О, Туллия, в предыдущем письме я уже описал тебе свое путешествие вдоль главной реки Египта. После того, как вплоть до наступления осенних бурь я напрасно прождал твоего приезда, я остался на зиму в Александрии. Каким мальчишеством выглядела моя любовь! Ни один из самых богатых купцов, ни один из самых любопытных граждан не приходил столь часто в порт для того, чтобы ожидать прибытия корабля из Остии или Брундизиума. А я до самого конца судоходного сезона проводил там каждый день, и охранники, таможенники и портовые служащие, которых я преследовал своими вопросами, стали шарахаться от меня, как от чумного.

Должен сказать, что познания мои расширились, и я узнал много интересного о далеких странах; однако когда смотришь на убегающие вдаль волны, глаза сами по себе наполняются горькими слезами, и когда прибыл самый последний корабль, я понял, что ты меня покинула. О Туллия, прошел уже целый год с тех пор, как после нашей встречи ты своими обещаниями и посулами, которым я теперь больше не верю, уговорила меня покинуть Рим. Когда я писал тебе первое письмо, в котором, прощаясь с тобой навсегда, клялся отправиться в Индию и никогда больше не возвращаться, горечь захлестнула мое сердце. Там, в Индии, доселе неизвестными городами правят греческие цари, потомки сподвижников Александра. И все же сегодня я должен признать, что мои слова в том письме не были верны, и мысль о том, что я тебя никогда больше не увижу, для меня невыносима, о Туллия!

Когда человеку уже за тридцать, он не должен быть рабом собственной любви. Мне по-настоящему удалось обрести покой, и самое большое пламя моей страсти угасло. В Александрии эта страсть толкала меня в дурные компании, которым я отдавался до изнеможения. Я ни о чем не сожалею, поскольку никому не дано исправить то, что он сделал в прошлом. Однако сей образ жизни помог постичь всю глубину моего чувства, поскольку ничто не приносило мне облегчения. Вот почему, любимая, должен тебе напомнить, что когда-то увянет цветок твоей молодости, твою нежную кожу избороздят морщины, глаза поблекнут, волосы покроет седина, а из твоего алого рта выпадут зубы. И тогда ты, может быть, пожалеешь о том, что принесла в жертву своим политическим амбициям эту любовь. Ведь я уверен, что ты меня любишь, и до сих пор не могу сомневаться в искренности твоих клятв. Если бы это было не так, в мире все утратило бы для меня смысл. Итак, я могу лишь сказать, что ты любила меня прежде и продолжаешь любить сейчас.

В минуты надежды я размышляю, что значило на самом деле и именно для меня то, что я прислушался к твоим лживым обещаниям, и дабы избежать потери всего своего имущества и даже жизни, покинул Рим. Я никогда бы не уехал, если бы ты не пообещала приехать затем ко мне в Александрию, где мы вместе должны были остаться на зиму. Не одна из высокопоставленных римлянок предпринимала до тебя подобное путешествие в Египет без мужа, и, насколько мне известно, моральные устои Рима от этого не пошатнулись. С открытием судоходного сезона ты могла бы вернуться к себе, но сначала провели бы вместе несколько месяцев, о моя Туллия!

Да только вместо этого мои тело и душа подверглись истощающим страданиям. Поначалу я путешествовал, но вскоре утомился от начертания твоего имени и символа твоей любви на памятниках старины и колоннах древних храмов. В отчаянии я дал согласие пройти посвящение в таинства Изиды, но поскольку со времени той незабвенной ночи, когда мы вместе с тобой принесли клятву на верность Дионисию в его храме в Бэ, я постарел и очерствел, то отнюдь не испытал в этот раз прежнего экстаза. Мне никак не удавалось поверить этим жрецам с наголо обритыми головами. После церемониала осталась лишь мысль о том, что я заплатил слишком дорогую цену за малозначащие познания.

Но не подумай, что я находил удовольствие исключительно в дружбе со жрецами Изиды и с женщинами из их храма. Я еще познакомился с актерами и певцами, и даже с атлетами, которые участвуют в боях с быками в цирке. Я был на нескольких представлениях по произведениям старинных греческих авторов, которые можно было бы перевести на латинский язык и показывать в Риме. Однако я не из тех людей, что гонятся за столь лестной славой. Рассказываю тебе обо всем лишь затем, чтобы ты поняла: в Александрии, столице более утонченной, привлекательной и притягивающей, чем сам Рим, дни летят очень быстро.

И все же наилучшее время я провел в Музеоне – библиотеке, прилегающей к порту. Точнее сказать, – это целый ансамбль отдельных библиотек, выстроившихся в настоящий квартал. Старики, с которыми я там познакомился, живут прошлым и жалуются на плачевное состояние библиотечных собраний. Они утверждают, что сему памятнику культуры никогда не вернуть прежней славы из-за Юлия Цезаря, который, находясь в Александрии в осаде, приказал поджечь стоявший в порту египетский флот. Огонь перебросился на расположенные вблизи здания; погибли многие свитки произведений Древнейших.

Тем не менее мне потребовалась не одна неделя, чтобы научиться пользоваться каталогами и находить интересующие меня произведения. По одной только «Иллиаде» существуют десятки тысяч свитков, которые содержат комментарии к ней, не говоря уже о работах, посвященных Платону и Аристотелю и хранящихся в различных зданиях. Помимо этого, здесь можно обнаружить великое множество свитков, не значащихся ни в одном из каталогов, к которым, похоже, не прикасалась рука человека с тех пор, как они вошли в собрание библиотеки.

