О, Туллия, написав наши имена и глядя на собственное, начертанное на папирусе, я испытываю чувство удивления и задаюсь вопросом, сделал ли я это сам, или же за меня это сделал какой-то неизвестный до сих пор человек. Я перестал быть прежним, и в последние дни мне иногда кажется, что я попал под колдовство иудейских чар. Если все действительно происходило так, как я тебе описывал, то я стал свидетелем доселе невиданных событий.

Даже не знаю, смогу ли я когда-либо отправить тебе это письмо, ведь все предыдущие свитки все еще находятся у меня. Возможно, так даже лучше: если бы ты их прочла, то, безусловно, подумала бы, что Марк лишился рассудка. Тем не менее уверен, что я не пустой мечтатель и лишь искал на земле нечто иное, чем настоящая добродетель или чувственные наслаждения. Признаю, что в годы молодости в виду моего происхождения у меня было все чрезмерно, и я никак не мог обрести равновесие между отречением и удовольствиями. Чрезмерным были мои ночи разгула и дни поста, а также физические упражнения во времена учебы в родосской школе. И моя любовь к тебе, о Туллия, была также чрезмерной, поскольку еще не испытала чувства насыщенности.

Однако несмотря на это, можешь не сомневаться, что во мне живет светлая сила благоразумия, которая не позволяет мне довести себя до погибели. Если бы не ее неусыпная бдительность и расчетливость, то думаю, я никогда бы не покинул Рим, поскольку мне было бы легче расстаться со своим положением и даже жизнью, чем потерять тебя. Когда я пишу эти строки, мой рассудок находится в состоянии необычайной бодрости, поскольку он беспрестанно ищет грань между тем, что я видел собственными глазами, и тем, что мне лишь приходилось слышать.

Даже если я не стану отсылать тебе это письмо, мне кажется· необходимым скрупулезно записать все то, свидетелем чего я стал; я также буду описывать вещи, не имеющие значения, поскольку: мне еще трудно определить, что в этой истории имеет значение, а что его начисто лишено. Возможно, мне удалось стать свидетелем прихода нового бога! В глазах тех, кто никогда не переживал ничего подобного, это может показаться полным абсурдом, однако – если предположить, что все это мне не привиделось, – то, что сегодня лишено смысла, завтра может оказаться преисполненным им. Когда я пишу эти слова, то обращаюсь к очевидному, дабы заслужить прощения за свою говорливость. Но если все действительно было так, то мир скоро изменится, он уже изменился, и мы находимся на пороге новой эры.

Сидящий внутри меня страж защищает меня от веры в то, во что мне хотелось бы верить; но разве я сам когда-либо желал того, что уже произошло и что никто и никогда не мог предвидеть? Нет и еще раз нет, я никогда бы не смог себе такого представить! Даже во сне у меня не могло возникнуть подобных мыслей, поскольку мои мечтания никогда не простирались дальше земного бытия. Здесь же речь идет о чем-то отличном от всего этого, смысл чего я еще не могу уяснить. Я без конца себе повторяю, что не должен, ведомый одним лишь тщеславием, видеть в случившемся то, чего в нем нет: кто ты такой, Маркус, чтобы все это случилось именно с тобой? Мне хорошо известно, сколь мало я значу. Тем не менее нельзя отрицать виденное собственными глазами; ограничусь его описанием.

Когда я закончил предыдущее письмо, мои пальцы сводили судороги, поначалу мне было трудно уснуть. Затем я погрузился в глубокий сон. Еще до рассвета меня разбудило новое землетрясение, еще более длительное и ужасное, чем предыдущее. Звуки бьющейся посуды и падающих с подставок щитов подняли на ноги всех обитателей крепости. Каменный пол так сильно дрожал под ногами, что я не удержал равновесия и покатился по земле. Во дворе часовые протрубили тревогу. Не могу скрыть своего восхищения дисциплиной в легионе: несмотря на темноту, ни один солдат не выбежал без оружия хотя первой мыслью каждого, безусловно, было скорее выбежать на открытое пространство и не попасть под обломки крыши, которая в любой момент могла обрушиться.

Снаружи было так темно, что пришлось зажечь факелы. Когда первая паника и смущение были преодолены, все обратили внимание на то, что в стенах образовались многочисленные трещины, но при этом не было ни единой жертвы. Поступили жалобы лишь на несколько вывихов и ушибов, случившихся скорее при беге в темноте, чем от последствий самого землетрясения. Комендант гарнизона отдал приказ патрулям спешно направиться в город, чтобы определить возможный ущерб, а часовым – не терять бдительности, поскольку возникавшие при землетрясениях пожары обычно наносили урон больший, чем сами землетрясения.

Разбуженный шумом прокуратор лишь безучастно стоял, босой и завернутый в свою тогу, на верхних ступеньках лестницы, отдавая приказания. Толчки прекратились, в городе запели петухи, и было решено, что отправлять женщин за пределы крепости нет необходимости. После подобной паники никому не хотелось возвращаться спать. Рассветные лучи осветили небосвод, и когда последние звезды погасли, со стороны храма послышался звук труб, извещавших о продолжении праздника – словно ничего и не произошло.

Солдатам было приказано готовиться к исполнению привычной службы, однако из соображений предосторожности огонь на кухне не зажигали, и они были вынуждены довольствоваться холодным завтраком. Возвращавшиеся один за другим патрули докладывали об охватившей город панике и о том, что многие жители бежали за его пределы, несмотря на то что землетрясение, помимо нескольких обвалившихся стен, не причинило сколь-нибудь значительного ущерба. Похоже, самые сильные толчки пришлись на определенную зону, ограничившись пространством крепости и храма.

Сменились часовые, и первая когорта с небольшим опозданием прошла по улицам города по направлению к цирку. С тех пор, когда там проводились бои гладиаторов и диких зверей, прошло уже много лет, и арена этого великолепного сооружения служила лишь местом для маневров легиона.

Ступая по черепкам битой посуды, я вернулся к себе и некоторое время посвятил своему туалету, за этими приготовлениями меня и застал денщик, посланный за мной прокуратором. Понтий Пилат решил устроиться при входе на вершине лестницы и там принимать посетителей; думаю, он счел бы предпочтительным спуститься во двор, хотя ничто в выражении его лица не указывало на малейшую тень страха перед новым землетрясением.

Рядом с ним находились комендант и легионный скриба, а также Аденабар и еще два легионера, которые, следуя присущей сирийцам привычке, сопровождали свои пояснения и возражения оживленной жестикуляцией, несмотря на видимые усилия, которые они прилагали, дабы выказать должное уважение начальству.

– Сегодня утром из-за землетрясения смена часовых прошла с опозданием, – раздраженным голосом сказал Понтий Пилат, – Эти два глупых сирийца были посланы, чтобы сменить ночную стражу у той проклятой могилы. На ночь там был выставлен пост из шести человек, двое из которых должны были постоянно находиться в дозоре во время сна остальных. И вот они вернулись сообщить о том, что печать легиона нарушена, камень при входе отвален, а ночные часовые исчезли.

Затем, обратившись к легионерам, он спросил:

– Тело по-прежнему находилось в могиле?

– Мы не входили туда, – ответили оба. – У нас не было такого приказа.

– Почему же один из вас не остался присматривать за этим местом, тогда как второй мог поспешить сюда с рапортом? Пока вы находитесь здесь, туда может войти кто угодно!

– Никто из нас не осмелился остаться, – честно признались солдаты.

Начальник гарнизона решил, что наступило время вступиться за своих людей, поскольку в итоге он отвечал за всех.

– У них приказ ходить за пределами крепости не менее чем по двое, – коротко заметил он.

На лицах солдат отразился ужас, но они боялись не смерти, а скорее могилы; исчезновение их товарищей внушило им суеверный страх. Прокуратор понял это именно так, и возмутился:

– Не произошло ничего сверхъестественного! Камень у входа, очевидно, откатился при подземных толчках! А эти сирийцы, эти суеверные трусы бросили свой пост и теперь боятся вернуться. Разыскать их немедленно! Они дезертировали и приговорены к смерти!

Затем, обратившись ко мне, он пояснил:

– Задета честь легиона, и я не могу доверять тому, кто может быть заинтересованным лицом в этом деле. Мне не нужны никакие объяснения; я требую беспристрастного свидетеля. Ты, Маркус, взвешенный человек и достаточно хорошо знаешь наши законы. Возьми с собой Аденабара и этих двух человек, можете прихватить с собой когорту, если не хотите, чтобы эти двое храбрецов удрали. Узнай все, что произошло, и доложи мне!

Начальник гарнизона подозвал трубача, что вызвало приступ гнева у прокуратора, ударив кулаком в ладонь, он взревел:

– Да вы с ума сошли! Не нужна вам никакая когорта! Достаточно нескольких надежных людей. Глупо привлекать внимание к делу, которое пятнает нашу честь. Вперед! Поторапливайтесь!

Аденабар сразу же собрал десяток солдат и, построив их, приказал бежать в ногу.

– Стоять! – крикнул прокуратор – Бег через город привлечет внимание всех любопытных.

Его слова принесли мне большое удовлетворение, поскольку даже без амуниции мне было бы трудно угнаться за бегущими легионерами, несмотря на всю незначительность длины нашего маршрута.

Те, кто сбежал от землетрясения за пределы стен города, теперь возвращались домой. Они были слишком озабоченны собственными делами, чтобы обращать на нас внимание, и даже позабыли о своих обычных проклятиях и плевках в сторону солдат.

Гробница скрывалась за деревьями сада. Тем не менее, находясь на достаточном расстоянии, мы увидели, как оттуда вышли два человека. Вероятно, это были ученики назаретянина, поскольку, как мне показалось, в одном я узнал юношу, который утешал на месте казни плачущих женщин. Второй был круглоголовым, тучным и с бородой. Увидев нас, они со всех ног бросились бежать и, несмотря на наши оклики, скрылись за многочисленными буграми и ложбинами.

