними, я говорил:

— Против кого хотите вы воздвигать свои стены и башни, если не против Египта? Ведь несомненная истина, что ваш город был свободен без своих стен в пору ваших великих прадедов, но вы проливали кровь и довели себя до обнищания своими бесчисленными войнами с соседями, которых вы все еще ненавидите, тогда как ваши цари были известными деспотами и при них не были в безопасности ни богатые, ни бедные. Теперь вас защищают от врагов мечи и копья Египта, а египетские законы охраняют права как богатых, так и бедных.

Но это приводило их в ярость, их глаза краснели и ноздри трепетали, когда они возражали:

— Египетские законы гнусны нам, а их боги внушают нам отвращение. Что из того, что наши правители были деспотичны и несправедливы, чему мы не верим! Они были нашими собственными правителями, и наши сердца подсказывают нам, что несправедливость в свободной стране лучше, чем справедливость в стране порабощенной.

Я сказал:

— Я не вижу у вас никаких признаков рабства; скорее вы толстеете и хвалитесь богатством, нажитым благодаря египетской глупости. Будь вы свободны, вы грабили бы корабли друг друга и рубили бы друг у друга фруктовые деревья. При поездках в глубь страны ваша жизнь была бы в большей опасности.

Но они не желали слушать. Они бросали свои подарки и уходили, говоря:

— В душе ты египтянин, хотя и носишь сирийские одежды. Каждый египтянин — угнетатель и злодей, и хорош только мертвый египтянин.

Поэтому мне было теперь не по себе в Смирне. Я начал собирать все принадлежавшее мне, чтобы приготовиться к отъезду. Я должен был отправиться в Египет, согласно моему обещанию встретиться с Хоремхебом и рассказать ему обо всем, что видел. Но я не очень спешил, ибо душа моя замирала при мысли о том, что я вновь напьюсь воды из Нила, а время так и бежало.

Однажды вечером я возвращался в темноте из храма Иштар, который я иногда посещал, как страждущий от жажды человек напьется из любого источника, чтобы подкрепить свои силы. Вдоль стены навстречу мне шли какие-то люди, переговариваясь между собой:

— Да ведь это египтянин! Позволим ли мы обрезанному спать с нашими девушками и осквернять наш храм?

Я сказал:

— Ваших девушек, которых я бы назвал более подходящим именем, не интересует ни раса, ни человек. Они оценивают свои услуги на вес золота, которое водится в кошельке у мужчины. Я не ссорился с ними из-за этого, поскольку таков мой обычай наслаждаться с ними, и я намерен так поступать и впредь, когда мне захочется.

Тогда они закрыли лица плащами и бросились на меня, повалили меня на землю, били меня головой об стену, пока я не решил, что мне пришло время умереть. Но, когда они стали грабить меня и срывать с меня одежду, чтобы затем бросить меня в порт, один из них взглянул на мое лицо и сказал:

— Не Синухе ли это, египетский доктор и друг царя Азиру?

Я подтвердил это и поклялся, что убью их и кину их трупы собакам. У меня очень болела голова, и от злости я даже не испугался. Они освободили меня, отдали мою одежду и убежали, закрывая лица плащами. Я не мог понять, почему они так поступили, ибо при их силе они могли не обращать внимания на мои угрозы.

 

2

Спустя несколько дней к моей двери подъехал на коне гонец необычного вида, ибо египтянин никогда не путешествует верхом, а сириец — очень редко. Главным образом на лошадях ездят разбойники, совершающие набеги в пустыне; их кони — рослые непокорные создания, которые лягаются и кусаются, когда на них садятся, сбрасывают наездника и ведут себя совершенно по-другому, чем ослы, с которыми легко справиться. Этот человек подъехал верхом к моей двери на взмыленном, тяжело дышавшем животном, изо рта которого струилась кровь. Судя по одежде, он приехал с холмов, из страны овечьих пастбищ, и по лицу его было видно, что он очень возбужден.

Он бросился ко мне и, едва успев поздороваться, закричал мне в волнении:

— Вызови носилки, Синухе, и быстрее следуй за мной. Я приехал из страны Амурру, царь которой Азиру послал меня за тобой. Его сын болен, и никто не знает, что с мальчиком. Царь свирепствует, как лев в пустыне, и ломает кости каждому, кто приблизится. Поэтому возьми свой ящик с лекарствами и немедленно следуй за мной, или я отрежу тебе голову и вышвырну ее на улицу.

— Моя отрезанная голова мало помогла бы царю. Но я прощаю твою настойчивость и последую за тобой — не из-за твоих угроз, а потому, что царь Азиру мой друг и я должен помочь ему.

Я велел Капта сходить за носилками и последовал за гонцом, радуясь в душе. Я был так одинок, что мне приятно было встретить даже Азиру, которому я когда-то позолотил зубы. Но я уже не был больше так счастлив, когда мы подошли ко входу в ущелье, ибо тогда меня и мой ящик с лекарствами водрузили на повозку и помчали на диких лошадях. Мы неслись по камням и через скалы, и я боялся, что у меня будут переломаны руки и ноги, и пронзительно кричал от страха. Мой спутник на своем усталом коне остался далеко позади, и я надеялся, что он, может быть, сломает себе шею.

По другую сторону хребта меня перетащили из одной повозки в другую, запряженную свежими лошадьми. Я толком не мог разобрать, стою ли я на ногах или на голове, только покрикивал на возниц: «Мерзавцы! Негодяи! Навозные жуки!» и бил их по спине кулаками, когда мы выезжали на более ровное пространство; но я уже не так крепко цеплялся за края повозки. Они не обращали на меня внимания, только дергали вожжи и щелкали хлыстом так, что мы подскакивали на камнях, и я думал, что отлетят колеса.

Наше путешествие в Амурру было, таким образом, недолгим, и перед заходом солнца мы прибыли в город, окруженный заново построенными очень высокими стенами. Их охраняли солдаты со щитами, но ворота были открыты для нас. Мы проехали по городу, сопровождаемые ослиными криками и воплями женщин и детей, а корзины с фруктами взлетали в воздух и бесчисленные кувшины были раздавлены под колесами, ибо возницы по пути не обращали ни на что внимания.

Когда меня вытащили из повозки, я качался как пьяный. Возницы за руки втащили меня в дом, а рабы следовали за нами с моим медицинским ящиком. Мы только дошли до наружной стены, увешанной щитами, кирасами и копьями, и тут с нами столкнулся Азиру, ревущий, как раненый слон. Он разрывал свои одежды, посыпал голову пеплом и до крови царапал лицо ногтями.

Азиру горячо меня обнял, зарыдал и сказал:

— Исцели моего сына, Синухе, исцели его, и все, что принадлежит мне, станет твоим.

Я ответил:

— Позволь мне сначала взглянуть на твоего сына, чтобы выяснить, смогу ли я исцелить ею.

Он быстро повел меня в большую комнату, нагретую жаровней, несмотря на то что стояло лето. Внутри воздух был душный. Посреди комнаты стояла колыбель, а в ней лежал младенец, которому не было и года; он был закутан в шерстяные одеяла. Он так пронзительно кричал, что лицо его стало иссиня-черным и пот каплями выступил у него на лбу. Хотя он и был еще так мал, у него были густые черные волосы, как и у его отца. Я не видел, что ею так беспокоило. Если бы он умирал, он не мог бы орать так громко. На полу рядом с колыбелью лежала Кефтью, женщина, которую я некогда подарил Азиру. Она стола толще и белее, чем прежде, и ее огромное тело тряслось, когда она от горя билась головой об пол, и сетовала, и пронзительно кричала. Из углов комнаты доносились вопли рабов и кормилиц, лица которых распухли и посинели от побоев Азиру, поскольку они не могли вылечить его сына.

— Не падай духом, Азиру! — сказал я. — Твой сын не умирает, но я должен помыться перед тем, как обследовать его. И убери отсюда эту проклятую жаровню, пока мы все не задохнулись!

Кефтью быстро приподняла голову и сказала в испуге:

— Ребенок может простудиться! — Ее глаза задержались на мне. Тогда она улыбнулась, села, привела в порядок волосы и одежду и спросила: — Синухе, это ты?

Но Азиру ломал руки и стонал:

— Мальчик не может ничего есть, его рвет, и тело его горит. Уже три дня, как он ничего не ел, только плачет так, что мое сердце разрывается, когда я слышу его.

Я приказал ему прогнать кормилиц и рабынь, и он кротко подчинился мне, совершенно забыв о своем величии. Помывшись, я развернул шерстяные покрывала ребенка и вынул его, затем открыл ставни, так что комната освежилась прохладным вечерним воздухом. Ребенок тотчас же притих. Его крик прекратился, и он задрыгал своими толстыми ножками. Я щупал его тельце и животик, пока мне кое-что не пришло в голову, и я засунул ему в рот свой палец. Мое предположение оправдалось: первый зуб, как жемчужина, показался у него во рту.

Тогда я гневно воскликнул:

— Азиру! Стоило ли из-за этого твоим диким лошадям тащить сюда самого умного врача в Смирне? Твой ребенок ничем не болен — он только беспокойный и раздражительный, как и его отец. Может быть, у него и был небольшой жар, но сейчас он спал. Если его рвет, то потому, что у него есть здоровый инстинкт самосохранения, ибо его перекормили жирным молоком. Уже пришло время Кефтью отнять его от груди и приучить его к настоящей пище, или он скоро откусит соски своей матери. Вы должны знать, что ваш сын капризничает из-за того, что у него прорезался первый зуб, а если вы не верите мне, то посмотрите сами.

Я открыл рот ребенка и показал Азиру зуб. Он разразился диким ликованием, захлопал в ладоши и стал плясать по комнате, пока пол не задрожал под ним. Я показал зуб также и Кефтью, и она поклялась, что никогда не видала во рту ребенка такого прекрасного зуба. Когда она хотела снова закутать ребенка в шерстяные вещи, я запретил ей это и завернул его в легкое полотно, чтобы он не продрог от прохладного вечернего воздуха.