По понятным для меня политическим мотивам, местная администрация вовсе не желала, чтобы я добрался до предсказаний Древнейших, и поэтому не оказывала мне никакой помощи в моих изысканиях. Мне пришлось продвигаться вперед на ощупь, словно слепцу, незаметно задавая им интересующие меня вопросы и входя к ним в доверие при помощи подарков и застолий. Труд библиотекарей оплачивается весьма скромно, и у них не бывает собственного состояния, как это часто случается с наиболее мудрыми из мудрых и почти всегда с теми, кто любит книги больше собственной жизни, храня их как зеницу ока.

Таким образом, мне удалось раздобыть в различных уголках библиотеки как самые известные, так и самые тайные предсказания. Похоже, на протяжении веков пророки всех народов прибегали к одной и той же форме высказывания: их предсказания туманны и неоднозначны, как у самых скверных оракулов. Откровенно говоря, я не один раз откладывал в сторону всю эту словесную дребедень и погружался в чтение приключений или путешествий, описанных каким-нибудь греческим автором, который оказывался неповторимым лжецом. Иногда меня охватывало желание забросить столь противоречивые предсказания и самому написать нечто вроде этих греческих россказней. Однако, несмотря на свое происхождение, я все еще остаюсь римлянином настолько, чтобы не позволить себе впустую следовать за собственным воображением.

В этой библиотеке можно найти и эротические поэмы, рядом с авторами которых наш бедный Овидий выглядел бы наивным простаком. Одни из них написаны в Греции, другие представляют собой переводы на греческий старинных египетских рукописей. По правде сказать, трудно определить, какие из них лучше. Однако после прочтения подряд нескольких таких трудов начинаешь испытывать лишь отвращение. Со времен Августа свитки этого собрания хранятся в тайных отделах библиотеки, и никому не разрешено их переписывать. Право просматривать эти материалы принадлежит лишь тем, кто занимается научной деятельностью. Так вот, если вернуться к пророкам, можно сказать, что среди них существуют древние и современные. Первые из пророчеств уже гласили об Александре, не говоря уже об Октавиане Августе, установившем мир во всем мире. Я также понял, что тот, кто желает интерпретировать смысл предсказания, зачастую поддается соблазну передать его согласно критериям своего времени и своей собственной фантазии.

Тем не менее существует одна вещь, в которой я совершенно уверен, и эту уверенность подтверждают как события нашего времени, так и светила: мир движется к новой эре со своими особыми и отличными от предыдущих характеристиками. Утверждение настолько ясно и очевидно, что все астрологи от Александрии до Халдеи от Родоса до Рима единогласно предсказывают этот процесс. Следуя логике, рождение нового всемирного государя должно произойти под знаком Рыб.

Возможно, таким мировым вседержителем был император Август, еще при жизни обожаемый во всех провинциях, словно бог. В Риме я тебе уже рассказывал о том, что мой приемный отец Марк Манилий в своей книге по астрономии указывал на соединение Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. Из политических соображений он, естественно, был вынужден изъять эту часть из своей книги, однако астрологи прекрасно помнят о соединении этих светил. И если будущий властелин действительно увидел свет в этот день, сегодня ему должно быть тридцать семь лет, и, по-моему, люди должны были бы уже говорить о нем.

Ты, конечно же, удивишься, что в письме я не скрываю того, о чем однажды утром среди роз Бэ поведал тебе под большим секретом – настолько велика была тогда моя уверенность, что никто в мире не сможет меня понять лучше, чем ты, о Туллия! Теперь же я обрел некоторый жизненный опыт, а зрелость позволяет человеку спокойно вслушиваться во все эти предсказания. Однажды в Музеоне один почти что слепой старик сказал мне, что предсказания – это дело молодых; и впрямь, прочтя тысячу книг, человек начинает ощущать горькую правду. А десять тысяч книг готовы навсегда лишить его надежды.

Я так обо всем пишу еще потому, что уверен в том, что в наши дни никто не способен сохранить свою тайну только для себя самого. Самые тайные разговоры подслушиваются и затем передаются другим, и нет такого письма, которое при необходимости нельзя было бы переписать. Мы живем во времена недоверия и подозрительности. И я пришел к выводу, что лучше говорить и писать, не прибегая к иносказаниям.

Благодаря наследству, о котором я тебе говорил, у меня достаточно средств, чтобы удовлетворить свои самые изысканные желания, и все же их недостаточно для того, чтобы насытить опасное желание обходиться без них. Мое происхождение не позволяет мне рассчитывать на получение какого-либо общественного поста – который, впрочем, ничуть меня не привлекает, – так что я никогда не испытывал больших амбиций по этому поводу.

Звезды указывают мне путь на Восток. Ты заставила меня покинуть Рим, дабы избавиться от меня, о клятвоотступная возлюбленная Туллия! Мое присутствие, конечно же, стало тебе надоедать. Бравируя, я поклялся отправиться на поиски властелина мира, время прихода на землю которого уже наступило. Я поклялся быть первым, кто окажется рядом с ним, сможет предложить ему свою помощь и будет достойно за это вознагражден, чтобы однажды иметь возможность стать твоим сороковым или пятидесятым по счету супругом.