– Началось! – воскликнул Аденабар, но, не желая распылять наши силы, не отдал приказ их преследовать. Ему было ясно, что беглецы все равно сумели бы скрыться от легионеров в садах, зарослях, за холмами или в пещерах.

Однако нам удалось разглядеть их достаточно для того, чтобы понять, что из гробницы они ничего не вынесли.

Подойдя к зияющему входу, мы заметили, что желоб, на котором крепился камень, сломался и скатился к подножью холма, где разбился о другой такой же. Никаких следов того, что здесь пользовались инструментом! Если бы гробница была открыта снаружи, пришлось бы откатывать камень вдоль желоба. Со сломанной печати легиона свешивался обрывок ленты. Очевидно, камень был сдвинут с места подземными толчками. Из темноты гробницы доносился сильный запах мира и алоз, смешиваясь с сырым горным воздухом.

– Иди вперед, а я пойду за тобой, – попросил меня Аденабар.

Его лицо стало землистого цвета. Он дрожал всем телом. Легионеры остановились на почтительном расстоянии от входа, прижавшись друг к другу, словно охваченное страхом стадо овец.

Мы вместе вошли в первое помещение склепа, а затем, шагнув под более низкий свод, оказались в самой усыпальнице. Пока глаза привыкали к темноте, нам с трудом удавалось различать белый саван на каменном полу и поначалу показалось, что тело по-прежнему находится здесь. Однако, привыкнув к мраку, мы удостоверились, что тело царя иудеев исчезло, покинув свое посмертное покрывало, окаменевшее от ароматических веществ и еще хранящее его контуры. Часть плащаницы, покрывавшая голову покойного, была отодвинута.

Я, не веря своим глазам, ощупал пустоту между краями плащаницы. Ничего! Саван не был развернут или надорван, тело попросту испарилось.

Даже при надавливании рукой, саван сохранял очертания тела, бесспорно, к нему никто не прикасался, в этом я уверен, ибо сам осмотрел его. Таким образом, исчезновение тела представлялось делом совершенно невероятным, и тем не менее оно исчезло, что трудно было отрицать, ибо мы видели это собственными глазами.

– Видишь ли ты то же, что и я?

У меня перехватило дыхание, и я подтвердил это кивком головы, а центурион продолжил шепотом:

– Я же говорил, что он – Сын Божий!

Затем, обретя спокойствие и перестав дрожать, он провел рукой по лицу.

– Никогда не видел подобного колдовства! – добавил он – Лучше, чтобы до поступления новых указаний никто больше об этом не знал!

Итак, мы решили воспользоваться тем, что нам не удалось заставить легионеров войти в гробницу: с момента исчезновения своих товарищей, они постоянно испытывали чувство страха.

Ни Аденабар ни я даже не пытались найти объяснения тому, как тело человека могло выбраться из отвердевшей плащаницы, не раскрывая ее; она была буквально склеена миром и алоэ, и если бы кто-то попытался ее развернуть, обязательно остался бы какой-то след. Никакая, даже самая искусная рука, не смогла бы вернуть все складки на место, сохранив при этом очертания тела.

Смирившись с этой мыслью, я почувствовал, что страх покинул мое сердце и ощутил глубокое чувство умиротворения. Однако я никак не мог понять, почему при виде свершившегося чуда наш страх растаял вместо того, чтобы удесятериться! Тем не менее мы покинули гробницу с миром в душе и совершенно спокойно объявили солдатам, что тела там больше нет.

Ни у кого из них не возникло желание лично убедиться в этом. Некоторые из них, вспомнив о чести легиона, стали суетливо указывать нам на зияющие входы других гробниц, высеченных в тех же скалах. В этом месте землетрясение оказалось чрезвычайно сильным, что ничуть меня не удивило. Солдаты предложили достать из более ранней могилы лежавшее там тело и положить его на место исчезнувшего царя иудеев, однако я запретил им даже думать об этом.

Мы все еще решали, что нам следует предпринять, когда увидели, как из кустов боярышника выбрались два легионера и стали с опаской приближаться к нам, Аденабар признал в них двоих из дезертировавших солдат; в ярости он подскочил г ним и приказал сложить на землю оружие и щиты. Громко крича, они принялись клясться, что выполняли свою задачу и присматривали за гробницей из засады: с их слов можно было понять, что никто не давал им указаний, с какого расстояния вести наблюдение.

– Когда произошло землетрясение, мы вчетвером отдыхали, а двое стояли на посту, – рассказывали часовые. – Камень у входа, сорвавшись с места, покатился в нашу сторону, и лишь по, счастливой случайности не раздавил никого из вас! Тогда мы спрятались на некотором расстоянии от гробницы и продолжали наблюдать за ней, опасаясь новых толчков, а четверо других побежали к иудеям, чтобы предупредить их о случившемся, поскольку мы находимся здесь по их воле, а не по приказу легиона.

Чем больше доводов они приводили в свое оправдание, тем более запутанным казался их рассказ.

– Конечно, мы видели, как те двое приходили нас сменить! – продолжали они, – Но нам не хотелось им показываться, потому что мы дожидались возвращения наших товарищей, вместе с которыми были посланы сюда. Если следует что-то объяснить, мы сделаем это все вшестером, оговорив, что следует рассказывать, а что – нет.

Мы с Аденабаром продолжали расспрашивать их и узнали, что ранним утром они заметили двух женщин, которые пришли к гробнице с каким-то свертком. Они в нерешительности постояли у входа, а потом одна из них вошла в склеп и очень быстро вернулась. Именно в эту минуту лучи восходящего солнца ослепили часовых, однако они могли поклясться в том, что женщины ничего не выносили из гробницы и ничего туда не вносили: сверток все время оставался у входа, и они прихватили его с собой, убегая прочь от этого места, хотя солдаты их ничем не потревожили.

Незадолго до нашего появления сюда также приходили двое мужчин: молодой и человек в летах, страдающий отдышкой; тот, что помоложе, не решился войти и ограничился тем, что заглянул внутрь, ожидая своего спутника, а затем оба они прошли в гробницу – безусловно, их прислали сюда женщины; однако они оставались в склепе очень непродолжительное время и вышли с пустыми руками. Солдаты клялись, что внимательно присматривали за ними и были готовы их схватить, если бы они вынесли тело.

– Нас поставили здесь для охраны тела, и мы справились с этой задачей с честью и в соответствии с полученным приказом, мы не испугались даже землетрясения, а лишь укрылись на безопасном расстоянии, – вместе заявили они.

Слушая внимательно их рассказ, мне показалось, что они что-то скрывают.

– Однако тело все же исчезло! – в обвинение им выкрикнул я.

Следуя привычкам сирийцев, они подкрепили свои возражения жестами.

– Это не наша вина! Мы ни на минуту не спускали глаз с гробницы!

Понимая, что нам больше от них ничего не добиться, мы прекратили расспросы. Как раз в это время из города в сопровождении трех великих священников, легко распознаваемых по драгоценностям на головных уборах, появились остальные четверо солдат из дезертировавшего патруля. Увидев своих товарищей в нашем окружении, они еще издали принялись кричать:

– Ничего не говорите! Не подвергайте себя и нас опасности! Между нами и священниками все выяснилось! Мы им рассказали нашу историю, и они простили.

Трое прибывших иудеев были, безусловно, членами синедриона, поскольку, приблизившись, они приветствовали нас со всевозможными любезностями.

– Мы немного опоздали, потому что хотели собрать Совет, дабы прежде всего самим решить это дело, – сказали они. – Легионеры охраняли гробницу по просьбе синедриона. Нам бы совсем не хотелось, чтобы они понесли наказание за свой проступок. Да и как они могли предвидеть проделки, на которые способны ученики назаретянина? Мы все обсудили между собой и решили, что эти солдаты должны вернуться в свой легион. Идите и вы с миром – ни нам, ни римлянам здесь больше нечего делать. Поскольку неприятности уже случились, не стоит поднимать вокруг них много шума и кривотолков.

– Нет, это дело находится под юрисдикцией военных законов Рима, – возразил я – и мы проведем должное расследование: солдаты несли ответственность за тело вашего царя, а оно исчезло.

– Кто ты такой и почему вмешиваешься в наши дела? – спросили священники, – Ты еще молод и даже не носишь бороды, а значит должен с почтением относиться к нашему возрасту и положению. Если необходимо обсудить происшедшее, то мы будем говорить не с тобой, а с самим прокуратором.

После того, что я увидел в гробнице, я испытал чувство ненависти к этим хитрым и подлым старикам, которые участвовали в судилище над своим царем и заставили Понтия Пилата распять его.

– Могила вашего царя пуста, – твердо заявил я – Поэтому мы постараемся разобраться в этом деле!

– Он не наш царь! Это он сам так говорил! – злобно выкрикнули они – А дело яснее ясного: часовые уснули, а ученики назаретянина тем временем выкрали его тело. Эти солдаты были готовы во всем сознаться и понести наказание, но мы прощаем их.

Между тем, что они утверждали, и тем, что я видел собственными глазами, существовала такая пропасть, что мне сразу же стало ясно: им удалось вовлечь в свою игру легионеров. Непринужденным тоном я сказал Аденабару:

– По военным законам Рима часовой, уснувший на своем посту или бросивший его без приказа, должен быть подвергнут наказанию розгами и обезглавлен.

Оба легионера вздрогнули и обменялись взглядами, но те, что пришли с членами Совета, подмигивая, подталкивая их локтями и гримасничая, попытались дать им понять, что опасаться нечего.

– Они находились на посту не для охраны римских патрициев, а по нашей просьбе, – повторили священники – Значит, нам и принадлежит право казнить их или миловать.

