Мое сердце уже не с тобой, о Туллия! Меня пронизывает чувство, что написанное не сможет показаться тебе убедительным и что, если ты прочтешь эти послания, то станешь смеяться надо мной, полагая, что сыны Израиля околдовали меня.

И все же в моей голове постоянно вертится одна странная мысль: возможно, когда-нибудь придет тот день, когда я смогу взглядом сбросить одну за другой твои одежды, даже твое тело станет ненужной вещью, когда я наконец смогу увидеть твою душу и заставлю тебя поверить в то, во что верю сам! Конечно, этот момент будет моментом отречения от многих вещей, которые тебе нравятся и которым ты придаешь столь большое значение в этой жизни, однако если тебе удастся точно так же взглянуть на себя со стороны, ты поймешь, что все это имеет значение не больше, чем старая изношенная одежда, которую выбрасывают на свалку. Конечно, нет никакой надежды, что моя мысль когда-нибудь станет явью, поскольку лишь тот, кто видел эти события собственными глазами и был их участником, способен в них поверить, да и то, даже из тех, кто видел все собственными глазами, верят немногие!

Итак, продолжу запись своего повествования.

В день скачек Клавдия Прокула пригласила меня во дворец и предложила занять место за ней в ложе, словно это была большая честь для меня. На ней было шелковое платье пурпурного цвета, что не совсем соответствовало моменту, хотя она могла оправдать это причастностью к семье императора. Ее величественная прическа была увенчана драгоценной диадемой. Для меня она приготовила римские одежды и тогу, пригласила цирюльника, чтобы тот сбрил мою бороду и завил волосы.

– Пришло время избавиться от этих иудейских причуд, чтобы предстать перед варварами, как подобает настоящему римлянину! – приказала Клавдия.

Удивившись, я напомнил ей о великом смешении стилей, царившем в городе у термий, и о том, что сам советник отрастил себе бороду и одевался на восточный манер, дабы лишний раз не подчеркивать при дворе свое римское происхождение. Наконец, чтобы не тратить время в бесплодном споре, мне пришлось сказать ей правду.

– О Клавдия Прокула, не сердись, но мне вовсе не хочется ехать на эти бега, – начал я, – Наоборот, я хотел бы остаться здесь: у меня есть основания полагать, что ученики назаретянина скоро соберутся для встречи с ним. Я с надеждой жду известий, которые позволят мне отправиться вслед за учениками и прибыть на эту встречу ко времени.

– Жанна уже говорила мне об этом, так что ты не сообщаешь мне ничего нового! – ответила Клавдия – Ах, была бы я помоложе да были бы у меня верные и умеющие хранить тайны слуги, может я сама бы попытала счастья и, переодевшись, отправилась бы к этой горе! Ведь встреча назначена у горы, верно?

– Почему же Жанна ничего не сказала? – удивился я. – Неужели она мне не доверяет?

– Думаю, она вынуждена молчать! – развязно ответила Клавдия – Однако она пообещала переговорить с назаретянином обо мне. Кажется, он прежде мог исцелять на расстоянии, а сейчас, возможно, передаст с Жанной какой-то предмет, к которому прикоснется. Только я не понимаю, что ты собираешься там делать! О Марк, возьми себя в руки и стань опять римлянином! Эти скачки – самое важное событие года не только в Галилее, но и во всех соседних странах!

Я не верил своим ушам и ошеломленно смотрел на нее.

– Значит, ты уже готова променять Сына Божьего на лошадей?! – съехидничал я.

– Всему свое время! – ответила она. – Благодаря водам я чувствую себя лучше, и мой разум не так помутнен, как твой! Честно говоря, мне кажется, что ты не способен соотносить ценности отдельных вещей.

– Клавдия Прокула! – воскликнул я – Ведь это твой муж отправил назаретянина на смерть, и ему не отмыть рук от крови! Неужели тебе от этого ничуть не страшно?

– О Марк, но ведь я сделала все от меня зависящее, чтобы спасти его! – произнесла Клавдия, сопровождая свои слова жестом, выражавшим извинение – Это должно быть ему известно, а если нет, то он узнает об этом! Кроме того, Жанна рассказывала мне, что по Святому Писанию иудеев все должно было произойти именно так, а значит он должен быть благодарен Понтию Пилату зато, что тот под давлением сынов Израиля помог ему выполнить его задачу. Философия иудаизма, конечно же, весьма сложна и туманна, однако мне нетрудно поверить в то, что говорит Жанна, та самая Жанна, которая поедет со мной на бега, даже если опоздает из-за этого на встречу у горы. Может, это позволить тебе понять, какое важное значение имеют эти бега.

Мне не удалось заставить ее переменить свою точку зрения, однако я наотрез отказался сбривать бороду; цирюльнику пришлось применить все свое мастерство, чтобы уложить ее и облагородить благовониями; при этом он заверил, что все мужчины из рода Ирода носят точно такую же бороду.

Цирк князя Ирода Антипаса вовсе не напоминал гигантское сооружение, и мне показалось, что он может вместить не более тридцати тысяч человек. Однако он был до отказа забит гудящей и орущей толпой, в которой были как галилеяне, так и зрители, прибывшие из других мест.

Для супруги прокуратора Ирод Антипас сделал трибуну выше остальных, а ее балконы были покрыты пышными коврами. По-видимому, князю очень хотелось снискать расположение Понтия Пилата, поэтому трибуна Клавдии находилась всего лишь на какой-то фут ниже его собственной. Остальные ложи, предназначенные для арабских шейхов и других почетных гостей, были выстроены вдоль беговой дорожки.

Накануне присутствующим, несомненно, были даны четкие указания, потому что, как только Клавдия со своим эскортом взошла на трибуну, со всех сторон посыпались громкие овации, к которым с удовольствием присоединилась публика из народа, найдя в этом превосходный предлог для того, чтобы разрядить охватившее всех напряжение.

Затем в княжеской ложе появилась Иродиада со своей дочерью. Насколько я мог увидеть со своего места, она была чрезвычайно пышно одета, что заставило Клавдию вздохнуть и сказать, что эта обезумевшая от крови шлюха могла бы одеться поскромнее, хотя бы из уважения к империи и к ней самой. При появлении княгини из разных углов цирка послышались громкие приветственные возгласы, однако народ на сей раз не присоединился к ним, а чужестранцы предпочли хранить молчание, завидя, как тормошат, толкают и чуть ли не бьют кричащих. Иродиаде пришлось поскорее сесть.

Наконец появился сам Ирод Антипас, радостно приветствуя" толпу движением поднятых рук. Словно желая подчеркнуть свое враждебное отношение к княгине, народ при появлении ее супруга поднялся с мест и принялся восторженно кричать и выстукивать в такт ногами по полу трибун.

На арене только что закончили бой гладиаторы, но их оружие было нарочно затуплено, а Ирод, соблюдавший закон иудеев, не позволил осужденным на смерть участвовать в цирковом представлении. Его всадники продемонстрировали множество смелых приемов верховой езды, пока публика не начала топать ногами, нетерпеливо требуя открытия бегов.

Тогда на дорожке появились великолепные квадриги с превосходными упряжками, а по секторам забегали люди с табличками, на которых записывались ставки. Фаворитом в забеге казалась упряжка вороных князя Ирода. Кони в упряжке не всегда были одной масти, потому что наездники подбирали животных в конюшнях, следуя определенным требованиям. Для ставок в расчет принимался цвет упряжи или одежды наездников. Я обратил внимание на то, что аплодисментами были также встречены квадриги из Эдома и Сирии.

Квадрига какого-то арабского шейха, в которую были запряжены белые как снег скакуны, появилась последней. Те, которые появились псовыми, сгрудились у ворот, и там все перепуталось так, что у меня мурашки пробежали по телу. Наездник в белом безусловно желая как можно эффектнее сделать круг представления, вначале разогнал своих лошадей, а потом так неожиданно натянул поводья, что лошади не удержались на ногах и упали на колени с пеной у рта. Со всех сторон послышались громкие взрывы смеха. Наездник со злости ударил кнутом по спинам животных, от чего они еще больше поднялись на дыбы.

Во время нормальных соревнований по жребию определяются пары экипажей, которые должны совершить определенное количество кругов, по мере их выбывания определяется финальная пара, которая борется за главный приз, что позволяет любителям и знатокам бегов взвешенно подойти к попытке испытать свое счастье, увеличивая суммы закладов по мере приближения соревнования к финишу. За это они так любят и ценят бега! Однако варвары, похоже, испытывают большую любовь к беспорядку и опасности: к моему огромному удивлению все упряжки хаотично выстроились на линии старта, и я услышал, что в забеге будет не менее сорока кругов! Мне стало жаль и наездников и животных: в таком беспорядке невозможно было избежать переломов и смертельных случаев!

Увидев, как встали на дыбы лошади из белой упряжки, я вспомнил слова одинокого рыбака на берегу Галилейского моря, и подумал, стоит ли рисковать и делать на них ставку. Я слышал, что они были среди фаворитов соревнования, однако их выход явился дурным предзнаменованием, и никто не хотел ставить на них.

Во время столь необычного группового соревнования упряжка здоровых лошадей, управляемая наездником с крепкими нервами, может легко обойти самых быстрых рысаков.

Клавдия Прокула воздела кверху руки и воодушевленно воскликнула:

– Квадрига князя Ирода!

В самом деле, упряжка вороных с лоснящейся шерстью и их темнокожий наездник выглядели привлекательнее остальных; они защищали красный цвет, потому что никто никогда еще не ставил на черный. Клавдия непринужденно спросила:

– Надеюсь, у тебя достаточно денег?

Мне следовало бы заранее подумать о причине ее настойчивых приглашений! Еще никогда женщина не рисковала на бегах своими собственными деньгами: в случае проигрыша она моментально забывает о долге, сетуя, что от нее отвернулась фортуна но если она выигрывает, одолжившему деньги должна благоприятствовать немалая удача, чтобы вернуть их обратно!

– У меня есть сто драхм, – неохотно ответил я.

– Марк Мецентий Манилий! – воскликнула она – Ты нарочно хочешь меня оскорбить или действительно стал настоящим иудеем (?) ем? Мне нужно по крайней мере сто золотых монет, и даже эта сумма недостойна столь превосходных лошадей!

По правде говоря, с деньгами у меня было весьма туго, однако среди знати сновали банкиры и менялы, сами делая ставки. Я поведал о своей ситуации банкиру, которого посоветовал Арисфен, и он предоставил мне кредит, не забыв предупредить о том что мне вряд ли удастся сделать выгодную ставку на упряжку князя: получено лишь жалкое пари один к одному с высокородным эдомцем, который заявил, что делает это лишь из уважения к супруге прокуратора Иудеи.

– Вспомни обо мне, когда после победы будешь подсчитывать свой выигрыш! – улыбнувшись, крикнул он Клавдии Прокуле, словно сделал ей подарок, записав ее ставку на восковой табличке.

Я посмотрел в сторону с трудом сдерживаемых на месте квадриг. Долгое ожидание, вызванное необходимостью записать все сделанные ставки, подвергло тяжелому испытанию нервы наездников, лошади которых то и дело становились на дыбы. Я даже стал опасаться, как бы какая-то из квадриг не перевернулась на самом старте. Белые лошади арабского шейха, явно не привыкшие к участию в столь кучном забеге, с пеной на губах лягали повозку, в которую они были запряжены, и трясли головами, пытаясь высвободиться из упряжи.

– Сколько ты мне дашь, если я захочу поставить на белую квадригу? – спросил я у банкира.

– Если тебе так хочется подарить эти деньги, я сам ставлю семь к одному! – с улыбкой на губах ответил он – Так какую сумму мне записать?

– Сорок золотых монет, которые Марк ставит семь к одному на белую квадригу! – успел я выкрикнуть в тот самый момент, когда Ирод поднял вверх копье с эмблемой. Оно вонзилось в середину арены цирка, а банкир в это время записывал мое имя.

Среди оглушительного рева толпы квадриги рванули с места. Самые опытные наездники изо всех сил натягивали поводья, отклонившись назад, чтобы пропустить вперед горячих новичков, дабы те первыми переломали себе кости. Однако никакая человеческая сила не могла уже сдержать несущихся вперед лошадей! Две квадриги ринулись обгонять других галопом, и их наездники, подавшись всем телом вперед, подстегивали кнутом лошадей, желая первыми достичь поворота, что, впрочем, было лишь мерой безопасности, поскольку повозки, которые мчались вслед за ними, могли легко их перевернуть.

Как и все остальные, я вскочил с места, поскольку мне еще никогда не приходилось видеть в цирке столь молниеносный старт. Упряжка князя, наездник которой раздавал удары кнутом направо и налево, смогла расчистить себе путь. Я отчетливо видел, как кнут стегнул по глазам крайней лошади белой квадриги, и мне даже показалось, что я услышал звук этого удара. Колесница араба с силой ударилась об ограждение, хорошо еще, что колесо не сломалось!

На втором круге наездник упряжки гнедых, принадлежащих командиру кавалерийской когорты из Кесарии, своим весом перевернул квадригу из Эдома; лошади волокли запутавшегося в упряжи наездника по дорожке до тех пор, пока крайняя из них не упала. Таким образом, римская квадрига вырвалась далеко вперед, но вскоре ее догнала повозка князя. Свалившийся с колесницы, хромая, поднялся на ноги. Он был весь в крови, но тем не менее ему удалось за ноздри поднять упавшую лошадь и поставить квадригу на колеса, чтобы продолжить участие в соревновании, однако раненое животное так хромало, что эта колесница уже не представляла никакой опасности для фаворитов и лишь мешала другим. По-моему, наездник вышел на дистанцию лишь для того, чтобы отомстить римлянину.

В забеге, где участвуют почти одинаковые по силе упряжки, практически невозможно опередить соперников на целый круг, поскольку последние загораживают дорогу, и наездник, который обогнал всех, не станет рисковать, протискиваясь сквозь стену колесниц. Белые лошади окончательно выбились из ритма, поскольку ослепленное ударом кнута животное непрестанно трясло головой; их владелец в гневе размахивал руками, выкрикивая проклятия, а возница, проезжая мимо трибуны Ирода, показал кулак. В это время вороные рысаки поравнялись с крепкой римской квадригой. Клавдия Прокула вскочила с места и что-то выкрикивала, притопывая ногами в позолоченных сандалиях.

Не знаю, сколько кругов прошли повозки, и не могу в точности описать, что произошло, но вдруг сирийская упряжка, словно выброшенная из катапульты, вылетела из общей массы на середину арены; ее кони упали, упряжь перепуталась, а наездник, к поясу которого были привязаны вожжи, вылетел из повозки и угодил прямо под копыта; трудно сказать, чей предсмертный крик был страшнее – человека или одной из лошадей.

Несколько секунд спустя белая квадрига, оказавшись рядом с соперницей на вираже, столкнула ее на ограждение, да так сильно, что та перевернулась на полной скорости, однако араб вышел из этого приключения целым и невредимым. Думаю, что в этом столкновении было повинно раненое животное, потому что если бы оно могло видеть, то никогда бы не приблизилось к другой повозке так близко. Наезднику перевернутой квадриги удалось увести лошадей с дорожки, пока его не затоптала следовавшая за ним упряжка, но когда он увидел подбегавших к нему конюхов, упал навзничь на землю и больше не смог подняться. Я самым искренним образом восхищался мастерством этих наездников!

Ставки сыпались теперь со всех сторон. Похоже, упряжка гнедых римского кавалериста привлекла немало болельщиков, делавших на нее ставки против княжеской квадриги; в частности, арабы, отказавшись от поддержки собственных цветов, в основном ставили на римлянина и неистово размахивали руками. Княжеская квадрига уже неоднократно пыталась обойти римскую, наездник которой действовал с большим хладнокровием и непрестанно щелкал кнутом. Ирод поднялся на трибуне, затопал ногами и заорал, подбадривая своего наездника, чтобы тот обошел римлянина. Все лошади были в пене, а мы вдыхали пыль, которая поднималась, несмотря на то что перед состязанием дорожку обильно поливали водой.

Но вот что было самым удивительным: упряжка белых лошадей, набрав скорость, теперь бежала третьей, невзирая на ужасную тряску из-за ее легкого веса. Немного приустав, великолепные белые рысаки двигались теперь ровным аллюром. Раненый конь заржал, задрав голову; наездник склонился к нему, сказал несколько слов, и умное животное перестало взбрыкивать.

Еще у одной квадриги отлетело колесо; наезднику удалось отойти с ней в сторону, чтобы ее не опрокинули остальные, однако колесо катилось дальше, и римлянину пришлось объезжать его. Этим воспользовался наездник из Галилеи и, наклонившись вперед, дико настегивая своих животных, обошел римлянина. Публика, поднявшись на ноги, принялась громко кричать, а Клавдия Прокула подпрыгивала на месте и визжала от радости, несмотря на поражение своего соотечественника, что вызвало симпатию к ней со стороны плебса и улыбки на многих лицах более знатной публики.

Количество состязавшихся квадриг заметно уменьшилось, однако отстающие мешали княжескому наезднику воспользоваться своим преимуществом. Неожиданно весь окровавленный наездник из Эдома, с лицом, ободранным о землю, повернул к нему голову и сделал знак, оставляя свободное для проезда пространство; затем точно так же неожиданно вывел свою повозку на путь следования римской квадриги, чем заметно снизил скорость последней. Все это происходило не на повороте, а на прямом отрезке пути; наездник упряжки вороных принялся выкрикивать проклятия, потому что это было грубым нарушением правил состязаний. Но кто бы смог это доказать? Эдомцу ничего не стоило придумать какой-нибудь предлог в свое оправдание! Даже арабы, сделавшие ставки на римскую квадригу, стали кричать и потрясать кулаками. В это же время белые рысаки промчались, словно ветер, по внешней стороне дорожки и оставили позади себя римлянина и эдомца. Достигнув поворота раньше других, они перешли на внутреннюю часть дорожки, следуя впритык за колесницей князя Ирода. В цирке воцарилась тишина – никто не верил в возможность подобного.

После поворота римлянин вышел галопом на внешнюю сторону дорожки и без труда поравнялся с колесницей эдомца. До следующего поворота у него было достаточно места, чтобы обойти ее, однако он придержал лошадей и принялся кнутом наносить страшные удары по голове раненого наездника, от чего тот упал на колени в своей колеснице. Подобная грубость заставила толпу завопить, но когда с одной стороны послышались аплодисменты, это вызвало еще большую ненависть к римлянам. Сидевшие на трибунах зрители принялись обмениваться тумаками. Однако такая ситуация продлилась не дольше вспышки молнии; эдомец, с большим трудом поднявшись на ноги, подгонял своих лошадей и в последнем порыве успел занять место впереди римской квадриги, а затем развернул свою упряжку с очевидной целью преградить путь колеснице с гнедыми: это было уже убийство, а не бега! Большие гнедые рысаки на полном скаку врезались в лошадей эдомской упряжки, римлянин головой вперед вылетел из колесницы и, несмотря на то что его шлем был застегнут, разбил себе голову о подножье зрительской трибуны, оставшись неподвижно лежать на земле. Эдомец испустил дух еще до окончания состязаний, причиной тому стали раны, нанесенные копытами животных. Подобное развитие событий заставило оставшиеся колесницы сбавить скорость. Однако наездник князя Ирода, издав громкий крик, принялся размахивать кнутом с такой силой, что конюхи, пытавшиеся убрать тело римлянина с дорожки, бросили его и пустились прочь, опасаясь за собственную жизнь. Княжеский наездник попытался, не сворачивая, проехать по трупу, но вороные, никогда прежде не ходившие в упряжке боевой колесницы, вместо того чтобы промчаться по телу лежавшего человека, поднялись на дыбы, и колесница едва не опрокинулась.

В это время арабскому наезднику чрезвычайно искусным маневром удалось проскочить через узкое пространство, оставшееся после столкновения двух колесниц, и обойти квадригу галилеянина. Одно из колес его повозки налетело на невысокий оградительный подъем и выскочило на него, однако колесница не перевернулась и достигла поворота еще до того, как наезднику Ирода удалось объехать труп и пустить своих лошадей с прежней скоростью. Это казалось невероятным, однако теперь белая квадрига была впереди всех, а забег уже подходил к концу! Теперь наступила моя очередь подхватиться с места и закричать! Все присутствовавшие арабы присоединили свои голоса к моему.

Наездник в красном трико впервые потерял хладнокровие и все время пытался столкнуть с дорожки белых лошадей, которых спасали скорость и сохранившаяся ритмичность бега; кроме того, колесница белого наездника была настолько легка, что проходила повороты на полной скорости, не задевая ограждений и не позволяя вороным наверстать упущенное расстояние.

Кроме них из участников забега остались еще три квадриги, которые наездник в белом по всем правилам пытался обогнать по внешней стороне дорожки. При этом наездник в красном криком приказал уступить ему дорогу; двое из них в страхе последовали его приказу, тогда как третий, управляющий колесницей, в которую были запряжены смирные и выносливые лошади, отказался подчиниться. Галилеянин вновь подстегнул своих лошадей, а затем неожиданно притормозил, ступица колеса его повозки прошлась по спицам колеса повозки противника, от чего та легко перевернулась, а ее тяжело раненому наезднику пришлось выбыть из состязания. Двое оставшихся продолжали следовать по дорожке, полагаясь на судьбу, которая еще могла прервать победоносный бег тех, кто оспаривал первое место.

