Ингвар, ярл, сын Асмунда, в святом крещении Филипп, рождённый в Исландии, назвавший второю родиной Русь, — поведаю вам эту сагу и свидетельствую, что всё в ней одна правда и ничего, кроме правды.

Потому что, как говорит Писание, «имеющий уши да слышит», я же и слышал, и видел всё своими глазами. Я был с Харальдом и в битве при Стикластадире, и на службе у Ярислейва, как мы, варяги, зовём русского князя Ярослава; я плавал с Харальдом по Средиземному морю, сражался в Африке, где он положил восемьдесят городов к ногам греческих царей, вместе с ним осаждал Мессину и Сиракузы. Глупые трусы были далеко, когда в святом городе Иерусалиме наши мечи охраняли от неверных Гроб Господен.

Трижды ранила меня стрела, сарацинский меч рассекал плечо до кости, был я брошен в темницу в Царьграде и живым вернулся на Русь, где живу поныне и умру в кругу детей и внуков.

Час сей близок, и хочу рассказать о том, что видел и слышал не славы ради, но в поучение младшим. Ибо, повидав мир, узнал, что не одна доблесть украшает мужчину, но любовь и мудрость, и не терял среди войны мига, чтобы грамоту и книжное учение постичь.

Учился я у Михаила Пселла, великого греческого хронографа и писателя, что имеет Студиум в Царьграде недалеко от Гипподрома, и многих других мудрецов слышал, и поэтов, и лицедеев. И слушал не раз песни самого Харальда, в искусстве которых он, как и в бою, не знал себе равных. Постиг я риторику, геометрию и ветеринарию, латынь и греческий, а сейчас пишу сию сагу хоть и по обычаю варяжских скальдов, но славянскими литерами.

Вам же, дети мои, жить в стране, которую засеял книжными словами конунг наш Ярослав, чья мудрость всему миру известна.

Так он и своих детей воспитал: Изяслава, Святослава, Игоря, Владимира, Всеволода — кого зовут пятиязычным чудом, и дочерей: Анастасию, что за Королём угорским, и Анну, Королеву франков. И Елизавету, жену нашего Харальда, о которых дерзну поведать в своей саге.

Напишу как умею и с помощью Божьей; кто же захочет узнать более — мой дом недалеко от Золотых ворот, рядом с меняльной лавкой Исаака, спросить Филиппа, книжника, что лечит коров и женат на Марфе. Аминь.

 

1

Как Харальд возомнил о себе

и что было после

так, жил человек по имени Харальд, сын Сигурда, сводный брат Олава, норвежского конунга, убитого при Стикластадире. И когда Олава убили, на норвежском престоле сел Свейн, язычник, а Харальд бежал в Гардарики к конунгу руссов Ярислейву Мудрому, сыну Вальдамара Крестителя, где был принят с почётом. Многих тут принимали беглых искателей престола: служили у Ярислейва Эдвин и Эдуард, британские принцы, и наш Магнус — сын Олава, и Андрей, будущий король угорский, Харальд же был надо всеми старшим.

Как-то у конунга был пир. Его устроили в большой гриднице каменного дворца, где жил конунг. Стены гридницы были обиты красным бархатом, а потолок расписан изображениями Христа, Господа нашего, и святой Богородицы. Нигде на Руси не было покоя богаче.

Ярислейв сидел на возвышении со своей женою Ингигерд — дочерью конунга шведов, и с дочерьми Анастасией и Эллисив, третья же дочь, Анна, была ещё мала для пиров. По левую руку от конунга были митрополит Феопемпт, пресвитер Илларион и заезжий знатный грек, ниже сидели другие мужи, и среди них Харальд. А за длинными столами, на которых было вдоволь яств и питья, пировала дружина.

Вот что было на столах: быки, изжаренные на вертеле, дичь — тетерева, гуси и куропатки, заячье мясо с пряным зельем, вдоволь всякой рыбы, мёд и квас в бадьях, в кувшинах же — вино кипрское, фряжское и молодое, с корсунских виноградников.

И когда вина было выпито много, Ярислейв-конунг сказал:

— Не сладок, други, пир без песни.

И тогда столетний русский скальд, именем Боян, сидевший тут же, взял свои гусли, как руссы это именуют, и запел. Вот что пел русский скальд:

Русские охотно слушали скальда, потому что любили такие песни, варягам же скоро наскучило слушать о битве, в которой они не сражались, — и многие стали снова лить вино в кубки и продолжать застолье, говоря:

   — Что за Листвен? Не знаем никакого Листвена и знать не хотим.

А один из варягов, сидевший справа от Харальда, одноглазый Ульв, сказал громко:

   — У нас в Упландии так поют старухи на похоронах.

И все, кто слышал, засмеялись, но Ярислейв-конунг поглядел на варягов сурово.

Другой же из варягов, Рагнар, сидевший слева от Харальда, нагнулся к нему и шепнул:

   — Услышал бы старик твою песню о гордой деве — ему стало бы стыдно за своё нытьё.

   — Не время этой песне, — отвечает Харальд.

   — Самое время, — шепчет Рагнар.

Теперь надо сказать, что Харальд, сын Сигурда, брат конунга Олава, был на самом деле скальдом и этим славился дома. И как только кончил петь русский скальд, все варяги закричали:

   — Хотим услышать тебя, Харальд!

Тогда Ярислейв-конунг услышал, чего хотят варяги, и сказал:

   — Если так, спой и ты, Харальд, мы тоже послушаем.

И Ингигерд, жена конунга, сказала:

   — Спой, милый Харальд, я давно слышала от сородичей о твоих песнях.

Рядом с Ингигерд сидела старшая дочь конунга Эллисив, или Елизавета, как называли её русские. Она ничего не сказала, даже не поглядела на Харальда. Мы же скажем, что Эллисив была прекрасна лицом и походкой и от роду имела двадцать лет.

Тогда Харальд встаёт, выпивает рог вина, ему приносят арфу, и он начинает:

И тут он смотрит на прекрасную Эллисив — и заканчивает:

Никто не ожидал, что Харальд так закончит свою песню, и все замолчали. А Харальд стоял и глядел на Эллисив, и та не отводила глаз, как делают пугливые косули.

Илларион, духовник конунга, говорит ему:

   — Истинно скажу тебе, князь, дерзки слова этой песни.

Конунг нахмурился.

Эллисив вдруг говорит:

   — Позволь мне, отец, ответить храброму Харальду?

Ярислейв говорит:

   — Ну что ж, ответь.

   — Харальд, — говорит Эллисив, — с чего бы мне замечать тебя? Я знаю, что ты славно натягиваешь лук, да что в том проку, если стрелы твои летят мимо Свейна? Верю, что хорошо правишь кораблём, да что в том проку, если правишь его прочь от врагов — искать спасенья у отца моего?

И ещё Эллисив говорит:

   — А как умереть тебе суждено, не знаю, но не хотелось бы, чтобы от вина.

Страшный шум поднялся в гриднице от таких обидных слов, многие русские открыто смеялись, варяги схватились за мечи, кровь бросилась Харальду в лицо. Тогда одноглазый Ульв говорит:

   — Тебе ведомо, конунг, что слова её ложь. Наш Харальд сражался при Стикластадире как лев.

Ингигерд сердито смотрит на дочь и говорит:

   — Да, Ульв, нам ведомо это!

Ярислейв говорит:

   — И мне сие ведомо, иначе не принял бы Харальда у себя и не поставил начальником над вами. А что до её слов, что не скажет дитя неразумное? Да и негоже воину спорить с женщиной.

Тут он поднимается и, ласково всем улыбнувшись, вместе с семьёй, святыми отцами и приезжим греком покидает гридницу и велит продолжать веселье.

И вот, едва конунг ушёл, знатные люди и дружинники снова наполнили кубки вином и все заговорили разом, только на одном конце стола говорили не то же самое, что на другом.

Русские говорили:

   — Ай да Ярославна! Языкаста девка!

   — Как бы со своим языком, — говорили другие, — Ярославне в девках не засидеться.

А начальник стражи конунга Чудин-воин так сказал:

   — Это нам позор, братие, что сами не сбили спеси варягу.

Варяги же, подливая себе мёду и вина, упрекали Харальда, говоря:

   — Не стоило тебе, Харальд, вязаться с Эллисив. От неё никогда не знаешь, чего ожидать.

Харальд, выпив ещё рог вина, сказал:

   — Я хорошо знаю, чего ожидаю от Эллисив.

   — Чего же? — спрашивает Рагнар.

   — Чего ожидают от женщины, когда берут её в жёны? — говорит Харальд.

Все засмеялись, но потом увидели, что Харальд не шутит и обида его велика.

   — Хорошее дело, — сказал Ульв одноглазый. — Да честно сказать, я не видел бабёнки строптивей.

   — Это мы посмотрим, — говорит Харальд.

   — Не сердись, Харальд, — подливает ему вина Рагнар, — но я думаю, что конунг не отдаст за тебя Эллисив.

Но Харальд рассердился и ударил кулаком по столу, и Рагнар замолчал.

Тут подошёл к ним Чудин-воин и говорит:

   — Прав Рагнар. Скажу тебе тоже не в обиду: резов вольный конь, да не дорог без седла.

От этих слов Харальд схватился за меч, потому что ничто сильней не ранило его, как напоминание о потерянном престоле. Но сдержался и сказал:

   — Биться с тобой не хочу, Чудин, ибо ты мне друг, но посмеюсь над тобой в день свадьбы.

   — Эй, все слушайте! — кричит Харальд. — Я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава-конунга, беру в жёны Эллисив, дочь Ярислейва, и если это не так, пусть Чудин-воин трижды перед всеми плюнет на мой меч!

Тут они берутся за руки, и Рагнар, по обычаю, скрепляет спор ударом рукоятки меча.

Харальд поднимается и говорит:

   — Идём.

   — Куда? — спрашивает Чудин.

   — Или ты думал, — говорит Харальд, — что Харальд, сын Сигурда, привык откладывать дела надолго?

Чудин говорит:

   — Отложим хоть до утра, не след мне, начальнику стражи, тревожить князя ночью.

Харальд засмеялся и сказал вису:

   — Что ж, — говорит в ответ Чудин. — Раз на то пошло — идём. Но пусть и Рагнар, свидетель, идёт с нами.

Рагнар говорит:

   — А не достаточно ли того, что я скрепил мечом ваш спор?

Тогда Чудин смеётся:

   — Вот и видно, кто в кипящем море стрел не источает.

Рагнар говорит:

   — Иду.

   — Не дело вы затеяли, — говорит Ульв одноглазый, и многие русские говорят то же, но их уже не слышат, и все трое покидают гридницу.

Они идут по дворцу конунга, где светло от факелов, — и никто их не останавливает, потому что конунга охраняют варяги Харальда, над которыми Чудин — начальник.

И вот они подходят к спальне конунга и видят, что там горит свет и конунг сидит в простом облачении у стола и читает святую книгу Евангелие. И конунг с удивлением поднимает на них глаза и видит перед собою Харальда и начальника своей стражи Чудина. Рагнар же, едва войдя, спрятался за полог возле двери, и его конунг не увидел.

Конунг спрашивает:

   — Не печенеги ли вдруг осадили Киев и вы пришли сообщить мне об этом?

   — Печенегов я разогнал весною, — отвечает Харальд, — и тебе известно, конунг, что они больше не вернутся.

   — Тогда что же? — спрашивает конунг.

   — А то, светлый конунг, что я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, пришёл просить у тебя руки твоей дочери Эллисив.

Чудин при том глаза закрыл и перекрестился. Конунг молчит, а потом говорит:

   — Просят руку и сердце.

Харальд отвечает:

   — Сердце твоей жены и госпожи нашей Ингигерд принадлежало другому, когда ты взял её в жёны.

Такие слова не пришлись по душе Ярислейву, потому что все на Руси и на Севере знали, что Ингигерд любила не хромого Ярислейва, а Олава, брата Харальда. Конунг сдвинул брови и говорит:

   — За Ингигерд я дал в вено Ладогу. Что ты можешь дать мне, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, за Елизавету, кроме громкого имени?

Харальд говорит:

   — Не так уж мало.

Конунг говорит:

   — Из имени шапки не сошьёшь.

   — Я дам за Эллисив такое, — заявляет Харальд, — чего тебе не снилось!

   — Это что же? — говорит конунг.

   — Увидишь, — отвечает Харальд.

   — Будет дело — будет и слово. — И конунг вновь обращается к святой книге.

Тут Чудин потянул Харальда за руку и говорит тихо:

   — Уйдём подобру, Харальд, а что до спора, то я уже забыл о нём.

Но кровь, разогретая вином, бушует в Харальде, он не хочет уходить, вырывается и кричит:

   — Запомни, Ярислейв, мои слова: я мир переверну, а от Эллисив не отступлюсь!

Конунг отвечает, не оборачиваясь:

   — Упорство украшает воина.

Харальд хотел ещё говорить, но вино, укрепляющее язык, как известно, ослабляет тело, и Чудин наконец выволок его из спальни. И только они ушли, Рагнар вышел из-за полога и, представ перед конунгом как человек спешивший, говорит:

   — Я услышал голоса и прибежал. Что случилось?

Тут в сенях страшный грохот раздался — это Харальд и Чудин упали с лестницы.

Конунг покачал головой и говорит:

   — Сдаётся мне, что после пира дружина останется без ярла, а стража — без начальника.

   — Много бед от вина, — говорит Рагнар. — Кто же проверит часовых и разведёт ночные дозоры?

   — Вижу, ты человек расторопный, — отвечает Ярислейв, — вот и проверь, коли трезв.

Рагнар низко поклонился конунгу и поспешил, а что он задумал, о том речь после. Конунг же стал читать святую книгу.

Утром Харальд просыпается в палате, где спал со своей дружиной, и видит, что рука у него в крови, одежда порвана и на одной ноге сапога нет.

Харальд спрашивает:

   — Что вчера было?

   — Лучше тебе не вспоминать этого, — отвечает Ульв одноглазый.

Харальд говорит:

   — Помнится мне, кого-то я убил вчера, но кого — не припомню.

   — Это было бы полбеды, — отвечает Ульв. — Тут вира будет подороже.

Тогда Рагнар подходит и говорит:

   — Вот что было, Харальд: ты попросил у конунга руку Эллисив.

   — А Эллисив? — спрашивает Харальд.

   — Что слушать бабьи слова, — отвечает Ульв одноглазый, но Рагнар продолжает:

   — Эллисив унизила тебя, напомнив, что твой род потерял престол в Норвегии, а конунг прибавил, что у тебя нет ничего за душой, кроме громкого имени.

Харальд вздохнул невесело и говорит:

   — Прав конунг: пока на престоле Свейн, а мы в изгнании, так оно и есть.

   — Но ты поклялся конунгу, — говорит Рагнар, — что мир перевернёшь, а всё-таки женишься на Эллисив.

Харальд спрашивает Ульва:

   — Верно это?

   — Верно, — отвечает Ульв.

   — Одного не пойму, — говорит Харальд, — зачем мне так уж сдалась Эллисив?

Рагнар говорит:

   — Ты спел об этом песню.

   — Мало ли что поют в песнях, — говорит Харальд.

   — Это нам, варягам, ведомо, — отвечает Рагнар, — а руссы говорят: из песни слова не выкинешь, и конунг так сказал.

Харальд задумался, а Рагнар снова продолжает:

   — Не мне напоминать тебе, Харальд, что варяги никогда не нарушают клятвы. Страшнее не было бы позора для всего нашего племени. Прости, мне пора, — сказал он, и все удивились, как Рагнар разговаривает с братом Олава конунга и откуда у него новый синий плащ, а Рагнар ушёл.

   — Пойду умоюсь, что-то я ничего не пойму, — говорит Харальд.

Он вышел из дома и, спустившись к берегу Днепра, вошёл в воду с головой. И когда достаточно освежился, вышел по пояс и увидел на берегу множество простого народа, рабов и смердов, и все показывали на Харальда, смеялись и кричали:

   — Вот он, варяг Харальд, над которым посмеялась Ярославна! Смотрите — стоит мокрый, как курица!

Харальд решил, что это наваждение, и снова ушёл с головой в воду. И когда вышел, увидел, что народа на берегу уже нет, а стоит один грек, бывший с конунгом на пиру. И Харальд опять подумал, что это наваждение, но грек заговорил:

   — Свежая прохлада возвращает нас к жизни, не так ли, Харальд?

Харальд говорит:

   — Ты кто такой?

   — Я твоя дорога и твоя пристань, — отвечает грек. — Сам Спаситель посылает меня к тебе в трудный час.

   — Что тебе надо? — спрашивает Харальд.

   — Нехорошо тебе, опозоренному, оставаться в Киеве, — говорит грек. — А благословенный василевс, царь и император священной Византии, будет рад принять тебя на почётную службу. Мы наслышаны о доблести варягов.

Харальд вышел на берег, сел и покачал головой:

   — Ярислейв дал мне убежище и кров.

   — Чтобы попрекнуть этим устами Елизаветы? — говорит грек. — Разве отец не властен заставить дочь молчать?

Харальд говорит:

   — Может, ты и прав, грек, но у моих людей договор с конунгом.

   — Тебе ли не известна скупость русского архонта, — говорит грек. — Он платит им эрийр серебра на воина и полтора эрийра на рулевого и то часть норовит отдать мехами.

Харальд соглашается:

   — Это верно.

   — А мы обещаем втрое больше и походы в богатые страны, — говорит грек. — Что ты видишь, сидя на Руси? Ведомо ли тебе о золоте Африки и Сицилии? О красоте дев, в сравнении с которыми твоя Елизавета не более чем дневная луна перед солнцем? Решайся, Харальд! — сказал грек и исчез, как появился, и пока не будет о нём речи в нашей саге.

В тот же день Чудин-воин проснулся. Он огляделся и видит, что темно и со всех сторон на него глядят лики святых, грозно, как в день Страшного суда.

Чудин перекрестился, закрыл снова глаза и вдруг слышит голос:

   — Чудин, я тебе рассола принёс.

Чудин удивился и открыл глаза посмотреть, кто из святых ему такое предлагает, но увидел, что перед ним стоит человек небольшого роста, непохожий на святого, и держит в руках чашку. Чудин взял чашку, выпил, в голове у него немного прояснилось, и он спрашивает:

   — Где я?

Человек отвечает:

   — Ночью я тебя у тына подобрал, и ты в храме святой Софии, а меня зовут Феодор-живописец.

Тогда Чудин оглядывается ещё раз и видит, что не так темно в храме и всюду леса и бочки, и святые не живые, а написаны на стенах, а сам он лежит в углу на куче соломы.

   — Как же ты меня донёс? — спрашивает Чудин маленького человека.

Тот отвечает:

   — С передышкой.

Чудин поднялся и говорит:

   — Благодарствуй за услугу, Феодор-живописец.

   — Был таков, — отвечает человек. — Да ныне от ремесла отставлен.

Чудин спрашивает:

   — Что же ты здесь делаешь?

   — Молюсь о спасении души грешной, — отвечает человек.

   — А какой твой грех? — спрашивает Чудин.

Тут человек падает на колени, бьётся головой об пол и громче, чем нужно, кричит:

   — Каюсь, отче митрополит и преподобный Илларионе, воистину непристойное совершил, бесом одолеваем! Гляди, — показывает он Чудину, а сам бьётся и вопит.

Чудин глядит, куда ему показывает Феодор, и вместо святых ликов видит над лестницей на стене охотников и лошадей, вепрей и пляшущих шутов с трубами, и все они как живые.

Чудин говорит:

   — Может, и спьяну, а мне любо, и я тут греха не вижу.

Тогда человек сразу перестал биться и вопить, улыбнулся и говорит:

   — А мне и стрезва любо, прости Господи! Ты бы попросил за меня Иллариона, пресвитера, он тебя послушает и меня простит. А я, вот крест, всё перепишу по уставу и любое покаяние приму, — нельзя мне без моего ремесла.

Чу дин говорит:

   — Ладно, Феодор, услуга за услугу. Идём, солнце уже в головах, мне на княжью службу пора.

Он надевает сапоги и свой синий плащ, они идут по городу и приходят к дворцу конунга. И Феодор остаётся у ворот, не смея войти, а Чудин входит во двор, где воины толпятся, собираясь заступить на дневную стражу.

И он хочет, по должности, принять над ними начало, но тут появляется Рагнар в синем, как у Чудина, плаще, встаёт у него на пути и говорит:

   — Нет здесь тебе дела.

Чудин говорит:

   — Видно, ты забыл, варяг, что перед тобой Чудин, начальник княжьей стражи.

   — Был таков, — отвечает Рагнар. — Теперь начальник стражи конунга я, Рагнар!

Тогда Чудин в бешенстве, что над ним так шутят, выхватил меч и замахнулся на Рагнара — и вдруг слышит:

   — Опусти меч, окаянный!

И он видит на крыльце пресвитера Иллариона, и тот смотрит на него гневным взглядом. Чудин не испугался и гордо отвечает:

   — Не было, монах, чтобы я опустил меч, разве что был бы на то княжий указ.

Илларион говорит:

   — Мне повелел князь объявить свой указ: уходи! И не будет иного указа тому, кто забывает о княжьей службе, хмелю служа, но не господину своему!

Тогда Чудин вспомнил всё, что было ночью в покоях конунга, и как проспал ночную и утреннюю стражи, и рука его ослабла, и меч сам опустился. А Илларион ещё сказал:

   — Много пришлые люди творят безобразий, с них спрос, а с того, кто позорит русское имя, — вдвойне. Изыдь, исчадие ада!

И тут воины бросились на Чудина и вытолкали, как низкого раба, за ворота, и ворота за ним закрылись. Чудин бился в них и сильно колотил кулаками, рубил мечом, но ворота во дворце конунга были сделаны крепко.

Тут появился Феодор-живописец и, видя, что собирается народ, поскорее увёл Чудина. И Чудин тогда заплакал, а Феодор сказал:

   — Обоим нам, видно, не найти защиты.

Тогда Чудин говорит:

   — Есть нам защита. Пойдём.

И вот они идут к берегу Днепра, к дому, где живёт Харальд. И видят, что у берега стоит ладья и на неё перекинуты сходни, а по сходням варяги катят на ладью бочки, волокут меха, луки и копья, корзины со съестными припасами. Одноглазый Ульв распоряжается погрузкой, а Харальд, печальный, сидит один поодаль и одет как одеваются люди, выступающие в поход.

Харальд увидел Чудина и говорит:

   — Не суждено мне посмеяться над тобой. Вот мой меч, плюнь на него три раза. Но только потом отсеки мне этим мечом голову, потому что я не перенесу такого позора.

Чудин говорит:

   — Повинную голову меч не сечёт. Лучше, Харальд, помоги мне, как брат, и умилостивь князя в гневе.

   — Этого я сделать не могу, — отвечает Харальд. — Лучше мне после вчерашней ночи совсем не видеть конунга.

И он сказал вису:

   — И мне, видно, время парус расправлять, — говорит Чудин. — Одна у нас беда, один ответ.

   — Охотно возьму тебя, — говорит Харальд, — если это искупит мой должок. Конунг Грикланда зовёт меня на службу.

   — По мне, — говорит Чудин, — сейчас хоть в Тьмутаракань.

Тут к ним подбегает Феодор-живописец, который до того стоял поодаль и слушал, о чём говорят Чудин и Харальд, и падает Харальду в ноги:

   — Христом Богом прошу, возьми и меня с собой, Харальд!

Харальд спрашивает:

   — Что за человек?

   — Это Феодор-живописец, — отвечает Чудин, — тож горемыка.

Харальд оглядел тщедушного Феодора и спрашивает:

   — А какая от него будет польза?

Феодор говорит:

   — Я напишу на твоём парусе льва или орла, чтобы все знали, как могуч Харальд.

   — Пусть едет, — махнул рукой Харальд, — много места не займёт.

Тогда Феодор целует Харальду полу плаща и бросается помогать варягам, грузившим корабль, чтобы все видели, что он не даром ест хлеб, и пока больше не будет о нём речи.

Ярислейв-конунг и Ингигерд смотрят в окно из верхних покоев дворца и видят на реке парус ладьи, стоящей у берега, и Ингигерд говорит мужу:

   — Не мужчина будешь и не конунг, если не вернёшь Харальда и варягов.

Ярислейв, как бы её не слыша, говорит:

   — Эх, будь я помоложе, и сам бы поплавал, мир поглядел и себя показал.

   — Лучше бы, — говорит Ингигерд мужу, — помог Харальду дружиной и деньгами вернуть престол.

Тогда Ярислейв говорит:

   — Тебе Харальд по крови сородич, а мне даже по оружию не брат, разве что по застолью товарищ. Что я о нём знаю, кому помогать буду?

   — Ярл Эймунд тебе тоже был неведом, — говорит Ингигерд. — Но ты не пожалел денег, когда он с дружиной взялся помочь тебе прогнать Святополка Окаянного из Кенугарда!

Ярислейв говорит:

   — Кенугард — по-вашему, а по-нашему — Киев.

Ингигерд, видя, что муж не хочет этого разговора, отвечает сердито:

   — Не любишь варягов, хоть они столько сделали тебе добра. Уж не ты ли научил Эллисив сказать Харальду обидные слова?

Конунг смотрит на жену и говорит:

   — Елизаветой зовут твою дочь, Елизаветой!

Ингигерд вспыхнула от гнева и ушла и конунгу больше ничего не сказала.

И вот видят Харальд и варяги, что с высокого берега к тому месту, где стоит ладья, спускаются несколько человек на конях, и Харальд узнает Ингигерд и с ней Рагнара и воинов.

Ингигерд останавливает коня и обращается к Харальду:

   — Не спеши с отъездом, Харальд. Конунг не в обиде на тебя.

Харальд, усмехнувшись, отвечает:

   — За это конунгу спасибо. Но ладья уже снаряжена. Плохая это примета — опускать парус.

Ингигерд говорит:

   — А людям твоим будут платить сполна, я обещаю.

   — За это тебе спасибо, — отвечает Харальд. — Но люди заскучали в Гардах, а без дела что за воин? Даже девушка может унизить его.

Тогда Ингигерд говорит:

   — Эллисив возьмёт свои слова обратно, не ею они сказаны.

И тут воины, сопровождающие Ингигерд, расступаются по её знаку, и Харальд видит Эллисив на белом жеребце, прекрасную, как утренняя заря, и кроткую, как голубка.

Стало тихо на берегу, и Харальд, одолев волнение, спрашивает:

   — Правда ли это, Эллисив?

Эллисив отвечает, потупив глаза:

   — Конечно, Харальд.

Все зашептались, удивлённые, а Чудин едва не свалился за борт ладьи от такого ответа, а Эллисив продолжает кротко:

   — Я ведь своим словам хозяйка! Старые возьму, новые скажу.

Харальд говорит:

   — Видно, они будут не хуже старых?

Эллисив говорит:

   — От добра добра не ищут.

Харальд говорит:

   — Каким же добром ты меня наградишь на прощание?

   — Наградила бы, — отвечает Эллисив, — да припасти не успела: больно уж ты быстро собрался. Не слыхала я, чтобы враги объявились под Киевом. Или вино кончилось в погребах?

Тут Ингигерд поняла, что дочь говорит не то, чего ей хотелось, но было поздно дать ей строгий знак, потому что все, кто был на берегу, смотрели на них и слушали, а владыкам негоже препираться на глазах простого люда.

Харальд, закипая, говорит Эллисив:

   — Уж не от тебя ли, думаешь, бегу?

Эллисив отвечает:

   — Бегут от того, кто догоняет. А ты мне зачем?

Тогда Ингигерд не выдержала, дёрнула поводья, подняв коня на дыбы, и конь скрыл от Харальда Эллисив, и он услышал только, как засмеялась она смехом валькирии, прежде чем ускакать вслед за матерью.

Сильно рассердился Харальд, взошёл на корабль и велел отчаливать и больше не сказал ни слова. И вот подняли сходни и опустили вёсла, один Рагнар остался на берегу.

Ульв с ладьи спрашивает его:

   — А ты, Рагнар?

   — Останусь у конунга, — отвечает Рагнар.

   — В тёплых краях платят втрое больше, — говорит Ульв.

   — Мне и тут тепло, — отвечает Рагнар.

   — Твоё дело, — говорит Ульв и берёт рулевое весло.

Они медленно отплывают от берега, и ладья выходит на середину реки, так что снова становится виден берег и дом, в котором жили варяги, а возле дома — Рагнар и немногие, кто остался с ним.

Тогда Ульв поджигает от кагана стрелу и говорит:

   — Так будет ещё теплее.

Он кладёт стрелу на лук и пускает её в сторону берега, и стрела вонзается в деревянную стену дома. И так, вслед за Ульвом, делают все варяги, и стрелы летят на берег, как огненные птицы. И дом загорается, как огромный факел, — и скрывается из глаз за излучиною реки.

И здесь Харальд, печально сидевший на корме, вдруг видит над крутым обрывом белого коня и на нём женщину, глядящую на уплывающую ладью.

И тогда Харальд поднимается и кричит так громко, что птицы в страхе взлетают с реи:

   — Эй, Эллисив, запомни: или я не буду Харальд, или ты родишь мне наследника норвежского престола!

Неведомо, услышала ли Эллисив, но повернула коня и вмиг исчезла. А Харальд обернулся к Феодору-живописцу и сказал вису:

И изошли варяги с земли киевской, и покой стал в богохранимом граде сем, понеже пробавлялися бесчинством, блудом и питием; глаголят же иные, дружинник княжий Будило-отрок, затвор кладя на Златые врата, тако рек: «Аще баба с возу — комоню вольнее еси». (Явно поздняя вставка русского переписчика. — В. В.)

 

2

Как Харальд приплыл в Миклагард

и что сотворили греки

еперь время вспомнить о греке, который приглашал Харальда на службу к императору Гриклайда. Этого человека звали Кевкамен Катакалон. Он был в большом почёте у василевса, потому что лучше других знал о делах в Гардарики и часто там бывал. И когда стало известно, что Харальд с дружиною приплыл в Миклагард, как мы, варяги, зовём Царьград, Катакалон поспешил Харальду навстречу.

Он приходит со свитой к бухте Золотого рога, где видимо-невидимо кораблей со всех стран света, смотрит и говорит:

   — Что-то я не вижу корабля Харальда. Варяжскую ладью я бы сразу отличил от других.

   — И не увидишь, высокочтимый спафарий, — отвечают люди из свиты, — ибо Харальд войдёт в бухту не на вёслах, а под парусом, с попутным ветром. Так он сам сказал.

С Катакалоном на берег пришёл ещё один мытный человек, протоспафарий по чину. Его звали Михаил Пселл. Его учёность славилась в Миклагарде, и он не терял случая, чтобы прибавить к ней хоть толику, и всегда ходил с восковой дощечкою для письма.

Пселл говорит:

   — Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.

   — Нет у варягов такого обычая, — отвечает Катакалон. — Но сдаётся мне, что-то задумал этот варвар.

И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.

Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:

   — Теперь я вижу, в чём дело.

Ладья плывёт уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на её парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.

Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:

   — Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют её на щите, а чтобы на парусе — этого я ещё не видел.

И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:

   — Чем больше подвигов он совершит в её имя, тем лучше для священной Империи.

Катакалон с почестями встречает Харальда и ведёт его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням — овса, и она осталась до времени на корабле.

Катакалон ведёт Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.

Харальд говорит греку:

   — Ещё охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.

Грек говорит:

   — Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.

   — Лучше бы мне повидать конунга, — отвечает Харальд, — и договориться, что и как.

   — Всему своё время, — говорит Катакалон. — Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме святой Софии?

И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времён Соломона.

И входят внутрь, и дивятся, сколько в нём золота и серебра и как отражается в нём свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:

   — Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить всё это добро?

Ульв прикинул и говорит:

   — Думаю, трёх кораблей не хватит.

   — Это как грузить, — говорит Харальд. — Если, скажем, без дружины и коней...

Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.

   — Жаль, Феодора с собой не взяли, — говорит Чудин, сотворив молитву. — Ему бы поглядеть такое диво.

Харальд говорит:

   — А теперь можем мы увидеть конунга?

   — Ах, Харальд, — качает головой и улыбается грек. — Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело — с дороги искупаться и отдохнуть в термах.

Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идёт, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстаёт от него и снова заводит свою музыку на флейте.

Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:

   — Эти узоры были свидетелями иных времён, когда люди ещё не знали Бога!

Потом посмотрел на варягов и говорит:

   — Мечи могли бы с собою и не брать.

Харальд отвечает:

   — Наши мечи, и дело наше.

Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:

   — Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.

Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нём, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.

Катакалон говорит:

   — Этот человек не писарь, но учёный муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!

Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего ещё не сделал. Но Ульв сказал:

   — Можешь не сомневаться.

А Эйлив прибавил:

   — Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.

Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:

   — Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поётся: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»

Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:

   — Сдаётся, не зря мы взяли с собой мечи.

Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.

Потом их сменили семь прекрасных дев, они укутали каждого в белые ткани и отвели в мраморную же, но сухую палату, где накрыт был стол с вином и яствами.

И когда хозяева и гости возлегли за столом, рабы разлили вино, а приставленный человек снова заиграл на флейте, спафарий Катакалон поднял чашу и говорит:

   — Рад я, Харальд, что ты принял наше приглашение, ибо, поверь, нет выше счастья и больше проку, чем служить благочестивому василевсу и великой Византии!

Харальд выпил своё вино и говорит:

   — Теперь-то уж мы сможем повидать конунга?

Катакалон поморщился и отвечает:

   — Я понимаю, что тебе не терпится совершать подвиги во славу Елизаветы. Но не такое это простое дело — увидеть благословенного порфироносца.

   — Чего же сложного? — говорит Харальд. — Русского конунга может увидеть всякий, и без церкви и бани.

   — Даже ночью, — вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.

Рабы налили ещё вина, и Катакалон говорит:

   — Нет спора, архонт руссов — могучий государь, и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простёрлась от Палестины до Пиренеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?

Харальд говорит:

   — Во сколько же раз мне дольше ждать?

Грек говорит:

   — А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Всё можешь решить со мной — венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен — на греческом и славянском языке.

Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передаёт один Харальду и ждёт, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:

   — Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.

И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота... лепота чудная...»

   — Очнись, — говорит ему Харальд и протягивает свиток.

Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:

   — Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.

Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.

Катакалон говорит:

   — Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. — И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. — «За службу же, — читает Катакалон, — благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? — спрашивает он Феодора.

   — Так, — говорит Феодор, следя по своему свитку.

   — «С добычи же, за вычетом трёх четвертей в казну Империи, Харальд получит свою полную треть, сколь бы велика ни была добыча»...

   — Так, — радуется Феодор.

   — «Для жилья же Харальду с людьми будет выстроен дом, обитый изнутри красным бархатом, и во всём ином они будут чтимы как приближённые слуги василевса». Так? — завершает Катакалон.

Феодор аж дух перевёл, так ему прочитанное понравилось, и говорит:

   — Точно так.

   — Тогда, — говорит Катакалон, — мы можем сейчас же скрепить договор подписью и клятвами на Евангелии и мече. Так?

   — Не так, — говорит Харальд.

Все смотрят на Харальда и удивляются, Харальд же хмур.

   — Чего же ещё хочешь? — спрашивает грек.

Харальд говорит:

   — Ничего. Но не могу служить тому, кого не видел. Когда я буду перед конунгом?

   — Первый раз вижу такого упрямца, — в сердцах говорит Катакалон.

Харальд говорит:

   — Посмотри.

Катакалону кровь к лицу прилила от гнева, но он сдержался последний раз и кивнул:

   — Хорошо. Но не взыщи за ожидание.

Он встал, и Михаил Пселл встал, не переставая писать на дощечке. И все встали, потому что не о чем было больше говорить.

И варягов отвели обратно на корабль, флейтист же последовал за ними, играя на флейте.

Вот проходит один день, и другой, и Харальд ждёт известий на своей ладье у пристани.

И проходит ещё день, и является от Катакалона человек, который спрашивает, не нужно ли чего варягам — еды или питья.

   — Что нам нужно, сам знаешь, — отвечает ему Харальд.

   — Этому не пробил час, — говорит грек. — Не желаешь ли осмотреть святыни Константинополя? Только у нас ты сможешь увидеть чашу, в которой Иисус превратил воду в вино, икону Богородицы работы евангелиста Луки, а также топор, коим Ной построил ковчег.

   — Лучше, — говорит Харальд, — забери отсюда вашего гудошника, пока я не отрубил ему голову вместе с дудкой.

Здесь надо сказать о человеке, играющем на флейте, что он играл на берегу все дни, исполняя волю конунга греков. И совсем к тому времени обессилел. И отдал бы душу Богу, если бы Феодор не приносил ему попить и поесть.

   — И это не в моей власти, — говорит посланец. — Разве что он и вправду умрёт.

Ульв говорит:

   — Идёт к тому.

   — Но тогда, — говорит грек, — спафарий пришлёт нового, ибо никто не может отменить решения василевса.

И посланный грек ушёл, а игрец на флейте горько заплакал. А куда он исчез под утро, мне, Ингвару, грешному рабу Божьему, неведомо, в чём присягаю и клянусь.

На другой день сам Катакалон со свитою является на берег.

   — Свершилось! — говорит он. — Запомни сей день, Харальд, ибо сегодня ты узришь благословенного помазанника Божия.

   — Давно бы так, — говорит Харальд.

Он быстро собирается, и вместе с Ульвом, Чудином, Эйливом и Хальдором, взяв с собою Феодора, идёт за спафарием.

Чем ближе подходят они к Священному дворцу конунга греков, тем больше на улицах людей, любопытно на них глазеющих, и стражников в доспехах, и знатных греческих мужей. Улица же, ведущая к дворцу, выстлана коврами.

Феодор всему радуется и говорит:

   — Спасибо, Харальд, что взял меня. Я слышал, в царском дворце чудес — дивное множество!

Тогда Харальд тихо говорит своим:

   — Лучше будет нам не дивиться ничему, хотя бы и увидели то, что никогда не видят в северных странах.

И они идут по драгоценным коврам гак, как будто бы улица не покрыта ничем, и так же входят в Священный дворец, ослепляющий позолотою и величием.

Катакалон говорит:

   — Напоминаю вам о земном поклонении, без которого не может состояться торжество приёма.

Харальд на то ничего не ответил. Громогласно затрубили незримые трубы, возжглись сами собой тысячи светильников — и раскрываются двери в тронную палату василевса.

В ней стоят деревья из чистого серебра, и на них поют птицы, сделанные из чистого золота.

И золотые орлы о двух головах машут крыльями и клекочут, изрыгая из клювов дым и огонь. Трон же скрыт багряною завесою.

Катакалон, недовольный, что лица варягов и руссов остаются равнодушны, говорит:

   — Похоже, вы слепы и глухи, что не видите чудес, равных которым нет в мире.

Харальд говорит:

   — Игрушки радуют детей, а мы не дети. Вот конунга я вправду что-то не вижу.

Тут вновь запели трубы, и завеса раздвинулась. И в дыму кадильниц является трон с василевсом в порфирной мантии и золотой короне.

   — Ниц! — шепчет спафарий. — Трижды ниц!

Но Харальд и его люди стоят неподвижно. И василевс так же неподвижно на них смотрит из дыма.

Тут громоподобный глас как бы с небес раздался:

   — Благочестивый василевс радуется прибытию гостя в благословенный Константинополь!

И трон весь заволакивается дымом, возносится вверх и там пропадает. Завеса снова сдвигается, птицы перестают петь, а орлы клекотать, и тихо становится.

Харальд говорит Катакалону:

   — Это всё?