В этот момент жажда узнать, что же случилось на самом деле, заставила меня допустить ошибку, и желая припугнуть иудеев, я предложил им:

– Войдите в гробницу и посмотрите сами на то, что случилось! Затем можете допросить солдат, если у вас возникнет на то желание!

Более осмотрительный Аденабар поспешил добавить:

– Думаю, такие набожные люди, как вы, побоятся потревожить покой умершего.

Однако эти слова возымели обратное действие: они решили, что внутри находится нечто достойное внимания, и посоветовавшись на своем священном языке, из которого я не понимал ни слова, они, пригнувшись, один за другим прошли в гробницу так быстро, что мы не успели помешать им. Несмотря на тесноту гробницы, в которой с трудом могли бы уместиться три человека, они оставались там так долго, что я не выдержал и решил заглянуть внутрь: они сидели на корточках и оживленно спорили.

Наконец иудеи вышли с раскрасневшимися лицами и блуждающими взглядами.

– Мы взяли на себя грех и засвидетельствовали, что все произошло именно так, как нам рассказали эти часовые. А теперь нам лучше всем вместе пойти к прокуратору и прояснить это дело, дабы не вызывать кривотолков.

У меня неожиданно возникло одно подозрение, и я бросился в гробницу; когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что в поисках тела они разорвали плащаницу.

При мысли о том, что моя глупость позволила уничтожить единственное доказательство того, что иудейский царь покинул свою могилу сверхъестественным образом, меня охватила ужасная ярость. Одновременно я ощутил сонливость, головокружение от усталости и удушающего запаха мира. Меня охватило странное чувство нереальности и непреодолимое ощущение того, что здесь находится сила, во много раз превышающая мои возможности, которая, словно удерживая меня в своих руках, не позволяла выбежать и. наброситься с обвинениями на иудеев. Затем я взял себя в руки, мной овладело чувство умиротворения; опустив голову, я вышел из гробницы. Священникам я не сказал ни слова и даже не посмотрел в их сторону.

Я коротко объяснил Аденабару все, что произошло, и он, посмотрев на меня нерешительно и с немым вопросом, отделался лишь неопределенным жестом руки, как это делают сирийцы. Он вновь приказал часовым сложить оружие, но те принялись защищаться с силой обреченных.

– Какой же это приказ? Сдать оружие – значило бы признать, что мы нарушили дисциплину! Во имя бога Тауруса! Мы охраняли иудейскую могилу для самих же иудеев! Никто не запрещал здесь спать, а мы еще и продемонстрировали храбрость, ничуть не боясь темноты! Оставь нам наше оружие и дай время членам синедриона объяснить все прокуратору! От нашего и от их имени обещаем, что ты не пожалеешь об этом!

Аденабар краешком глаза взглянул на меня, предлагая тем самым вмешаться, поскольку при таком повороте дел нам ничего не удалось бы предпринять. Однако сам он не сказал ни слова. В полном строю мы вернулись в город. Священники, решив снять наблюдение с гробницы, поскольку тело было украдено, шагали вместе с нами. Шестеро легионеров шли рядом, что-то оживленно обсуждая тихими голосами.

Когда мы вошли во двор крепости, Понтий Пилат по-прежнему восседал на красной подушке своего судейского места, установленного на верхних ступеньках лестницы. Возле него стоял столик; прокуратор был занят тем, что обгладывал крыло поджаренного цыпленка, бросая кости в тарелку и запивая его вином; настроение его заметно улучшилось и было совсем не похоже на то, в котором мы его оставили. Когда мы приблизились, он решил принять нас следующим образом:

– Устраивайтесь здесь, напротив меня! Хочу, чтобы мы раз и навсегда прояснили дело с этой проклятой гробницей! Мой секретарь запишет все, что вы скажете, а вы, легионеры, подойдите поближе! Не бойтесь и объясните мне, как все произошло на самом деле.

Солдаты-сирийцы внимательно посмотрели на прокуратора, затем на старцев, лица которых не выражали ни малейшего беспокойства; наконец они вытолкнули одного из легионеров вперед, чтобы тот говорил от имени всех остальных.

– Во имя гения императора и бога Тауруса, вот вся правда! – начал он – По твоему разрешению иудеи заплатили нам, чтобы мы охраняли гробницу с телом распятого назаретянина. В эту ночь наш пост насчитывал шесть человек. Удостоверившись, что печать нетронута, мы отпустили дневную стражу и устроились/на земле перед входом в гробницу. Великодушные иудеи доставили нам вина, чтобы мы не страдали от ночного холода. Между собой мы договорились, что пока четверо из нас будут наслаждаться сном двое остальных должны находиться на посту. Однако уже перед рассветом никому из нас не хотелось спать, мы играли в кости, пели и шутили – нам не хватало лишь присутствия женщин, чтобы провести время самым приятным образом. Но, властелин, тебе самому известно коварство иудейских вин! Оно заставило нас позабыть об очередности смены караула, и мы принялись спорить, чья очередь отдыхать, а кто должен находиться на посту. По правде говоря, мы так напились, что, как мне кажется, все уснули, искренне полагая, что двое из нас в это время стоят на посту.

Он обернулся к своим товарищам, которые с небывалой наглостью принялись поддакивать ему.

– Верно! Он говорит правду!

– Мы проснулись от землетрясения, – продолжал рассказчик – И в этот момент заметили, что последователи казненного проникли в склеп; они как раз выходили, вынося тело; их пришло много, у всех был угрожающий вид. Когда они увидели, что мы проснулись, то столкнули в нашу сторону закрывающий вход камень; благодаря этому им удалось скрыться.

С наигранным любопытством Пилат спросил:

– Сколько же их было?

– Двенадцать, – не моргнув бровью, ответил солдат, – и они все потрясали оружием и издавали настоящий рев, чтобы нас испугать, Тогда вмешался один из членов синедриона:

– Думаю, их было не больше одиннадцати – двенадцатого они убили в отместку: сегодня утром пастухи обнаружили тело неподалеку от города; ученика повесили на дереве на его же собственном поясе!

– Они выносили тело в плащанице или же оставили ее внутри? – опять задал вопрос Пилат.

После некоторых колебаний выразитель общей мысли обернулся к своим товарищам и наконец решился дать ответ:

– Кажется, они выносили его завернутым в саван. Из-за землетрясения им пришлось поторапливаться!

В едином возгласе старцы вскочили с мест:

– Нет! Неверно! Они оставили плащаницу внутри, чтобы люди подумали, будто его тело воскресло! Мы сами видели беспорядочно разбросанные куски савана!

– В любом случае, – подумав, продолжил легионер, – в темноте нам было плохо видно, даже если не учитывать того, что мы были оглушены вином и подземными толчками.

– Несмотря на темноту, вам удалось все рассмотреть – исполненным похвалы голосом заметил Пилат – Эти прекрасные люди – честь нашего двенадцатого легиона!

В последней его фразе прозвучало столько угрозы, что солдаты склонили головы и начали беспокойно топтаться на месте. Они опять вытолкнули вперед своего предводителя, который, бросив виноватый взгляд на священников, пробормотал:

– Да будет сказанное правдой… да будет…

Однако он не смог продолжить дальше.

– Владыка! – воскликнул тогда я, однако Пилат движением руки приказал мне молчать.

– Я внимательно выслушал рапорт этих достойных нашего доверия солдат, – властным голосом произнес он – У меня есть основания полагать, что их рассказ соответствует действительности. То, что они поведали, также полностью удовлетворило членов синедриона – они не требуют их наказания. Не вижу причин, по которым мне следовало бы вмешиваться в вопросы дисциплины в самом легионе. Вы все поняли?

– Мы поняли тебя! – поспешно и хором заявили священники.

– Мы поняли тебя! – воскликнули, притопывая солдаты – Да благословят тебя боги Рима и Сирии!

– В таком случае дело закрыто, – заключил прокуратор – Но еще не поздно! Если кому-то есть что сказать, пусть говорит сейчас или умолкнет навсегда!

– Дай мне слово! – взмолился я, поскольку это подобие суда казалось мне больше похожим на буффонаду, чем на реальную жизнь.

Разыграв удивление, Понтий Пилат воскликнул:

– А! Ты ведь не был там и не видел того, что произошло!

– Нет! – ответил я – Я не могу этого утверждать. Ты сам отправил меня туда, чтобы иметь свидетеля происшедшего.

– Но ты же ничего не видел! – прервал меня прокуратор. – Вот эти солдаты видели все! Придержи свой язык и не говори того, в чем ничего не смыслишь! Когда я тебя посылал, то думал, что часовые сбежали и что задета честь легиона, но теперь они стоят здесь, смиренные, как агнцы, и они во всем сознались.

С этими словами он поднялся с места и насмешливым поклоном приветствовал священников, давая им тем самым понять, что аудиенция окончена, и те поспешили уйти со словами благодарности. Когда они уже вышли за ворота крепости, а солдаты тоже собрались разойтись, прокуратор крикнул:

– Подождите! – Затем, обращаясь к начальнику гарнизона, добавил: – Судя по твоему мрачному виду, я могу заключить, что первосвященник не счел нужным поделиться своими сокровищами, чтобы заслужить твое расположение. Как я уже сказал, дисциплина в легионе меня не касается. Я простил этих людей, однако это не может быть препятствием тому, чтобы ты устроил им по-настоящему трудную жизнь и сделал с ними все, что считаешь нужным для поддержания порядка. Я не буду возражать, если ты посадишь их на несколько дней под замок, чтобы они смогли спокойно поразмыслить над тем, что произошло на самом деле – И шепотом добавил: – Кроме того, ничто не помешает тебе проверить их карманы, чтобы узнать, сколько заплатил синедрион за их показания.