Азиру все плясал, топал ногами, пел своим хриплым голосом и вовсе не был смущен тем, что затащил меня в такую даль. Он настаивал, чтобы зуб его сына показали придворным и командирам. Даже стражников со стен позвали поглядеть на него. Они теснились возле колыбели, бряцая копьями и щитами, восхищались ребенком и старались запихнуть свои грязные пальцы ему в рот, чтобы пощупать зуб, пока я не выгнал их всех из комнаты, приказав Азиру помнить о своем достоинстве и сдерживать себя.

У Азиру был глуповатый вид; он сказал:

— В самом деле, я забылся и наделал лишнего шуму. Много ночей я лежал без сна с болящим сердцем у этой колыбели. Но ты должен понять, что это мой сын, мой первенец, мой принц, мое сокровище, зеница моего ока, мой львенок, который когда-нибудь наденет корону Амурру и будет править многими. По правде, я собираюсь сделать эту страну огромной, такой, какую стоит унаследовать, чтобы он принял ее и восхвалил имя своего отца. Синухе, Синухе, ты не знаешь, как я благодарен тебе за то, что ты снял этот камень с моего сердца! Ты должен признаться, что никогда не видел такого красивого ребенка, даже во всех твоих путешествиях. Взгляни на его волосы — на темную гриву льва — и скажи мне, видел ли ты когда-нибудь прежде такие волосы у такого маленького ребенка? Ты сам сказал, что его зуб, как жемчужина — прекрасная и сияющая, а посмотри на его руки и ноги!

Я так устал от его болтовни, что просил его убраться подальше вместе с его ребенком. Я сказал ему, что мои ноги болят от ужасной езды, так что даже теперь я не уверен, не стою ли я вниз головой. Но он успокаивал меня, обняв за плечи; он предложил мне самую разную пищу на серебряных блюдах, жареную баранину и рис, сваренный в жире, а также вино в золотом кубке. Я подкрепился и простил его.

Я остался погостить у него на несколько дней. Он дал мне щедрые подарки и много золота и серебра; его богатство очень увеличилось с тех пор, как мы не виделись. Каким образом разбогатела его бедная страна, он не сказал мне, но украдкой смеялся и говорил, что жена, которую я подарил ему, принесла ему счастье. Кефтью была тоже радушна и оказывала мне знаки уважения, безусловно, вспоминая палку, которой я так часто проверял прочность ее кожи. Она сопровождала меня повсюду, раскачиваясь, позвякивая своими безделушками, нежно поглядывая на меня и лаская меня улыбкой. Азиру пылал к ней такой горячей любовью, что редко посещал других своих жен, и то только из учтивости. Они были дочерьми вождей разных племен, с которыми таким образом он благоразумно обеспечил союз.

Я так много путешествовал и видел так много стран, что у него возникло желание похвастать своим могуществом. Он рассказывал мне много такого, о чем впоследствии мог бы пожалеть. Так я узнал, что люди, которые напали на меня в Смирне и хотели бросить меня в порт, были смутьянами, посланными им, и это они сообщили ему, что я снова в Смирне.

Он сожалел о том, что случилось, но добавил:

— Поистине много египетских черепов будет пробито и много египетских солдат будет брошено в смирненский порт, прежде чем Библос, Сидон и Газа узнают, что египтяне тоже уязвимы, что у них так же течет кровь и они умирают, когда им протыкают шкуру. Сирийские купцы слишком осторожны, правители трусливы, а люди медлительны, как быки. Нужен сильный человек, чтобы возглавить их и показать им, в чем их выгода.

Я спросил его:

— Зачем это нужно, Азиру, и за что ты так ненавидишь египтян?

Он погладил с хитрой улыбкой свою курчавую голову и ответил:

— Кто говорит, что я ненавижу их, Синухе? Я не питаю к тебе ненависти. Я вырос в золотом дворце фараона так же, как и мой отец, и все другие египетские принцы. Там я узнал, что в глазах образованных людей все люди равны. Нет народа, который был бы более храбр или малодушен, более жесток или сострадателен, порочен или добродетелен, чем другой. У всех наций есть герои и трусы, честные люди и обманщики — и это относится как к Сирии, так и к Египту. Правители поэтому ни к кому не испытывают ненависти и не делают никакого различия между народами, но ненависть — великая сила в руках правителя! Она обладает большим могуществом, чем оружие, ибо без ненависти ни одна рука не возьмется за оружие. Поэтому я делаю все возможное, чтобы разжечь ненависть между Сирией и Египтом, и я буду раздувать это пламя, пока оно не вспыхнет огнем, который истребит верховную власть Египта в Сирии. Все города, все народы Сирии должны узнать, что египтяне более низки, трусливы и жестоки, более развращены, жадны и неблагодарны, чем сирийцы. Они должны плеваться при упоминании о них, считать их узурпаторами, угнетателями, кровопийцами, мучителями и растлителями детей, — и тогда их ненависть сдвинет горы.

— Но ведь ты сам сказал, что все это ложь.

Пожав плечами, он простер руки и ответил:

— Что такое истина, Синухе? Когда эта истина прочно войдет в их кровь и плоть, тогда они поклянутся всеми своими богами, что это единственная истина, и не поверят никому, кто утверждает обратное. Они будут убеждены, что они сильнее, храбрее и справедливее всех людей на свете. Они будут считать, что их любовь к свободе сильнее страха смерти, голода и лишений, и они будут готовы заплатить за нее любую цену. Я научу их этому. Многие уже верят в это, и каждый, кто верит, обратит других в свою веру, пока новая истина не вспыхнет пожаром во всей Сирии. Истинно также и то, что Египет некогда добыл Сирию огнем и мечом.

— Что это за свобода, о которой ты говоришь? — спросил я, страшась его разговоров насчет Египта.

Он снова поднял руки и ласково улыбнулся.

— Свобода — слово, имеющее много значений; одни подразумевают под ней одно, другие — другое, но это совершенно неважно, поскольку она недостижима. Многое нужно, чтобы достичь свободы. Когда она завоевана, безопаснее не делиться ею, а хранить ее для себя. Думаю, что страну Амурру когда-нибудь назовут колыбелью свободы. Народ, верящий всему, что говорят, подобен гурту скота, который можно прогнать палкой через ворота, или стаду баранов, идущих за вожаком, не раздумывая о том, куда он бежит. И, может быть, именно я прогоню скот и поведу баранов.

— У тебя действительно бараньи мозги, раз ты говоришь такие рискованные вещи. Если бы фараон услышал это, он направил бы против тебя свои колесницы и копья. Он разрушит твои стены и повесит тебя и твоего сына вниз головой на носу своего военного корабля, когда вернется в Фивы.

Азиру только улыбнулся.

— Не думаю, что мне угрожает какая-то опасность со стороны фараона, ибо я получил символ жизни из его рук и воздвиг храм его богу. Он верит в меня больше, чем в кого-либо еще в Сирии, больше, чем в своих собственных посланников или начальников гарнизонов, которые поклоняются Амону. А теперь покажу тебе нечто очень занимательное.

Он повел меня к городским стенам и показал мне высохшее обнаженное тело, повешенное за пятки; на нем кишели мухи.

— Смотри внимательно, — сказал он, — и ты увидишь, что этот человек обрезан; он действительно египтянин. Он был у фараона сборщиком налогов, и у него хватило наглости явиться сюда, чтобы выяснить, почему я задолжал за год или за два с уплатой своей дани. Мои солдаты хорошо позабавились с ним перед тем, как повесить его на стене за его дерзость. Этим я добился того, что у египтян не стало охоты проезжать через страну Амурру даже большими группами, и купцы предпочитают платить пошлину мне, а не им. Ты поймешь смысл этого, когда я скажу тебе, что Мегиддо находится под моим владычеством, подчиняясь мне, а не египетскому гарнизону, который стоит, съежившись от страха, в своей крепости и не осмеливается выходить на улицы города.

— Да падет кровь этого несчастного на твою голову! — сказал я в ужасе. — Тебя ждет страшное возмездие, когда узнают об этом деянии, ибо в Египте можно шутить с кем угодно, кроме сборщиков налогов.

Я пытался объяснить ему, что у него ложное представление о богатстве и могуществе Египта, и предостерегал его от самодовольства. Даже кожаный мешок раздуется, если его наполнить воздухом, и, однако же, он сплющится, если его проколоть. Но Азиру только смеялся и сверкал своими золотыми зубами, затем приказал принести побольше жареной баранины на тяжелых серебряных блюдах, словно для того, чтобы показать свое богатство.

В его комнате было полно глиняных табличек, ибо гонцы доставляли ему сведения из всех городов Сирии. Он получал таблички также и от царя хеттов, и из Вавилона, чем он не мог не похвастать, хотя и не позволил мне взглянуть на их содержание. Ему было очень любопытно услышать от меня о стране хеттов, но я понимал, что он знает о ней столько же, сколько и я. Хеттские посланники посещали его и беседовали с его воинами и военачальниками.

Поняв это, я сказал:

— Лев и шакал могут заключить соглашение, чтобы охотиться за одной и той же добычей, но видел ли ты когда-нибудь, чтобы лучшие куски выпадали на долю шакала?

Он только смеялся.

— Велика моя жажда знания, и подобно тебе я пытаюсь узнать новое, хотя государственные дела мешают мне путешествовать, как это делаешь ты, ибо на тебе не лежит ответственность и ты свободен, как птица в небе. Поэтому что дурного, если хеттские командиры учат моих военачальников искусству войны? У них есть новое оружие и опыт, которого нам недостает. Это может быть только полезно для фараона, потому что если когда-нибудь начнется война, — ну что ж, Сирия долго была щитом для фараона, и часто окровавленным щитом. Вот это-то мы и припомним, когда дойдет до сведения счетов.

Когда он заговорил о войне, я вспомнил Хоремхеба и сказал:

— Я слишком долго пользовался твоим гостеприимством и должен теперь вернуться в Смирну, если ты предоставишь в мое распоряжение носилки. Никогда я не взойду вновь ни в одну из твоих ужасных повозок. Я предпочел бы, чтобы меня сразу забили до смерти палками. Смирна стала пустыней для меня, и, несомненно, я слишком долго сосал кровь из нищей, обездоленной Сирии. Я собираюсь отплыть в Египет. Мы, может быть, не скоро встретимся, возможно, никогда, ибо мне сладостна память о нильской воде. Кто знает, не останусь ли я пить ее, поскольку я видел достаточно зла в мире и также узнал кое-что об этом от тебя.