Катакалон отвечает сердито:

   — Тебе мало? Последним такой почести был удостоен сам Вильгельм Железный, и он не постыдился трижды поклониться порфироносцу!

Харальд говорит:

   — Его дело. А я конунга еле видел. Может, это не конунг вовсе, а такая же игрушка.

Катакалон, закипая от ярости, говорит:

   — Ты благочестивого василевса еле видел — а он тебя и вовсе не видел! Ни в строю, ни в бою! Кто ты для него, неотёсанный варвар с жалкой горсткою воинов!

Рука Харальда потянулась к мечу, но Чудин её остановил и говорит:

   — Пусть увидит, жалка ли горстка, если лев во главе.

Катакалон помолчал и говорит:

   — Увидишь. Это я вам обещаю.

А что задумал хитроумный грек, о том пока не будет речи.

Ещё три дня варяги ждут на корабле, и многие из них начинают говорить Харальду, что лучше бы направить парус в другие страны, если в Миклагарде их встретили так неласково.

Но Харальд ничего не отвечал на это. Он один сидел на корме, и лицо его было словно каменное. И все гадали между собой, что случилось с Харальдом, потому что никогда не видели его таким.

И вот на четвёртый день приходит грек, посланец, и говорит:

   — Радуйся, Харальд! Сегодня благочестивый василевс делает смотр войскам, отплывающим к местам сражений. И хотел бы видеть твой отряд среди них на Гипподроме.

Харальд поднялся тотчас и отвечает:

   — Идём.

Ульв одноглазый говорит Харальду:

   — Не было бы нам здесь от греков подвоха.

Харальд отвечает:

   — Чему быть, того не миновать.

И велит дружине немедля снаряжаться. И все снова дивятся, потому что никогда так не говорил Харальд.

Вот, оставив малую охрану на корабле, они в назначенное время приходят всей сотней к Гипподрому. И встречают там Катакалона, который улыбается Харальду, будто ничего не случилось.

   — Забудем спор, — говорит Катакалон. — Ты воин, должен понимать, что верховный главнокомандующий, коим является наш василевс, не может отправить в поход войска, не повидав его.

Харальд спрашивает:

   — Что нам нужно делать?

   — Что и другим, — говорит Катакалон. — Пройти по Гипподрому, но так, чтобы все видели, что оружие ваше исправно и боевой дух крепок.

Харальд говорит:

   — Хорошо.

   — Церемониарий даст тебе знак, — говорит Катакалон. — А ты посмотри пока, как делают это другие, чтобы сделать лучше.

И он удалился, а некоторые из Харальдовой дружины стали недовольно говорить между собой.

   — Негоже нам ходить перед людьми взад-вперёд, как рабам на торге, — сказал Эйлив.

А Ульв сказал:

   — Пустое это для воина занятие — смотр.

Харальд говорит:

   — Думаю, не будет оно пустое.

Больше он ничего не сказал и стал смотреть, как в раскрытые ворота Гипподрома входят воины для смотра.

Первыми прошли трубачи, возвещающие начало. Потом проходит отряд боевых слонов, и на каждом из них по двенадцать вооружённых воинов. Всадники скачут в тяжёлых доспехах, шагает тагма императорской стражи, блестя золочёными шлемами и серебряными кольчугами. За ними идут галльские наёмники, легко вооружённые, но быстрые в движениях, и печенежские раскосые лучники. И всякий раз с Гипподрома слышится крик толпы и хлопанье ладонями, чем греки выражают своё одобрение.

Церемониарий поглядел в свиток и говорит:

   — Твоя очередь, варяг.

И вот вслед за Харальдом варяги проходят ворота и оказываются на Гипподроме, окружённом стеной в человеческий рост, над которой находятся трибуны с людьми и царский шатёр над ними.

И когда они вошли, люди на трибунах стали смеяться и свистеть, видя, как варяги идут вразвалку и без строя и нет на них брони. И конунг, которому Катакалон что-то нашёптывал, тоже смеялся в шатре.

И многие варяги уже хотят со зла и досады повернуть обратно, но вдруг ворота за ними со звоном цепей опускаются.

И открываются другие ворота на дальнем конце Гипподрома, и оттуда, рыча и бия хвостами, выбегают сто голодных львов.

Ворота за ними тоже опускаются, и толпа на Гипподроме вопит в восторге от такого нежданного зрелища.

   — Попались, — говорит Эйлив. — Обманул всё-таки грек.

Львы же с громовым рыком стали подступать к варягам. И некоторые дрогнули, потому что всяких врагов им доводилось видеть, но таких — никогда.

Один Харальд стоял твёрдо и спокойно, как будто давно знал, что с ними случится.

Ульв говорит:

   — Шли на смотр, попали на скотобойню. Что будем делать, Харальд?

Харальд говорит:

   — Ты спросил, я ответил, — и вынул меч.

Ульв тоже обнажает меч, поцеловал его и говорит:

   — Прости, приятель.

Тогда то же самое делают все остальные варяги. И, по правилу полевого боя, сбиваются в круг, спиной к спине. Львы, ревя, обступают их со всех сторон, но бросаться на выставленные мечи не решаются.

И так идёт время. И крики и свист на трибунах всё сильнее, потому что не такого постного угощения ждёт себе толпа.

Тогда Чудин говорит:

   — Неужели волкам сбиваться в стаю, завидев кошек? Их сто, нас сто, один на одного — забава для ребёнка!

   — Хей! — кричит Харальд.

И варяги тотчас рассыпаются по Гипподрому, приманивая каждый на себя выбранного льва. И мелькают быстрые ноги и мечи. И бой длится недолго, скоро девяносто и девять туш лежат неподвижно в крови.

Но один лев, самый большой и яростный, ещё уцелел, свирепо рычит и бьёт хвостом.

Харальд говорит:

   — Этот по мне.

Варяги отступают, он идёт навстречу льву, но тот не двигается с места, и только глаза его горят смертным огнём.

Харальд поглядел на свой меч и говорит:

   — Он прав, неравная у нас битва.

И отбросил меч в сторону. И только он это сделал, лев пригибается и прыгает на Харальда. И они, сцепившись, катятся по траве. Но Харальд, падая, успевает ухватить львиное горло. Железные руки были у Харальда, и они давили горло льву, пока лев не захрипел и не умер.

Ахнул и затих Гипподром от такой невидали. Харальд же поднялся и говорит, обратясь к золочёному шатру:

   — Ну, Катакалон, что ещё у тебя припасено для меня?

И слышит глас, невидимый и гулкий, как эхо:

   — Подойди к Благословенному, храбрый Харальд!

Тут расступаются на трибуне все, кто был ниже шатра. И Харальд, подобрав меч, идёт по ступеням к шатру, где сидит василевс с женой и знатнейшими мужами Миклагарда. Катакалона же среди них уже нет, словно и след его простыл.

   — Вот, — говорит конунг греков, — что у меня припасено для тебя.

Он протягивает руку, и евнух подаёт ему золотой венок. И василевс надевает венок на голову Харальда. И весь Гипподром славит Харальда неистовым хлопаньем в ладони.

Конунг говорит:

   — Хоть ты и перебил весь мой зверинец, но теперь истинно вижу, что пошлю льва против вепря...

(Здесь в старинной рукописи пробел: несколько страниц отсутствуют.

Исходя из исторической хронологии, а также сочинений уже упомянутого Михаила Пселла, можно предположить, что эти страницы повествуют об участии Харальда и его дружины в возврате под византийскую корону нескольких городов африканского побережья, временно захваченных арабским эмиром Абдалахом, прозванным «вепрем Африки». Другие источники свидетельствуют о том, что Харальд прославился в этих операциях победами «не числом, а умением», нередко применяя изощрённые боевые хитрости. Так, исландские саги упоминают о городе, взятом Харальдом с помощью подожжённых птиц. Сомнительнее сведения тех же источников о применении Мараловодом дрессированных крокодилов и даже специально обученных боевых ос. Сомнительно также, что за время войн Харальд и его люди столь хорошо овладели греческим и арабским языками.

Но несомненно, что благодаря ратным успехам Харальда имя Елизаветы — Эллисив, изображённой на его парусе, стало известным в Средиземноморье не менее, чем имя его самого. — В. В.)

 

3

Как Харальд воевал в Сицилии

и что сказал Чудин

ил человек по имени Георгий Маниак. Он был греческий стратиг, что значит полководец. Рост его был сажень, и окружающие смотрели на него как на гору; голосом он обладал громовым и в остальном был такой же. Этот Маниак отвоёвывал для конунга греков Сицилию, которую занял эмир Абдулла ибн Моэз.

Он осадил город Сиракузы, но долго не мог его взять, потому что город был защищён крепко. Вот как-то раз в стан Маниака приплывает из Миклагарда один знатный грек по имени Андроник. Его ведут к шатру Маниака, и он находит, что полководец крепко спит после обеда.

Андроник говорит:

   — Не удивительно мне, что Сиракузы ещё в руках сарацинов, если сам стратиг предпочитает сон сражению.

Маниак проснулся и говорит:

   — Опять ты, Андроник? Не надоело василевсу присылать ко мне советчиков и соглядатаев?

   — Твои слова оскорбляют не столько меня, сколько самодержца, — говорит Андроник. — Но ещё более недоволен он тем, что Сиракузы до сих пор не взяты.

   — Пусть придёт и возьмёт, — отвечает Маниак.

   — Венценосному есть чем себя занять, — говорит Андроник. — Но будь уверен, кто-то придёт и возьмёт.

Маниак рассмеялся и спрашивает:

   — Уж не ты ли, патрикий?

Андроник говорит:

   — Император повелел взять Сиракузы более достойному, чем я, грешный.

   — Кто же это? — спрашивает Маниак, и брови его сошлись как две тучи в ясном небе.

   — Слава его, конечно, не так велика, как твоя, — говорит Андроник. — Но всё же он положил к ступеням трона восемьдесят городов в Африке и неприступный порт Пирей...

   — Хватит! — Маниак вскакивает и в бешенстве кружит по шатру. — О времена, о нравы! — кричит он. — О, империя, куда ты идёшь? Варвары стали более всех угодными двору!

   — Да, трудные времена, — говорит Андроник. — Ибо на кого стало надеяться, как не на варваров?

Тут Маниак хватает меч и замахивается на дерзкого, но Андроник был ловок и выскользнул из шатра; меч же, как сквозь бестелесный луч, прошёл сквозь столб опоры, и шатёр рухнул. И все, кто были снаружи, увидели, как, разрубив ткань, Маниак предстал перед ними, страшный в гневе.

Тут он велит подвести коня, и это исполняют. И он, как был, без доспехов, прыгает в седло и один скачет туда, где стоят осадившие город войска.

Там у городской стены устроен большой намёт из воловьих шкур, и под ними ведут подкоп, охраняясь намётом от кипящей смолы, которую сарацины льют со стены. И Маниак зовёт старшего над землекопами и грозно призывает к ответу. Тот же ничего не может сказать, кроме того, что подкоп не готов. Тогда Маниак бьёт его по лицу хлыстом и скачет дальше.

Он подъезжает к другим, кто строит из брёвен боевые башни и стенобитные орудия, и тоже призывает старшего над ними, и старший опять ничего не может ответить, кроме того, что работа не кончена. И велит Маниак его схватить и ослепить, к чему немедля приступают.

Но увидел Маниак, что его войско не готово к взятию Сиракуз, и, впав в большую печаль, поскакал обратно, и пока не будет о нём речи.

Рано утром на другой день Андроник, патрикий, вышел из своего шатра, раскинутого у берега моря, и увидел вдали другой корабль, стоящий неподвижно на воде.

Он спрашивает начальника своего отряда, именуемого гемилохитом:

   — Давно пришёл корабль?

   — С рассветом, — отвечает гемилохит. — Но как пришли, так убрали вёсла и встали и стоят.

Тогда Андроник посмотрел на небо и говорит:

   — И будут стоять до первого ветра, ибо всем известно, что этот корабль входит в гавань только под парусом.

Тем временем Маниак, стратиг, посадив перед собою писца, сердито говорил так и велел записывать за собою слово в слово:

   — «...Но вместо твоей монаршей благодарности за Миры Ликейские я, украшенный венком, попадал в оковы; возвращаясь с победою из Эдессы, угождал в тюрьму; теперь же тебе угодно предпочесть мне разбойника-варвара, и посему, почтенный василевс, терпение моё...»

Но тут внезапный ветер дунул с моря и смел пергамент с колен писца. И Маниак, подняв глаза, увидел, что к берегу быстро приближается ладья под наполненным парусом.

И многие, кто был на берегу, дивились тому парусу из драгоценной ткани, на котором была изображена дева на белом коне, а также богатому виду корабля, украшенного резными идолами и золочёными щитами. На носу же стоял трубач в серебряном шлеме и трубил в рог.

Вот корабль причаливает, и воины быстро спрыгивают в воду и наводят сходни. И по сходням спускается на берег Харальд, загорелый и обветренный, в богатых доспехах и красном плаще.

Андроник, патрикий, выступает ему навстречу и, приветствуя поклоном, говорит:

   — Рад видеть, Харальд, твой славный парус.

Харальд едва на него взглянул, потом кивнул в сторону Сиракуз и спрашивает:

   — Этот город брать?

   — Он ждёт тебя, — отвечает Андроник.

Тогда Харальд кивает Ульву, и тот кричит:

   — Выгружаемся!

И по его приказу стали сходить на берег варяги, неся оружие, меха и постели, бочки с вином и прочее, что было на корабле. Андроник же, глядя на воинов, которых было не более сотни, спрашивает Харальда:

   — И это все твои люди?

Харальд говорит:

   — Тебе мало?

   — Но город сильно укреплён, — говорит Андроник. — Сам Маниак три месяца не мог взять его.

Харальд говорит:

   — Разве не поэтому позвали меня?

И он, не обращая больше внимания на грека, идёт вдоль берега осматривать местность, где им надлежит расположиться. А Андроник идёт за ним и говорит:

   — Я доверяю твоей смелости, Харальд, но хотел бы кое-что обсудить.

Тут на грека натыкается Ульв одноглазый, который нёс на плече котёл, роняет с грохотом котёл на землю и говорит:

   — Слушай, ты, тебе сколько лет?

Андроник от растерянности отвечает:

   — Тридцать, а что?

Ульв говорит:

   — Если хочешь прожить ещё столько, не путайся под ногами.

Харальд оглядел местность и обратился к Феодору:

   — Скажи, — велит он Феодору, — чтобы мой шатёр поставили на холме, где торчит какой-то шалаш.

   — Но это мой шатёр! — говорит Андроник.

Харальд не отвечает, а Феодор говорит Андронику:

   — Придётся перебраться, патрикий. А то от греков разит чесноком, а Харальд этого не любит.

Тут варяги Харальда берутся за шатёр Андроника, а воины Андроника, видя это, хватаются за мечи, но Андроник говорит:

   — Хорошо, пусть будет по-твоему, Харальд.

Он делает знак своим воинам, те прячут мечи, а варяги Харальда снова берутся за шатёр Андроника, сам же грек отходит в сторону.

На берегу уже зажгли костры под котлами и выбили у бочки днище. Харальд первым сел у расстеленной парчовой скатерти и говорит:

   — Что-то не вижу быков и овец, которых должен нам дать грек по договору. Да и самого Маниака не видать.

Тогда кто-то из варягов с холма кричит:

   — Харальд, войско движется у города!

Харальд поднялся и видит далеко множество пеших и конных воинов в строю, и все они идут прочь от Сиракуз вдоль берега, а за войском волокут на волах башни и стенобитные орудия.

   — Узнай, что там такое, — говорит Харальд Чудину.

Тот кивнул варягу, сводившему коня с корабля, варяг вскочил в седло и поскакал к войску. Скоро он вернулся и сказал что-то Чудину, а тот говорит Харальду:

   — Это Маниак отходит от Сиракуз, чтобы не мешать тебе.

Харальд посмотрел вслед уходящему войску, усмехнулся и говорит:

   — Эх, Маниак, Маниак, разве мало в мире городов на нас двоих?

Больше он ничего не сказал и сел пировать. Вот он выпил большой рог вина и замечает Андроника, всё стоящего поодаль.

   — Ты ещё здесь? — спрашивает Харальд.

Андроник побелел от обиды, но сдержался и говорит:

   — Меня прислал сюда император Михаил, и мой долг доложить венценосному...

Харальд махнул на него рукой, чтоб молчал, и спрашивает Чудина:

   — Как, ты сказал, зовётся этот город?

Чудин отвечает:

   — Сиракузы.

   — Доложи венценосному, — говорит тогда Харальд Андронику, — что я взял Сиракузы на рассвете.

Наступает ночь, и варяги спят на берегу за холмом, выставив дозоры, только Харальд с Чудином и Феодором вышли из стана и лежат за кустами на пригорке, а перед ними опустевшее поле со следами костров войск Маниака, а дальше — крутые стены города.

Харальд долго смотрел на стены и говорит:

   — В лоб его не взять.

Чудин говорит:

   — Вот греки подкоп и затеяли.

   — Глупое это было дело, — говорит Харальд. — В узкой дыре перебили бы греков, как крыс.

Потом он глядит на намёт, скрывающий подкоп, и спрашивает:

   — Войдёт полсотни воинов под намёт?

Феодор прикинул и отвечает:

   — Если дружка на дружку лягут до верха, семьдесят войдёт.

   — А до ворот оттуда — шагов сто, — говорит Харальд.

   — Восемьдесят пять, — отвечает Феодор.

   — Глаз у тебя намётан, живописец, — говорит Харальд и задумывается.

Чудин говорит:

   — Тишь какая. У нас в Киеве давно бы уже вторые петухи пропели.

   — Кому здесь петь, — отвечает Феодор. — Поели петухов-то. И собак нет — не лают.

   — Это хорошо, — говорит Харальд, вставая. — Будите воинов.

Вот ночь идёт к концу, и рассветает.

И сарацины, несущие дозор на стене, видят, что через поле, опустевшее с уходом Маниака, движутся к воротам города несколько человек в белых похоронных балахонах и несут на плечах гроб. И ещё видят они, что за гробом везут повозку, груженную тремя большими мешками, а к повозке привязан козёл.

Теперь надо сказать, что эти люди, хоть и одеты были по-сарацински, были варяги, и среди них были Харальд, одноглазый Ульв и Феодор-живописец.

Вот перед ними в землю вонзается стрела, и со стены им кричат:

   — Кто вы и зачем пришли?

Тогда Феодор, который шёл впереди, поправил чалму и тоже кричит:

   — Велик Аллах!

   — Нет бога, кроме Аллаха, — отвечают со стены. — Что вы за люди?

   — Мы люди господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж-Абдуллы, — говорит Феодор, — мир его праху, и горе нам, несчастным!

   — Что вам нужно? — спрашивают со стены.

   — Господин наш родом из Сиракуз и завещал похоронить его на родине по обряду предков. А где теперь найдёшь в Сицилии хоть одну уцелевшую мечеть и живого муллу? — говорит Феодор.

Сарацины ушли и привели старшего над ними. Тот пришёл и говорит:

   — Не видели вы войска вблизи города?

   — Оно стоит в двух стадиях отсюда, — отвечает Феодор. — Неверные схватили нас, но сжалились во имя Аллаха. Неужели вы не сжалитесь, добрые люди, над безутешными рабами господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж?..

   — Помолчи, — говорят со стены и стали совещаться.

Тогда Феодор говорит:

   — Мы не с пустыми руками пришли — дадим вам три мешка муки и козла.

Тут сарацины поглядели на повозку, и совещание у них пошло намного живее, а потом старший говорит:

   — Хорошо, мы пустим вас во имя Аллаха, но обратно не выпустим.

Феодор говорит:

   — Для нас счастье — умереть на земле господина нашего.

   — Ступайте к воротам, — говорят сарацины.

Тут варяги подходят к воротам, и перед ними опускается подъёмный мост на цепях. Гремят запоры, и ворота открываются. И варяги видят за воротами человек тридцать воинов и старшего над ними.

Вот те пропускают повозку, за ней варяги несут гроб, а сарацинские воины стоят по бокам ворот, готовые разом поднять мост.

Но когда гроб оказывается в проёме ворот, варяги вдруг разворачивают его поперёк и бросают на землю так, чтобы створки ворот не могли закрыться. И тут же двое варягов выхватывают из-под балахонов секиры и убивают воинов, готовых поднять мост. Из мешков выскакивают ещё шестеро варягов. А Харальд, выхватив меч, одним ударом сносит голову старшему сарацину. И всё это происходит в мгновение ока.

И когда сарацины наконец понимают, как перехитрил их Харальд, и, опомнившись, хватаются за сабли, поздно уже думать им о жизни и некогда думать о смерти, потому что один за другим падают они под ударами варягов или в страхе бегут прочь от ворот, крича:

   — Спаси нас, Аллах! Это не люди, а дьяволы!

Теперь надо сказать о Чудине. Он лежал под намётом, скрывающим подкоп, и с ним тесно лежали в три ряда семьдесят варягов. И когда Чудин услышал стук мечей, он перекрестился и сказал:

   — Наше время, братие.

И первым быстро побежал к воротам, а за ним, сползая друг с друга, побежали остальные. И успели вовремя, потому что Харальд уже расправился с первыми сарацинами, а другие ещё не подошли.

Тогда Харальд говорит:

   — Эйлив и Хальдор — на стены, остальные — за мной.

Но все и без того знали, как им поступать, потому что дело было хорошо продумано. Часть людей бросаются по лестницам, ведущим на стены, и там завязывается бой. Другая часть устремляется вдогонку за бегущими, поражая их мечами и секирами. Харальд же ухватил за бороду одного из раненых сарацинов и спрашивает:

   — Хочешь жить, обрезанный? Говори, где главный над вами?

Сарацин отвечает:

   — Эмир в мечети, совершает утренний намаз.

Харальд говорит:

   — Ну вот, нам как раз туда и нужно.

И тут варяги снова поднимают гроб и несут туда, где видна башня минарета. И козёл хочет бежать за ними и рвётся с верёвки, но Феодор говорит:

   — Не козлиное это, брат, дело. Ты свою службу сослужил, иди гуляй.

И он перерубил мечом верёвку и вытолкал козла за ворота, а ворота закрыл и сел у них с мечом, чтобы ни один живой сарацин не ушёл из города.

А варяги в это время бегут с гробом наперевес всё быстрее, и вот они уже летят так, что ноги их не успевают касаться земли. И с разбега, как тараном, ударяют гробом по закрытым дверям мечети, и двери разлетаются в щепки.

Чудин перевёл дух и говорит:

   — Тяжеленек был покойничек, — и вместе с другими вбегает в мечеть.

Но здесь они видят, что никого в мечети нет, кроме старого муллы, в страхе творящего молитвы.

Харальд говорит:

   — Обманул, обрезанный пёс.

   — Где эмир? — спрашивает Ульв муллу.

Тот, трясясь, отвечает:

   — Не знаю, не видел, не помню.

   — Так полежи, вспомни, — сказал Ульв и проткнул мулле брюхо насквозь. Чудин хотел отвести меч Ульва, но не успел и с укором говорит:

   — Попа-то зачем?

   — Каков приход, таков и поп, — отвечает Ульв.

В это время снаружи слышится:

   — Молите пощады, неверные!

Харальд смотрит и видит, что к мечети со всех сторон идут сарацины, и их вдесятеро больше, и с ними человек с кривой саблей в руках и в эмирской чалме.

Теперь надо сказать о Георгии Маниаке. Он стоял на холме и смотрел издали на Сиракузы, окружённый своими воинами.

   — Много взял на себя Харальд, — усмехается Маниак. — Ещё никто не покорял города сотней воинов.

Прошло ещё сколько-то времени, и Маниак говорит:

   — Совесть воина мне не простит, если не выручу хвастуна.

И он садится на коня и мчится к Сиракузам во главе своих всадников. И вид скачущего войска грозен и красив.

Маниак подъезжает к городу и слышит, что там тишина, и видит, что ворота закрыты, а перед воротами стоит чёрный козёл.

   — Плохой знак, — говорит стратиг. И кричит своим громовым голосом, от которого лошади шарахаются в стороны: — Эй, Харальд, мужайся, здесь я, Маниак, я пришёл к тебе!

Тут открываются ворота, и Маниак видит Харальда, усталого, в иссечённых доспехах, с обломком кривой сабли в одной руке и с окровавленным мечом — в другой.

   — Заходи, Маниак, — говорит Харальд. — Будешь первым гостем у меня в Сиракузах.

В этом городе Харальд взял большую добычу. Серебряные вазы и чаши, золотые кубки и блюда, драгоценности и мешки с монетами были грудой сложены на берегу, чтобы внести их на корабль.

И Феодор-живописец сидел возле груды, любуясь добытым. Возьмёт то блюдо, то ожерелье и говорит:

   — Диво дивное! Истинно, сему цены нет. Гляди-ка, Ульв, дева по ожерелью скачет, имя ей Артемида, и с ней охотники, изваяны как живые, чудится даже, рог слышен.

Ульв одноглазый послушал и говорит:

   — Не слышу никакого рога. Эй, торопитесь, — кричит он грузящим судно. — Нас в Мессине к вечеру ждут.

Варяги забегали быстрее — и тут на берегу появляется Андроник, патрикий, с гемилохитом и воинами.

   — Куда так спешишь, Харальд? — говорит он.

Харальд отвечает:

   — Хочу выйти засветло. А тебе что за дело?

Андроник говорит:

   — Разве ты забыл, что по договору тебе положена только четверть добычи, а остальное — Византии?

Харальд говорит:

   — Если бы не я — не видать Византии Сиракуз.

Андроник говорит:

   — Они уже принадлежат Империи, и с ними — три четверти добычи. Таков договор, ты сам скрепил его клятвой на мече, а варяги ведь не изменяют клятве?

Харальд помолчал и говорит:

   — Что ж, ты прав. Бери. — И отошёл.

Тогда воины Андроника идут к добыче с мешками и начинают их набивать, три веди беря себе, четвёртую оставляя варягам.

Ульв говорит:

   — Я смотрю, твои люди хитрят, грек. В вашей доле вещи тяжелее.

Гемилохит хотел возразить Ульву, но Андроник велел ему молчать и говорит:

   — Возможно. Я сам за этим прослежу.

И он начинает отбирать вещи, но тут Феодор-живописец вскакивает и кричит:

   — Не верь греку, Харальд! Не всё дороже, что тяжелей!

Андроник засмеялся и говорит:

   — Разве это тонкое ожерелье не дешевле литого блюда?

Тогда Феодор выхватил ожерелье у Андроника и подбежал к Харальду:

   — Посмотри работу! Тепла она ещё от рук мастера и тонка, как женский волос. Как волос Ярославны!

Харальд посмотрел на Феодора, словно удивлённый, потом оглядел ожерелье и говорит:

   — Возьму себе.

Тогда Андроник подходит к Харальду и говорит:

   — Не порадуешь ты Ярославну таким подарком.

   — Почём тебе знать? — спрашивает Харальд.

   — Поверь мне, — говорит грек, — она снова опозорит тебя, назвав жадным. Ведь в золоте главное, когда его много. Не так ли?

Харальд ничего не ответил, а грек говорит:

   — Так я беру эту безделушку?

Феодор говорит:

   — Не отдавай, Харальд! Не зря ведь сказано: мал золотник, да дорог!

Харальд отодвинул Феодора в сторону и говорит Андронику:

   — Хорошо, бери.

Грек спрятал ожерелье за пазуху, наклонился к Харальду и говорит:

   — Ещё посоветую тебе, Харальд, как мужчина мужчине. Что ты знаешь о Елизавете? Хорошо ль её помнишь? Видно, нет, иначе бы ты не забыл обиды. Да и может, её давно отдали за другого?

Харальд опять ничего не ответил, только посмотрел на грека. А тот говорит:

   — Пять лет ты совершаешь подвиги в честь Эллисив, а разве нет женщин лучше? У аланского царя дочери славятся кротостью и красотой, и у персидского шаха. И в Константинополе любая девушка знатного рода пошла бы за тебя. А василевс с радостью благословил бы ваш брак и дал тебе титул при дворе.

Харальд опять молчит.

   — Я рад, что ты слушаешь меня, — говорит Андроник, — а не этого мерзкого богомаза, который изобразил на твоём парусе Елизавету похожей на скотницу.

Тогда Феодор бросается к Харальду и кричит:

   — Да что же ты, Харальд? Заставь змею прикусить жало или я это сделаю!

Харальд остановил его знаком и говорит:

   — Молчи, Феодор. И не мешай больше патрикию, пусть делит как хочет.

Так сказал Харальд и ушёл на корабль.

Вот они плывут по морю вдоль берега, и Харальд стоит у рулевого весла. И Чудин замечает, что Харальд всё время кренит весло вправо, и слева всё больше удаляется берег. Чудин говорит Харальду:

   — Ты не туда правишь.

Харальд говорит:

   — Туда.

Чудин говорит:

   — Нас ждут в Мессине.

Харальд говорит:

   — Успеем.

И велит варягам грести быстрее. И сам смотрит в море.

И все смотрят, куда это смотрит Харальд. И скоро видят в море греческий корабль. И тот идёт медленнее, и расстояние между ними сокращается.

Харальд говорит:

   — Готовьте секиры к бою.

Тогда Чудин всё понял и говорит Харальду:

   — Не доброе ты, друже, затеял дело.

   — Здесь я хозяин, — отвечает Харальд. — Или ты трусишь?

Чудин не ответил, только вынул меч.

Вот они настигают греческий корабль, и Андроник, удивлённый, кричит с кормы:

   — Что тебе нужно, Харальд?

Харальд отвечает:

   — Твоя жизнь и моё золото.

   — Ты плохо шутишь, — говорит грек.

   — Какие уж шутки, — говорит Харальд. — Ты бы лучше помолился.

   — Харальд, — говорит грек, — венценосный узнает — найдёт тебя на дне моря.

Харальд говорит:

   — Не узнает.

И тогда грек понял, что Харальд не шутит, и побледнел. А варяги закинули на греческий корабль якорь, притянули его к себе и перепрыгнули через борт.

Коротким был морской бой, в искусстве которого варяги, как всем ведомо, не знают равных. Скоро кровью и трупами греков покрылась вся палуба; один Андроник, убежавший на корму, оставался ещё в живых и стоял там, обнажив меч.

Харальд говорит:

   — Покажи нам, так ли ты искусен с мечом, как в лукавстве.

Они сошлись и ударили мечами. И ударили ещё раз, и третий, а на четвёртый раз Харальд сильно размахнулся и отсёк Андронику ногу выше колена. И некоторое время Андроник стоял, прислонясь спиной к мачте, и глядел как бы удивлённо на обрубленную ногу.

   — Нечего глядеть, нет её, — говорит Харальд. — Это тебе за скотницу.

Снова взмахнул мечом и отсёк руку.

   — А это — за справедливый делёж.

И тогда Андроник, собрав все силы, плюнул в Харальда.

Харальд говорит:

   — Видно, и голова тебе ни к чему, если не умеет себя прилично вести. — И отрубил голову.

Варяги быстро собрали мешки и покидали на свой корабль. А Харальд вынул у грека из-за пазухи ожерелье, прыгнул на ладью последним и оттолкнул её веслом.

Феодор, пока шла битва, сидел, не шелохнувшись, на палубе. А тут он говорит:

   — Не надо бы оставлять в море улику.

Ульв говорит:

   — Это верно.

Он поджигает факел и кидает его на греческий корабль. А варяги отплывают от занявшегося корабля и налегают на вёсла.

Харальд выпил рог вина, налил снова и протягивает Чудину:

   — Вид вражеской крови веселит, и победа вселяет радость. Почему не радуешься? Выпей!

Чудин качает головой:

   — Ты нарушил клятву.

Харальд вспыхнул и говорит:

   — Эллисив я тоже клялся в любви и ради неё взял восемьдесят городов. Неужели спущу обиду греку?

Чудин говорит:

   — Любовь негоже доказывать кровью.

Харальд не понял и переспрашивает:

   — Что?

   — Негоже свою любовь доказывать чужой кровью, — повторяет Чудин.

Харальд в гневе выплеснул вино за борт, отошёл от Чудина и сел на корме. Потом говорит:

   — Не тебе, Чудин, учить меня, Харальда.

И он берёт арфу и запевает:

   — Все пойте! — кричит Харальд, и гребцы подхватывают:

Только Чудин сидел молча и, отвернувшись, смотрел в море, где догорал греческий корабль. И на том корабле мелькнула какая-то тень, но исчезла.

И здесь конец рассказа о подвигах Харальда в Сицилии.

 

4

Как Магнус метал топорик

и что придумал Рагнар

ри дворе русского конунга Ярислейва жил мальчик по имени Магнус. Был он сын короля Олава Святого, убитого при Стикластадире, и племянник нашего Харальда. Лет ему было одиннадцать, был он весьма ловок телом, но умом дерзок и в поведении заносчив. Во всём Киеве, а то и во всей Гардарики не было, прости меня Господи, несноснее мальчишки.

Однажды сидит Эллисив в княжеских палатах с девушками, и они вышивают узоры на церковные воздухи, в чём дочь конунга была великая мастерица. И тихо поют подобающие такому занятию песнопения. Как вдруг на суку дерева, что близко от окна, появляется Магнус. И свистит так, что все вздрагивают. Магнус же весело скалит зубы, качаясь на одной руке, подобно дикому пифику, а в другой руке у него мешок.

— Здравствуй, сестрица! — говорит он Эллисив.

   — Здравствуй, братец неназваный, — говорит Эллисив. — С какой новой шкодою явился?

   — Не шкодой, — говорит Магнус, — а вот хочу показать, как нетопыри спят. — И повиснул на согнутых ногах вниз головой и захрапел притворно.

Эллисив говорит:

   — Вот кабы и ты так спал, сколь бы всем спокойней стало.

Девушки засмеялись, а Магнус перевернулся, сел и говорит:

   — Смеёшься, а я тебе подарок принёс!

   — Какой же? — спрашивает Эллисив.

   — Из южных земель, от дяди Харальда! — говорит Магнус и мешок показал.

Эллисив смеяться перестала и нахмурилась, не зная, шутит он или нет, а всяких шуток про Харальда она не любила. Но спросила всё же:

   — Кто же его привёз? Не было с юга гонцов.

Магнус говорит:

   — Этому подарку гонцов не надо, он сам по воздуху летает, — и бросил мешок в окно.

И мешок раскрывается, и оттуда вылетают настоящие нетопыри. И, ослепнув от света, с визгом начинают метаться по палате, вцепляются девушкам в косы, отчего те тоже мечутся и визжат. Магнус же говорит:

   — А вот как не спят нетопыри!

И, рассмеявшись, спрыгивает с дерева, проходится по двору колесом — и как не было его.

Так он тешился и не внимал никакому разумному увещеванию; один Рагнар, начальник стражи конунга, заступивший место Чудина, знал к нему подход и умел обратить к занятию, достойному мужчины.

Как-то упражнялись они в метании боевого топорика, и у Магнуса дело не ладилось. Рагнар говорит:

   — Не о руке своей думай, когда мечешь, а о цели, куда метишь. Так говорил отец твой и конунг наш, а он без промаха сбивал жаворонков на лету.

И он метнул топорик и крепко вонзил в дерево.

Магнус пошёл за ним, а Рагнар продолжает:

   — А однажды от Олава убегал сарацин, и не было нужды гнаться за ним, но на шее сарацина Олав увидел толстую золотую цепь. Тогда он сказал: «Помоги мне, святой Мартин, и я положу эту цепь в твой храм». И метнул секиру, и рассёк цепь, не тронув кожи. Она упала на землю, а сарацин убежал.

Магнус вернулся с топориком и слушал внимательно и, дослушав, говорит:

   — Расскажи ещё об отце. Это правда, что он святой силой лечил людей?

   — Могу поклясться в этом, — говорит Рагнар. — Я сам видел, как к нему привели мальчика с нарывом в горле. Конунг положил хлеб крестом на ладони и дал мальчику съесть, и нарыв лопнул.

Магнус спрашивает:

   — А верно ли говорят, что тётя Ингигерд до сих пор любит не своего конунга, а моего отца?

Рагнар вперил в Магнуса испытующий взгляд, а потом говорит:

   — Могу только свидетельствовать, что, когда конунг показывал ей свои каменные палаты в Хольмгарде, украшенные золотом и росписью, княгиня сказала, что дом Олава хоть и на деревянных столбах, но больше ей по душе. Однако, — говорит Рагнар, как бы спохватившись, — ни к чему тебе это знать.

Магнус гордо встряхнул головой:

   — К чему. Я вспомню тебя и награжу за правду, когда сам стану конунгом!

   — Ты забыл, — с печальной усмешкой напоминает Рагнар, — что Олав завещал престол брату, и об этом есть хартия.

Магнус говорит:

   — Ну, когда Харальд умрёт. Я ведь его переживу, я молодой и сильный. Смотри!

И он метнул топорик в дерево и хорошо попал.

   — Молодец, — улыбнувшись, говорит Рагнар. — Но всё же не стоит так говорить о дяде, пока он наследник престола.

Магнус с тех пор сильно преуспел в метании топорика и никогда с ним не расставался. Через год у него пробился пушок над губой, и старшие позволяли ему сидеть с ними равным на пирах, вина же не давали.

Раз в княжеской гриднице был пир в честь старого воеводы Вышаты, служившего ещё при Вальдамаре-Крестителе. Он вернулся из Корсуни, где собирал дань.

Вышата много рассказывал об этом греческом городе в Таврии, а когда Ярислейв с семьёй покинул пир, стал говорить о том, чего при женщинах не рассказывают: о продажных гетерах, о скотоложцах и о мужчинах, которые живут с мужчинами как с жёнами; о скоморохах и мимах и об атлетах, которые за деньги показывают свои телесные искусства.

Магнус слушал разинув рот, потому что никогда такого не слыхал. Но когда Вышата рассказал о схимнике, который, дав обет, семь лет ходил по земле на руках как на ногах, Магнус вскочил и говорит:

   — Вот невидаль! Я хоть сейчас могу на руках пройти от того края стола до этого, не задев посуды.

Многие его словам засмеялись, а другие стали подбивать Магнуса на это дело, чтобы побиться об заклад. Вышата говорит:

   — Ну иди, коль такой удалец. Пройдёшь — получишь чару вина, зря похвастаешь — ещё год тебе не быть на наших пирах.

   — Забито, — говорит Магнус. — Готовь чару.

Вот он подходит к краю стола, встаёт на руки и начинает идти, огибая блюда, кувшины и кубки.

И все смотрят и весело его подбадривают.

Вот Магнус доходит до середины стола и останавливается, потому что там такое большое блюдо, что его нельзя обойти.

Теперь скажем, что за этим блюдом сидел один из варягов, оставшихся с Рагнаром, такой тучный, что кони не могли его носить, отчего он и был прозван Хрольв-пешеход. И этот пешеход глядел на стоящего вниз головой Магнуса с насмешкой.

Тогда Магнус напрягся и хотел перепрыгнуть блюдо, но не сумел, и всё, что было на блюде, опрокинулось на Хрольва, замарав его одежду. И Хрольв, рассердись, ударил Магнуса по руке, и тот упал со стола.

Тут поднялся большой шум, одни говорили, что зря хвастал Магнус, другие упрекали Хрольва. Вышата говорит:

— Простим обоим и посчитаем, что спора не было.

Пир снова пошёл чередом, и гости скоро забыли о Магнусе, он же тихо сидел в углу, сжимая в руке топорик, и глаза у него горели, как у загнанного зверёныша. И не сводил он их с золотой цепи на толстой шее Хрольва.