Сухое лицо коменданта расплылось в широкой улыбке. Он коротко отдал приказ, и солдаты были разоружены еще до того, как успели понять, что с ними произошло. Следом за этим их повели в карцер в сопровождении самого коменданта, который вовсе не желал быть одураченным по поводу величины выданной им суммы.

Когда они скрылись из виду, прокуратор с улыбкой сказал:

– Ты ведь тоже сириец, Аденабар, так что сходи и постарайся разузнать, что именно эти негодяи видели на самом деле.

Затем негнущимися ногами он стал подниматься по лестнице, любезно пригласив меня пройти в свой кабинет, откуда он отослал всех, кто там был. Он со вздохом сел, потер себе колени и попросил меня присесть.

– Теперь говори! – произнес он – Вижу, что ты умираешь от нетерпения.

Взяв в руки кошелек и резким движением сорвав с его шнура печать, он принялся небрежно пропускать сквозь пальцы золотые монеты с изображением Тиверия.

– Властелин! – сказал я после секундного раздумья. – Не знаю, почему ты так поступил, но думаю, что на это у тебя были свои причины. Я недостаточно сведущ, чтобы критиковать тот способ, каким ты осуществляешь свои официальные обязанности.

Позванивая золотыми монетами, Пилат ответил:

– Действительно, я только что говорил, что у меня есть свои причины, и эти причины – самые сильные в мире, если только этот мир не перевернулся. Тебе самому хорошо известно, что цензоры не перестают проверять прокураторов, и в то же время полученный в провинции пост перестал быть таким прибыльным, как во времена республики. Если иудеи из чистых побуждений заставляют меня принимать кое-какие небольшие подарки, то разве не было бы с моей стороны безумием отказываться от них? Должен же я подумать о старости: у меня самого нет никакого состояния, а Клавдия распоряжается своим с большой осторожностью! Принимая во внимание величину твоего наследства, думаю ты не станешь завидовать полученным мною подаркам.

Во мне не было ни малейшего места для зависти, поскольку мой рассудок был слишком занят увиденным.

– Ты сказал: если мир еще не перевернулся, – воскликнул я, – так вот, он уже стал другим, потому что царь иудеев, претерпевший распятие, воскрес из мертвых! Камень; которым был закрыт вход в склеп, откатился во время землетрясения! Иисус вышел из своей плащаницы, не нарушив ни одной из ее складок, что бы там ни утверждали легионеры и исполненные лукавства священники!

Пилат очень внимательно посмотрел на меня, но ничем не выдал своих мыслей. Я подробно рассказал ему о том, что мы с Аденабаром видели перед гробницей и внутри ее.

– Ни в одном месте отвердевшая плащаница не была нарушена! – настаивал я, – И чтобы никто об этом не узнал, эти старые лгуны разорвали ее на части! Если бы они этого не сделали, ты сам мог бы удостовериться в том, что Иисус выполнил свое обещание, воскреснув на третий день и покинув место своего захоронения! Ты можешь обо всем спросить Аденабара!

Не скрывая иронии, Пилат улыбнулся.

– Неужели ты действительно полагаешь, что я опустился бы до того, чтобы забраться в эту могилу ради удовольствия увидеть колдовство какого-то израильского мага?

В его голосе было столько неподдельного сострадания, что я усомнился в виденном собственными глазами, а на ум пришла целая вереница трюков, которые используют египетские маги для одурачивания простых людей.

Прокуратор положил все деньги в кошелек и, старательно завязав шнур, бросил его на пол. Затем на его лицо вернулось серьезное выражение, и он продолжил:

– Помимо прочего, я прекрасно понимаю, что солдаты солгали и выдумали всю эту историю после того, как были подкуплены священниками. Легионер не может спать, охраняя печать своего собственного легиона, а кроме того, сирийцы столь суеверны и трусливы, что вряд ли решились бы уснуть на этом месте. Конечно же, как ты и предполагал, камень был сдвинут с места землетрясением, а то, что произошло вслед за этим, меня не интересует.

Он неподвижно уставился перед собой, опершись локтями о колени и поддерживая ладонями свой сухощавый подбородок.

– Естественно, этот иудей тоже произвел на меня очень сильное впечатление, – заметил он задумчиво – Оно оказалось куда более сильным, чем вы с Клавдией могли бы себе представить. Однако не стоит забывать, что в Иудее всегда было немало необычных людей, пророков и мессий. Они будоражили народ и вызывали беспокойство до тех пор, пока их не устраняли. Этот же не возмущал спокойствия и был человеком, полным смирения. Должен признать, что мне не легко было смотреть ему прямо в глаза во время допроса, и знай, что он предстал передо мной один, иудеи при этом не присутствовали. Они обвинили его в том, что он объявил себя царем и тем самым противопоставил императору, но мне было ясно, что он представлял свое царство с чисто символической точки зрения и отнюдь не отказывался платить дань Цезарю. Он говорил, что его царство находится за пределами этого мира и что он явился на свет, дабы донести до всех истину. Знаешь ли ты, что его слова тронули даже такого отвердевшего человека, как я? Конечно, софисты уже давно доказали, что абсолютной истины не существует и что всякая истина относительна! И все же я его спросил: что такое истина? И он не смог или не захотел мне ответить. В этом человеке я не нашел ничего предосудительного, – продолжал он, погрузившись в собственные размышления – Мне его доставили в довольно таки жалком состоянии, после того как над ним всю ночь издевались иудеи, однако он показался мне самым невинным и самым смирным человеком в лучшем смысле этого слова из тех, кого мне приходилось когда-либо видеть. Он не проявил ни малейшего страха и даже не захотел защищаться. В нем чувствовалась какая-то необъяснимая сила, и вынужден признать, что несмотря на свое положение, я ощущал свою слабость перед ним, однако это чувство не было тягостным, и даже могу сказать, что поговорив с этим человеком и выслушав его кроткие и ясные ответы, я почувствовал себя лучше.

Подняв голову, он улыбнулся мне:

– Говорю все это, чтобы избежать твоего осуждения: у меня не было никаких дурных намерений, однако политические обстоятельства складывались полностью против него! Ничто не могло его спасти, а сам он для этого ничего не предпринял! Наоборот, казалось, что ему наперед известна его судьба, и он смиренно принимал ее!

Лицо прокуратора стало суровым, и он заключил, глядя мне прямо в глаза:

– Он был необыкновенным человеком, если хочешь, даже святым, но не богом! О Марк, он был таким же человеком, таким же существом, как ты или я! Ты сам видел: он умер смертью человека, и не думаю, что какие-то шарлатаны способны тебя убедить, будто труп способен воскреснуть и раствориться в своем саване! В этом мире все объяснимо, и объяснения эти обычно очень просты!

Было совершено очевидно, что это дело не давало ему покоя, хотя положение правителя обязывало придерживаться только фактов. Я понял, что он не мог поступить иначе, и решил более не настаивать. Позже я пожалел, что в ту минуту, когда он проверял свою совесть, я не добился от него полного рассказа о допросе назаретянина.

Вскоре появился Аденабар, и прокуратор кивком головы приказал ему говорить.

– Что я могу тебе сказать, о повелитель?

– Здесь тебе не трибунал! – процедил Пилат сквозь зубы. – У нас доверительный разговор в четырех стенах, и я не требую от тебя правды, поскольку никому здесь она неизвестна! Расскажи мне лишь о том, что видели эти люди.

– Каждый из них получил по тридцать серебряных монет, чтобы они хорошо заучили то, что следовало говорить, – наконец решился начать центурион – Находясь на посту, они едва не умирали от страха перед призраками, так что вряд ли на самом деле смогли бы уснуть. Когда началось землетрясение, двое из них по приказу находились на посту, они бросились наземь, а остальные проснулись от ужасного грохота, когда закрывающий вход в гробницу камень отвалился и, подпрыгивая, покатился в их сторону.

Аденабар чуть помолчал и продолжил:

– Я лишь повторяю то, что услышал. Им самим так хотелось все рассказать, что мне даже не пришлось прибегнуть к кнуту, чтобы заполучить их признание. Должен добавить, что они испытали огромное потрясение, когда у них отняли полученные деньги!

Увернувшись от смертоносного падения камня и дрожа от страха, они увидели молнию, за которой не последовало никакого грома; молния, ослепив и оглушив, швырнула их наземь, так они пролежали некоторое время, а когда наконец осмелились приблизиться к захоронению, то не услышали ни голосов, ни звука шагов. Как они утверждают, никто не смог бы войти или вынести что-либо оттуда, оставаясь незамеченным. Посовещавшись, они оставили двоих наблюдать за захоронением, а остальные направились рассказать все священникам: они сами боялись войти в гробницу и проверить, на месте ли тело.

Пилат некоторое время раздумывал над услышанным, и затем его взгляд остановился на мне.

– Скажи мне, какой из этих двух рассказов кажется тебе более правдоподобным, о Марк? Тот,·который считают настоящим иудеи, или тот, что ты только что услышал?

– Мне хорошо известна логика софистов и истины, провозглашаемые циниками, – честно признался я – Я также прошел множество посвящений в различные таинства, но ни одно из них не показалось мне убедительным, несмотря на всю их символичность. Знание философии сделало меня скептиком, и все же я всегда воспринимал реалии этого мира как рану от кинжала, огнем опаляющую мое сердце. Отныне для меня все стало ясно. Я видел, как он умер, а сегодня утром удостоверился в том, что никакая человеческая сила не смогла бы открыть его гробницу. Итак, как ты сам говорил, правда объясняется просто: сегодня утром на этой земле, которая вздрогнув, отверзла могилу, началось его царствие. Это же так просто! Почему я должен верить запутанным рассказам, которые не соответствуют реальным фактам?

– О Марк, да это же просто смешно! – воскликнул прокуратор. – Не забывай, что ты – гражданин Рима! А какой из рассказов выбрал бы ты, Аденабар?