Однако их надежды оказались напрасными, поскольку поднятый вверх флажок уже означал победу белых рысаков, летевших, словно ласточки, навстречу победе, так и не снизив скорость бега. Бесчисленное множество зрителей рассыпалось в громких аплодисментах, воздав должное и колеснице князя Ирода, достигшей финиша с опозданием всего лишь на два корпуса. Оба наездника, успокоив своих лошадей, приблизили экипажи друг к другу и рассыпались во взаимных лицемерных поздравлениях по поводу великолепно проведенного забега. Шейх, лошади которого победили в состязании, перепрыгнул через ограждение своей ложи и в развевающемся на ветру плаще помчался навстречу рысакам; он разговаривал с ними, гладил, и, плача, целовал поврежденные ударом кнута глаза лошади.

Между болельщиками произошло несколько стычек, однако стража быстро избавила цирк от их присутствия. Проигравшие в тотализаторе с наигранным удовольствием утверждали, что для ни наибольшим наслаждением было присутствие на столь великолепных бегах.

Ко мне подошел банкир в сопровождении купца из Эдома, чтобы поздравить с выигрышем, и прежде чем отсчитать мне причитающиеся сто восемьдесят золотых монет, которые для многих представляют собой значительное состояние, передал своему спутнику сто золотых монет, проигранных Клавдией Прокулой. Но я не смел обижаться на супругу прокуратора!

В том, что в ночь, после которой я по неизвестной причине проснулся с глазами полными слез, и которая последовала за бурей, мне снились белые лошади, не было сомнений. Вот почему при появлении белой квадриги я, вспомнив о своем сне, сделал ставку именно на нее. Однако что-то подсказывало мне, что я сделал это не по собственной воле: ведь белые лошади, выехав на арену, споткнулись и упали, что было дурным предзнаменованием; а я, хотя не доверяю всяким предзнаменованиям, не привык действовать вопреки им. И теперь я осознал, что обязан разыскать девушку, о которой мне поведал одинокий рыбак. По его словам, она в этот вечер оплакивала в греческом театре смерть своего брата.

Клавдия Прокула попросила сопровождать ее на празднество, организованное князем Иродом, хотя я не был туда приглашен: она, конечно же, считала, что эта честь вполне стоит ста золотых монет, которые я ей одолжил. Однако я не испытывал никакого желания оказаться лишним среди нескольких сот приглашенных, которых князь созвал, руководствуясь делами государственной важности. Клавдия ничуть не рассердилась, когда я отклонил ее предложение, безусловно сочтя меня глупым из-за того, что я не воспользовался предоставленной возможностью.

По окончании состязания из цирка вырвался громадный поток людей, заполнивших улицы Тивериады. То там, то здесь, несмотря на присутствие городских стражей и патрулей из римских легионеров, вспыхивали драки и различного рода беспорядки. Я добрался до греческого театрика без приключений. Представлений не давали, но тем не менее дверь была широко раскрыта, а внутри помещения ютилась толпа бродяг, не нашедших себе другого пристанища; люди, собравшиеся здесь, готовили пищу на импровизированных кострах, и можно себе представить вид этого красивого театра на следующее утро!

Я прошел к свободному пространству между рядами и сценой, беспрепятственно спустился вниз, где находится все театральное оборудование и где иногда вынуждены устраиваться артисты. Все здесь было так, как во всех театрах после отъезда труппы: персонажи, их действия и слова еще какое-то время остаются жить на сцене. Это погруженное в постоянный полумрак место всегда мне казалось царством теней, описанным поэтами. Каждый раз, спускаясь сюда, чтобы принести цветы герою, растрогавшему своей игрой, я испытывал чувство холодного душа: актер, снявший сценический костюм, оказывался вовсе не тем человеком, которого я видел во время спектакля.

Двигаясь по этому царству теней, я не переставал думать о том, что теперь отделяло меня от прежней жизни с ее радостями и удовольствиями.

Когда в конце коридора я увидел старого грека с огромным животом и запухшими глазами пьяницы, мне показалось, что я встретил привидение. Угрожающе потрясая тростью, он спросил, что мне здесь нужно и как я сюда попал. Чтобы успокоить его, я объяснил, что просто-напросто ищу одного человека, который, возможно, находится где-то в одной из лож его театра.

– Может, ты имеешь в виду кого-то из этих бродячих египтян, обманувших меня и принесших труп под крышу моего театра? – с удвоенной злостью закричал он. – О, что за неблагодарность! Ночью они сбежали, даже не заплатив того, что были мне должны. Думаю, мне хочется их отыскать намного больше, чем тебе!

– Мне говорили, что здесь я смогу найти девушку, которая потеряла своего брата. Мне нужно поговорить с ней!

Старик озабоченно уставился на меня;

– А ты случайно не ее сообщник? Я держу ее в качестве заложницы и забрал у нее всю одежду и обувь. Пока мне не заплатят все до последнего обола, я не собираюсь ее освобождать.

– Проведи меня к ней, и ты не пожалеешь об этом, – сказал я, позванивая монетами.

Старик, по-прежнему бросая на меня недоверчивый взгляд, хромающей походкой проводил меня в конец коридора; он снял засов с деревянной двери, за которой находилась маленькая комнатка. При тусклом свете, падавшем из отверстия в одной из стен, я смог различить очертания хрупкой девушки. Она сидела на корточках в углу безо всякой одежды, лицо было скрыто растрепанными волосами, весь облик ее говорил о том, что она убита горем. Когда мы вошли, девушка даже не пошевелилась. В комнате не было ни воды, ни пищи, ни тряпок, чтобы прикрыть ее наготу.

– Она просто бешенная! Когда я хотел заставить ее танцевать перед входом в театр, она вцепилась мне в бороду! – сказал старик – В городе полно чужестранцев, и если бы она танцевала, они, возможно, бросили бы ей несколько монет. Знай же, что мне пришлось заплатить за похороны ее брата, кроме того, у этих египтян остались передо мной и другие долги!

Я прикоснулся к плечу девушки и бросил ей кошель.

– Меня направили сюда, чтобы я передал тебе сто пятьдесят золотых монет, – громко произнес я – Оплати свой долг, прикажи, чтобы тебе вернули одежду и все твое имущество, а затем можешь идти, куда захочешь!

Однако девушка не шевельнулась.

– Сто пятьдесят золотых монет! – воскликнул старик, размахивая правой рукой, словно желая тем самым оградить себя от злых чар. – Это приводит меня в ужас! Все вино уже выпито, и теперь у меня начались галлюцинации – я слышу призраков!

Он пытался было схватить кошель, однако я опередил его, поинтересовавшись о размере ее долга.

– Я благоразумный человек, а эта девушка навлекла на меня немилость, поэтому десяти монет будет для меня достаточно. Отдай их мне, и я сразу же схожу за одеждой, вином и едой; должно быть, она настолько ослабела от голода, что не в состоянии произнести ни слова! Она не сможет доставить тебе никакого удовольствия!

И вцепившись в мое плечо, он прошептал мне на ухо:

– Сто пятьдесят золотых монет – это настоящее безумие для такой девчонки! Вероятно, ты лишился разума! Оплати долг, забирай ее и делай с ней, что захочешь! А если ты дашь мне хотя бы монетой больше, я смогу представить необходимые документы, чтобы правосудие поставило на ней клеймо, тогда она станет твоей рабыней – ведь за нее больше некому заступиться.

Не поднимая головы, пленница отбросила с лица волосы и процедила сквозь зубы:

– Дай этому подлому старику пять монет, и этого будет вполне достаточно, чтобы покрыть мой долг.

Я развязал кошель и отсчитал пять монет, а он был настолько счастлив, что даже позабыв поторговаться, сразу же побежал за пожитками девушки. Бросив узел с ее вещами посреди комнаты, он с победным видом сообщил, что немедленно отправляется на поиски вина и пищи. Я вновь бросил кошель к ногам незнакомки и повернулся, чтобы уйти.

Ее вопрос остановил меня.

– Что тебе нужно? За сто сорок золотых монет можно приобрести гораздо больше удовольствий, чем я смогла бы тебе доставить! Сегодняшней ночью я решила повеситься на своих волосах.

– Мне от тебя ничего не нужно, – успокоил я ее. – Меня направили сюда, чтобы я передал тебе эти деньги, вот и все.

– Этого не может быть! – недоверчиво произнесла она и подняла голову, чтобы взглянуть на меня.

К моему большом удивлению, мы были знакомы: это была Мирина, та самая танцовщица, что плыла со мной на одном судне во время морского путешествия. Из-за бороды и иудейских одежд она признала меня не сразу.

– Мирина! – воскликнул я. – Не ожидал тебя встретить! Что случилось? Какое горе навело тебя на мысль повеситься?

Она развязала свой узелок, достала оттуда гребень, расчесала волосы и повязала их лентой, затем одела короткую тунику и разукрашенные сандалии танцовщицы. А потом, разрыдавшись, бросилась в мои объятия, прижалась ко мне своим хрупким тельцем, уткнулась лицом в мою грудь и залила весь плащ слезами.

Легонько похлопывая по плечу, я попытался успокоить ее.

– Неужели твой брат действительно умер, и ты сейчас оплакиваешь его?

– Все мои слезы по нему я уже выплакала! – удалось ей произнести между всхлипываниями – Теперь же я плачу от радости – на свете еще остался человек, желающий мне добра. Этой ночью я умерла бы, и у меня не оказалось бы даже одного обола, который кладут мертвым в рот, чтобы заплатить перевозчику в мир теней!

И крепче прижавшись ко мне, она разрыдалась еще сильнее. Поначалу мне было трудно добиться от нее хотя бы одного вразумительного слова, однако успокоившись, она поведала мне о всех злоключениях, сопровождавших труппу артистов на протяжении всего пути. Добравшись до Переи, где они дали несколько представлений для римских солдат, находившихся на отдыхе артисты стали жертвой свалившейся на них лихорадки. Во время обратного путешествия им пришлось играть прямо на полях, где убирали хлеб, и иудеи забрасывали их камнями. Тогда они отправились в Тивериаду, надеясь устроить здесь представление и приурочить его ко дню проведения бегов. Однако ее брат, купаясь в озере, пошел ко дну. Несмотря на то что его тотчас же вытащили и она сама катала его по земле и пыталась вдохнуть в него жизнь, он так и не пришел в себя. Они тайком перенесли тело в театр, а старый грек помог похоронить его. Все артисты сбежали, оставив ее заложницей, однако она не могла больше танцевать, после того как иудеи во время одного из представлений забросали ее камнями.

– Пока был жив брат, мы могли постоять друг за друга, и я не была одинокой на этом свете. Однако когда он умер, меня охватило отчаяние. Я поняла: куда бы ни направились мои стопы, меня будет повсюду преследовать неудача, и некому будет защитить меня; от этого мне больше не хочется жить. Я больше не могу ни есть, ни пить, чувствую себя совершенно разбитой и больше ничего не хочу ни слышать, ни видеть, ни чувствовать, ни знать на этом свете1 Мне все надоело, у меня осталось лишь чувство скорби по брату! Я не могу тебя понять, – продолжала она – Видимо, твои деньги предназначены, для того чтобы стать для меня новой наживкой или очередным искушением, дабы я продолжила напрасные попытки цепляться за жизнь и без защиты опять подверглась ударам судьбы, которые готовит мне мой злой жребий. Нет! Забери свое золото и дай мне здесь умереть! Теперь, вновь обретя возможность ясно мыслить, я больше не хочу страдать от разочарований, боли и отчаяния!

Вернулся старый грек и принес хлеба и ячменной похлебки. Дрожащими руками он наполнил кубок вином и предложил Мирине выпить.

– Идите в мою комнату, – добавил он – У вас там будет ложе и светильник, а я устрою так, чтобы вам было уютно.

– Нам хорошо повсюду, – ответил я. – Оставь нас мы хотим поговорить.

Он любезно ответил, что никто не потревожит наш покой до завтрашнего дня и что если мы пожелаем еще вина, достаточно будет сказать ему об этом. Он ушел, прихватив с собой кувшин. Мирина принялась за еду, поначалу без аппетита, но в конце концов с жадностью съела всю тарелку и весь хлеб, до последней крохи.

Утолив голод, она сказала:

– Что может быть предосудительного в моих танцах? Почему на меня пало проклятие и мои члены теперь дрожат от страха? Ты же видел, как я танцевала на корабле! Ведь я танцую вовсе не для того, чтобы обольщать мужчин, а чтобы развлечь публику. И какое значение может иметь то, что я танцую без одежды? Убранство лишь стесняло бы движения, а мое тело не может вызвать никакого влечения, тем более что у меня даже нет грудей! Я всего лишь мускулиста, вот и все! Никак не могу понять, почему иудеи столь безжалостно забрасывали меня камнями.

Она показала мне синяки от ударов и еще не зажившую рану на голове.

– Однажды, в какой-то деревне мы попросили накормить нас и в благодарность дали представление, стараясь как можно лучше петь, играть и танцевать, но они убили бы меня, если бы нас не было так много. Мысль о том, что в моем искусстве может быть что-то предосудительное, не дает мне покоя. Больше никогда я не смогу танцевать, как прежде.

– Кажется, я понимаю причины их враждебного отношения к тебе, – подумав, произнес я – Рассказывают, что княгиня Иродиада приказала своей дочери танцевать перед распутным Иродом Антипасом, чтобы соблазнить его и получить голову проклявшего ее пророка. Поэтому соблюдавшие закон сыны Израиля ненавидят простые танцы.

Покачав головой, Мирина сказала:

– Прежде я гордилась своим ремеслом, мне нравилась свободная и богатая разнообразием жизнь артистки. Однако несчастья, свалившиеся на нас одно за другим, и последнее из них – смерть брата, вселили в меня отчаяние и навсегда отняли желание жить.

Но облегчив душу, она с любопытством развязала кошель и, перебирая монеты, поинтересовалась, что за святой человек направил меня сюда и как мне удалось раздобыть это золото. Тогда я поведал ей о своей встрече с одиноким рыбаком и о том, что произошло на бегах.

– Уверен, этот человек, находясь на другом берегу озера, услышал, как ты плакала здесь, под театральной сценой. И все же я даже не берусь объяснить, как ему это удалось и откуда он узнал о гибели твоего брата. Тем не менее эти деньги – твои, и ты вольна идти, куда хочешь.

Наморщив лоб, Мирина взмолилась:

– Назови мне его имя! Ответь, у него был вид много выстрадавшего человека, у которого почти не осталось сил? Не было ли его лицо таким приветливым и строгим одновременно, что его нельзя забыть? Возможно, у него были следы от ран на ногах и запястьях рук?

– Верно! – обрадованно подтвердил я. – А где ты его видела?

– После того, как мы спаслись бегством от гнева иудеев, для еды нам оставались лишь полевые травы, – принялась вспоминать Мирина – Добравшись до колодца, мы чувствовали себя настолько уставшими и потрясенными неудачей, что решили остановиться около него на ночь. И тогда этот человек, едва передвигая ноги от усталости, приблизился к нам и попросил дать ему воды. Однако все мы испытывали такую ненависть к иудеям, что мужчины прогнали его, а мой брат даже принялся насмехаться, выкрикивая: «Даже если бы ты оказался в иудейском аду, я и мизинца не намочил бы, чтобы облегчить твои мучения, проклятый иудей!» Однако я сжалилась над ним, достала ему воды, дала напиться и омыла его израненные ноги, потому что он был не в состоянии сделать это сам. Никто из артистов не стал препятствовать мне, потому что все они способны к самому большему состраданию; я уверена, что мой брат выкрикивал свои слова только шутки ради и в конце концов позволил бы ему подойти к колодцу. Не забывай, что тогда мы были в гневе на иудеев! Я омыла ему ноги, а он, утолив жажду, с нежностью посмотрел на меня, благословил и сказал: «То, что ты сделала для меня, ты сделала для пославшего меня. Только за это одно тебе будет прощено многое. Князья и цари будут с завистью смотреть на тебя, потому что ты утолила мою жажду».

– Неужели он действительно так тебе сказал, о Мирина? – удивленно спросил я.

– Да, именно так! – подтвердила Мирина – Эти необычные слова врезались мне в память, и я постараюсь никогда их не забыть, хотя совершенно не поняла их смысл. Я вернулась к труппе, а он исчез. Мы смирились с тем, что нам придется провести ночь у колодца с пустыми желудками, и принялись грызть кору деревьев. Как только мы устроились на ночлег, на дороге появилась старуха, она осматривалась вокруг, словно кого-то искала. В руках у нее была корзина с ржаным хлебом и бараниной, которую она поднесла нам, а когда мы предупредили, что у нас нет денег расплатиться, она ответила: «Берите и ешьте! Мне сказали все отдать, тогда это возместится мне во сто крат!» Мы взяли корзину и поели. Мужчины считали, что иудеи таким образом решили загладить свою вину перед нами. Затем старуха собрала остатки пищи и удалилась. А я считаю, что тот уставший и обессиленный человек повстречал ее на своем пути и попросил принести нам еду за то, что я была добра к нему. Кем же может быть этот человек, если в тот же вечер ты повстречал его на противоположном берегу озера?

Я подумал, уместно ли рассказывать ей о назаретянине, и после недолгих колебаний, ответил:

– Не знаю, и не могу этого постичь. Во всяком случае он по-царски вознаградил тебя за толику воды, которую ты ему поднесла! Лично я не догадывался о том, что повстречаю здесь именно тебя и что тебе я должен буду передать выигранные на бегах деньги, о Мирина! В этом я усматриваю знак того, что я не по собственной воле покинул Александрию. А теперь оставайся с миром и распоряжайся этим состоянием по своему усмотрению, а я вынужден тебя покинуть, потому что дожидаюсь одного важного известия.

Мирина вцепилась в мою руку и заставила меня сесть.

– Не может быть и речи о том, чтобы ты ушел, не дав мне более точного объяснения! – решительно сказала она – Человек, о котором ты рассказывал, не может быть обычным человеком, потому что никто не изъясняется и не поступает так, как он.

Не желая доверять тайну царствия юной незнакомке, ремесло которой вдобавок было весьма сомнительным, я резко возразил:

– Ты получила от него свое и даже больше, чем того заслуживаешь! Оставь меня в покое!

Она ткнула кошель мне в руки и с яростью крикнула:

– Прибереги эти деньги для себя, и пусть они до конца дней будут на твоей совести! Тебе не отделаться от меня деньгами, которые не могут принести никакого облегчения моему горю! Лучше уж я повешусь! Немедленно расскажи мне все, что ты знаешь об этом человеке, и отведи меня к нему!

Видя, что мне просто так не избавиться от нее, я с горечью воскликнул:

– Я не в состоянии постичь своим человеческим разумом его дела! Неужели в этой стране нет богобоязненных вдов и сирот, которые ищут пути к его царству? Почему в наказание мне он послал грешную от самого своего рождения египтянку?

– Я вовсе не подлого происхождения египтянка! – обиженно возразила она, – Я родилась на острове, мои родители – греки с превосходной репутацией, и я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о том, что я грешница с самого дня своего рождения! В моем ремесле, которое служит публике и пробуждает ее мечты, нет ничего постыдного! Конечно, я не стану утверждать, что принадлежала только одному мужчине, однако данный грех можно совершить только вдвоем, и я не берусь утверждать, что этот грех ложится на меня, а не на мужчину, побуждающего меня своими деньгами согрешить с ним. Однако с прошлым покончено, прежняя Мирина умерла. Я надеюсь обрести новую жизнь, которую нельзя купить за деньги, и ты должен помочь мне в этом так, как если бы был мне братом!

Мне хотелось разрыдаться! Едва я избавился от Марии из Беерота, как уже другая, куда более опасная девушка хотела накрыть меня своим колпаком! Мне оставалось лишь одно – объяснить ей все! Хорошо взвешивая слова, я начал:

– Не знаю, сумеешь ли ты понять то, что я хочу сказать, но ты ведь тоже кое-что повидала в своей жизни и тоже не все можешь объяснить. У меня есть причины полагать, что человек, чью жажду ты утолила и с которым я разговаривал ночью на берегу – некий Иисус из Назарета.

– Я слышала о нем! – к моему великому удивлению воскликнула она. – В Декаполе легионеры только и говорили о том, что он творил чудеса, исцелял больных, воскрешал мертвых и обещал создать новое царство для сынов Израиля, за что в Иерусалиме он был распят, однако его ученики под носом у Понтия Пилата выкрали его тело, чтобы люди считали, будто он воскрес из мертвых. Неужели ты хочешь сказать, что он на самом деле воскрес и что именно его я встретила у колодца?

– Он действительно воскрес! – подтвердил я – В этом знак того, что он – Сын Божий, и я полагаю, что он обладает властью как на земле, так и на небесах. Ничего подобного до сих пор еще не случалось! Сейчас он прибыл в Галилею и назначил встречу своим приверженцам у одной из гор; безусловно, ты встретила его на пути сюда.

– Но как он мог испытывать жажду, если он в самом деле Сын Бога? – разумно заметила Мирина.

– Откуда мне знать? – буркнул я в ответ. – Я сам ощупывал его спину и обнаружил следы от кнута на его плечах! Могу засвидетельствовать, что он из такой же плоти и крови, как и все мы, но при этом он действительно Сын Божий! И не спрашивай меня, как это может быть! Я только убежден в том, что это – одна из прекраснейших его тайн! Я полагаю, что его царство не может быть земным, как это считают сыны Израиля.

Мирина раздумывала над моими словами, а ее расширившиеся от удивления глаза блуждали где-то в пустоте.

– Если он действительно таков, как ты мне его описал, – пробормотала она, – тогда он послал тебя для того, чтобы ты заменил мне погибшего брата, а не просто передал эти деньги. Таким образом, он связал нас вместе, как связывает за лапки пары голубей. Я тоже жажду обрести его царство, каким бы оно ни было, лишь бы не оказалось похожим на эту жизнь, которой с меня и так достаточно. Давай вместе отправимся к этой горе и бросимся ему в ноги, чтобы он принял нас в своем царстве так же, как он дал мне в твоем лице брата, а тебе – сестру.