Азиру возразил:

— Никто не знает, что будет завтра. Катящиеся камни не обрастают мхом, а беспокойство, светящееся в твоих глазах, не даст тебе долго засидеться на одном месте.

Мы расстались друзьями; он дал мне носилки, и его воины сопровождали меня обратно в Сирию, чтобы я не подвергся насилию как египтянин.

У ворот Смирны над моей головой стрелой промчалась ласточка; я встревожился, и уличные камни обжигали мне ноги. Дойдя до дома, я сказал Капта:

— Собери наши пожитки и продай этот дом. Мы отправляемся в Египет.

 

3

Незачем описывать наше путешествие, которое теперь кажется мне тенью или беспокойным сном. Когда я наконец ступил на борт судна, которое должно было доставить меня в Фивы, город моего детства, такое сильное безграничное томление переполнило мою душу, что я не мог ни стоять, ни лежать, а шагал взад и вперед по переполненной палубе среди свернутых циновок и тюков с товарами. Запах Сирии преследовал меня, и каждый проходящий день усиливал мое нетерпение увидеть вместо скалистого побережья некую равнинную страну, зеленую от зарослей тростника. Когда наше судно простаивало целыми днями на пристанях прибрежных городов, я приходил в такое смятение, что не мог осматривать эти места и собирать сведения; рев ослов на берегу, выкрики рыбных торговцев и разноголосица чужеземной речи сливались в моих ушах в шум, неотличимый от шума моря.

Весна снова пришла в долины Сирии. Видимые на некотором расстоянии от берега холмы были красными, как вино, и по вечерам пенящийся у берегов прибой сиял жемчужной зеленью. Жрецы Ваала создавали назойливую суматоху в узких переулках. Они до крови резали себе лица кремневыми ножами, тогда как растрепанные женщины с горящими глазами следовали за жрецами, толкая перед собой деревянные тачки. Но все это я видел много раз прежде; их образ жизни, чуждый мне, и зверское неистовство были мне отвратительны, а перед моими глазами проплывал неясный образ моей родины. При этом я думал, что сердце мое закалилось, что я уже приспособился ко всяким обычаям и всяким религиям, что я понимаю людей с любым цветом лица и никого не презираю, и что моя цель — собирать знания. Однако сознание того, что я нахожусь на пути в Северную Землю, охватило живительным огнем мое сердце.

Я отбросил мысли о чужом так же, как и чужие одежды, и снова стал египтянином. Я тосковал о запахе жареной рыбы в сумерках на узких фиванских улицах, где женщины разводили огонь для приготовления еды перед глиняными хижинами. Я стосковался по вкусу египетского вина и по нильской воде с ее запахом плодородного ила. Я тосковал о шелесте папирусного тростника на легком вечернем ветру, о чашечке лотоса, раскрывающейся на берегу, о письменах в храмах, о цветных колоннах с их вечными идолами и о запахе курений между колоннами. Таким глупым было мое сердце.

Я был на пути домой, хотя у меня не было дома и я был чужим на всем белом свете. Я ехал домой, и воспоминания не терзали меня больше. Время и знания словно присыпали песком эту горечь. Я не чувствовал ни скорби, ни стыда; только безудержное томление сжимало мне сердце.

Позади нас оставалась сирийская земля, богатая, плодородная, кипящая ненавистью и беспокойством. Гребцы гнали вперед наше судно, оно проскользнуло мимо красных берегов Синая, и ветры пустыни обжигали и сушили наши лица, хотя была весна. Потом наступило утро, когда море стало желтым и вдали показалась земля, похожая на узкую зеленую ленту Матросы спустили кувшин и вытащили в нем воду уже не соленую; это была нильская вода, и у нее был привкус египетского ила. Ни одно вино не было так сладостно для меня, как эта грязная вода, зачерпнутая так далеко от земли.

Капта сказал:

— Вода всегда остается водой, даже в Ниле. Потерпи, господин, пока мы найдем настоящую таверну, где такое чистое и пенистое пиво, что человеку не нужно втягивать его через соломинку, дабы не проглотить шелуху от зерна. Тогда и только тогда я буду знать, что я дома.

Его безбожная болтовня действовала мне на нервы, и я сказал:

— Кто был рабом, тот рабом и останется, даже если его одежда из тонкой шерсти. Потерпи, Капта, пока я найду гибкий прут — такой, какой можно срезать только в тростниковых зарослях Нила, и тогда ты действительно поймешь, что ты дома.

Он не обиделся, но его глаз наполнился слезами, щеки задрожали, и он склонился передо мной, вытянув вперед руки.

— Поистине, господин, у тебя есть дар находить подходящее слово в нужный момент, ибо я уже позабыл, как сладостна ласка тонкого прута для ног и зада. Ах, господин мой Синухе, я бы желал, чтобы ты тоже мог испытать, как и я, это ощущение. Это лучше воды или пива, лучше курений, лучше дикой утки в камышах — это красноречиво говорит о жизни в Египте, где каждый занимает надлежащее ему место и ничего не изменяется. Не удивляйся, если я плачу от волнения, ибо лишь теперь я чувствую, что возвращаюсь домой после того, как увидел много чуждого, непонятного и достойного презрения. О, благословенный прут, ставящий каждого на свое место и разрешающий все проблемы, нет ничего, подобного тебе!

Он немного всплакнул, а затем отправился смазывать скарабея, но я заметил, что он больше не употребляет такого хорошего масла, как прежде. Земля приближалась, и он, несомненно, воображал, что теперь в Египте ему будет достаточно его собственной природной хитрости.

Когда мы стали на якорь в огромной гавани Нижнего Царства, я впервые понял, что устал от ярких красок, пышных одежд, курчавых бород и толстых тел. Узкие бедра носильщиков, их набедренные повязки, выбритые подбородки, их речь — речь Нижнего Царства, запах их пота, речного ила, тростника и порта — все отличалось от Сирии, все было привычным.

Сирийские одежды, которые я носил, начали раздражать и стеснять меня. Закончив дела с портовыми чиновниками и подписав свое имя на множестве бумаг, я тотчас же отправился покупать новую одежду. После такого обилия шерсти тонкое полотно было сладко для кожи. Но Капта решил остаться сирийцем, ибо опасался, что его имя все еще значится в списке беглых рабов, хотя он и получил от смирненских властей глиняную табличку, удостоверяющую, что он родился рабом в Сирии, где я законно купил его.

Потом мы погрузились вместе с нашими пожитками на речное судно, чтобы продолжить наше путешествие вверх по Нилу. Проходили дни, и мы все больше погружались в жизнь Египта. По обеим сторонам реки лежали подсыхающие поля, где медлительные быки тащили деревянные плуги и работники шли по борозде с опущенными головами, сея зерно. Ласточки носились, беспокойно щебеча, над медленно текущей водой и илом, в котором они вскоре должны были исчезнуть на время летнего зноя. Изогнутые пальмы тянулись вдоль берегов, и в тени высоких сикоморов теснились низкие сельские хижины. Судно приставало в больших и маленьких городах, и не было в порту таверны, куда не забегал бы Капта, чтобы промочить горло египетским пивом, похвастаться и рассказать фантастические истории о своих странствиях и моем искусстве, тогда как его аудитория, состоящая из портовых рабочих, слушала, хохотала, шутила и призывала богов.

Так я вновь увидел вершины трех холмов на фоне восточного неба — вечных стражей Фив. Дома стояли теперь ближе друг к другу, бедные селения уступили место богатым предместьям, пока городские стены не поднялись, как холмы. Я видел крышу огромного храма и его колонны, бесчисленные постройки вокруг него и священное озеро. Город Мертвых простирался к западу до холмов. Храм сиял белизной на фоне желтых склонов, и ряды колонн в храме великой царицы все еще сохраняли изображения цветущих деревьев. За холмами лежала запретная долина со змеями и скорпионами, где в песке, у входа в гробницу великого фараона, навеки упокоились высохшие тела моих родителей, Сенмута и Кипы. Еще дальше к югу вдоль берега поднимался воздушным золотом дворец фараона, смутно различимый среди его стен и садов. Я хотел знать, обитает ли здесь мой друг Хоремхеб.

Судно подошло к хорошо мне знакомому каменному причалу. Ничто не изменилось, и через несколько улиц находилось то место, где я провел детство, не представляя себе, что некогда мне предстоит погубить жизнь моих родителей. Песок времени, который занес эти горькие воспоминания, слегка зашевелился. Я жаждал спрятаться и закрыть лицо и не испытывал никакой радости, хотя снова слышал шум большого города, а торопливая и беспокойная людская суета доносила до меня лихорадочный пульс Фив. Я не строил никаких планов относительно моего возвращения, решив, что все будет зависеть от моей встречи с Хоремхебом и его положения при дворе. Но, едва мои ноги коснулись камней причала, в моей голове зародился план, не обещающий ни славы, ни богатства, ни щедрых даров за все накопленные мною знания, как это прежде бывало в моих мечтах, но безвестную, простую жизнь среди бедных пациентов. Все же я преисполнился странной безмятежности, увидев явственно свое будущее. Это решение, этот сокровенный плод опыта, невидимо созрело во мне Когда меня окружил шум Фив и мои ноги коснулись раскаленных камней верфи, я снова стал ребенком, наблюдающим с серьезностью и любопытством в глазах за работой моего отца Сенмута среди больных.

Я прогнал носильщиков, которые шумно докучали мне, ссорясь друг с другом, и сказал Капта.

— Оставь наши вещи на судне и поторопись купить мне дом, все равно какой, дом близ порта, в бедной части города, возле того места, где стоял дом моего отца до того, как его снесли. Поспеши, чтобы я мог сегодня же поселиться там, а завтра начать работать.

У Капта отвисла челюсть, и лицо его напоминало бессмысленную маску. Он воображал, что мы поселимся в лучшей гостинице и что рабы будут готовы к услугам. Все же на этот раз он не произнес ни слова протеста, только взглянул мне в лицо, закрыл рот и ушел с поникшей головой.