Можешь нисколько не беспокоиться! Никому в голову не придет преследовать меня за подобные планы. Ни один ветер не донес до человеческого уха хотя бы малейший признак рождения властелина мира. Об этом сразу стало бы известно в Александрии, настоящем центре мира, где собираются все слухи и встречаются все философы. Кстати, прошло уже более тридцати лет с тех пор как самому Тиверию стало известно о соединении Сатурна и Юпитера. И, откровенно говоря, о Туллия, я думаю, что с Востока к нам не придет повелитель мира.

И еще, любовь моя, хорошо понимаю, что изучение всех этих предсказаний было для меня лишь временным облегчением, способом думать о чем-то, что не связано с тобой. Когда я просыпаюсь по уграм, моя первая мысль бывает о тебе, а по вечерам ты последней покидаешь мой возбужденный рассудок. Мои мечты всегда были связаны с тобой, и я проводил ночи напролет в мыслях о тебе. Свиток пергамента никогда не сможет заменить любимую женщину.

Так вот, если говорить о предсказаниях, я принялся за изучение священных текстов иудеев. В Александрии живет один еврейский философ по имени Филон, который несколько аллегорично поясняет эти тексты, как это делают греки и римляне в комментариях трудов Гомера. Филон полагает, что при помощи греческой философии ему удастся сделать более доступным постижение религии своего народа.

Ты хорошо знаешь иудеев и их религию. Даже в Риме им удается жить отдельной от других жизнью и не приносить жертвы тамошним богам; поэтому существуют люди, которые побаиваются их, а немало семей решили сделать седьмой день днем отдыха, как это предписывает иудейский уклад жизни. Однако большинство их презирает, поскольку у иудеев – один-единственный Бог, у которого даже нет образа.

Во всяком случае, в своих священных письменах с древнейших времен они предсказывают приход властелина мира; их святые постоянно упоминают о том, что пророчество гласит, будто властелин станет их Мессией и его царствие положит начало их правлению во всем мире. Такова наглость химерных мировоззрений народа, история которого покрыта страданиями и позором: со времен египетского и вавилонского рабства и до спасения их персами, не говоря уже о многочисленных разрушениях их храма, последнее из которых совершил Помпеи, который по неосторожности сжег его. Кроме всего, этот народ отличается от других тем, что имеет один-единственный храм, построенный в самом сердце Иерусалима, и множество разбросанных по всему миру синагог, которые служат всего лишь местом песнопений и пояснений их письмен.

Это предсказание о рождении властелина, благодаря которому сыновья Израиля станут править всем миром, несмотря на то что стараются не разглашать его и довольствуются уединенной от остальных жизнью, служит источником весьма распространенной ненависти по отношению к ним. В то же время они его совсем не скрывают, и образованные люди из их среды, встретив внимание со стороны любого чужестранца, с удовольствием принимаются пояснять ему свои священные письмена. По крайней мере, в Александрии это именно так.

Некоторые ученые, как например Филон, метафорически передают толкование о Мессии, но при этом утверждают, что его необходимо изучать буква по букве. Лично я уверен в одном: дабы серьезно воспринимать все эти письмена, толкования которых кажутся мне столь туманными, необходимо исповедовать эту религию с самого раннего детства. Следует признать, что по сравнению с туманными предсказаниями, обнаруженными в библиотеке, пророчество сынов Израиля даже издалека кажется куда более ясным!

Мыслящие люди Александрии лишены всяких предрассудков, и среди них можно найти настоящих философов, не гнушающихся разделить свою трапезу с чужестранцем. Один из них стал моим другом, и вместе мы пробовали неразбавленное вино. Такова вот жизнь в Александрии! Под воздействием вина этот человек излил мне свои мысли о будущем Мессии и о всеобщем господстве своего народа. Желая показать, сколь серьезно это предсказание воспринимается в их среде, он поведал мне, что великий царь Ирод на склоне жизни приказал истребить всех младенцев мужского пола в городе, потому что пришедшие по звезде из Халдеи мудрецы наивно утверждали, будто новый царь увидел свет в Иудее, а старик таким образом решил защитить свой трон! Слушая эти россказни, приходит мысль об античном царе, который уединился на одном из островов, чтобы дожить там остаток своей жизни. О Туллия, теперь ты сможешь понять, как воодушевила меня эта история! Зная дату смерти Ирода, мне не составило труда исчислить, что дата избиения младенцев совпала со временем соединения Сатурна и Юпитера. Эта басня еще раз доказывает, насколько сближение этих светил одинаково занимало умы иудейских и восточных мудрецов, а также их собратьев из Родоса и Рима. – Так ты считаешь, что будущий Мессия был убит еще в колыбели? – спросил я.

Испачканная вином борода моего молодого иудейского сотрапезника затряслась от смеха.

– Кто смог бы убить Мессию? – ответил он вопросом, – Ирод был и не в своем уме. Затем, испугавшись собственных слов, он осмотрелся вокруг и добавил: – Не следует полагать, что Мессия родился именно в это время. О времени не было объявлено. Конечно, мы уже кое-что слышали о нем. Кроме того, на протяжении жизни каждого поколения на свет появлялся ложный мессия, внося смятение в жизнь простых обитателей Иерусалима.