– О Мирина, уверяю тебя, что мне не нужна сестра! – ответил я – Ты ошибаешься! Не может быть и речи о том, чтобы я взял тебя к этой горе, потому что, с одной стороны, я сам не знаю к ней пути, а с другой, – его ученики могут меня убить, подумав, что я выслеживаю их священные тайны! Постарайся понять! Они уверены, что это царство предназначено лишь для прошедших обрезание иудеев, и не допускают к нему ни римлян, ни греков, ни даже самаритян, которые не признают их храма. Это дело намного сложнее и опаснее, чем ты себе представляешь. И все же, если ты обещаешь хорошо вести себя и не мешать мне, если они не сразу заберут в это царство всех верящих в него, я обязуюсь вернуться и рассказать тебе все, что мне удастся узнать; если же будет по-другому, то я не смогу вернуться, однако, надеюсь, что ты сохранишь добрые воспоминания обо мне.

Она швырнула кошель мне в лицо и насмешливо произнесла:

– Ладно! Как утопающий хватается за соломинку, я была готова ухватиться за Иисуса из Назарета и считать тебя своим братом, хотя ты этого совершенно недостоин! С братом мы понимали друг друга с полуслова, а иногда для этого достаточно было лишь одного взгляда, смеялись над одним и тем же, даже над голодом и нищетой! Ступай же прочь, мужчина с каменным сердцем, который считает, что за деньги можно купить живого человека! Поспеши поскорее добраться до своей горы! Только мне покажется странным, если тебя допустят в это царство, после того как ты оставишь меня в отчаянии и бросишь в объятия смерти! Что может знать такой богач, как ты, об отчаянии и одиночестве?

Я прочел в ее зеленых глазах решимость покончить с жизнью хотя бы для того, чтобы досадить мне. Однако твердость ее слов зародила в моей голове одну мысль, которая поначалу казалась совершенно абсурдной: а вдруг назаретянин действительно желал, чтобы я смилостивился над ней и принял как собственную сестру. И еще я понял, что его царство для человека не только было источником наслаждений, но и требовало совершения нелегких поступков.

– Ну что же, сестра моя Мирина, – суховатым тоном произнес я, – давай отправимся туда вместе, однако не обижайся на меня за последствия!

– Не говори со мной таким неприятным тоном! – произнесла она, видимо не испытывая никакого удовольствия от выраженного подобным образом согласия, – Если ты собираешься взять меня с собой, обращайся со мной, как подобает брату, и прими меня от чистого сердца! Иначе у меня нет желания отправляться в путь вместе с тобой!

Мне не оставалось ничего другого, как по-братски обнять ее хрупкое тело, расцеловать в обе щеки и нежными словами попытаться утешить ее. Она пролила еще несколько слезинок, а затем мы вместе вышли из театра, не встретив никаких возражений со стороны напевавшего перед кувшином вина старого грека.

Солнце закатилось за горы. В роившемся от потоков людей городе повсюду зажглись светильники и факелы. Я так торопился поскорее добраться до гостиницы, что даже не догадался купить девушке новую одежду, и ее облачение танцовщицы с украшенными сандалиями вызывало заигрывание со стороны прохожих. У меня было предчувствие, что ученики Иисуса пустятся в путь именно этой ночью: действительно, трудно было представить себе более благоприятный момент, чем завтрашний день, когда толпы отъезжающих из Тивериады заполонят все дороги; ни один из путешественников не привлечет к себе внимание. Эти мысли заставили меня ускорить шаг.

Однако когда я, весь в поту и задыхаясь, добрался до гостиницы, то при ярком свете понял, что допустил оплошность. Элегантно одетый владелец направился в мою сторону, оглядывая Мирину с головы до ног, несмотря на то что привык к причудам богатых постояльцев.

– Какой же ты ненасытный, римлянин! – упрекнул он меня – Сначала, чтобы поразвлечься, ты привез с собой молодую иудейку; я закрыл на это глаза, хотя и знал, что ты прятал ее за шторами своей комнаты. Однако то, что ты делаешь сейчас, превосходит меру моего терпения: в первый же день праздника ты приводишь в мой дом глупую артисточку, которая, как только ты уснешь, станет предлагать себя за несколько драхм другим постояльцем, учинит скандал и удерет, прихватив с собой постельное белье! Нам хорошо известны повадки артистов!

Я посмотрел на Мирину глазами этого грека и лишь теперь заметил, что на ней был убогий плащ танцовщицы, колени испачканы, лицо распухло от слез; создавалось впечатление, будто она прибыла сюда прямиком с какой-то оргии; кроме того, в руках она держала сценические одежды и инструменты брата, что не может служить, рекомендацией для того, кто желает снять комнату в роскошной гостинице! Таким образом, мне стали понятны претензии хозяина, а Мирина, в свою очередь, потупила взор и сочла разумным промолчать, да и возразить владельцу было нечего. И все же я почувствовал обиду за подобные замечания, которые поставили под сомнение мою способность к здравому рассуждению. Поняв всю абсурдность возникшей ситуации, я схватился обеими руками за голову.

– Ты заблуждаешься! – воскликнул я, – Эта девушка – моя сестра; мы поссорились, когда плыли из Александрии, и она увязалась за труппой бродячих артистов; я снова встретил ее в театре Тивериады, ей уже надоели все эти приключения. Надеюсь, у нее здесь будет возможность помыться, опрятно одеться и сделать прическу. Прошу тебя не позорить ее перед другими, и ты не пожалеешь об этом!

Похоже, грек отчасти поверил моей истории, хоть и проворчал, что на его памяти ни один из клиентов, каким бы он ни был пьяным, не называл шлюху, которую тащил к себе в комнату, сестрой. Однако увидев, что я отнюдь не пьян, и поверив, что я знал Мирину прежде, а не подобрал ее где-то на улице, он разрешил нам войти в гостиницу и приказал рабу провести девушку в ванную, парикмахеру – причесать ее и завить волосы, наконец, одному из купцов – принести в комнату одежды. Мне хотелось, чтобы она подобрала приличное и не слишком броское убранство для будущего путешествия, однако когда Мирина вернулась в комнату после купания, ей захотелось примерить все принесенные наряды и повертеться перед зеркалом, которое держал перед ней один из рабов; это так меня утомило, что я не выдержал и бросился навзничь на постель, заткнув уши, чтобы не слышать ее несносной болтовни.

Увидев, что я по-настоящему рассержен, она сбросила весь ворох одежды на пол, отослала раба, присела рядом со мной и прикоснулась к моему плечу.

– Когда женщину купают в благовониях, умело причесывают и красиво принаряжают, она избавляется от горя и страданий! Только не забывай, что я с удовольствием осталась бы в своем изношенном плаще и в старых порванных сандалиях, если бы от этого зависело твое благополучие! Постарайся же улыбнуться вместе со мной и посмеяться над моими поступками, чтобы отвлечься от мрачных мыслей!

– О сестра! Хорошо, что твоя грусть проходит! – воскликнул я, закрыв лицо руками. – Но теперь мной начинает овладевать отчаяние: взгляни – уже поздно, и каждая убегающая секунда увеличивает мои опасения. Не знаю, чего мне стоит бояться, но в глубине души прошу Иисуса из Назарета не покидать нас! Не говори мне о волосах и одеждах! Какая мне разница, что на мне, что я ем и пью! Назначенный час близок, и Учитель скоро должен предстать перед теми, кто верит в него!

Мирина заключила меня в свои объятия и прижалась нежной щекой к моему плечу.

– Неужели ты действительно от чистого сердца назвал меня сестрой? – тихо спросила она – Если да, то мне больше ничего не нужно. Точно так же я спала в объятиях своего брата, доверчиво кладя ему голову на грудь.

Мирина так и уснула в моих объятиях, и лишь иногда ее сон прерывался неожиданными всхлипываниями. Охватившее меня беспокойство не давало мне сомкнуть глаз. На грани между сном и реальностью мне привиделась картина, смысла которой я не смог понять: постаревший и с поседевшими волосами, я бесконечно долго брел по пустыне, одетый в изодранный плащ и босиком. Рядом со мной шагала уставшая Мирина, неся на хрупком плече какой-то сверток. За нами ехала на осле Мария из Беерота, располневшая и обрюзгшая, а ее лицо выражало недовольство. Где-то впереди меня, в сиянии шествовал какой-то человек, временами он оборачивался в нашу сторону, однако мне, несмотря на все усилия, никак не удавалось настичь его.

Я проснулся весь в поту: если этот сон был вещим и открывал мне будущее, если таковым обещало быть царство назаретянина, тогда, возможно, было бы лучше отказаться от его поисков. Я вспомнил, что он предсказал мне немало других бед в ночь, когда я разговаривал с ним, если это только действительно был он! Мне показалось, что я погружаюсь во мрак, который был беспросветнее самой темной ночи.

– Иисус из Назарета, Сын Божий, помилуй меня! – в ужасе во весь голос воскликнул я.

И тогда мрак отступил. Сложив вместе ладони, я повторил про себя молитву, которой научила меня Сусанна. После слов «Аминь!» я уснул и мирно проспал до самого рассвета.

Ото сна меня пробудило резкое движение: это Мирина поднялась и села подле меня. Через ставни в комнату проникал бледный отсвет нового дня.

– О брат мой, Марк! – воскликнула она, и ее глаза блестели, а лицо освещала улыбка. – Какой прекрасный сон я только что видела!

И она поведала мне его:

– Мы поднимались по огненной лестнице: ты, я и еще кто-то, однако огонь вовсе не жег, и мы по-прежнему шли вверх к свету, который становился все ярче; ты устал, однако я взяла тебя за руку и помогла продолжить путь. Никогда еще мне не приходилось видеть столь прекрасный сон, думаю, что в нем скрыто доброе предзнаменование.

– Мне тоже приснился сон! – ответил я.

И подумал, что наши сны могли значить одно и то же, только увиденное с разных позиций. В этот момент послышался стук в дверь, и в комнату вошел заспанный раб.

– О господин, не сердись, только там спрашивают тебя! Если бы внизу не стоял какой-то настырный человек с двумя ослами, я никогда не посмел бы разбудить тебя. Он не перестает твердить, что ты должен немедленно отправиться в путь!

Укутавшись в плащ, я поспешил вниз. Солнце еще не успело подняться, и я увидел дрожавшего от холода Натана. При моем появлении у него вырвался возглас облегчения. Похоже, он так торопился, что позабыл о своем обете молчания.

– Этой ночью они выехали из Капернаума, взяли с собой семьи и родственников. Они забрали с собой Сусанну, которой я дал одного из ослов, а второго одолжил Симону Петру; у его старой тещи слабое здоровье. Я подумал, что тебе лучше наладить с ним хорошие отношения, хотя он пока не знает имени владельца этого осла. Однако я не думаю, чтобы они стали изгонять кого бы то ни было из числа тех, кто получит сию весть, потому что это день прощения грехов. Вполне возможно, что царство будет основано в следующий вечер.

– Брать ли мне с собой меч? – поинтересовался я.

– Нет. Он говорил, что каждый, кто воспользуется мечом, от меча и погибнет. Если придется, он вполне может призвать себе на помощь целый легион ангелов. Давай же поспешим к этой горе.

Я еще поинтересовался, далеко ли ехать, и Натан ответил, что он знает, где находится гора и все пути, которые к ней ведут. Дорога должна была занять у нас целый день. Натан полагал, что лучше всего прибыть туда с наступлением темноты, чтобы не привлекать к себе понапрасну внимание. Я попросил его подождать, пока я оденусь и предупрежу свою спутницу.

При появлении Мирины Натан удивился: он полагал, что Мария из Беерота по-прежнему оставалась со мной. Он с упреком уставился на меня. Я почувствовал себя виноватым, словно обманул его доверие.

– Она такая же чужестранка, как и я, – оправдывался я – У нее погиб брат, и теперь она – моя сестра. Во имя Иисуса из Назарета сжалься над ней! Но если ты откажешься взять ее, я тоже не смогу отправиться с тобой, потому что дал ей обещание привести на встречу у горы.

В глазах сурового Натана я, несомненно, выглядел бесчестным человеком, который нарушил свое слово, однако он не стал противиться моему решению. Думаю, что после столь долгого ожидания отъезд стал для него таким облегчением, что он согласился бы взять с собой даже Ирода Антипаса, если бы тот попросил об этом. Воспрянув духом, я высказал мысль, что ученики, поглощенные заботами, возможно, предоставят Иисусу самому решать, кого допускать в свое царство.

Натан вывел нас самым коротким путем на дорогу, ведущую в глубь страны. Как я и думал, на ней было полно людей, покидавших Тивериаду после бегов. Оказавшись у перевала, я смог насладиться прекрасным пейзажем Галилейского моря и города с его многочисленными портиками.

На протяжении всего пути у каждого моста были выставлены сторожевые посты, в этот день римские власти решили устроить настоящую проверку: легионеры останавливали любой экипаж, не взирая на то, запряжен ли он ослами, верблюдами, лошадьми или быками, и проверяли исправность уплаты пошлины. Тех, кто следовал пешком, они не заставляли платить подать, однако останавливали каждого, показавшегося им подозрительным человека, задавали ему вопросы и проверяли, нет ли при нем оружия.

Когда мы начали спускаться вниз, Галилея показалась нам настоящим садом – настолько тщательно были возделаны вокруг нас земли. Однако немало пеших путников при виде солдат сбегали с дороги, и тогда работавшие в поле крестьяне громко негодовали и жаловались, что толпы пришельцев вытаптывали их поля и виноградники, дабы обойти посты.

Мы проследовали без всяких приключений, никто нас не обыскивал; однако нам трижды пришлось уплатить за наших двух ослов. Около полудня мы сделали привал у колодца, чтобы дать животным передохнуть и самим перекусить; вдруг я вспомнил о Марии Магдалине и справился у Натана, была ли она оповещена, или же нам придется свернуть с пути и сделать это самим. Моя душа не успокоилась до тех пор, пока он не объяснил мне, что все, кто ждал известия, получил его.

Этими минутами отдыха я воспользовался, для того чтобы понаблюдать за теми, кто не позволял себе даже короткой остановки в этот самый жаркий час дня, и забавы ради попытался определить среди них тех, кто направлялся к горе. Лица некоторых выражали такую надежду, словно дорожная пыль и усталость не имели для них никакого значения. Те же, которые возвращались с бегов, шли с опущенной головой и едва переставляли ноги. Многие срезали ветви деревьев, чтобы прикрыть голову от неимоверно палящего солнца. Перед нами прошел красивый юноша, поддерживая слепого старика.

Мы уже собрались продолжить свой путь, когда вдалеке послышался топот копыт и крики, предупреждавшие о приближении колесницы. Вслед за этим мимо нас пронеслась с грохотом серая квадрига, принимавшая участие в состязаниях. Видимо, задержавшийся у предыдущего поста наездник пытался теперь наверстать упущенное время, нисколько не заботясь о тех, кто шагал по дороге. Не оставалось никаких сомнений в том, что на такой скорости он кого-нибудь собьет. Добравшись до поворота, мы увидели, что несчастье не заставило себя долго ждать: у обочины собрались люди, потрясая кулаками в сторону удалявшейся колесницы. Юноша, который был поводырем слепого старика, сумел вовремя оттолкнуть того в сторону, однако сам угодил под копыта лошадей; его лицо было в крови, на голове зияла рана, вероятно, у него была сломана нога, потому что при попытках встать он вскрикивал от боли и не мог удержаться на ногах; старик же раздраженно что-то выкрикивал, не понимая, что произошло.

Собравшиеся, поняв что здесь потребуется помощь, поспешили продолжить свой путь. Юноша вытер кровь с лица и ощупал свою ногу. Я с любопытством наблюдал за ним, полагая, что ему следовало возблагодарить судьбу за то, что он вообще остался жив. Сдерживая боль, он ответил на мой взгляд и с грустью принялся успокаивать старика. Мы продолжили бы свой путь, если бы Мирина не попросила Натана остановить ослов. Ловко соскочив со своего животного, она склонилась на коленях подле раненого юноши и принялась обеими руками ощупывать его ногу.

– У него перелом! – крикнула она нам.

– Если ты удовлетворила свое любопытство, мы сейчас же продолжим путь, чтобы не опоздать – с иронией ответил я ей.

– Сыны Израиля, Бога ради, сжальтесь над моим слепым отцом! – взмолился юноша. – Ему было обещано, что он найдет одного целителя, если сможет добраться до него сегодняшним вечером. Завтра будет уже слишком поздно! Не беспокойтесь обо мне, только умоляю, возьмите с собой отца и доведите его до долины Назарета. Возможно, там над ним сжалится другой человек и доведет его до нужного места и по нужному пути.

– На свете много путей, и на многих из них легко заблудиться! – вмешался Натан – Ты уверен, что находишься на верном пути, юноша?

Несмотря на боль, лицо юноши озарила улыбка. Печальное, залитое кровью, с выражением отчаяния, оно все же было прекрасно.

– Существует лишь один путь! – с облегчением произнес он в ответ.

– И у нас он тот же, – сказал Натан, вопрошающе взглянув на меня.

Я слез с осла и сказал:

– Подойди сюда, слепец, я помогу тебе сесть на осла, а сам пойду дальше пешком.

Мирина предложила:

– Если у нас действительно один путь, если они тоже направляются к горе, то к чему же тогда бросать сына на произвол судьбы? Он может сесть на моего осла, а мне будет не трудно пойти пешком!

– Я не хочу быть для вас обузой, но если мы действительно дети одного отца, он наверняка благословит вас за спасительную помощь в трудную минуту! – сказал юноша.

Мне было трудно смириться с мыслью, что этот несчастный парень со сломанной ногой и его отец, постоянно что-то ворчавший себе в бороду, оказались бы равными со мной; как они могли иметь одинаковое и даже большее, будучи сынами Израиля, право вместе со мной идти на поиски Иисуса из Назарета? Однако когда я очнулся от этих дум, то возблагодарил Мирину. природная доброта которой опередила медлительность моего мышления. Вместе мы омыли лицо юноши, перевязали ему голову и наложили шины на сломанную ногу, а также сделали ему что-то наподобие трости, опираясь на которую и прыгая на здоровой ноге, он сумел добраться до осла. Его отец, уже сидевший в седле, прислушивался к нашим словам и с беспокойством вертел головой. Неожиданно властным голосом он закричал:

– Кто эта девушка, которая едва знает слова нашего языка! О сын, пусть она хотя бы не прикасается к тебе! И пусть она замолчит! Не смотри даже в ее сторону, чтобы ее нечистая душа не сделала нас самих нечистыми в этом священном пути!

– Отец соблюдает законы, – смущенно пояснил юноша. – Всю жизнь он неотступно следовал им; поразившее его несчастье не может быть связано с недостатком набожности. Попытайтесь его понять! Явившись к целителю, он ни за что на свете не хотел бы чувствовать себя нечистым.

Несмотря на свои слова, слепой так вцепился в холку осла, что нам было бы трудно сбросить его на землю, если бы даже мы попытались это сделать. Мои добрые намерения при этом как водой смыло, и я обратился к нему с горьким упреком:

– Люди твоей расы бросили тебя беспомощного на обочине дороги! Эта девушка – гречанка, а я сам – необрезанный язычник, хоть и облачен в иудейские одежды. Однако, надеюсь, соприкосновение с моим ослом, в спину которого ты так вцепился, не заставляет тебя ощутить себя нечистым?

Натан произнес примирительным тоном:

– О слепой старик, можешь ничего не опасаться! Я тоже принадлежу к числу сынов Израиля и смиренных душой. Они ищут тот же путь, что и я. Знай же, что когда-то я жил в окруженном пустыней доме и там познал Писание. Свое добро я раздал детям света, вместе с которыми делил свою пищу. Но поскольку я не был способен к учению, я покинул пустыню и отправился на поиски Учителя; я следовал за одним, облаченным в верблюжью шкуру пророком, который объявил о пришествии царства и крестил нашего Господа. Этого пророка убили, а я дал обет молчания, чтобы не впасть в искушение и не произносить слов, которые знает лишь один наставник мудрости. Однако теперь час пробил, и я могу быть свободен от своего обета. Поверь мне слепец! В наше время ни в одном из живущих поколений нет ни одного безгрешного человека. Ни омовения, ни жертвы, ни самый строгий наставник не смогут очистить тебя от грехов. Однако Слово стало плотью, жило среди нас, а мы не признали его. Он был распят и воскрес из мертвых, чтобы избавить нас от наших грехов. Если ты веришь в него, твои глаза исцелятся и ты вновь обретешь зрение. Но если ты считаешь себя чище всех остальных, то, думаю, тебе не исцелиться.

Старик принялся во весь голос причитать; не отпуская осла одной рукой, второй он попытался ухватиться за полу своего плаща, чтобы отскрести свои одежды.

– О отец, эти чужестранцы сжалились над нами, тогда как праведники бросили нас! – сказал, останавливая его, сын – Не будь таким жестокосердным и не оскорбляй их! Солнце нашего отца одинаково светит над добрыми и злыми, над сынами Израиля и над язычниками. Не пытайся быть ярче его солнца, ведь ты уже наказан слепотой!

Однако старик приказал ему замолчать и попросил Натана отвести осла немного вперед, чтобы не быть рядом с нами; Мирина осталась вместе со мной сзади, юноша замедлил ход своего осла, чтобы также держаться около нас.

– Моему отцу нелегко освободиться от прошлого, – принялся спокойно пояснять он, – Однако ваш проводник верно сказал: на этой земле действительно нет ни одного праведника, и если бы я даже разбился в лепешку в своем старании соблюсти закон, это все равно не избавило бы меня от грехов. Я считаю себя ничем не лучше язычника и не знаю, как ваша жалость по отношению к нам могла бы сделать меня нечистым.

Я взглянул на него: искаженное болью лицо было желтым, как воск, он сжимал зубы, чтобы не упасть.