И вот, когда все стали расходиться, вдруг топорик просвистел и рассёк золотую цепь Хрольва вместе с его шеей. А Хрольв упал и умер.

Вышата в тишине говорит:

   — Ты что сделал?

Магнус гордо выпрямился и, как умел, сказал вису:

Тут все опять зашумели и обступили Магнуса, и некоторые хотели даже его убить, говоря, что он нанёс удар в спину. И уже обнажились мечи, но Вышата отвёл их, сказав:

   — Не нам, низким, проливать королевскую кровь.

Он сгребает Магнуса в охапку и несёт его по дворцу в покои конунга, и стража их пропускает. Ярислейв же лежал в постели, но не спал.

Вышата бросает Магнуса на постель и говорит:

   — В другой раз стереги получше своего жеребёнка.

Конунг приподнялся, оглядел обоих и говорит строго:

   — Выбираешь неподобные слова.

   — Он для этого довольно сделал, — говорит Вышата. — Убил Хрольва-пешехода в пиру.

Тогда Ярислейв спрашивает его, как было дело, и Вышата рассказывает. Магнус же, съёжившись в страхе, молчит.

Конунг выслушал и говорит:

   — Поступок, достойный конунга. Я заплачу за него виру.

И он отпускает Вышату. И, встав, берёт плётку и говорит Магнусу:

   — А теперь, когда мы одни, снимай порты.

И Магнус подчиняется, и конунг награждает его по-княжески, так что Магнус, не стерпев, начинает кричать и плакать. И в опочивальню конунга вбегают разбуженная Ингигерд и с ней Рагнар, по долгу начальника стражи.

И они смотрят с удивлением и ничего не могут понять, потому что Магнус уже одет и только размазывает слёзы с соплями по лицу.

Конунг говорит Ингигерд:

   — Сам не пойму, чего расплакалось дитя. Забери и утешь.

Магнус с княгиней уходят, и Ярислейв хочет отпустить также Рагнара, но тот говорит:

   — Прости, княже, но я уже знаю обо всём.

   — Грехи наши тяжкие, — говорит Ярислейв и ложится обратно в постель, но Рагнар всё не уходит, делая вид, что оправляет свечи.

   — Дурное сотворил Магнус, — говорит он, — и неведомо, что ещё натворит.

Ярислейв вздохнул и говорит:

   — Не моего он табуна стригунок, но я дал Олаву слово его вырастить.

Рагнар говорит:

   — Княже, дозволь сказать как думаю.

Конунг говорит:

   — Скажи.

   — Из Швеции приехали два ярла, — говорит Рагнар, — Кальв и Эйнар. И просят узнать, не отпустишь ли Магнуса с ними. Они живут в изгнании, в Тронхейме, у норвежской границы. Кальв и Эйнар говорят, что есть много людей в Норвегии, которые друзья Олаву и враги Свейну. Сын святого мученика был бы для них как знамя, чтобы собирать под него всех, недовольных Свейном.

Ярислейв говорит:

   — Но Олав завещал престол Харальду.

   — Конечно, — говорит Рагнар, — Харальд — законный наследник. Но, не дай Бог, случись с ним что! Магнус же будет всегда рядом, и призвать его будет легко.

   — Не желал бы я норвежцам такого короля, — говорит Ярислейв.

   — Имя Магнуса проложит дорогу Харальду, — говорит Рагнар.

Ярислейв подумал, открыл святую книгу Библию и ткнул пальцем наугад, как он делал часто, когда не знал решения и полагался на волю Божью. И, поднеся книгу к глазам, прочёл из Притчей Соломоновых:

   — «Нет мудрости, и нет разума вопреки Господу. Коня приготовляют на день битвы, но победа — от Господа».

Потом конунг закрыл книгу и сказал:

— Хорошо. Пусть ярлы придут завтра.

И Рагнар с поклоном удалился; мы же скажем, что через три дня Магнус с ярлами отправился в путь — через Альдейгьюборг, именуемый руссами Ладогой, по морю до Швеции, и сухим путём достиг Тронхейма, что у норвежской границы. И до времени ему нет места в нашей саге.

 

5

Как Харальд был в Иерусалиме

и какие там были его подвиги

еперь вернёмся к Харальду. Был человек по имени Хаким, он был египетский халиф. Своими набегами он так разорил святой город Иерусалим, что от Храма на Голгофе, месте распятия Христа нашего, остались только руины. Разбойники же расплодились и грабили и убивали паломников на всех дорогах. И вот конунг и василевс греков, прослышанный о славе Харальда, послал его в Палестину, чтобы мечом навести там порядок. Главным же делом было восстановление Храма.

Вот в Иерусалим приезжает проверить, как идёт это дело, легат Фома Эротик, патрикий.

И они с Харальдом идут к Храму, стоящему в лесах, сопровождаемые главным Архитектором и подрядчиками, а также халифом Дахером, который всегда был верен василевсу, за что и был поставлен им главой над неверными в Иерусалиме. И стоит ужасный зной.

Они поднимаются на леса Храма. Эротик ведёт разговор с Архитектором о ходе работ, а его нотарий записывает в книгу, сколько уложено кирпичей и на сколько локтей поднялись стены.

Харальду скоро стало скучно это слушать, и он, кликнув Феодора, оставил его для таких дел вместо себя. А сам спустился вниз встретить ночной дозор, вернувшийся из окрестностей города.

И вот он видит, что варяги ведут за собой с верёвками на шеях двух пойманных разбойников, и один из них, всклокоченный старик в лохмотьях, рвётся и кричит и ругает варягов непотребными словами.

Харальд спрашивает:

   — Это что за пугало?

Ульв притянул верёвку, чтобы старик не кричал, и отвечает:

   — Мы ещё в пути хотели его убить, так он нам надоел, да он всё вопит про какого-то герцога.

Ульв ослабил верёвку, и старик закричал тут же:

   — Не про какого-то, а я — герцог! Герцог Норманнский, сын короля Ричарда, и вели немедля своим людям отнестись ко мне с почтением!

Варяги засмеялись, и Харальд улыбнулся и говорит:

   — Далеко тебя занесло, герцог, от Нормандии! Что ж, коль ты вправду герцог, у тебя должен быть родовой знак. Если только ты не украл его сам у себя.

Все смеются пуще, и тогда старик разрывает свои лохмотья, и все видят у него на груди ладанку, и на ней изображены три цветка.

Харальд говорит:

   — Верно, знаком мне этот знак.

Он оглядывает старика и видит, что лицом он благороден и осанкой даже в лохмотьях не похож на разбойника. И велит развязать его и дать ему чистую одежду.

Они идут во дворец Ирода, где Харальд с варягами и лошадьми стоял постоем, и Харальд приглашает старика возлечь с ним у стола. Им приносят вина, фруктов и печёную рыбу, но старик берёт лишь две сушёные смоковницы, говоря, что дал обет воздержания от прочей пищи.

   — Так ты паломник? — спрашивает Харальд.

   — Да, — отвечает старик, — я совершаю паломничество в Святую Землю, чтобы искупить великий грех.

   — В чём же грех? — спрашивает Харальд.

Старик говорит:

   — Я знаю, что ты королевской крови, и поэтому могу говорить с тобой откровенно. Имя моё Роберт, но, увы, более я известен как Роберт Дьявол. Двадцать лет назад я получил герцогство от отца своего, и дела мои такие: я усмирил восставших вассалов, вернул к власти графа Фландрии Балдуина, изгнанного собственным сыном, возвёл на престол короля Франции Генриха Первого и войною заставил графа Одо Шампанского и герцога Алёна Бретонского признать мой верх над ними.

   — Славные дела, — говорит Харальд. — Какой же это грех?

Роберт Дьявол покачал головою и говорит:

   — Но чтобы получить герцогство, я отравил своего старшего брата Ричарда, усмиряя же вассалов, перебил их девять тысяч. Возвращение Балдуина и Генриха стоило жизни сыну одного и матери другого. Что же до графа Одо и герцога Алёна, то лучше мне не вспоминать этого.

Так он сказал и горько заплакал. Харальд говорит, немало удивлённый его словам и слезам:

   — Признаться, я и в этом не вижу особого греха. Враг достоин смерти.

   — Да, — говорит Роберт Дьявол, вытирая слёзы седою бородой, — и я так думал прежде. Пока вдруг не постигла меня кара Божья — болезнь, которая сделала меня из сорокалетнего мужчины дряхлым стариком. Я обращался к лучшим врачам Европы и Востока, но никто не смог мне помочь. И вот я встретил одну святую женщину, и она сказала: пойдём со мной, в Святой Земле ты очистишься от грехов, омывшись в реке Иордан. Мы прошли пешком всю Францию, Италию и Грецию, достигли Иордана... а вчера ночью на Иерихонской дороге разбойники отняли у нас то малое, что у нас было, и убили моих слуг и святую женщину. Я же спасся лишь потому, что в суматохе твои подоспевшие люди приняли меня за одного из тех, кто на нас напал.

И Роберт Дьявол стал возносить благодарную молитву и молился долго.

Харальд, выслушавший его с сочувствием, говорит:

   — Печальная твоя история, и не похож ты на дьявола. Плохо придётся твоим грабителям, даю слово.

Тогда старик протягивает к Харальду руки, трясёт головою и просит слёзно:

   — Видит Бог, не хочу им мести. Я их простил, и ты прости, как велел нам Христос.

Харальд говорит:

   — Хоть бы ты их и сто раз простил, у меня служба такая — не спускать разбойникам. Лучше скажи, что я ещё могу сделать для тебя.

Роберт Дьявол говорит:

   — Ничего, кроме того, что сделать не хочешь. А мне нужно спешить, ибо силы оставляют меня, а я хочу вернуться домой и благословить перед смертью сына своего и наследника Вильгельма.

И они дружески прощаются, и Харальд даёт Роберту денег на дорогу и двух воинов с Чудином во главе, чтобы проводили старика до Кесарии, куда приходят корабли.

Солнце поднимается выше, и всё жарче зной. И Харальд собирается отдохнуть в тени. Но тут к нему в ротонду приходит Фома Эротик, патрикий. И в руке у него книга, в которую нотарий записывал его беседы с Архитектором.

Патрикий жадно выпил весь кувшин вина и говорит:

   — Знаю, славный Харальд, что не любишь, когда мешаются в твои дела. Но многое не сходится в этой книге с отпущенными суммами.

   — В этом я плохо понимаю, — говорит Харальд. — Скажи, кто виноват и кого наказать, и я исполню.

   — И разбойники, — продолжает грек, — всё ещё грабят на Иерихонской дороге, и прибыль от паломников уходит в их руки мимо казны. Слышал, что они ограбили самого герцога Норманнского. И, думаю, мало он расскажет хорошего о службе безопасности в Святых местах.

Харальд говорит:

   — Не будут отныне грабить.

И больше ничего не сказал, и патрикий ничего не спросил, потому что знал цену слова Харальда.

Тут халиф Дахер вошёл и, улыбаясь льстиво, говорит им:

   — Труды — до полудня, а теперь прохладная баня и жаркие гурии ждут вас!

Грек сразу оживился и, облизнув губы, спрашивает:

   — Хороши гурии?

Халиф в ответ только закатил глаза и защёлкал языком. Грек говорит:

   — Отдохнём, Харальд?

   — Мои труды — после полудня и к ночи, — сказал Харальд и вышел. А халиф Дахер хихикает:

   — Харальд так верен своей Эллисив, что, я боюсь, у него кое с чем не всё в порядке.

Фома Эротик говорит:

   — Главное, чтобы у него меч был в порядке. И чтобы не меньше, чем Эллисив, он служил василевсу.

Харальд же, выйдя из дворца, велит Ульву привести пойманного разбойника. И велит развязать его, ведя меж тем разговор с Ульвом, что сегодня ночью пройдёт караван с дорогими тканями из Дамаска и как жаль, что все воины в дозорах по другим местам и некого послать на Иерихонскую дорогу.

Ульв ничего не понимает, но, зная, что Харальд не скажет зря, не спорит.

Разбойника развязывают, и Харальд говорит ему:

   — По законам Империи должно ослепить тебя. Но человек, которого ты ограбил, просил простить тебя во имя Господа. Иди и подумай об этом благом деле, и, может, оно отвратит тебя от разбоя.

И разбойника отпускают, и он славит Аллаха и Харальда, а Харальд начинает совещаться с Ульвом.

Настаёт ночь, и спадает зной, и всё сущее радуется прохладе. Луна освещает пустыню, и дорога Иерихонская, вытоптанная до глади, блестит под луной, как река.

И по этой дороге шагает караван из десяти верблюдов с двумя погонщиками. Между горбами у верблюдов свисают мешки с дорогими тканями, как и говорил Харальд.

И они доходят до моста через ручей, откуда невдалеке видна бедуинская деревня. И в этот поздний час многие жилища в ней светятся.

И вот, едва верблюды ступают на мост, из-под моста, подобные чёрным пантерам, выскакивают двадцать человек с укрытыми лицами и кривыми саблями и останавливают караван. И погонщики в страхе падают на колени, потому что нет сомнений, что это разбойники.

Старший над ними, в чалме, говорит:

   — Помолитесь хорошенько вашему Христу, или как там его, — ваша смерть пришла.

Тогда один из погонщиков бьётся об землю и жалко вопит:

   — Возьмите всё, добрые люди, там — настоящее добро, а наши жизни ни драхмы не стоят!

   — Они дороже стоят, потому что нам не нужны свидетели, — говорит старший. И заносит над бьющимся саблю.

Но в это время второй погонщик выхватывает из-под плаща меч и одним ударом сносит ему голову и чалму. И голова катится по дороге, и разбойники ошеломлённо смотрят, как разматывается чалма.

И пока они смотрят, острые ножи прорезают мешки изнутри, и десять воинов Харальда соскальзывают с верблюдов, имея секиры в руках. И нападают на разбойников, и перебивают их в мгновение ока. Кроме одного, которого Харальд велит пощадить.

Харальд срывает укрытие с его лица и видит, что угадал верно. И разбойник, отпущенный им днём, стоит перед Харальдом и дрожит смертной дрожью, понимая, что второй раз не уйти.

   — Верно понимаешь, — говорит ему Харальд. — Но может быть, я прощу тебя второй раз, если укажешь, где другие твои подельники.

Разбойник говорит:

   — Этого я даже умирая не скажу, потому что Аллах не пустит меня в небесный рай за предательство и мне вечно гореть в аду. — Но сам мигает глазом и кивает через плечо Харальда. — Лучше уж, — продолжает он и кивает снова, — недолго потерпеть.

Харальд оглянулся и видит, что разбойник кивает на деревню, что невдалеке, и понимает, что не зря там светятся ночью огни. Он оборачивается к разбойнику.

   — Я тебя прощаю, — говорит Харальд. — Но это тебе — от своих.

И, взмахнув мечом, укладывает разбойника и делает знак варягам. И они, оставив Феодора с верблюдами, бесшумно бегут в сторону деревни. И луна, ушедшая за тучу, скрывает их во тьме.

Утром Чудин-воин медленным шагом возвращается на коне из Кесарии, куда провожал Роберта Дьявола.

Он подъезжает к мосту и видит, что вдоль дороги стоит множество острых колов с насаженными на них людьми и некоторые из них ещё живы, но не могут ничего сказать. А под каждым написано на дощечках греческими и сарацинскими литерами: «Вор». Мухи облепили запёкшуюся кровь, и хищные птицы кружат над трупами.

Оглядывается вокруг Чудин, и нет никого, кто бы объяснил ему, что это значит. Но видит невдалеке расходящийся дым и скачет туда.

Там уже догорает пепелище деревни. Бегают по нему и воют собаки и бродят куры с палёными перьями, женщины роются в пепле, ища уцелевшие пожитки, и только неразумные дети со смехом забавляются головешками.

Чудин подъехал и спрашивает женщину, что здесь случилось. Она же, видя его богатый византийский плащ, смотрит на него с великой ненавистью и говорит:

— Спроси у своих, зачем они сожгли нашу деревню и посадили всех мужей без разбора на колы, а нам запретили под страхом смерти снять их и похоронить.

Тут другие женщины с плачем и проклятьями стали окружать Чудина, и он понял, что ничего здесь не узнаешь, и поскакал в Иерусалим.

Вот он находит Харальда во дворце Ирода и спрашивает:

   — У моста на Иерихонской дороге — твоих рук дело?

   — Моих, — отвечает Харальд. — Жаль тебя не было с нами, славная вышла ника.

   — Кто? — спрашивает Чудин.

   — Ника, по-гречески «победа», — отвечает Харальд. — Теперь попрячутся разбойники, на колу не больно удобно сидеть.

Чудин говорит:

   — Разве ты забыл, что царь греческий разрешает казнить только по суду, и не смертью, а ослеплением?

   — Здесь не Миклагард, — говорит Харальд. — И суд здесь я.

Чудин спрашивает:

   — А деревню зачем пожёг?

Харальду не понравилось, что Чудин его допрашивает, ибо не первый раз были у них такие разговоры. И он отвечает, собравшись уходить:

   — Тебя спросить забыл.

Чудин говорит ему:

   — Дети малые остались без крова и бабы — они в чём виноваты?

Тогда Харальд возвращается и говорит Чудину, отвешивая каждое слово:

   — Василевс послал нас сюда, чтобы истребить в Палестине разбой и грабёж, и мы взялись за это дело. А ты знаешь, Харальд за что берётся, всё доводит до конца. Без крови драки не бывает.

   — Кровь крови рознь, — говорит Чудин. — И мера рознь мере.

   — Слишком умно говоришь, — отвечает Харальд.

   — Могу проще сказать, — говорит Чудин. — Заставь дурака молиться, он лоб расшибёт.

Харальд вспыхнул и говорит:

   — Вот что, Чудин. Хоть ты мне по оружию товарищ, но надоел своими советами и поучениями. Не нравится тебе со мной, я тебя не держу.

Чудин говорит:

   — Сам бы давно ушёл, да не приучен друзей бросать.

Харальд говорит:

   — Не друг ты мне, а хуже сварливой жены.

   — Эх, Харальд, — говорит Чудин. — Одного бы я не хотел, чтобы ты пошёл по свету, как этот Роберт, и люди бы звали тебя Сатаной. — Больше он ничего не сказал, только махнул рукой и, взяв коня под уздцы, пошёл прочь.

   — Иди, — кричит ему Харальд, — но запомни: без Харальда ты, Чудин, — никто!

Чудин не оглянулся, а Харальд расхохотался ему вслед и велел принести себе арфу, чтобы сказать насмешливую вису, подобающую такому случаю.

Но не сказал, а слуга, принёсший арфу, с удивлением глядел, как Харальд сидит с нею неподвижно и задумавшись.

Неспокойно было у Харальда на душе весь день, и ночь не принесла ему покоя. Снится ему Упландия, занесённая снегом, и нет в ней ни человека, ни зверя, одни по полю камни, и их длинные тени стелются по снегу от кровавого солнца.

Харальд проснулся и выпил много вина, чтобы спать крепче. Но едва заснул — снится ему опять эта снежная пустыня, и он бежит за белым плащом Эллисив, но никак догнать его не может.

И вдруг пропала Эллисив, как растаяла. Харальд остановился, и перед ним — подножье столба. Он поднимает глаза и видит брата Олава, распятого на кресте. И кровоточат его раны. И Олав смотрит на него сверху и просит: «Омой мне раны, брат, и приложи снадобье, не то весь истеку своею праведною кровью...»

Харальд снова проснулся в тоске великой и видит Феодора, который при лампаде читает входящие и исходящие бумаги, кои Харальду каждое утро надлежало подписывать крестом.

Феодор говорит:

— Неладные дела у нас, Харальд: патрикий нашёл много воровства у подрядчиков и о том написал логофету, а от логофета уже пришло грозное письмо.

Тут он понял, что Харальд его не слушает и большая в нём маета, и спрашивает:

   — Худо тебе? Послать за врачом?

Харальд говорит:

   — Душно здесь, — и выходит во двор, и Феодор за ним. Луна же освещает двор и коней у коновязи.

Харальд сел на мраморные ступени, долго молчал и спрашивает:

   — Что за сила в реке Иордан, если она смывает с человека все грехи?

Феодор отвечает охотно:

   — Сила в ней от Господа нашего, Иисуса Христа, ибо сам он крестился в Иордане от Иоанна Крестителя и крестил других. С тех пор воды её целебны для тела и души, они теплы зимой и прохладны летом.

   — Оседлай коней, — говорит Харальд.

   — Благая мысль, — догадался обо всём и радостно кивнул Феодор. — Давно бы тебе это сделать пора.

   — И ты туда же, — говорит Харальд. — Лучше помолчи.

Феодор, ничего больше не говоря, пошёл седлать коней и привёл двух. Они выехали из городских ворот и направились по Иерихонской дороге, и Харальд ехал задумчив.

   — Как думаешь, — ещё спрашивает он Феодора, — если я построю храм в честь святого Олава, не хуже иерусалимского, зачтёт мне это Христос?

   — Непременно, — отвечает Феодор, и они снова молчат и приезжают к Иордану с рассветом.

Они спешиваются и снимают одежды и, оставив мечи на берегу, входят в воду и творят молитву. Но тут слышится конский топот.

Из-за рощи вылетает сотня воинов греческого конунга, и впереди Фома Эротик, и с ним сотник, в котором Феодор узнает гемилохита, бывшего на корабле, сожжённом после Сиракуз.

Сотня останавливается на берегу, и Эротик спрашивает гемилохита:

   — Видишь ли ты здесь человека, убившего при тебе патрикия Андроника?

Гемилохит показывает на Харальда:

   — Вижу.

Тогда Фома Эротик важно объявляет:

   — Харальд, сын Сигурда, состоящий на службе Священной Византии, согласно договору, скреплённому клятвой! Указом благочестивого василевса мне велено взять тебя и доставить для следствия и суда в Константинополь. И не вздумай сопротивляться, не будет в этом проку.

Но Харальд и не думает сопротивляться, ибо меч его остался на траве; он со смирением выходит на берег, и воины, надев на него рубаху, связывают Харальда и кладут, как низкого пленника, на коня поперёк седла.

   — С другим что делать? — спрашивает сотник.

Они оглядываются на реку и видят, что Феодора нет, одни пузыри на воде, и, подождав немного, патрикий говорит:

   — С ним Провидение решило за нас: видно, утонул со страха.

Скажем теперь о Чудине.

Тем утром он тоже выехал из Иерусалима и направился к Кесарии в надежде найти попутный корабль. И тоже тяжко было у него на душе, и ехал он всё медленнее, пока совсем не стал.

   — Нет, — говорит Чудин. — Друг и в ссоре друг, не будет мне так покоя.

Конь, словно поняв его, тут же поворачивает обратно без понуждения, и Чудин скачет в Иерусалим.

Харальда он там не находит, но узнает, что они выехали с Феодором ночью по Иерихонской дороге. Чудин скачет по этой дороге и скоро встречает бредущего навстречу человека, всего в засохшей тине, и узнает Феодора.

   — Чуяло моё сердце какую-то беду, — говорит Чудин. — Где Харальд?

   — Беда и есть, — отвечает Феодор. — Поехали мы омыться в Иордане, и тут Эротик, ни дна ему, сатане, ни покрышки, забрал Харальда безоружным и увёз в Царьград на расправу.

   — За что же расправа? — спрашивает Чудин и спрыгнул с коня, и они пошли рядом.

   — Будто сам не знаешь, — отвечает Феодор со вздохом. — Сотник с корабля Андроника не к месту воскрес. И на кол без суда посаженных ему в вину вменяют, и растраты по Храму — сам читал бумаги. Было бы к чему шить, а дело само пришьётся.

Чудин говорит решительно, ступив в стремя:

   — Надо выручать Харальда.

Феодор же только на него печально поглядел и ответил:

   — Сильна рука, да стена крепка. Теперь один Спаситель его может спасти... Хорошо хоть груз успели вовремя отправить.

 

6

Как торговались купцы

и что случилось с Чудином

или два человека, имена их были Карл и Бьёрн. Они были купцы. Они плавали из Норвегии через Русь в Миклагард и южные страны и всегда ходили вместе.

Раз они возвращались домой, и уже миновали Русское море, и теперь плыли вверх по Днепру на вёслах. Вот они плывут и видят на берегу костёр, а у костра сидит человек, по виду воин, и жарит мясо. Бьёрн говорит Карлу:

   — Странно мне это — сидит человек в таком безлюдном месте и жарит мясо.

   — Что мясо жарит, это не странно, — говорит Карл. — А вот почему сидит в таком безлюдном месте, это подозрительно.

Человек тоже увидел купеческую ладью и стал махать руками. Тогда купцы подплыли близко. Человек кричит:

   — Куда путь держите, люди добрые?

Бьёрн спрашивает:

   — А тебе зачем знать?

   — Ежели в Киев, — отвечает человек, — возьмите с собой, Христа ради, а я вам, если что, ратную службу сослужу.

   — А может, ты — разбойник, — говорит Бьёрн, — и в лесу за тобой засада?

   — Так знай, — говорит Карл, — везём мы дёготь и пеньку, брать с нас нечего.

   — Господь с вами, — отвечает тот, с берега. — Человек я мирный, иду домой из Иерусалима, а имя моё Чудин, в крещении Елпидифор.

Купцы подумали, и Карл тихо говорит:

   — Что бы нам его не взять — впереди пороги с печенегами, лишний меч при нашем грузе не помешает.

Бьёрн говорит:

   — Хорошо. Только плыви сюда сам, мы к берегу приставать боимся.

Тогда Чудин гасит костёр, снимает сапоги и входит в воду. А Карл велит гребцам сушить вёсла, и ладья останавливается.

Купцы благополучно приплывают в Киев, сходят с корабля и, оставив его под присмотром воинов, идут в город, и Чудин идёт с ними.

Они проходят под Золотыми воротами, величественнее которых нет на Севере, и на площади видят некоторое стечение народа. Карл спрашивает у прохожего, что бы это значило.

Тот отвечает:

   — Послы приехали, вот народ и глядит.

Бьёрн спрашивает:

   — А ты что не глядишь?

   — Много их тут перебывало последнее время, — отвечает прохожий. — Все Ярославну сватают.

   — Какую Ярославну? — переглянувшись, спрашивают в один голос купцы, а Чудин промолчал, только глаза поднял и смотрит на прохожего.

Прохожий говорит:

   — Да всё ту же, Елизавету. В прошлый раз, сказывают, она полякам дала от ворот поворот, может, на этот — германцам повезёт.

На площади важно спешиваются с коней послы, и их приветствует Рагнар, богато одетый, и ведёт, оказывая достойные знаки внимания, во дворец конунга.

Купцы тут заторопились, и Карл говорит:

   — Ну, прощай, Чудин, нам тоже нужно к конунгу.

   — Вознагради вас Господь, — говорит Чудин. — А уж коль вы так ко мне добры, не исполните ли ещё просьбу?

Бьёрн говорит:

   — Смотря какую.

   — Скажите князю, — говорит Чудин, — что Чудин-воин просит простить за старый грех и бьёт челом с важной вестью.

Бьёрн говорит:

   — Не взыщи, Чудин. Нам неведомо, в чём ты виноват перед конунгом, вдруг он разгневается, а у нас самих дело важное.

   — На нет суда нет, — говорит Чудин, и они прощаются и расходятся в разные стороны.

Через какое-то время Ярислейв-конунг устраивает пир в честь гостей.

По одну сторону стола на почётном месте вблизи конунга сидел посол герцога Лотарингского Вильгельма. Его звали Готфрид, он был рыцарь и барон, и одежда его была изысканна — на зависть любой женщине. По другую сторону стола вблизи конунга сидели купцы Карл и Бьёрн.

И когда был съеден вепрь, начиненный куропатками, и отроки принесли куропаток, начиненных перепелами, и новые кувшины вина, Ярислейв-конунг сказал:

   — Настало время выслушать посла. Расскажи нам, Готфрид, чем славен твой господин и что он за человек.

Готфрид, рыцарь, говорит:

   — Достоинства герцога столь велики, что слова бессильны их выразить, однако охотно сделаю, что ты просишь.

Тут Карл, купец, поднялся и говорит:

   — Непорядок это будет, конунг, если он будет говорить первым. Мы посланы Харальдом, наше право первее.

За столом поднялся шум, и одни говорили, что прав германец, а другие стояли за варягов, ибо Харальд уже раз сватался к Эллисив.

Тут Ярислейв-конунг шепнул что-то Рагнару, который был при нём неотлучно, и Рагнар крикнул громко, как самому конунгу негоже кричать:

   — Тихо! Князь велит говорить послу, ибо титул его выше.

Карл тогда сел, и поднимается Готфрид, барон.

   — Позволь сказать тебе, светлый король, что род Вильгельма происходит по прямой линии от Адама. Пращур его, Теодорих...

Ярислейв его перебивает:

   — Мне не с Теодорихом родниться. Начинай прямо с Вильгельма.

Готфрид поклонился и говорит:

   — Хорошо. Вильгельм прекрасен, как солнце, и могуч, как гора. До того как стать властелином Лотарингии, наш господин был в изгнании. Тогда правил Альберт Поганый. Вильгельм дал обет святой Лотте убить в её славу сорок странствующих рыцарей. И как только он выполнил обет, святая Лотта явилась к нему и сказала: «Вызови Альберта на турнире и убей его копьём с заострённым наконечником». Вильгельм так и сделал и воцарился. Потом он пошёл на Рудольштадт и Шварцбург, покорил их огнём и мечом, взял много добычи и рабов, а остальных повесил вдоль дорог на деревьях, чтобы отныне был мир. Так Лотарингия стала самой могучей землёй в Германии. Границы её простираются от моря до Рейна, земля её родит зерно и виноград, и казна ломится от золота и драгоценностей, но нет в Лотарингии лишь той, кто стала бы самой лучшей драгоценностью Вильгельма!

И Готфрид поклонился Эллисив, а потом конунгу.

Конунг говорит:

   — Что ж, други, налейте рыцарю, и выпьем за его господина, чтобы и дальше у него шло так мило, как прежде.

Вот все выпили и закусили, и конунг говорит:

   — Теперь, купцы, ваша очередь хвалить товар.

Карл с Бьёрном вначале замешкались, потому что не решили, кому говорить, и встали оба. Потом Карл сел, а Бьёрн говорит:

   — Последний раз мы видели Харальда когда, Карл?

Карл говорит:

   — С полгода будет. Мы потом долго в Дамаске торговали.

Бьёрн говорит:

   — Теперь слава Харальда, конечно, приумножилась, но и того, что нам известно, хватит за глаза. Шлемы в боях Харальда звенели, как железо в кузнице. Харальд покорил восемьдесят городов в Африке. Это раз. Пять городов в Италии. Это два. С сотней воинов взял неприступные Сиракузы. Это будет три. А добычу, конунг, ты сам видел, и ты, княгиня. Мы привезли её в Киев, как поручил нам Харальд.

   — Я подтверждаю, что столько золота сразу ещё не видели на Севере, — говорит Ингигерд.

   — А это ожерелье дивной работы — подарок для Эллисив, — говорит Карл.

Эллисив же сидит рядом с матерью, тихая, как голубица, опустив глаза, как будто все разговоры её не касаются.

Тут все в гриднице опять зашумели, и большинство говорило так:

   — Меньше слов у купцов, да больше дела у варяга.

Готфрид, рыцарь, понял, что клонится не в его сторону, выпил вина, встал и говорит:

   — Позволь, государь. К тому, что я сказал, следует добавить, что, громя неверных в Палестине, Вильгельм обрёл мощи святого Гуго, которые хранятся в его замке.

Карл тогда тоже выпивает вина и говорит:

   — А Харальд, громя неверных, взял письмо самого Иисуса Христа к Абгару Эдесскому, и мы тоже привезли его сюда. Верно, святой отец? — спрашивает он Иллариона.

Илларион говорит:

   — Свидетельствую.

Готфрид стал красный от досады, снова вскочил и говорит:

   — Всему миру известна несравненная сила Вильгельма: однажды в странствиях он был брошен в яму с удавами, но разорвал их голыми руками.

Карл не долго думал и отвечает:

   — А Харальд в сражении с султаном Абдалахом боевого слона кулаком убил.

За столом все очень радовались такому спору, и многие побились об заклад, чья возьмёт. Один Ярислейв слушал молча и глядел то на Готфрида, то на купцов, а то поглядит на Эллисив.

   — А известно ли вам, — не сдаётся Готфрид, — как унизил Вильгельм в поединке Ульриха Свинью, разрубив его ударом меча от макушки до паха?

   — Это что, — говорит Карл. — Вот Харальд унизил врага так унизил: выпустил Эйрику Грабителю кишки, привязал конец к дереву и гонял вокруг, пока все кишки на дерево не намотались.

Тут все замолчали, потому что такого ещё никогда не слышали. Бьёрн говорит:

   — И все эти подвиги Харальд совершает во славу Эллисив, чьё изображение у него на парусе.

   — И всякий раз складывает новую песню в её честь, — говорит Карл. — Вот одна, которую мы слышали в Сицилии.

И он, как может, начинает:

Тут Бьёрн подхватывает, и вместе они заканчивают:

И садятся, и дадим им отдохнуть, потому что славно потрудились Карл и Бьёрн для Харальда.

Ярислейв-конунг говорит:

   — Голова кругом идёт, столько у обоих заслуг. Может, ты, дочь, сама решишь, кто достойнейший?

Тогда Эллисив поднимает глаза и говорит:

   — Решать твоя воля, отец, а я, если позволишь, скажу присказку.

   — Что ж, скажи, коль к месту присказка, — отвечает Ярислейв.

Эллисив говорит:

   — Спорили медведь с быком, кто умнее. Бык говорит: я одним рогом ворота сношу. А медведь говорит: я одним махом дуб валю.

   — Мало смысла в речах женщины, — презрительно говорит соседу Готфрид. — При чём здесь ум?

Эллисив услыхала и говорит:

   — И верно — при чём?.. Спорили павлин с петухом, кто сильнее. Павлин говорит: моя сила в том, что хвост шире всех распускаю. Петух говорит: а моя — в том, что кукаречу громче всех.

За столом засмеялись, тогда купцы и Готфрид разом вскакивают и кричат:

   — А ответ? Кто достойнейший?

Эллисив говорит:

   — Умны медведь с быком, да всё же не в силе ум; сильны петух с павлином, да мало в их силе проку; хвастливы Харальд с Вильгельмом, да хвастовство не по мне.

Купцы ничего не сказали на это, а Готфрид гордо выпятил грудь и говорит:

   — Так и передать господину моему?

Эллисив говорит:

   — А это моему господину решать, я только присказку сказала.

Ярислейв-конунг говорит:

   — Хороша присказка, значит, быть посему.

Рагнар, стоящий за конунгом, громко объявляет:

   — Таково решение великого князя, что княжне оставаться в Киеве.

Готфрид говорит:

   — Не видано нигде, чтобы дочь вертела отцом. Моё посольство с возмущением покидает Русь. — И он уходит.

Вслед за ним поднимается Ингигерд и, гневно посмотрев на мужа, уходит тоже и уводит с собой Эллисив. И все за столом шумно обсуждают произошедшее и хвалят ум дочери конунга.

Ярислейв-конунг после пира спускается с купцами в свои кладовые и видит привезённые от Харальда богатства. И с великим пониманием разглядывает каждую вещь и взвешивает в руке.

Потом Ярислейв говорит:

   — Добычлив Харальд! Только не дело золоту зря лежать — снесите-ка его снова на ладью.

Карл и Бьёрн говорят:

   — Помилуй, светлый конунг! Мы рады, что наконец от него избавились, что нам в нём проку, кроме страха?

Конунг говорит:

   — Будет прок. Мне известно, что есть много людей в Норвегии, которые не хотят конунгом Свейна. Ярлы Кальв и Эйнар сидят с Магнусом в Тронхейме. Да одно имя Магнуса недорого стоит, нужнее здесь деньги Харальда. А вы люди честные и счёт им знаете.

Купцы совсем опечалились, и Бьёрн говорит:

   — Не знатны мы для такого важного дела.

   — Зато умны, сумеете убедить знатных, — говорит им конунг. — Или вам люб безродный язычник Свейн?

Карл говорит:

   — Ни Свейн нам не люб, ни Магнус, но один Харальд.

   — Вот и послужите Харальду, а он вам воздаст, придя к престолу, — говорит Ярислейв и ласково на них смотрит. — И я замолвлю слово.

Купцы переглянулись и говорят:

   — Позволь, конунг, посоветоваться.

   — Ваше дело купеческое, — говорит конунг.

Вот купцы пошептались недолго в сторонке и возвращаются к Ярислейву. Карл говорит:

   — Стоит того затея.

   — Значит, по рукам, — говорит Ярислейв. — А в охрану до границы я вам дам Рагнара с отроками.

   — Разное говорят о Рагнаре, — сказал Бьёрн.

   — Кто говорит, не знаю, а мне он служит верно, — отвечает Ярислейв-конунг. — Что же до сватовства, не печальтесь, время придёт — всё приложится. Было бы к чему приложиться.

Наступает ночь, и во дворце конунга гаснут огни. Всё стихает, одни часовые перекликаются в темноте. И вот появляется Чудин. Он крадётся по двору и остаётся никем не замеченным, потому что, по старой службе, всё здесь Чудину хорошо знакомо.

Вот Чудин подходит к задней стене дворца, снимает с пояса верёвку с крюком и ловко, как это делают варяги, забрасывает крюк на крышу. И, проверив, крепко ли он держит, лезет по верёвке наверх, где открыто одно окно. Достигнув окна, Чудин отталкивается ногами от стены и с размаху прыгает внутрь.

И попадает в светлицу Эллисив, которая, услышав шум, просыпается и глядит в страхе на Чудина.

Чудин говорит:

   — Не бойся, Ярославна. Это я, Чудин.

Эллисив при свете масляной плошки увидела, что это и правда Чудин, успокоилась и надменно спрашивает:

   — Как ты осмелился, холоп? Ведь это смерть твоя.

Чудин отвечает:

   — Не было мне другого пути. Казни, но выслушай.

Эллисив молчит. Чудин говорит:

   — Ярославна, я от Харальда.

Эллисив говорит с усмешкой, вскинув голову:

   — Мало было моего ответа купцам, так они тебя подослали?

   — Купцы про Харальда ещё ничего не ведают, — говорит Чудин.

   — Что же ты ведаешь? — спрашивает Эллисив.

Чудин говорит:

   — В темнице он, в Царьграде. Может, его уже и в живых нет.

Эллисив как услышала эти слова, так сразу поглядела на Чудина испуганно, а потом помолчала и говорит:

   — А почему ты думаешь, Чудин, что мне до этого есть дело?

Чудин говорит:

   — Эх, Ярославна, Ярославна. Видно, и вправду говорят, что вместо сердца у тебя мёртвый камень. Прощай.

Он берётся за верёвку и встаёт на окно, но тут вдруг Эллисив вскакивает с постели и, как была, в рубахе и босая, бросается за Чудином и кричит:

   — Чудин, миленький, постой, не уходи! Куда же ты?..

   — Этот гемилохит, а по-нашему сотник, — говорит Чудин Ярислейву-конунгу, призвавшему его утром к себе в палату, — один остался в живых на корабле. Мы были тогда в Иерусалиме. Он пришёл с отрядом греков и сказал: вот кто убил Андроника. И Харальда, скованного, увезли в Царьград.

Ярислейв покачал головой, потом говорит:

   — Неизбежна кара Господня.

Чудин говорит:

   — Раскаялся Харальд, княже, и очистился от грехов в святой речке Иордане. Там они и нашли его, вершившего молитву. Прискакал я, да поздно: одни меч и красный плащ были на берегу.