Эта мысль все время вертелась у него в голове, и он, еще немного выпив, по-заговорщицки продолжил:

– Во времена Ирода многие семьи бежали из Иерусалима и других городов в Египет. Некоторые из них там и остались, но многие вернулись к родным жилищам как только старый царь умер.

– Ты хочешь сказать, что они могли взять с собой и Мессию, чтобы спасти его от преследования? – спросил я.

– Да будет тебе известно, что я саддукей, – сказал он мне в ответ.

Этим он акцентировал на том, что ведет мирской образ жизни и чрезмерно не привязан к иудейским традициям.

– Вот почему меня одолевают сомнения, – продолжал он – Я не верю в бессмертие души, в чем убеждены фарисеи. Со смертью человека его тело остается распластанным на земле, и для него все заканчивается. Вот о чем сказано в Письменах. И поскольку мы живем лишь один раз, и то в этом низменном мире, наиболее разумно уметь наслаждаться жизнью именно здесь. Наши цари нисколько себе в этом не отказывали, чрезмерные поиски все новых удовольствий повергли мудрого Соломона в грусть. В угол-, ке души даже самого ученейшего человека всегда остается частица его детского мировоззрения, и когда он пьет вино, не разбавленное водой, ему кажется, что в нем уже сидит грех, – он никогда не признал бы этого, будь он трезв. Позволь я расскажу историю, которую мне поведали в двенадцать лет. в день моего совершеннолетия. Ты должен знать, что в день отдыха не допускается никакая физическая работа.

Итак, во времена Ирода один определенного возраста ремесленник бежал из Вифлеема в Иудею со своей молодой женой и новорожденным ребенком. Оказавшись в Египте, они устроились в деревне, где жили люди, основным ремеслом которых было бальзамирование. Человек этот зарабатывал на жизнь трудом своих рук, и никто не мог сказать ничего предосудительного по поводу этого семейства. И вот однажды жившие в деревне иудеи увидели, как малыш, которому к тому времени исполнилось три года, в субботу лепил из глины ласточек. Они отправились на поиски матери, сын которой делал то, что было запрещено в день отдыха. Но малыш подул на глиняных птиц, и они улетели, словно были живыми. Вслед за этим семья исчезла из той деревни.

– Не хочешь ли ты сказать, – спросил я, смущаясь и зная, что мой друг лишен предрассудков, – не хочешь ли ты сказать, что я должен поверить в эту сказочку?

Он тряхнул головой, и его большие выпуклые глаза уставились в какую-то точку. Он был гордым, но приветливым человеком, как это часто бывает среди представителей старых родов людей его расы.

– Нет, я хотел сказать вовсе не это, – ответил он, – Думаю, что такие простые истории, как та, что я тебе рассказал, свидетельствуют лишь об одном: во времена Ирода, люди были гонимы страхом, эта семья в панике бежала и укрылась в Египте, несмотря на свое скромное существование, ее жизнь привлекла внимание остальных, вероятно, своей набожностью, а может, чем-нибудь другим. Возможно, защищая своего ребенка, нарушившего закон шабата, молодая мать так хорошо цитировала Писание, что сумела закрыть рты его обвинителям; а может, пояснение этой истории было столь сложным, что я его не запомнил. Так или иначе, с помощью наших Писаний можно пояснить все. Когда эта семья исчезла столь же таинственным образом, как и появилась, люди придумали тому объяснение, способное удовлетворить детский ум. Если можно было бы сохранить детский разум и с той же силой верить Писаниям! – заключил он, – Насколько это было бы легче, чем постоянно пребывать в выборе между двумя мирами! Мне никогда не стать греком, но в глубине души я больше не могу себя чувствовать сыном Авраама.

На следующее утро я встал с головной болью и почувствовал себя совершенно разбитым. Подобное состояние в этом городе мне приходилось испытывать не в первый раз. День я провел в термах: вода, массаж, гимнастика и хорошая пища погрузили меня в какой-то далекий мир, словно мир реалий исчез, а мое тело было лишь тенью. Я должен был испытать подобное ощущение в момент рождения. Ведь не случайно же мое второе имя Мецентий! Находясь в подобном состоянии, человек становится более чувствительным к различного рода предзнаменованиям, и не всегда может отличить настоящее от ложного.

Когда я покинул свежую сень входа в термин, меня опалила уличная жара и ослепило стоявшее в зените солнце. Прежнее состояние не покидало меня. Я принялся, словно слепец, бесцельно бродить по улицам. И пока я слонялся с отсутствующим видом, опаленный и раздавленный солнцем, один из гидов, принявших меня за иностранца, ухватился за мои одежды и настойчиво, помогая себе жестами, стал предлагать посетить нижние кварталы Кэнопы, маяк или же храм священного быка Аписа. Этот гид оказался упрямым, и мне никак не удавалось отделаться от него, пока голос какого-то кричащего человека не прервал наши препирательства. Он указал своим грязным пальцем на кричавшего и рассмеялся:

– Взгляни на этого иудея!

На краю овощных рядов базара стоял человек, одетый в звериные шкуры. Его борода и волосы были растрепаны, лицо измождено голодом, а ноги покрыты трещинами. Он без конца выкрикивал какое-то послание на арамейском языке.

– Может, тебе не понятно, что он говорит? – поинтересовался гид.