– Видя чистоту твоего лица и твоих ясных глаз, мне трудно себе представить, чтобы ты мог умышленно согрешить.

– Бог создал человека по своему образу и подобию, – продолжал он – Однако после грехопадения наших прародителей, Адама и Евы, божий образ во мне исказился, и я стыжусь перед Богом своей наготы.

– Я читал и слышал об этом, однако так и не понял смысла, – ответил я, – В Александрии один иудейский эрудит объяснил мне лишь значение символов в этой истории.

Юноша улыбнулся:

– Как же тогда мне, простому необразованному парню, разобраться в этом? Однако я увидел на берегу озера Иисуса из Назарета, который возвращал зрение слепым, а хромые или разбитые параличом начинали ходить. Он говорил, что является хлебом жизни. Мне от всей души захотелось пойти за ним, однако мой отец весьма строг; если бы он был добрым и отзывчивым, я смог бы убежать из дома, однако сердце подсказывало мне, что если я отправлюсь за Иисусом, то только для того, чтобы сбежать от отцовской строгости. Отец неукоснительно следовал учению раввинов из синагог, которые приговорили Иисуса к смерти за то, что он бывал у грешников. Сколько раз он сек меня за то, что я бросил свое дело и ходил слушать его проповеди! Отец считал, что он вводит людей в искушение, и вот за время, которое оказалось еще короче, чем то, что требуется петуху, чтобы прокукарекать, он ослеп; перед сном он прочитал вечерние молитвы, а назавтра, проснувшись, уже ничего не видел; он поначалу даже подумал, что еще не рассвело! Тогда его охватило отчаяние: и никто не мог его излечить, и он решил, что готов уверовать в Иисуса и отправиться на его поиски. Но увы! Учитель переехал из Галилеи в Иерусалим, где его распяли. Отец обратился за помощью к смиренным душой, и те сообщили, что назаретянин воскрес и указали ему дату и час предстоящей встречи с ним, а также дорогу к месту, куда мы сейчас следуем. Отец совершенно уверен в том, что если мы будем там вовремя, Иисус обязательно вернет ему зрение. Я тоже так считаю, однако мне больше хотелось бы, чтобы он обрел для себя свет царства, а не только свет для глаз.

Мирина, испытывая живой интерес к нашему разговору, попросила перевести ей то, что сказал юноша, и была весьма удивлена его рассказом.

– Трудно поверить, что на этом свете можно встретить человека с такой чистой душой, как у этого юноши! – сказала она – Почему же тогда это несчастье произошло именно с ним?

– Не спрашивай его об этом, сам он безропотно принял случившееся! – ответил я – Он не думает о своей боли и заботится лишь об отце. Закон сынов Израиля заставляет их с особым почтением относиться к отцу и матери.

Услышав мое объяснение, Натан, который понимал греческий язык, обернулся и сказал:

– Закон именно так и гласит. Однако мне рассказывали, что в своих проповедях Иисус из Назарета говорил о том, что для того, дабы попасть в его царство, муж должен оставить жену, сын – своего отца, мать, брата и сестру, а богатый – свой дом и свое состояние. По зову Учителя рыбак должен оставить свой невод в воде, хлебопашец – быков в поле, а тому, кто сначала хотел похоронить своего отца, он даже запретил приближаться к нему.

Старик громко и жалобно застенал.

– Я угодил в руки богоотступников, и меня ведет сам Сатана! Что хорошего можно ожидать на пути, по которому ходят люди, своими словами попирающие закон!

Его сына охватила грусть, и все же он попытался утешить отца;

– Я слышал, как Иисус говорил об этом в своей проповеди. Миротворцев и кротких он называл блаженными. Он запрещал сквернословить и противиться злым людям, а также приказывал возлюбить своих врагов и молиться за своих преследователей. Он говорил, что его отец знает все наши нужды и удовлетворит их, если мы перестанем заботиться о завтрашнем дне и станем думать о его царстве.

Эти слова удивили меня, и я в сомнении произнес:

– Мне приходилось много слышать о нем и о его учении! В зависимости от того, кто ведет рассказ, его учение становится таким противоречивым, что теперь я уже не знаю, что думать.

Мирина подняла на меня удивленный взгляд.

– К чему начинать этот спор, если мы направляемся к нему самому? – спросила она. – Думаю, что я самая счастливая из вас, потому что ничего не знаю, и меня можно наполнить, как пустой кубок, чем угодно.

Я почувствовал, что ее слова задели меня за живое. Пока мы шагали за ослами, я вспоминал о всех предшествовавших событиях и размышлял над тем, каким был мой разум, воспринимавший их. Мне больше не удавалось отыскать в себе ничего хорошего, и поступки, в которых я проявил милосердие, показались мне малозначимыми. В то же время я убедился, что направляюсь к воскресшему не из любопытства. В душе я взывал к назаретянину и просил его избавить меня от тщеславия и эгоизма, от прежних познаний и образа мыслей, присущего человеку, я просил даже лишить меня способности рассуждать, чтобы я тоже, словно пустая чаша, мог вместить в себя содержимое, которым он пожелал бы меня наполнить.

Помолившись, я устремил свой взор к горе, которая возвышалась на другом конце долины: заходившее солнце казалось нимбом над ее округлой вершиной. С первого же взгляда я понял, что эта высокая гора со столь пропорциональными очертаниями и была целью нашего путешествия. Вначале мы продвигались по широкой дороге, пересекавшей русло высохшего ручья, затем – по тропинке, вьющейся по склону горы в южном направлении, тем самым обходя стороной город, который, по словам Натана, находился с северной стороны. Плодоносные поля вскоре сменились кустарниками, и мы, добравшись до тени, отбрасываемой горой, сделали привал. Вокруг стояла мертвая тишина; не было слышно ни щебетанья птиц, ни криков животных, не было видно ни одной живой души. Молчание было таким глухим, что это заставило меня усомниться в том, что мы находимся на верном пути, однако земля, деревья и красота горы свидетельствовали, что это место священно, и я перестал мучиться от нетерпения.

Натан тоже никуда больше не торопился. Мне показалось, что он выбрал самую крутую тропинку, чтобы избежать встречи с другими паломниками и их ненужных расспросов; взглянув на небо и на сгущавшиеся тени, он придержал ослов, чтобы те смогли передохнуть. Я был удивлен, что смиренные душой не установили никакого наблюдения за ведущими к горе дорогами. С моей точки зрения, поскольку речь шла о тайном собрании, на котором должно было присутствовать столько народа, ученикам следовало расставить своих людей на тропах, чтоб те показывали путь вновь прибывшим и, в случае необходимости, могли изгнать тех, чье присутствие было нежелательно. Когда на небе зажглись три звезды, мы опять тронулись в путь и с наступлением темноты добрались до вершины горы, где обнаружили огромное количество людей; они сидели на земле небольшими группами.

Вокруг стояла необычная тишина, а люди разговаривали так тихо, что казалось, будто это влажный ветерок ласкает гору. Натан привязал ослов в зарослях, подальше от посторонних взглядов, затем помог слепому сойти на землю, а я и Мирина тем временем поддерживали его сына. Затем мы подошли к толпе и заняли место на земле неподалеку от группы верующих. С противоположной от нас стороны толпа оживилась, там бродили какие-то тени. Вновь прибывшие молча опускались на землю и по примеру других ожидали. Приглушенный шепот навел меня на мысль о том, что на вершине горы уже собралась не одна сотня людей, однако я никогда бы не смог себе представить, чтобы такая огромная толпа могла чего-то ожидать, соблюдая подобное молчание.

Так прошло время первой стражи, и все же никому не надоело ждать, никто не поднялся с места и не ушел. Луны на небе не было, однако яркий свет звезд, словно серебряный дождь, падал на землю. Я стал ощущать все более сильное присутствие какой-то силы. Обняв Мирину, я почувствовал, как ее крепкое тело напряглось от ожидания, и точно так же, как в моей комнате в Иерусалиме, мне показалось, что на мое лицо упали тяжелые капли, однако, проведя по нему рукой, я не обнаружил ни малейшего следа влаги.

Вдруг я увидел, как люди всматриваются во что-то наверху, и последовал их примеру. Посреди толпы, в лучах звезд поднялась фигура высокого человека, он громко обратился к присутствующим:

– Люди, братья мои!

Тотчас же наступило гробовое молчание. Человек продолжал:

– Зерно созревает к жатве, и теперь пора готовить ее праздник, потому что сорок дней, которые он предоставил нам, подошли к концу. Пришло время расставания. Мы не сможем следовать за ним туда, куда он отправляется. Он был хлебом, сошедшим с небес. Тот, кто будет есть этот хлеб, обретет вечную жизнь. Хлеб, который он нам дал, – это его плоть, отданная за нашу жизнь. И не будем обсуждать, почему такое возможно. Он может дать свою плоть, чтобы ее ели, и мы, Одиннадцать, видели это и свидетельствуем о нем. Он раскрыл нам тайну своего царствия. Действительно, если вы не станете есть плоть Сына Человеческого и не будете пить его кровь, в вас не будет жизни. Лишь тот, кто вкушает его плоть и пьет его кровь, будет иметь жизнь вечную и в последний день воскреснет. Ибо его плоть – это истинная пища, а его кровь – истинное питье. Тот, кто ест его плоть и пьет его кровь, навсегда пребудет в нем. Но если среди нас есть такие, для кого эти слова кажутся обидными, а учение слишком строгим, пусть они встанут и уйдут, и никто их не осудит.

Все остались на месте, даже я, хотя это таинство наполняло меня ужасом. Кроме того, мне не удалось бы подняться, потому что мои руки и ноги стали словно ватными, и я внимал словам, затаив дыхание.

Говоривший на некоторое время замолчал, он стоял, не произнося ни слова, возвышаясь посреди толпы, словно скала при свете звезд. Затем с простотой ребенка он продолжил:

– В ночь, когда его предали, мы вместе ели пасхального ягненка. Тогда он взял хлеб, благословил его, преломил и, раздав нам. сказал: «Сие есть тело мое!» Взяв чашу и благословив, подал нам и сказал: «Пейте из нее все, ибо сие есть кровь моя, за многих изливаемая во оставление грехов».

И говоривший произнес, воздев руки к небу:

– Так пусть же все, кто любят его, оплакивают его и верят в то, что он Христос, Сын Божий, берут, едят и пьют. Благословите хлеб его именем, разломите его и разделите между собой, благословите вино его именем и разделите между собой. Пусть никто не останется с пустыми руками. А после – бодрствуйте и дожидайтесь его прихода.

Закончив говорить, он прилег на землю, а люди пришли в движение, поднимаясь с мест, для того чтобы омыть руки и помочь друг другу. У нас было мало воды, однако Натан слил нам ее на руки и затем проделал то же самое со слепым стариком и его сыном; после этого он позволил мне взять в руки кувшин и оказать ему ту же услугу. Продуктов у нас было в избытке, но старик, весь дрожа, попросил нас дать ему возможность есть свой собственный хлеб и пить свое же вино.

Не было слышно ни единого громкого возгласа, пробегавший по толпе шепот был похож на дуновение ветерка.

Я не чувствовал обиды за то, что старик, подчиняясь своему закону, отказался разделить с нами трапезу. Натан, благословив его хлеб во имя Иисуса Христа, преломил его и дал половину сыну, а половину отцу, оставив себе небольшую часть; затем он благословил наш белый хлеб и разделил его на три части: для себя, меня и Мирины.

– Да будет этот хлеб хлебом вечной жизни, как это было сказано. Пусть он станет для тебя хлебом жизни, а не смерти!

Я смиренно ответил:

– Да свершится воля Сына Божьего! И если его воля будет такова, чтобы я, чужестранец, умер от этого, я покоряюсь ей.

После того как мы съели хлеб, Натан благословил вино слепого и передал ему и его сыну, затем, разбавив вино водой, благословил нашу чашу. Выпил сначала я, потом – Натан, а затем чаша перешла в руки Мирины. Так мы ели и пили по примеру всех тех, кто сидел рядом, делясь друг с другом едой и питьем.

Сделав несколько глотков, старик неожиданно расплакался и принялся причитать, покачивая головой:

– Теперь я вкусил плоти и крови Сына Божьего. Думаю, что для него нет невозможного. Да простит он мне мое неверие!

Мирина протянула мне чашу. Я отпил из нее и передал Натану, который, сделав то же самое, вернул ее Мирине; она, утолив жажду, заглянула в нее и озадаченно прошептала:

– А ведь чаша по-прежнему полна!

Удивляясь не меньше ее, я тоже сказал:

– Я был уверен, что мы съели весь хлеб, однако он лежит целый возле меня! Это ты положил его сюда, Натан?

– Нет! Я не клал никакого хлеба подле тебя! Может, мы не заметили, что взяли его больше?

Мы выпили еще, однако чаша не иссякала. Теперь уже больше ничто меня не удивляло, все происходило, как в легком сне, несмотря на то что я чувствовал холод земли, на которой сидел. Я глядел на небосвод и слышал глухой шепот сидевших вокруг людей, похожий на тихий всплеск разбивающихся о прибрежную гальку волн. Теперь я был уверен, что смогу увидеть Иисуса из Назарета: я ел его хлеб, и он не стал мне поперек горла, пил его вино и не захлебнулся.

Так прошло время второй стражи, и могу с уверенностью сказать, что никто из нас не сомкнул глаз. Все пребывали в ожидании, в котором не чувствовалось нетерпения. Оно было похоже скорее на приготовление.

– Наступил ли уже рассвет? – неожиданно спросил старик, подняв голову, – Мне показалось, что я увидел дневной свет.

Я осмотрелся по сторонам, и мой взгляд замер на толпе.

Теперь мы все подняли головы, чтобы лучше видеть. И вот воскресший показался среди своих, Не могу сказать, как и откуда он появился, однако никакой ошибки быть не могло: одетый во все белое, он продвигался вперед в ярком свете звезд, казалось, что этот свет исходит от него самого, от его лица. Он шел медленным шагом среди толпы, иногда останавливаясь, словно для того, чтобы приветствовать своих, и протягивал в их сторону руки, чтобы благословить.

Все взгляды были устремлены в одном направлении, однако никто не смел подняться с места и побежать ему навстречу. Неожиданно раздался необычайно громкий женский возглас.

– Господь и Бог мой! – воскликнула женщина, упав перед ним навзничь, и в голосе ее смешались смех и слезы.

Толпа вздрогнула, однако назаретянин, склонившись, прикоснулся к ее голове, и женщина сразу же успокоилась. Толпа одновременно вздохнула, и со всех сторон послышался шепот:

– Это он! Господь среди нас!

Слепой, пав на колени, вытягивал вперед голову и воздевал кверху руки.

– Не вижу! – воскликнул он – Виден только свет, словно меня ослепило солнце!

Не могу сказать, как долго он пребывал среди нас, поскольку мне казалось, что даже время остановило свой бег. Однако это был действительно живой человек, который шествовал среди толпы, останавливался перед своими, не забывая при этом никого. Все было просто, естественно и настолько очевидно, что у меня не осталось никаких сомнений. Единственное, что я смог понять, – это то, что, увидев его этой ночью, я оказался в его царствии.

Постепенно он приближался к нам, и все мое существо ощутило это приближение, словно вода, на которой образовалась рябь от легкого дуновения ветерка. Создавалось впечатление, что благословляя людей, он обращался к ним с речами, однако слов не было слышно, и все же я увидел человека, оживленно кивающего ему в ответ. Наконец он подошел к нам. Мягкое лицо светилось, а в глазах можно было увидеть отсвет его царства. Я заметил, как зашевелились губы слепого, однако до меня не долетело ни единого звука; уж не оглох ли я? Иисус протянул руку и провел пальцами по глазам старика, а затем возложил руку на голову юноши; отец и сын бросились ему в ноги и остались лежать неподвижно, как и все, к кому он прикасался.

Затем он посмотрел в мою сторону, и я испугался, что умру, если он прикоснется ко мне. Мои губы зашевелились, похоже, я заговорил, но звук собственных слов не долетал до меня. Думаю, что я попросил:

– Господи, прими меня в своем царстве!

Он ответил:

– Не всякий, говорящий мне «Господи! Господи!», войдет в мое царство, но прислушивающийся к моим словам и исполняющий волю отца моего небесного.

Тогда я спросил:

– А каковы твои слова и какова воля твоего отца?

Он сказал:

– Тебе это уже известно: то, что ты делаешь для малых сих, ты делаешь для меня самого.

Увидев, что он мне улыбается, как улыбаются настойчивости ребенка, я, кажется, задал ему вопрос о его царстве, и он ответил:

– Невозможно сказать, что царство небесное находится здесь или где-то там – оно в тебе и во всех, кто знает меня.

И еще добавил:

– Я никогда не оставлю тех, кто взывает ко мне, ибо где двое или трое собраны во имя мое, там я среди них во веки веков. И никогда ты не будешь одинок, потому что я нахожусь рядом с тобой.

Он перевел взгляд с моего лица на Натана. Я видел, как шевелились его губы, но не мог ничего расслышать. После Натана он ласково посмотрел на Мирину, которая даже не пошевельнулась.

Затем Иисус повернулся и исчез в толпе.

Лежавшие на земле слепой и его сын казались безжизненными телами. Угадав мою мысль, Натан качнул головой и прошептал:

– Они спят, а не умерли. Не трогай их!

Вокруг Иисуса собрались Одиннадцать, и было видно, как он ласково говорил с ними, а они ему отвечали. Неожиданно на глаза мне навернулись слезы, и я мог видеть лишь какую-то ослепительную дымку, окружавшую его учеников. Я скорее почувствовал, чем заметил, что его уже нет с нами, потому что сила, поддерживающая нас до сих пор, исчезла, и это было похоже на пробуждение ото сна. Я чихнул и обнаружил, что опять владею своим телом.

Время вновь начало свой бег. Взглянув на небо, я понял, что уже наступило время третьей стражи, скоро рассветет. Некоторые из присутствующих поднялись на ноги, осматриваясь вокруг, словно что-то искали; раздались крики, и вспыхнули беспорядочные споры, как будто каждый хотел объяснить ближнему то, что лично ему сказал назаретятнин.

Сам я тоже облегченно воскликнул:

– Натан! О Натан! Я говорил с ним, и он ответил мне! Ты сам слышал, что он не отказал мне в своем царстве!

– Тому я не могу быть свидетелем, – ответил Натан, покачав головой, – Конечно, я видел как шевелились твои губы, но не слышал ни слова. А я действительно говорил с ним, и он мне ответил!

Мирина обняла меня обеими руками и воскликнула в экстазе:

– Я не посмела раскрыть рта, однако в своей улыбке он сказал мне, что в этой жизни я никогда не буду испытывать жажды, потому что дала ему напиться, когда он страдал от нее!

– Вы оба сошли с ума, потому что он вам ничего не сказал! – рассердился Натан, – Из нас троих он говорил только со мной! Он указал мне путь. Он сказал мне, что нет ничего такого, что может осквернить человека, входя в уста его, а то, что выходит из его уст, оскверняет. В его царстве есть много места. И каждый займет свое по заслугам, и никто из просящих не будет забыт. Я должен веровать в Одиннадцатерых, потому что он избрал их своими посланниками. Его царство похоже на горчичное зерно, которое прорастает медленно, но затем становится настоящим деревом, и даже птицы небесные находят прибежище в его ветвях.

Он умолк, глядя куда-то вдаль и словно прислушиваясь к чему-то.

– Он еще много чего сказал мне, однако боюсь, что я не смог всего запомнить, – притихшим голосом промолвил он. – Надеюсь, что со временем все это восстановится в памяти.

Меня не покидало прекрасное чувство. Как сказал Иисус, его царство было во мне, и моя душа была исполнена умиротворения.

– Не сердись на меня, о Натан! – попросил я. – Мне действительно показалось, что он говорил со мной, и я по-прежнему так считаю. Возможно, он говорил с каждым в отдельности о том, что казалось им важным. Если бы мне было дано записать все то, что он сказал всем нам этой ночью, думаю никакой книги не хватило бы!

Натан, к которому вернулось спокойствие, возложил руки на мои плечи.

– Я видел, что он, по крайней мере, взглянул на тебя, и ничего плохого не случилось. Значит я могу возложить на тебя руку и не считать тебя нечистым существом.

Посовещавшись, мы решили, что будет лучше, если мы покинем гору еще до наступления рассвета, чтобы никто не мог узнать меня, однако старик с сыном все еще спали, распластавшись на земле, а мы, не решаясь ни будить их, ни оставить на произвол судьбы, сели и стали ждать их пробуждения. При первых же лучах рассвета толпу охватил безудержный экстаз: одни пели благодарственные псалмы, другие, задыхаясь от быстрого бега, мчались от одной группы людей к другой, чтобы поприветствовать друзей и засвидетельствовать тем самым, что им удалось увидеть воскресшего. Видно было, как они с раскрасневшимися от волнения лицами обменивались впечатлениями:

– Мир тебе! Он отпустил тебе грехи? Он обещал тебе вечную жизнь? Действительно, если мы видели его здесь, на горе, мы никогда не умрем!

Мои конечности затекли, и я принялся растирать руки, чтобы вернуть им жизнь. Пока при свете нарождающегося дня люди узнавали своих знакомых, Одиннадцатеро, разделившись на группы, стали обходить толпу. Я видел как они помогали пробуждаться тем, к кому прикоснулся назаретянин.

Трое из них приближались к нам. По круглой голове и широким плечам я узнал в одном из них того, кто этой ночью говорил толпе об учении, и при бледном свете увидел его волевое, поросшее бородой лицо. Рядом с ним шел юный Иоанн: несмотря на бледность, его лицо оставалось самым чистым и светлым из всех тех, что мне приходилось видеть, один лишь вид его доставляй облегчение. Третьего я не знал, однако по какой-то скрытой причине сразу же определил, что он тоже принадлежит к Одиннадцати: могу лишь сказать, что в нем было что-то от Иисуса из Назарета, хотя это было выражено не так ярко и как-то иначе, словно просвечивалось через вуаль.