В этот вечер я вошел в дом в бедной части города, который прежде принадлежал медеплавильщику. Мои вещи перевезли туда же, и там я расстелил свою циновку на земляном полу. Огонь горел в очагах перед хижинами бедняков, и запах жареной рыбы плыл над грязными, несчастными, больными кварталами. Потом зажглись светильники над дверями увеселительных заведений, и сирийская музыка нестройными звуками полилась из таверн, сливаясь с криками подвыпивших матросов, и небо над Фивами сияло красными отблесками от бесчисленных светильников в центре города. Я прошел из конца в конец много чужих дорог, набираясь мудрости и вечно убегая от себя, и пришел домой.

 

4

На следующее утро я сказал Капта:

— Найди мне врачебную вывеску, чтобы поместить ее над моей дверью, простую вывеску без украшений и не раскрашенную. И кто бы ни спрашивал меня, не говори ничего о моей славе или дарованиях, но только что врач Синухе принимает пациентов, как богатых, так и бедных, и требует лишь такого вознаграждения, какое позволяют им средства.

— Бедный народ? — повторил Капта в искреннем ужасе. — Не болен ли ты, господин? Не пил ли ты болотную воду, не ужалил ли тебя скорпион?

— Делай так, как я приказал, если желаешь остаться со мной. Если этот простой дом тебе не по душе и если запах бедности оскорбляет твой нежный сирийский нос, ты волен уйти и отправиться куда тебе вздумается. Полагаю, ты украл у меня достаточно для того, чтобы купить себе собственный дом и взять жену, если ты этого пожелаешь. Я не буду препятствовать тебе.

— Жену? — воскликнул Капта с еще большим ужасом. — Поистине, господин, ты болен и у тебя лихорадка. Зачем мне брать жену, которая станет притеснять меня и принюхиваться, не пахнет ли от меня, когда я возвращаюсь из города, и которая утром, когда я проснусь с головной болью, будет стоять возле меня с палкой в руке и дурными словами на языке? Зачем жениться, когда самая простая рабыня может дать мне все то же самое? Я уже обсуждал с тобой это дело. Но ты — мой господин, твоя дорога — моя дорога, и твое наказание — мое, хотя я думал, что наконец достиг спокойствия и мира после всех ужасных испытаний, которые ты навлек на меня. Если тебе вполне удобно спать на тростнике, тогда он хорош и для меня. Несчастные вокруг нас пользуются тем преимуществом, что есть таверны и увеселительные заведения, доступные им. Таверна под названием «Хвост крокодила», о которой я рассказывал, находится недалеко отсюда. Надеюсь, ты извинишь меня, если я сегодня пойду туда и напьюсь. Все это сильно потрясло меня, и я должен прийти в себя. В такое я никогда не поверил бы! Только безумец прячет бриллиант в навозной куче, так же и ты хоронишь свое искусство и свои знания.

— Капта, — сказал я, — каждый человек появляется на свет голым, и болезнь не различает богатых и бедных, египтян и сирийцев.

— Может быть, но между подарками, которые они приносят врачу, большая разница, — нравоучительно заметил Капта. — Твоя мысль прекрасна, и я ничего не имел бы против нее, если бы некоторые другие лица претворили ее в жизнь, чтобы мы наконец после всех наших невзгод имели возможность хоть повеситься на золотом суку. Такое намерение, как твое, больше подходит тому, кто рожден в рабстве; у меня самого были такие мысли, когда я был помоложе, пока палка не вбила в меня здравый смысл.

— Чтобы ты мог понять мою окончательную цель, — продолжал я, — скажу тебе, что, если когда-нибудь я найду подкинутого ребенка, я усыновлю его и приму как своего собственного.

— А почему? — допытывался Капта, сбитый с толку. — Для подкидышей есть дом в храме. Некоторых из них воспитывают, чтобы сделать из них жрецов низшей ступени, тогда как другие, превращенные в евнухов, ведут в женских покоях фараонов и знати жизнь такую блестящую, о которой их матери не могли и мечтать. Если ты хочешь сына, что весьма понятно, нет ничего проще. Если ты не хочешь купить рабыню, то всегда можешь соблазнить какую-нибудь бедную девушку, которая будет счастлива и благодарна тебе за заботу о ее ребенке и за то, что ты избавишь ее от позора. Но дети — обуза, и радость, доставляемая ими, конечно, преувеличена, хотя я и мало могу сказать об этом, поскольку никогда не видел никого из моих детей, а их, должно быть, много здесь и там, в разных местах света. Ты поступил бы умнее, если бы сегодня же купил какую-нибудь молодую рабыню. Она также помогала бы мне, ибо мои ноги не гнутся и руки у меня дрожат после всех наших испытаний, особенно по утрам. Смотреть за домом и готовить тебе пищу слишком трудно для меня, поскольку я должен также наблюдать за помещением твоих денег.

— Я не думал об этом, Капта. Все же я не куплю рабыню. Ты можешь нанять служанку, если хочешь, ибо большего ты не заслуживаешь. Если ты останешься в моем доме, то волен приходить и уходить, когда тебе вздумается, как заслуживает твоя верность, и полагаю, что благодаря твоей неутолимой жажде ты сможешь получить много ценных для меня сведений. Поэтому делай, как я сказал, и не задавай мне больше вопросов, ибо мое решение созрело из чего-то внутри меня, из чего-то, что сильнее меня и чему нельзя противоречить.

После этого я пошел разузнать о своих друзьях. В «Сирийском кувшине» я спрашивал о Тутмесе, но там был новый хозяин, и он не мог сказать мне ничего о каком-то бедном художнике, который жил тем, что рисовал кошек в книжках с картинками для детей богатых. Тогда я отправился в казармы, чтобы расспросить о Хоремхебе, но и это место опустело. Во дворе не было ни. борцов, ни копьеносцев, наносящих удары по мешку, набитому тростником, не было там и огромных котлов, дымящихся, как прежде, под кухонными навесами. Все было пусто.

Неразговорчивый шарданский сержант уставился на меня, ковыряя пальцами песок. У него было костлявое, не смазанное маслом лицо, но он поклонился, когда я спросил о Хоремхебе, военачальнике фараона, который несколько лет назад вел войну с кабирами в Сирии. Он все еще военачальник, сказал мне этот человек на ломаном египетском языке, но уже несколько месяцев он находится в земле Куш, где расформировывает гарнизоны и освобождает от службы отряды. Никто не знает, когда он вернется. Я дал этому человеку серебряную монету, потому что он казался таким удрученным, и после этого он позабыл о своем шарданском достоинстве, улыбнулся и в восторженном изумлении поклялся именами каких-то неизвестных богов. Когда я собрался уходить, он удержал меня, невозмутимо указав рукой на двор.

— Хоремхеб — великий начальник, который понимает солдат и сам не знает страха, — сказал он. — Хоремхеб — лев, а фараон — безрогий козел. В казармах пусто: ни денег, ни пищи. Мои товарищи попрошайничают по всей стране. Не знаю, что будет. Амон благословит тебя за твое серебро, ты хороший человек. Я не пил вина уже несколько месяцев и чувствую только страх. Я покинул свою страну, ибо мне многое сулили. Египетские командиры, набиравшие рекрутов, ходили от палатки к палатке и обещали много серебра, много женщин, много вина. А теперь? Ни серебра, ни вина, ни женщин!

Он сплюнул, чтобы показать свое отвращение, и растер плевок в пыли мозолистой ногой. Он был очень печальный, этот шардан, и я огорчился за него, поняв из сказанного, что фараон распустил солдат и расформировывает отряды, которые были набраны за границей его отцом. Мои мысли вернулись к старому Птагору, и, чтобы узнать, где он может быть, я набрался храбрости и отправился в Обитель Жизни в храм Амона поискать в тамошних архивах его имя. Но хранитель архивов сказал мне, что царский черепной хирург покоится в Городе Мертвых уже с год или больше. Так что я не нашел в Фивах ни одного друга.

Уже войдя в храм, я прошел в огромную залу с колоннами, в священные сумерки Амона. Благовоние курений плыло вокруг разноцветных каменных колонн с их разнообразными священными надписями, и далеко вверху мелькали ласточки, влетая и вылетая сквозь каменные решетки окон. Но храм был почти пуст и наружный двор тоже, а в бесчисленных лавках и мастерских было меньше споров и суматохи, чем в прежние дни. Бритые жрецы в белых одеяниях с намазанными маслом головами недоверчиво смотрели на меня, и люди во дворе тихо беседовали, часто поглядывая по сторонам, словно боясь соглядатаев. Оживленный шум этого двора, так хорошо знакомый мне в дни, когда я учился и когда он походил на вздохи ветра в тростниках, сменился тишиной. Я не испытывал никакой любви к Амону, но вопреки себе самому был охвачен грустью как человек, который вспоминает свою юность, какая бы она ни была, веселая или печальная.

Когда я ходил между колоннами и огромными статуями фараонов, я заметил, что рядом со старым храмом вырос новый, огромных размеров и чрезвычайно странного вида. Вокруг него не было стен, и, войдя, я обнаружил, что колоннада окружала открытый двор, а на алтаре лежали жертвоприношения в виде зерна, цветов и плодов. Большой резной рельеф изображал Атона, изливающего свои лучи на фараона, который приносил жертву, и каждый луч оканчивался благословляющей рукой: она держала крест жизни. Головы облаченных в белые одеяния жрецов не были выбриты, большинство из них были юноши. Их лица горели в экстазе, когда они пели священную песнь, слова которой, как я вспомнил, я уже слышал когда-то прежде, в далеком Иерусалиме. Но еще большее впечатление, чем жрецы, производили сорок колоссальных колонн, с каждой из которых взирал новый фараон, вырезанный в натуральную величину, с плотно скрещенными на груди руками; в руках он держал жезл и плеть — символы власти.