Но ты же знаешь, что юные годы я провел в Антиохии, и сам свободно говорю на арамейском. Было даже такое время, когда я серьезно готовился к карьере секретаря или проконсула на Востоке, однако поступив в школу в Родосе, понял, чего я действительно хочу от жизни.

Поэтому слова иудея были мне понятны. Он только что пришел из пустыни и беспрестанно выкрикивал осипшим и одновременно резким голосом:

– Да услышит тот, у кого есть уши! Время царствия приближается. Готовьте путь к нему!

– Он объявляет о приходе иудейского царя, – пояснил гид – Эти полоумные из пустыни заполнили собой весь город, словно осиный рой, и полиция не успевает высечь их всех, как они того заслуживают. Во всяком случае, то, что им позволили драться между собой, – не такая уж плохая политика. Пока они колотят друг друга дубинами, мы, те кто посещает гимназиумы, можем быть спокойны. Трудно представить более несдержанных людей. К счастью, друг друга они ненавидят больше, чем всех остальных, которых они обзывают язычниками.

Пока он так говорил, охрипший и усталый голос повторял все те же слова, врезавшиеся в мою память. Они предвещали близкое наступление нового царствия, и в моем состоянии казались мне вестью, касающейся именно меня. Все происходило так, словно те предсказания, которые я изучал всю зиму, внезапно трансформировались в одну фразу: «Царствие близко!»

Гид, вцепившись в мою тунику, не замедлил с объяснениями:

– Наступает иудейский праздник Пасхи. Готовятся к отправлению последние караваны и корабли, которые доставят паломников в Иерусалим. Увидим еще, что там будет в этом году!

– Хотелось бы посмотреть на священный город иудеев, – вырвалось у меня.

С этого момента моего гида словно охватила горячка.

– Твое желание оправданно! – воскликнул он, – Храм Ирода – одно из чудес света. Тот, кто в нем не был, может сказать, что ничего не видел во время всех своих путешествий. И тебе нечего опасаться беспорядков! Я всего лишь пошутил! Дороги в Иудее совершенно безопасны, а в самом Иерусалиме, где постоянно находится римский легион, установлена прямо-таки римская дисциплина. Тебе остается пройтись со мной немного шагов, и я уверен, что благодаря моим связям, мне удастся добыть для тебя место на корабле, отплывающем в Яффу или Кесарию. Они, конечно, будут громко кричать, что накануне Пасхи у них нет ни одного свободного места. Но я сумею замолвить за тебя словечко: было бы действительно позором, если бы такой благородный римлянин не смог приобрести билет на корабль.

Он так настойчиво тащил меня за полы моей туники, что почти помимо воли я оказался в конторе одного сирийского судовладельца, в нескольких шагах от овощных рядов. Там нам сказали, что я не единственный чужестранец, желающий присоединиться к паломникам, которые направляются на Пасху в Иерусалим. Помимо иудеев, собравшихся со всего мира, было еще немало путешественников, жаждущих посетить эту страну.

Мой гид принялся торговаться так, как это умеют делать лишь греки и сирийцы. Лишь какое-то время спустя я сообразил, что стал обладателем билета, предоставляющего мне право на спальное место на пассажирском корабле, который готов отплыть к берегам Иудеи. Меня заверили, что это был единственный корабль, отправляющийся из Александрии, и если он делает это с некоторым опозданием, то лишь потому, что он совершенно новый и требует некоторых окончательных работ прежде, чем сможет поднять якорь и отплыть на следующий день поутру в свое первое путешествие. Таким образом я мог быть уверен, что не стоит опасаться ни грязи, ни паразитов, обычно донимавших путешественников, странствующих в этом направлении!

За свои труды гид потребовал пять драхм, которые я почти с радостью позволил выманить: ему в голову пришла отличная мысль, и он сумел принять соответствующее решение. Он оказался весьма этим доволен и даже попытался получить свои комиссионные с судовладельца. Еще до наступления темноты я побывал у своего банкира, который подписал мне чек на получение денег в Иерусалиме. У меня накопилось достаточно опыта, чтобы не отправляться в путешествие, имея в кармане чрезмерное количество наличности.

Я оплатил счет на постоялом дворе, который все это время заменял мне дом, рассчитался с последними долгами и устроил прощальный вечер с теми редкими друзьями, из-за которых эти долги могли возникнуть. По правде говоря, я не осмелился назвать им цель своего путешествия, опасаясь, что это вызовет насмешки; я всего лишь сообщил им о своем отъезде и заверил, что с наступлением осени вновь окажусь в их обществе.

Этой ночью я долго не мог сомкнуть глаз, впервые осознав, насколько палящая александрийская зима истощила мое тело и душу. Совершенно очевидно, что этот монументальный город представляет собой одно из чудес света. Однако для меня пришло время покинуть его, чтобы окончательно не затеряться в вихре городской жизни, которая жаждет удовольствий и пресыщена греческой философией. Лишенный воли, вроде меня, человек, оставаясь надолго в Александрии, мог позволить вовлечь себя в такой водоворот, что никогда не смог бы из него выбраться.

Таким образом, я решил, что морское путешествие и несколько дней переездов по римским дорогам Иудеи окажут на меня целительное воздействие как в физическом, так и в моральном плане. Однако, как всегда бывает в подобных случаях, утром меня разбудили слишком рано, чтобы я успел к отплытию корабля, и после столь непродолжительного сна мысль о том, чтобы оставить уютную жизнь в цивилизованном городе и отправиться в неизвестную и враждебную Иудею в поисках иллюзий, возникших в самых темных извилинах моего мозга и подсказанных туманными предсказаниями, показалась мне, по крайней мере, безрассудной.