Тогда я вспомнил одинокого рыбака, которого я повстречал вечером на берегу озера, и попытался сравнить его лицо с лицом воскресшего. Однако я не мог с точностью утверждать, что это был один и тот же человек. Тем не менее я был уверен, что видел на берегу именно его и разговаривал именно с ним, хотя сейчас мне не удалось его узнать. Но почему он явился именно мне? На этот вопрос я не смог бы дать ответ.

Чем ближе эти трое приближались к нам, тем больше меня охватывало чувство вины, и я даже отвернулся, чтобы скрыть свое лицо. Однако они не собирались останавливаться передо мной. Склонившись над стариком, они принялись его тормошить:

– Просыпайся, соня!

Слепой протер глаза тыльной стороной ладони и взглянул на них.

– Я вижу вас! – воскликнул он – Вас трое, но я вас не знаю! Тогда заговорил первый из них;

– Мы посланники, избранные Иисусом из Назарета, Сыном Божьим. Меня зовут Симон, а он нарекал меня еще Петром.

Прикоснувшись рукой ко лбу, старик огляделся вокруг теперь уже видящими глазами.

– Сегодня ночью я увидел непреодолимый свет – радостно объяснил он. – Какая-то сила так ударила мне в глаза, что я потерял сознание. Однако после пробуждения я вижу, тогда как приехал сюда слепым!

В возбуждении он склонился к сыну и легонько его потряс, чтобы тот проснулся, старик помог ему подняться на ноги и крепко обнял.

– Воскресший Иисус исцелил меня этой ночью! – воскликнул он – Да будет благословенно его имя! Всю жизнь я буду славить Бога, пославшего его нам.

Еще не совсем проснувшись, юноша снял повязку с головы: его рана совершенно зажила, оставив на лбу еле заметный шрам. Опираясь на обе ноги, он больше не чувствовал никакой боли, поэтому отвязал сковывавшие ногу шины.

– Моя нога срослась! – удивленно воскликнул.

Симон Петр пояснил:

– Сегодня ночью он исцелил всех тех, кого призвал, чтобы они удостоверились в его воскресении. Все мы видели его. А он не только вернул зрение слепым, слух глухим и исцелил калек, но еще и очистил нас от грехов и отворил перед нами ворота в вечную жизнь. Этих двоих мы не знаем и не звали сюда, однако Учитель их исцелил. Здесь много незваных, но Иисус никого из них не отверг этой ночью.

Он указал на меня пальцем.

– А вот этого человека я знаю! В Иерусалиме он постоянно приставал к нам с коварными вопросами, сбивая с толку женщин и введя в искушение Симона Киринейского и Закхея! Фоме пришлось прийти к нему и запретить злоупотреблять именем нашего раввина! Это – Марк, идолопоклонный римлянин! Откуда он здесь взялся?

Симон Петр вздрогнул и, потрясая кулаком, воскликнул:

– Среди нас есть предатель!

Однако Иоанн и еще один из них удержали его за руки.

– Давай не будем привлекать всеобщее внимание! – предупредили они – Лучше отведи его в сторону, иначе люди забросают его камнями, а нам придется отвечать за его кровь, потому что он – римский гражданин.

Петр, тяжело дыша, угрожающе посмотрел на меня.

– В этой толпе найдется немало фанатиков. Что ты скажешь, о римлянин, если я отдам тебя в их руки? Они отведут тебя в одну из пещер, и тогда тебе больше никогда не увидеть дневного света!

– Я не боюсь ни тебя, ни кого другого! – твердо ответил я, – Почему я должен бояться, если твой Учитель этой ночью не отверг меня?

Заметно обеспокоенные, они отвели нас к кустарнику, где были привязаны наши ослы, и стали совещаться, стоит ли звать на помощь остальных учеников. Из их слов я понял, что Никодим, Симон Киринейский и Закхей, которых я знал, тоже находились в толпе.

Наконец Иоанн произнес:

– Чем больше людей мы позовем, тем больше будет ненужного беспорядка. Римлянин прав: сам не знаю почему, но Господь не стал прогонять его! Неужели раб может быть мудрее своего господина?

Оказавшись в стороне от толпы, старик и сын вмешались в разговор и выступили в нашу защиту, рассказав о том, что с ними произошло, и как, сжалившись над ними, я довез их до горы.

– Значит, то что юноша угодил под копыта лошадей и сломал ногу, не стало для вас достаточным предзнаменованием? – прервал их рассказ Симон Петр – Вас сюда никто не звал, и Господу не было угодно ваше присутствие!

Задетый этими словами за живое, юноша опустился перед учеником на колени.

– О праведники, простите меня! – взмолился он – У меня не было никаких дурных намерений, и я поступал так, действуя ради отца. Я не просил Господа исцелить свою ногу и даже не думал об этом! Он только прикоснулся ко мне и в своей бесконечной доброте исцелил меня и таким образом все мне простил. Сделайте же и вы то же самое для меня и моего отца!

Мне тоже ничего не стоило унизиться перед этими тремя мужчинами, которых терзало беспокойство и сомнения.

– О божьи люди, если вы так желаете, я тоже могу броситься к вашим ногам! – произнес я. – О вы, ставшие самыми большими в его царстве, молю вас простите меня! Я вовсе не предатель и не желаю вам никакого зла! Если вы посчитаете нужным, мои уста никогда не скажут о том, что я видел. Но если вы захотите, я готов свидетельствовать о его воскресении перед всем миром и даже перед самим императором!

Симон Петр теребил свою тунику, словно желая ее разорвать.

– Замолчи, неразумный! – приказал он – Что скажут люди если идолопоклонный римлянин засвидетельствует его царствие? Лучше бы ты никогда не слышал о пути к нему! Даже если сегодня ночью ты избавился от зла, то все равно вернешься к нему и к миру, как пес возвращается к тому, что он изрыгнул! Для нас отныне ты не больше чем собачье испражнение!

Затем, со злобой обернувшись к Натану, он произнес:

– Я виделся с тобой в Капернауме и доверял тебе! Но, приведя язычников на праздник вечной жизни, ты предал нас!

– Выслушай же меня, о Симон, ловец душ человеческих, – сказал Натан, потирая себе нос – Разве не давал я тебе осла, чтоб ты смог привезти сюда свою тещу?

Петр смутился и виновато взглянул на своих спутников.

– А кто в этом виноват? – проворчал он – Сусанна порекомендовала тебя, и я доверился ей.

– Этот осел принадлежит вот этому римлянину, – неторопливо продолжал Натан – Марк – мирный человек, однако если ты его рассердишь, он сможет потребовать осла обратно, несмотря на то что во многих других случаях проявлял милость к людям, и тогда тебе придется жить на этой горе вместе со своей тещей и Сусанной, потому что она приехала на втором осле, который принадлежит этому же римлянину.

Еще больше смутившись, Симон Петр топнул ногой и сказал:

– Моя теща – сварливая женщина – и прежде ворчала даже на Иисуса, обвиняя его в том, что он живет, как лентяй. Однако с тех пор как он исцелил ее от горячки, от которой она едва не умерла, она перестала браниться. Мне вовсе не хотелось бы оставлять ее здесь, однако нам просто необходимо быть в Иерусалиме до истечения срока в сорок дней. Нам придется идти денно и нощно, дабы успеть ко времени и дабы пророчество сбылось. Но если теще не на чем будет вернуться в Капернаум, я окажусь в весьма затруднительном положении!

– Я не отвечаю злом на зло, – успокоил я его – С удовольствием оставлю тебе осла, даже если в твоих глазах я не более чем собачье испражнение. Можешь также взять для женщин еще этих двух ослов, которые нам не потребуются, потому что мы сможем вернуться пешком. Натан заберет их в Капернауме. Я же покину это место без шума, не привлекая к себе внимания. Только не стоит меня проклинать.

Тогда, пытаясь примирить нас, вмешался Иоанн.

– О римлянин, постарайся понять нас! – попросил он. – Еще не все ясно, и пророчество пока не сбылось. Нам известно лишь то, что существует путь к царствию и ворота в него узки, и мы не имеем права их расширять по собственной воле.

Третий ученик добавил:

– Он приказал нам обратить в нашу веру все народы, однако мы не знаем, как и когда это можно будет сделать. Прежде всего его царствие должно установиться в Израиле. Полное объяснение мы будем знать только в Иерусалиме.

Эти люди, словно трое братьев, держались за руки, стоя перед ними, я испытывал зависть и одновременно разочарование, думая о том наследстве, которое оставил им Иисус, чтобы они раздали его людям. Я бросился к их ногам с новыми мольбами.

– Пусть слова о вечной жизни остаются при вас и при всех остальных, которым он их передал. Подчиняюсь вашей воле, несмотря на то что вы простые люди. Его учение станут объяснять эрудиты, делая это каждый со своей точки зрения и добавляя в него что-то свое, а вы, несомненно, постараетесь как можно лучше исполнять его волю. Я видел его, и он не отторгнул меня, не возражал против моего присутствия, а когда подошел ближе, то даже, похоже, заговорил; однако я готов стереть эти воспоминания из своей памяти, если такова будет ваша воля. Я не прошу вас даже дать мне эликсир бессмертия – позвольте мне лишь сохранить его царство в своей душе! Не отвергайте меня окончательно! Я буду внимать вашим словам и верить им, ничего не добавляя от себя лично, и я не прошу открыть мне тайну. Все мое состояние будет в вашем распоряжении, и как гражданин Рима я всегда смогу выступить в вашу защиту, если из-за него вас станут преследовать.

– Нет, ни за серебро, ни за золото – нет! – сказал Симон Петр, подняв руку.

– Меня зовут Иаков. Насколько я помню, он просил нас не заботиться о словах, если нам придется предстать перед преследователями: нам это будет дано свыше! – воскликнул третий ученик.

А глаза Иоанна наполнились слезами, он посмотрел на меня с тем же выражением нежности, что и прошлый раз.

– О римлянин, я люблю тебя за твое смирение и уверен, что ты не желаешь нам зла, – сказал он – Когда Иисус попросил меня позаботиться о его матери у самого креста, она рассказала мне, что он спускался в царство теней, сломал его врата и освободил мертвых. Точно так же он принесет свободу идолопоклонным народам, только мы еще не знаем, как это случится. Надейся на мир, молись, постись и очищайся, только ничего не рассказывай о нем, чтобы своим незнанием не ввести людей в заблуждение. Мы сами исполним то, что нам предназначено.

Понурив голову, я встал, с трудом сдерживая свою гордыню, и не переставал думать о том, что наследство назаретянина разлетится по всему миру и растеряется, если останется в руках его необразованных учеников. Затем я немного утешился, подумав, что Иисус, должно быть, знал, что делал.

– Возьми ослов и помоги женщинам, – сказал я Натану – Будь им защитником и довези каждую целой и невредимой туда, куда ей нужно, или в Капернаум. Потом можешь отдохнуть, а меня найдешь у термин Тивериады.

Обернувшись, я заметил, что прозревший старик воспользовался моей растерянностью и исчез вместе с сыном. Однако во мне утвердилась уверенность в том, что даже если все люди покинут меня, со мной рядом будет Иисус из Назарета.

– Да пребудет мир со всеми вами! – сказал я.

И той же тропинкой, по которой пришли сюда, мы с Мириной, взявшись за руки, стали спускаться с горы. Оглянувшись в последний раз, я увидел огромное количество людей на горном склоне, они копошились, словно муравьи: одни разыскивали друзей, чтобы поприветствовать их, а другие, устав после бессонной ночи, уже укладывались на земле, укутавшись в плащи, чтобы поспать несколько часов, прежде чем пуститься в обратный путь.

Я вспоминал на ходу все, что произошло сегодня ночью, и мне показалось совершенно естественным, что старик прозрел, а нога его сына срослась так, словно перелома никогда не было. Эти чудеса отнюдь не казались мне удивительными: доброта его была столь велика, что решив явиться своим, он заодно исцелил и всех тех, кто пришел сюда незваным.

Сорок дней истекали, и вскоре он будет в доме своего отца. Я попытался свыкнуться с мыслью, что, несмотря на это, он всегда окажется рядом со мной, как только я к нему обращусь. То, что я видел собственными глазами, было настолько впечатляющим, что мне приходилось в это верить.

Погрузившись в свои мысли и держа Мирину за руку, я брел по тропинке сквозь заросли кустов. Прямо перед нами пробежала лисица.

– Ты, конечно, помнишь, что не одинок! – сказала Мирина.

Я словно очнулся ото сна, и во мне появилась уверенность в том, что назаретянин дал Мирине меня вместо погибшего брата, чтобы она не погибла под ударами жизни. Доверить опекунство сынам Израиля он не мог, потому что они не приняли бы ее; поэтому выбор пал на меня, римлянина. И все это он даровал ей за один-единственный глоток воды!

Затем мне в голову пришла другая мысль, которая привела меня в замешательство: я так ничего и не дал Иисусу из Назарета, тогда как он не переставал ублажать меня, даже предложил мне еду, позволил высушить одежду и согреться у костра на берегу Галилейского моря, если он действительно был тем самым одиноким рыбаком. Теперь, когда Мирина стала моей сестрой, я мог отблагодарить его.

– О Мирина, с этого момента ты мне – сестра, и я никогда тебя не покину! – сказал я – Все, что есть у меня, принадлежит тебе, и попытайся простить мне мои недостатки и тщеславие!

– О мой брат Марк, тебе тоже придется уживаться со мной! – ответила она, сжимая мою руку – Однако расскажи мне. что же все-таки произошло и почему эти три человека так злобно и недоверчиво поглядывали на тебя?

Однако, поскольку посланники приказали держать язык за зубами, я не осмелился рассказать ей о том, чего ожидал от назаретянина и его царства.

– Это были трое из одиннадцати праведников, которым Иисус открыл тайну своего царства, они считают нас скверными язычниками и хотели изгнать, потому что мы не относимся к детям Израиля. Они запретили мне рассказывать о царстве назаретянина. Скажи же, что думаешь ты об увиденном?

Мирина задумалась, а потом ответила:

– Поначалу мы участвовали в жертвенной трапезе, как это делают в Сирии, когда хоронят Адониса, с тем чтобы он вернулся к жизни, однако это не было одной и той же трапезой, потому что Иисус из Назарета, прежде чем воскреснуть, принес в жертву самого себя. Этой ночью я поверила в то, что он действительно Сын Божий. Затем наша чаша оказалась неиссякаемой, а хлеб остался нетронутым, что для меня ничего не доказывает. И все же, когда он взглянул на меня, я возлюбила его всей душой и была готова на что угодно ради него. В этом и заключается его великое таинство, куда более великое, чем те, что существуют у греков или египтян. Думаю, хоть его царство и невидимо, но все же оно находится здесь, и я пребываю в нем даже тогда, когда ступаю ногами по этой горной тропинке; даже если бы я захотела, то не смогла бы покинуть пределы его царства, что меня ничуть не пугает, потому что он добр ко мне и здесь я избавлена от греха.

Я удивленно взглянул на ее бледное лицо, зеленые глаза и с завистью произнес:

– Ты, действительно, получила на горе его благословение и счастливее меня. Его истина должна быть проста, словно хлеб или вино, чтобы самые обделенные могли постичь ее. Человеческие познания стоят во мне непреодолимой стеной, эрудиция – словно сеть, из которой мне не выпутаться, а логика софистов похожа на капкан, из которого не выдернуть ноги. О сестра моя, напомни мне об этом в час искушения!

Разговаривая так, мы спустились к подножию горы; оглядевшись вокруг, я понял, что мы отклонились от прежнего пути, но это ничуть меня не смутило: ориентируясь по солнцу, я пошел в нужном направлении и полагал, что мы выйдем прямо на дорогу. К тому же нам некуда было спешить. Я обладал сокровищем, которого должно было хватить мне и Мирине до конца наших дней, если вести разумную жизнь.

Я почувствовал крайнюю усталость.

– У меня нет сил сделать ни одного шага, Мирина! Мне уже все равно, где остановиться, так что давай поспим в тени этого фигового дерева – ведь у нас впереди еще целая жизнь, по которой мы пойдем вместе! Теперь, когда царствие уже близко, мы можем позволить себе этот отдых!

Итак, мы сделали привал у фигового дерева, и я уснул, сжимая Мирину в своих объятиях. Проснулись мы где-то к восьмому часу когда тени уже начали менять свое положение. Опять мы шли вдоль полей и тропинок, пытаясь выбраться на дорогу. Мы шагали не говоря друг другу ни слова, но при этом мне казалось, что я родился заново, а Мирина стала мне настоящей сестрой.

В радостном настроении я вдыхал воздух, любовался золочеными полями Галилеи, серыми тропками ее синеватых гор и не помышлял ничего дурного ни об одном человеке на свете.

К моему величайшему удивлению, первыми, кого мы встретили, были Мария Магдалина, ехавшая верхом на осле, и Мария из Беерота, которая босиком шла за животным по пыли и подгоняла его веткой. От удивления я всплеснул руками и побежал им навстречу, однако Магдалина посмотрела на меня так, словно видела впервые, и ничуть не обрадовалась нашей встрече.

– Неужели ты тоже возвращаешься с горы? – едким тоном спросила она – Трудно бы мне пришлось, если бы я полагалась на тебя одного! И что это за девушка, которую ты притащил сюда, едва успев избавиться от предыдущей?

Обе Марии смерили взглядом Мирину с головы до ног, а я понял, что Магдалина рассчитывала на то, что я буду ее сопровождать на эту встречу, о чем мы не договаривались. Однако лучше было не вступать во взаимные пререкания, и я поспешил предложить:

– Позволь мне сопровождать тебя и быть твоим защитником, коль с тобой нет других мужчин. Скоро станет темно, так что давайте поищем какую-нибудь гостиницу, где мы могли бы вместе поесть, а завтра я провожу тебя до самого дома.

Однако мои слова показались Марии из Магдалы обидными.

– Прежде у меня было достаточно спутников, предлагавших мне свои носилки, и у меня хватало защитников! – горделиво ответила она, – Однако после встречи с Господом на горе у меня есть один спутник, и я обойдусь без твоих оскорбительных слов о том что никто из мужчин не взялся меня сопровождать!

Мне показалось, что после встречи на горе события разворачивались не так, как ей того хотелось, однако я удивился еще больше, когда на меня набросилась с упреками Мария из Беерота:

– Ты быстро нашел себе утешение, глядя на тебя, можно подумать, что ты фривольный и непостоянный человек! Хотя, конечно, я рада за тебя! Теперь тебе не на что надеяться, потому что мои грехи прощены мне, и я стала чистой. Сейчас, когда я вновь обрела девственность, я больше не смогла бы находиться рядом с тобой, идолопоклонным римлянином! Перестань же таращить на меня свои похотливые глаза и не давай этой ничтожной девице смотреть на меня так, словно она хочет проткнуть меня своим ужасным взглядом!

К счастью, Мирина не понимала их слов, однако поняла смысл их взглядов и потупилась.

– Что с вами случилось, почему вы разговариваете со мной таким тоном? – спросил я, обидевшись за свою спутницу.

Мария из Беерота ответила:

– Сегодня утром я повстречала у горы юношу, глаза которого чисты, как родниковая вода, а борода еще не стала жесткой. Он взглянул на меня, и я ему понравилась. Он сгорает от нетерпения, и я тоже тороплюсь, пока чиста. У его отца есть поле и виноградник, оливковые деревья и стадо овец, а мне для счастья больше ничего не нужно – Помолчав, она добавила: – Его отец тоже дал свое согласие, кроме того, ему не придется платить за меня выкуп. Этой ночью Иисус из Назарета вернул ему зрение.

Магдалина подтвердила ее слова:

– Она говорит правду. Достаточно мне было на секунду упустить ее из виду, и она уже нашла себе жениха! Иначе мне пришлось бы выдать ее замуж за тебя, что было бы ошибкой, потому что дочери Израиля не могут создавать семьи с язычниками. По правде говоря, нам повезло, что отец этого юноши прозрел: он убежден, что Мария тоже очищена от всех грехов. Другие, даже поверив в такое, не стали бы на ней жениться, учитывая ее прошлое.

Глядя на беломраморное лицо этой женщины, я подумал, что у нее вполне хватило бы сил заставить меня жениться на Марии даже без моего на то согласия.

– Могу лишь возблагодарить судьбу за то, что нам обоим повезло, Мария из Беерота! – сказал я, облегченно вздохнув. – Однако во сне я видел одно предзнаменование, смысла которого мне не удалось постичь: я шел по пустыне с этой юной гречанкой, и с нами была Мария из Беерота.

Магдалина вскинула голову:

– Расскажи в точности то, что ты видел во сне. Уверен ли ты, что Мария действительно была с тобой?

Тогда я рассказал свой сон, стараясь не упустить ни малейшей детали.

– Никаких сомнений в том, что с нами была именно она, – заключил я, ничего не скрывая, – Она сидела верхом на осле точно так же, как ты сейчас; при этом она выглядела располневшей, раздавшейся вширь, и на ее губах обозначилась горькая складка. Легче всего ее можно было узнать по глазам.

– Ты не имеешь права видеть обо мне такие сны! – воскликнула в ярости Мария из Беерота – Я не верю тебе! Ты сам растолстеешь, это тебя разнесет от твоих грехов, у тебя выпадут все зубы, а на голове вылезут все волосы!

– Давайте забудем об этом сне! – примирительно предложил я – К чему предаваться взаимным оскорблениям, если мы совсем недавно на горе видели воскресшего, который не отверг никого из нас, даже Мирину!