Ингигерд ходит по палате с хмурым лицом. Она говорит:

   — Нельзя, князь, медлить! Надо собирать войско и идти на Царьград выручать Харальда.

Ярислейв с досадой говорит:

   — Э, покуда войско соберём да корабли снарядим — Харальду уже, может, седьмые сороковины будет справлять пора.

Задумались все, и тут Эллисив вдруг говорит:

   — Отец! Я знаю, в чём спасение Харальду.

Она снимает с шеи платок, на котором вышит родовой знак Рюриковичей, и говорит:

   — Пошли мой платок в Царьград с надёжным человеком. Поймёт Харальд, что жду его, и сил в нём прибудет, он сам сквозь любые каменные стены пройдёт. Знаешь ведь, каков Харальд человек, если на что решится!

   — Да ведь обман это, — искоса смотрит на Эллисив конунг, — немил ведь он тебе, сама сказала.

Эллисив потупилась и отвечает тихо:

   — Сказала до беды, а в беде и недруг станет мил... Не пытай меня, отец, вели лучше Чудину спешить.

Обнял тогда Ярислейв дочь и говорит:

   — Чадо ты моё, чадо возлюбленное.

Потом спрашивает Чудина:

   — Не забыл ещё дороги в Царьград?

Чудин всё понял и отвечает:

   — Когда отправляться, княже?

   — Вчера бы хорошо, да вчера прошло. — И даёт Чудину платок Эллисив. — Скачи, вот тебе и вины искупление, а обратный путь, говорят, короче.

Чудин берёт платок, целует конунгу руку и идёт из палаты. И в дверях сталкивается с Рагнаром, они смотрят друг на друга, ничего не говорят и проходят мимо.

Тем же днём Чудин собрался в дорогу. Вот он выехал из города, перекрестился последний раз на собор святой Софии и пришпоривает серого коня. Скачет он быстро и поэтому скоро догоняет идущих впереди людей. И среди русских воинов видит купцов Карла и Бьёрна.

Карл обрадовался и говорит:

   — Чудин! Не по пути ли нам снова? Мы — на север.

Чудин отвечает:

   — Спасибо, только мне теперь на юг.

   — Куда же? — спрашивает Карл.

   — Обратно, в тёплые края.

Тут же был Рагнар, которому конунг повелел сопровождать купцов до границы. И он слушает разговор, но Чудин не глядит в его сторону, будто Рагнара здесь и нету.

   — Жаль, — говорит Бьёрн. — Недолго же ты дома погостил.

Они прощаются, и Чудин скачет по одной дороге, что поднимается на холм, а купцы с воинами идут по другой, которая спускается к Днепру.

Вдруг Рагнар говорит:

   — Что-то мой конь захромал, видно, расковался. Заеду к кузнецу, здесь недалеко. Я вас догоню.

И он поворачивает коня и скачет обратно в город, но потом, едва скрылись купцы, сворачивает на ту дорогу, по которой поехал Чудин.

Он догоняет его на холме возле сухого дерева и, заехав вперёд, говорит:

   — Неласков ты со мной, Чудин. Похоже, не забыл обиды.

Чудин отвечает:

   — Бог тебе судья, а мне дай проехать.

Рагнар пропустил его, едет рядом и говорит:

   — Не верю я, чтобы не хотелось тебе поквитаться со мной за старое.

Чудин говорит:

   — Много о себе полагаешь — я про тебя давно и помнить забыл.

   — А мне сдаётся, — говорит Рагнар, — что ты слишком дорожишь своей жизнью.

Чудин говорит:

   — Это правда, жизнь мне сейчас дорога, но не потому, почему ты думаешь.

   — А я всё же думаю, что ты просто боишься меня, — говорит Рагнар.

   — Страшен волк, а от лисицы одна вонь, — говорит Чудин.

   — За это ты поплатишься жизнью, — говорит Рагнар и обнажает меч.

Тогда Чудин тоже обнажает меч, и они сходят с коней. И Рагнар первым нападает на Чудина, но Чудин отражает удар. И они долго бьются, и Чудин начинает теснить Рагнара. Рагнар замахивается ещё раз, но Чудин ставит меч поперёк удара, и меч Рагнара ломается у него в руке, а сам Рагнар, не удержавшись, падает на землю.

   — Твоя взяла, — говорит он с земли. — Добей.

Чудин говорит:

   — Довольно с меня, что расскажу Харальду, каков боец его бывший товарищ, а ты — живи, коли жить не совестно.

И он идёт к коню. И тут Рагнар вскакивает на ноги и вонзает обломок меча Чудину в спину.

Чудин медленно оборачивается, а Рагнар говорит со смехом:

   — Долго же будет ждать тебя Харальд! Кости его сгниют в темнице, а он всё будет ждать весточку от Элли сив. — И с этими словами Рагнар выхватывает у Чудина из-за пазухи окровавленный платок. — Не видать твоему Харальду ни Эллисив, ни престола! Передай ему на том свете, что конунгом в Норвегии — Рагнар, и жена его — Эллисив, и Ярислейв благословил их!

Услышав это, Чудин бросился на Рагнара, но упал; Рагнар же, забрав его меч, ускакал.

Конь Чудина стоял недалеко, возле сухого дерева. Чудин собрал последние силы и пополз к нему. Вот он касается рукой стремени, но не может удержаться и снова падает. И тогда, приподняв голову, он кричит с холма в ту сторону, куда течёт Днепр:

— Харальд, крепись! Елизавета ждёт тебя!

Так кажется Чудину, что он громко кричит, на самом же деле его голос тише шелеста травы.

После этого уронил Чудин голову и умер.

 

7

Как Харальд услышал вису

и что передал варягам

ил человек, имени у которого не было. Никто не знал его имя, потому что он всегда молчал. Он был из племени тех синих людей, что живут в Африке и имеют широкий нос и курчавые волосы. Этот человек был сторожем в темнице под Священным дворцом в Миклагарде и приставлен был к Харальду, который там находился.

Он приносил еду и уходил. Харальд же снова оставался один. И так было много дней, и терпение стало часто покидать Харальда, он стучал кулаками в дверь, бился в неё головою и кричал:

— О Господи, всемогущий Боже Иисус Христос, перед которым я очистился от грехов в святой реке Иордане! Пошли мне лучше смерть, ибо силы оставляют меня.

И вот раз, сидя в горести, Харальд сказал вису:

И тут он слышит женский голос, который отвечает ему:

Тогда Харальд поднимает голову и видит в маленьком окне за решёткой женщину с волосами цвета пылающего огня. Он спрашивает:

   — Кто ты?

Женщина отвечает:

   — Я часто слушаю под этим окном голос, который не находит ответа.

Харальд говорит:

   — Я подумал, что это отвечает небесный ангел, так мне понравилась твоя виса. Кто тебя научил ей?

Женщина говорит:

   — Я прочла её в книге.

Харальд спрашивает:

   — Ты, женщина, умеешь читать?

На это женщина ничего не ответила, только улыбнулась. И говорит:

   — Мы ещё встретимся, а теперь мне пора.

И она исчезает, а Харальд подходит к окну, выходящему в сады Священного дворца, и видит, как женщина садится в богато убранные носилки, которые несут четверо рабов. И Харальд немало тому удивляется.

В какой-то из дней в Миклагард приплывает корабль, и его встречают, как должно встречать корабли знатных особ, трубами и почётным караулом. И во главе встречающих — Георгий Маниак, стратиг. А с корабля на красный ковёр сходит Готфрид, рыцарь, посол Лотарингского герцога.

И, увидев друг друга, оба обрадовались, потому что были знакомы прежде. Они садятся на коней и едут по городу, сопровождаемые варяжской стражей, среди которой теперь люди Харальда и Ульв одноглазый.

Готфрид говорит:

   — Не думал встретить тебя на дворцовой службе, Маниак! Более тебе приличествует возглавлять легионы победоносных войск.

Маниак отвечает хмуро:

   — На одного победителя всегда найдутся сто завистников и доносчиков. Но час близок, они ещё узнают, с кем имеют дело.

Готфрид говорит:

   — По правде сказать, и мне не повезло: герцог надумал жениться, и я езжу по всему свету, подобный свахе, но не воину. Нет ли невесты при дворе императора, достойной моего господина?

   — Мало что есть достойного при этом дворе, — хмуро отвечает Маниак, — если прозвище василевса — Калафат, что значит «конопатящий корабли».

   — Да уж вряд ли что найдётся хуже дочери короля руссов Елизаветы, — говорит Готфрид. — Она так дика и невоспитанна, что я с гневом покинул Русь. Одно утешение, что и сватам норвежца Харальда дали от ворот поворот.

Ульв, едущий рядом, вдруг говорит:

   — Врёшь!

Готфрид удивлённо оглянулся, потом смотрит на Маниака:

   — Мне кажется, кто-то что-то сказал.

Маниак посмотрел на Ульва и сурово говорит:

   — Это ты раскрыл рот, скиф, коему надлежит сопровождать меня молча, неся секиру на плече?

Ульв отвечает:

   — Нет. Тебе послышалось, господин.

Как обычно, в полдень в темницу Харальда молча входит синий человек и приносит еду. И когда уходит, оглядывается на Харальда и оставляет дверь открытой.

И Харальд думает, что бы это значило; потом встаёт, выходит в дверь и видит синего человека, который снова оглядывается, как бы приглашая следовать за собой. И Харальд, подумав, что любая пытка будет лучше неволи, идёт за ним.

Они проходят по множеству тёмных подземелий и поднимаются узкой лестницей. И Харальд оказывается в богатых покоях с курящимися благовониями и видит золотоволосую женщину, приходившую к нему. Она знаком отсылает синего человека, и тот уходит.

Женщина говорит:

   — Я сказала, Харальд, что мы ещё увидимся.

Харальд отвечает:

   — Ты смелая женщина.

Женщина говорит:

   — Здесь мне бояться некого: никто не смеет войти на женскую половину дворца, кроме василевса. Но он давно сюда не заходит.

И тут Харальд видит, что на ногах у женщины пурпурные туфли, которые в Грикланде носят только коронованные особы. Он поднимает глаза и спрашивает:

   — Ты — царица Зоя?

Женщина грустно улыбнулась и отвечает:

   — Так ещё именуют меня, объявляя царские указы. На деле мы равны с тобою, мой дом — та же темница.

Харальд говорит:

   — Это мне странно. Ты усыновила незнатного Михаила Калафата и возвела в сан царя. Разве он не должен быть благодарным тебе?

Зоя говорит:

   — Увы, вот его благодарность. Пять поколений мой род владел престолом. Сам великий Василий завернул меня, только родившуюся, в пурпурные пелёнки, говоря: «Властвовать тебе долгие годы, дитя, рода нашего побег и царской власти прекрасный образ». И вот перед тобой — не багрянородная царица, а всего лишь одинокая женщина, удалённая от престола и запертая в гинекее.

Харальд выслушал её и говорит:

   — Выходит, мы одинаково должны благодарить Михаила.

   — Не одних нас с тобой унизил Калафат, — говорит Зоя. — И как мне ни горько, не минует его кара небес.

Она возвела глаза к небу и прошептала молитву, потом глядит на Харальда и говорит:

   — А ты ещё более красив при свете дня. Сядь сюда, пей вино и ешь, — указывает она на стол, уставленный яствами, а сама продолжает рассматривать Харальда. — Холод и сырость подземелья сделали бледным твоё лицо, но от этого оно стало только прекраснее.

Зоя садится рядом с Харальдом, и Харальд чувствует, как жарко её дыхание.

   — Хочешь быть свободным? — вдруг спрашивает она.

Харальд допил вино и говорит, помолчав:

   — Смотря что попросишь за это, царица.

Зоя печально отвечает:

   — Если бы я могла просить то, чего хочу. Но я знаю, сердце твоё принадлежит той, чей лик на твоём парусе.

И она встаёт и отходит к окну.

   — Зато враг у нас один, не так ли? — говорит Зоя. — На службе у Калафата много твоих соплеменников, последовавших за тобой из Иерусалима. И когда свершится неминуемое, не будет ли справедливее, если варяги обратят мечи против тирана? Они послушают тебя, если ты прикажешь.

Харальд говорит, обрадованный:

   — Ты поможешь мне увидеть моих друзей?

Зоя отвечает:

   — Ещё кое-что я могу в этой стране.

Харальд говорит:

   — Ты добра ко мне, царица, и я отплачу тебе добром.

Зоя говорит:

   — Тогда и пробьёт час нашей свободы. А теперь иди.

Она хлопает в ладоши, и из двери появляется синий человек.

   — Стой, — говорит Зоя и подходит к Харальду и снова, не отрываясь, глядит в его лицо: — Ты похож на Ахиллеса, у того тоже были голубые глаза и волосы цвета льна.

И она дотрагивается рукой до волос Харальда и медленно проводит по ним рукой.

   — Ступай, — говорит Зоя, и Харальд уходит.

Теперь надо сказать о Феодоре-живописце. Он жил в Миклагарде, в предместье святого

Мамы, где жило много тех, кого греки именуют варварами, и жилище его было убого.

В варяжскую стражу Феодора не взяли по его тщедушию. Не был Феодор ни кузнецом, ни горшечником и иных не знал ремёсел, на которые здесь был спрос; паче же не был купцом, кои здесь были чтимы так, что дома и съестные припасы получали от конунга бесплатно, как и право мыться в термах.

До темноты Феодор бродил по Миклагарду, любуясь его храмами и руинами языческих капищ, откуда приносил к себе кусочки белого мрамора, оставшегося от колонн, некогда украшавших эти капища.

В остальное время Феодор слушал в корчмах россказни мореходов о людях дальних стран, которые имели тело людское, а лицо львиное, о трёхглазых киклопах ростом в сорок локтей — и посмеивался, потому что и сам немало плавал по морям.

Своим же ремеслом Феодор кормиться не мог, ибо множество было в Миклагарде живописцев и мозаичников, хоть и не лучше Феодора, но имеющих мастеровое клеймо, которое стоило немалых денег.

Но вот чем кормился Феодор: из принесённых кусочков мрамора он резал небольшие подобия нагой женщины, именем Венус, которую иногда находят в земле греки, и тайно продавал на базаре распутникам, охочим до таких вещей.

И вот он однажды складывает свой товар в мешок, чтобы идти на базар, и тут к нему входят два греческих воина, и один спрашивает:

   — Твоё имя — Феодор?

Феодор говорит:

   — Имя моё. А товар не мой, первый раз вижу.

Но воины не хотят дальше слушать и тащат Феодора с собой, а Феодор вырывается и кричит:

   — Каюсь, мой товар! Но всё от бедности моей и нищеты, сжальтесь над убогим, люди добрые!

И все оборачиваются на них, тогда воин затыкает рот Феодору перчаткой, и Феодор только громко мычит, а его ведут дальше.

Его приводят в некое подземелье, и здесь вынимают перчатку изо рта, и толкают за тяжёлую дверь, и дверь закрывается. Феодор бросается к двери и вопит:

   — Грешен, непристойное вершил! Вот крест — утоплю идолов в море, а за грех любое покаяние приму.

И тут он слышит:

   — Успеешь ещё покаяться, Феодор.

Феодор оглядывается и видит Харальда.

И они радостно обнимаются, и Феодор говорит:

   — Да гори оно теперь огнём — покаяние, с тобой и к чертям не страшно. Вот уж честь так честь — с самим Харальдом сесть!

Теперь — хоть в ад. Одно жаль: ваять я только что наловчился! Вот ремесло, что там живопись!

И он достаёт из мешка свою Венус, но видит, что Харальду мало до неё дела, и стихает.

Харальд спрашивает:

   — Феодор, не было корабля из Гардарики?

Феодор отвернулся и отвечает:

   — Нет, давно с Руси ничего не слыхать.

Но Харальд видит, что Феодор лукавит, берёт его за подбородок и поднимает лицо:

   — Правду говори!

Феодор сник и говорит:

   — Был корабль, Харальд. — И молчит.

   — Говори! — трясёт его Харальд.

Феодор отвечает:

   — Чего говорить — отказала Елизавета купцам, а что с твоим золотом — не ведаю.

   — Сам слышал? — говорит Харальд.

   — Ульв слышал одноглазый, — отвечает Феодор, — и нам рассказал.

Харальд отпустил Феодора, и отошёл, и затих.

Феодор говорит:

   — Да ты не печалься. Главное, что мы снова вместе в Царьграде. Я тебе вот что скажу: неспокойно в городе, народ мутится против Михаила. Глядишь, всё скоро переменится, выпустят нас, погуляем ещё по свету!

Харальд как бы очнулся и говорит:

   — Выпустят тебя сейчас.

Феодор молчит, удивлённый, а Харальд даёт ему тонкий свиток.

   — Ульву передашь приказ, — говорит он. — Прочтёшь ему сам, никому не доверяя. А на словах удостоверишь, что письмо от меня.

Феодор кладёт свиток за пазуху и кивает:

   — Всё исполню, что велишь.

Здесь снова появляются воины и без лишних слов уводят Феодора с его мешком. А Харальд остаётся один и садится на скамью.

И долго он сидел так в печали, а потом сказал вису:

Тогда женский голос отвечает ему:

И Зоя подходит к Харальду и опускается перед скамьёй на колени, как низкая родом.

   — Ахиллес вершил свои подвиги, — говорит она, — ради той, кому они не любы, мне же люб Ахиллес, но не его подвиги.

Она берёт руки Харальда в свои и целует. И Харальд сидит, словно каменный, потом трогает волосы Зои, проводит по ним рукой и говорит:

   — А они и вправду у тебя подобны огню... (Далее следуют три листа рассуждений переписчика об общем упадке нравов, которые опускаем. — В. В.)

 

8

Как Вальгард прискакал в Киев

и отчего плакала Эллисив

ил человек, его звали Грим Серый. Он был купец, но состарился и давно не плавал. Но многие его знали в стране, и он многих знал. Грим тоже не любил Свейна и, когда Карл и Бьёрн прибыли с золотом Харальда, охотно взялся им помогать.

У Грима собирались многие ярлы и другие люди со всей Норвегии и с островов, потому что прошёл слух, что купцы дают деньги тем, кто хочет бороться против Свейна.

И вот как-то съехались в доме Грима: Гуннар, сын Торкеля с Побережья, у которого Свейн отнял земли и обесчестил дочь; Хроальд, сын Кая Пузатого, бывший постельничьим у Олава; Сигфус, сын Эгиля, старый ярл, хорошо сведущий в воинском деле, и Вальгард Сильный, сын Торлейва Ворона, славный многими своими делами.

И они слушали, что говорили купцы.

— Скажу честно, — сказал Карл, — что и до вас мы искали мужей, кто враг Свейну, и хоть бывало трудно распознать, но всё же, кажется, мы разобрались, какие у людей мысли.

Бьёрн говорит:

   — Вас же не спрашиваем, потому что мысли Баши знаем, но хотели бы послушать вас, что делать дальше.

Грим налил всем вина, потому что чаши опустели; Сигфус, воин, выпил и говорит:

   — Надо, чтобы не пропали эти деньги зря. И чтобы все, кто их получил, покупали оружие и строили корабли, ибо Свейн имеет много кораблей и войска и борьба будет нелёгкой.

Гуннар говорит:

   — Мне вообще противен подкуп, но ещё противнее Свейн. Однако, правда, он силён. Говорят, когда он отошёл от христианской веры и стал приносить языческие жертвы, то стал сильно сведущ в колдовстве и сам Сатана теперь ему помощник.

Хроальд говорит:

   — Верно. Я слышал, что у Свейна доспехи, которые не берёт железо, и у его ярлов такие же.

Вальгард Сильный, ярл, ещё именуемый Божьим Судом и известный своей мудростью, выслушал всех и говорит:

   — Мало того, что мы будем ковать оружие, собирать воинов и строить корабли, коих нужно не менее ста, чтобы перекрыть фьорды. Свейн разобьёт наши дружины нашими же руками, если не будет над нами главного.

Хроальд говорит:

   — Магнус сидит в Тронхейме с Эйливом и Кальвом.

   — Они уже и не рады, что привезли его сюда, — говорит Грим, — так он извёл их своими выходками.

Вальгард говорит:

   — Кто нам нужен — все мы знаем. И надо скорее дать ему весть, чтобы возвращался.

И все с этим соглашаются и с предосторожностью поодиночке расходятся. Грим же, отпустивший в тот день слуг, чтобы не было лишних ушей, остаётся один и садится отдохнуть перед очагом.

Но проходит мало времени, и слышится лязг оружия и стук дверей. И к Гриму врываются воины Свейна и переворачивают всё в доме, ищут и ничего не находят.

Их начальник говорит:

   — Видно, ловко ты, старик, попрятал концы в воду.

Грим отвечает:

   — Не знаю, о чём твоя речь.

   — Ну так тебе в другом месте напомнят, — говорит начальник, и Грима схватывают и уводят с собой, дом же поджигают. И устраивают всё так, что наутро люди в округе говорят, будто Грим сам спалил дом, разжигая очаг, и сгорел в нём дотла.

И некоторое время тихо; спустя же неделю Свейн объявляет глашатаями, чтобы ярлы, купцы и другие знатные люди со всей Норвегии собрались на альтинг, что значит всеобщее вече. Альтинг же назначается в Эйрире, у Скалы Закона. И люди собираются: кто же не шёл волей, тех приводили силой.

И вот трубят рога, и на альтинге появляется Свейн с охраной из берсерков, как зовут воинов, опоенных дурманными травами и оттого безумных в бою. И вид Свейна грозен.

Он был саженного роста, и волосы его были черны как ночь и так длинны и густы, что почти скрывали лицо. И так сверлил его взгляд, что многие не выдерживали и отвращали лицо. Со Свейном была его мать Альвива, про которую говорили, что она тоже колдунья и многое решает за Свейна.

Свейн, как косою, прошёлся взглядом по толпе и говорит:

   — Правом конунга Норвегии открываю всеобщий тинг и сразу скажу, зачем собрал вас. Мне стало известно, что из Гардарики пришли люди с большим золотом и хотят хитрым подкупом отнять у меня страну. Известно мне также, что эти люди собирались у Грима.

Кто этого не знал — слушают, кто же знал — молчат, потому что им известно, что Грим сгорел и ничего не расскажет. Свейн усмехается.

   — Напрасно вы так думаете, — говорит он, словно читает мысли.

И делает знак, и берсерки вводят Грима. И все видят, что он постарел ещё больше и совсем поседел и еле идёт, не смея поднять глаз.

Альвива говорит:

   — Грим нам во всём признался, но лучше раздававшим золото будет назваться самим, это может спасти их от кары.

И все снова молчат, потому что эта парочка умела наводить страх.

   — Что ж, — говорит Свейн, — им же хуже. Пусть Грим скажет.

Грим же от пыток и позора едва стоял. И тогда Карл, видя, как унижен Грим, и не желая ему ещё большего унижения, вышел и говорит:

   — Не знаю, о каких людях речь, но если обо мне — вот я. И один отвечаю.

Тогда и Бьёрн выходит и говорит ему:

   — Много на себя берёшь. Вдвоём всю жизнь плавали и ответим вдвоём, — и встаёт рядом с Карлом.

   — Видные люди! — оглядев их, говорит Свейн. — Может, толстопузые богачи, и мне одолжите немного золотишка? — И смеётся, но никто из собравшихся не засмеялся его шутке.

Тогда Свейн встаёт с походного трона и говорит:

   — Я, Свейн, конунг и монарх норвежский, призываю тинг в свидетели, что обвиняю Карла и Бьёрна в том, что, действуя подкупом, они склоняли людей к измене и должны быть объявлены вне закона. Я объявляю об этом у Скалы Закона, чтобы все слышали. Но как вершитель закона, — продолжает Свейн, — я объявляю, что эти люди могут быть прощены, если назовут всех, кого золотом склоняли к заговору.

Карл говорит:

   — Если бы малые это были люди, можно бы и назвать. Но речь о таких больших людях, что, если скажу, страшно тебе станет, Свейн, и боюсь, убежишь раньше времени и не успеем тебе воздать за всё.

Весь тинг замер от такой дерзкой речи, сказанной с усмешкой. Альвива же говорит:

   — Уже он подписал себе приговор. Однако есть у вас последняя надежда, если скажете, где хранится ваше нечестивое золото.

Тогда Бьёрн говорит:

   — Поздно, мамаша, спохватились. Золото это уже не золото, а мечи и секиры. И скоро они падут на ваши головы.

Свейн говорит:

   — Не раньше, чем на твою, — и делает знак, и берсерк взмахивает секирой и разрубает Бьёрну голову до плеч, и он падает мёртвый.

Тут на поляне у Скалы Закона поднимается ропот, потому что ещё не было в Норвегии такого, чтобы убивали на альтинге, и великое это было кощунство.

Карл перекрестился над убитым товарищем и говорит Свейну:

   — Дорогую же ты, Сатана, заплатишь за это виру.

   — Не дороже, чем зазубрина на мече, — отвечает Свейн, и берсерк поступает так же и с Карлом, и он падает на Бьёрна. И сливаются вместе их крови, как и жили они вместе.

Тут все люди на альтинге зашумели гневно, и заколыхалась толпа, как море в бурю. Вальгард же вышел вперёд и, без страха глядя в лицо Свейну, говорит:

   — Теперь наша очередь. Я, Вальгард, ярл, сын Торлейва, призываю всех в свидетели, что обвиняю человека по имени Свейн, самозванно занявшего престол и отвратившегося от веры Христовой, в том, что он, ко всему названному, ещё и дважды нарушил закон тинга, на котором никто не может применять оружия, и объявляю, что этот нечестивец должен быть отныне и навеки признан вне закона. Я объявляю об этом у Скалы Закона, чтобы все слышали.

   — Слышим тебя, Вальгард! — отвечают многие и достают из-под плащей мечи, которые, зная нрав Свейна, тайно принесли на альтинг. И Свейн видит, что уже не альтинг перед ним, а вражеская дружина.

Тогда Свейн вскочил на коня и, подняв его на дыбы, громово крикнул:

   — Вижу, мало вам двоих! — и велит своим берсеркам идти на людей.

И те уже двинулись, но Альвива прикинула, что силы неравны и сын слишком разъярил людей, зря понадеявшись на их покорность, и остановила берсерков. Сама же велела посадить себя на коня и пролаяла голосом злобной лисицы:

   — Кролики, вздумавшие свалить быка, запомните вы этот день! Как-то он вам завтра отзовётся?

И они, повернув коней, поскакали с альтинга прочь, толпа же вслед им смеялась и кричала позорные слова.

Разумные же молчали, зная, что радоваться рано, потому что замок Свейна в Аккре был хорошо укреплён, и дружина в нём велика, и Свейн безжалостен и коварен.

Проходит ещё время, и Вальгарду-ярлу случается срочная надобность ехать в Гардарики. До Хольмгарда он плывёт на корабле, а оттуда скачет сушей.

Он так торопится, что конь падает под ним у самых Золотых ворот. И Вальгарда ведут к Ярислейву-конунгу, и тот принимает его как нельзя лучше. А потом говорит:

   — Видно, очень важное твоё дело, если ты насмерть загнал коня.

Вальгард говорит:

   — Важнее нет дела, ибо вся Норвегия от юга до севера восстала против Свейна.

   — Праведное дело, — говорит Ярислейв.

Вальгард говорит:

   — И никто не может сомневаться в его праведности, ибо все видели огненные столбы и радугу, вставшие над могилой Карла и Бьёрна, убитых Свейном.

   — Царствие им небесное, — говорит Ярислейв и крестится.

Вальгард говорит:

   — Есть у нас теперь корабли, и воины, и оружие, но некому встать над нами, и от этого начались раздоры между ярлами.

   — Это плохо, — говорит конунг.

Вальгард говорит:

   — Мало будет проку в нашей силе, если не будет над нами Харальда, брата Олава-конунга.

Конунг вздохнул и говорит:

   — Харальд, Харальд. Сами давно от него вестей не имеем.

И тут Рагнар, находящийся, как всегда, неотлучно при конунге, говорит:

   — Будь милостив, княже, и не взыщи, что не решился сказать тебе раньше, — слишком уж горька весть.

   — Говори, — велит конунг.

Рагнар говорит:

   — Нет Харальда в живых.

Тут громко вскрикнула Ингигерд, а Рагнар продолжает:

   — Армянские купцы привезли эту весть из Царьграда. Харальд бежал из темницы, но воины Калафата настигли его. Он один бился против сотни, и сорок человек остались там лежать, а Харальд — сорок первым. Вот платок, обагрённый его кровью. Купцы его выкупили у греков, чтобы продать варягам за большие деньги.

И Рагнар достаёт платок, взятый у Чудина, и отдаёт конунгу.

Конунг говорит:

   — Это платок Елизаветы. Настоящим воином был Харальд. Велика потеря.

Вальгард-ярл в великой печали говорит:

   — Не было большей потери в Норвегии со смерти Олава, и не будет большей радости для Свейна.

Ингигерд говорит:

   — Иссякло моё терпение, князь. Если и теперь не пошлёшь войско на Свейна, не будешь мне мужем, а я тебе женой!

   — Куда ты от меня, матушка, денешься, в наши-то годы? — говорит конунг, а про войско ей ничего не ответил.

Зато Илларион, пресвитер, молвил об этом так:

   — Сказано: на чужом пастбище разумный не пасёт овец своих.

Тогда Рагнар говорит:

   — Позволь сказать, княже.

Конунг ему разрешает. Рагнар упал на колени и говорит:

   — Благослови, княже, ехать в Норвегию и встать над людьми, верными Харальду!

Все дивятся такой гордыне Рагнара. А Ярислейв нахмурился и говорит:

   — Не много ли берёшь на себя, Рагнар?

   — Харальд мне был первым другом, — говорит Рагнар.

Конунг отвечает:

   — Дружба — не чин, не знатен ты родом для такого святого дела.

Рагнар говорит:

   — Тебе ведомо, что законный наследник Олава теперь Магнус. Да, мал он и неразумен, но меня всегда слушал, это подтвердит любой.

   — Я подтверждаю, — говорит Ингигерд, а Рагнар продолжает:

   — Именем и памятью Харальда будем вершить все дела, платок же с его святой кровью будет нашей хоругвью, а твоё, князь, благословение — великой порукой.

Ингигерд говорит:

   — Есть толк в речах Рагнара. Кто больше из варягов доказал свою преданность нам?

Ярислейв подумал, посмотрел на Рагнара, стоящего перед ним на коленях со склонённой головой, и говорит:

   — Что ж, если не пастух пасёт стадо, пасёт подпасок. Мне ты служил верно. Коли так и своей земле послужишь — собирайся в дорогу, Рагнар.

В большой печали плачет Эллисив у себя в светлице. К ней входит Ярислейв-конунг и садится рядом, хочет утешить и гладит по голове.

   — О немилом, — говорит Ярислейв, — таких слёз не льют.

Эллисив говорит:

   — Моя вина. От ума, а не от сердца послала платок, вот он и принёс Харальду смерть.

Конунг говорит:

   — Вины твоей нет. Сердцу не прикажешь.

   — Да как быть, — говорит Эллисив, — когда сердце само приказывает?

   — Что же оно тебе говорит? — спрашивает Ярислейв.

   — То, что я раньше в нём расслышать не хотела... Растопила мне сердце печаль, вот и катится оно слезами...

Ярислейв-конунг видит, что горе дочери и вправду неутешно, и он говорит:

   — Выплачь своё горе, а я тебе мешать не буду.

Он обнял дочь и тихо вышел из светлицы. А Эллисив бросается к образу святой Богородицы и в слезах обращается к ней:

   — Святая Богородица, Дева Мария, заступница, услышь меня, девчонку неразумную! Горда я и строптива, да ты мудрее меня и великодушней. Скажи, разве справедливо это: немилый милым стал, а миловать некого! Яви, Богородица, милосердие своё! Ведь неправда это, неправда — жив Харальд! Ведь жив?..

И смотрит Эллисив на святую икону, как будто ждёт ответа. И Дева Мария ничего ей не отвечает.

 

9

Как Харальд был в чужом пиру

и что сказал в висе

кажем теперь о Харальде, что однажды он просыпается среди ночи у себя в темнице от шума и криков. Он подходит к окну и видит в саду множество факелов и бегущих людей. И нельзя понять, куда они бегут, потому что одни бегут туда, а другие обратно, и в этом нет никакого порядка.

Тогда Харальд видит, что дверь не заперта, и открывает её. И спотыкается о тело синего человека, лежащего с мечом в груди. И рядом лежат двое воинов, уже мёртвые. Синий же человек шевельнулся, и Харальд понял, что он ещё жив.

Тогда он наклоняется над ним и освобождает от меча, а человек говорит:

   — Спасибо, Харальд.

Харальд удивился, услышав его голос, и спрашивает:

   — Разве ты не немой?

Человек отвечает:

   — Я раб с рождения, и мой удел был молчать до самой смерти. Но вот она пришла.

   — Ты много сделал для меня, — говорит Харальд. — Скажи, кто послал твоих убийц, чтобы я мог отомстить.

Человек говорит:

   — Василевс велел взять Зою под стражу, обвинив в заговоре. Эти люди шли убить тебя. Спеши, Харальд, пока не пришли другие.

Так успел он сказать и умер.

Тогда Харальд видит, что надо и вправду уносить ноги. И, взяв меч, идёт искать выход.

Скоро он его находит, потому что люди, шедшие к нему, не запирали за собой дверей, и оказывается на улице, заполненной людьми. И все, от знати до простолюдинов, бегут с факелами к воротам дворца, крича:

   — Верните нам Зою, госпожу царства и законную наследницу престола! Смерть безродному Калафату-конопатчику!

Вместе с толпой Харальд оказывается у ворот и видит здесь настоящую осаду. Со стены над воротами летят в толпу камни и стрелы, и несколько убитых лежат перед воротами, поэтому толпа не решается подойти ближе, а только неистово ревёт.

И тут Харальда видит Ульв, находящийся позади толпы с варяжскими воинами, и они радостно встречаются, и Ульв говорит:

   — Ты велел пропустить людей к дворцу, мы это исполнили. А больше ты ничего не писал, и что дальше делать, мы не знаем.

Харальд, оглядев ворота, говорит:

   — Не такие брали крепости. Валите дерево и готовьте таран.

   — Вот это ясный разговор, — повеселев, отвечает Ульв.

Он с варягами подходит к толстому дереву и первый погружает в него секиру. И они рубят дерево.

Но тут толпа вдруг стихает, и на площадке, что над воротами, появляется человек в пурпурной царской одежде, и все узнают в нём Михаила Калафата, конунга греков.

Он поднимает руку и говорит:

   — Горожане! Враги ромейской державы обманули вас. Истинно вам говорю — нет причины для волнения, ибо царица здорова и невредима и наше почтение к ней неизменно. Вот она, перед вами!

И Харальд видит, как рядом с конунгом появляется Зоя в таком же пурпурном облачении и с ласковой улыбкой обращается к народу:

   — Правду слов сына нашего и соправителя доказывает то, что вы видите нас обоих. Ступайте мирно по домам, и да благословит вас Бог.

Народ немало смутился появлением Зои, и было замешательство в толпе. Но тут кто-то кричит:

   — Предательство! Она заодно с Калафатом!

Тогда толпа снова зашумела и стала кидать в царя и царицу гнилыми яблоками, и те поспешно скрылись, а со стен снова полетели стрелы и камни.

Ульв подходит к Харальду и говорит:

   — Таран готов, можем начинать.

Харальд отвечает:

   — Погоди, Ульв. Похоже, теперь нам придётся защищать ворота.

   — Это мне непонятно, — говорит Ульв.

   — Мне тоже, — говорит Харальд. — Ждите меня здесь и к дворцу никого не подпускайте.

И он быстро уходит, а Ульв смотрит ему вслед и говорит:

   — Похоже, наш Харальд немного повредился в уме, сидя в темнице.

Харальд же тем временем возвращается известным ему ходом в подземелья дворца и оттуда потайной лестницей поднимается в гинекей, к покоям Зои. Он слушает — и слышит, что там тихо, и с разбега выбивает дверь.

Увидев Харальда с мечом, в страхе разбегаются рабыни и евнухи, и Харальд остаётся один перед Зоей, одетой в порфир, но распростёртой на ложе в печали.

Зоя поднимается ему навстречу и говорит:

   — Харальд! Как недоставало тебя все эти страшные часы!

И она бросается ему на шею в слезах и целует лицо и волосы.

Харальд говорит:

   — Не время сейчас для любви. Что случилось?

Слёзы высохли у Зои, и она говорит:

   — Бунт зашёл слишком далеко. Поднялась чернь и грабит дома знати без разбора. Высшее благо державы требует мира с Калафатом. А за это он обещал освободить тебя, и мы сможем видеться когда захотим.

Она снова обнимает его, и Харальд стоит в растерянности.

   — Что же делать моим людям? — спрашивает он.

Зоя говорит:

   — Как — что? Защищать нас, как и прежде, от врагов, а тебе, милый Харальд, я отведу особые покои во дворце.

Не успел Харальд склонить голову в знак благодарности, как поблизости раздаются шум, крики и топот. Шум приближается, и Харальд обнажает меч, заслонив собой Зою. Тут входит Георгий Маниак, стратиг, и с ним знатные мужи, и Маниак видит Харальда.

   — Неисповедимы пути, которые сводят нас, Харальд! — говорит он и обращается к Зое: — Вели ему опустить меч. Мы пришли не как враги, а как верные слуги единой самодержицы Империи.

Зоя спрашивает:

   — А Калафат?

Маниак говорит:

   — Ты уж прости, я не решился тебя беспокоить и сам предъявил ему ультиматум, что высшее благо ромейской державы требует аннулировать ваш мир. Но Михаил позорно бежал из дворца вместе со своим дядей, новилиссимом, в Студийский монастырь. Благо державы требует теперь, чтобы ты повелела схватить их и поступить с ними как с преступниками, ибо их замыслы могут быть коварны.

Зоя в нерешительности молчит; тут выступает вперёд некий почтенный старец и говорит, протягивая Зое свиток:

   — Синклит уверен, что ты примешь решение, подобающее дочери великого Константина и внучке благословенного Василия.

Тогда Зоя гордо выпрямилась и говорит:

   — Повелеваю поступить так, как требует высшее благо ромейской державы.

Она подписывает указ, Маниак целует Зое полу платья и принимает свиток.

   — Да свершится правосудие Божье! — говорит Зоя. — Ты, Харальд, и твои люди отныне должны во всём повиноваться Маниаку. Послужишь верно — дарую тебе чин этериарха.

Харальд слушает Зою и не узнает её, прежнюю, в надменной царице. Он говорит:

   — Странно мне, что ты говоришь со мной как с рабом.

Зоя отвечает:

   — Разве вы все не рабы мои, когда речь идёт о высшем благе ромейской державы?

Маниак говорит:

   — Полно считаться, Харальд, — дело ещё не кончено, и твои люди ждут тебя.

Услышав про своих людей, Харальд отвечает:

   — Идём.

И, не взглянув больше на Зою, покидает её покои вместе с Маниаком.

Они выходят из дворца, и Харальд видит, что площадь опустела, лишь множество трупов лежит на ней, и почти все — греческие воины в медных шлемах. А люди Харальда сбились в круг спиной к спине, выставив пики и заслонясь щитами, и окружены со всех сторон греками.

Тут Маниак кричит своим громовым голосом, чтобы греки расступились, и Маниак с Харальдом подходят к варягам.

   — Мы не знали, что с тобой, — говорит Харальду Ульв, — и решили войти во дворец, перебив стражу, да больно их много набежало.