Оказавшись в порту, я понял, насколько меня одурачили. От этого мне ничуть не стало легче, совершенно наоборот. Мне было трудно отыскать, свой корабль: поначалу я никак не мог допустить, что отвратительная гнилая посудина, находившаяся перед моими глазами, может быть тем самым новым кораблем, который готов, по словам сирийца, поднять якорь и отправиться в первое плавание. Верным было лишь то, что она нуждалась в завершении определенных работ: посудина не смогла бы удержаться на плаву, если не заделать все дыры и не проконопатить корпус. Чтобы не было слышно скверного запаха, судовладелец воскурил на палубе плохого качества ладан, и запах этих клубов дыма навел меня на мысль об увеселительных домах в Канопе. Источенные червями борта суденышка покрыли разноцветными пестрыми тканями, а с ближайшего базара принесли охапки увядших цветов, чтобы придать отправлению праздничный вид.

Короче, этот ободранный остров, с большим трудом приведенный в рабочее состояние, чтобы сразу же не отправиться ко дну, напомнил мне старую портовую проститутку, не решающуюся предстать пред людьми при свете дня, не напялив на себя одеяний кричащих цветов, не упрятав за толстым слоем румян морщины на щеках и не облив себя с головы до ног дешевыми духами, разящими на сто миль вокруг. Мне показалось, что прислуга, которая приветствовала меня на борту, бросала на меня хитрые взгляды, начисто лишенные гостеприимства. Встретивший меня человек поклялся, что эта посудина мне понравится, и проводил меня к койке в сопровождении оглушительных криков, плача, шума, драки и громких прощаний.

Что мне оставалось делать, если не рассмеяться, позабыв о гневе? Признаться, я сам был причиной собственной неудачи, а тот, кто содрогается перед каждой опасностью, создает себе несносную жизнь. Не думаю, что человек, кем бы он ни был, в состоянии продлить отпущенные ему богами дни, а учения многих философов, которые я успел постичь, укрепили меня в этом убеждении.

Конечно, в мире существуют еще богатые, преисполненные эгоизма и самомнения люди, которые, не считаясь с римскими законами, от своего имени приносят в жертву трехликой богине молодую рабыню, полагая, что годы жизни, отобранные у несчастной, продлят их собственную жизнь. В любом городе Востока можно найти колдуна или же жреца-отступника, готовых за хорошую плату принести это жертвоприношение и произнести священное заклинание. Однако я считаю, что тот, кто поступает подобным образом, занимается самообманом и становится жертвой собственного жестокого бреда. Безусловно, способность человеческой натуры к ошибкам и к тому, чтобы принимать свои желания или мечты за действительность, не знает границ. Но не думаю, что даже в глубокой старости, если я до такой доживу, смерть сможет внушить мне страх настолько, чтобы я обратился к подобным предрассудкам.

Размышляя о смешной ситуации, в которую я попал, я нашел утешение в мысли о том, что корабль не станет далеко удаляться от берега, а я умею хорошо плавать. Ко мне вернулось по-настоящему хорошее настроение, и я более не испытывал ни малейшей злости по поводу надувательства, жертвой которого я оказался. Я принял решение снести все это как можно легче и воспользоваться путешествием для того, чтобы затем поведать о нем в смешной форме, несколько преувеличив страдания и неудобства, с которыми мне пришлось столкнуться.

Якорь был поднят, в полном беспорядке заработали весла, корма посудины отошла от пристани, а капитан вылил за борт содержимое чаши, взывая к богине удачи. Ему следовало бы сделать лучший выбор в этом жертвенном возлиянии вина! Уверен, он хорошо знал, что только Фортуна могла нам помочь добраться до порта назначения. Иудейские паломники, воздев руки к небу, принялись на своем священном языке призывать Бога, дабы он помог им в смертельно опасном путешествии.

На носу корабля девушка, украшенная венком из цветов, принялась играть на лире в сопровождении флейты своего юного спутника, и звук инструментов донес до нашего слуха самую модную в то время в Александрии мелодию. Только тогда иудеи с ужасом заметили, что на борту нашла себе пристанище труппа бродячих артистов, но поднимать шум было уже слишком поздно. И в довершение их несчастий, большинство пассажиров оказались людьми других наций, а значит в их глазах людьми нечистыми. Иудеям пришлось смириться и выносить наше присутствие; они ограничились лишь тем, что без конца мыли свою посуду.

Полное уединение представляет собой редкое в наши дни наслаждение. Вкусить его в полной мере мне всегда мешало присутствие рабов, пристально вглядывающихся в каждое мое движение; я искренне жалею тех, кто в силу своего положения или из-за любви к удобствам окружен рабами в любой час дня и ночи. Во время путешествия я был лишен этого удовольствия, разделяя общество с совершенно разномастной публикой. Паломникам была выделена отдельная каюта, где было дозволено разводить огонь в ящике с песком. Если бы не эта предусмотрительность, они сочли бы себя настолько загрязненными нашим нечистым присутствием, что, добравшись до берегов Иудеи, вряд ли осмелились продолжить свой путь в священный город! Их законы и требование? к самоочищению отличаются небывалой строгостью.