То, что эти скульптурные колонны были изображениями фараона, я видел отчетливо, ибо узнал это страстное лицо, эти широкие бедра и тонкие руки и ноги. Меня охватил благоговейный восторг, ибо художник был достаточно искусен и достаточно смел, чтобы вырезать эти статуи, ведь свободное искусство, которого некогда страстно желал мой друг Тутмес, воплотилось здесь в зловещем искажении. Все неправильности тела фараона были неестественно подчеркнуты — непомерно широкие бедра, тощие лодыжки и тонкая шея изувера, как если бы они были наделены каким-то тайным смыслом. Ужаснее всего было лицо фараона — это странное длинное лицо с разлетающимися бровями и выдающимися скулами, с таинственной иронической улыбкой сновидца и богохульника, блуждающей на тонких губах. В храме Амона каменные фараоны восседали по обе стороны пилонов — величественные, богоподобные гиганты. Здесь это разбухшее жилистое существо в образе человека, который видел дальше других, пристально глядело с сорока колонн на алтари Атона. Вся его заключенная в камень фигура воплощала интуицию и напряженный фанатизм.

Я весь дрожал, когда смотрел на эти колонны, потому что в первый раз увидел Аменхотепа IV таким, каким он сам себе казался. Я повстречал его однажды, когда он был хрупким тщедушным юношей, изнуренным священной болезнью. Наблюдая его глазами врача, хотя и неопытного, я принял его слова за бред исступленного. Теперь я видел его таким, каким видел его скульптор со смешанным чувством любви и ненависти — скульптор, смелость которого была непревзойденной в Египте. Ибо если какой-нибудь его предшественник осмелился бы создать такое подобие фараона, его изувечили бы и повесили бы вниз головой на стене за измену.

В храме было всего несколько человек. Некоторые из них, судя по царскому полотну, тяжелым воротникам и драгоценностям, на них надетым, были знатью и членами царской семьи. Простой народ слушал песнопения жрецов с унылыми тупыми лицами, ибо слова были новыми и заметно отличались от старинных заклинаний, которые переходили к людям в течение двух тысяч лет, начиная со строительства пирамид. Уши верующих с детства были приучены к этим старинным молитвам. Люди понимали их сердцем, хотя, может быть, и не очень-то задумывались над их смыслом.

Все же, когда гимн кончился, какой-то старик, который, судя по одежде, казался сельским жителем, почтительно вышел вперед, чтобы поговорить со жрецами и купить подходящий талисман, или что-нибудь от дурного глаза, или клочок бумага с начертанным на нем магическим текстом, если это можно было купить за сходную цену. Жрецы сказали ему, что такие предметы не продаются у них в храме, поскольку Атон не нуждается ни в каком волшебстве, ни в дарах, ни в жертвоприношениях, но свободно приходит к каждому, кто верит в него. Оскорбленный старик пошел своей дорогой, недовольный ложью и дурачеством, и я видел, как он вошел в старые, хорошо знакомые врата Амона.

Затем к жрецам подошла еще более старая торговка рыбой и, благожелательно взглянув на них, спросила:

— Разве никто не приносит Атону в жертву баранов или быков, чтобы вы, бедные, тощие парнишки, могли время от времени получать немного мяса? Если ваш бог так силен и могуществен, как про него говорят, даже сильнее, чем Амон, хотя в это я не могу вполне поверить, его жрецы должны быть жирными и лосниться от хорошей жизни. Я всего-навсего простая женщина и плохо в этом разбираюсь, но от всего сердца могу пожелать вам побольше мяса и жира.

Жрецы рассмеялись и стали шептаться, как озорные мальчишки. Старший из них снова стал серьезным и сказал женщине:

— Атон не желает крови от жертвоприношений, и не следует тебе говорить в его храме об Амоне, ибо Амон — ложный бог, чей трон скоро падет и чей храм превратится в развалины.

Женщина поспешно отступила назад, плюнула на пол, сделала священный знак Амона и воскликнула:

— Это сказал ты, а не я! Пусть проклятие обрушится на тебя!

Она заторопилась прочь, а вместе с ней ушли и другие, через плечо оглянувшись с тревогой на жрецов. Но те только смеялись и в один голос кричали людям вдогонку:

— Ступайте, маловерные, но Амон — ложный бог! Амон — идол, и его власть падет, как трава под серпом.

Затем один из уходивших взял камень и швырнул его, и он попал одному из жрецов, в лицо, так что потекла кровь. Он закрыл лицо руками, горестно причитая, тогда как другие жрецы стали звать стражников. Но зачинщик уже улепетывал и смешался с толпой перед пилонами храма Амона.

Все это заставило меня о многом задуматься. Подойдя к жрецам, я сказал им:

— Я, конечно, египтянин, но долго жил в Сирии и не знаю этого нового бога, которого вы называете Атоном. Не будете ли вы добры рассеять мое невежество и объяснить мне, кто он такой, чего требует и как ему нужно поклоняться?

Они колебались и изучали мое лицо, подозревая насмешку, но наконец ответили:

— Атон — единственный бог. Он создал землю и реки, человеческий род и животных и все, что есть на земле. Он вечен, и ему поклонялись, как Ра в его прежних проявлениях, но в наше время он открылся как Атон своему сыну фараону, который живет по правде. Он — единственный бог, а все другие — идолы. Он не отвергает никого из тех, кто обращается к нему. Богатые и бедные равны перед ним. И каждое утро мы приветствуем его в диске солнца. Он благословляет землю своими лучами; он светит одинаково добрым и злым и предлагает каждому крест жизни. Приняв его, ты станешь его слугой, ибо сущность его есть любовь. Он бессмертен и вечен и присутствует повсюду; ничто не происходит помимо его воли. Благодаря могуществу Атона фараон может заглядывать в сердца всех людей и проникать даже в самые сокровенные их мысли.

Но я возразил:

— Тогда он не человек, ибо ни один человек не властен заглядывать в сердца других.

Они посовещались между собой и ответили:

— Хотя сам фараон, возможно, желает быть только человеком, все же мы не сомневаемся в его божественной сущности, и это показывают его видения, благодаря которым он может прожить много жизней в короткий промежуток времени. Но лишь те, кого он любит, могут узнать, почему художник изобразил его на этих колоннах одновременно мужчиной и женщиной, поскольку Атон — живая сила, которая оживляет семя мужчины и выводит ребенка из чрева женщины.

Тогда я поднял руки в притворном отчаянии и, сжимая голову, воскликнул:

— Я всего-навсего простой человек, такой же простой, как давешняя женщина, и я не могу полностью понять эту вашу премудрость. Более того, это кажется неясным даже вам самим, поскольку вы должны были посоветоваться друг с другом, прежде чем смогли ответить мне.

Они громко возражали:

— Атон так же совершенен, как совершенен солнечный диск, и все, что существует, живет и дышит в нем, — совершенно. Человеческая мысль несовершенна и подобна туману, и поэтому мы не можем по-настоящему просветить тебя, поскольку сами всего не знаем, но должны узнавать его волю день за днем. Одному только фараону полностью открылась его воля — фараону, его сыну, который живет по правде.

Эти слова попали в цель, ибо показали мне, что сердца этих жрецов были непоколебимы, несмотря даже на то, что они одевались в тонкое полотно, умащивали волосы маслом, наслаждались восхищением женщин и насмехались над простыми людьми. Та часть души моей, которая созрела независимо от моей воли или знания, отозвалась на эти слова. Впервые я задумался о том, что человеческая мысль, конечно, может быть несовершенна и за ее пределами могут существовать такие вещи, которых не видит глаз, не слышит ухо и их нельзя взять рукой. Возможно ли, что фараон и его жрецы нашли эту конечную истину и назвали ее Атоном?

 

5

Были сумерки, когда я вернулся домой. Над моей дверью висела простая вывеска, а во дворе сидели на корточках несколько грязных людей, терпеливо ожидая меня. Капта с недовольным видом расположился на крыльце, отгоняя мух от лица и ног пальмовым листом. Мух занесли пациенты, но он утешался свежепочатым кувшином пива.

Я велел ему первой привести ко мне мать, державшую на руках истощенного ребенка. Лекарством для нее было несколько медных монет, на которые она могла купить себе пищу, чтобы иметь возможность кормить грудью свое дитя. Затем я осмотрел раба, которому раздавили на мельнице несколько пальцев, так что сплющились кости и суставы; я успокоил его глотком вина, чтобы он мог забыть о боли. Потом пришел старый писец с опухолью на шее; она была величиной с голову ребенка, так что глаза его были выпучены и он держал голову набок и с трудом дышал. Я дал ему экстракт из морских водорослей, о которых узнал в Смирне, хотя и не верил в то, что это ему теперь поможет. Он вынул из чистого лоскута две медные монетки и предложил их мне, умоляюще глядя на меня и стыдясь своей бедности. Я не взял их, сказав, что прибегну к его услугам, как только мне нужно будет что-нибудь написать. Он ушел, радуясь, что сберег свои деньги.

Девушка из близлежащего увеселительного заведения также просила моей помощи, ибо у нее на глазах были такие болячки, что это мешало ей заниматься ее ремеслом. Я очистил ее глаза и смешал для нее примочки. Она застенчиво стала передо мной обнаженная, предлагая мне то единственное, что могла предложить. Не желая оскорблять ее резким отказом, я сказал, что должен воздерживаться от женщин из-за серьезного лечения, которое я собирался кому-то назначить. Этому она поверила и восхитилась моему воздержанию. Более того, чтобы не обидеть ее, я удалил несколько уродующих ее бородавок с ее бока и живота, предварительно втерев обезболивающую мазь, чтобы сделать операцию нечувствительной, и она, довольная, ушла.

Таким образом, за первый день работы я не получил и на щепотку соли, и Капта ухмылялся, подавая мне жареного гуся, приготовленного по-фивански, — блюдо, которому нигде на свете нет равных. Он принес его из самой лучшей в городе винной лавки и сохранил горячим в нагретой печи. Он налил цветной стеклянный кубок самого лучшего вина из виноградников Амона, насмехаясь между тем над моей прибыльной работой. Но у меня на сердце было легко, и я был счастливее от этой работы, чем если бы лечил богатого купца и получил бы золотую цепь. И я добавил бы, что раб с мельницы вернулся через несколько дней, чтобы показать мне свои пальцы, которые хорошо заживали, и дал мне целый горшок муки, украденный им для меня, так что первый день моей работы все же был оплачен.