– Владыка, у меня нет собственного мнения на этот счет, – дипломатично ответил центурион.

– Послушай, Марк, – взмолился Пилат, – неужели ты думаешь, что я должен стать всеобщим посмешищем, бросив расположенные в Иудее гарнизоны на поиски человека, воскресшего из мертвых? Разве не так я должен был бы поступить, если бы поверил этим словам? И дать его особые приметы: в левом боку рана до самого сердца, на руках и ногах следы от гвоздей, а кроме того, он утверждает, что является царем иудеев!

Затем еще более убедительным тоном он добавил:

– Давайте облегчим себе задачу выбора верного решения. Я спрашиваю тебя вовсе не о том, какая из рассказанных историй представляется тебе истинной, а о том, какая из них представляется более соответствующей тому миру, в котором мы живем и которому мы будем принадлежать вплоть до конца наших дней. Или, если хочешь по-другому, какой из рассказов кажется более подходящим с политической точки зрения и может удовлетворить как иудеев, так и римлян? А теперь пойми, что какими бы ни были твои заключения, мой долг требует от меня верного политического выбора.

– Теперь я понимаю, почему ты и его расспрашивал об истине! – с горечью заметил я. – Конечно, ты можешь действовать так, как тебе хочется, и я понимаю твое положение. Кроме того, иудеи сами все за тебя решили, представив тебе достоверную историю. подкрепленную подарком, чтобы твое решение стало благоприятным для них. Почему же не согласиться с их версией? Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в это дело, чтобы затем ты смог обвинить меня в интриганстве. Я еще не сошел с ума! Однако, если позволишь, я останусь при своем мнении, которое обещаю не разглашать на всех перекрестках!

– Ладно! Все втроем мы пришли к согласию! – заявил без тени тревоги прокуратор – Кроме того, лучше всего обо всем забыть, и чем скорее это случится, тем лучше. Ты, Аденабар, и комендант оставите себе треть суммы, выплаченной священниками, и это справедливо; однако вы вернете каждому из солдат по десять монет, чтобы они впредь молчали. Через какое-то время мы переведем их в пограничные гарнизоны, желательно порознь друг от друга. А если они по неосмотрительности начнут распространять глупые слухи, нам придется принять самые суровые меры.

Я понял, что эта скрытая угроза относится и к моей персоне и что для меня было бы предпочтительнее хранить молчание, по крайней мере до тех пор, пока я нахожусь в Иудее. Впрочем, охотно вынужден признать, что во всем цивилизованном мире не нашлось бы ни единого места, где можно было бы рассказать о том, что мне довелось видеть и пережить. Везде меня воспринимали бы как умалишенного или мифомана, желающего привлечь к себе внимание! Кроме того, при наихудшем исходе Пилат мог бы меня обвинить в провокации политических беспорядков и даже добавить к этому вмешательство в иудейские дела во вред интересам Рима. А в наше время многие были приговорены к смерти по куда менее серьезным обвинениям!

Подумав об этом, я вздрогнул, но обрел утешение в мысли, что я ищу истину не для того, чтобы распространять ее среди других, а для себя самого.

– Надеюсь, – униженно произнес я, когда Аденабар оставил нас, – надеюсь, ты не увидишь ничего предосудительного, если я исследую жизнь этого царя иудеев? Я вовсе не имею в виду его воскрешение, о котором буду молчать, но мне хотелось бы побольше узнать о его делах и учении. Возможно, мне удастся извлечь из этого какую-нибудь полезную мысль? Разве ты сам не признал, что он был необыкновенным человеком?

Пилат почесал подбородок и благожелательно взглянул на меня.

– Думаю, что было бы лучше действительно обо всем забыть, и мне совершенно не нравится, что ты собираешься ломать себе голову над религиозными верованиями иудеев. Ты еще молод, богат, свободен, у тебя есть влиятельные друзья, и жизнь улыбается тебе! Однако каждый выбирает свою судьбу! Не стану ставить препятствий на твоем пути, но при условии, что ты сумеешь удовлетворять свое любопытство, не допуская неосторожных поступков и не привлекая к себе внимания. Конечно, в эти дни в Иерусалиме только и говорят, что об этом человеке, но тебе не хуже меня известно непостоянство человеческой памяти, а его ученики растворятся в этом мире и вернутся к своим домам. Поверь мне, через год или два никто о нем даже не вспомнит.

Я понял, что наш разговор окончен и что нам больше нечего друг другу сказать, Он не пригласил меня на обед, и я пошел в зал для офицеров. Одержимый беспокойными мыслями, я не обращал; внимание на то, что они говорили, и был слишком взволнован, чтобы последовать их примеру и после обеда лечь спать. Не имея определенной цели, я вышел из крепости и решил прогуляться по городу. Его улицы были заполнены людьми, которые после праздника возвращались домой. Здесь можно было увидеть гостей, прибывших со всех концов света; я сделал попытку проявить интерес к роскошным товарам, которыми изобиловали лавки местных купцов. Однако такие же вещи мне приходилось видеть и в других больших метрополиях, и теперь они не вызывали у меня никакого интереса. Некоторое время спустя я заметил, что мой взгляд привлекали лишь нищие с искалеченными конечностями, слепыми глазами и гниющими язвами, и это немало меня удивило: во время путешествий встречаешь столько нищих, что обращаешь на них внимание не больше, чем на мух! Они стояли по обеим сторонам улиц, ведущих к храму, и, как мне показалось, у каждого было свое определенное место. Вздымая кверху руки и громко вопя, они отталкивали друг друга.

У меня словно что-то случилось со зрением. Вместо того чтобы разглядывать шикарные прилавки, фарисеев в плащах с огромными фалдами, товары восточных торговцев и красивых женщин с наполненными доверху кувшинами, я направлял свой взор лишь на бедняков, калек и нищих. Однако прогулка по городу вскоре меня утомила, и выйдя к воротам, я опять оказался у места казни. Быстро пройдя мимо, я направился к саду, где была высечена гробница. Меня поразила красота деревьев и цветов, на которые утром я не обратил никакого внимания. Было время послеобеденного отдыха, однако мне совершенно не хотелось спать. Мои стопы привели меня к склепу, и я опять вошел внутрь; окинув все беглым взглядом, я увидел, что плащаница исчезла, воздух по-прежнему был наполнен запахом ароматизированных веществ.

Выйдя, я ощутил усталость, какую мне еще не доводилось испытывать. Это было легко объяснить; я очень мало спал в последние две ночи, а проведенные здесь дни показались мне самыми длинными в моей жизни. С трудом передвигаясь от усталости, я опустился на траву в тени мирты и, укрывшись плащом, погрузился в глубокий сон.

Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к закату. Был пятый час. Вокруг щебетали птицы, меня окутала прохлада предвечернего времени, воздух которого был пропитан приятным запахом резеды. Усталость и отчаяние прошли, и я не испытывал ни малейшего желания мучить себя ненужными мыслями. На столь вдохновенной ноте мир словно помолодел, я ощутил, что дыхание осушительного ветра пустыни смягчилось и воздух заметно посвежел; возможно, этот ветер улегся еще утром, но я не обратил на это внимание.

Головная боль исчезла, а глаза больше не жгла бессонница, я не испытывал ни голода, ни жажды; все мое существо было охвачено прекрасным ощущением того, что я дышу, живу и существую, как любой другой человек.

Именно в эту минуту я заметил садовника. Он приподнимал ветви фруктовых деревьев и ощупывал еще несозревшие плоды. На нем был скромный плащ с небольшими фалдами, какие носили ничем не приметные люди, а голова была защищена от солнца. Опасаясь, что я мог вызвать его недовольство тем, что отдыхал в саду без его разрешения, и принимая во внимание то, что обычаи этой страны были непросты и я их не знал, я сразу же поднялся и, подойдя к нему, вежливо его поприветствовал.

– У тебя превосходный сад, надеюсь, я тебе не помешал тем, что пришел сюда без разрешения, – сказал я ему и почувствовал себя в ту же минуту другом всех людей на свете.

Он обернулся ко мне и улыбнулся с такой открытой сердечностью, с какой еще ни разу не улыбался ни один иудей, повстречав римлянина с бритым лицом. Его слова удивили меня еще больше.

– В моем саду для тебя всегда есть место – сказал он ласковым, почти застенчивым голосом – Я знаю тебя.

Я подумал, что он, возможно, плохо видит, и поэтому обознался.

– Разве ты не заметил, что я вовсе не иудей? – с удивлением спросил я – Откуда ты можешь меня знать?

– Я знаю всех своих, и все свои знают меня – заявил он таинственным голосом, присущим людям его расы.

Затем движением руки он пригласил меня следовать за ним, и предполагая, что он желает мне что-то показать или сделать подарок в знак гостеприимства, я принял его приглашение. Он шел впереди, и я заметил, что при этом он слегка хромал, хотя его возраст был еще далек до преклонного; когда он приподнял одну. ветку на изгибе дорожки, в глаза мне бросилась незажившая еще рана на его руке. Я остановился, словно пораженный громом, и мои онемевшие конечности отказывались мне повиноваться, а садовник, бросив на меня полный понимания взгляд, продолжил свой путь, пока не скрылся за одной из скал.

Как только мои ноги вновь стали подчиняться мне, я бросился с криком за ним вдогонку, однако обойдя вокруг скалы, понял, что он исчез. Тропинка извивалась дальше, но на ней не было ни одного человеческого следа, и я не обнаружил ни единого места, где он мог бы спрятаться за столь короткое время.

Мои колени дрожали, и в полном недоумении я присел прямо посреди тропинки. Я написал все так, как это происходило на самом деле, и вынужден самым честным образом признаться, что на какую-то секунду увидел в этом садовнике воскресшего царя иудеев – Иисуса.