Маниак говорит:

   — Вижу, что здесь зря пролита кровь, но один виновник в ней — Калафат. Забудем обиду и сообща отплатим негодяю! Тебе, Харальд, надлежит плыть к Студийскому монастырю, чтобы не дать Калафату уйти морем, я же с войском двинусь сушей. — И с тем они расходятся.

Харальд с варягами спускается к ладье, которая стоит в бухте Золотого Рога у причала, и они грузятся. Тут видят они Феодора, который бежит к ним и, радостный, прыгает в ладью.

Ему говорят:

   — Тебе что за нужда с нами плыть?

Феодор говорит:

   — Есть нужда. Говорят, в монастыре резьба по камню дивная, хочу поглядеть.

Ладья отчаливает; и ещё видят они, отплывая, как спешит к своему кораблю Готфрид, рыцарь, со свитой и, страшно бранясь, кричит:

   — Здесь не невесту искать, а самому головы не сносить. — И он садится на корабль и приказывает кормчему:

   — Греби к царю персидскому!

Небо начинает светлеть. Варяги плывут вдоль берега, и Харальд молчит, а Ульв одноглазый говорит ему:

   — Много непонятного творится сегодня. Не было ещё того, чтобы Харальдом повелевал Маниак.

Харальд, задумчивый, отвечает:

   — Калафат — наш общий враг.

Ульв говорит:

   — Давно ли мы бились во славу Калафата, а сегодня бились против него и потеряли лучших воинов. Эйлив и Хальдор остались лежать на площади.

Харальд говорит:

   — Эйливу и Хальдору — вечная слава, а с Калафатом у меня давние счёты.

Ульв говорит:

   — Со Свейном у тебя счёты давние, да, похоже, ты уже забыл об этом.

Харальд поднял глаза и посмотрел на Ульва, а Ульв больше ничего не сказал и отошёл.

Тогда Харальд крикнул сердито.

   — Не тебе, Ульв, учить меня, с кем прежде считаться! В моих счетах я сам себе хозяин!

   — А мне сдаётся, — отвечает Ульв, — что есть им хозяйка. Да не та.

Харальд хотел ответить, но тут ладья причалила к берегу, на котором стоит Студийский монастырь. И варяги сходят с ладьи, и идут следом за Харальдом, и видят возле монастыря следы недавнего боя и среди воинов — Маниака, стратига, возбуждённого победой. И до приплывших варягов, похоже, никому нет дела, и Маниак не замечает Харальда, а когда заметил, обратился к нему так:

   — Опоздал, Харальд, в истории уже записано имя Георгия Маниака!

И Харальд видит, что у ворот разожжён костёр, и воины вытащили из монастырского храма конунга греков и его дядю, новилиссима, одетых монахами, и волокут к воротам. Собравшиеся же осыпают их насмешками, плюют на платье, бьют и хохочут. Вот пленников подводят к Маниаку и бросают у его ног ниц на землю.

Маниак поднял носком сапога лицо конунга и говорит:

   — Погляди, конопатчик, последний раз на солнце! Больше ты его не увидишь.

Тут к Маниаку бежит от костра человек с раскалённым железным прутом и отдаёт стратегу. Тот же протягивает прут Харальду и говорит:

   — Погаси ему солнце, варяг! Пусть знает, как унижать великих воинов.

Харальд говорит:

   — Я воин, а не палач, — и отошёл к своей дружине.

Палач приступил к расправе над василевсом и новилиссимом, толпа же, опьянённая запахом горелого мяса, заревела:

   — Получай, Калафат! Слава единой самодержице Зое!

Маниак подходит к Харальду и говорит:

   — Пал тиран! Что не ликуешь с нами, Харальд?

Харальд говорит:

   — Мало мне радости в вашем пиру.

Маниак говорит:

   — Зря отказался ослепить конунга. За это самодержица наверняка пожаловала бы тебе чин этериарха.

Тогда Харальд посмотрел на него и говорит:

   — Плевал я на твоего этериарха. Мне судьба быть конунгом Норвегии.

Он поднимается и, ни на что больше не глядя, идёт к ладье, и варяги за ним.

Маниак смотрит им вслед, потом подзывает к себе своего человека и говорит:

   — Всегда опасался я этого варвара, да и нет в нём пока больше нужды. Лучше всего будет вернуть его обратно в темницу.

Человек зовёт воинов, и они бросаются за Харальдом и варягами. Они настигают их у ладьи, и здесь завязывается бой, и многие из греков падают. А варяги успевают попрыгать в ладью и налечь на вёсла.

Тут Феодор выбегает из монастыря, бежит и кричит:

   — Меня! А меня-то забыли!

Но его не слышат на ладье за плеском волн и скрипом вёсел. И ладья всё дальше отходит от берега.

Тогда Маниак велит воинам скакать обратно в город, что те немедля исполняют, и Маниак, сев на коня, скачет с ними. Они скачут быстрее, чем плывёт ладья, и скоро скрываются.

Феодор же, оставшийся на берегу, долго глядит вслед ладье, пока не скрывается и она, потом плетётся обратно к монастырю.

Здесь догорает костёр, уже разошёлся народ, и только ослеплённые конунг и новилиссим бродят, вытянув руки, перед воротами и никак не могут найти друг друга в вечной тьме.

Феодор поглядел на них, вздохнул и говорит:

   — Идёмте, убогие.

И, положив руку одного на плечо другого, повёл их за собой, как водят нищих слепцов.

Ладья быстро плывёт через бухту Золотого Рога, мимо города, туда, где за узкой горловиной залива чернеет Босфор. Но Маниак уже в Миклагарде, и его воины стоят вдоль всего берега, и в ладью летят стрелы, и уже отчаливают в погоню три греческих галейды.

Туда же, где кончается залив, скачут несколько человек. Там поставлен большой ворот, и люди Маниака наваливаются на него, и вот из моря поднимается толстая цепь, которая перегораживает горловину залива на высоте пяти локтей.

Варяги Харальда видят цепь и в смятении бросают вёсла. На галейдах же гребут всё сильнее и начинают настигать ладью. И вот уже с переднего корабля полыхнул смертоносный греческий огонь, который без остатка пожирает суда и гребцов. И он почти касается ладьи Харальда.

Тогда Харальд говорит:

   — Гребите что есть сил вперёд!

И варяги гребут, не спрашивая, что задумал Харальд, потому что нет времени на расспросы. Ладья несётся прямо на цепь, и Харальд приказывает:

   — Бросайте вёсла и все — на корму!

Варяги делают так, как приказал Харальд, сбегаются на корму, а нос ладьи поднимается так высоко, что цепь ударяет по середине днища.

Харальд кричит:

   — Теперь все — на нос!

Варяги перебегают на нос, тогда высоко поднимается корма, и ладья соскальзывает с цепи по другую её сторону. Тут ближний греческий корабль с разгона ударяется о цепь и переворачивается. А ладья выходит в Босфор, где её никто уже не может догнать.

Они дружно гребут, радуясь избавлению; один Ульв вдруг бросает весло и говорит:

   — Что-то колется у меня в спине. Погляди, Харальд.

Харальд смотрит и видит, что в спине Ульва застряла до половины стрела. Он дёрнул и вытаскивает её, а Ульв увидел стрелу и говорит:

   — Как это я не почувствовал раньше?

Потом он говорит:

   — А вот теперь чувствую, что мне совсем худо.

И падает со скамьи на палубу. Харальд наклоняется над ним и говорит:

   — Чем помочь тебе, друг?

Ульв говорит:

   — Ничем ты мне не поможешь, разве что дашь в руку меч, чтобы после смерти мне попасть в Валгаллу, где пируют воины, умершие с оружием в руках.

Харальд говорит:

   — Разве ты не знаешь, Ульв, что нет Валгаллы, а есть только Царство Божие?

Ульв говорит:

   — По правде сказать, не успел я в этом разобраться, а крестился в веру Христову, чтобы сделать приятное Олаву-конунгу. А как встречает Христос храбрых воинов?

Харальд говорит:

   — Он сажает их за стол по правую руку от себя.

   — Тогда всё же дай меч, — говорит Ульв. — Иначе как узнает Христос, что я был храбрым воином?

Харальд вложил меч в руку Ульва и говорит:

   — Теперь он будет знать, Ульв.

   — Спасибо, Харальд, — говорит Ульв. — А славно мы, однако, поплавали с тобой по свету!

Так сказал Ульв, улыбнулся и умер.

Харальд закрыл ему глаза и говорит:

   — Тебе спасибо, Ульв. В одном ты был не прав: никогда я не забывал о Свейне.

Он поднялся и, глядя на север, сказал вису:

 

10

Как было дальше

и чем закончилось

ил человек по имени Кнут, бывший ранее стольником конунга Олава. Он вместе с другими в Норвегии готовил всё необходимое, чтобы нанести Свейну решительный удар. И вот настало время Кнуту вслед за Вальгардом-ярлом скакать в Гардарики.

Он прибывает туда, и его представляют Ярислейву. И при том присутствуют Вальгард-ярл, прискакавший прежде, и Рагнар. И Кнут говорит:

— Я с добрыми вестями, светлый конунг. Ярлы решили на альтинге признать Рагнара опекуном при Магнусе, раз ты дал своё благословение. Но нужно спешить, пока они не передумали.

Услышав это, Рагнар склонил голову перед конунгом, как бы в знак благодарности, на самом же деле тем он хотел скрыть торжествующую улыбку, которая свойственна более честолюбцу, но не воину. А Ярислейв-конунг сказал:

   — Поспешаем, не торопясь. А что успели — Рагнар сам тебе и покажет.

После этого Рагнар ведёт Кнута к берегу и показывает корабли, готовые принять коней и воинов, и Кнут остаётся доволен увиденным.

Затем руссы и варяги устраивают пир и обсуждают скорый поход, и это происходит во дворце конунга, на открытых сенях.

И оттуда Рагнар замечает Эллисив, проходящую через двор. И, отставив чашу, покидает застолье. И идёт за Эллисив, и входит следом за ней во дворец.

Дворцовыми переходами он спешит за Эллисив и видит, что она убыстряет шаг, как бы желая убежать от Рагнара. Тогда он догоняет её и становится у неё на пути, и Эллисив оглядывается вокруг, но вокруг никого нет.

Рагнар, сдерживая тяжёлое дыхание, говорит:

   — Почему сторонишься меня, Ярославна? Чем я тебя прогневал?

Эллисив отвечает:

   — Много чести берёшь на себя, Рагнар, я и не думаю о тебе.

   — Всё тоскуешь о Харальде? — говорит Рагнар. — Его нет! И он никогда не поведёт войско на Свейна. Я поведу — так решили ярлы.

Эллисив смотрит на Рагнара и говорит:

   — К чему эти твои речи?

Тогда Рагнар вдруг падает перед Эллисив на колени и говорит:

   — Вели, что пожелаешь, и перед моими подвигами померкнут дела Харальда. Из черепа Свейна сделаю для тебя чашу в золотой оправе!

   — Чем же оплачу такой подарок? — говорит Эллисив.

Рагнар отвечает:

   — Забудь Харальда.

Эллисив усмехается:

   — Скоро же ты сам забыл того, кого звал первым другом! — И, повернувшись, идёт прочь, но Рагнар мягким прыжком рыси снова её настигает:

   — Пусть так, но не ты ли первой предала Харальда?

И, видя, что Эллисив споткнулась, как подшибленная его словами, он продолжает:

   — Одним грехом мы грешим, Ярославна, но он и связал нас навеки, и отныне едины наша судьба и престол!.. Доверься мне, как доверился твой отец, и я всю Норвегию с Исландией положу к твоим ногам, несравненная Эллисив!

Эллисив бессильно молчит с запрокинутым взором, словно у неба моля избавления, а Рагнар подползает к ней на коленях и обнимает её ноги. И жарко шепчет:

   — О, Эллисив, сколько лет я ждал этого дня! Сколько лет молчал, не смея сказать, как прекрасно лицо твоё, как гибок стан, как величава поступь и царственна твоя острая речь...

И тогда Эллисив, собрав силы, отталкивает от себя Рагнара, и в руке у неё Рагнар видит блеснувший нож:

   — Ну так знай, что не один язык остёр у Ярославны!

И с такими словами Эллисив замахивается на Рагнара ножом.

Но в это время издалека, где течёт Днепр, вдруг слышится звук рога. И повторяется троекратно, всё громче.

Тогда Эллисив подбегает к окну и видит, что из-за речной излучины выплывает ладья под парусом, на котором изображена всадница на белом коне.

И Эллисив, забыв о Рагнаре, в радости бежит по дворцовым палатам и лестницам, крича:

   — Вернулся! Вернулся!

И никто толком ничего не успевает понять, а Эллисив уже выбежала из дворца и несётся по городу к воротам.

Теперь скажем о Харальде. Он стоит на корме ладьи и видит, как на тот же крутой обрыв, где он последний раз видел Эллисив, выбегает женщина.

Харальд велит гребцам:

   — Быстрее гребите!

И правит рулевым веслом к берегу. И у берега мелко, и гребцы поднимают вёсла. А женщина тем временем сбегает вниз по тропинке, и Харальд узнает Эллисив.

Тогда Харальд, перебежав по поднятым вёслам от кормы к носу, прыгает в реку и идёт к берегу. И они с Эллисив останавливаются друг против друга и молчат.

Харальд говорит:

   — Ты так спешила, что, похоже, у тебя припасено для меня ещё одно острое словечко.

Эллисив говорит:

   — Много, Харальд, слов у меня есть для тебя.

Харальд отвечает:

   — Говори, не скупись.

Эллисив говорит:

   — Хочу вначале тебя послушать.

Харальд говорит:

   — Боюсь я, по правде, начинать с тобой разговор.

Эллисив говорит:

   — Врагов не боялся, с каких пор слов бояться стал?

   — Врагов у меня много осталось, — отвечает Харальд, — твои же слова как петля, а мне жизнь ещё нужна.

Тогда Эллисив говорит:

   — Не бойся, Харальд. Свою петлю ты на меня накинул, и дороже её нет на свете.

Тут она снимает платок с шеи, и Харальд видит на Эллисив золотое ожерелье, которое послал ей с купцами. И тогда всё понимает Харальд, и подходит к Эллисив, и обнимает её как невесту, — а нам здесь больше делать нечего.

Мы же скажем о Рагнаре, что он бежал вместе с множеством людей туда, где причалила ладья. Здесь он увидел, что на самом деле Харальд вернулся из Гардарики, и лицо Рагнара стало сизым от страха. Рагнар поворачивает обратно и бежит куда глаза глядят, подальше от города.

Тут сильный ветер подул и нагнал тучи. Рагнар бежит под дождём, и дорога приводит его к холму, где стоит сухое дерево, и Рагнар узнает место, где он бился с Чудином.

И тут Рагнару видится, что встаёт на дыбы с холма серый конь, а ростом конь с полнеба, и ржание его подобно грому. Тогда Рагнар в страхе прижимается к сухому дереву. И в тот же миг сильная молния освещает всё вокруг и делается темно, как если бы видящий это вдруг ослеп от яркой вспышки.

Когда же тьма прояснилась, свершилось великое чудо: сухое дерево покрылось листвой. А от Рагнара осталась только тень на зелёной траве. Но скоро и её дождь смыл с лица травы, не оставив следа.

И вот через какое-то время Харальд собирается снова в дорогу, и люди его снаряжены, как надлежит воинам, выступающим в поход, Вальгард-ярл и Кнут уже на конях, и конь Харальда ждёт седока. На крыльцо проститься с Харальдом выходят Ярислейв с Ингигерд, Илларион и вся семья конунга.

Харальд говорит:

— Пора мне, конунг, каждый час дорог. Благослови.

Ярислейв говорит:

   — Иди, Харальд, а благословение моё тебе такое: победив Свейна, правь как мудрый властитель, раздоры пресекай, лжи остерегайся, будь милосерден, старых чти, как отца, а молодых — как братьев, а паче всего — не поднимай меча на соседей своих, и тогда пребудет мир и благоденствие в твоей земле.

Ингигерд говорит:

   — Славу рода нашего возвысь над всем Севером.

   — Время же скорое придёт, — говорит Ярислейв, — береги и люби жену свою и внуков наших.

И конунг ласково смотрит на Эллисив, стоящую с ним рядом, а Илларион говорит:

   — С Богом, братие.

   — Прощайте, конунг и княгиня. До свидания, Эллисив, — говорит Харальд и вскакивает на коня, и дружина Харальда трогается за ним, а колокольный звон над Киевом провожает их в дальнюю дорогу.

Тогда вдруг Эллисив оборачивается к конунгу и говорит:

   — Отец, для того ли я годы ждала, чтобы вмиг расстаться? Матушка, разве не удел возлюбленной быть с любимым и в радости и в беде?

Ингигерд смотрит на конунга. А тот обнял дочь и говорит:

   — Да будет так. Ибо время посеву и время жатве, время растить и время прощаться.

Он перекрестил Эллисив, а она поцеловала отца и мать, сбежала с крыльца и нагнала Харальда. И все, кто был перед дворцом, увидели, как Харальд наклонился, поднял Эллисив и усадил на коня впереди себя.

Русский же столетний скальд сложил об этом, на свой слезливый лад, такую песню:

И здесь конец саги о Харальде, княжьем дружиннике.

 

1

онец прискакал в Киев рано утром. Великому князю это понравилось: выходило, что гонец скакал ночь и, значит, службу свою исполнял со рвением. Ярослав велел явиться гонцу немедля: вестей из Венгрии он особенно ждал.

Симон, давно обрусевший варяг, предстал перед князем запылённым и усталым.

   — И дома не был ещё? — спросил Ярослав, кивнув слуге, чтобы налил Симону вина.

   — Нет, княже, воинов отпустил и сразу к тебе.

С поклоном он принял вино и выпил, и оно заметно вернуло ему сил.

   — До границы добрались благополучно, — рассказывал Симон. — Я проводил Андрея с братьями до Унгвара, где мост через реку Унг. А там уже его ждал епископ Кальман с воеводами и воинами. Мы в Унгваре переночевали.

   — Как епископ встретил Андрея? — спросил князь.

   — Встретил с почестями, подобающими королю, — отвечал Симон. — Епископ и воевода Антал до ночи рассказывали Андрею о положении дел, и я был при сём.

Симон поглядел на князя, Ярослав молчал, и это значило, что следовало продолжать.

   — Все епископы, ишпаны комитатов... по-нашему — посадники, все замковые люди, и удворники, и сервы рады бегству короля Петера и приезду Андрея, которого они зовут Эндре. Слушая епископа, я убедился, как Петер сумел досадить народу своею любовью к Генриху и германцам. Все венгры восстали против него единой силой. И так же все едины в желании присягнуть на верность Андрею.

Симон снова умолк. Давний опыт службы подсказывал ему, что, молчаливо слушая доклад, князь ждёт в нём чего-то главного, более всего его интересующего, но, чего именно, Симон пока не мог уловить.

   — Ты можешь спросить, княже, — осторожно попытался Симон нащупать княжеский интерес, — не смущает ли венгров, что Андрей двенадцать лет не был на родине и, живя на Руси, почти забыл мадьярский язык. — Ярослав же в ответ только качнул головой, и Симон тотчас подтвердил: — Да, и именно поэтому, как я понял, епископы призвали Андрея: он не замешан в распрях последних лет. За это они ему даже веру по православному обряду готовы простить... Но вот что я ещё понял, княже, слушая епископа и воевод, — чуть помолчав, прибавил Симон и увидел, что глаза князя осветились наконец вниманием.

   — Что же ты понял? — спросил Ярослав.

   — Что трудно придётся Андрею на престоле. Ибо Петер изгнан, а межеусобицам не видно конца. Некий Вата, человек из оброчных либертинов, собрал большое войско подлого люда, кои тоже недовольны были Петером. И они много помогли в победе над ним. Но Петер в изгнании, а кровь продолжает литься: Вата не распустил своё войско, а, напротив, приумножил. И вот что требуют они от нового короля: казнить всех епископов, попов и сборщиков десятины, равно как и всех германцев, отменить налоги, разрушить храмы и вернуться к поклонению языческим богам.

Ярослав задумался и покачал головой — сообщённое опечалило его.

   — Пятьдесят лет, как Стефан Святой крестил венгров, — произнёс Ярослав. — Уже и дети язычников имеют внуков...

   — Но Сатана не дремлет, — в тон ему отозвался Симон. — Я сам видел свежие капища, где изваяна из дерева голова оленихи: язычники считают её прародительницей венгров и приносят ей жертвы. Тьма, княже, ещё сильна над этой страной, — заключил он с искренней горечью.

Ярослав задумчиво и неподвижно сидел в своём кресле. Наконец, словно вспомнив о Симоне, поднял голову.

   — Ты устал с дороги, — сказал он. — Ступай и порадуй жену возвращением. Вот тебе за честную службу.

Князь открыл ларец на столике рядом с креслом и, достав кошель, протянул Симону. Тот, приняв его, низко поклонился. Аудиенция, как называют это приезжие греки, была закончена.

Выпрямившись, Симон направился к двери.

   — Постой, — услышал он голос Ярослава и тотчас, словно ждал этого оклика, обернулся. — Ты забыл сказать, как Анастасия перенесла дорогу, — ведь в её чреве наследник этого престола.

   — Прости, князь. — Симон снова склонил голову. — Я полагал лишним утруждать твоё внимание рассказом, как любовно Андрей опекает жену. Думаю, наследник родится здоровым и сильным.

   — Дай Бог, — молвил князь и жестом отпустил гонца — теперь окончательно. И тот, идя полутёмными сенями, с удовольствием думал, как он правильно ответил князю на правильно заданный, всё время разговора мучивший старика, главный вопрос.

 

2

орога, едва обозначенная среди лугов и кустарников, была узкой, и поэтому сопровождение Андрея растянулось в длинную линию, от начала которой не было видно конца.

В пешем строю шли воины. Их было две сотни: русские отроки, приданные великим князем зятю для охраны в незнакомой стране, и варяги, добровольно отправившиеся с Андреем на поиски удач и добыч. Впереди них тянулись возы с поклажей и крытая повозка Анастасии.

Андрей ехал верхом в окружении братьев Левенты и Белы, а также епископа эстергомского Кальмана и воеводы Антала. Худой, высокий и узкоплечий, новый венгерский король рассеянно оглядывал унылую и безлюдную окрестность; епископ меж тем говорил:

— Почтенный брат твой Бела, которому Совет епископов даровал герцогство, может выбрать свою треть королевства по желанию, исключая, конечно, епископства Эстергомское, Дьерское, Веспремское и Эгерское, кои всегда принадлежали царствующему из рода Арпадов.

Андрей посмотрел на Белу, слушающего епископа угрюмо; впрочем, Бела всегда был хмур видом.

   — Я бы рекомендовал герцогу, — продолжал епископ, — взять себе в удел всю Трансильванию.

   — Что скажешь, брат? — спросил Андрей, поскольку Бела по-прежнему внимал епископу с мрачным равнодушием.

   — Дарёному коню в зубы не смотрят, — отозвался Бела.

   — Этот конь — с дорогой сбруей, — многозначительно ухмыльнулся в ответ епископ Кальман. — Земли Трансильвании плодородны, богаты соляными копями и золотым песком в реках. Там есть замок, достойный вашей светлости, — в Темешваре. — И, полагая вопрос решённым, епископ продолжал: — Что же до твоего брата Левенты, решение которого мне кажется странным...

   — Что странного, святой отец? — возразил Левента, белозубо улыбаясь. Конь непоседливо играл под ним, и сам Левента был полной противоположностью Беле. — Быть братом своего брата — титул не хуже других. Да и привычнее мне править не людьми, а конями. Ведь хороши мадьярские кони?

Андрей ласково глядел на брата. Ему всегда был люб Левента своей простотой и обаятельной лёгкостью. А епископ, молчаливо согласившись с Левентой, заключил:

   — Люди же твои, король, будут именоваться «русские его величества» и получат лучших коней и деревню Орошвар близ твоей резиденции в Эстергоме.

Сказавши это, он умолк, и все облегчённо порадовались передышке, потому что епископу более близка была латынь, а братьям — славянский язык и разговор по-мадьярски шёл не без запинок. Дорога за время беседы взобралась на возвышенность, однообразную равнину сменили весёлые, золочённые осенью перелески, а вдали уже и высокий, густой лес темнел.

   — Ты сказал о конях, — подъехал к Левейте воевода Антал, улучив время вставить в высокую беседу и своё слово. — Ты прав: венгерские скакуны соединяют в себе резвость арабских аргамаков с красотою коней из Сицилии, о которых говорят, что они вскормлены цветами. Одного из этих красавцев из моей конюшни я подарю тебе.

   — Благодарствуй, — отозвался Левента.

   — Но не только резвость и красота украшают их, — увлечённо продолжал Антал. — Они выносливы не менее, чем жеребцы из Фригии, которых, как рассказывают, объезжали сыновья амазонок...

Но договорить ему не удалось: впереди заклубилась пылью дорога. Несколько всадников, появившись из-за перелеска, скакали навстречу королевскому шествию. Антал вглядывался из-под ладони. Лёгкая его тревога прошла, когда всадники приблизились настолько, что можно было сосчитать их число — шесть и увидеть, что они безоружны.

Подскакав, всадники осадили коней, и ещё стало ясно, что пятеро из них лишь почтительно сопровождают шестого. Конь его был светло-серым, почти белым, а одежда всадника выдавала его главенство.

   — Мир вам, — молвил всадник и обратил затем взор на Андрея. И тот с удивлением услышал, что голос всадника был женским, да это и была молодая женщина.

Епископ и воевода не отозвались, всадница, похоже, и не ждала их ответа. Она глядела на Андрея приветливым взглядом глубоких синих глаз, показавшихся вдруг Андрею до боли знакомыми.

   — Мир королю венгров на его земле. — Женщина склонила голову, а когда подняла, лицо её осветилось улыбкой. — Здравствуй. Вот ты и снова дома, Эндре!

Ярл Свенельд, глава варягов, ехавший за Андреем, нахмурился и подал коня вперёд.

   — Кто бы ты ни была, женщина, — сказал он, — тебе не след говорить так со своим королём.

Он с возмущением оглянулся на венгерских попутчиков, но они по-прежнему хранили отстранённое молчание.

   — А пусть король сам скажет, след или не след, — ответила женщина.

Андрей мучительно всматривался в её лицо. Произнёс неуверенно:

   — Агнеш?..

Она улыбалась.

   — Узнал. Стало быть, я не так постарела. А ты изменился... повзрослел и возмужал. А ты прежний, Левента, — перевела женщина взгляд на братьев. — И ты, как всегда, хмур, Бела.

Бела в ответ повёл плечом: что, мол, делать. Левента с улыбкой кивнул согласно. Ярл, поняв, что женщина имеет какое-то право так говорить, вернулся на своё место.

Кони Андрея и той, которую он назвал Агнеш, шли рядом, пятеро всадников следовали неотступно, но на расстоянии от них.

   — Не думал тебя увидеть, — сказал Андрей. — Двенадцать лет прошло.

   — Тринадцать. С того дня, когда псы Петера искали тебя, чтобы убить, а я могла только плакать и молиться за тебя.

   — Зато теперь, вижу, ты никого не боишься.

   — Никого, — согласилась Агнеш, открыто его разглядывая.

Он тоже разглядывал её, дивясь резким, уверенным её движениям и крепкой мужской посадке в седле.

   — Что за платье на тебе? Уж не стала ли ты воином?

   — С твоим отъездом я перестала быть женщиной. Какое же платье мне носить, как не мужское? — ответила она. Но, видя, как речь её смутила Андрея, переменила разговор: — Я поклонилась королю, могу я поклониться своей королеве?

Андрей кивнул, дал знак, и воины, расступившись, пропустили их к королевской повозке.

В полутьме под полотняной крышей белело лицо проснувшейся Анастасии. Откинув лисьи меха, она заспанно и удивлённо глядела на мужа и подъехавшую с ним женщину в мужском платье.

   — Мир тебе, королева, на нашей земле. — Агнеш приветствовала Анастасию поклоном. — Теперь вижу — это правда, что ты прекраснейшая из женщин.

Анастасия ответила незнакомке благосклонным кивком, но в её глазах росла тревога, она беспокойно перевела их на мужа, и Агнеш заметила это.

   — И ничего не бойся, — прибавила она. — Родишь мальчика здоровым и крепким в день, когда выпадет первый снег.

Агнеш развернула коня, резко его вздыбив, и с криком «Гайда!» поскакала прочь, и всадники — за ней, и фигуры их быстро уменьшались на дороге, ведущей к лесу.

Андрей глядел им вслед, пока всадники не пропали в сени деревьев. Епископ Кальман и воевода тем временем вновь оказались рядом с королём.

   — Если бы ваше величество не были так милостивы с этой женщиной, — сказал епископ, — мои люди схватили бы её, не дожидаясь приказа.

   — За что?

   — Босоркань она, ведьма, — недобро отозвался Антал. — Колдует, лечит заговорами, по ночам, говорят, обращается в мышь. И конь её, я слышал, может ходить по облакам. Не сглазила бы королеву...

   — Если бы только ведьма, — вздохнул епископ. — Она из тех, кто водит дружбу с богомерзким разбойником Ватой. Но может быть, всё к лучшему, — прибавил епископ, поразмыслив и не желая далее огорчать короля. — Ты обошёлся с ней великодушно — это позволит нам без приключений добраться до Эстергома.

Ту страшную ночь, тринадцать лет назад, Андрей помнил хорошо, как и события, что ей предшествовали. За год до этого погиб сын Стефана Святого Имре, растерзанный на гоньбе вепрем. Право наследования должно было перейти к племяннику Стефана Вазулу, отцу Андрея. Но из Италии неожиданно явился другой племянник короля, Петер, сын его сестры и венецианского дожа Орсеоло, человек, ненавидящий всё венгерское, кроме лакомого трона. Искушённый в интригах, он убедил престарелого короля в заговоре, и Вазу и был ослеплён, а на сыновей его началась настоящая охота. Рыцари германского короля Генриха III, которых Петер привёл с собой, как гончие псы рыскали по всей Венгрии в погоне за наградой, обещанной за головы Андрея, Левенты и Белы. Но Бела сумел бежать в Польшу. Левента же и Андрей укрылись в Вишеграде, где ишпаном был верный друг их отца Габор.

Вот тогда, когда у дома Габора появились разъярённые германцы и факелы осветили ночной двор, тогда в своей светёлке и молилась за Андрея семнадцатилетняя дочь ишпана Агнеш...

Молитва ли её спасла тогда братьев или случай и добрые кони, но им удалось уйти, а мечи рыцарей обрушились на голову старого Габора. Потом был год скитаний: волынский князь Игорь Ярославич не принял беглецов, опасаясь Петера и его зловещего сюзерена Генриха III; братья искали прибежища у польского короля, у половецкого хана, пока их дружески не принял и не обласкал великий князь Ярослав Мудрый. Андрей особенно полюбился князю своей добротой, миролюбием и склонностью к книжному учению. И противу своих правил, не в пример норвежцу Харальду, князь отдал за изгнанника свою дочь, тихую и кроткую голубицу Анастасию...

Из тумана воспоминаний Андрея вывел голос Левенты. Брат ехал рядом с ним по лесной тропе, отводя рукою набегающие ветви.

— А я её сразу узнал, ещё издалека, — говорил Левента. — Статна, как и прежде, горда. И всё такая же красивая. Хоть много ей пришлось перенести: говорят, рыцари тогда обесчестили её рядом с трупом отца и три года она была немой от позора.

   — Кто же её вылечил?..

   — Говорят, знахари и колдуны, которых здесь пруд пруди. А признайся, — испытующе поглядел Левента на брата, — ёкнуло ведь твоё сердце? Ты крепко её любил.

   — Любил, — Андрей задумчиво кивнул. — Давно это было.

   — Я помню, какие ты ей любовные грамотки писал. А я их носил к ней, хотя она не умела читать и не знала латыни. — Левента засмеялся. — Зато я их читал тайно, могу теперь признаться. И готов был подписаться под каждым твоим словом!

   — Я знал, — отозвался Андрей, — что ты её тоже любишь.

   — И я знал, что ты знаешь, и это мучило меня вдвойне. Но право старшего брата — закон. Я имел право только любоваться вами издали и завидовать вашему счастью... Зато теперь право наконец за мной? — сказал Левента, лукаво улыбнувшись, и было непонятно, в шутку он это говорит или всерьёз. — Ты женат, я свободен — не моё ли теперь время охоты на сию Артемиду?..

Да, всё было давно, но было... Были тайные свидания в лесу и радостные ожидания новой встречи. Были поцелуи и объятия. Были попытки научить Агнеш латинской грамоте, над которыми она только смеялась и отвечала, что грамота не в руке, а в сердце. Загадочны были порой её слова, и губы то горячи, то непонятно холодны. Желанной она была и запретной — ведь дочь ишпана никогда не могла бы стать женой принца. Но эта запретность и дразнила, и манила, как манит бездонный омут. Мало знал Андрей тогда, что творилось в её душе, вовсе ничего не ведает сейчас. Колдунья, язычница, водит дружбу с Ватой, убивающим знатных людей, разрушающим храмы... В горе одних приходит утешать Христос, других — Сатана. И что было, то поросло быльём. Никто, как сказал мудрый грек, не входит дважды в одну реку. Имя его вечной реки — Анастасия, и семя рода Арпадов прорастает в её лоне.

И, произнеся в мыслях дорогое имя, Андрей изгнал все ненужные размышления из головы, развернул коня и поспешил к жене.

От мехов и согретого ими тела исходило сладкое дремотное тепло. Андрей спешился, отдал коня воину и присел на край повозки. Любящим, ласковым взором он заглянул в усталое и бледное, но оттого ещё более иконописное лицо. Спросил:

   — Как ты?

   — Хорошо, — отвечала Анастасия с кроткой улыбкой. — Мне всегда хорошо, когда ты неподалёку.

Андрей придвинулся ближе; сунув руку под меха, погладил её тугой круглый живот. Прорастало его семя, оно отзывалось еле слышным шевелением.

Он молчал, ожидая, что Анастасия спросит его о бесцеремонной незнакомке, и готов был дать ответ, но она ничего не спросила. Сказала только:

   — Ты устал в седле, поспи здесь.

Андрей вынул руку из-под меха, взял в неё горячую ладонь жены, покачал головой:

   — Ничего. Скоро Эстергом, и кончится наше кочевье.

Дорога давно вышла из леса, и места выглядели уже более обжитыми. На полях поспевали злаки и виноград. Деревня виднелась справа: жалкие землянки курились по-чёрному, возле них таращились на проезжающих грязные, полуголые ребятишки. Деревянные идолы, украшенные цветами и яркими тряпицами, торчали у околицы. Мужик мадьярский, весь заросший чёрною бородой, с жердью в руках, провожал повозку взглядом неведомым, скрытым под шапкой нависших волос.

И о своём неведении будущей жизни в этой стране вдруг подумали оба монарха одновременно и поняли мысли друг друга без слов. И только крепче сжали свои сплетённые пальцы.

 

3

естеро всадников миновали вброд мелкую речку и углубились в дубраву. Передний из них придержал коня и, приподнявшись в стременах, свистнул. Ему из-за деревьев отозвался ответный свист и спустя мгновение — другой. Всадники пустили лошадей шагом.

Вскоре открылась большая поляна, обнесённая тыном, и за ним — несколько шалашей, меж которыми горели костры под котлами, сидели, лежали и бродили люди и паслись стреноженные кони. Вооружённый пикой стражник, огромный ростом, открыл перед всадниками ворота, почтительно поклонившись Агнеш.

   — Что было без меня, Пишта? — спросила его Агнеш.

   — Тихо было, — отвечал Пишта. — Ночью совы, правда, кричали. Утром люди пришли.

   — Какие люди? — Агнеш спрыгнула с коня, юный воин принял у неё уздечку.

   — Безоружные. Правда, с дубинами. Вон, сидят. — Пишта кивнул на троих светловолосых мужчин в полотняной одежде, сидевших особняком, спиной к спине, под охраной воина при сабле и с нагайкой.

Мужчины настороженно глядели на подходившую Агнеш.

   — Кто такие, зачем пришли? — спросила она.

   — Словены мы, из Тормова, — отвечал один из мужчин, и все они поднялись. — Пришли к тебе.

   — Когда народ прогнал Петера, — обстоятельнее пояснил другой, со шрамом на лбу, — мы тоже, не будь дураки, быстро прогнали барона Рюгеля и землю его поделили. И что получилось? Петеру капут, а в Тормов опять вернулся барон с попом германцем и рыцарями и потребовал выдать зачинщиков...

   — А зачинщики — мы и есть, — прибавил первый. — Прими нас к себе.

Охранявший пришельцев воин Ласло, статный, с уверенным взглядом и журавлиным пером на шляпе, усмехнулся.

   — Складно врут. Говорите лучше, что здесь выглядывали и кто вас послал! — Он замахнулся нагайкой, но Агнеш вскинула глаза, и рука Ласло застыла на полпути.

   — Не врут они, вижу, — сказала Агнеш и спросила: — Приму — что делать умеете?

   — Биться, — без запинки ответил обладатель шрама.

Агнеш оглянулась на своих людей, окруживших её с любопытством.

   — Буйко, Тамаш, Иштван, бросьте сабли, — приказала она. — Возьмите палки.

Дальше объяснять было не нужно. Названные воины мигом всё исполнили, и бойцы стояли друг против друга, трое на трое, с дубьём наизготовку.

   — И — эх! — размахнулся словен со шрамом, понимая, что терять нечего, а обрести можно, и первым бросился в драку.

Дробный деревянный стук понёсся над поляной. И воины, и пришельцы молотили дубинами умело и в этом были равны, но у вторых больше было усердия. Кругу собравшихся на весёлое зрелище пришлось расступиться: словены теснили венгров к тыну. И возможно, прижали бы к нему и Бог знает что могли бы сотворить в своём яростном азарте, но Агнеш рассмеялась и сказала негромко:

   — Хватит.

И бойцы остановились — так же послушно, как если бы кто их властно окрикнул. И медленно в их остывающих руках опустились дубины.

   — Хорошо, приму, — кивнула Агнеш. — А ты, — она поглядела на бойца со шрамом, — как тебя зовут?

   — Любен, — перевёл тот дух.

   — А ты, Любен, будешь главным над своими. — Агнеш обернулась к седоусому воину, терпеливо дожидавшемуся конца испытания. — Что хотел сказать, Миклош?

Они шли к шатру, раскинутому посреди лагеря. За их спинами недавние соперники уже со смехом обсуждали свои удачи и промахи.

   — Плохая весть, Агнеш, — говорил Миклош. — Дьюлу, человека Ваты, схватили в Шароше.

   — Песенника?

   — Он ходил по комитатам как игрец и песенник, но с грамотой людям от предводителя, которую читал тайно.

   — Казнят?

   — Неведомо. — Лицо Агнеш выражало раздумье, и Миклош прибавил: — Знаю, что у тебя вышла размолвка с Ватой, но ведь Дьюла нам не чужой.

Он смотрел на Агнеш, а она задумчивым, невидящим взором словно вдруг унеслась куда-то в над мирную даль... И, вернувшись оттуда, молвила:

   — Боги велят помочь. Поможем Дьюле. — Агнеш шагнула к своему шатру, оглянулась на пороге: — А словенам выдай сегодня же по доброй сабле.