Но Капта сказал:

— Полагаю, что с сегодняшнего дня слава о тебе разнесется по всему кварталу и на рассвете в твоем дворце будет полно пациентов. Мне кажется, будто я слышу попрошаек, бормочущих друг другу: «Спеши в дом медеплавильщика, тот, что на углу, ибо туда пришел врач, который бесплатно лечит больных, не причиняя боли и очень искусно, и он дает медяки бедным матерям и делает косметические операции бедным девушкам из увеселительных заведений, не требуя никаких подарков. Идемте туда! Тот, кто придет первым, получит больше, ибо этому человеку скоро придется продать свой дом и уйти куда-нибудь еще».

Но эти болваны ошибаются. По счастливому случаю, ты — обладатель золота, которое я ловко пущу в оборот для тебя. Никогда в жизни не придется тебе страдать от нужды, но ты сможешь каждый день есть гуся, если пожелаешь, и пить лучшее вино и при этом процветать при условии, что согласишься остаться в этом скромном доме. Но, поскольку ты никогда не вел себя, как другие, я не удивлюсь, если однажды утром мне придется посыпать голову пеплом из-за того, что ты продал дом, а вместе с ним и меня — так непредсказуемы твои поступки. Право, это не удивило бы меня; поэтому, хозяин, хорошо бы записать на бумаге, что я волен приходить и уходить, когда пожелаю, и отправить эту бумагу в царские архивы. Сказанное забывается и пропадает, а бумага сохранится навсегда, если на нее поставить твою печать и если ты предложишь царским писцам подходящие подарки. У меня есть особые причины для этой просьбы, но я не стану сейчас забивать тебе голову и отнимать у тебя на это время.

Был тихий весенний вечер; уголь в жаровнях потрескивал перед глиняными хижинами, а ветер из порта нес запах кедрового дерева и сирийских благовоний. Аромат акаций сладко смешивался с запахом жареной рыбы. Я поел приготовленного по-фивански гуся, выпил вина и был очень доволен.

Я велел, чтобы Капта налил также и себе вина в глиняную чашу, и сказал:

— Ты свободен, Капта, и свободен давно, как тебе известно, ибо, несмотря на твою дерзость, ты был мне скорее другом, чем рабом, с того дня, когда дал мне серебро и медь, считая, что никогда больше их не увидишь. Будь свободен, Капта, и будь счастлив! Завтра царский писец составит положенные бумаги, которые я скреплю как египетской, так и сирийской печатью. Но скажи мне теперь, каким образом ты поместил мое состояние так, что оно приносит мне доход, хотя я ничего не зарабатываю? Отнес ли ты мое золото в казну храма, как я тебе приказал?

— Нет, господин, — отвечал Капта, глядя мне прямо в лицо своим единственным глазом. — Я не выполнил твоего приказания, поскольку оно глупо, и я никогда не подчинялся твоим глупым приказаниям, а поступал по своему собственному разумению. Я могу теперь спокойно сказать тебе это, поскольку я свободен, а ты выпил немного вина и не станешь гневаться. Более того, зная поспешность и порывистость твоего характера, которых еще не смягчил возраст, я предусмотрительно спрятал твою палку. Я говорю тебе это для того, чтобы ты не пытался найти ее, когда я начну рассказывать о том, что сделал. Только простаки помещают свои деньги в храм на хранение, ибо храм ничего не выплачивает им за них, а только вымогает подарки за то, что прячет их в своих подвалах и держит возле них стражу. Это глупо также и по другой причине: налоговому управлению известно тогда, сколько у тебя золота, и в результате оно быстро утекает оттуда, где лежит, пока ничего не останется. Единственно разумный способ накопить золото — пустить его в оборот, так, чтобы сидеть сложа руки и жевать жаренные с солью семена лотоса, дабы возбудить приятную жажду. Я бегал весь день по городу на своих окостеневших ногах, чтобы разузнать, как бы получше поместить твои капиталы, пока ты разгуливал по городу. Так как мне всегда хочется выпить, я разузнал очень много и среди прочего то, что Амон раздает землю.

— Вот здесь ты врешь! — воскликнул я, ибо даже мысль эта была абсурдна. — Амон никогда не продает — он покупает. Амон всегда покупал, и сейчас ему принадлежит четвертая часть всех земель в стране. И он никогда не откажется от того, что получил однажды.

— Конечно, конечно, — примирительно проговорил Капта, подливая еще вина в мой стеклянный кубок и не так заметно в свой глиняный. — Каждый благоразумный человек знает, что земля — единственная надежная собственность, которая не теряет своей ценности при условии, что ты сохраняешь хорошие отношения с землемерами и у тебя хватает ума одаривать их после каждого половодья. Тем не менее, правда, что Амон продает землю срочно и тайно каждому верующему, у кого есть деньги. Я тоже был совершенно обескуражен, услышав об этом, и разузнал об этом еще подробнее. Амон действительно продает землю, и по дешевке. Ты знаешь, что он владеет самыми плодородными участками земли, и если дела обстоят, как прежде, ничто не было бы столь заманчивым, как такая покупка, ибо выгода — несомненная и быстрая. Амон продал очень большие площади земли и скопил в своих погребах все наличное золото Египта, так что цена недвижимости упала в значительной мере. Но все эти дела секретны, и я не услышал бы ничего о них, если бы мое желание выпить не привело меня к тем людям, которые в курсе дела.

— Не говори, что ты купил землю, Капта! — вскричал я с тревогой, но он успокоил меня.

— Я не так глуп, господин, ибо тебе следует знать, что я родился не у навозной кучи, хоть я и раб, а на мощеной улице среди высоких домов. Я ничего не знаю о земле. Предложение Амона так необычайно соблазнительно, что в нем, должно быть, таится какой-нибудь подвох, а это подтверждается подозрениями богатых людей насчет храмовых сокровищ. Считаю, что все это дело из-за нового бога фараона. Но, сообразуясь лишь с твоей выгодой, я купил для тебя несколько доходных построек в городе: магазины и жилые дома, ибо они приносят значительный ежегодный доход. Нужна только твоя печать и подпись, чтобы завершить сделки. Верь мне, я купил их по дешевке, и если продавцы сделают мне потом подарки, это тебя не касается, а касается лишь меня и их собственной глупости. В этих сделках я ничего не украл у тебя. Но я не возражал бы, если бы ты предложил мне подарок или что-нибудь в этом роде за то, что я так удачно провел это дело.

Я немного подумал и ответил:

— Нет, Капта, я не сделаю тебе никаких подарков, потому что ты явно решил взять себе часть арендной платы и устроить собственные дела со строителями и осуществить свои собственные планы.

Капта, не смущаясь, охотно согласился с моими словами.

— Вот точно так и я смотрел на это дело, ибо твое богатство — мое богатство, а твоя выгода должна быть моей. Но действительно, услышав о сделках Амона, я очень заинтересовался сельским хозяйством. Я пошел на хлебную биржу и бродил там из таверны в таверну, слушая и поучаясь. С твоим золотом и с твоего разрешения, господин, я скупил бы запасы пшеницы — из урожая будущего года — и это самый выгодный путь, и цены все еще очень умеренные. Я предлагаю держать это про запас и тщательно охранять, ибо чую, что цены на зерно будут расти и дальше. Теперь, когда Амон продает и каждый дурак станет землевладельцем, урожай не может быть таким же прибыльным, как прежде. Поэтому я купил амбары для зерна — сухие и солидные постройки. Когда они нам будут больше не нужны, мы сможем сдать их в аренду торговцам зерном на выгодных условиях.

На мой взгляд, Капта взвалил на себя излишние заботы и хлопоты, но планы эти развлекали его, и я не имел ничего против того, чтобы так поместить деньги, поскольку сам не умел управляться с ними. Так я ему и сказал.

Стараясь скрыть свое торжество, он продолжал, прикидываясь раздраженным:

— Было еще более выгодное дельце, которым я хотел заняться для твоей пользы. Продавалась одна из самых больших контор по торговле рабами, а думается мне, можно сказать, что я знаю о рабах все нужное, поскольку сам всю жизнь был рабом. Я знаю, как скрыть недостатки и дефекты у раба, и могу с большой пользой применять палку — то, чего ты, господин, делать не умеешь, если мне позволено упомянуть сейчас о том, что твоя палка спрятана. Все же меня гнетут опасения, что этот превосходный случай будет упущен и ты не согласишься на мой план. Прав ли я?

— Ты совершенно прав, Капта. Работорговля — нечто такое, во что мы не можем пускаться, ибо это грязное и низкое занятие, хотя почему это так, не знаю, поскольку все покупают рабов, пользуются рабами и нуждаются в рабах. Так всегда было и будет, и все же что-то говорит мне, что я не могу быть работорговцем, хотя у меня и есть раб.

Капта облегченно вздохнул и сказал:

— Я верно читаю в твоем сердце, господин, и, значит, мы избежим этого зла, ибо, поразмыслив хорошенько, я заподозрил, что могу уделить чрезмерное внимание женщинам, когда буду их оценивать, и зря растрачу свои силы. Я не могу больше позволить себе этого, поскольку становлюсь стар; мои ноги плохо гнутся, а руки плачевно дрожат, особенно по утрам, когда я просыпаюсь и еще не успел глотнуть пива. Познав таким образом самого себя, я спешу заверить тебя, что я купил только солидные дома, которые принесут скромный, но надежный доход. Я не купил ни увеселительного заведения, ни трущоб, где разваливающиеся лачуги приносят больше дохода, чем уютные дома зажиточных людей.

Вдруг Капта оробел и посмотрел на меня испытующе своим единственным глазом, оценивая, насколько милостиво я расположен. Я налил вина в его чашу, побудив его высказаться, ибо никогда не видел, чтобы он сомневался в себе, и это подстрекнуло мое любопытство.

Наконец он сказал:

— Моя просьба дерзка и нахальна, но, поскольку, согласно твоему решению, я свободен, я осмеливаюсь произнести ее в надежде, что ты не рассердишься. Я хочу, чтобы ты пошел со мной в винную лавку в порту под названием «Хвост крокодила», о которой я так часто говорил тебе; мы могли бы вместе насладиться вином, и ты сам увидишь, что это за место, о котором я мечтал, когда сосал через тростинку мутное пиво в Сирии и Вавилоне.