Рана на его руке была в том самом месте, куда палачи обычно вгоняют гвозди, чтобы кости распятого удержали его тело, когда оно от боли напрягается на кресте. Кроме того, он утверждал, что знает меня, а где еще он мог меня видеть, если не с высоты своего креста?

Однако, когда нервное напряжение схлынуло и земля в моих глазах приняла свой обычный серый цвет, я вновь обрел способность к здравомыслию. Мне любезно улыбнулся какой-то крестьянин, и вот я сижу здесь, в пыли, посреди тропинки. Как я могло этого дойти? Разве иудеи не могут быть такими же гостеприимными, как и все остальные? Кроме того, разве так уж трудно садовнику поранить руку во время работы? Должно быть, я неверно воспринял его жест, и не желая моего преследования, он укрылся в хорошо известном ему одному месте.

А если он на самом деле был иудейским царем, то почему он явился именно мне? Если даже допустить, что на это у него могли быть собственные причины, то почему он тогда не объяснил мне своих намерений и того, что он ждал от меня? Таким образом, это явление было полностью лишено смысла.

Мне также пришло на ум, что все это могло мне попросту присниться, однако, когда я поднялся и отправился обратно, то обнаружил на своем пути мирту, под которой отдыхал. Нет! Значит это мне не приснилось! Я опять прилег на траву. Мой разум и весь образ мыслей, к которому меня приучили еще с детства, восставали против этого безосновательного видения. Конечно же, стоило признать, что мне очень хотелось встретить воскресшего из мертвых, однако я осознавал неосуществимость моего желания и не стал бы себе внушать, что видел Иисуса в обличье садовника.

С этого момента мои мысли как бы направились по двум параллельным руслам, и меня охватило внушавшее ужас ощущение, будто я раздваиваюсь: одна моя часть желает верить виденному, а вторая насмехается над этой доверчивостью. Насмешник во мне говорил, что я уже не так молод и не так крепок, как прежде; беспорядочная жизнь, которую я вел этой зимой в Александрии, проводя целые ночи за вином и в обществе фривольных компаний либо за чтением туманных предсказаний, лишила меня возможности здраво рассуждать. Помимо этого путь, проделанный от Яффы, и случайные впечатления и переживания стали той последней каплей, которая переполняет чашу: мне не следовало больше доверять своим чувствам и еще меньше своим способностям к мышлению.

Понтий Пилат был старше меня, а значит – более уравновешен и полон жизненного опыта, из чего следовало, что если бы во мне теплилась хоть искорка благоразумия, мне следовало бы прислушаться к его совету: отдохнуть и развлечься, осматривая достопримечательности святого города, чтобы обо всем забыть.

Я подумал о демонах, которые, по народному поверью, вселяются в ослабленных людей и овладевают их телом. А я уснул недалеко от захоронений и тем самым подверг себя этой опасности. Однако мне никак не удавалось определить, какое из моих двух «я» было этим демоном: то, что пыталось мне внушить, будто в лице садовника я видел восставшего из мертвых иудейского царя, или то, что над всем насмехалось?

Как только эта мысль пришла мне в голову, сидевший внутри меня насмешник словно сорвался с цепи: «Ты дошел уже до того, что даже веришь в демонов сынов Израиля! Ты же присутствовал в Александрии при экспериментах врачей, разрезавших человеческие тела, и даже видел, как некоторые из них расчленяли трупы приговоренных к смерти, чтобы найти внутри душу, и прекрасно знаешь, что им ни разу ничего подобного не удалось. А теперь ты внушил себе, что какой-то человек мог воскреснуть из мертвых, хотя собственными глазами видел его смерть на кресте и присутствовал при том, как легионер проткнул пикой его сердце! Это невозможно, а то, что невозможно, не может быть правдой!»

Однако доверчивая половина возражала: «Марк, если ты все это бросишь и уедешь, до конца дней тебе не будет давать покоя мысль, что ты был свидетелем событий, никогда ранее не происходивших на земле. Не будь таким расчетливым! Разум имеет свои границы и часто ошибается, как это уже не раз доказывали софисты. Ничто не мешает тебе осторожно провести исследование и добраться до корней этой истории. Сначала найди, а потом обдумай. Если подобные вещи никогда не происходили в прошлом, это еще не значит, что они никогда не могут произойти. С определенной позиции эта история куда более реальна и значительна, чем знамения и предзнаменования, которым ты прежде верил. Пусть твои чувства заглушат голос разума: ты не входишь в число семи мудрецов и не должен забывать, что еще никому на свете не удавалось добраться до вершины с помощью силы умозаключений: Цезарь не поверил в то, что Марс предрекает ему неудачу, и даже животные, не обладающие способностью рассуждать, намного умнее человека, поскольку птицы умолкают, а лошади закусывают удила, чувствуя наступление землетрясения, а крысы бегут корабля, который должен потерпеть крушение».

Мне трудно описать это раздвоение, и кажется, что никому не удалось бы этого сделать, если только он не пережил подобного сам; это ощущение наполняет человека ужасом, и возможно я лишился бы рассудка, если бы в глубине души не жила сила холодного расчета, которая всегда спасала меня в моменты самого большого смущения. Тем не менее происшедшее навсегда сделало из меня молчаливого человека, и я пришел к выводу, что отныне для меня имеет значение лишь самое важное.

Когда я наконец обрел спокойствие, закат уже погрузил равнины в тень гор. На вершине возвышавшейся над городом горы золотом сверкал храм иудеев. Я направился в город в поисках своего банкира, у которого хотел обменять чек на наличные: если я хотел продолжить свое расследование, мне потребовались бы деньги. Наконец я добрался до нового квартала, расположенного неподалеку от театра и дворца первосвященника, и после того как я объяснил цель своего визита, банкир лично принял меня.

Увидев его, я испытал настоящее удивление, поскольку он ничем не походил на разнообразные типы людей его расы, которых мне прежде доводилось встречать. С самого начала он попросил меня обращаться к нему по его греческому имени Арисфен. – Мне было известно, что ты должен прийти, – начал он. – Я получил свиток, в котором говорилось, что ты отбыл в путь, и даже уже начал опасаться, как бы ты не попал в руки разбойников. Приехав сюда, чужестранцы всегда первым делом приходят ко мне, во-первых, для того чтобы обменять деньги, и, во-вторых, за советом, как их лучше истратить: несмотря на показную строгость, Иерусалим – одна из самых веселых метрополий во время праздников. Некоторое время спустя эти же клиенты приходят ко мне, чтобы одолжить деньги на обратную дорогу, и честно признаюсь, от этих долгов доход у меня больше, чем от обменных чеков. Говорю тебе обо всем этом, чтобы ты знал: если во время твоего пребывания здесь у тебя возникнут затруднения, не стесняйся обращаться ко мне. Меня больше не удивить ничем из того, на что способны молодые пылкие путешественники. А когда я открываю по утрам вместе со звуком труб дверь, иногда мне приходится заставать под ней клиента, который уснул, положив под голову камень! Этот клиент проиграл все свое состояние вместе с плащом и обувью!

Он болтал с непринужденностью великосветского человека и, несмотря на значительное положение, казался мне нисколько не старше моих лет. Чтобы не очень отличаться от других, он носил небольшую бородку, однако фалды на одежде были настолько крохотными, что их с трудом можно было различить; к тому же его прическа была сделана по-гречески, и он был изысканно надушен. Короче, он казался человеком весьма передовых взглядов.

Я рассказал ему, что остановился в одной из башен Антонийской крепости, сделав это по совету римлян, которые, опасаясь беспорядков во время праздника, не рекомендовали мне оставаться в городе. Услышав это, он в удивлении и негодовании воздел руки к небу.

– Эта неправда оскорбительна для нас! – воскликнул он. – У синедриона достаточно стражи для поддержания порядка, он справляется с возмутителями спокойствия намного лучше римлян! Естественно, жители Иерусалима не испытывают теплых чувств по отношению к сирийским легионерам, однако в этом вина последних! А чужестранец, приносящий городу доход, уважающий наши законы и обычаи, всегда бывает принят наилучшим образом: его балуют, ублажают, гиды оспаривают честь оказать ему услугу, а эрудиты готовы поведать ему истину о нашей вере; в его распоряжении всегда широкий выбор постоялых дворов – от самых скромных до самых роскошных, а для его удовольствия в некоторых домах допускаются всевозможные развлечения, как в Египте, Греции или Вавилоне! Если он жаждет экзотичных наслаждений, он может найти здесь даже индийских танцовщиц! Однако ему, естественно, лучше устроиться в этом недавно построенном квартале, поближе к форуму.

Я рассказал ему о том, как восточный ветер доставил мне немало хлопот, вызвав сильную головную боль, и о своем неприятном пробуждении отзвука падающих щитов на рассвете, когда случилось землетрясение.

Он еще сильнее стал убеждать переселиться в город.

– Не стоит обращать внимание на этих два несчастных толчка! Ведь они даже не причинили никакого ущерба! Если бы ты жил здесь, в самом лучшем квартале, ты даже не заметил, что случилось сегодня утром: лично я даже не проснулся! Естественно, в крепости толчки ощущались сильнее.

Я попытался перевести наш разговор на события, связанные с Иисусом из Назарета, хотя прекрасно понимал, что тем самым нарушаю правила вежливости.

– В добавок ко всему вы распяли вашего царя как раз в то время, когда я подъехал к городу, – с наигранной раздраженностью продолжал я – а такое зрелище не может доставить удовольствие, можешь мне поверить!

По лицу банкира пробежала тень, однако он хлопнул в ладони и приказал, чтобы нам принесли вина с медом и пирожных.