Низкие грозовые тучи с утра клубились над Шарошем. От деревни или лесного стана этот город мало отличался: были в нём те же низкорослые землянки и шалаши. Однако окружал город уже не тын, а высокий частокол. На городской площади высились мазаный дом ишпана с прилегающим двором и деревянный храм с крестом на шпиле.

Собравшийся народ молчал, тревожно поглядывая на столб посреди площади, к которому был привязан длинноволосый человек в рваной, окровавленной рубахе. Он стоял устало и обречённо. Вокруг столба прохаживался воин с обнажённым мечом.

   — Дорогу! — раздались повелительные голоса. — Дорогу и честь епископу и ишпану!

Толпа расступилась, и в сопровождении десятка воинов епископ Веспремский Тит и ишпан проследовали от храма на середину площади.

Ишпан строго оглядел собравшихся людей и поклонился епископу:

   — Твоё слово.

Епископ выступил вперёд.

   — Братья и сёстры во Христе... — начал он. — Так бы я хотел обратиться к вам. Но не обращусь, ибо знаю, как погрязли вы в грехах безверия и вольномыслия. Я скажу вам: дети Сатаны и исчадья ада! — возвысил голос епископ. — Неблагодарными свиньями назову я вас, потому что, несмотря на все благодеяния церкви и властей комитата, мысли ваши не с Богом и королём, но с богомерзкими разбойниками, кои соблазняют вас святотатственными и лживыми посулами!

С этими словами епископ извлёк из мантии свиток истрёпанного пергамента и потряс им над головой. Народ продолжал безмолвствовать.

   — Вот! Вот чем прельщал вас сей плясун и дудочник! — продолжал епископ, распаляясь. — Его хозяин, имя которого и произнести грех, сулит вам рай, меж тем как сам уже одною ногой в аду. Но запомните хорошо: никому не дано пошатнуть Богом данные устои! Серв всегда будет трудиться на полях господина, либертин — платить налоги и подати, а церковь — корчевать языческих идолов. И ничьё дерзкое помышление не возвратит их на христианскую землю!

Тут от городских ворот послышались крики и сабельный звон, епископ смолк и прислушался. Ишпан сделал знак воинам; обнажая мечи и сабли, половина из них побежала к воротам. Шум скоро смолк, сверкнула из туч молния, прогрохотал гром, и вновь стало тихо.

   — А посему, — произнёс в тишине епископ, — в назидание заблудшим вашим душам клир и власть именем короля постановили: смутьяна и нераскаявшегося грешника, именем Дьюла, предать...

Он вновь не договорил — донёсся близящийся стук копыт. А за ним вылетел отряд всадников, в мгновение ока окружив середину площади со столбом.

   — Что же замолчал, святой отец? — раздался женский голос. — Продолжай!

Связанный пленник шевельнулся, дёрнулся из верёвок:

   — Агнеш!

   — Агнеш... Агнеш!.. — послышалось в ожившей толпе. Люди тянулись увидеть бело-серого коня и всадницу на нём.

   — Сабли к бою! — очнувшись, закричал ишпан. — Схватить!..

Но оставшиеся воины были уже обезоружены, а перед ишпаном возник богатырь Пишта.

   — Схватил, — отозвался он и, ухватив ишпана, перевернул его в воздухе и уложил ничком к копытам коня Агнеш.

Миклош разрезал верёвки у столба и обнимал радостного Дьюлу, миг спустя тот уже сидел на свободном коне. К Агнеш подъехал Ласло, поигрывая саблей. Новая вспышка молнии отразилась в её зеркальном лезвии.

   — С этими что делать? — кивнул Ласло на ишпана и епископа.

   — Горожане решат.

   — Наши бы сабли не заржавели! — глянул на Агнеш Ласло дерзкими рыжими глазами, но оружие в ножны вложил.

Агнеш с усмешкой смерила взглядом молчащего епископа и хотела повернуть коня, но епископ вдруг заговорил.

   — Я продолжу... — вымолвил он. — Это верно, я ещё не всё сказал. Я тебя не назвал ведьмой и мерзкой разбойницей! Знаю, чего ты ждёшь. Думаешь, Эндре вернулся королём и тебе всё сойдёт с рук? Что всё станет по-вашему? Нет! — перешёл епископ на гневный крик. — Напрасно вы надеетесь, воры и святотатцы, что иными словами назовёт вас наш благочестивый король Эндре! Победы ваши коротки, а конец ваш близок, и неотвратим он, — епископ воздел руку, — как эта Божья гроза!..

Агнеш слушала епископа спокойно, лёгкая усмешка явилась на её лице. Потом оно вдруг посуровело, словно окаменело, глаза устремились в небо, к чёрным тучам. И тут же яркая вспышка озарила всё вокруг.

Молния перечеркнула небо, ударила в шпиль храма, огненные змейки побежали по стенам к земле — и храм запылал, весь охваченный пламенем.

 

4

же вторую неделю королевская чета жила в Эстергоме, в старом каменном замке, построенном ещё прародителями рода Арпадов, мрачном и холодном даже в жаркое лето. Ночью, когда в замке воцарялась тишина, странные скрипы и шорохи начинали звучать повсюду, отдаваясь под сводами. И хорошо бы, если это крысы так заявляли о себе, выбираясь в темноту из подвалов, но многим думалось иное. Недаром замок и его подвалы пережили времена кровавых распрь и мучительных казней...

Во всём здесь ещё виделись следы недавнего пребывания изгнанного короля. Германские и итальянские слуги плохо понимали по-мадьярски, в ходу у писцов была латынь, скучными и пресными были блюда прежних поваров.

Но особенно мучил Анастасию вечный холод, исходящий от камня. Она выбрала для спальни зал с большим камином, и в нём всегда горел огонь. Икона Богородицы, привезённая из Киева, казалось, тоже источала тепло, особенно ночью, когда камин начинал прогорать.

Ночами же Анастасия только и видела мужа: дни он посвящал государственным заботам — епископы и королевские советники вводили его в дело управления страной.

И сегодня он сидел со своими государевыми людьми во главе большого стола в зале, где обычно происходили пиры. Солнце скудно пробивалось сквозь стрельчатые окна с витражами, и тёмные цветные блики падали на лицо епископа Кальмана, сидящего по правую от Андрея руку. По левую его руку сидел Левента.

   — Ты должен знать правду, государь, — всю и всегда, — говорил епископ. — И наш долг, долг твоих подданных, не скрывать её от тебя, как бы печальна она ни была.

Андрей сутулился на высоком неуютном стуле, именуемом малым троном. Парчовая, с собольим мехом королевская мантия топорщилась на его плечах, но лицо старалось выражать спокойное внимание. Он кивнул епископу:

   — Да будет так.

   — Да будет тогда тебе известно, — начал Кальман, — что в народе ходят ложные и преступные слухи, распускаемые людьми разбойника Ваты, что новый король якобы готов исполнить их требования, но якобы Совет епископов и люди знатных родов мешают ему в этом. Вот письмо, с которым Вата отправил немногих своих грамотеев по стране. — Епископ приподнял и показал истрёпанный, обожжённый пергамент, лежавший перед ним на столе.

   — Безграмотный слог, дикая латынь, — вставил епископ Дьерский, показывая одновременно и знакомство с предметом, и отвращение к нему.

   — Но иного письма у венгров пока нет, — заметил Левента.

   — И не дай Бог, чтобы оно было! — воскликнул епископ Кальман. — Я представляю себе, какие мерзости явились бы на свет. Благодарение Богу, что это оружие ещё в наших руках. Но я позволю себе продолжить, государь.

   — Говори, — сказал Андрей.

   — Поскольку ваше величество согласилось с тем, что можно и нужно говорить правду... — Кальман осторожно помедлил, — то я скажу, что сам король отчасти виноват в подобных слухах. Предвижу твой гнев, — отозвался епископ на удивлённый взгляд Андрея, — но это лишь мнение верного подданного твоей короны, которое ты можешь отвергнуть...

   — Говори, — повторил Андрей.

   — Твоё желание сохранить в себе греческую веру, понятное нам, — объяснил свою мысль епископ, — диким народам, несведущим в догматах, истолковывается просто как твоё желание иной веры. Иная же вера, чем папско-римская, понимается чернью как языческая...

   — Как можно христианнейшего из королей считать язычником? — возмутился варяжский ярл Свенельд.

   — Увы, — Кальман развёл руками, — так мыслит чернь. Если бы благородное племя венгров узнавало о себе из сказок крестьян или песен бродячих хегедюшей, оно в ужасе отреклось бы от себя. Но наша святая обязанность — рассеять эту ложь, и главное слово должен сказать король.

   — Что я должен сделать? — спросил Андрей.

   — Лучшим ответом, — сказал Кальман, — было бы, конечно, твоё признание римской веры... — Тут епископы согласно закивали, и Кальман посмотрел на Андрея, но, как и ожидал, ответа в его лице не нашёл. — Но мы знаем, это невозможно... и не настаиваем. Поэтому путь один: доказать свою христианскую сущность самой суровой карой мятежу и безверию.

Андрей в сомнении покачал головой:

   — Начать правление с крови и казней...

   — Но тогда, — возразил Кальман, — будет продолжать литься кровь священников и людей, виноватых лишь в том, что они богаче других. И страшно подумать, что... — Он запнулся. — Не смею сказать...

   — Говори.

   — Что прольётся и царственная кровь... в то время как мы с благоговением и надеждой ждём появления наследника рода Арпадов...

Епископ смолк, и все смотрели на короля, и ожидающий взгляд этот был для Андрея мучителен. Ему представилась их с Анастасией спальня и огонь очага, перед которым так хорошо было лежать на мехах, положив жене голову на колени, и прислушиваться к признакам зреющей в ней жизни... Левента незаметно тронул руку брата, и Андрей очнулся.

   — Что я должен сделать? — снова спросил он.

   — Это должен решить король, — ответил Кальман. — Мы же можем лишь представить тебе ужасную картину бедствий твоей страны.

Андрей кивнул, епископ сделал знак старому воеводе Балажу, командующему королевским войском, и тот поднялся. Голос Балажа был зычным и хриплым, надорванным в долгой ратной службе.

   — Не хочу ранить тебя, государь, но и скрывать мы более не можем. Безнаказанность Ваты распаляет его к зверствам. Вот его дела за неделю: вторично разграблено поместье барона Рюгеля, убит священник ноградского храма, и труп его брошен собакам, семейство будаварского магната Туроци утоплено в Дунае, а внуки его уведены, чтобы воспитываться в грехе и язычестве...

Андрей слушал Балажа с тоскливым ужасом, воевода же продолжал докладывать — безжалостно и обстоятельно:

   — Брат твой, герцог Бела, сообщает из Трансильвании: в Бихаре запорот насмерть ишпан Голубан, жена его обесчещена и в горе лишилась рассудка...

   — Довольно! — воскликнул Андрей, скорее умоляя, чем приказывая.

   — Прости, государь, но я кончаю. Третьего же дня шайкой, которой предводительствует ведьма, именем Агнеш...

Левента вскинул на воеводу глаза.

   — ...сожжён храм в Шароше, епископ Веспремский зарублен. А церковное имущество, среди коего было золотое распятие, освящённое в Иерусалиме, разграблено.

Балаж сел, Левента продолжал глядеть на него потрясённо и недоверчиво. Настала долгая тишина. Андрей молчал, опустошённость была на его лице.

Епископ Кальман выждал немного и напомнил:

   — Мы ждём твоего слова, государь...

 

5

  лесной стан въехал богатырь Пишта, и не один: поперёк коня его, как поклажа, лежала, свесив руки и ноги, женщина, на верёвке за конём следовал по-господски одетый мужчина со связанными руками. Осёдланный второй конь шёл за ним.

Люди тотчас обступили Пишту, разглядывая его добычу. На шум голосов вышла из своего шатра Агнеш.

   — Что за зверя подстрелил? — спрашивал у Пишты юный воин Буйко.

   — Не подстрелил, — отвечал Пишта, слезая с коня. — У меня и лука нет. Так, прибил немножко, кричала очень.

Он снял женщину с коня, потрепал по щекам, поставил на ноги, и все ахнули: женщина была редкого роста, может быть даже чуть выше Пишты. Очнувшись, она дико озиралась вокруг.

   — Жену себе добыл, — объяснил Пишта. — Вообще не собирался, да уж больно величиной по мне. Подумал, другого такого случая не будет.

Воины громким хохотом одобрили смётку и запасливость Пишты, засмеялась и Агнеш.

   — Ты его не бойся, — сказала она женщине. — Он сильный, но добрый и муж будет верный. А это кто? — кивнула она на пленника.

Пленник поднял голову, и ответа Агнеш уже не было нужно, но Пишта не знал этого и пояснил так же обстоятельно:

   — Прихватил заодно — шлялся тут возле леса. Хотел его тоже прибить, да он говорит: веди к главной над вами, дело важное.

   — Знаем мы господские дела, — молвил с усмешкой Ласло. — Что ему у леса делать? Вынюхивал, соглядатай! — Но Агнеш посмотрела на Ласло строго.

   — Развяжи его, — велела она, и Пишта распутал верёвки. — Послушаем, что сам скажет, — и сделала знак Левенте — а это был он — пройти в шатёр.

В шатре, пёстром снаружи, обстановка внутри была скромной: постель из меха, пол из шкур, стол, оружие. На жерди, подпирающей свод, скалил зубы олений череп. С рогов, над ним укреплённых, свисали пучки сухих целебных трав. Левента оглядывал шатёр с любопытством, Агнеш, тоже с любопытством, глядела на Левенту.

   — Как же ты попал в наши места? — спросила она.

   — Коней отбирал по деревням, — отвечал Левента. — Король поручил.

   — Один, без конюхов и воинов? — усмехнулась Агнеш.

Он не ответил. Сел на шкуры, скрестив ноги. Агнеш тоже опустилась на скамью, напротив него.

   — А если честно, — сказал Левента, — тебя искал.

   — Зачем? Письмо привёз от брата, как прежде? Так я буквы читать и сейчас не умею.

   — Нет письма, — сказал Левента. — И он не знает, куда я собрался. Пришёл к тебе как к старому другу.

   — А двор и епископы меня недругом считают, — сказала Агнеш.

   — У меня своя голова, — ответил он.

   — И не побоялся за неё? Про нас много страшного рассказывают. Ну как отсеку голову лазутчику?

   — Не отсечёшь, — сказал он.

   — Это почему?

   — Потому что знаешь, сколько в этой голове мыслей о тебе.

Агнеш хмыкнула недоверчиво:

   — Ври больше. Выдуло их давно ветрами разных стран, где вас носило.

   — Сам так думал. А увидел тебя — понял: никуда они не делись и не уходили никогда.

Агнеш помолчала, словно раздумывая, правда это или неправда, и вдруг рассмеялась:

   — Не свататься ли пришёл королевский брат к разбойнице и язычнице?

Он тоже засмеялся и спросил весело:

   — А если так, что бы ответила?

   — Ответила бы — не женщина я больше. А кормилица: вон у меня, — кивнула Агнеш за дверь шатра, — какая ртов орава, куда от неё деваться?

   — А я бы сказал: есть куда деться — свет велик, границы близко, а там тебя ни друзья, ни враги не достанут. Вот я, твой верный друг и слуга, а вот быстрые кони. Решай!

Он смотрел на неё снизу вверх и ждал ответа. Она улыбнулась и ответила ему в тон:

   — А простит тебе твой Бог, что, подобно язычнику Пиште, добыл себе жену язычницу? И брат твой, король, — что он скажет?

   — Он поймёт. Он тоже тебя любил.

   — Так он меня прежнюю знает. А узнал бы про нынешнюю...

   — Знает и про нынешнюю. И я знаю... И не могу, — молвил Левента, поднимаясь с пола на колени, — сидеть спокойно, когда гибнет твоя душа!..

   — Это про меня и попы говорят, слышала.

   — А я слышал, что говорят о тебе воеводы и какое войско против тебя собирают... Не знаю, Агнеш, — горячо продолжал Левента, — кто тебя околдовал, но не верю, что навечно. А мой Бог прощает раскаявшимся. Если поверишь мне, оленица моя ненаглядная, всё для этого положу, но спасу и душу твою и тело, нет у меня ничего тебя дороже!..

Агнеш увидела, как влажно блеснули от слов, не высказанных с давних пор, его глаза, и её лицо тоже потеплело. Она отвечала задумчиво и мягко:

   — Тебе — поверю. Себе не прощу. Спрашиваешь, кто меня околдовал? Эти люди, — повела она рукой, — матери их, отцы, деды. Когда... после беды я онемела, и жизнь мне стала немила, и все петли я искала или высокого обрыва, меня взяли к себе двое стариков из деревни. Лечили травами, заговорами, последних кур в жертву богам резали... а в Христа не верили, добро творили не ради рая или ада — просто жили по совести, радовались жизни, и лучше, чем с ними, мне не было никогда. От этой радости и прошла моя немота, и снова жить захотелось.

   — Жить можно было и среди других людей...

   — А куда мне было идти? И зачем, когда эти люди приняли меня как свою? Любили, заботились. И рыцарям, убившим отца и меня опозорившим, мы славно с ними отомстили, воюя с Петером. Одни у нас стали дела, одни мысли.

   — Одни — с разбойником Ватой? — Левента выпрямился, поднявшись с колен. — Сколько невинной крови на нём!

   — Не всегда мы с ним ладим, — сказала Агнеш неохотно.

   — А чем твои люди лучше? Убили епископа в Шароше, церковное имущество разграбили! А оно — достояние всей городской общины.

Глаза Агнеш настороженно замерли на Левенте.

   — Кто про грабёж сказал?

   — Известно это.

   — Мне неизвестно, — сказала Агнеш, нахмурившись. — Что ещё тебе известно?

Левента вздохнул:

   — Не об этом я пришёл с тобой говорить. Не судить тебя, не спорить. Скажу лишь ещё: не жди от короля, что он будет с вами заодно.

   — Не жду, не дура, — отвечала она и тоже встала. — Видишь, пришёл ты говорить о любви, а о любви не вышло, не время, значит, ей сейчас. А за верность тебе спасибо. Но поздно, милый Левента. Орешина, выкопанная в орешнике, в дубняке не примется — завянет.

   — А если ударят по орешнику топоры?..

   — Значит, судьба. Но мои люди — не безответные деревья. Прощай, — шагнула она к выходу. — И ещё одно знай, Левента: люблю я только один раз в жизни.

Агнеш негромко свистнула, и в тот же миг возник в двери Ласло, словно всё время ждал у порога.

   — Пусть Буйко и Любек, — приказала Агнеш, — отведут этого человека туда, где его Пишта нашёл, и коня ему пусть вернут. Он не враг нам. Идите. — Левента, бросив последний, печальный взгляд на Агнеш, двинулся за воином. — А потом, Ласло, — прибавила Агнеш, — немедля вернись ко мне.

Оставшись одна, Агнеш присела к столу, как будто внезапно убыло в ней сил, и некоторое время сидела так неподвижно. Потом взяла со стола медное зеркало с ручкой и осторожно в него заглянула.

Но не лицо Агнеш отразилось в нём, а её фигура во весь рост, и шла Агнеш, совсем молодая, в белом платье, по цветущему лугу, и два всадника шагом ехали на конях по обе стороны от неё. Все трое смеялись чему-то весело, потом один из всадников нашу лея, обхватил Агнеш крепко и посадил на коня перед собой. И они поскакали по лугу, а оставшийся всадник, грустно улыбаясь, глядел им вслед. А конь мчался всё резвее, и воздух туго бил в лицо и трепал волосы, и дух забирало от радостной скачки...

За спиной её раздались шага, дивное изображение исчезло, и теперь одно усталое лицо Агнеш глядело с мутной медной поверхности. Агнеш отложила зеркало, подобралась, обернулась. Ласло стоял перед ней.

   — В Шароше храм разграбили. Чьих рук дело? — в упор глянула на него Агнеш.

   — Не ведаю, — отвечал Ласло.

Агнеш поднялась. Взяв мешок у изголовья постели, кинула в него зеркало и пошла к двери.

   — Собери людей, — приказала она на ходу.

Ласло побежал вперёд. Агнеш окружили несколько женщин, дожидавшихся её у входа.

   — Кудесница добрая, — засеменила за Агнеш старуха. — Не откажи, исцели сыну ногу. Сбор винограда скоро, а он ступить не может.

   — Вечером приводи, — ответила Агнеш, продолжая идти. — Все вечером приходите, сейчас недосуг мне, — сказала она, и женщины отстали.

Воины, собранные Ласло, уже ожидали предводительницу на вытоптанном посреди стана кругу, где торчал широкий пень. Агнеш ступила на него и оглядела своё воинство.

   — Мне стало известно, братья, — сказала она, — что, несмотря на мой запрет, кем-то разграблено церковное имущество в Шароше и убит поп, тоже несмотря на запрет. Но попа не вернёшь, а имущество принадлежало всей общине города и вложено было такими же, как вы, бедняками. Не в наших законах, братья, грабить своих братьев!

Воины переглядывались. Ласло цепкими своими очами блуждал по их лицам.

   — А поэтому, — сказала Агнеш, — велю всем до единого принести сюда свои вещи, и каждый начальник дюжины проверит их у каждого из своих. Начнём же с меня.

С этими словами Агнеш подняла свой мешок и вытряхнула его содержимое — гребёнка упала на землю, рубашка и платки, простой ножик... медное зеркало с ручкой...

Воины, Буйко и словен Любен, проводили Левенту до опушки леса. Дальше открывалась равнина и тропа спускалась по ней с холма к реке.

   — Вот, господин, — сказал Любен. — Там внизу брод, а за бродом — прямая дорога до города.

   — Прощай. — Буйко громко свистнул, конь под Левентой испуганно присел на задние ноги и понёс всадника вниз по тропе.

Они повернули коней обратно в лес.

   — Зря ты назвал его господином, — сказал Буйко. — Нет у нас такого слова.

   — Не привык ещё, — смущённо отвечал Любен. — Да и хозяйка сказала, что не враг он нам.

   — И хозяев у нас нет, — сказал Буйко. — Может, ты и в Христа веруешь? — засмеялся Буйко.

   — А как же, в Иисуса Христа, Божью матерь Марию. И в Дух Святой. А ты разве нет? — удивлённо спросил Любен.

   — Нету их, — твёрдо отозвался Буйко.

   — А кто же есть?

   — Ише есть, бог-небо, — объяснил Буйко. — И богиня-земля Ноли — мать всего живого. И Луца...

   — А это кто такая?

   — Вида у неё нет, — сказал Буйко. — Зато она знает всё, что с нами будет, наперёд.

Любен смолк на время, обдумывая его ответ.

   — Выходит, что они есть, — заключил он свои раздумья.

   — Кто?

   — И Христос, и Мария, и Дух Святой. Только зовутся у вас по-другому. Может, скажешь, и Сатаны нет? — ехидно спросил он.

   — Нет. Ердог есть. Правитель подземного царства.

   — Так он и есть Сатана! — в свою очередь засмеялся Любен, довольный, что побеждает в споре. — А ещё имя ему — дьявол, чёрт.

   — Сам ты — чёрт, — рассердился Буйко, обратив в гнев свою досаду. — Погоди, вот выйдет указ короля Эндре о Боге вашем и попах, посмотрим, кто последним посмеётся.

   — Про попов я и без Эндре знаю, — сказал Любен, — вон у меня на лбу от них метина. А о Боге — посмотрим, — согласился он, и спор угас, и снова мирно шагали их кони по лесной тропе.

В это время в лесном стане люди сидели группками на кругу, выложив перед собою мешки, корзины и берестяные короба. Начальники дюжин заканчивали проверку, и пока она была безуспешной.

Ласло, нетерпеливо играя нагайкой, прохаживался возле своей дюжины.

   — Живей, живее, — приговаривал он. — Мы последние остались. Не медлили небось, когда крали. Ну! — подступился он к ближнему от себя воину.

Тот торопливо раскрыл свой короб и вывалил хозяйство. Деревянная ложка были там, деревянная миска, кружка из бересты.

Следующим был Дьюла, спасённый в Шароше на площади. Дьюла развёл пустыми руками.

   — А мешок твой где? — огляделся Ласло.

   — Разве в ад берут с собой мешок? — весело отвечал Дьюла. — Никогда не слышал. А я ведь там, если верить епископу, тоже был уже одной ногой. Этой... нет, вот этой! — показал ногу Дьюла, и воины засмеялись. — Да и не было у меня никогда никакого мешка, честно скажу. Свирель была, точно, пергамент был... Всё псы ишпана отняли. А мешок...

   — Ладно, помолчи, — сказал Ласло и хмуро двинулся дальше.

У третьего, четвёртого воинов в мешках и коробах было почти то же, что у первого. Ласло поравнялся с молодым парнем, у которого мешок ещё не был развязан. Да, похоже, парень и не собирался его развязывать.

   — Ну, в чём дело, Янчо? — спросил Ласло.

   — Я ничего не брал, — сказал Янчо.

   — А кто брал? Я?

   — Может, и ты, — дерзко отозвался Янчо. — Я не видел.

Зрачки Ласло зло сверкнули и сузились.

   — Развязывай мешок, — приказал он.

   — Не веришь, сам развязывай.

   — Гордый! — Ласло недобро усмехнулся и обратился к соседу Янчо: — Помоги ему.

Мешок никак не развязывался. Потеряв терпение, Ласло присел, вырвал мешок у воина, рванул ремённую связку зубами, запустил в мешок руку, вытряхнул пожитки и медленно поднялся, держа в руке золотой крест с серебряным распятием.

   — Значит, я брал? — тихо сказал он Янчо и ударил его другою рукой в лицо.

Вокруг стали собираться люди. Янчо, вытерев разбитые губы, удивлённо переводил глаза с креста на мешок, с Ласло на толпу.

   — Не верьте, братья! Он подбросил! Не моё!..

   — Так получи своё! — Ласло со свистом взмахнул саблей.

Растолкав толпу, к ним подбежала Агнеш. Янчо лежал с рассечённой головой. Словно закоченев, Агнеш глядела, как у её ног быстро растекается алая лужа.

Ласло подошёл к ней и протянул, рукоятью вперёд, окровавленную саблю. И смотрел Агнеш в лицо прямым, ясным взглядом, от которого ещё больше холодело сердце.

   — Прости, не сдержался. Заруби меня — пятно на моих людях.

Агнеш с усилием шевельнулась. Ничего не ответила Ласло и через расступившихся людей, не оглядываясь, направилась через двор к своему шатру.

Вечером Агнеш сидела в углу шатра, освещённого лучиной, обхватив колени руками. На вошедшего Миклоша она глянула далёким, затуманенным взором.

   — Больше ничего не сыскалось, — сказал Миклош и сел на лавку. — Не держи зла на Ласло, он больше всех старался.

Агнеш и на это ничего не ответила. Два огонька от лучины неподвижно светились в её глазах.

   — Может, горожане?.. — тихо спросила она спустя время.

   — А крест? С нами мельник из Шароша ушёл, он его сразу узнал... — Миклош помолчал. — Но стоит ли тебе так убиваться? — сказал он. — Имущество возместим со временем. Велика ли беда?

   — Велика... Мы бились с рыцарями Петера за нашу землю, и боги были с нами. Делили добро между бедняками, и тут боги нам улыбались. И вот мы стали грабить народ, и боги отвернулись от нас. Брат пролил кровь брата. Не к добру этот знак, Миклош. — Агнеш скорбно покачала головой. — Никого здесь, кроме нас, нет, а я давно вот что хотела тебе сказать... Храбр Вата и могуч, но дороги наши всё больше ложатся врозь. Кровь его совсем опьянила и ослепила глаза...

Миклош, сопя, слушал её с жалостью и досадой.

   — Разве не так? — подняла на него глаза Агнеш. — Скажи. Что молчишь?

   — Молчал! — крикнул вдруг Миклош, и Агнеш невольно съёжилась. — Теперь ты помолчи. А я тебе скажу не как твой воин, а как по годам отец. Мы тебя любим и тебе верим, ты нам знамя и опора. Но стонать и жаловаться — не ратное это дело. Не знаю я, кто у тебя сегодня был, не знаю, о чём вы говорили, но не нравишься ты мне после этого разговора! Время ли нам делить с предводителем Ватой дороги, когда в Эстергоме затевают против нас поход? Люди от Ваты сказали об этом. И ещё: Вата просил тебя снова занять Шарош и хорошо там укрепиться. И верно — хватит сидеть в лесу, как пуганым зверям. Вот моё отеческое слово. А на твоём месте я приказал бы завтра же выступать отсюда, — заключил Миклош. — Воину место в поле. Пора!

Люди Агнеш с криками и посвистом скакали вперегонки. Поначалу они мчались кучно, но кто-то постепенно отставал, конный отряд в полном вооружении растягивался по полю всё больше.

И вот впереди осталась сердцевина из десяти самых лихих наездников, и среди них на бело-сером своём коне была Агнеш. Но и сердцевина распалась вскоре, вытянулась и стала походить на летящую стрелу, и наконечником стрелы уже скакала одна Агнеш. И конь её уже, казалось, и вправду летел. Казалось, он не касался земли ногами, а мягко загребал под собою воздух.

Неслышно и легко мчал серо-белый колдовской конь к сгрудившимся над краем земли облакам...

 

6

адовался ярл Свенельд: наконец-то дело намечалось. Воевода Баланс направлял сильное войско против Ваты, и, как доносили лазутчики, много было у разбойника награбленного добра, а варягам по договору в случае победы полагалась четверть добычи.

Те же лазутчики доносили, что и Вата не дремал, — чувствуя близость решительного сражения, он решил упредить короля и сейчас собирал силы в кулак, чтобы через Секешфехервар двинуться на Эстергом. В занятых же им городах и крепостях Вата оставлял надёжные гарнизоны, прикрывая тыл, что выдавало в нём стратега.

Обо всём этом говорилось на Королевском Совете, с которого Свенельд возвращался окрылённый предчувствием хорошей драки, и спешил обрадовать своих варягов этой вестью.

Во дворе замка он встретил Левенту, наблюдавшего, как конюхи объезжали необученных коней. Варяг и венгр были друзьями по Киеву, по смелым вылазкам против печенегов и буйным застольям.

   — Добрые кони у венгров, — похвалил Свенельд, глядя, как вскидываются и ржут тонконогие красавцы. — Приходи вечером. Устрою пир для своих людей.

   — Приду, — отвечал Левента.

   — Будешь сидеть во главе стола, как брат короля, — подумав, прибавил Свенельд, но Левента улыбнулся его прозрачной лести:

   — Отныне я только сотник, не по мне честь.

Свенельд смущённо покряхтел.

   — Признаться, удивил ты меня своей просьбой идти в поход сотником, — сказал он. — И король — тем, что согласился. По знатности он мог бы поставить тебя главным над всеми нами.

   — В шатре полководца можно разучиться держать меч, — ответил Левента. Ему подвели коня, и он без помощи стремени, с земли, вскочил в седло.

   — И то верно, — согласился Свенельд, но недоумение всё же не развеялось в нём.

Свенельд не знал всего, что предшествовало этому решению Левенты, — впрочем, он остался бы при своём мнении и узнав, ибо для воина, севшего в седло мальчиком и потерявшего счёт сражённым врагам, слишком уж мудрёными показались бы недавние разговоры в королевском семействе.

Было же так: как всегда, вечером, после государственных дел, король и королева лежали на своём ложе перед камином, и Андрей говорил Анастасии о вещах, которые полагалось знать жене правителя Венгрии.

Он рассказывал ей, как двести лет назад перекочевали венгры с Приуралья через Лебедию и Карпаты, прогнали волохов и основали свою державу в Подунавье; о славных вождях Коппане, Айтоне и Гезе; о прародителе Альмоше, человеке с ястребиным взглядом, отчего и говорили, что род Арпадов пошёл от ястреба. Рассказывал он и о мученическом житии Зерарда и Бенедека, почитаемых здесь, как святые Борис и Глеб почитаются на Руси, и о походах венгров на Византию в дружине князя Святослава.

Анастасия слушала с вниманием, как слушала всё, что говорил ей муж, и Андрей радовался, когда её лицо оживлялось улыбкой: смешным ей казался моравский князь, спьяну уступивший венграм свои земли и воды за белого коня, уздечку и седло, а о вожде Ботонде, изрубившем топором ворота Константинополя, Анастасия, засмеявшись, спросила:

   — Зачем?

Андрей приготовился в объяснение рассказать ей о другом вожде, князе Олеге, прибившем на те же ворота щит, но увидел, что Анастасия уже думает о чём-то своём и мысли её далеко.

   — Не сердись, что ещё спрошу, — вдруг сказала она.

   — Конечно, — кивнул Андрей.

   — Женщина, которая первой прискакала поклониться нам... та ли это женщина, которую любили ты и Левента?

Андрей не ожидал этого вопроса, ибо не задан он был и при встрече, и медлил с ответом. Но взгляд Анастасии был чист и ясен, не было в нём тени подвоха. Он сказал:

   — Та. Но откуда тебе известно, что было так давно?

   — Я бы не спросила тебя, если бы мне Левента об этом не рассказал. И о том, как ездил к ней и виделся...

   — Мне он этого не рассказал, — нахмурился Андрей.

   — У тебя и без того много забот...

   — Что же он увидел? — спросил Андрей.

   — Он сказал, что увидел женщину, одолеваемую Сатаной...

   — Увы, это так, — печально согласился Андрей.

   — ...но ему показалось, — продолжала Анастасия, — что душа её всё же готова к раскаянию и только гордость не даёт ей этого сделать. Так мне сказал Левента.

Андрей с сомнением покачал головой:

   — Ты многого не знаешь, да и не надо тебе знать.

   — Почему? — возразила Анастасия с прелестной своей робостью, за которой, однако, мягко пряталось упорство. — Если я уже знаю что-то, не лучше ли будет, если я буду знать всё?..

Андрей не сумел на это возразить. Но говорить о мерзком, лёжа у чрева жены, ему показалось непристойным, и он поднялся.

   — Сатана правит не одной ею, но всей этой страной, — сказал он. — Петер принёс слишком много горя, и оно выплеснулось бунтом. Вот сколь пагубно бессердечное правление! Чернь же не знает ни законов, ни милосердия. Как ни жаль, но эта женщина — плоть от плоти беззакония, её люди недавно убили епископа Веспремского и сожгли Божий храм... Но не слишком ли много мы говорим о ней? — посмотрел Андрей на жену с надеждой, что неприятный разговор этим кончится.

   — Как скажешь, — покорно согласилась Анастасия. — Но я не верю, — спустя некоторое время вновь заговорила она, — что сердце твоё так ожесточилось с тех пор, как ты стал королём...

   — Сердце правителя, — сказал Андрей, скрывая подступавшее раздражение, — должно быть справедливым к друзьям и суровым к врагам. Но скажи, голубица моя, — вновь присел Андрей к жене, — что тебе до этой женщины? Мало ли преступников в стране, судить их — дело власти...

   — Этой женщине ты отдал свою первую любовь, — тихо возразила Анастасия, — значит, она и мне не чужая, а как сестра. Ведь мы с тобой — одно? — глянули на Андрея её глаза божественной небесной голубизны.

Сердце Андрея забилось в тоскливой душевной маете. Меньше всего он ждал, что речи именно жены вновь пробудят эту ненужную маету в нём.

   — Да, одно, ненаглядная. И мы, и он — тоже... — Андрей провёл ладонью по животу Анастасии. — И что нам ещё, троим, нужно?

   — Истинно, ничего, — согласилась Анастасия. Но, помолчав, прибавила: — Кроме милосердия в душе...

   — Но как? Как? — воскликнул Андрей, теряя терпение.

   — Разве ты сделал что-нибудь, чтобы её спасти? Обратить заблудшую душу на истинный путь?

   — Я не монах и не проповедник... Я — король! А королям бывают недоступны и даже запретны вещи, которые доступны простым людям. Что я могу сделать?

   — Я не знаю, — отвечала Анастасия. — Иначе бы сама мыслила как правитель. Но я знаю одно, милый Андрей, — что ты не простишь себе, если не попытаешься сделать хоть что-то...

Андрей вскочил и заходил по залу.

   — Знаешь, что я думаю? — остановясь на минуту, сказал он жене. — Женщинам в беременности порой приходят самые странные желания, и это, по-моему, — одно из них. Вот о ком должны быть все твои мысли сейчас! — указал Андрей на живот Анастасии и заходил снова.

Его фигура в длинной рубахе на мгновение оказалась перед камином, в сквозном его свете под рубахой обозначилось длинное, худое и беззащитное тело, и сердце Анастасии защемило от пронзительной жалости.

   — Я не хочу, чтобы он родился в день казней, — всё же сказала она и протянула к Андрею руку. — Но иди сюда... там холодно.

Глаза её глядели нежно, и свыше сил было не отозваться им. Андрей помедлил немного и, улыбнувшись, подошёл. Откинув мех, забрался в нагретое ложе, обнял жену, и она к нему крепко прижалась. Так они смолкли, слушая ровно гудящий огонь.

   — Когда он родится, — сказал Андрей, — на этой земле снова будет мир и тишина. Я обещаю тебе.

В мире и тишине проспали они ночь, но с утра тревожная маета вновь вернулась к Андрею. Встретившись с Левентой, он сказал ему строго:

   — Я недоволен тобой, брат.

   — Чем недоволен мой король? — повинно склонил голову Левента.

   — Я не шучу, Левента. Зачем своими рассказами тревожишь женщину, коей нужен покой?

   — Прости, — Левента сделался серьёзным, — но она сама спросила.

   — Об Агнеш?..

   — Бог знает, как она о ней догадалась. А подданному не пристало лгать королеве. Но что? — спросил Левента. — Она разгневана?

   — Она умоляет меня пощадить преступницу, называя её своей сестрой.

   — Я тоже, — сказал Левента.

   — Но, в отличие от неё, — ответил Андрей, — ты знаешь, что это невозможно.

   — Нет невозможного, — сказал Левента.

Андрей усмехнулся:

   — Возьмёшь её в жёны?

   — Если бы она согласилась... — Левента вздохнул и глянул в глаза Андрею: — Но знаешь, что она сказала? Что любит только один раз в жизни.

Андрей отозвался растерянным взглядом.

   — Кого?..

   — Да не меня же, дурака.

Андрей продолжал растерянно глядеть на брата. Опомнившись, он стряхнул с лица не приличествующее титулу выражение, но всё равно было заметно, как сообщение Левенты поразило его.

   — Войско уже выступает, — произнёс Андрей глухо. — И в числе городов ему назначено взять Шарош.

   — Пошли меня с войском, брат. Я придумаю что-нибудь...

   — Всё, что ты придумаешь, будет изменой.

Левента несогласно тряхнул кудрями:

   — Бить разбойников — сотником или простым дружинником, — ты знаешь, у меня не дрогнет рука. Но я буду неподалёку от неё. Попробую как-то незаметно снова увидеться, поговорить. Склонить к раскаянию... А ты, как раньше, напишешь ей письмо...

Андрей посмотрел на брата удивлённо и гневно:

   — Письмо — разбойнице?.. Вы все с ума сошли! Ты забываешь, что я — король, отвечающий перед Богом за всю эту землю! Король, слышишь, король!..

Левента переждал некоторое время, зная, как скоро остывает брат в несвойственном ему гневе.

   — Король, — кивнул он, примирительно улыбнувшись. — Но зачем кричать, брат?..

На огненной заре, когда город ещё спал, войско Балажа выступало в путь.

Ехали впереди сомкнутым строем варяги с тяжёлыми своими щитами и секирами, ехали русские воины с длинными мечами и печенежские лучники, гарцевала лёгкая конница секеев, единственным тяглом которых было выставлять воинов в походы, двигались на битюгах закованные в железо германские рыцари, из тех, кто остался служить новому королю. Ехали воеводы в жёлтых плащах и в зелёных — сотники, среди которых был Левента, ехали в чёрных сутанах войсковые священники; возы с припасами замыкали шествие.