Я разразился хохотом и не обиделся, ибо вино привело меня в хорошее настроение. Весенние сумерки наводили грусть, и я был очень одинок. Хотя господину было неприлично идти со слугой в жалкую портовую таверну и пить напиток, который за свою крепость назывался «крокодильим хвостом», я все же вспомнил, что Капта по доброй воле вступил со мной в некие мрачные врата, хорошо зная, что никто еще не выходил оттуда живым. Я положил руку ему на плечо и сказал:

— Сердце говорит мне, что «Хвост крокодила» — самое подходящее место, чтобы завершить этот день. Пойдем.

Капта запрыгал от радости, как это любят делать рабы, забыв, что ноги у него окостенели. Он побежал и принес запрятанную им мою палку и накинул мне на плечи плащ. И мы отправились в порт и в «Хвост крокодила», а ветер приносил с реки запах кедра и поросшей зеленью земли.

 

6

«Хвост крокодила» находился в центре портовой части, в темном переулке между огромными товарными складами. Стены ею из глиняного кирпича были неимоверной толщины, так что летом там было прохладно, а зимой сохранялось тепло. Над дверью рядом с кувшином пива и кувшином вина красовался огромный высушенный крокодил с блестящими стеклянными глазами, в его широко раскрытой пасти виднелись ряды зубов. Капта нетерпеливо втащил меня внутрь, позвал хозяина, и мы прошли к сиденьям, покрытым подушками. Его там хорошо знали, и он чувствовал себя как дома; другие завсегдатаи, подозрительно поглядывая на меня, продолжали беседовать. К своему удивлению, я обнаружил, что пол был деревянным и стены тоже обшиты панелями. На стенах висели трофеи из многих далеких стран: негритянские копья и перья, раковины с морских островов и разрисованные критские чаши.

Капта с гордостью проследил за моим взглядом и сказал:

— Тебя, конечно, удивляет, что стены деревянные, как в домах богатых людей. Знай же, что все эти доски взяты со старых разбившихся кораблей, и хотя я стараюсь не думать о морских путешествиях, все же должен упомянуть, что эта пожелтевшая избитая морем доска плавала в страну Пунт, а эта коричневая терлась о причалы морских островов. Но, с твоего позволения, давай насладимся «хвостом», который сам хозяин приготовил для нас.

Мне вручили прекрасный кубок, отлитый в виде раковины мидии — такой формы, что его приходилось держать на ладони. Я не взглянул на него, устремив глаза только на женщину, которая подала его мне. Она была уже не так молода, как большинство служанок, и не прохаживалась вокруг полуобнаженная, чтобы привлекать взгляды и возбуждать посетителей. Она была пристойно одета, с серебряным кольцом в одном ухе и с серебряными браслетами вокруг тонких запястий. Она бесстрашно встретила мой взгляд и не потупила глаза, как обычно делают большинство женщин. Ее брови были красиво вь щипаны, и в глазах проглядывала грусть и улыбка. Это были теплые карие живые глаза, и сердце радовалось, глядя на нее. Я взял чашу, предложенную мне ею, на ладонь, и Капта сделал то же самое.

Все еще глядя в ее глаза, я невольно сказал:

— Как тебя зовут, красавица?

Она ответила низким голосом:

— Меня зовут Мерит, и не подобает называть меня красавицей, как делают застенчивые мальчики, пытаясь в первый раз погладить бедра служанки. Надеюсь, что ты запомнишь это, если когда-нибудь еще окажешь честь нашему дому, Синухе-врач, Тот, кто Одинок.

Устыдившись, я ответил:

— У меня нет ни малейшего желания гладить твои бедра, прекрасная Мерит. Но откуда ты знаешь мое имя?

Она улыбнулась, и улыбка была прекрасной на ее смуглом лице, и она насмешливо ответила:

— Твоя слава опередила тебя, Сын Дикого Осла, и, увидев тебя, я поняла, что слава не лжет, а говорит правду во всех деталях.

В глубине ее глаз чудилось, как мираж, какое-то затаенное горе; оно проникало в мое сердце сквозь ее улыбку, и я не мог сердиться на нее.

— Если под славой ты имеешь в виду Капта — моего бывшего раба, которого я сегодня отпустил на свободу, то ты очень хорошо знаешь, что его словам нельзя доверять. С самого рождения его язык не способен отличать правду от лжи, но одинаково привержен тому и другому, конечно, если это не его пристрастие ко лжи. Я не мог отучить его от этого ни лечением, ни побоями.

Она сказала:

— Ложь может быть слаще правды, когда кто-то одинок и весна его жизни миновала. Мне приятно верить твоим словам, когда ты говоришь «прекрасная Мерит», и я верю всему, что говорит мне твое лицо. Но не попробуешь ли ты «крокодильего хвоста», который я принесла тебе? Мне интересно знать, можно ли сравнить его с каким-нибудь другим напитком в чужих странах, которые ты посетил.

Все еще не сводя с нее глаз, я поднял кубок и выпил. Потом я уже не смотрел на нее больше. Кровь прилила к моей голове, я стал задыхаться, и горло мое горело.

Наконец, овладев собой, я произнес, задыхаясь:

— Беру назад свои слова о Капта, ибо по крайней мере в этом он не солгал. Твой напиток сильнее всех, какие я пробовал, и обжигает больше, чем нефть вавилонян, которая горит в их светильниках. Не сомневаюсь, что этот напиток свалит даже сильного мужчину, как удар хвоста крокодила.

Мое тело пылало, а во рту держался привкус пряностей. Сердце мое окрылилось, и я сказал:

— Клянусь Сетом и всеми демонами, не представляю, как смешивают такое питье, и даже не знаю, оно околдовало меня или твои глаза, Мерит. Волшебство разлилось во мне, и моя душа снова помолодела. Будет ли удивительно, если я положу руку на твои бедра, ибо в этом виноват кубок, а не я?

Она застенчиво отступила и насмешливо подняла руки. Стройная и длинноногая, она с улыбкой сказала:

— Тебе не подобает клясться. Это пристойная таверна, а я еще не так стара и не так уж давно была девицей, хотя ты, может быть, этому не поверишь. А что до этого питья, это все приданое, которое припас мне отец; потому-то этот твой раб усердно ухаживал за мной, надеясь выведать у меня задаром секрет. Но он одноглазый, старый и жирный, и не представляю, чтобы зрелая женщина могла найти в нем какое-нибудь удовольствие. Так что вместо этого ему пришлось купить таверну, и он надеется приобрести в придачу и рецепт, хотя поистине придется отвесить много золота, прежде чем мы сможем согласиться на это.

Капта строил отчаянные рожи, чтобы заставить ее замолчать.

Я снова отведал напитка и, когда его огонь прошел по моему телу, заметил:

— По правде сказать, я верю, что Капта хотел бы разбить с тобой кувшин ради этого напитка, хотя он и знает, что вскоре после свадьбы ты начнешь ошпаривать ему кипятком ноги. Даже без этого я хорошо могу понять его чувства, когда гляжу в твои глаза, хотя ты должна помнить, что как раз сейчас во мне говорит «крокодилий хвост», а завтра я не буду отвечать за свои слова. Так это правда, что Капта приобрел эту винную лавку?

— Убирайся, нахалка! — заорал Капта, добавляя имена богов, которые узнал в Сирии. Затем, повернувшись ко мне, продолжал умоляющим голосом:

— Господин, это произошло слишком внезапно. Я собирался подготовить тебя к этому постепенно и просить твоего одобрения, когда был еще твоим слугой. Но это правда, что я купил дом этого хозяина, и я также собираюсь выведать секрет этого напитка у его дочери. Он сделал знаменитым это место в верховьях и низовьях реки — повсюду, где собираются веселые люди, и я вспоминал его ежедневно, когда был далеко отсюда. Как ты знаешь, я воровал у тебя все эти годы так ловко и умно, как только мог, и прилагал некоторые усилия, чтобы поместить собственное серебро и золото, ибо должен подумать о своей старости.

— Даже в юности профессия хозяина таверны была для меня самой завидной и привлекательной, — продолжал он, ибо «крокодилий хвост» заставил его расчувствоваться. — В те дни я, правда, воображал, что хозяин таверны может бесплатно пить столько пива, сколько влезет. Теперь я знаю, что он должен воздерживаться от этого и никогда не напиваться, и это будет лучше всего; слишком много пива действует на меня подчас так странно, что мне кажется, будто я вижу гиппопотамов или другие удивительные вещи. Владелец таверны постоянно встречает людей, которые могут быть полезны ему, и слышит все, что происходит, а это очень прельщает меня, поскольку с самой юности я всегда был чрезвычайно любопытен. Мой язык сослужит мне большую службу, и полагаю, своими рассказами я буду так развлекать гостей, что они станут невольно опустошать чашу за чашей и изумляться, когда придет время расплачиваться. По зрелом размышлении кажется, будто боги предназначили мне стать владельцем таверны и я по какому-то недоразумению родился рабом. Однако даже это теперь преимущество, ибо поистине нет такой хитрости или уловки, на которые не пустился бы завсегдатай, чтобы ускользнуть тайком, и которой я не знал бы или не применил сам в свое время.

Капта осушил свою чашу и, улыбаясь, положил голову на руки.

— Кроме того, — продолжал он, — дело это — самое надежное и верное из всех, ибо все что угодно может пройти, но жажда остается. Даже если бы пошатнулась власть фараона или боги попадали со своих тронов, все же таверны и винные лавки никогда не будут покинуты их посетителями. Человек пьет вино в радости и в горе. Он пьет, когда преуспевает, и в вине топит свои неудачи. Это место уже мое, но, поскольку прежний хозяин управляет им с помощью этой ведьмы Мерит, мы должны делить доходы, пока я не поселюсь здесь на старости лет. Мы заключили соглашение по этому делу и поклялись всеми богами Египта. Не думаю, что он станет надувать меня больше, чем допустимо, ибо он набожный человек и ходит в храм на все празднества, чтобы принести жертву, хотя полагаю, он делает это отчасти потому, что некоторые жрецы приходят сюда. Но я не сомневаюсь в его благочестии; его не больше, чем полагается, и мудрый человек всегда будет сочетать свои коммерческие и духовные дела. Нет-нет, я не забыл, где нахожусь и что собираюсь сказать, ибо это день большой радости для меня и больше всего я рад тому, что ты не обиделся на меня, и все еще видишь во мне своего слугу, хотя я хозяин таверны, а это дело не каждый считает достойным…

После этой речи Капта начал нести чепуху и рыдать, уткнувшись головой мне в колени и с чувством обнимая их руками.