Я кратко рассказал о том, при каких обстоятельствах я повстречал ее, и о том, что было с нами после, не забыв о неиссякаемой чаше в ее руках. Я также рассказал им о юноше, которого по дороге сбила квадрига и которому мы оказали помощь, довезя его до горы вместе с отцом. Мария из Магдалы внимательно слушала мой рассказ, кивая головой.

– Свершилось то, что должно было свершиться. Он привел к сынам Израиля язычников и других сынов Израиля. Тени уже становятся длинными, а мне с моим тугим кошельком это место не по душе. Я не дала им денег, потому что они отказались взять меня в Иерусалим, а Петр даже приказал возвращаться домой! Больше всего меня мучает то, что я не могу понять, для чего они собрались в священный город! Проводи меня до какой-нибудь гостиницы, а когда я окажусь под покровом своего дома, мы расстанемся как добрые друзья.

Итак, дальше мы пошли вчетвером по почти уже безлюдной дороге. Все время, пока продолжался наш разговор, Мирина шла молча, с потупленным взглядом, за что я был ей весьма благодарен. Когда мы снова оказались рядом, она шепотом спросила кто эти две женщины, и я объяснил ей, что Мария из Магдалы повсюду следовала за Иисусом и что она первой обнаружила его могилу пустой. Это заставило девушку отнестись к Магдалине с величайшим почтением. Тут же она догнала ее и зашагала рядом с ослом.

– О счастливейшая из женщин, расскажи мне о воскресшем! – полным уважения голосом попросила она.

Ее смирение пришлось по душе Марии, которая доброжелательно принялась рассказывать различные истории об Иисусе: однажды в горах ей повстречалась супружеская пара из Каны, на их свадьбе Иисус, чтобы угодить гостям, превратил воду в вино, сотворив тем самым свое первое чудо. Затем она поведала о рождении Иисуса, рассказала, как матери его, Марии, явился ангел, и она непорочно зачала, после чего жених ее, Иосиф, хотел отказаться от нее, однако во сне ему было видение, заставившее сменить гнев на милость.

Слушая ее, мне показалось, что теперь я лучше понимаю учеников Иисуса, считавших ее слишком болтливой. Однако Мирина со сверкающими глазами, затаив дыхание, жадно впитывала все ее слова.

В конце концов я не сдержался и вмешался в разговор:

– Если верить греческим и римским легендам, боги всегда вступали в родственные связи с людьми, и у них рождались дети: так, основатель Рима своим рождением обязан богине Афродите. По-моему, и так хорошо видно, что Иисус из Назарета – Сын Божий, и незачем было придумывать о нем подобную историю.

Услышав мои слова, Мария из Магдалы рассердилась.

– Все женщины похожи друг на друга тем, что мужчины никогда их не понимают! – сказала она, положив руку на плечо Мирине. – Ты же, римлянин, лучше не упоминай о богах, живущих на земле и порабощающих людей соблазнительными картинами жизни: после прихода Иисуса Христа эти боги утратили всякую власть над людьми, если те нарочно не обращаются к ним в своих злых помыслах! И потом, я говорю чистую правду! Сама Мария, мать Иисуса, рассказала об этом мне и всем женщинам, которые следовали за ее сыном. Старый, жестокосердный царь Ирод тоже решил, что родился его соперник, который станет царем Израиля, и приказал убить в Вифлееме всех младенцев мужского пола, надеясь таким образом избавиться от него. Этому рассказу есть сколько угодно свидетелей!

Слушая ее, я рассуждал: Магдалина, конечно, весьма склонна видеть ангелов, видения или сны, однако мать Иисуса была совершенно не такой! После того как у креста я увидел ее искаженное от боли лицо, я понял, что она понапрасну не разомкнет своих уст и умеет хранить молчание, когда другие говорят. Что могло заставить ее рассказать подобную историю, если она не была бы правдой? Дела Иисуса говорили в оправдание всего того, что рассказывали о нем. Если Бог появился на земле в образе человека, то почему в этом не могла участвовать женщина? Только по сравнению с этим чудом все остальные чудеса теряют свое значение!

Мирина задала Магдалине еще несколько вопросов, пока та смотрела на меня с укором.

– Он много раз рассказывал о сеятеле. Одни зерна упали на каменистую почву, другие – в тернии, которые выросли и задушили их, а третьи – на добрую землю и принесли плод. Не все, кто слышал его слова и верил в него, достойны его царства, – продолжала Мария, – О римлянин, твое сердце вовсе не жестоко, а наоборот, слишком мягко, и в этом твоя слабость. Когда ты вернешься к себе подобным, вокруг тебя встанут высокие тернии и преградят путь в царство.

Эти слова повергли меня в печаль. Я взглянул на закат солнца в Галилее, он окрашивал в красный цвет горы, склоны которых были покрыты темно-зелеными виноградниками.

– Как я смогу все это забыть? – воскликнул я. – До самой смерти я буду вспоминать Галилею, гору и Иисуса таким, как я его увидел. И пока он будет со мной в момент, когда я к нему обращусь, я никогда не буду одинок! – Подумав, я добавил: – Я недостоин быть даже его слугой! Как только истечет срок в сорок дней, он отправится в далекие места. Не знаю, доверил ли он и мне одну мину, но если это так, избранные им посланцы заставили меня закопать ее в землю, и это – причина моей печали. Однако он мне кое-что обещал, и я верю в это. Только не могу тебе сказать, что именно – ты будешь смеяться надо мной.

Я вспомнил о том, что однажды мне придется умереть во славу его имени, как мне говорил одинокий рыбак на берегу озера. В душе я обрадовался, что я гражданин Рима, и в назначенный час мою голову отрубит меч, избавив меня от ужасной казни на кресте, которую я не смог бы вынести. Это пророчество больше не казалось мне мрачным и представлялось единственным способом доказать Иисусу из Назарета мою верность ему.

На закате дня Магдалина заставила нас свернуть с дороги и направиться по горной тропинке, по которой обычно ходили мулы, в сторону Магдалы. После заката солнца мы остановились на одном постоялом дворе. Здесь было так многолюдно, что все запасы провизии уже были съедены, и лишь из уважения к Марии, а здесь ее хорошо знали, хозяин пустился на поиски места, где она могла бы отдохнуть. Сидевшие у костров люди тихо разговаривали, со стороны террасы до нас также долетали звуки оживленных бесед. Те, у кого были продукты, делились с теми, у кого ничего не было, так что нам с Мириной тоже удалось обмакнуть хлеб в общий котел.

Мне так хотелось с наступлением ночи присесть у костра и поговорить с этими галилеянами о явлении назаретянина, о его царстве, об отпущении грехов и о вечной жизни, однако никто не желал признать во мне своего брата, и я чувствовал себя чужим среди них! Хозяин завел ослов во двор и подмел в конюшне, позволив тем самым мне с Мириной не ночевать под открытым небом. Пока остальные перешептывались при огоньке единственного светильника, я обучал молитве, которую перенял у Сусанны, Мирину, и, как она сказала, эта молитва давала ей ощущение безопасности и поддержки. Она еще сказала, что ей пришлось по душе то, что при этом не приходилось наблюдать за различными фазами луны или разбираться в непонятных зигзагах, оставленных рассыпанной солью, когда весьма трудно определить, не ошибся ли ты каким-то словом или движением, из-за чего молитва может утратить всю свою действенность.

На следующее утро, едва открыв глаза, я увидел Марию из Беерота: сидя на соломе подле меня, она смотрела мне в лицо. Заметив, что я проснулся, покачивая головой и выкручивая себе пальцы, она сказала:

– Жара помешала мне дольше спать! И потом я хотела посмотреть, что ты здесь делаешь и как далеко находятся твои руки от этой чужестранки. Мне тоже больше нравится спать рядом с тобой на соломе, положив голову тебе на грудь, чем на узком ложе Магдалины, где насекомые не давали мне покоя. Во время путешествия из Иерусалима в Тивериаду вдоль главной реки Иудеи все было именно так. Забудь о моих нелицеприятных словах! Когда я увидела, что ты появился вместе с этой гречанкой на дороге, я позабыла обо всем и не ведала, что говорила. Для меня еще далеко не все ясно! Ночь напролет я промучилась из-за того, что так быстро полюбила этого юношу и пообещала ждать его друга в Магдале. Может, он передумает и никого не пришлет!

Я поспешил успокоить ее:

– Этому юноше не ведома ложь! Уверен, его посланник явится вовремя, чтобы по традициям Галилеи подвести тебя к брачному ложу, а люди в деревне в твою честь будут пить вино, плясать, играть и радостно петь!

Перестав выкручивать себе пальцы, Мария рассерженно ответила:

– Ты нарочно делаешь вид, что не понимаешь меня! Я думала об этом всю ночь и не смогла сомкнуть глаз! С покрасневшими глазами после двух бессонных ночей я, конечно кажусь тебе ужасной! Несомненно, я знаю, что грехи мне прощены и что отныне я такая же девственница, как и те, к которым никогда не приближались мужчины, и тебе это тоже хорошо известно – ты ведь знаешь Иисуса! Однако я лишь в общих чертах рассказала этому юноше о своем прошлом, чтобы не причинять ему напрасной боли, и теперь меня гложет мысль о том, что его родители и остальные жители деревни, которые на следующий день после свадьбы придут осмотреть постельное белье, не обнаружат на нем следов моей невинности, тогда они камнями и палками прогонят меня прочь и отберут у меня кольцо! Вы, римляне, не настолько щепетильны по этому поводу, однако я хорошо знаю людей своей нации, и в Галилее они точно такие же, как в Беероте!

– У Магдалины достаточно опыта, к тому же она когда-то охотилась за голубями, – напомнил я ей – Доверься ей полностью. А римляне в день свадьбы приносят пару голубей в жертву Венере, чтобы невеста не оказалась опороченной.

– Только не говори этого! – с упреком произнесла Мария – Может ты хочешь сказать, что привез меня из Иерусалима вовсе не для того, чтобы я очистилась от своих грехов и была предназначена тебе? Конечно, выйдя замуж за римлянина, я нарушила бы закон своего народа, однако во имя Иисуса я готова это сделать, для того чтобы спасти наименьшего из своих братьев.

Затем, кисло посмотрев на Мирину, она добавила:

– Я даже не могу сердиться на нее! И не стану возражать, если ты оставишь ее своей наложницей, что не считается большим грехом для мужчин, и даже фарисеи не всегда в этом безупречны! Я сумею присмотреть за ней и дать ей понять, где ее место, так что она никогда не отучится от своего смирения!

Мирина давно проснулась и наблюдала за нами сквозь полуоткрытые веки, пытаясь понять слова Марии. Вдруг она широко раскрыла глаза и села на соломе.

– Я ложилась спать с чувством, что мне ничто не угрожает, а теперь, при бледных лучах рассвета, мне стало не по себе. Может быть, час истины наступает в момент холодного рассвета, а не в теплую ночь? Я поняла не все, однако вполне достаточно для того, чтобы уяснить: эта молодая иудейка имеет на тебя определенное право. Если я являюсь хоть малейшим препятствием для нее и для всех остальных, наше приемное родство может стать для тебя непосильной ношей, и я готова идти дальше своей собственной дорогой: ведь у меня есть золото и я смогу как-то прожить. Не беспокойся и не обращай внимание на меня, а улаживай дела с этой прекрасной дочерью Израиля!

Не понимая греческого языка, Мария недоверчиво взглянула на Мирину.

– Не слушай того, что она говорит! – воскликнула она – Напрасно она с таким отрешенным видом произносит эти красивые слова – мне хорошо известна хитрость греков, тогда как ты не знаешь женщин!

Расплакавшись и закрыв лицо руками, она принялась причитать:

– О, какая у тебя жестокая душа! Неужели ты не понимаешь, что я готова всем пожертвовать и пойти за тобой, чтобы вырвать тебя из грязного мира идолопоклонничества?

Взглянув на нее, Мирина прикоснулась к моей руке.

– Чем ты ее так расстроил? – спросила она с округлившимися от страха глазами. – Разве ты не видишь, как она прекрасна и какой блеск в ее глазах? У нее такие нежные алые уста, что вчера, увидев ее, я со своим расплющенным носом и невыразительными глазами, не имея даже грудей, позавидовала ей.

Мне показалось, что мой сон сбывается, и я с испугом посмотрел на обеих девушек. Ведь до сих пор я еще не думал о свадьбе! Будучи дочерью Израиля, Мария из Беерота всю жизнь будет считать себя высшим созданием по сравнению со мной, превратит Мирину в рабыню и станет докучать мне до тех пор, пока ей, возможно, удастся заставить меня пройти обрезание. Не один римлянин пошел на это из-за слабости характера, даже если потом ему удалось все скрыть.

Неожиданно мне в голову пришла одна беспокойная мысль: а что если так и должно быть? Что если лишь при помощи безликого Бога иудеев мне дано отыскать путь в царство Иисуса? И что, если его ученики перестанут отвергать меня, когда я стану настоящим новообращенным благодаря Марии из Беерота? Разве, покинув Рим, я не был волен устраивать жизнь по собственному усмотрению? Если болезненная операция представляла собой единственное препятствие, воздвигавшее стену между мной и учениками Иисуса, то тогда это была бы наименьшая жертва, которую я мог принести, учитывая, что в жизни мне приходилось, испытывать куда худшее!

И все же мой дух противился этой мысли: ведь назаретянина приговорили к смерти именно все эти первосвященники, скрибы и старцы! Я чувствовал нутром, что прибежать в их храм, представляющий собой огромную бойню, и упрашивать их принять меня было бы предательством по отношению к Иисусу. Лучше оставаться смиренным и кротким душой, чем подложным предлогом пройти обрезание, чтобы быть допущенным в общество его учеников, не пожелавших меня принять таким, каков я есть.

Слезы Марии высохли, и она внимательно смотрела на меня. Мирина тоже растерянно поглядывала в мою сторону. Сравнив ее с болтливой дочерью Израиля, я испытал к ней самое нежное чувство и понял, что всю жизнь буду предпочитать именно ее.

– О Мария, в твоей жертве нет никакой необходимости! – придя в себя, решительно заявил я. – Если ты расстанешься со своим богоизбранным народом, это приведет тебя к погибели, потому что я – закоренелый язычник. С другой стороны, подумай о том, что именно я привез юношу с поломанной ногой к горе. Не можешь же ты не сдержать данное ему слово! Итак, мне придется тебя покинуть, однако, не без свадебного подарка, чтобы ты не чувствовала себя полностью зависимой от будущего мужа.

Похоже, эти слова ее убедили. Уже без слез она заметила:

– Этот мир полон неблагодарности, и я начинаю верить, что римляне – настоящие псы! Но только когда ты будешь возлежать на мягких подушках, укрывшись от солнца за пахнущими благовониями занавесями, вспомни обо мне и представь, что эти созданные для ласки руки вращают мельничный жернов, дым выедает мне глаза, а я из последних сил выпекаю хлеб!

Однако ее слова ничуть меня не разжалобили, потому что в такое я никогда не смог бы поверить! Наоборот, мне представлялось, что она заставит супруга работать, как каторжника, а с возрастом станет наводить ужас на зятьев и невесток. Хотя, конечно, я мог ошибаться в своих предсказаниях! Ведь простила же она меня, несмотря на то что незадолго до этого сделала все возможное, чтобы вывести из себя!

– Я имею полное право плюнуть тебе в лицо, – сказала она. – Увы! Мне приходится принять твой свадебный подарок, чтобы достойно предстать перед родителями будущего супруга! Кроме того, речь идет вовсе не о подарке, а о возмещении убытка, после того как ты нарушил данные тобой обещания!

Я осторожно промолчал, несмотря на то что сгорал от нетерпения спросить ее, какие же обещания я давал ей! Пока мы беседовали, появились первые постояльцы, готовые продолжить путь, к нам подошла с сияющим лицом Мария Магдалина.

– К чему все эти разговоры? – спросила она, – Выйдите во двор и взгляните на ослепительную красоту залитого солнцем мира! Его царство пришло на землю! Я больше ни на кого не сержусь, даже на Петра! Сегодня ночью мне приснился сон, и я поняла, что на мир снизошла благодать: я видела, как две белые голубки спустились с небес, сели на головы двух людей, в том числе и на твою, о римлянин! Я не имею права отторгать кого бы то ни было, поскольку даже самая малая заслуга не останется незамеченной и воздастся человеку сторицей. Отец может наказывать своего непослушного сына, но никогда не откажется от него. Поэтому я не делаю различия между римлянами и иудеями: ведь все живущие под этим небосводом люди отныне стали братьями и сестрами, из числа которых я не исключаю даже самаритян, несмотря на то что поработивший меня своими бесами колдун был родом из Самарии.

Мария из Магдалы обняла меня и поцеловала в обе щеки; мне показалось, что от нее исходила опьяняющая сила, все засверкало у меня перед глазами, и мне, словно малому ребенку, захотелось подпрыгнуть и рассмеяться. Она приголубила также и Мирину, а затем, ласково обняв Марию из Беерота, нежно назвала ее доченькой. Нам всем стало легко на душе от сознания того, что в ней пребывало его царство, и мы съехали с постоялого двора, даже не подумав о еде и питье. Действительно, все еще находясь на земле, в этот день мы пребывали в его царстве.

После обеда мы добрались до Галилейского моря и оказались у дома Магдалины. Навстречу ей выбежали слуги, потому что она уехала с Марией из Беерота, никого не предупредив, и все это время они ее ждали, опасаясь, что их хозяйкой вновь овладели демоны.

– Переоденьтесь во все новое и вечером будьте готовы к большому празднику! – приказала она. – Сделайте, чтобы все было как можно лучше! Мы живем в дни радости и праздника, потому что воскресший из мертвых Иисус из Назарета явился всем своим! И более пятисот человек могут подтвердить это! Поспешите же в Магдалу и пригласите всех, кто пожелает прийти! Только не зовите ни фарисеев, ни служителей синагог, ни богатых! Пригласите бедных и нищих, тех, кто находится на службе, сборщиков податей и даже чужестранцев! Говорите так: «Мария Магдалина созывает на праздник лишь грешников. Она не зовет праведников, подобных Господу, принявшему на себя все наши грехи. На землю он принес отпущение грехов!»

Так говорила она со своими слугами, пребывавшими в экстазе, и те, кивая ей в ответ, последовали ее приказаниям. Отведя в меня сторону, она с нежностью посмотрела мне в глаза и, положив руки мне на плечи, сказала:

– Пришло время нам расстаться. Знай же, что я признаю тебя сыном его царства, хотя остальные гонят тебя прочь. У тебя еще будут трудные времена, потому что никто не без греха. Не давай своему сердцу стать жестоким, не выставляй свою веру напоказ и не давай ненужных обещаний. Покайся в содеянном грехе, потому что, как и все остальные, ты не сможешь его избежать, и не ищи себе оправдания в том. что остальные тоже грешат. И когда содеянный грех будет наполнять тебя не радостью, а болью за Иисуса, тогда ты будешь готов к тому, чтобы войти в его царство. Ведь не существует настолько ужасного греха, который Иисус не смог бы тебе отпустить, если ты раскаешься и от всего сердца попросишь его прощения. Думаю, никто из тех, кто способен отыскать путь к нему, не будет отвергнут – настолько безгранична его милость. Следуя по пути к царству, ты сможешь избежать многих бед. А теперь я поведаю тебе тайну, которая для меня прояснилась во сне: сам этот путь и есть царство.

Глядя мне прямо в лицо блестящими от слез глазами, она продолжала:

– Такова теория Марии Магдалины, которая созрела во мне, когда я слушала его. После всего случившегося каждый будет судить и рассказывать о нем по-своему, и я не стану утверждать, что моя точка зрения – самая верная, но она и не самая ошибочная.

Она добавила:

– Они приказали мне молчать, потому что я женщина, в их присутствии я всегда буду смиренно молчать. Однако тебе я могу сказать, что Иисус согласился принять телесные страдания для того, чтобы спасти мир. Ему было известно то, что должно было произойти, и он не раз ясно говорил об этом: как Человеческий и Божий Сын он приносил в жертву самого себя, чтобы создать новый мир и очистить от греха всех людей на свете. Он сумел сделать так, чтобы на душе у меня стало легко.

Она объясняла свою теорию, которая была мне совершенно непонятна. Затем мы поговорили о подарке, для юной Марии – я должен был выслать его из Тивериады. После ее свадьбы, которую хотели отпраздновать как можно скорее, она собиралась опять отправиться в Иерусалим, чтобы проверить, не нуждаются ли в чем ученики, поскольку они действительно не знали ни времени своего отъезда, ни сколь долго им придется оставаться в священном городе, а Фома даже сказал: «Мы отправляемся в Иерусалим и будем ждать там свершения пророчества, даже если нам придется дожидаться двенадцать лет!»

Она проводила меня до порога дома, а Мария из Беерота плакала такими горькими слезами, что глаза у нее распухли. Мирина тоже всплакнула, испытывая к Магдалине дружеские чувства, а я подумал о том, что несмотря на все жизненные перипетии, здесь, как ни в каком другом месте, я смог бы обрести мир. Я вовсе не собирался возвращаться, однако всегда приятно знать, что на земле есть такое место, куда можно вернуться.

В молчании мы с Мириной добрались до Магдалы, где вышли на дорогу, ведущую в Тивериаду; мы не были утомлены и поэтому решили не нанимать лодку. Глядя по сторонам, я вдыхал запах моря и думал о том, что мне больше нечего было делать в чужой для меня Галилее, однако и торопиться было некуда. Так мы шли в раздумьях вдоль берега тихого озера с прозрачной водой. Кроме того, я не чувствовал себя одиноким, потому что рядом была Мирина.