Если бы легкий бриз не подул в кормовой парус, думаю, нам никогда не удалось бы добраться до места назначения – состояние гребцов ничуть не отличалось от состояния самого судна. Это были настоящие отбросы; люди старые, задыхающиеся, хромые… Не все они были рабами; большинство из них – бродяги, которые шляются в каждом порту и от голода готовы наброситься на любую работу, даже если это труд раба. Они прекрасно бы подошли на роль статистов хора в какой-нибудь греческой комедии. Я видел, как стоявший на платформе надсмотрщик, который должен был задавать ритм гребцам, корчился от хохота, наблюдая, как гребцы во сне падали со скамей, а весла беспорядочно ударялись друг о друга. Уверен, что он использовал свой бич для того, чтобы не потерять сноровку, прекрасно понимая, что из этих людей большего выжать невозможно.

Мне нечего рассказать о самом путешествии, разве только могу сообщить, что корабль – далеко не лучшее место, которое могло бы вызвать у меня какое-то набожное чувство или позволить подготовить свой разум ко встрече с городом святых пророков! Нужно было обладать всей силой веры паломников и с таким же почитанием, с каким это делали они, относиться к храму, чтобы молиться каждое утро и каждый вечер, а днем напевать ликующие или грустные псалмы в честь своего Бога. Временами на носу корабля раздавались греческие песни репетировавших артистов, а когда гребцы устраивались на скамьях, слышен был хор хриплых жалобных голосов.

Девушку в венке, которая в день отправления исполняла песню, подыгрывая себе на лире, звали Мирина. У нее была тонкая фигурка, вздернутый носик и холодный пронизывающий взгляд зеленых глаз. Несмотря на юные годы, помимо игры на лире и умения петь, она исполняла акробатические танцы, и наблюдать, как каждый день она упражняется, чтобы сохранить гибкость тела, было истинным удовольствием, однако погруженные в религиозный экстаз иудеи прикрывали себе лицо, возмущаясь подобным безобразием.

Мирина – это имя амазонки. Она рассказывала мне об этом сама, и нисколько не стесняясь объяснила, что так ее назвали из-за тонкой фигуры и полного отсутствия груди. Она уже работала в Иудее и на другом берегу Иордана, а также в нескольких греческих городах Пирейского острова. Она также поведала о том, что Ирод в Иерусалиме построил театр, однако она не питала надежд на то, чтобы выступать там, поскольку в нем почти не давали представлений: люди были настолько бедны, что не могли посещать театр. Что же касается местной аристократии, то она не настолько многочисленна, чтобы заполнить зал. Иудеи же ненавидят театр и все, что связано с греческой цивилизацией, включая акведуки. Поэтому она вместе со своими спутниками собиралась играть в гарнизонном городке, построенном римлянами на другом берегу Иордана. Публика там, конечно, грубовата, однако всегда встречает артистов с большим энтузиазмом. Они собирались также поработать в Тивериаде, выстроенной на берегу озера, и по пути, возможно, испытать удачу в Кесарии, римском городе на иудейском берегу.

В ту ночь, когда происходил этот совершенно дружеский разговор, Мирина молча прильнула ко мне и прошептала на ухо, что была бы весьма счастлива, если бы я мог ей дать несколько серебряных монет: ей и ее друзьям необходимо было купить сценические костюмы и обувь. Если бы не столь насущная необходимость, она никогда не отважилась бы обратиться с подобной просьбой, будучи вполне порядочной девушкой.

Я пошарил в кошельке и нащупал там тяжеловесную монету в десять драхм, которую вложил ей в ладонь. Обрадованная Мирина бросилась мне на шею и принялась обсыпать поцелуями, предлагая сделать с ней все, что мне захочется.

Она была немало удивлена тем, что мне не хотелось ничего: проведенная в Александрии зима внушила мне отвращение к женщинам. Тогда она тихим и невинным голоском поинтересовалась, не желаю ли я разделить ложе с ее братом, совсем еще безусым мальчиком. Во время учебы в Родосе я знал одного своего платонического поклонника, но никогда бы не смог присоединиться к этому столь дорогому для греков обычаю. После того как я ее заверил, что меня вполне устроили бы обычные дружеские отношения, она сделал вывод, что я дал обет целомудрия, мне пришлось подтвердить ее умозаключения, дабы скорее завершить подобный разговор, и тогда она оставила меня в покое.

Позже, в темноте каюты, чтобы хоть как-то отблагодарить меня, она принялась рассказывать об иудеях, утверждая, что наиболее развитые из них не считают адюльтером связь с чужестранкой, если та не бывает в кругу их женщин, и чтобы доказать это, она сообщила мне несколько забавных историй, в которые мне трудно было поверить, зная психологию эрудированных сынов Израиля, у которых я бывал в Александрии.

Когда вдали, за волнами, отражавшими первые лучи восходящего солнца, показались горы Иудеи, Мирина уже поверяла мне свои девичьи мечты, открывая все, что у нее было на сердце – так ведут себя со старшим другом; она прекрасно понимала эфемерность успеха танцовщицы и лелеяла мечту накопить достаточно денег, чтобы открыть парфюмерную лавку и увеселительный дом в прибрежном городе, известном своей терпимостью нравов. Затем, бросив на меня полный невинности взгляд, она сообщила, что ее планы осуществились бы намного быстрее, если бы ей удалось найти богатого любовника; от самого сердца я пожелал ей в этом удачи.