Взяв его за плечи, я толкнул его на место и сказал:

— Поистине не думаю, чтобы ты мог найти более подходящее и более надежное занятие для своей старости, и все же есть один пункт, которого я не понимаю. Если хозяин знает, что его таверна настолько прибыльна, и обладает секретом «крокодильего хвоста», отчего же он согласился продать ее тебе, а не владеет ею сам?

Капта укоризненно посмотрел на меня со слезой в своем единственном глазу и сказал:

— Разве я не говорил тысячу раз, что ты обладаешь особым даром отравлять всякую мою радость своим здравым смыслом, который горше Польши? Скажу, как он говорит, что мы были друзьями с самой юности, любили друг друга, как братья, и желали делить наше счастье и удачу! Вижу по твоему взгляду, что этого тебе мало, и признаюсь, что в этой сделке таится какой-то подвох. Ходят слухи, что будут большие волнения, когда Амон и бог фараона станут бороться между собой за власть. Как ты знаешь, в такие дни таверны страдают в первую очередь; их ставни разбивают, их хозяев порют и бросают в реку, кувшины опрокидывают, мебель разносят в щепки, а бывает и похуже — место сухое, и его поджигают. Это еще более вероятно, если хозяин из враждебного лагеря, а этот человек — приверженец Амона, и каждый это знает. Он едва ли сможет изменить свою внешность в это время. Он стал сомневаться в Амоне, услышав, что Амон начал продавать свои земли, а я, конечно, счел за лучшее раздуть эти сомнения. Ты забыл, господин, что у нас есть скарабей. Я убежден, что он сможет оказать некоторое покровительство «Хвосту крокодила», хотя он, конечно, занят разными твоими делами.

Я подумал немного и наконец сказал:

— Во всяком случае, Капта, я должен признать, что ты многого достиг за один день.

Он пропустил мимо ушей мою похвалу и ответил:

— Ты забыл, господин, что мы только вчера приехали. Но я и в самом деле действую быстро и энергично. Тебе это может показаться невероятным, но даже мой язык устал, так что даже заплетается от обыкновенного «крокодильего хвоста».

Мы поднялись, чтобы уйти, попрощались с хозяином, и Мерит подошла с нами к дверям; серебряные браслеты позвякивали на ее запястьях и лодыжках. В темноте у выхода я положил руку ей на бедро и почувствовал ее близость. Она решительно отодвинула мою руку и, оттолкнув меня от себя, сказала:

— Твое прикосновение может быть приятно мне, но я не хочу его, пока «крокодилий хвост» управляет твоими руками.

Смущенный, я поднял руки и посмотрел на них, и они очень живо напомнили мне лапы крокодила. Мы пошли к дому самым коротким путем, расстелили наши циновки и очень крепко спали этой ночью.

 

7

Так началась моя жизнь в бедном квартале Фив. Как и предсказал Капта, у меня было много пациентов, и денег я тратил больше, чем зарабатывал. Мне нужно было много дорогих лекарств, и не имело смысла лечить голодающих, если они не могли купить достаточно пищи и жира, чтобы восстановить силы. Подарки, которые я получал, были дешевыми, хотя они доставляли мне радость, а еще большей радостью было знать, что бедняки стали благословлять мое имя. Каждый вечер небо над Фивами озарялось огнями центральной части города. Я уставал после дневной работы и даже по ночам думал о страданиях моих пациентов. Я размышлял также и об Атоне — боге фараона.

Капта нанял старуху присматривать за домом — женщину, которая не беспокоила меня и которая, как показывало ее лицо, устала от жизни и от мужчин. Она хорошо стряпала и была спокойная. Стоя у порога, она не поносила бедняков за их дурной запах и не гнала их от меня бранью. Я скоро стал привыкать к ней, и она мне не мешала. Она была как тень, и я перестал ее замечать. Ее звали Мути.

Так шел месяц за месяцем. Волнение в Фивах усиливалось, и ничего не было слышно о возвращении Хоремхеба. Сады пожелтели от палящего солнца, и приближалась самая жаркая пора лета. Временами я жаждал разнообразия и шел с Капта в «Хвост крокодила», чтобы пошутить с Мерит и заглянуть в ее глаза, хотя она оставалась далекой мне и томила меня. Я прислушивался к разговорам других завсегдатаев и скоро обнаружил, что не для всякого в этом доме находилось место и кубок. Сюда допускали только избранных, и хотя иные из них промышляли ограблением могил или шантажом, они забывали о своем ремесле, приходя в таверну, и вели себя прилично. Я поверил Капта, когда он сказал мне, что в этом доме встречаются лишь такие люди, которые нужны друг другу. Ни один из них не был полезен мне, и здесь я тоже был чужим, хотя меня терпели и люди не сторонились меня, поскольку я был приятелем Капта.

Я многое услышал здесь; я слышал, как фараона проклинали и превозносили, однако его нового бога большей частью высмеивали. Но однажды вечером торговец благовониями пришел в таверну в изорванных одеждах и с посыпанной пеплом головой.

Он пришел утопить свое горе в «крокодильем хвосте» и закричал:

— Да будет проклят вовеки этот лжефараон, этот ублюдок, узурпатор, который делает все по прихоти к ущербу моего священного призвания! До сих пор я извлекал самую большую прибыль из сырья, которое получал из земли Пунт, и путешествия в Восточное море вовсе не были опасными. Каждое лето отправлялись корабли по торговым путям, и в течение следующего года по крайней мере два из десяти возвращались с небольшим запозданием. Так что я всегда мог точно оценить свои вклады и свою прибыль. А теперь? Видано ли большее безумие? Когда последний раз снаряжались корабли, фараон сам спустился в порт, чтобы произвести смотр флота. Он видел матросов, плачущих на борту кораблей, и их жен и детей, рыдающих на берегу и царапающих лица острыми камнями, как приличествует такому случаю, ибо хорошо известно, как много отплывает и как мало возвращается. Так было всегда со времен великой царицы. Тем не менее, верьте или нет, этот капризный мальчишка, этот проклятый фараон запретил судам плыть, чтобы ни один корабль не снаряжался в землю Пунт. Да спасет нас Амон! Каждый честный купец знает, что это значит. Это означает разорение бесчисленного количества людей, нищету и голод для жен и детей моряков. Примите во внимание состояния, вложенные в корабли и товарные склады, в стеклянные бусы и глиняные кувшины! Подумайте о египетских посредниках, которые должны теперь вечно томиться в соломенных лачугах земли Пунт, покинутые своими богами.

Только когда торговцу благовониями дали третью порцию «крокодильего хвоста», он немного успокоился.

После этого он поспешил извиниться за то, что в своем горе и негодовании выказал неуважение к фараону.

— Однако, — продолжал он, — я считаю, что царица Тайя, умная и проницательная женщина, должна бы лучше руководить своим сыном. Я думал, что жрец Эйе тоже разумный человек, но они все пытаются свергнуть Амона и не обуздывают безумного фараона. Бедный Амон! Мужчина обычно: берется за ум, когда разбивает с женщиной кувшин и женится, но эта Нефертити, царская супруга, думает только о своих нарядах и красках для лица. Верите или нет, но женщины во дворце теперь обводят глаза зеленой краской, похожей на малахит, и ходят в платьях, открытых от пупка до самого низу, на виду у мужчин.

Капта заинтересовался этим и сказал:

— Я никогда не видел такой моды ни в одной стране, хотя встречал множество любопытных вещей, особенно в отношении женских нарядов. Ты хочешь сказать, что женщины теперь расхаживают со срамными частями наружу и царица тоже?

Торговец благовониями обиделся и возразил:

— Я приличный человек, у меня есть жена и дети. Я не глядел ниже ее пупка и не считаю себя способным сделать что-нибудь столь непристойное.

Туг вмешалась Мерит, сердито говоря:

— Это твой собственный язык бесстыжий, а не новые летние наряды, которые так удивительно прохладны и отдают должное женской красоте, если только у женщины изящная фигура и пупок, не изуродованный неумелой повитухой. Ты можешь с полной безопасностью позволить своим глазам опускаться ниже, ибо под открытым платьем есть узкие набедренные повязки из тончайшего льна, которые не оскорбят ничьих глаз.

Торговец благовониями собрался было ответить на это, но третья порция «крокодильего хвоста» оказалась сильнее его языка. Поэтому он положил голову на руки и горько заплакал из-за платьев придворных женщин и над участью египтян, покинутых в земле Пунт.

Когда мы с Капта собрали уходить, я сказал Мерит у двери:

— Ты знаешь, что я одинок, твои глаза говорят мне, что ты тоже одинока. Я обдумал слова, которые ты однажды сказала мне, и верю, что иногда ложь может быть слаще правды для одинокого человека, чья первая весна миновала. Мне хотелось бы, чтобы ты носила такое же новое летнее платье, как те, о которых ты говорила, ибо ты хорошо сложена, у тебя длинные нош, и я думаю, что тебе нечего стыдиться твоего живота, если я пройдусь с тобой по улице Рамс.

На этот раз она не оттолкнула мою руку, но нежно сжала ее и ответила:

— Может быть, я сделаю гак, как ты предлагаешь. Когда я оказался на душной вечерней улице, ее обещание уже не радовало меня, скорее я исполнился грусти. Издали с реки доносились одинокие звуки тростниковой свирели.

На следующий день Хоремхеб вернулся в Фивы и вместе с ним войска. Но, чтобы рассказать об этом и обо всем, что еще произошло, я должен начать новую книгу. Все же мне следует сначала упомянуть, что за время моей практики мне дважды представился случай вскрывать черепа; один из пациентов был важной персоной, вторая была бедная женщина, которая считала себя великой царицей Хатшепсут. Оба выздоровели и были излечены, хотя полагаю, что старуха была счастливее, когда мнила себя царицей, чем тогда, когда к ней вернулся рассудок.