До города мы добрались к закату дня, когда солнце уже окрасилось в красный цвет. Я собирался направиться прямо к термиям, однако у форума нам навстречу вышел высокого роста человек, который так углубился в свои мысли, что натолкнулся на меня, прежде чем я успел отпрянуть в сторону. Чтобы не упасть, мне пришлось схватиться за его руку. Он вздрогнул, словно пробудившись ото сна, и поднял на меня глаза: к великому удивлению я увидел Симона Киринейского.

– Мир тебе! – не очень уверенно произнес я, опасаясь ссоры.

Однако он ничуть не рассердился и лишь печально улыбнулся.

– А, это ты, римлянин! Мир и тебе!

Я отпустил его руку, однако не торопился уходить: так мы стояли, глядя друг на друга. Мы не виделись с того самого вечера в его доме, однако за столь короткое время он сильно постарел. Его мрачный взгляд и озабоченное выражение лица наводили на мысль о том, что этому человеку ничего не мило на этой земле. Я мог бы уйти, не сказав ему ни слова, однако мне показалось, что в нашей встрече, возможно, есть свой смысл.

– Простил ли ты мне то, что было у тебя в доме? – смиренно спросил я, – Они обвинили меня во всех грехах, но я все-таки не считаю себя единственным виновником случившегося. И все же, если у тебя осталась обида на меня, прости!

– Я не держу на тебя зла! – ответил Симон – Кстати, именно это я и просил тебе передать!

– Однако и добра ты мне не желал! – заметил я. – Ты просто не захотел меня видеть! Теперь-то ты уверен, что я не колдун?

Он предусмотрительно огляделся вокруг. В этот час форум был пуст.

– Можешь верить мне! – сказал я, подняв руку – Я, как и ты, был на горе. Так что ты обо всем этом думаешь?

– Действительно, там нас было больше пятисот! – вздохнув, произнес он. – Поэтому нет ничего удивительного в том, что я тебя не приметил. Однако если ты в самом деле там был, мое мнение должно быть тебе известно!

Не дав мне ответить, он продолжал:

– Как только я узнал, что он обещал быть в Галилее раньше всех, я сразу же выехал из Иерусалима. Многие покинули город в это же время, однако ожидание очень затянулось, а новости были неимоверно противоречивыми. Многие не верили в то, что Иисус на берегу озера уже являлся своим ученикам, и некоторые, разочаровавшись, повернули обратно, в Иерусалим. Однако жизнь сделала меня покорным: раб должен уметь все сносить. Кроме того, в Галилее у меня есть дела, которые иногда требуют моего присутствия. Таким образом, я не терял даром времени. Поэтому я даже желал, чтобы то, что рассказывали его ученики, не имело бы под собой оснований, тогда напрасное ожидание принесло бы мне покой. Я надеялся, что в Иерусалиме смогу вернуться к прежней жизни, которая устраивала меня и позволяла дать моим сыновьям все самое лучшее в жизни: веру Израиля, греческую цивилизацию, римский мир и порядок и определенное состояние. Однако вместо этого я получил известие, побывал на горе и увидел его!

Мускулы его лица дрогнули, и он с раздражением продолжал:

– То, что он воскрес из мертвых, подтвердилось, мне пришлось уверовать в то, что он – Мессия! И вот теперь я вынужден начать все сначала! Таким образом, на этой земле существуют другие вещи, кроме тех, которые может видеть глаз, ощупать рука и которые можно измерить с помощью весов. Как ужасно осознавать это! Мне хотелось бы проклясть тот день, когда я оказался у него на пути и понес его крест! Все то, что мне удалось создать для детей и что казалось мне таким прочным, развалилось, как карточный домик, из-за него! Ты хочешь узнать, что я обо всем этом думаю? Так вот, я уже решил, что мне следует делать, чтобы стать достойным его царствия и чтобы мои сыновья тоже восприняли его. Продиктованные им законы совершенно несправедливы и лишены жалости по отношению к бывшему рабу, который, став свободным, сумел разбогатеть! Однако после того как я убедился, что он воскрес, у меня больше нет выбора, и я готов подчиниться этим законам. Я надеялся, что смогу с ним, по крайней мере, поторговаться, как это принято у нормальных людей, но он не принадлежит к таковым! С того самого момента, когда я увидел его ночью на горе, я понял, что с ним не поторгуешься, мне придется безо всяких дополнительных условий стать его рабом, и он сам будет решать, дать мне разрешение стать вольноотпущенным или нет. О римлянин, вот те мысли, в которые я был погружен, когда столкнулся с тобой.

– И ты не станешь отвергать меня, идолопоклонного римлянина? – воскликнул я.

– А чем сын Израиля перед ним благороднее грека или римлянина? – удивился он. – Теперь у меня новый взгляд на все: самому Иисусу предстоит разобраться, кто праведник, а кто нет, и я был бы глуп, если бы взялся определять за него, кто с ним, а кто нет! Кстати, в этом он тоже несправедлив. Если хорошо подумать, все, что касается его, остается немного туманным. Я вовсе не принадлежу к числу тех, кто собирается стяжать себе славу, удалившись в леса, подальше от общества: я трезво мыслящий человек, и для меня поступки всегда значили больше, чем чувства, моя жизнь протекает среди людей, будь то иудеи или римляне. Кроме того, если случился подобный союз хлеба и вина, я предвижу ужасные потрясения в этой стране. Говорят, что он оплакивал судьбу Иерусалима, и возможно мне удастся быть там как раз вовремя, чтобы спасти все то, что может погибнуть, если окажется, что храм не в состоянии взять всех под свою защиту. Я с сыновьями уеду жить в другую страну! Однако пока я ничего не могу утверждать.

Его речи были жалобными, и мысли перескакивали с одного предмета на другой.

– Ты разговаривал с ним на горе? – спросил я.

– Я не держу на тебя зла! – ответил Симон – Кстати, именно это я и просил тебе передать!

– Однако и добра ты мне не желал! – заметил я – Ты просто не захотел меня видеть! Теперь-то ты уверен, что я не колдун?

Он предусмотрительно огляделся вокруг. В этот час форум был пуст.

– Можешь верить мне! – сказал я, подняв руку. – Я, как и ты, был на горе. Так что ты обо всем этом думаешь?

– Действительно, там нас было больше пятисот! – вздохнув, произнес он – Поэтому нет ничего удивительного в том, что я тебя не приметил. Однако если ты в самом деле там был, мое мнение должно быть тебе известно!

Не дав мне ответить, он продолжал:

– Как только я узнал, что он обещал быть в Галилее раньше всех, я сразу же выехал из Иерусалима. Многие покинули город в это же время, однако ожидание очень затянулось, а новости были неимоверно противоречивыми. Многие не верили в то, что Иисус на берегу озера уже являлся своим ученикам, и некоторые, разочаровавшись, повернули обратно, в Иерусалим. Однако жизнь сделала меня покорным: раб должен уметь все сносить. Кроме того, в Галилее у меня есть дела, которые иногда требуют моего присутствия. Таким образом, я не терял даром времени. Поэтому я даже желал, чтобы то, что рассказывали его ученики, не имело бы под собой оснований, тогда напрасное ожидание принесло бы мне покой. Я надеялся, что в Иерусалиме смогу вернуться к прежней жизни, которая устраивала меня и позволяла дать моим сыновьям все самое лучшее в жизни: веру Израиля, греческую цивилизацию, римский мир и порядок и определенное состояние. Однако вместо этого я получил известие, побывал на горе и увидел его!

Мускулы его лица дрогнули, и он с раздражением продолжал: – То, что он воскрес из мертвых, подтвердилось, мне пришлось уверовать в то, что он – Мессия! И вот теперь я вынужден начать все сначала! Таким образом, на этой земле существуют другие вещи, кроме тех, которые может видеть глаз, ощупать рука и которые можно измерить с помощью весов. Как ужасно осознавать это! Мне хотелось бы проклясть тот день, когда я оказался у него на пути и понес его крест! Все то, что мне удалось создать для детей и что казалось мне таким прочным, развалилось, как карточный домик, из-за него! Ты хочешь узнать, что я обо всем этом думаю? Так вот, я уже решил, что мне следует делать, чтобы стать достойным его царствия и чтобы мои сыновья тоже восприняли его. Продиктованные им законы совершенно несправедливы и лишены жалости по отношению к бывшему рабу, который, став свободным, сумел разбогатеть! Однако после того как я убедился, что он воскрес, у меня больше нет выбора, и я готов подчиниться этим законам. Я надеялся, что смогу с ним, по крайней мере, поторговаться, как это принято у нормальных людей, но он не принадлежит к таковым! С того самого момента, когда я увидел его ночью на горе, я понял, что с ним не поторгуешься, мне придется безо всяких дополнительных условий стать его рабом, и он сам будет решать, дать мне разрешение стать вольноотпущенным или нет. О римлянин, вот те мысли, в которые я был погружен, когда столкнулся с тобой.

– И ты не станешь отвергать меня, идолопоклонного римлянина? – воскликнул я.

– А чем сын Израиля перед ним благороднее грека или римлянина? – удивился он. – Теперь у меня новый взгляд на все: самому Иисусу предстоит разобраться, кто праведник, а кто нет, и я был бы глуп, если бы взялся определять за него, кто с ним, а кто нет! Кстати, в этом он тоже несправедлив. Если хорошо подумать, все, что касается его, остается немного туманным. Я вовсе не принадлежу к числу тех, кто собирается стяжать себе славу, удалившись в леса, подальше от общества: я трезво мыслящий человек, и для меня поступки всегда значили больше, чем чувства, моя жизнь протекает среди людей, будь то иудеи или римляне. Кроме того, если случился подобный союз хлеба и вина, я предвижу ужасные потрясения в этой стране. Говорят, что он оплакивал судьбу Иерусалима, и возможно мне удастся быть там как раз вовремя, чтобы спасти все то, что может погибнуть, если окажется, что храм не в состоянии взять всех под свою защиту. Я с сыновьями уеду жить в другую страну! Однако пока я ничего не могу утверждать.

Его речи были жалобными, и мысли перескакивали с одного предмета на другой.

– Ты разговаривал с ним на горе? – спросил я.

– Как я посмел бы что-то сказать ему? – спросил он, и глаза его от удивления расширились – Мне достаточно было увидеть его!

– Одиннадцатеро ничего и слышать обо мне не хотят! – признался я – А Петр запретил мне даже о нем говорить, потому что я римлянин.

– Когда они достигнут моего возраста и выстрадают столько, сколько выстрадал я, они станут лучше разбираться во всем, – успокоил он меня. – Ведь они всего лишь люди, а значит далеки до совершенства; однако простые люди с ограниченным умом делают меньше зла, чем те, кому разум и амбиции позволили занять ответственное место в обществе. Я был бы счастлив, если бы они полностью не исковеркали наследство Иисуса. В любом случае, если судьба царства находится только в руках этих одиннадцати человек, мы ничего не сможем поделать, остается лишь надеяться, что возложенная на них миссия образумит и возвеличит их, как это уже случалось в прежние времена. Лучше уж пусть будет так, чем если бы его наследство оказалось в руках сварливых скриб!

– А что значит для тебя это наследство? – отважился я спросить.

Сами того не замечая, мы принялись вместе расхаживать по форуму, словно софисты, которые ведут дискуссию, а Мирина тем временем присела отдохнуть на городской указатель мили. Симон Киринейский остановился, взглянул на меня и в знак бессилия опустил поднятую руку.

– Если бы я мог все знать раньше! – жалобно произнес он – За то время, пока мы ждали, мне многое рассказали о его учении, и я тут же пожелал, чтобы все это оказалось лишь болтовней одинокого пророка: его собственная мать и братья считали его умалишенным и после двух первых проповедей в Галилее безуспешно пытались вернуть его домой. К праведникам он был слишком безжалостен, а к грешникам – слишком снисходителен! Некоторые из мудрецов даже полагали, что он совершает свои чудеса при помощи древнего духа зла, именуемого Бельял. Он совершенно не заботился о том, что говорил: иногда утверждал одно, иногда – другое, и те, кто слушал его, рассказывали, что в течение одного дня его высказывания сильно противоречили друг другу! Можешь себе представить, какой удар меня постиг, когда я увидел живым человека, чей крест на собственных плечах донес до Голгофы!

Крепко сжав руки, он продолжал:

– Он говорил: «Остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим». Эти слова мне совершенно ясны, но я с ними никак не могу согласиться! Неужели я должен простить все долги Ироду Антипасу? Каждый раз, когда он бывает в Иерусалиме, он присылает ко мне своего интенданта Хузу, чтобы одолжить денег; по правде говоря, я никогда не питал надежд вернуть их, и речь даже не идет о значительных суммах – скорее это можно рассматривать как скрытую взятку: мне не хотелось бы, чтобы он расстроил мои дела в Перее и Галилее. А теперь мне начинает казаться, что я должен прийти к князю и простить ему все долги не только на словах, но и от чистого сердца. А мне хорошо известно, что он издевался над Иисусом, перед тем как тот был распят. Конечно, благодаря его хлопотам мне удалось сделать несколько выгодных приобретений у разорившихся галилеян, однако я простил им их долги, а ведь мысль о том, чтобы собрать их наделы в одно сравнительно большое имение и передать его моему сыну Руфию, была мне так мила! Однако я сжалился над ними. Я вовсе не хвалюсь этим поступком, потому что сам Иисус говорил, что левая рука не должна знать того, что делает правая, тем более в чужих краях, однако хотел спросить у тебя совета. Разве не было бы более справедливым заставить князя вернуть долги, а затем раздать эти деньги обездоленным, чем просто-напросто забыть о них?

Симон взвешивал свои слова, и я тоже серьезно подошел к его заботам.

– Ты слишком много беспокоишься о своем добре и о долгах, – сказал я – У меня тоже есть состояние, но что оно может сейчас значить! Возможно, это отношение к богатству возникло у меня из-за того, что я разбогател, не прилагая к тому ни малейших усилий и благодаря способу, который многие сочли бы бесчестным. Советую тебе подождать и не действовать вслепую. Мне сказали, что его ученики собираются в Иерусалим, где будут дожидаться, даже если им придется ждать двенадцать лет, свершения одного пророчества, и тогда все должно проясниться! Почему же ты думаешь, что сможешь опередить их?

– Потому что я жестокий и злой человек, – без промедления ответил Симон, словно уже размышлял над этим вопросом.

– А ты ничуть не изменился, – заметил я. – Тебе кажется, что если ты что-то дашь, то тотчас же получишь другое взамен. Думаю, что Иисус пришел не для того, чтобы воздать каждому по заслугам, а чтобы самому искупить все грехи мира, потому что ни один человек не способен до конца искупить даже собственные прегрешения. Это лишено всякого смысла, однако ты сам сказал, что в глазах разумного человека в его учении много абсурдного.

Киринейский поднес руку ко лбу и глубоко вздохнул;

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, однако у меня уже начинает раскалываться голова. Значит, ты считаешь, что если я по-своему хочу искупить свою вину, то это не более чем проявление гордыни прежнего раба, ставшего купцом. А кто ты такой, чтобы поучать меня? Разве ты не говорил, что тебе запретили даже говорить о назаретянине?

– О Симон, прости меня! – сказал я, раскаиваясь в том, что поступил так необдуманно – Ты прав: кто я такой, чтобы поучать тебя? Ты попросил у меня совета, а я во всем этом разбираюсь не больше твоего, может, даже и меньше, потому что ты старше меня и у тебя богатый опыт. Так что ищи путь к его царству по-своему, а я буду это делать по-своему.

Машинальным движением Симон погладил по щеке Мирину, по-прежнему сидевшую на городском указателе мили.

– О, была бы у меня дочь! – тихо произнес он – Возможно тогда мое сердце научилось бы снисходительности, а я не был бы таким жестоким!

Было уже темно, и в городе зажглись огни.

– Мы о многом поговорили, и чем дальше заходил разговор, тем больше я переживал, – сказал он, – Однако достаточно мне было прикоснуться к щеке твоей дочери – и все как рукой сняло: я уже чувствую себя превосходно.

– Я не настолько стар, чтобы Мирина была моей дочерью, – возразил я – Мирина – моя сестра, ей непонятен твой язык.

– Похоже, она побывала с тобой на горе, – произнес он, глядя на свою руку – Я почувствовал это, как только прикоснулся к ее щеке, а когда столкнулся с тобой и даже когда ты ухватился за мою руку, я ничего не ощутил. Она же сообщила мне покой, и теперь моя голова больше не забита ненужными вопросами. Значит свыше предполагалось, чтобы я не выслушивал твои софизмы, а прикоснулся к щеке твоей сестры.

Кажется, по отношению ко мне он был несправедлив, но я не захотел спорить с ним, чтобы не нарушить его покой, если таковой он действительно получил от прикосновения к щеке Мирины. После разговора с ним я чувствовал себя еще более уставшим, чем от дневной ходьбы. Моим единственным желанием было как можно скорее вернуться в гостиницу, однако Симон настаивал на том, чтобы проводить нас, и мы тронулись в путь, поддерживая Мирину с двух сторон под руки.

Проходя мимо ярко освещенного постоялого двора, Симон пригласил нас поужинать, и мы согласились. Там не очень разборчивые иудеи сидели за одним столом с язычниками.

Мы разломили хлеб, а затем принялись за рыбу и салат. Присутствие Мирины никого не возмущало. Симон заказал нам вина, но сам пил только воду. Вкусный ужин и вино оживили блеск в глазах нашей спутницы, а ее исхудалые щеки порозовели, да и сам я наслаждался прекрасным ощущением бытия. За столом Симон вел приятный разговор, весьма отличавшийся от того, что был накануне. Чтобы развлечь нас, он рассказал одну историю на греческом диалекте, принятом в Киринее.

– На другой стороне земли существует одна империя, шелком которой пользуется Рим; она находится так далеко, что добраться оттуда до Тира можно только за два года, пройдя через многие страны. Если в Римской империи все земли красного цвета, то в империи шелка они желтые, и это не сказки, потому что однажды в Тире я видел желтокожего человека, который был таким вовсе не из-за болезни: он объяснил, что жители его страны рождаются желтыми с головы до ног! Он также утверждал, что эта страна очень цивилизованна, Рим по сравнению с ней – просто варварская страна; однако я думаю, что, как и все чужестранцы, он преувеличивал прелести своей земли. Между тем, из его рассказа следовало, что там родился новый царь, свергнувший прежнего и назвавшийся сыном Солнца, что подтверждается рассказами других путешественников; этот царь изменил прежние порядки, объявив, что земля отныне принадлежит всем и ничего не принадлежит каждому в отдельности: все должны работать на общую пользу, а царь занимается распределением полученного в соответствии с потребностями каждого. Сын Солнца оставался у власти около двадцати лет; недавно в Тире стало известно, что восставшие крестьяне свергли его и что новый самодержец восстановил прежний порядок. Изгнанник тотчас же покинул столицу и вернулся в родные края, где до того, как стать царем, он занимал высокое положение. Конечно, в этой истории много выдуманного. К примеру, этот желтокожий человек утверждал, что шелк производят черви, а людям остается лишь собирать их паутину и ткать из нее материю. Я неоднократно думал об этом сыне Солнца и о его абсурдных порядках… Подобное вполне могло бы случиться в Римской империи, где земли принадлежат абсолютному меньшинству, а все остальные становятся либо рабами, либо поденщиками, поэтому, какая им разница, работать на общей земле для государства или же на небольшое число хозяев? И когда я думаю об Иисусе из Назарета, мной овладевает печальная мысль о том, что он хотел создать подобное царство, где все станет общим и не будет собственников. Только бывший раб способен оценить всю опасность подобного просчета! Даже раб испытывает потребность хоть чем-то обладать, чтобы иметь возможность продолжать жить: я помню, как в Киринее рабы хвалились друг перед другом тем, что их кандалы больше или тяжелее, чем у других! Поразмыслив, я все больше убеждаюсь, что царство назаретянина не может быть земным, потому что если бы он рассчитывал установить подобные порядки, то явился бы нам римским императором, а не царем иудеев!

– Рассуждать о политике при посторонних не очень благоразумно! – поспешил я предупредить Симона. – Насколько я понимаю, царство Иисуса спустилось на землю при его рождении и до сих пор остается здесь невидимым, так что ни один государь на свете не в состоянии его обнаружить: можно преследовать его сторонников, однако никому не дано его разрушить, потому что оно находится в нас самих.

Мой друг разочарованно покачал головой.

– О, как ты еще неопытен и плохо знаешь человеческую натуру! – тихо произнес он – После двенадцати лет правления сын Солнца был свергнут, в то время как способ его царствования был вполне объясним; так как же невидимое царство сможет устоять, после того как Иисуса больше нет с нами? Поверь мне, после нашей смерти воспоминания о нем сотрутся. Как человек, который своими глазами не смог удостовериться в том, что Иисус действительно Сын Божий, поверит в какое-то невидимое царство? Сотню лет еще могут говорить о том, чему он учил, если это будет соответствовать понятиям человеческого восприятия, и не будет совершенно противоречить нашему прошлому.

– Значит, ты совершенно не веришь в то, что его дело и имя изменят облик мира? – спросил я, и душа моя опечалилась от этих слов.

– Нет! – честно ответил он – Не смогут, потому что даже сам Бог не способен изменить ни этот мир, ни людей Эти галилеяне попытались насильно сделать его своим царем, после того как он накормил пять тысяч человек! И если они не сумели постичь его слов, то как это смогут сделать те, кто его никогда не видел? Не забывай, что его опасное учение имеет множество причин для недоверия Он призывал на свою сторону грешников и в самую последнюю минуту, уже на кресте, пообещал принять в своем царстве распятого рядом разбойника – об этом свидетельствуют очевидцы. Короче говоря, лишь голытьба, которой нечего терять, может следовать его учению, тогда как имущие будут делать все, чтобы оно не нашло большего распространения.