– Ты странный путешественник, если находишь лишь причины для недовольства в этом городе, единственном священном во всем мире! Однако сделай одолжение: присядь и соблаговоли меня выслушать, потому что я вижу ты не сведущ в том, о чем говоришь. Мы, сыновья Авраама, действительно страстные почитатели Святого Писания и пророчеств, и это нетрудно понять: у нас наилучшая из всех возможных религий и самая невероятная история. Подумай: мы единственная нация, поклоняющаяся лишь одному богу, который не допускает поклонения другим богам, и лишь мы обладаем здесь, в Иерусалиме, единственным храмом, в котором чествуем нашего бога по законам, которые он сам нам продиктовал устами освободителя нашего народа.

Он улыбнулся мне и предложил вина и пирожное, однако ничего не налил себе, и я заметил, что наши пирожные лежат на различных подносах. Проследив за моим взглядом, он еще раз улыбнулся.

– Не забывай, что я – иудей, и у меня есть свои предрассудки, – произнес он – Однако я не разделяю с тобой кубок и не ем с одного подноса лишь из-за присутствия в доме слуг. Не думай, что это проявление высокомерия. Я – образованный человек, и мне тысячу раз приходится нарушать предписания наших законов, соблюдая их лишь для видимости. Среди нас живут фарисеи, которые отравляют жизнь себе и другим, требуя фанатичного послушания законам. В этом и состоит наше противоречие: во всех городах мира один и тот же закон объединяет всех сынов Израиля и не позволяет им смешиваться с другими. Если бы дело обстояло иначе, то после того как они вынесли иго рабства египетского и вавилонского, они давно растворились бы среди других народов. Ну а я, будучи цивилизованным человеком и чувствуя себя греком в душе, не могу допустить, чтобы закон мешал развитию. В то же время, поверь мне, если бы потребовалось, я позволил бы растерзать себя на части ради нашего бога и нашего храма! История со всей очевидностью показала, что мы – богоизбранный народ. Поняв это, трудно себе представить, что вопросы употребления пищи и напитков, необходимость мыть руки и посуду могут каким-то образом воздействовать на величие нашего бога, однако следует признать, что такие сложные обычаи и традиции, как обрезание, субботнее очищение и все остальное, что нелегко объяснить профану, служат объединению нашей нации в этой маленькой стране на перекрестке между Востоком и Западом, позволяя ей не смешиваться с остальными и быть готовой к тысячелетнему царствованию, которое наступите приходом Мессии.

Он бросил на меня беглый взгляд и поспешил добавить:

– Так говорили пророки, однако ты не должен воспринимать эти слова буквально и думать, что мы вынашиваем мысль о покорении мира с помощью Мессии. Лишь простонародье, плебс, как говорите вы, римляне, верит в эти сказки. По своему темпераменту мы склонны к экзальтации, что постоянно вызывает появление среди нас различных мессий, испытывающих судьбу. Любой чудотворец способен привлечь на свою сторону несчастных людей: для этого ему достаточно обладать уверенностью в своих силах! Однако можешь отбросить все сомнения: мы сумеем распознать настоящего Мессию, если он когда-нибудь явится! В этом деле у нас есть большой опыт: наш царь Макковей распял три тысячи фанатиков! Я никак не могу тебя понять: ты испытываешь сострадание к человеку, выдававшего себя за Мессию!

Пока он говорил, я продолжал лакомиться пирожными и вином, которое под конец ударило мне в голову.

– Сколько слов сказано и с каким выражением ради дела, которое, по твоим же словам, ничего не стоит! – сказал я с улыбкой.

– Поверь мне, мессиям отведено лишь определенное время – продолжал он. – Вечен лишь наш бог, и храм еще веками будет собирать всех иудеев. У нас есть все причины возблагодарить римлян за то, что благодаря нашей религии мы занимаем отдельное место среди всех прочих народов и за то, что они позволили нам самоуправление. Императоры Август и Тиверий проявили великодушие, прислушавшись к нашим сетованиям, и мы признательны им за то, что наше положение обрело устойчивость. По правде говоря, с тех пор как Рим взял на себя обязанности по управлению цивилизованным миром, наша ситуация несравненно улучшилась: если бы нам пришлось содержать постоянную армию, что необходимо для каждой свободной страны, то она могла бы истощить все наши запасы непрерывными войнами с завистливыми соседями. При существующем порядке у нас есть солидный гарант неприкосновенности каждого большого поселения, будь то даже в таких далеких провинциях, как Галлия, Британия или берега Скифии; подобное покровительство способствует процветанию нашей репутации хороших коммерсантов, о которой известно даже варварам. Лично я, развлечения ради, посещаю часть свободного времени поставке орехов в Рим. Единственной черной тенью представляется то, что никому из нас не удается стать судовладельцем: не знаю почему, но только морские волны не привлекают к себе людей моей нации и не внушают им доверия! Все верующие, у которых есть такая возможность, прибывают в Иерусалим для приношения жертвы в храме; поступающие без конца жертвоприношения и дары образуют несметные богатства. Теперь тебе должно быть понятно, что мы не можем допустить, дабы народ увлекся мечтаниями о каком-то там царстве!

Было ясно: этому приверженцу синедриона очень хотелось заставить меня разделить его убеждения.

– Однако, несмотря ни на что, мы постоянно живем на краю гибели! – сказал он, наклонившись ко мне. – Достаточно, чтобы какой-то алчный прокуратор провозгласил для себя девиз «Разделяй и властвуй!» и стал поддерживать тех, кто домогается власти, как тут же по всей стране вспыхнули бы бунты и восстания, позволившие ему завладеть частью или даже всеми сокровищами храма. Хотя, даже если не иметь в виду наших интересов, для Рима намного выгоднее поддерживать существующий порядок дел и оказывать помощь синедриону, который не вмешивается в политику. Дабы ты лучше понял, что это такое, скажу, что наш синедрион чем-то похож на римский сенат. В него входят первосвященники, наиболее эрудированные скрибы и группа влиятельных жителей, именуемых старцами; последние – не обязательно люди пожилого возраста, они полноправно участвуют в делах Совета благодаря состоянию или влиятельности своего рода. Простонародье же не имеет никаких политических образований, а значит не может вмешиваться в дела правления. Вот почему мы должны в самом зародыше пресекать попытки усилить влияние народа или восстановить монархию, даже если они кажутся не опасными, прикрываются нашей верой или любовью к ближнему.

Мое неприязненное молчание заставляло банкира быть более словоохотливым и искать в свою пользу новые доводы так, как ищут оправдания.

– Как римлянин ты признаешь лишь простые образы, и не можешь себе представить, какое огромное влияние оказывает· истинная религия. Она представляет собой нашу силу и в то же время является источником наибольшей опасности, поскольку возмутители спокойствия постоянно прибегают к нашим Писаниям, дабы оправдать свои действия. Конечно, ты мог бы возразить, что этот Иисус из Назарета, которого распяли накануне Пасхи, был праведником, небывалым исцелителем, великим пророком и не представлял собой никакой опасности! Не стану тебе возражать! Однако именно безобидный и честный человек, который собственной личностью и обещаниями лучшего будущего привлекает на свою сторону людей, представляет собой наибольшую опасность! Не имея политического образования и полагая, что действует во всеобщих интересах, он становится превосходным орудием в руках тех, кто рвется к власти! А им наплевать на то, что они могут уничтожить сложившуюся общественную систему и погубить нацию, передав ее в руки римлян! Единственная их забота – удовлетворить собственные амбиции и пусть даже на короткое время захватить власть! Поверь мне, каждый человек, выдающий себя за мессию, – политический преступник, и какими искренними не были бы его речи, он заслуживает смерти!

И словно опасаясь, что его слова выглядели не очень убедительно, он поспешил добавить:

– В любом случае, он виновен в богохульстве, что по нашему закону считается преступлением. Признаю, для таких людей, как мы, закон – не самое главное, однако, честно говоря, если бы этот Иисус хотя бы еще один раз вошел в храм, мы стали бы свидетелями больших беспорядков, зачинщики которых, используя его как щит, извлекли бы выгоду из ситуации и попытались бы захватить власть, а тогда пролилось бы немало крови! Пришлось бы вмешаться римлянам, и кто может предвидеть, что бы из этого вышло? Ликвидация нашей политической автономии! Пусть лучше умрет один человек, чем погибнет вся нация!

– Я уже однажды слышал эти слова – заметил я.

– Тогда забудь их! – был его ответ – Нам нечего радоваться его смерти. Наоборот! Я сам испытываю грусть, думая о нем, потому что не считаю его плохим человеком. Жаль, что он не остался в родных краях! Там, в Галилее, с ним ничего дурного не случилось бы, потому что его защищали даже сборщики налогов, и поговаривали, что даже сам комендант гарнизона в Калернауме был в числе его друзей.

Я понял, что совершенно бесполезно говорить о воскресении назаретянина; подобные речи лишь уронили бы меня в глазах моего собеседника, который счел бы меня человеком, неспособным к здравому рассуждению.

– Ты убедил меня, – сказал я после непродолжительного молчания, – и теперь я вижу, что по политическим соображениям его смерть была необходимой. Однако у меня есть привычка во время путешествий собирать информацию о всевозможных достопримечательностях: это позволяет мне затем развлечь своими рассказами друзей и даже иногда узнать что-то новое. Кроме того, меня весьма интересует вопрос чудодейственных исцелений. Как-то в молодости, в Антиохии, мне пришлось видеть сирийского мага, довольно искусного в этом деле. В Египте также существуют места паломничества, где творят подобные чудеса. Мне очень хотелось бы познакомиться с одним из исцеленных этим человеком, чтобы понять его методику.

И я воскликнул, словно мне в голову пришла неожиданная мысль:

– Лучше всего было бы познакомиться с одним из его учеников! У меня появилась бы информация из первых рук о том, что они о нем думают и каковы были его намерения.