Грозный рокот копыт нёсся по улицам и улетал в рассветное небо. Рать уходила из столицы, и ей предстояло ещё множиться на пути, принимая пополнение в верных короне комитатах. Багровое восходящее солнце отражалось в шлемах и доспехах и сулило впереди кровь и победу.

 

7

ернувшись, как велел предводитель, в Шарош, отряд Агнеш расположился в нём подобием лесного стана на городской площади. Здесь встали такие же, как в лесу, шалаши, и так же горели между ними костры и бродили люди и кони, а шатёр Агнеш здесь же стоял — чуть в стороне.

Так было удобно всем — и воинам, привыкшим к кочевой жизни, и горожанам, освобождённым таким образом от постоя. Первоначальную настороженность горожан Агнеш сумела победить, принародно попросив прощенья за кражу и обещав возместить церковное имущество из первых же боевых трофеев. О сожжённом храме речь как-то и не зашла, невелика, видимо, была христианская вера горожан; остатки обгорелых брёвен горожане растащили на укрепление своих хижин, и пепелище чернело островком ничьей земли. Так же пустым и ничьим стоял дом изгнанного ишпана, и в нём гнездились летучие мыши.

Однако вскоре ему нашлось применение. В преддверии зимы и возможной осады Агнеш приказала сделать запас, и поскакали в окрестные деревни её гонцы. В Шарош потянулись возы. Крестьяне, сервы и либертины, везли мешки пшеницы и бобов, вяленое мясо, корзины с яблоками и виноградом, мехи молодого вина. Во дворе дома ишпана, у амбара, Пишта со своей великаншей Эвицей, уже освоившейся в новой жизни, принимал товар, Дьюла же вёл ему учёт и попутно — красноречивую агитацию; послушав его, многие из крестьян оставались в Шароше и пополняли ряды мятежного воинства Агнеш.

Что до воинства — то люди Агнеш явно скучали в бездействии, хотя Агнеш всячески старалась их занять дозорной службой и разведывательными рейдами по окрестностям. Но тихо было вокруг. Вата, снявшись со стоянок, направился с войском на Секешфехервар, и от него не доходило даже слухов. Не видно было и врагов.

Однако Агнеш и седоусый Миклош знали: обманчива эта тишина и успокоительной обманчивостью своей подобна тишине перед ветром и грозой.

Вечером предводительница и её седоусый помощник обсуждали дела, сидя на крыльце дома ишпана. Костёр освещал их лица. Вдали, среди шалашей, где костёр был побольше и горел поярче, трапезничали с молодым крестьянским вином воины, оттуда доносилось их нестройное пение.

Из темноты показался длинноволосый Дьюла и подошёл к дому. Мешок был на его плече, свирель была заткнута за пояс.

   — Прощайте, — сказал он и поклонился. — Ухожу.

   — У нас каждый волен жить как хочет, — ответила Агнеш. — К Вате вернёшься?

   — У него я уже был. Есть много мест. Жизнь хегедюша — дорога, крыша — небо. Вот отъелся у вас, — Дьюла смешно надул щеки и живот, — свирель новую сделал. Пойду играть и петь другим людям.

   — О чём петь будешь? — спросила Агнеш.

   — Она подскажет, — Дьюла похлопал ладонью по свирели.

   — Главного не забывай, — сказал Миклош. — Большая война впереди, люди должны знать, за что воюют.

   — И об этом спою.

Агнеш внимательно глядела на Дьюлу, словно желая понять, отчего так всегда беззаботно улыбается этот повидавший смерть человек.

   — Всё хотела тебя спросить, — сказала она. — Ты человек книжный, в школе при монастыре учился. Мог бы попом стать или писцом... Зачем в хегедюши пошёл?

   — Учёный я по случаю, — ответил Дьюла и присел на ступени рядом с ними. — А по рождению — дремучий серв. Но мальчик я был языкастый, смышлёный, и меня приметил местный поп. Служкой взял, хвалился мной перед другими попами как учёной собачкой.

И дохвалился — забрал меня у него заезжий бенедиктинец из Паннанхольмского монастыря и даже «спасибо» не сказал. Привёз в школу и тоже не мог нахвалиться, как я быстро всё постигаю. А мне просто весело было! Это ведь как весело, когда вначале чего-то никак не постигнешь, а потом — раз! И постиг. Вот, скажем, свирель. Простая трубка с дырочками...

Он явно уходил от ответа, и Миклош перебил его:

   — Так всё же как ты хегедюшем стал?

Дьюла замолчал, поглядел на костёр, и потемнели от яркого света его зрачки.

   — А так, — отозвался он, помедлив. — Отпустили меня на вакации... на побывку в деревню. А туда наш барон приехал охотиться. Старый, обрюзглый... Позвали раз к нему вечером сестру, ей четырнадцать было... а утром сестру нашли в петле. Не снесла стыда... Через неделю позвали младшую сестру... И тоже в петле нашли.

   — А потом? — спросил Миклош.

   — А потом — копал я огород и из-под земли услышал голос младшей сестры: убей, брат, барона, так тебе Луца велит. Убил барона и убежал. К бродячему песеннику прибился, а он меня и привёл к предводителю Вате.

   — Печальная твоя история... Никогда бы не подумала, — задумчиво сказала Агнеш.

   — И я бы не подумал.

   — Чего?

   — Что ты — такая...

   — Какая?

Он улыбнулся:

   — Я тебя вашорру, лесной грозной колдуньей, представлял! А ты — добрая, как полевая фея.

   — А Вата?

Миклош заёрзал на ступенях — не понравился ему вопрос. И Дьюла понял это и отвечал невнятно:

   — Один он у нас, другого нет. — И сменил разговор: — Ты, Агнеш, полечила бы меня на прощанье. Больно хорошее вино из Эреша привезли, бочонок выпил. Голова болит.

Агнеш протянула к Дьюле руки, он склонил голову и затих между её ладонями. Спустя минуту улыбнулся удивлённо, потрогал голову:

   — Прошла! Лёгкая, как крылья. Идти буду — как на крыльях лететь к небу!

   — А ты нам спой на прощанье, — сказала Агнеш.

   — Не поют по просьбе, — отвечал он ей. — Уходить буду — спою.

Дьюла поклонился вторично, повернулся и скоро пропал в темноте. Спустя некоторое время откуда-то, уже от городских ворот, послышался перебор свирели и его ясный, чистый голос:

Песня удалялась, возносясь к небу, будто Дьюла и вправду улетал на крыльях; потом оборвалась и пропала, одна темнота была кругом. У костров угомонились воины. Агнеш поднялась.

   — Дозоры с перепою не заснут? — сказала она Миклошу.

   — Проверю. Я передовой дозор устроил за городом, на старой мельнице, оттуда с холма все дороги видно.

   — Хорошо, — одобрила Агнеш.

Она взяла горящий сучок из костра и, светя им, как факелом, направилась к своему шатру.

Когда она подошла к нему, там мелькнула какая-то тень. Агнеш подняла факел и в его свете увидела Ласло.

   — Ты что здесь делаешь? Или заблудился?

Ласло подошёл. Странная усмешка блуждала на его красивом лице.

   — Заблудился, — сказал он. — Давно в тебе заблудился.

Агнеш задумчиво разглядывала его.

   — Не пойму, — сказала она. — От людей свет как свет... От Миклоша — синий, спокойный, от Дьюлы — зелёный, как трава. А от тебя никакого. Как от ночи.

   — Мне — ты свет, — ответил Ласло. — И такой яркий, что, как увижу — слепну. Не перестала ты быть женщиной...

   — Пьяный ты, Ласло, — сказала она. — Иди спать.

   — Один раз бы обнял тебя — и согласен заснуть навек. Не гони!

Он шагнул к ней, протягивая руки, но споткнулся под её застывшим вдруг взглядом, оступился и осел на колени.

   — Вашорру... — пробормотал он зло и бессильно.

А Агнеш засмеялась и, откинув завесу, скрылась в шатре.

Ещё несколько дней жизнь в Шароше и во всём комитате оставалась спокойной, хотя и долетали порой издалека тревожные, но смутные слухи.

Вернувшись из передового дозора на мельнице, Буйко и Любен рассказывали Агнеш, что проезжие люди, с которыми им довелось повстречаться, говорили, будто Вата осадил Секешфехервар, но была вылазка и был бой. А чем он закончился — говорили надвое и толком ничего не зная.

   — Пошли нас туда, — попросился Буйко. — Мы за два дня обернёмся и всё разведаем.

   — Наскучило — все дозоры да дозоры... — простодушно пояснил Любен, но во взгляде Агнеш понимания не встретил.

   — Верно, — что таким молодцам в дозоре делать? — сказала она. — Почему вернулись, не дождавшись смены? — спросила Агнеш строго.

   — Ласло нас отпустил...

   — А сам?

   — Остался. Занемог он немножко... — Буйко отвёл глаза.

   — Чем занемог? — Буйко и Любен молчали. — Вижу я, чем вы все тут занемогли на безделье! — гневно вымолвила Агнеш, направляясь к коновязи, где стоял её осёдланный конь.

Она вскочила в седло; завидев Миклоша, крикнула ему:

   — Всё вино, что привезено, собрать и запереть в амбаре! — и, пришпорив своего Серого, поскакала к воротам.

Заброшенная мельница была недалеко от города. С холма, на котором она стояла, Шарош и его окрестности были видны как на ладони. Подъехав к покосившемуся срубу с обломками крыльев, Агнеш спешилась и вошла в дверь.

Вырубленное в стене дозорное оконце освещало нутро мельницы, поросшее травой. Ласло сидел на траве, прислонясь к жёрнову, и в руке у него был красный полевой цветок. На жёрнове стоял большой кувшин вина.

   — Сильно хвораешь? — насмешливо спросила Агнеш.

Вместо ответа Ласло воткнул цветок себе в кудри и пропел:

— Не зря птичку ждал ловец: Прилетела наконец!..

   — Прилетела. А дальше?

Ласло гостеприимно повёл рукой по жёрнову:

   — Дальше — садись к столу, гостем будешь. — Он налил из кувшина в свою кружку, хотел налить в другую и Агнеш, но она сказала:

   — Не нужно мне. И тебе тоже. — И глядела на Ласло ожидательно.

   — Прощальная эта чарка, — выпив вино, сказал он. — Дьюла ушёл, и я решил уйти. Вот и сделал так, чтобы нам одним поговорить на прощанье.

   — Поняла, — кивнула Агнеш. — Говори. Тоже наскучило у нас?

Он усмехнулся.

   — Не держи за дурака, — сказал Ласло, и Агнеш увидела, что совсем не пьяные у него глаза, только светится в них какая-то неодолимая решимость. — Знаешь мой ответ: не могу я рядом с тобой — и без тебя.

   — Тогда правда уходи, — согласилась она.

   — Уйду, — отвечал Ласло. — Но только мы вдвоём уйдём.

   — Почему в этом уверен?

   — Потому что давно вижу, как стало маетно тебе в нашем лихом деле. — Он помолчал и прибавил тихо: — И правда, не захлебнуться бы от крови.

   — Раньше ты её первый искал.

   — То раньше. — Он налил себе ещё вина. — А теперь пришло время свою кровь поберечь. Ведь разбил Балаж Вату под Секешфехерваром! — сказал Ласло и быстро опрокинул кружку, словно страх проснулся в нём. — И сам Вата ранен и в бегах...

   — Врёшь, — недоверчиво отозвалась Агнеш. — Слухи это...

   — Не слухи. Точно знаю, и ты скоро узнаешь. Нечего погибели ждать. А если думаешь, — с усмешкой сказал Ласло, — что король тебя помилует за твою старую любовь, — зря ты так думаешь. Старая любовь — как сухое дерево. Его скорее норовят срубить, чтобы не мозолило глаза. А мы с тобой деревья молодые, нам жить да жить и побеги пускать. Женщина ведь ты, как ни прячь: выдают тебя твои губы, и руки, и взгляд, и смех... Вот высмеяла ты меня тогда у шатра, да так ласково во мне это отозвалось, что в ту же ночь я всё и решил!..

Агнеш дослушала его спокойно, не перебивая.

   — Сказал? — спросила она.

   — Сказал. Но не всё ещё. — Ласло поднялся с травы, пересел на жёрнов, поближе к Агнеш. — В Польшу уедем или на Русь. А может, и к грекам. Богатства у нас хватит.

Он достал из-под ног кожаную сумку, и тяжело, с глухим звоном, она опустилась на жёрнов.

   — Значит — ты, — тихо произнесла Агнеш. — Не зря я эту мысль всё от себя гнала. А того, невиновного...

   — Да, я! Но не ты ли сама храмы, и усадьбы, и чужое добро раздавала? И людей казнила. А веришь ли, что среди них не было невиновных? Кровь на обоих нас — не всё ли равно, чья? Да, я! — яростно стукнул Ласло кулаком по мешку. — Но не для себя! А ради любви моей!..

Агнеш сидела молча, оцепенев. Ласло вдруг придвинулся к ней, ухватил за плечи, притянул к себе и губами стал искать её губы. Тут, словно впервые его увидев, Агнеш изо всей силы толкнула Ласло в грудь, и он покатился с жернова на траву.

Агнеш как на пустое место поглядела на лежащего Ласло, отёрла ладонью лицо, ещё хранившее жар его дыхания, повернулась и пошла к двери.

Но не дошла — с проворством барса он поднялся и прыгнул на Агнеш сзади; опрокинув на траву, повалился на неё, и зубы его оскалились по-звериному.

   — Ну нет! Теперь ни тебе, ни мне нет обратного пути! Уйдём вместе! Или со мной пойдёшь, или тебя и себя зарублю!

Он всё сильнее подминал под себя Агнеш, но вдруг в руке её мелькнул нож. Ласло обмяк, Агнеш выскользнула из-под него и вскочила на ноги.

Тяжело опираясь, Ласло приподнялся, откинулся на край жернова. Засунул руку под рубаху, набухавшую кровью.

   — Вот дура баба... — Он вынул из-за пазухи алую ладонь, плюнул на неё с досадой, потом перевёл стынущие глаза на Агнеш и, улыбнувшись, качнул головой: — Никуда тебе, вижу, от крови не уйти...

Снаружи донёсся стук многих копыт, слышно было, как всадники спешились и направляются к дому. Явилась наконец смена.

Первым в дверях показался Пишта и замер на пороге, перекрыв ход остальным. Он изумлённо взирал то на Ласло, неподвижно застывшего в окровавленной рубахе, то на Агнеш.

Агнеш подняла с жернова кожаный мешок и протянула его Пиште.

   — Вернёте горожанам, — молвила она спокойно, но слова её сходили с губ как-то трудно и медленно. — А ты, Пишта, примешь под себя его дюжину.

 

8

а городской площади Секешфехервара множество народа собралось посмотреть на казнь.

Семь плах стояло на площади, семеро смертников со связанными руками стояли возле них на коленях. Воевода Балаж в сопровождении своих сотников выехал со двора ишпана, чтобы лично присутствовать при сем показательном действе.

Конь с воеводой медленно двигался вдоль ряда плах, Балаж не без интереса вглядывался в лица осуждённых. Первой победой не кончалась война, бунт ещё не был подавлен, и старый воин считал не лишним знать боевой дух врага.

Одно из лиц более других привлекло Балажа. Он остановил коня. И тут же бывший шарошский ишпан, ехавший в числе свиты, подскакал к воеводе и шепнул ему что-то.

Связанный Дьюла тоже с интересом смотрел на воеводу весёлыми своими глазами.

   — Попался, песенник? — сказал Балаж.

   — Попался, воевода, — кивнул Дьюла. — Не повезло.

   — Зато тебе, говорят, в прошлый раз здорово повезло?

   — Повезло, — согласился Дьюла. — Но не всякий раз удача.

   — Верно. Того приговора ведь никто не отменял. Не страшно, что сейчас голову отрубят? И не спасут тебя теперь ни ведьма Агнеш, ни сам Вата.

   — Не страшно.

   — Почему?

   — А я бессмертен, — улыбнулся Дьюла.

   — Врёшь, все люди смертны, — сказал воевода.

   — Так то — люди! А я хегедюш, бесовское отродье, исчадье Сатаны — так нас попы называют, а ты велишь им верить. Бесы же и Сатана вечны, выходит, что и дети, их исчадья...

   — Ну, хватит! — грубо оборвал его Балаж, вспомнив, что негоже воеводе прилюдно спорить с кривляющимся шутом, и направил коня к середине площади. — Всем слушать! — крикнул воевода своим зычным, надтреснутым голосом, и голос его взлетел над толпой. — Всем слушать и глядеть, не отвращая глаз, как свершится сейчас правосудие над самыми злостными зачинщиками бунта! Чтобы все знали впредь, как посягать на веру, закон и порядок и как беспощаден наш благоверный король Эндре к своим врагам!

Балаж сделал знак. Пропели зловеще трубы, головы семерых приговорённых пригнулись к плахам, семеро варягов шагнули к ним и занесли мечи.

Но внезапный порыв ветра вдруг обрушился на площадь, принеся с собой клубы пыли; закружились в пыльных вихрях шапки и шляпы, солома с крыш, обломки ветвей, сорванные гнёзда и ошалелые птицы. И, как рассказывали потом, различи лея в гуле ветра хохот, подобный насмешливому конскому ржанию, а некоторым привиделась даже тень белого коня, пролетевшая над площадью... И стих порыв так же внезапно, как возник, и пыль тотчас осела на землю.

И тут все увидели, что, несмотря на грозный знак стихии, варяги успели хладнокровно сделать своё дело. Но вот что заставило воеводу Балажа, и не такое повидавшего на веку, застыть в оцепенелом изумлении: шестеро голов лежали под окровавленными плахами, а в седьмую только меч вошёл до половины — пуста была плаха. А Дьюла исчез неведомо как и куда, словно и не было его здесь...

На другой день Балаж устроил для своих военачальников пир, который был как нельзя кстати после усталости от боев и всяческой чертовщины, тою же усталостью, вероятно, и намерещенной. За длинным столом, накрытым во дворе дома ишпана, сидели местный епископ и воеводы, и среди них Антал, встречавший короля на границе. По чину располагались сотники и начальники дюжин, варяг же Свенельд, как чужеземец, и брат короля Левента сидели вне чинов, по левую от Балажа руку. Когда достаточно было выпито и съедено, пир незаметно перешёл в военный совет. Антал, в чьём ведении находились лазутчики, докладывал, как безуспешны пока поиски местонахождения Ваты и как укреплены города, оставленные Ватой у себя в тылу.

   — Первым же среди крепостей разбойников назову Шарош, — говорил Антал. — Ведьма Агнеш засела там прочно и людям своим не даёт праздно жить. Стены укрепили, дозоры несут исправно, корму коням и людям запасли на всю зиму. К осаде готовы и город без крепкого боя не сдадут.

   — Возьмём, значит, боем, — молвил Свенельд.

Балаж поглядел на него и остался доволен: надёжной была осанка варяга, невозмутимым и без тени сомнения было его лицо.

   — Антал прав, — сказал воевода. — Шарош — первое для нас дело. Люди разбитого Ваты сейчас пойдут к разбойнице, под защиту её колдовства... — Тут неприятно вспомнилось Балажу наваждение на площади, и, гоня его, он возвысил голос: — Посему тебе, Антал, и тебе, Свенельд, поручаю Шарош!

Воевода и варяг поклонились, гордые доверием.

   — Трудна задача, — продолжал Балаж. — Но есть у меня вам в поход хороший подарок!

С этими словами Балаж кивнул печенежскому князю, сидящему среди сотников; тот поднялся и, склонив голову, почтительным жестом пригласил всех проследовать через ворота на площадь.

На площади, застыв в конном строю, стояли пятьдесят печенежских лучников. Похожими на каменные изваяния были их смуглые лица, луки и колчаны со стрелами торчали из-за спин.

Но князь коротко крикнул что-то на гортанном языке, и застывшая конница мигом пришла в движение. По кругу, след в след, пустились кони, луки перелетели из-за спин, и на каждом из них уже была стрела.

Снова крикнул князь. Воины разом пустили стрелы в небо, те вознеслись еле видимыми точками, и на новом кругу каждая из стрел вернулась с небес точно в колчан своего хозяина.

Но это было только начало. Много ещё чудес показали, не прекращая своей круговой скачки, лучники: сбивали стрелой шапку с головы друг у друга, ловили невидимые глазу стрелы рукою на лету, дружным залпом поражали выведенного в круг быка — так, что он мигом весь ощетинивался, как ёж, стрелами-иголками...

А под конец печенеги явили главное чудо своего искусства. Пятьдесят воробьёв взлетели в небо, и пятьдесят стрел пустились им вдогонку. И сорок девять из них упали на землю с добычей на наконечнике, лишь один воробей ещё суматошно метался в небе. Тогда лук взял сам князь, прицелился — и с поклоном подал упавшую к его ногам стрелу Балажу. Она торчала точно из глаза подстреленной птицы.

   — Вот умение, что превыше всего! — искренне восхищался старый воевода, возвращаясь за стол, и сел рядом с Левентой. — В него одно верю, и всякое колдовство перед ним бессильно... Что печален сегодня? — глянул Балаж на непривычно молчаливого Левенту. — В бою ты был веселее. Уже заскучал без дела? Завтра с утра на охоту, зайцев травить поедем.

   — Пошли лучше меня с Анталом и Свене льдом на Шарош, — отозвался Левента.

   — Ответ, достойный рода Арпадов, — понимающе кивнул Балаж.

   — Считай его просто ответом воина.

   — Тоже честь, — согласился Балаж. — Поедешь. Отведи душу воина в славном бою. Но охота, — прибавил воевода с улыбкой, — тоже не помешает. Подучимся на зайцах — тогда легко затравим и лисицу!

 

9

ад рекою стелился туман. Ночь шла к концу. Лодка с шестью гребцами приблизилась к берегу и вошла в камышовые заросли. Было тихо, только шуршали о поднятые вёсла камыши. Крикнула где-то неведомая птица.

Заслышав её голос, Пишта поднялся в лодке, приложил ко рту ладони и отозвался таким же криком. Скоро камыши раздвинулись и показался песчаный берег. Гребцы сильнее толкнулись в дно вёслами, лодку вынесло на песок. Двое вооружённых людей ждали их на берегу.

   — Мир вам, — сказала Агнеш, выйдя из лодки.

Воины угрюмо оглядели её охрану.

   — Одна пойдёшь. — Первый из них пригласил Агнеш следовать за собою, второй остался у лодки.

Тропинка в кустах привела к небольшому стану, искусно скрытому среди чащи. Где-то всхрапывали невидимые кони. Провожатый остановился у шалаша, побольше других и окружённому недреманной стражей, заглянул в него и кивнул Агнеш.

Предводитель Вата полулежал с перевязанной ногой на груде мехов в углу. Огонь светильника обрисовывал жёсткие, хищные черты его лица с мечущимися, беспокойными глазами.

   — Что, — тотчас вскинул он их на вошедшую Агнеш, — и ты, конечно, подумала, как все?..

   — О чём?

   — Что разбит Вата под Секешфехерваром и войско его рассеяно? Ложь! — мотнул он головой и рассмеялся. — Обман это был, военная хитрость: пусть Балаж думает, что больше не опасен ему Вата, и распыляет войско по мелочам. А Вата соберётся с силами, вернётся и ударит его со всех концов! И будет бить королевских псов, пока вся кровь не вытечет из их жил и реки её не потекут в море!

Говорил Вата быстро, горячечно, и руки его, не находя себе применения, метались так же беспокойно, как глаза.

   — А потом? — спросила Агнеш.

   — Потом приду в Эстергом и сяду королём сервов. А кто из попов, господ и рыцарей в живых остался — будут сервами у нас!

Агнеш чуть заметно усмехнулась:

   — И что от того в мире изменится?

Но он её усмешку заметил и нахмурился:

   — А ты опять спорить приехала?..

   — Ты позвал — я приехала, — отвечала Агнеш.

Предводитель помолчал, унимая гнев не к месту, и кивнул Агнеш, чтобы садилась.

   — Исчезну я на время, — сказал он. — Есть замысел, тебе открою. Знаю достоверно, что Бела тайно точит зуб на Эндре. Ему мало трансильванского герцогства, метит сам сесть на трон брата. Ну, королём он не станет, — засмеялся Вата, — я им буду, а мысли его мне пока на руку. Поеду к нему, через верных людей передам, что пришёл, как раб, попрошу войска. Он много русских увёл с собой, хорошие воины. А пока не вернусь с войском, мой приказ: всем крепостям держаться, и Шарошу, в первую очередь, — стоять насмерть!

   — А как не даст Бела войска? — спросила Агнеш.

   — Даст! — отвечал Вата уверенно, но руки его ещё беспокойнее заметались, и он ухватил саблю, коих множество лежало возле его ложа. — А не даст — сами справимся! — Вата со свистом взмахнул саблей. — Если не предадут соратники. Вот ты... Ты ведь меня не предашь? — заглянул он Агнеш в глаза.

   — Не предам, — ответила она просто и спросила: — Что ещё сказать хотел?

   — Всё сказал. — Вата бросил саблю и, как-то вдруг обмякнув, сидел неподвижно, глядя пустым взглядом в пространство.

   — Траву зорянки пей, — сказала ему Агнеш. — Заварив, с утра и вечером.

   — Зачем?..

   — Болен ты, Вата. Не раной — душой. Не годен ты сейчас к делу...

   — Устал я, — отозвался он с тоской.

   — Отдохнёшь и вылечишься. — Агнеш поднялась. — Прощай, мне пора, пока не рассвело.

   — Погоди, — остановил он её. Но не знал ещё зачем и молчал некоторое время. — Ты тоже устала, наверное, — сказал он наконец. — Мужчине кровь врагов в радость, а ты всё ж женщина... Хочешь, пошлю в Шарош Герге или Золтана вместо тебя, а ты иди куда захочешь... Заслужила...

   — Некуда мне идти, — отвечала Агнеш. — Я свою судьбу давно себе прорекла.

   — И какая она? — оживясь, спросил Вата, словно надеялся в судьбе Агнеш угадать и свою.

Но Агнеш ответила только:

   — Стоять в Шароше насмерть, как ты приказал.

Обратно Агнеш возвращалась, когда взошло солнце. Пересев с лодки на коней, шестеро всадников быстро миновали опасные места и теперь ехали медленным шагом. Старая мельница на холме уже виднелась невдалеке.

Агнеш покачивалась на коне в задумчивой полудрёме. Голос Пишты вывел её из забытья.

   — Человек к тебе, — сказал Пишта.

   — Какой человек? — Агнеш оглянулась и увидела на худом коне серва в рваной одежде и нахлобученной шапке.

   — Немой. Мычит. Письмо у него.

Человек приблизился и протянул Агнеш небольшой свёрнутый пергамент. Агнеш взяла свиток — и рука её вздрогнула, словно свиток был раскалённым. И пристальней поглядела на немого — на Агнеш смотрели глаза Левенты.

— Езжай, — кивнула она Пиште, и кони Агнеш и Левенты шли теперь рядом, чуть в отдалении от остальных.

Левента протянул руку за свитком, Агнеш поняла его движение и качнула головой в ответ: не надо, сама. Она развернула пергамент и приложила его к груди, закрыв глаза.

И как бы издалека донёсся до неё голос Андрея:

«Агнеш, первая любовь моя! Знаю, что сказала: люблю один раз, и именем этой любви заклинаю — ответь согласием не на указ короля, а на его униженную мольбу...»

Левента видел, как беззвучно чуть шевелятся губы Агнеш, но почему-то не удивляло его, что он угадывает на них знакомые слова:

«Былое не вернёшь, но есть человек, который любит тебя сильней, чем любил я, и это плоть моя от плоти, мой кровный брат. Я благословляю ваш брак и положу вам дальний удел, и это спасёт тебя от неминуемой гибели. Если же не можешь быть его женой — помогу тебе уйти за границу и дам необходимое. И буду радоваться до самой смерти, что хоть так спас женщину, молитва которой когда-то спасла меня».

Агнеш открыла глаза, опустила пергамент, и он вновь свился в трубку. Левента неотрывно глядел на неё. Агнеш вернула ему свиток.

   — Сожги. Найдут — узнают руку короля, — сказала она. — А ответ на словах передашь. Спасибо, что не побоялся писать преступнице. Счастливого царствования желаю и долгой жизни. И тебе счастья, Левента, и новой любви. Но мою судьбу уже решили боги. И не хочу, чтобы она бросила тень на вашу жизнь, ибо многие только и ждут пятна на королевской семье. Это лучшее, что я для вас могу сделать, — завершила Агнеш, и Левенте показалось, что слёзы блеснули в её глазах. — Решённого не перерешишь. Прощай!

   — Неправда это, — возразил Левента, но Агнеш уже скакала вперёд. — Неправда! — закричал ей вслед обретший вдруг речь немой.

Но, на его счастье, за стуком копыт всадники не расслышали этого чуда.

Левента пронёсся по спящему городу, соскочил с коня возле мазанки, где постоем стоял ярл Свенельд, и шагнул к двери.

   — Куда? — шевельнулся задремавший у входа варяг и секирою преградил Левенте путь.

   — Срочное дело к ярлу. Пусти.

Варяг подозрительно оглядел рваное одеяние прискакавшего.

   — Уходи, холоп, — сказал он угрюмо. — Ярл спит.

   — Погляди, с кем говоришь! Я Левента, брат короля!

На лице варяга блуждало сомнение. Левента выхватил из-под бедняцкой одежды саблю:

   — Пусти! Зарублю!..

Отбросив с пути секиру, он вошёл в дом, слабо освещённый масляной плошкой. Свенельд изумлённо глядел с постели на ночного гостя:

   — Что случилось?

   — Дай мне своих варягов, — сказал Левента. — Возьму Шарош.

   — Как будто не пьян... — потянул носом Свенельд. — Зачем? Завтра и так выступаем. А Анталу что скажу?

   — Анталу скажешь — послал меня в разведку боем. Это тебе подвластно.

За спиной Свенельда мелькнула тень, на мгновение показалось любопытное лицо полуголой девки. Левента говорил убеждающе и жарко:

   — Я туда пробрался под видом серва, всё выглядел. Они приготовились к осаде, нападения не ждут... Твои же варяги особо искусны в скрытом подступе и стремительном броске. А стены там невысоки... Мы нагрянем как гром с ясного неба!

Свенельд слушал с пониманием. Но ещё одна какая-то лукавая мысль нарождалась в его мозгу.

   — А я так думаю, — сказал он, приятельски усмехнувшись, — что тебе не терпится первым эту ведьму взять. Видел я, как ты глядел на неё тогда, на границе... — Свенельд ненадолго задумался. — Ты прав. В большом бою вряд ли её взять живою. Бери, — согласно кивнул Свенельд. — Да и давно тебе пора совершить славное дело, достойное твоего титула.

В эту же ночь в своём шатре Агнеш держала совет с начальниками дюжин, и была тому тревожная причина.

   — Шомодьвар взят приступом, — говорил седоусый Миклош. — Печ сдался Балажу без боя. Говорят, Мате сдал его предательством, в обмен на жизнь. Мы одни остались. Теперь все войска Балаж бросит в подкрепление Анталу и Свенельду против нас.

   — Выстоим! — отозвался Буйко, но смелый голос его остался одиноким. Говорили начальники дюжин.

   — Много людей бежало, — говорил Тамаш. — И из крепостей, и остатки сотен Ваты. Все они к нам придут...

   — Верно, — подхватил Йонаш. — И наши силы тоже умножатся. Может, и правда продержимся?

Все ждали, что скажет Агнеш, но она молчала задумчиво и как будто отрешённо от происходящего. Тогда снова заговорил Миклош:

   — Никакими силами не продержимся, когда Балаж соберёт всё войско в кулак. Одну вижу для нас возможность: пока подкрепление не подошло, выйти из Шароша и встретить Антала со Свенельдом в поле. Они приготовились к осаде, вылазки не ждут. А мы ударим неожиданно и прорвёмся, а там уйдём в Трансильванию, навстречу предводителю Вате.

Знал бы Миклош, чьи слова почти в точности повторял он и почти в то же время!.. И знала ли о словах Левенты Агнеш, витая мыслями где-то высоко и далеко отсюда?..

   — Но предводитель велел стоять в Шароше, — сказал Тамаш.

   — Он не знал, что падёт Шомодьвар, — возразил Пишта. — И что Мате предаст его в Пече...

   — Прав Миклош, — вдруг сказала Агнеш, и все смолкли. — Место воина в поле. Выступим завтра с утра.

Мало кто спал в Шароше в ожидании рассвета. Горели костры, перед ними коротали время снаряженные к бою воины.

Обойдя дозоры, Агнеш и Миклош подошли к одному из костров, у которого в кругу своей дюжины сидели юный Буйко и словен Любек. Агнеш присела к огню согреться: стали уже холодными предзимние ночи.

   — Мы с Буйко давно поспорили о Боге, — сказал Любен. — Он говорит: Ише, а я — Иисус. Я — Дух Святой, а он говорит: Луца... и, хоть убей, я так и не понял разницы.

   — А почему сейчас вспомнил о Боге? — спросила Агнеш. — Смерти страшно?

   — Воин не должен бояться смерти, иначе он не воин! — поспешил вставить Буйко;

Любен же отвечал, как всегда, рассудительно и неторопливо.

   — Смерть — её что бояться, — сказал он. — Она в бою недолгая. Вот что потом — немного страшно. Попы говорят: есть Царствие небесное и преисподняя. Так ведь в преисподнюю не хочется. А как туда не попасть: не убий, например, сказано, а убиваем?..

   — Нет ни Царствия небесного, ни преисподней, — сказала Агнеш.

   — Что же — ничего нет?

   — Есть. Есть вечное мировое дерево, и нет конца его корням, нет конца вершине. Оно соединяет земной мир и небесный, и оба равны, как равны у любого дерева корни и крона.

Любен осмыслял услышанное.

   — Значит... всё равно — что рай, что ад?..

   — Сам подумай, — отвечала Агнеш. — Молено ли считать адом земные корни, которые питают соками небесный мир? Умрёт наша первая душа, душа-дыхание, тело уйдёт в землю и превратится в её сок, сок потечёт по стволу и наша вторая душа, душа-тень, распустится на ветвях листьями...

Послушать Агнеш подошли к костру и другие воины, и богатырь Пишта в их числе.

   — Значит, и я стану маленьким листком? — огорчённо спросил он.

Агнеш улыбнулась:

   — И ты... А солнце с вершин дерева будет питать листья светом, они наберутся его силы, и эта сила вернётся к корням и вновь станет соком земли. Оттого и вечно это дерево, и мы вечны в его листьях.

Агнеш смолкла, и воины молчали. Потрескивал костёр.

   — И всё же, — сказал Буйко, — скучно это — листком висеть.

   — Почему? — отозвалась Агнеш. — Разве ты не видел, как они трепещут, шуршат, разговаривают между собой? От этого рождается ветер, который разносит их разговор по земле. И кто его понимает из людей, слышит мысли богов и знает прошлое и будущее.

   — Ты — знаешь?.. — спросил Пишта, и по лицам воинов было видно, что все они подумали о том же.

Но Агнеш не ответила. Она поднялась от догорающего костра, и Миклош поднялся вместе с ней, и оба посмотрели на небо.

Небо светлело: близился рассвет, надвигалось утро.

Солнце уже готово было взойти, когда близ городских ворот возникли как из-под земли призрачные, как бы бестелесные в утреннем тумане фигуры передовой десятки варягов.

Двигаясь легко и бесшумно, они переместились к стене, закинули верёвки с когтями на её верх, взлетели по ним и исчезли за остриями частокола. Меж тем, пластаясь по траве, подернутой инеем, так же бесшумно подтягивалась под стену вся варяжская сотня, и Левента был впереди неё.

Он напряжённо вслушивался в тишину. Короткий, тотчас заглушённый вскрик донёсся из-за ворот, на время всё стихло, потом лязгнули засовы, и ворота открылись. Вторая десятка варягов во главе с Левентой быстрой перебежкой тотчас бросилась в них.

Древний старик со ржавым мечом у пояса лежал на земле в крови, никакой другой стражи за воротами не оказалось. И очень тихо было в Шароше, даже не лаяли собаки.

Старик был ещё жив, дышал. Левента наклонился над ним:

   — Где воины разбойницы?

   — Сам ты разбойник, — отвечал старик шамкающим ртом.

Варяг замахнулся над ним мечом, но Левента остановил его руку.

   — Где люди Агнеш? — повторил он. — Тебе перевяжут рану и остановят кровь. Говори!

   — Не найдёшь их, — злорадно отвечал старик. — Разве что поищешь ветра в поле. Унеслись они в поля, как утренний ветер...

Старший из варягов помахал рукой. Остальная сотня, уже не таясь, во весь рост, вошла в ворота.

   — Соврал — прирежу! — пообещал варяг старику.

Держа мечи наготове и поминутно оглядываясь, варяги с Левентой двинулись по улице. Но правда, безлюдна была улица — и эта, и другая; землянки и кособокие хижины были покинуты, лишь в немногих из них жались друг к другу и испуганно глядели на варягов старики, дети и женщины.

На площади пусты были шалаши воинов, хотя ещё и дотлевали между ними угли кострищ. На месте шатра Агнеш высился один остов из жердей. И олений череп на средней жерди скалился на Левенту, как ему показалось, с насмешкой.

В ярости и досаде Левента рубанул по нему саблей. И рубил его, и топтал на земле ногами, покуда и череп, и рога не превратились в мелкие обломки и не смешались с земным прахом.

Тогда Левента опомнился и огляделся. Варяги уже разбрелись по городу в поисках хоть какой-нибудь добычи. Особо оживлённые голоса доносились со двора ишпана: там в запертых амбарах обнаружились бочонки и мехи с вином.

   — Вели людям возвращаться в лощину, к коням, — решительно сказал Левента, подходя к старшему из варягов. — Разбойники не могли далеко уйти.

Но варяг не спешил исполнять приказание.

   — Ярл Свенельд велел нам взять город, — отозвался он. — А больше он ничего не сказал.

   — Я говорю! — крикнул Левента, сжав рукоять сабли.

Варяг глядел на него равнодушно, но миролюбиво.

   — Прости, Левента, — сказал он. — Мы сделали то, что ты просил. И больше ты над нами не начальник.

Оживление в амбарах сменилось уже весёлыми криками и хохотом. Кто-то запел песню. Больше здесь Левенте делать было нечего.

Он повернулся и, ускоряя шаг, побежал к воротам.

Дозорный отряда Антала, покусывая травинку, бездумно глядел в розовеющее небо, когда мощная рука Пишты удавом обхватила сзади его шею и сжала так, что травинка осталась закушенной навеки.

По знаку Пишты Агнеш и Балаж выехали на опушку. Остальные воины, едва угадываясь среди деревьев, таились в роще. С пригорка был как на ладони виден походный лагерь королевского отряда, расположившийся в ложбине меж двух других холмов. Утро ещё не начиналось для него. Спали под телегами и просто вповалку на траве воины, и только кашевары уже приступили к делу: из-под котлов ползли дымки. В глубине лагеря виднелся шатёр воеводы.

   — Совсем Антал не ждёт гостей, — ухмыльнулся Миклош. — Самое время будить.

Агнеш согласно кивнула.

   — Если из нас один останется, — вдруг сказала она, — дай слово, что уведёшь людей на юг, на пустые земли. И там осядешь.