Случилось ли это благодаря твердому командованию капитана, или счастливому случаю, или же настойчивым молитвам паломников, однако мы наконец-то причалили к Яффе без малейших происшествий, хоть и искусанные насекомыми, умирающие от голода и жажды и покрытые плотным слоем грязи. Произошло это как раз за три дня до начала Пасхи, которая в этом году припадала на субботу, а значит, обладала двойной святостью. Паломники настолько горели желанием продолжить свое путешествие, что в тот же вечер, едва отмывшись и наскоро поев со своими единоверцами, отправились в Иерусалим. Ночь была полна нежной истомы, на небосводе сияли мириады звезд, и было настоящим наслаждением шагать по дороге при лунном свете. В порту стояли многочисленные суда, прибывшие из Италии, Испании и Африки. Так я понял, какие небывалые доходы судовладельцам всех стран приносила любовь иудеев к своему храму.

Ты хорошо знаешь, что гордыня мне не присуща. Тем не менее утром я отказался продолжить путь с труппой бродячих артистов, хотя они настойчиво приглашали меня, безусловно видя во мне возможного покровителя, поскольку среди них не оказалось ни одного римского гражданина. Однако я решил какое-то время спокойно пожить в Яффе: дописать это письмо, начатое на борту судна, и, чтобы убить оставшееся время, поразмыслить над тем, какой каприз стал причиной предпринятого мной путешествия.

Я обратился на поиски комнаты на постоялом дворе, которые увенчались успехом, и сейчас пишу эти последние строки здесь, перед отдыхом после столь необычного плавания. Я принял ванну, осыпав себя порошком от паразитов, и раздал беднякам одежду, которая была у меня на корабле: мое желание сжечь ее вызвало у них настоящую бурю негодования! Теперь я уже успел завить волосы и пропитать их благовониями, надеть только что купленную одежду – постепенно прихожу в себя. Следуя своей привычке к простоте жизни, я не стал отягощать себя многочисленным багажом: для меня вполне достаточно папируса и материала для письма, а также нескольких захваченных из Александрии сувениров, которые я при необходимости поднесу кому-нибудь в подарок.

На рынке Яффы можно найти все необходимое как для самого богатого, так и для самого бедного путешественника: вам предложат носилки с носильщиками, запряженную быками повозку или же верблюда с погонщиком. Но я уже однажды тебе говорил, что предпочитаю роскошь одиночества. Итак, я собираюсь нанять осла и, погрузив на него свой скудный багаж, флягу с вином и суму с продуктами, отправиться в путь пешком, как это делают настоящие паломники. После стольких дней бездействия в Александрии небольшая физическая нагрузка может оказать на меня только благоприятное воздействие. Помимо прочего, я хорошо знаю, что мне нечего опасаться разбойников, поскольку на всех дорогах, ведущих в Иерусалим, полно людей, и эти дороги хорошо охраняют патрули двенадцатого римского легиона.

Хотелось бы, чтобы ты знала, о моя любимая Туллия, что я говорил тебе о Мирине и об александрийских женщинах вовсе не из желания рассердить тебя или вызвать чувство ревности. Ах, если бы ты могла хоть немного от этого страдать! Боюсь, однако что ты лишь испытаешь удовлетворение, столь ловко избавившись от меня! Просто невыносимо ничего не знать о твоих истинных замыслах! Возможно, ты действительно столкнулась с каким-либо препятствием и поэтому не смогла ко мне приехать? Следующей осенью я вернусь в Александрию и буду опять тебя ждать до самого конца судоходного сезона. Там я оставил все свои вещи, даже не взяв с собой ни одной книги. Если ты вдруг не застанешь меня в порту, мой адрес будет значиться в банковской конторе. Однако мое сердце подсказывает мне, что несмотря на печальный опыт прошлой осени, я и этой точно так же с надеждой буду встречать в порту каждый корабль из Италии.

Не знаю, хватит ли у тебя терпения дочитать мое письмо до конца. Я сделал все возможное, чтобы хоть как-то оживить его. На самом же деле, я воспринимаю все намного серьезнее, чем ты это можешь заключить из написанного. Вся моя жизнь прошла в метаниях между Эпикуром и Портальной школой, между удовольствиями и аскетизмом. Но тебе, как и мне, хорошо известно, что существует разница между удовольствиями и любовью. В удовольствиях можно упражняться, как в атлетике или в плавании. А встретить человека, с которым чувствуешь, что именно ради него ты появился на свет – это необыкновенное и невероятное ощущение. О моя Туллия, я рожден для тебя, и мое глупое сердце бесконечно твердит, что и ты рождена для меня. Только вспомни о наших вечерах среди роз в Бэ…

И все же не воспринимай слишком всерьез то, что я рассказывал тебе о предсказаниях. Для меня неважно, что твои горделивые уста с улыбкой произнесут: «Этот Маркус так и остался неизлечимым мечтателем!», потому что если бы я не был таковым, ты бы меня не любила. А если ты любишь меня до сих пор, то я не могу найти этому иного подтверждения.

Яффа – это старинный сирийский порт. Какое счастье написать тебе, о Туллия! Не забывай меня!

Нет ни одного корабля, который отправлялся бы в Брундизиум до окончания Пасхи. Итак, я отправлю это письмо из Иерусалима.