– Они где-то прячутся или вернулись искать убежища в Галилею, – ответил мне Арисфен, и мне показалось, что в его голосе проскользнули нотки раздражения – Насколько я знаю, у него было двенадцать самых близких учеников, и один из них выдал синедриону место их ночного прибежища. Все они – кроме некоего Иоанна, выходца из хорошей семьи, получившего образование и даже изучавшего греческий – люди, не занимающие достойного положения в обществе: рыбаки с Тивериадского озера или что-то вроде того. Похоже, к ним присоединился один сборщик налогов, но они не представляют собой ничего интересного, от них ты немногое сможешь узнать. И все же…

Он на секунду умолк, посмотрел на меня и добавил:

– Хоть я не могу тебя понять, ведь ты мог бы прекрасно провести время в Иерусалиме, однако если ты испытываешь некоторое любопытство, у нас есть один член синедриона, Никодим, который мог бы быть тебе полезен. Этот человек – набожный эрудит, посвятивший всю свою жизнь изучению Писания. За ним; не замечено ничего дурного, хоть он и защищал на совете Иисуса. Я думаю, он слишком наивен, чтобы занимать столь важный пост! Кроме того, он не присутствовал на ночном заседании синедриона, потому что ему, конечно же, не хватило бы смелости приговорить назаретянина к смерти.

– Я слышал о нем, – сказал я – Не тот ли это человек, который снял царя с креста и похоронил его? Говорят, чтобы окропить саван, он использовал более ста фунтов ароматизирующих веществ!

Слово «царь» привело Арисфена в заметное раздражение, однако он не стал меня поправлять.

– Да ты и в самом деле все знаешь! – шутливо заметил он. – Его поступок, как и то, что сделал Иосиф из Аримафеи, конечно же, был знаком протеста, однако мы закрыли на это глаза! Иосиф – всего лишь один из Старцев, тогда как Никодим – израильский раввин и должен был бы вести себя более осмотрительно и не допускать необдуманных поступков, даже если они продиктованы добрыми намерениями! Хотя, возможно, таким образом они хотели объединить вокруг себя существующую внутри синедриона оппозицию и тем самым ограничить власть первосвященника.

Эта мысль ему неожиданно понравилась, и он воскликнул:

– О! А я вовсе не был бы противником подобной политики! Наглость Каиафы достигла такой степени, что наносит вред нашей торговле. Право продавать предназначенных в жертву животных и обменивать деньги на территории храма он предоставил только своим родственникам. Ты не поверишь, но во дворе храма у меня нет ни одного обменного стола! Как знать, может этот простодушный Никодим проводит верную политику? То, что двор храма превращается в базар, неправильно и незаконно, однако конкуренция не повредила бы на рынке обмена денег. От этого выиграли бы и паломники, которым не пришлось бы так много терять от курса, установленного Каиафой.

Его дела меня не интересовали, и я прервал его:

– Мне хотелось бы встретиться с Никодимом, однако боюсь, что перед римлянином его дверь окажется закрытой.

– Да нет же, дорогой друг, то, что вы римлянин будет для него наилучшей рекомендацией! – возразил Арисфен. – Наши эрудиты почитают за честь, если римские граждане обращаются к ним за разъяснениями относительно нашей религии. Тебе достаточно представиться человеком, страстно желающим побольше узнать о Боге. Подобное стремление откроет тебе здесь все двери, не налагая никаких обязанностей. Однако если хочешь, я с удовольствием отрекомендую тебя ему.

Итак, мы договорились, что он отошлет раввину записку, в которой сообщит о моем пожелании, а на следующий день с наступлением темноты я зайду к нему.

Я взял немного денег, а остальные оставил в банке. Арисфен предложил мне услуги самого опытного гида, который мог бы открыть мне все потайные двери к предлагаемым в Иерусалиме удовольствиям, однако я ответил, что дал обет воздержания после истощающей зимы, прожитой в Александрии. Он поверил сказанному и выразил восхищение моей силой воли, сожалея, однако, что из-за этого, я теряю немало приятных минут.

Мы расстались как добрые друзья, и он проводил меня до порога, предложив в сопровождающие слугу, который громкими возгласами освобождал бы мне путь, от чего я также отказался, не желая привлекать к себе внимания. Наконец в последний раз он заверил меня в своей преданности. Он действительно оказался самым любезным из всех иудеев, с которыми мне приходилось встречаться, однако почему-то у меня не возникло к нему симпатии: его объяснения, лишенные предрассудков, пробудили во мне расчетливость мысли и недоверие.

Вернувшись в Антонийскую крепость, я узнал, что Клавдия Прокула неоднократно посылала за мной, и поспешил подняться на башню в занимаемые ею комнаты. Она как раз отдыхала: но быстро набросив на себя легкую шелковую одежду и шаль на плечи, вышла со своей подругой мне навстречу. Ее глаза оживленно горели, а морщины на щеках разгладились.

– Марк! О Марк! – воскликнула она, взяв меня за обе руки. – Царь иудеев воскрес!

– Разве прокуратор тебе не рассказывал, что ученики Иисуса этой ночью похитили его тело? – спросил я – Об этом со слов шести легионеров был составлен официальный протокол.

Клавдия раздраженно притопнула ногой:

– Неужели ты вообразил себе, что Понтий Пилат мог бы признать то, что не нужно ни его кошельку, ни его спокойствию? А у меня в Иерусалиме есть друзья: разве ты еще не знаешь, что женщина, которую он избавил от семи демонов и которая постоянно следовала за ним, сегодня на рассвете побывала в его гробнице? Гробница оказалась пустой, однако около нее находился ангел в сверкающих, как солнце, одеяниях и с пламенным лицом.

– Если это так, то можно не сомневаться, что этой женщиной вновь овладели демоны, – сухо ответил я.

Поняв, в каком состоянии находится мой рассудок, я отчаялся: неужели он так помутился, а я уподобляюсь больной женщине?

– О Марк, и ты тоже! – расплакавшись, с упреком воскликнула Клавдия. – А я думала, что ты на его стороне! Мне даже говорили, что ты сам ходил туда смотреть и обнаружил пустую гробницу. Неужели ты больше веришь Понтию Пилату и каким-то солдатам, чем собственным глазам?

Слезы делали лицо Клавдии каким-то светлым; меня охватила волна нежности и захотелось ее утешить. Однако я понимал, насколько опасно было рассказывать обо всем увиденном рассерженной супруге прокуратора. С другой стороны, иерусалимские женщины, которые мечтали о воскрешении и рассказывали о видениях ангелов, по моему мнению, действовали на руку синедриону, представляя версию о воскрешении совершенно неправдоподобной.

– О Клавдия, не горюй! – принялся я ее утешать. – Ты же хорошо знаешь, что я серьезно изучал труды циников и мне действительно трудно поверить в сверхъестественное. С другой стороны я ничего категорически не отрицаю. Скажи мне, кто эта свидетельница, о которой ты говоришь, как ее имя?

– Ее зовут Марией, – ответила Клавдия, желая, чтобы мне передалось ее восхищенное настроение – Здесь это очень распространенное имя, однако эта Мария родом из Магдалы, что на берегу Тивериадского озера. Она богата и владеет голубятнями, которые пользуются превосходной репутацией. Каждый год она поставляет для храма тысячи жертвенных голубей без единого пятнышка. Она обрела дурную репутацию после того, как демоны вселились в ее душу; раввин из Назарета исцелил ее, она стала другим человеком и следовала за ним по всей стране. Я познакомилась с ней в одной благопристойной семье, и то, что она рассказала о своем Учителе, глубоко меня тронуло.

– Чтобы поверить ей, мне следовало бы услышать все это из ее собственных уст, – сказал я. – А что, если это просто экзальтированная женщина, желающая во что бы то ни стало привлечь к себе внимание?! Как ты думаешь, Клавдия, смог бы я ее увидеть?

– Разве грезить грешно? – воскликнула она – Мои собственные грезы преследовали меня с такой силой, что я даже предупредила мужа: не смей приговаривать к смерти праведного человека. Среди ночи появился посланец и сообщил мне, что он схвачен; меня настойчиво просили употребить все мое влияние на Понтия Пилата, чтобы он не отправил его на смерть, однако в этом тайном послании не было никакой необходимости – мои грезы были куда сильнее! Даже сейчас я по-прежнему убеждена в том, что мой супруг совершил самый необдуманный в своей жизни шаг, отправив его на крест.

– Ты думаешь, я смогу встретиться с этой Марией? – настаивал я.

– Ни один мужчина не должен заговаривать с иудейкой, особенно если он чужестранец, – заметила Клавдия. – К тому же я не знаю, где ее искать. Признаю, что она легко впадает в экстаз, а ты со своим циничным складом ума можешь составить о ней ложное представление, однако мне самой это ничуть не мешает верить ее рассказу!

Воодушевление Клавдии начало спадать.

– А если я ее случайно встречу, позволишь ли ты мне сослаться на наши дружеские отношения и попросить ее рассказать мне по секрету о том, чему она была свидетелем?

Она проворчала в ответ, что мужчине труднее обрести доверие женщины, чем другой женщине, и что мужчины вообще никогда не способны понять женщин! С трудом она дала согласие на то, чтобы я сослался на ее имя, если вдруг мне посчастливится встретить ее подругу.

– Но если из-за тебя с ней случится хоть малейшая неприятность, ты будешь нести ответ передо мной! – угрожающим тоном завершила она.

На этом наш разговор был окончен. Не оставалось никаких сомнений в том, что супруге прокуратора хотелось, чтобы я разделил ее восторг по поводу воскрешения царя иудеев! Так или иначе, но мне приходилось в это верить самому, поскольку я обследовал плащаницу в опустевшей гробнице. Свое предназначение я теперь вижу в том, чтобы всеми силами попытаться пролить свет на случившееся.