Мирина провела ладонью по обросшей бородой щеке Симона.

– Зачем думать о распространении его учения? – с улыбкой спросила она – Может быть, это не касается ни тебя, ни моего брата Марка, ни меня самой?! Лучше возрадуемся тому, что нам удалось увидеть его на горе! Он – животворящий свет, и после того как нам удалось увидеть его, я больше никогда не буду чувствовать себя покинутой. Почему ты говоришь только об одном беспроглядном мраке?

До сих пор Мирина хранила абсолютное молчание, и ее слова произвели на нас тот же эффект, какой получился бы, если бы вдруг заговорил стол. При виде ее лица, озаренного светом, мы испытывали облегчение, несмотря на чувство вины за нашу необдуманную болтовню Мы были допущены в царство, и от любви к Мирине и Симону мое сердце затрепетало в груди Долгое время мы молча глядели друг на друга, и присутствие шумных посетителей не могло нас вывести из этого состояния.

Симон, не скупясь, рассчитался и проводил нас до гостиницы, у которой нам пришлось расстаться.

Мы с Мириной так устали от долгой ходьбы и всех пережитых событий, что проспали при закрытых ставнях до девяти часов и, проснувшись, ощутили себя так, будто родились заново. И все же я вздрогнул при мысли о необходимости отправиться к Клавдии Прокуле и рассказать ей обо всем, что мы видели на горе. Заметив мое беспокойство, Мирина осведомилась о его причинах. Я поведал ей все о том, что касалось супруги прокуратора и ее заболевания, и тогда она вызвалась сопровождать меня, чтобы подтвердить мои свидетельства и радостную весть, которую я должен был принести.

Прежде всего мне требовалось отмыться от всех забот и превратностей пройденного пути, а также избавиться от плаща, от которого несло потом, и от моей единственной туники. Мне нужна была чистая одежда. Помимо всего, я больше не видел никакой нужды носить бороду и скрывать свое истинное происхождение. Итак, я отправился в термин, где побрился, сделал завивку волос и для полной чистоты удалил все лишние волосы с тела. Затем я заказал массаж, который снял с меня остатки усталости, и приказал смазать тело благовониями, затем оделся в римские одежды, подарив прежние рабу.

Обретя сбой естественный вид, я испытал чувство стыда за попытку войти в доверие сынов Израиля, для чего отпустил бороду и пришил фалды к своему плащу. Вернувшись в гостиницу, я достал из кошелька золотое кольцо и одел его на мизинец.

Вошла Мирина, одетая в тунику, расшитую золотыми нитями, и я заметил, что она тоже сделала себе новую прическу и нанесла на лицо макияж. Словно впервые увидев друг друга, мы обменялись долгим взглядом. Обнаружив, что моя спутница больше не заставит меня краснеть в присутствии богатых посетителей термий или Клавдии Прокулы, я должен был бы обрадоваться. Однако, по правде говоря, подобное ее перевоплощение не доставило мне ни малейшего удовольствия. Мне намного больше импонировала та хрупкая девушка, которая спала в моих объятиях на той самой горе в Галилее, укутавшись в старый вылинявший плащ.

Однако я не посмел сказать ей ни единого слова в упрек и даже не осмелился сообщить, что ее сандалии танцовщицы нравились мне куда больше, чем разукрашенные туфли, – ее внешний вид полностью соответствовал вновь обретенному мной стилю. Она взглянула на меня, словно какая-то незнакомка, и сказала:

– Таким я видела тебя на корабле, который направлялся в Яффу. Когда ты подарил мне серебряную монету, то был одет точно также. Справедливо, что ты напомнил, кто на самом деле есть ты, а кто – я. Мое предложение сопровождать тебя к супруге римского прокуратора было необдуманным.

Ощущение, полученное мной при пробуждении, все еще не покинуло меня.

– Мне всего лишь надоели борода и плащ, вонявший потом, и поэтому я захотел испытать чувство чистоты. Сейчас сыновья Израиля бегут при одном появлении моей тени, но, возможно, наступит такой день, когда все остальные будут плевать, завидя их. Я думал, что тебе будет приятно видеть меня таким.

Однако между нами возникла какая-то стена отчуждения, Мысль о том, что я допускаю неосторожность, пригласив девушку следовать со мной к Клавдии Прокуле, казалась мне нестерпимой; я словно предал ее, чего мне никак не хотелось. Какое-то время мне пришлось настаивать на том, чтобы она сопровождала меня, и так продолжалось до тех пор, пока не явился слуга и не объявил, что супруга прокуратора ожидает моего прихода.

Приблизившись к летнему дворцу, я обратил внимание на то, что около него больше не было зевак и солдат князя Ирода, одетых в красное. Единственный сирийский легионер из сопровождения Клавдии Прокулы подал небрежно знак, что вход свободен. Таким образом, пребывание супруги прокуратора в Тивериаде было сведено к простой банальности, и Клавдия Прокула затерялась среди остальных отдыхающих.

Ради моего прихода она даже не приоделась во все новое, и приняла меня, возлежа за пологом, который колыхался на ветру. Морщины у глаз и борозды у рта значительно состарили ее. Однако она была спокойна и предупредительна и, казалось, больше не страдала от бессонницы. Она с любопытством осмотрела Мирину и вопрошающе взглянула на меня.

– Это моя сестра Мирина, побывавшая вместе со мной на горе, – представил ее я. – О Клавдия, я привел ее, чтобы мы втроем смогли поговорить подальше от чужих ушей.

Поразмыслив секунду, Клавдия приказала своей спутнице выйти, однако при этом не пригласила нас присесть. Она принялась непринужденно болтать, не переставая поглядывать на Мирину.

– Как жаль, что после бегов ты не пошел вместе со мной на праздник, который устроил князь! Ты мог бы узнать множество интересных вещей о местных обычаях! Лично я должна признать, что Ирод Антипас вовсе не соответствует той дурной славе, что ходит о нем и от которой он весьма страдает. Он подарил мне тройное персидское колье, и у нас состоялся совершенно откровенный разговор. Конечно, его дочь Саломея – это бесстыдная шлюха, которая делает с ним все что хочет по наущению своей стареющей матери, однако кровосмешение, похоже, стало традицией среди потомков Ирода Великого и не является для них стыдом. Нам, римлянам, трудно судить о нравах восточных людей, которые умеют быть обворожительными, когда пожелают. Иродиада обладает прежней силой ума и, как мне показалось, продолжает добиваться титула царя для своего мужа, что стало причиной многих разговоров, Для Понтия Пилата чрезвычайно важно, что галилейский князь по-прежнему остается в добрых отношениях с Тиверием, несмотря на то что Иродиаде хорошо известно, что он очень стар и ни на что не годен. Ты ведь знаешь, что Пилат принял сторону Сежана, которому мы обязаны постом прокуратора Иудеи, и теперь Пилат и Ирод заинтересованы в совместной поддержке, в чем я совершенно согласна с княгиней. Таким образом, моя поездка была не напрасной, и теперь я готова вернуться в Кесарию.

По правде говоря, Клавдия Прокула не раскрыла никакой тайны, потому что все это было уже известно каждому здравомыслящему человеку. Тиверий превратился в больного старика, а имя Сежана внушает такой страх, что знающие о сложившимся положении римляне предпочитают молча ждать, когда он станет трибуном и тем самым его власть будет признана официально.

Мне показалось, что Клавдия пыталась проследить, понимает ли Мирина латинский язык. Вдруг, указав на нее пальцем, она громко воскликнула:

– О Юпитер! Да ведь эта девушка – точная копия Туллии!

С ужасом я взглянул на Мирину и на какой-то миг мне действительно показалось, что она похожа на тебя, о Туллия! При этом я ощутил такое отвращение и злость, что в тот же миг понял, что никогда не вышлю тебе эти свитки и что жажда видеть тебя навсегда угасла во мне. Но вскоре это наваждение исчезло и, хорошо присмотревшись к чертам моей спутницы, я понял, что у вас нет ничего общего.

Тем временем Клавдия Прокула продолжала подтрунивать:

– Думаю, будь у нее темные сверкающие глаза, нос потоньше, черные как смоль волосы и полные губы, она могла бы чем-то напоминать Туллию!

Возможно, она просто хотела уязвить Мирину, а, может быть, действительно пыталась понять, что общего было у тебя с юной гречанкой, о Туллия, но я могу утверждать, что вы абсолютно не похожи!

– Оставь мою сестру в покое! – со злостью ответил я. – Ей хорошо известно, что она отнюдь не красавица, а я больше не желаю вспоминать о Туллии! И давай будем продолжать по-гречески! Действительно ли ты хочешь узнать о том, что случилось там, на горе?

– О, да! – воскликнула она. – Так что же там было? Удалось ли тебе увидеть Иисуса из Назарета?

– Мы видели его, – ответил я. – Он воскрес из мертвых. Он жив!

Тогда она задала мне совершенно неожиданный вопрос:

– А откуда тебе известно, что это был именно он?

Подобный вопрос до сих пор не приходил мне в голову и застал меня врасплох, но, пытаясь изобразить улыбку, я ответил:

– Это был он! Совершенно точно – он! А кто же еще это мог быть? Ведь там собралось более пятисот человек, они узнали его! Кроме того, достаточно было взглянуть ему в лицо! Ни один человек не может походить на Иисуса!

Мирина в свою очередь добавила:

– У обычного человека совсем иной взгляд!

– Вы видели его в потемках, – продолжала Клавдия, с интересом разглядывая нас обоих. – Разве эта ночь не была темной и безлунной?

– Да, ночь была очень темной, – признал я. – Однако было достаточно светло, чтобы не спутать его ни с кем другим!

– Я ничуть не сомневаюсь, что это был он, как и во всем остальном! И все же: здесь неоднократно бывал придворный врач, который занимался моим лечением, и я разговаривала с Иродиадой – оба они рассказывали о том, что многие из галилеян признавали Иисуса в странном человеке, блуждающем по всей округе. Мнения разделились, поскольку никто не может с точностью описать его. При дворе полагают, что речь идет вовсе не об Иисусе, а о каком-то ненормальном или одержимом, который нарочно нанес себе раны на ногах и на запястьях, или же о человеке, которого подыскали его ученики, после того как похитили тело, чтобы продолжить всю эту комедию.

Заметив брошенный мной взгляд, она поторопилась добавить: – Я лишь повторяю то, что слышала, и вовсе не утверждаю, что это мое собственное мнение! На свете все возможно! К примеру, в пустыне, на берегу Мертвого моря вдали от других живут члены одной иудаистской секты. Они всегда разделяют между собой трапезу, крестят друг друга водой, постятся, молятся, оставаясь невинными; благодаря этому они достигли такого уровня святости, что стали отличатся от прочих людей: говорят, белые одежды излучают свет даже в полной темноте. Они поддерживают тайные связи не только с Иерусалимом, но и с другими странами. Ирод Великий считал их чрезвычайно опасными и преследовал, поэтому они нашли себе прибежище в Дамаске, откуда вернулись после смерти назаретянина. О них известно очень мало, ведь они никого не допускают к себе. Тем не менее многие знают, что среди них существуют различные степени посвящения в мудрость и что они, может быть, обладают познаниями, недоступными прочим смертным. После споров с другими учеными мой врач вчера сделал предположение: эта секта по неизвестным для нас причинам могла внимательно следить за деятельностью Иисуса и даже защищать его, о чем он сам мог и не догадываться. То, что два члена синедриона взяли на себя заботы о его захоронении, кажется весьма подозрительным; кроме того, Мария из Магдалы на следующее утро видела силуэт человека в ослепительном свете и приняла его за ангела; помимо этого, ученики Иисуса, занимая незначительное положение и будучи боязливыми людьми, возможно, никогда не решились бы выкрасть его тело, это было весьма легко сделать людям из секты, которые вполне могли с помощью колдовства вернуть тело к жизни или же подменить Иисуса кем-то из своих, отправив его странствовать по всей Галилее. Трудно сказать, почему они хотят, чтобы люди верили в воскресение назаретянина: либо они заинтересованы в том, чтобы храм утратил свое прежнее влияние, либо это связано с религиозной борьбой, и тогда причина известна только им одним. Однако они достаточно осторожны, чтобы бесконечно продолжать спектакль. Я считаю, что все это закончилось в тот самый момент, когда человек, кем бы он ни был, появился на горе перед последователями Иисуса.

Заметив, что я слушаю ее речи с сомнением, Клавдия Прокула осеклась, взмахнула руками и добавила:

– Я всего лишь передаю то, что говорят другие, однако сама не верю в это. Конечно, трудно объяснить, как даже самые близкие его ученики могли бы ошибиться, признав вместо него другого человека, если только они сами не принимают участия в одурачивании других. Лучше скажи, говорил ли ты с ним обо мне?

– Боюсь, что мне сложно это объяснить, – смущенно пробормотал я. – Когда я его увидел, в моей голове была только одна-единственная мысль, и я не смог бы говорить ни о чем другом, даже если очень захотел бы.

К моему большому удивлению, она не высказала ни единого упрека в мой адрес.

– Так же говорила и Жанна, – удовлетворенным тоном произнесла она. – Однако при этом она набрала в тряпицу земли, по которой ходил Иисус, чтобы я смогла прикоснуться к ней или приложить ее ко лбу и избавиться от ночных кошмаров. Но я в этом не нуждаюсь!

Загадочно посмотрев на меня, она прибавила:

– Я тоже была на горе вместе со всеми остальными и исцелилась!

Мой пораженный вид вызвал у нее веселый смешок:

– Ты попался в мою ловушку! – воскликнула она, от радости всплеснув руками – Подсаживайтесь ко мне, о Марк, и ты, девушка! Я не стану утверждать, что физически была на горе, но в ту ночь мне приснился очень приятный сон. Тебе хорошо известно, настолько я чувствительна и неуравновешенна: мне привиделось, что меня щипали, тащили за волосы, и я ощущала это так, будто все происходило наяву, и несмотря на мои усилия, не могла сделать ни единого движения, до тех пор пока ко мне не возвратился дар речи, тогда я проснулась вся в поту и такая изможденная, что больше не осмелилась всю ночь сомкнуть глаза. Однако мы говорили о горе, – спокойным голосом продолжала она – Нет ничего удивительного в том, что я, будучи столь чувствительной натурой, побывала там мысленно – эта встреча занимала все мои мысли. Темнота там была такая, что я скорее чувствовала, чем видела, вокруг себя множество людей; стоя на коленях, они застыли в ожидании чего-то. Я не испытывала никакого чувства боязни. Неожиданно передо мной появился окруженный сиянием человек, однако я не осмелилась поднять на него глаза, но вовсе не потому, что боялась, а потому, что интуиция подсказывала мне: лучше не смотреть в его лицо. Тогда он с нежностью в голосе спросил меня: «Слышишь ли ты меня, Клавдия Прокула?» Я ответила: «Я слышу твой голос». Он сказал: «Я – Иисус из Назарета, царь иудейский, которого твой супруг распял в Иерусалиме». Я ответила: «Да, это так». Тогда он сказал мне несколько слов об овцах, однако я не поняла их смысл и не обратила на них особого внимания, поскольку не разбираюсь в разведении овец. При этом мне показалось, что в его взгляде сквозил упрек. «Я – пастух и не могу позволить, чтобы разбойник убивал моих овец», – сказал он. Я поняла, что, говоря о разбойнике, он подразумевал Понтия Пилата, и поспешно произнесла: «Вполне возможно, он больше не будет преследовать твоих овец, да и тебя самого он не стал бы убивать, если бы его не вынудили к тому политический причины». Однако он не обратил внимание на мои пояснения, и тогда я поняла, что эта сторона вопроса его не интересует и что он не таит обиды на моего мужа. Тем временем он продолжал говорить мне об овцах: «У меня есть и другие овцы». Не зная, что ответить, и чтобы быть учтивой, я сказала: «Не сомневаюсь, что ты для них – хороший пастырь». Похоже, эти слова ему понравились, потому что он тотчас же ответил: «Как ты сама сказала, я – хороший пастырь, а хороший пастырь готов отдать жизнь за своих овец». Тогда мной овладело непреодолимое желание расплакаться и молить о том, чтобы он принял меня в свою паству, однако у меня не хватило духа на это; я лишь почувствовала, что он возложил руку на мою голову, и в этот момент проснулась, а проснувшись, продолжала ощущать прикосновение его руки. Никогда еще я не видела столь прекрасного сна! Я сделала все, чтобы навсегда запомнить его в самых мельчайших подробностях, а затем вновь погрузилась в продолжительный сон. С тех пор мне не приснился ни один кошмар! Думаю, что исцелив меня, он пожелал, чтобы Понтий Пилат прекратил преследование его учеников.

Словно ребенок, она рассмеялась и прикрыла рот рукой.

– Мне не составило труда дать ему подобное обещание, потому что у Понтия Пилата нет никакого желания преследовать учеников назаретянина. Совершенно наоборот! Конечно же, сон – это всего лишь сон, и он разговаривал со мной об овцах, следуя своей привычке: мне говорили, что в своих проповедях он не раз обращался за примером к этим животным. Однако, как бы то ни было, я видела все очень отчетливо, и это случилось в ту самую ночь, когда вы были на горе; к тому же я избавилась от кошмаров. Естественно, княжеский врач уверяет, что этому исцелению я обязана купаниям в теплой сере и его собственным заботам, а поскольку мне не хотелось бы его огорчать, я продолжаю преподносить ему обычные в таких случаях подарки. Ты, конечно, можешь смеяться, но я считаю, что выздоровела по милости назаретянина во время этого сна!

И она торжествующе заключила:

– Не знаю, кого вы видели на горе, однако в своем сне я видела именно Иисуса! Сусанна, которой вполне можно доверять, утверждает, что там, на горе, она видела своего раввина.

Чуть поразмыслив над словами о ее сне, я дрожа от нетерпения спросил:

– Он действительно сказал тебе во сне, что у него есть и другие овцы? В таком случае, он отдал жизнь и за них! О Мирина, слышала ли ты? Мы не чужие для него!

Жена прокуратора рассмеялась.

– О, довольно этих историй с овцами! – воскликнула она. – Я справлялась об Иисусе из Назарета и в определенной степени могу поверить в то, что он действительно Сын Божий и в его воскресение Сусанна кое-чему меня обучила, к примеру, молитве, которую произносят в любой момент; кроме того, я собираюсь следовать некоторым из его учений в пределах того, насколько мне удастся это сделать, не бросая тень на свое положение. Во всяком случае не может быть даже речи о том, чтобы я перестала приносить жертвы в честь гения императора. Кроме того, я еще не решила, что можно рассказывать мужу, а о чем лучше умолчать. Понтий Пилат хорошо разбирается в праве и, будучи человеком приземленным, не верит ни в какие чудеса.

– Лучше было бы как можно реже произносить имя Иисуса в его присутствии, – подумав, сказал я – Принимая во внимание его тяготение к справедливости, можно предположить, что все случившееся было для него весьма неприятно, и лишнее напоминание вызовет в нем только раздражение.

– Очень трудно судить о его ощущениях! Высокая должность которую он занимает в империи, приучила его так ловко скрывать свои чувства, что иногда я задаюсь вопросом, действительно ли он их переживает? При этом он вовсе не плохой человек, на его месте мог оказаться куда менее достойный прокуратор! Я считаю совершенно несправедливым то, что его обозвали разбойником и вижу в этом признак иудейского фанатизма. Но, возможно, ты прав, и я ничего не стану ему говорить, если он сам не задаст мне такого вопроса. Кстати, – продолжала она, внимательно меня осмотрев – я рада видеть тебя опять выбритым и в приличной одежде. По правде говоря, я уже начала о тебе беспокоиться и подумывать, что иудеи смогли заморочить тебе голову! Выражение твоего лица так напоминало лица фанатиков, что врач, с которым ты познакомился, однажды даже спросил меня, что с тобой произошло. Похоже, то, что ты опять увидел Иисуса, пошло тебе на пользу. Не думаешь ли ты вернуться в Рим? Розы в Бэ уже расцвели. Я была бы весьма тебе признательна, если бы ты временами высылал оттуда детальные и точные известия о здоровье императора. Думаю, что год, проведенный на чужбине, смог умерить чрезмерный пыл твоей любви, а Туллия, в свою очередь, готова принять тебя. Уверена, что в твое отсутствие она уже успела развестись и снова выйти замуж. Для тебя это будет выглядеть так, словно все начинается сначала. Уверена, что никто не станет тебя преследовать в Риме.

Она, конечно же, была права, и в Риме мне ничего не угрожало. Однако при этих словах мое сердце сжалось, только, о Туллия, не ты была тому причиной, а собственная безрассудность, заставившая меня слепо поверить в твое обещание приехать в Александрию.

– Думаю, что я никогда больше не вернусь в Рим, – ответил я непринужденно. – От одной лишь мысли о розах меня начинает тошнить.

– Тогда хотя бы заедь в Кесарию! – предложила Клавдия. – Это новый цивилизованный город князя Ирода Антипаса, который намного лучше Тивериады! Туда прибывают корабли со всего света, и ты сможешь найти людей, которые помогут тебе обрести свое место в жизни: ведь римлянин не может довольствоваться одними лишь красивыми израильтянками и маленькими гречанками!

При этих словах Мирина самым неожиданным образом положила конец нашей болтовне: она встала и в весьма вежливых выражениях отблагодарила Клавдию Прокулу за честь, которую та оказала, приняв ее, затем так же спокойно дала мне оплеуху сначала по одной щеке, а затем – по второй, схватила меня за руку и потащила к выходу, а, дойдя до двери, обернулась и сказала:

– О благородная Клавдия Прокула, не беспокойся больше о Марке! Отныне я буду следить за тем, чтобы эта овца никогда не заблудилась!