Миклош глянул на неё неодобрительно:

   — Не лучшие слова ты сказала перед боем.

— После боя, может, никаких не скажу, — ответила Агнеш, выхватила из ножен саблю и привстала в стременах.

И с криком «Гайда!» ринулись из рощи вслед за поскакавшей вперёд Агнеш её воины.

Они грохочущей лавиной скатились в сонный лагерь, сея смятение и ужас среди его защитников такой побудкой. Застигнутые врасплох, воины Антала метались беспорядочно и бестолково, и всюду их доставали сабли и пики. Полуголый Антал выскочил с мечом из шатра. Сразу несколько воинов Агнеш во главе с Буйко устремились к нему, весело поигрывая над головами саблями.

И был бы конец воеводе, но что-то коротко свистнуло, и Буйко со стрелой, крепко вошедшей ему в глаз, первым упал с коня.

Ещё и ещё просвистело. Упал вслед за Буйко другой воин, и третий, и четвёртый. Непонятно было, откуда летели стрелы, но поражали они метко и наверняка. Упал Любен — стрела попала ему точно в шрам на лбу; упали Тамаш и Йонаш... Воины Агнеш смешались, растерянно озираясь и ища невидимого врага. Но к тому времени очнулись наконец воины Антала. И он сам, побуждая их к наступлению, уже яростно взмахивал мечом.

Тут и невидимый враг показался. Печенежские лучники, начавшие стрельбу с двух холмов, теперь катились с них двумя встречными рядами, не переставая стрелять на скаку и безошибочно поражая в людском месиве только противников.

Агнеш поняла, что печенеги готовятся сомкнуть свои смертоносные ряды в круг, из которого уже никому не будет выхода. И круг быстро смыкался, но ещё оставался в нём незамкнутый проход, ведущий обратно, к лесу. Атам, в лесу, — деревья, вечные защитники...

— Всем — в лес! — крикнула она, и Пишта повторил её приказ громовым голосом: «В лес!» И захлебнулся своим криком со стрелой в горле. Но воины услышали и, раскидывая врагов отчаянными ударами сабель, стали продираться сквозь их ряды в отступление.

Тем временем на холм выскочил Левента на взмыленном коне. И остановил коня, увидев, что прискакал поздно.

Уцелевшая горстка воинов с Миклошем и Агнеш вырвалась из боя и уходила к лесу. Но, отрезая им путь, из-за леса выскочила на рыжегривых конях лёгкая конница секеев.

А сзади, продолжая источать стрелы, неумолимо смыкалось кольцо печенежских лучников...

 

10

настасии приснился сон, смутный и горячечный, как бред.

Словно сквозь туман, она увидела какую-то беспорядочную сечу, где непонятно было, кто с кем бился и кто кого одолевал. Кони ржали страшно, но беззвучно в её сне, и так же беззвучно скрещивались мечи. Лицо женщины, увиденное единственный раз на границе, мелькнуло там; было оно спокойным и бледным, и конь под женщиной был бледным, как туман. Ещё приснились Анастасии, вперемежку с сечей, пламя камина, бродячий хегедюш и три крысы. И другое лицо — королевского брата Левенты, но он тут же в отчаянии закрыл его руками...

Анастасия проснулась. И сразу, заметив это, две старые служанки — Марфа, привезённая из Киева, и мадьярка Оршик — приблизились к постели, чтобы сменить на пылающем лбу королевы полотенце, смоченное уксусом.

— Ты так жалобно стонала, что мы уж сами собрались тебя будить, — сказала Оршик, протирая ей влажные лицо и шею.

   — Плохой сон снился...

   — Если плохой, надо тут же рассказать, — заметила Марфа. — Чтобы не сбылся.

Анастасия хотела рассказать свой сон, но сразу сбилась: и голова была дурной от жара, и сон сумбурным. Сказала она только о белом коне.

   — Белый конь — к жалобе, — тотчас определила Оршик.

   — Она и так вон как жалится... — возразила Марфа. — К судьбе белый конь.

   — Судьба — конь неосёдланный. А если конь под седлом...

Женщины заспорили, и Анастасия снова устало закрыла глаза. Так хорошо и уютно было с закрытыми глазами, как в тёмном чулане, куда любили они прятаться с сёстрами в детстве. Никому в эту уютную темноту не было хода, кроме собственных мыслей. И они не казались такими чёрными наедине с собой. Болезнь и лихорадка пройдут, как всё проходит, думала Анастасия, и ничто не помешает ребёнку родиться в срок и здоровым. Как эта женщина сказала: когда выпадет первый снег... Но мысль о женщине напомнила Анастасии её сон, и тревога вернулась в её душу.

Беспомощным, обессиленным взглядом она встретила вошедшего Андрея. Он присел на постель, взял в прохладные ладони её протянутую руку и спросил, пряча за ласковой улыбкой собственную тревогу:

   — Хорошо ли спала моя королева?

   — Страшно мне, Андрей... — прошептала Анастасия пересохшими губами.

Он гладил её руки, щеки, лоб, и ладонь его приятно остужала жар.

   — Не бойся. Врач уже приехал из Регентсбурга, искуснее его, говорят, нет.

   — Не за себя боюсь... За тебя, за него... Вражда мне всё снится, сечи и кровь...

   — Не бойся ничего, — твёрдо ответил Андрей и крепче сжал её руку. — Когда он родится, мир и тишина будут на нашей земле. Я обещал тебе.

 

11

рикованная за ногу цепью, Агнеш сидела на голом каменном полу в сводчатом замковом подземелье. Из тёмных углов слышалась возня крыс. Три наиболее смелые из них уже выползли на освещённое крошечным окном пространство и осторожно принюхивались к гостье.

Шаги за дверью загнали их снова в темноту. Прогремел засов, дверь открылась, и факел в руке стражника осветил всё помещение. Стражник воткнул факел в расщелину между камнями и исчез. На его месте в двери появился бледный Левента.

Агнеш подняла на него глаза. При ярком свете стали видны ссадины на её лице и запёкшаяся сабельная рана у плеча.

   — Сказала бы — садись, да некуда, — развела руками Агнеш.

Левента в молчании сделал несколько бессмысленных шагов по каземату, снова обернулся к Агнеш, и безысходная горечь отразилась на его бледном лице.

   — Зачем ушла из города?.. Лучшие варяжские воины были со мной, и ты была бы спасена...

   — А мои бы люди полегли?

Он не ответил. Много, очень много слов было для любимой у Левенты, по он не знал, с каких начать... да и не нужны стали сейчас те приготовленные слова.

   — Короли кладут тысячи голов ради земель, рыцари — ради славы, воины — ради добычи, — сказал Левента, — и никто не говорит им, что это грех. Почему же нельзя положить сотню ради... не скажу уже — любви, но ради спасения твоей души вечной? И положил бы, не задумываясь, если бы мы не разминулись...

   — Суждено нам было разминуться, — сказала Агнеш. — Ты шёл к своей судьбе, я — к своей.

   — Шла, зная, что твои люди всё равно полягут, а ты окажешься здесь?

   — Шла. К судьбе надо дойти, ответила Агнеш и шевельнулась, разминая затёкшую спину. — Так что решили ваши епископы? — спросила она.

   — Казнь... — с усилием выговорил Левента это слово. — Но не решили какую...

Агнеш рассмеялась, и так странен был здесь её смех, и так чужд мрачным сводам.

   — Я вспомнила, как два пьяных мужика спорили: через какие ворота лучше выходить из города? Не всё ли равно!

Но чем веселее была Агнеш, тем безысходнее становилась горечь Левенты.

   — Ты смеёшься, — сказал он, — а мне кажется, что ты смеёшься надо мной. Над бессилием моим тебе помочь... Но если я не смог спасти тебя, — умоляюще поглядел он на Агнеш, — умри хотя бы как христианка, чтобы хоть после смерти наши души были вместе!

   — Они будут, Левента. Все мы будем вместе после смерти, каким бы богам ни поклонялись при жизни.

   — Даже те, кто умрут без раскаяния?

   — А что это — раскаяние? — отвечала Агнеш. — Почему я должна каяться, что убивала людей короля, а не он, что убивал моих? И кто прав — согрешивший или казнивший?.. Оттого и смерть всем дана одинаковая, и всех уравнивает и примиряет. И мы обязательно встретимся, Левента, — улыбнулась она ему, — и вдоволь ещё наговоримся, так что не трать сейчас зря слова!

   — Ты больше хотела бы увидеть здесь не меня, а Андрея? — вдруг спросил Левента.

   — Я тебе тоже рада.

   — Хочешь, я попробую... приведу его?..

   — Не нужно, — качнула Агнеш головой. Левента хотел возразить, но Агнеш прибавила просто и уверенно: — Он сам позовёт.

Ночью служанки Марфа и Оршик, чутко дремавшие у постели королевы, разом проснулись: слишком уж часто и тяжело вдруг задышала Анастасия, и стоны её были не такими, как прежде.

Оршик побежала прибавить огонь в светильнике, Марфа склонилась над Анастасией, прислушалась, оглядела. Анастасия пылала жаром в полу беспамятстве. Но вдруг судорога пробежала по её телу, она выгнулась с глухим, утробным стоном, и Марфа, сунув руку под меха, всё поняла и обернулась к Оршик:

   — Схватки. Началось!..

   — Рано как будто, — с сомнением отозвалась Оршик.

   — А ты погори неделю в лихорадке! — рассердилась вдруг Марфа. — Лучше за повитухой беги! А я за врачом... Постой! — окликнула она Оршик. — Ты и за врачом беги, а я с ней побуду. Да не вразвалку, живее!

Мадьярка убежала, Марфа снова склонилась над Анастасией. Стоны Анастасии становились всё громче, и всё заметнее были схватки. Марфа придерживала её беспокойно мечущиеся руки, унимала колени, гладила напряжённый живот и, отирая капли пота с бледного лба, приговаривала ласково:

   — Потерпи... все терпели, и Богородица тоже, как все. Рожаешь больно, а родишь — довольна! А мы тебе поможем... Наследника богатырём родишь!..

Но наследник не появился на свет ни в этот день, ни в следующий, несмотря на то что во всех храмах Эстергома беспрерывно служились молебны.

В спальне у ложа Анастасии неотлучно находились её служанки, повитуха Гизела и врач из Регентсбурга Адольфус. Большую часть дня и ночи проводил там осунувшийся, измученный Андрей.

Анастасия с лицом, в котором не было и кровинки, вторые сутки лежала в неподвижном забытье. Схватки и потуги уже почти не беспокоили её, и это было самое страшное. Врач Адольфус, известный своим искусством, поначалу употреблял его со всем тщанием. Он применял одному ему ведомые растирания и настои, от которых спальня наполнялась то запахом лаванды, то птичьего помёта, водил особым образом по животу Анастасии заячьей лапкой, пускал из жилы кровь, но Анастасии не становилось лучше. Испробовав всё, Адольфус впал в ожидательное состояние.

— Лихорадка вызвала у королевы досрочные позывы к родам, — объяснял он теперь королю, за неимением другого дела. — Но она же истощила её родовые силы. Гиппократ называет это апатией мускулюсов, коим надлежит вызывать схватки, сия же апатия есть результат потери жизненной влаги. Ведь известно, что тело человека есть повозка, запряжённая четырьмя субстанциями: теплом, холодом, сухостью и влагой...

Андрей слушал врача в тоскливом оцепенении. Пустые, непонятные слова, неторопливая, равнодушная речь... А в это время из тела Анастасии уходила душа, единственно близкая и единственно нужная ему на земле.

Две души уходили, — вторая была ему ещё незнакома, но так ожидаема и желанна. И ничем нельзя было их остановить, ничем помочь...

Сквозь свои мысли он услышал, что врач и повитуха заспорили в стороне о чём-то, и их голоса вернули Андрея в этот мир.

   — Что?.. — спросил Андрей, оборачиваясь к ним, со слабой надеждой в голосе.

   — Ничего, — отозвался Адольфус, поспешно отходя от повитухи. — Это недостойно ушей вашего величества...

   — Что?.. — настойчивее повторил Андрей.

   — Просто эта женщина... она говорила...

   — Что говорила? — Врач опасливо мялся, а Андрей повернулся к повитухе: — Что ты говорила, Гизела? Скажи, не бойся!

   — Я говорила, что Агнеш, которую зовут колдуньей... она одна могла бы помочь. Я слышала, что ни одни роды не заканчивались плохо, если их принимала она...

   — Но я ответил ей, ваше величество, — вставил Адольфус, — что об этом не должно и думать. Враг престола, принимающий наследника престола, — нонсенс!

   — Ты правда это слышала? — спросил Андрей повитуху, и надежда сильнее затеплилась в нём.

   — Все люди так говорят...

   — Но она колдунья! Ведьма! — воскликнул Адольфус. — Не смею давать советы вашему величеству, но боюсь, что епископы не признают наследника, рождённого таким образом, законным.

   — А ты?.. Что можешь сделать для того, чтобы он родился законным?

   — Я уповаю на Бога, ваше величество, и святого Пантелеймона...

   — Для чего же ты тогда не монах, а врач?.. — Нервное напряжение разрядилось в Андрее гневом и решимостью. — Ты уповаешь, а от меня на глазах уходят жена и сын!.. — Андрей хлопнул ладонями, на пороге возник стражник. — Ступай вниз и скажи, что я повелел расковать и привести сюда преступницу Агнеш. И пусть ей дадут чистую одежду и сделают всё это немедля!

   — Ваше величество совершает роковую ошибку... — молвил врач Адольфус, когда стражник ушёл исполнять приказание.

   — Вон отсюда! — в ярости закричал Андрей, и побагровело его бледное лицо. — Прочь! Со двора, из страны! Беги, жалуйся своим епископам! Хоть самому папе римскому!..

...Анастасия медленно открыла глаза. Первоначальный туман стал обретать очертания, и вырисовалось в нём перед Анастасией лицо той женщины.

Когда Анастасия осознала, что оно не сон, губы её слабо шевельнулись.

   — Сегодня выпал первый снег? — спросила она.

Все, окружавшие постель, недоумённо переглянулись.

   — Да, — ответила Агнеш, улыбнувшись. — Всё, как я сказала тебе: выпал первый снег, и мальчик родился крепким и здоровым.

Анастасия повела головой и успокоилась, увидев ребёнка, уже запеленутого, в надёжных руках Марфы. И Марфа кивнула ей в подтверждение слов Агнеш.

   — Чем отплачу тебе, сестра?.. — сказала она.

   — Ты уже отплатила, назвав меня так.

   — Мы подружимся... ведь теперь тебя больше не будут считать преступницей?

   — Не будут. Ты поспи, — сказала Агнеш, — тебе надо отдохнуть, — и собралась встать, но Анастасия взглядом задержала её:

   — Мы будем жить как сёстры, и ты примешь святое крещение... Примешь?

   — Приму, сестра.

   — Хорошо... — Анастасия блаженно прикрыла глаза. Не было больше ни жара, ни боли, ни страха — один покой был в теле её и душе.

Агнеш подняла голову, увидела ожидающее выражение на лицах людей, стоявших вокруг постели, увидела смятенное в борении чувств лицо Андрея, плечо и секиру стражника за дверью, встала и пошла к выходу. Андрей сделал неуверенное движение за ней. Но Агнеш почувствовала его спиной и оглянулась:

   — А ты, государь, ничего не говори. Отец три дня не должен разговаривать с повитухой... примета есть такая...

Несколько мгновений, длинных, как вечность, они глядели друг на друга: Андрей — с благодарностью и болью, Агнеш — с печалью и прощанием. Потом Агнеш повернулась и продолжила свой путь к двери, где ждал её стражник.

Снег действительно впервые выпал в этот день и продолжал идти, крупный и мягкий.

На городской площади Эстергома он ложился на свежие брёвна, из которых плотники сбивали помост. Тени снежинок кружились за витражными окнами зала Королевского Совета. Андрей и епископ Кальман были в нём одни.

   — Она заслужила прощения благим делом, — говорил Андрей, в волнении ходя вдоль стола заседаний. Епископ же сидел за столом, неколебимый, как скала.

   — Безусловно, государь, — кивнул он, — и мы нашли способ проявить снисходительность и милосердие. Совет епископов долго избирал способ казни, коих известно семнадцать: утопление, обезглавливание, распятие, посажение на кол...

   — Избавь меня от этого списка, — перебил Андрей, и епископ склонил голову, выражая покорность.

   — И мы остановились, — продолжал Кальман, — на способе, применённом персидским царём Дарием, — сожжении, как самом человеколюбивом. Ибо сожжение может быть приравнено к крещению: вместе с дымом душа сожжённого преступника возносится в рай.

   — Я хочу, чтобы она осталась жива.

   — И народ узнал, — тотчас подхватил Кальман, — что воспреемница будущего короля — колдунья и ведьма?.. Враги немедля объявят, что он мечен дьяволом. И перед смутой, которую это породит, детской игрой покажется бунт Ваты!

Епископ внимательно глянул на короля, который замолк, не зная, как возразить, и, закрепляя успех, заговорил мягко и проникновенно:

   — Я преклоняюсь, государь, перед твоим христианским милосердием. Но милосердно ли оно ко всему твоему народу, который только что обрёл долгожданный мир?.. Молись за неё, и мы с тобой будем молиться. Но, поверь, нет другого решения для короля всех венгров!..

Всё сильнее расходился снег. Он запорошил площадь, волосы, шапки и плечи людей, собравшихся на ней. Агнеш, привязанная к столбу на помосте, ловила ртом снежинки. Она выглядела очень спокойной и с любопытством наблюдала за всем, что происходило вокруг места её казни.

Воины и замковые люди носили вязанки хвороста и укладывали вокруг помоста. Неожиданно среди них Агнеш увидела знакомое лицо. Смешавшись с носильщиками вязанок, к помосту приблизился Дьюла, и на Агнеш глянули его вечно весёлые глаза.

Дьюла приложил палец к губам и стал делать вид, что расправляет хворост.

   — Если спасти меня пришёл, — тихо сказала Агнеш, — так не трудись, бесполезно.

   — Сам вижу. Я тебе «спасибо» пришёл сказать, что меня спасла во второй раз.

   — Это когда?

Дьюла хитро ухмыльнулся её якобы незнанию.

   — А разве не ты наслала ветер, когда меня казнили в Секешфехерваре и я за столбом пыли, сам не знаю как, оттуда выбрался?

   — Теперь мне и не такие чудеса будут приписывать. Нет, Дьюла, не я.

   — Значит, боги. — Дьюла быстро огляделся и спросил: — Что передать от тебя людям?

   — Передай, чтобы жили, растили детей и слушали песни хегедюшей. Кончилось время крови.

   — Не поверят мне, что ты такие слова сказала.

   — Поверят, — сказала Агнеш убеждённо. — Люди в то верят, чего им самим больше всего хочется на свете.

Заметив неположенную болтовню с осуждённым, воин схватил Дьюлу за шиворот и вытолкал подальше от помоста. Гора хвороста уже достигла ног Агнеш. Запылали дальние вязанки, и мигом таяли над их пламенем снежинки. Перед костром появились священники, и епископ Кальман стоял впереди них с воздетым в руке крестом. Слова молитвы всё сильнее заглушал треск горящих сучьев.

Агнеш улыбкой попрощалась с единственным из друзей, кто пришёл проводить её, и Дьюла ответно махнул ей рукой. И, достав из-за пояса свирель, заиграл на ней весёлую плясовую песню.

Он удалялся неторопливо и шёл не оглядываясь — словно вовсе и не было за ним страшного, разгорающегося костра.

Гул огня доносился в одну из горниц королевского замка, где стояли возле узкого окна Андрей и Левента. В неподвижности они смотрели вниз, и дальнее пламя полыхало на их лицах.

И вдруг с треском и снопами взлетевших искр там, внизу, случилось что-то такое, отчего Андрей вдруг закрыл лицо руками и, отвернувшись, уткнулся в плечо брата.

   — Как... — слышал Левента его глухие рыдания, — как буду жить на земле с этой мукой?..

Левента погладил брата по плечу:

   — Не плачь. Знаешь, что она сказала? Нет правых и виноватых в этом мире. Поэтому в том всем судьба быть равными и любезными друг другу.

   — Сколько ещё мук, грехов, крови, лжи впереди...

   — Много, — отвечал Левента. — Но и на это она сказала: до своей судьбы нужно дойти.

Так стояли, обнявшись, два брата из ястребиного рода Арпадов, а костёр догорал, и снегопад густел и всё старательнее скрывал пепелище.

 

1

В лето 6556 (1048),

на Троицкую родительскую субботу

юнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно — те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, всё как будто сегодня.

Катится, блестя искорками, река, возле неё гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведёт тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежестиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копьё, прислонённое к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.

Один из них открыл глаза, прислушался:

— Никак, кто идёт из-за реки...

Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.

   — Может, ворог?..

   — Чуди больше. — Второй воин перевалился на бок. — За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.

Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.

   — Воеводу бы разбудить, — молвил первый отрок.

Из-за дубравы за рекой показалось несколько всадников, за ними — пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.

   — Господин!.. — окликнул второй отрок, задрав голову. — Господине!

В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.

   — Чего орёшь?

   — Идёт кто-то из-за реки.

Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.

   — Носит людей по свету, ни сна, ни покою... А где остальные отроки? — оглядел он пустой двор.

Воины переглянулись.

   — На торг, за сапогами уехали...

   — Куда?

   — Да тут, недалеко. В Польшу.

Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения:

   — Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! — окликнул он отрока. — Борова не забудь загнать! И курей.

Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду, гости приблизились к реке.

Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.

На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.

Горбоносый всадник подался вперёд:

   — Здесь владения короля руссов Ярослава?

   — Ну? — осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.

   — К королю Ярославу — епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!

Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:

   — С чем идёте, с добром али со злом, не везёте ли с собой море грамот тайных, книг чёрных, зелий бесовских?.. В кого веруете: в Христа, в Перуна али в Магомета?..

Горбоносый вдруг улыбнулся весёлыми синими глазами и ответил странно:

   — Веруем в Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику приложимся!.. Слепой стал, старина Илья!

Воевода вгляделся в горбоносого:

   — Бенедиктус... Ты, что ли, Бенедиктус? — Горбоносый улыбался. — Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?

   — Ты был тоже тогда на Чудской заставе!

   — Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь, как неродной! — радостно закричал воевода. — Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!

Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропылённых гостей.

   — Поскачешь в Киев, — тихо наклонился воевода к младшему из них, — и князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.

Гонец скакал скоро и охотно мимо зелёных дубрав и полей, и радость пела в его душе.

Он был молод и полон застоявшейся силы — теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь — так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нём дела рук человеческих.

Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь, люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!

Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, вёслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром — благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в Бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, — вечная память!

Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.

На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зелёный сафьян и сёдла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков, идёт великий торг. Радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, — многая лета!

У городских ворот звенят зубила каменотёсов, белые камни ложатся в высокую стену. Учёные греки, развернув чертежи, наблюдают за строительством, и весело бегут по лесам могучие молодцы со связками кирпичей за спинами. Благо человекам — каменщику и зодчему! Благо дому отчему — радуйтесь, братие!

Гонец скачет по деревянным улицам, где тоже тюкают в свежих срубах топоры, проезжает под триумфальный аркой, над которой вздыбилась бронзовая античная квадрига — трофей великого Владимира, а впереди — розовая громада Софии. И несть числа людям перед нею, и от купола натянуты толстые канаты, и на канатах этих медленно ползёт вверх, к главному куполу, огромный восьмиконечный золотой крест. Всё выше, торжественнее возносится над городом...

Отовсюду виден он, и далеко просияла наша слава, пела душа отрока-гонца. И вот едут на Русь послы из франкской земли, которая где — неведомо, но едут не с мечом, а с благой вестью, и как же не радоваться мне, зачатому в мире и в мире прожившему свои семнадцать лет, как не славить Бога и князя и не звать: радуйтесь, радуйтесь, люди, со мной! Радуйтесь, братие, миру и покою на Руси — отныне, присно и вовеки!

Но был и другой гонец, и гоньба его была другой, а в душе были одни осторожность и страх.

Всадник в лисьей шапке скакал, минуя населённые места, жался к опушкам дубрав, сторонился людных днепровских берегов и, завидя на дороге пешего или конного, избегал с ними встречи.

Уже давно стемнело, когда обрисовались купола Киева. Через Лядские ворота, смешавшись с мастеровыми, запозднившимися на Подоле, всадник въехал в город, проскакал по улицам, уже отошедшим ко сну, и в греческом подворье спешился у митрополичьих покоев. На стук в окошко кованой двери выглянуло недреманное око.

   — Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Гонец к митрополиту.

Дверь отворилась, и монах-грек провёл гонца тёмными коридорами в освещённую мраморную горницу. Митрополит Феопемпт, хмурый и тучный, ссутулясь по-стариковски, сидел в кресле. Напротив него, просматривая пергаментные свитки, возлежал царьградский тайный посланник и резидент Халцедоний, патрикий с бритым лицом.

Гонец упал на колени:

   — Святой отче! С утра посольство франков миновало заставу. Печенеги ждали за лесом, как было условлено, но... — Гонец умолк.

   — Говори.

   — Но когда увидели, что охрана посла сильна, ушли...

Феопемпт и Халцедоний переглянулись.

   — А как же золото, полученное ханом? — спросил Халцедоний.

   — Золото вот. Хан вернул его. — Гонец достал тяжёлый кошель из-за пазухи и отдал Халцедонию. — Благослови, святой отче!

Митрополит протянул гонцу руку, и тот, мгновенно переместившись на коленях, покрыл её благоговейными поцелуями.

   — Ступай... — Митрополит брезгливо отдёрнул руку. — За службу да воздадут тебе небеса.

Гонец с поклоном уполз в темноту, а Халцедоний поднялся и прошёлся по комнате, обнаружив под дорогими одеждами фигуру атлета. И походка его была хищной, предвкушающей, как у барса.

   — Хан струсил, — сказал он, прохаживаясь, — но этого следовало ожидать. Не франков он боится, а даже тени Ярослава.

Митрополит слушал сумрачно.

   — И нам бы поостеречься, с огнём играем... Или забыли в Константинополе Олегов щит на вратах?

   — Твои мысли мне не нравятся, святой отец, — молвил Халцедоний, неодобрительно покачивая головой. — Особенно теперь, когда посольство франков уже подъезжает к Киеву.

Феопемпт хотел ещё возразить, но промолчал, искоса, с неприязнью, поглядывая на кружащего по горнице посланника. А тот продолжал:

— Лучше бы ты подумал, какими словами будешь завтра вразумлять русского архонта. К сожалению, слова — это единственная мера, доступная нам после новостей от твоего гонца.

 

2

В день святыя Троицы,

после утрени

рослав томился — митрополит Феопемпт искушал его терпение.

Он следовал за князем по пятам под сводами едва отстроенной, пронизанной пыльными солнечными лучами Софии, переходил из придела в придел и увещевал:

   — Истинно говорю тебе, князь: один Бог на небе и один царь на земле. Зачем отвращаешь взор от Царьграда?..

Ярославу хотелось побыть одному со своими мыслями в торжественной полутьме храма, но скучный голос митрополита заставлял его суетно метаться, он убегал от него и не мог убежать.

Князь ступил на шаткие доски лестницы, ведущей на помост, где работали художники. Но Феопемпт, цепляясь за поручни, и туда устремился за ним:

   — Руссы, руссы!.. Быстро вы забываете добро! Кто воздвиг вам сии храмы, кто посеял книжную премудрость?

   — Долги я плачу, святой отец. Разве не ты на Руси митрополитом? Печенегов гоняю, чтобы не было помехи вашим купцам, и торгуют греки без пошлины. Чего ещё хочешь от меня?

Доски шатались и скрипели за спиною князя, митрополит задыхался от крутого подъёма.

   — Хочу, чтобы не насыщались силою твоею чужие и труды твои не были для чужого дома. Зачем ищешь друзей в римском стаде поганом?.. Двор свой — в постоялый превратил. Кто у тебя не искал убежища? Сыновей на латинянках женил. Сестру Доброгневу — отдал Казимиру. Дочерей, семя своё, — рассеял по свету! Анастасия — за угром, Елизавета — за Гаральдом, королём варяжским... А для чего, — Феопемпт перевёл дух и остановился, — для чего, скажи, ныне послы короля франков едут в Киев?

Ярослав резко обернулся:

   — Пронюхал уже?

   — Теперь Анне, отроковице неразумной, очередь идти в жертву Ваалу?

Князь сделал несколько медленных шагов вниз, торжество на лице митрополита сменилось тоскливым предчувствием близкой грозы.

   — Не дочь твоя, — продолжал он, пятясь, — а слава и золото твои нужны Генриху, опомнись, князь!.. Грех замыслил, грех!

Ярослав молчал, мускулы напряглись на его лице.

   — Вот и молись за грехи наши, — произнёс он наконец. — На то ты и пастырь духовный. А в дела дома моего носа не суй!

Повернулся и зашагал вверх. Внизу скрипели доски под удаляющимися шагами митрополита. От образов на сводах пахло сырой штукатуркой. Князь, перекрестившись, доверительно произнёс:

   — Прости меня, Господи.

На помосте князю низко поклонился молодой учёный монах Даниил. В руках его были кисть и краски.

   — Готовься, Даниил, — сказал Ярослав. — Сторгуемся с послами — поедешь к королю франков.

Даниил ошеломлённо молчал, только глаза его на секунду вспыхнули и погасли в глубоких глазницах. Ярослав рассматривал фреску, где по обе стороны от Христа стояли люди в княжеских одеждах.

   — Всеволод... Святослав... Изяслав. А это? — Он кивнул на женскую фигуру с краю, ещё не дописанную.

   — Анна Ярославна... Княже! — произнёс Даниил пересохшим от волнения голосом. — Достоин ли я, низкий чернец...

   — Достойных много, преданных мало. Не ради рода тебя посылаю, а ради разума твоего и учёности. Анне будешь опорой в духе и вере среди чужих людей. — Князь долго вглядывался в тонкую фигурку дочери, потом откинул голову, расстегнул ворот, словно от внезапной духоты. — Скажи, Даниил, отчего душа скорбит?

   — От печали скорбит душа человека, князь.

   — А чем её смирить, печаль, чем? — Ярослав сильнее рванул ворот и в томлении духа зашагал по помосту. — Самым великим постом её не смиришь. Нет... врёт святой отец! Не грех это, а вера! Ибо верю, что коли породнятся престолы, то и народы отвратятся от братоубийства. Или не так?

   — Мир есть любовь, — склоня голову, ответил Даниил. — А любовь угодна Господу...

Знал учёный монах, что говорил: ему ли было не ведомо, как угодна Богу любовь ко всему на земле, Им учреждённому. Любовь к познанию, жадная, всесжигающая, превратила скромного инока Берестовской обители в человека, едва ли не самого просвещённого в Киеве, и только смирение Даниила, сравнимое с его учёностью, не позволяло гордыне овладеть его душой.

Как жажда уставших коней утоляется зерном, как жажда сожжённых полей утоляется посевом, так утолял Даниил свою жизненную жажду знанием.

Сколько помнил себя с детства, он денно и нощно постигал премудрость священных и светских книг, в изобилии собранных Ярославом в его библиотеке, — от святых житий до «Диалогов» Платона, от арабских трактатов по математике и геометрии до географии Козьмы Индикоплова и «Эстетики» Аристотеля. Знал он в совершенстве латынь и греческий, знал многие варварские языки, перенимая их от купцов со всех стран света, — и, несмотря на возраст, был отмечен князем и рачительно призван к обучению дочерей, из коих ныне одна Анна оставалась в Киеве.

Анна, непоседливый рыжий жеребёнок, девочка с ещё не заплетёнными косами... Многое знал Даниил, но не знал, что столь скоро придёт и её судьба роднить престолы. И вслед за князем томление духа вдруг овладело и Даниилом... И так тоскливо и беспросветно заскорбела его душа, что было ей только одно прибежище — молитва.

Долго и горячо молился Даниил, призывая покой вернуться в его душу. И как бы в ответ Даниилу где-то наверху глухо и согласно ударил колокол Святой Софии.

Но издалека, звонко и тревожно, ему отозвалась колокольная медь Десятинной церкви, и за ней покатился мелкий, торопливый набат от Золотых ворот...

Круглоглазая красавица Янка, горничная девушка Ярославны, вихрем скатилась с крутой лестницы, ведущей в женские покои дворца, и с разгона налетела на княжьего отрока Злата, стоявшего на часовой службе:

   — Злат, ты меня вправду любишь?

   — А нешто внеправду любят? — удивлённо отвечал Злат.

   — Тогда пади князю в ноги, просись в землю франкскую! — молвила Янка и побежала дальше.

   — Стой! — Злат ухватил её за рукав. — Зачем? На что она мне сдалась?

Янка вырвалась, взмахнув косами:

   — А разгадай загадку: когда госпожу в чужую землю замуж отдают, кто с ней наперво едет? Смекай! — И Янка скрылась.

Злат озадаченно глядел ей вслед. Но теперь и до его слуха донёсся всеобщий перезвон колоколов.

   — Вот так дело, — смекнул наконец Злат и затоптался на месте, не смея оставить пост.

Ярослав сам вскоре показался из дверей, усталый и озабоченный, а за ним семенил дворский Агапий и докладывал князю тонким голосом скопца:

   — Благовестят со всех звонниц, как ты повелел, князь. Охотники посланы в Пущу Водицу, затравить к столу вепрей...

   — Гостей поселишь в летнем тереме, да чтобы чины были соблюдены, — приказал князь. И с недоумением остановился, потому что Злат, громыхнув доспехом, бухнулся перед ним на колени и коснулся лбом земли. — Тебе чего?

   — Пошли, княже, в страну франков! — без обиняков выпалил Злат. — Ярославна за мной как за каменной стеной будет! Вот крест святой!

   — Уши длинные, языки болтливые. Откуда тебе сие ведомо? — строго спросил князь.

   — Так ведь... — начал Злат и умолк, смущённо потупясь.

Ярослав усмехнулся:

   — И об Ярославне ли печёшься, отрок?.. Ладно, пока ступай со Всеволодом, послов встречать. — Злат радостно вскочил. — Анну видел? — окликнул его князь.

   — Сказывают, на пруду карасей ловила! — выкрикнул Злат, убегая.

Агапий со вздохом качал головой:

   — Сколь неприличное для княжны дело...

Не гневись, господин, но, если бы ты внял в своё время нашим советам, в Царьграде при дворе Анна получила бы подлинно христианское воспитание!

Ярослав, охваченный своей минутной думой, мельком взглянул на Агапия.

   — Если бы да кабы, — молвил он без зла. — Как сделано, так сделано, и ты делай, что тебе велят.

Тем временем ширился перезвон колокольный, и народ на площади всё прибывал. Бежали мальчишки и юродивые, спешили простолюдины и ремесленники, поторапливались купцы, вышагивали знатные воины и бояре.

И вот расступилась толпа у Золотых ворот, и показалось франкское посольство.

Впереди, на муле, подобающем сану прелата католической церкви, ехал епископ Роже, человек, много повидавший на своём веку и оттого уставший раз и навсегда. На окружающее он смотрел без интереса, словно пышные встречи сопутствовали ему всю жизнь. За Роже следовал Бенедиктус, знающий всё на свете, и оттого незаменимый в дальних путешествиях. Вместо меча у Бенедиктуса на поясе висела фляга, из которой он то и дело прихлёбывал. В Киеве у него тоже обнаружились знакомые: длиннобородый купец приветственно помахал из толпы шапкой:

   — Бенедиктус! А ты, сказывали, в Корсуни утонул!

   — Пустые карманы на дно не тянут, — засмеялся Бенедиктус.

   — Эй, — снова окликнул его купец. — Почём, не знаешь, у кесаря нынче воск идёт?

   — Пригласи на чарку — потолкуем, — отвечал Бенедиктус.

За Бенедиктусом ехали двое рыцарей, разных по виду. Одного звали де Шалиньяк, и его взор и осанка говорили о воинственном нраве. Он сидел в седле как статуя, гордо подбоченясь.

Другой рыцарь, несмотря на мощное вооружение, более напоминал пилигрима — так скорбен и печален был его юный лик, глядящий из-под забрала. На щите этого рыцаря была изображена дама, которую следовало считать прекрасной, и порой, обращая взор к портрету, рыцарь смахивал с него дорожную пыль.

С другой стороны живой просеки, образованной расступившейся толпой, навстречу гостям двигался князь Всеволод в сопровождении нескольких знатных отроков, среди которых был Злат. Епископа Всеволод приветствовал ласковой улыбкой и заговорил с ним по-латыни.

В толпе меж тем произошло движение, и рядом с купцом из толпы вынырнула девушка-подросток, рыжеволосая и зеленоглазая, с удочкой в одной руке и горстью орехов в другой. Глаза её живо бегали.

   — Кому столько чести?.. — осведомилась она.

   — Рыжих не спросили, — важно отозвался купец.

Анна — а девушку звали Анной — щёлкнула орех крепкими зубами, смерила купца презрительным взглядом и заработала локтями, чтобы получше разглядеть шествие. Бенедиктус ехал теперь между печальным рыцарем Ромуальдом и Златом из свиты княжича.

   — Благородный рыцарь Ромуальд, — объяснял он, — пристал к нам в германской земле. Он дал обет молчания и мечтает послужить сиятельным владыкам, сразившись с врагами, нечестивыми сарацинами или злыми чудовищами во имя своей прекрасной дамы.

Русский отрок слушал Бенедиктуса с достойным вниманием.

   — Ответь рыцарю так, — молвил он, ненадолго задумавшись. — Чудищ у нас на Руси нету. У нас на Руси мир.

Прошагали пешие франкские воины с круглыми щитами за спиной, усталые, пропылённые, закованные в железо; толпа сомкнулась и повалила следом.

Анна подпрыгнула, но через головы уже ничего не было видно. Старец, седой как лунь, но любознательный, как сорока, стуча клюкой, спешил мимо, догоняя толпу.

   — Дедушка! — бросилась к нему Анна. — Скажи, кого встречают?

Старец аж руками замахал на Анну: как можно не знать такой знатной новости!

   — Прощайся с младшей Ярославной!.. Сваты едут по нашу ладушку!..

Анна так и застыла с нераскушенным орехом во рту.

   — Стой, дед! — опомнилась она. — Откуда?.. Откуда едут?

   — Из-за моря, из земли франкской, а народ там, сказывают, не жнёт, не пашет, зимы нету и дождь вином идёт — вот диво-то дивное! — И старик поскакал дальше вприпрыжку.

Толпа удалялась, Анна одна стояла посреди опустевшей площади...

Миновав чёрные дворцовые сени, Анна распахнула дверь в низкую каморку:

   — Даниил!

Никого. Узкое ложе, стол с книгами, грифельной доской и птолемеевской моделью небесных сфер.

Анна застучала каблуками сапожков вверх по лестнице. В парадном этаже перекликались слуги. Расстилали ковры. В конце коридора мелькнули косы-змеи Янки. Янка бросилась Анне на шею:

   — Радуйся, Ярославна!.. Ты будешь франкской королевой!

   — Слышала. Где это?.. Что говорят, Янка?

   — Никто ничего не ведает, — мотнула головой Янка. — Злат всё обещал разузнать. — Она заглянула Анне в глаза: — Упроси, госпожа, князя, чтобы Злата послал с нами!..

   — Янка, готовь убор княжеский! — донёсся строгий оклик, и Янка, мгновенно вспорхнув, исчезла, а навстречу Анне шла мать, великая княгиня Ингигерда в сопровождении двух рабынь. Была Ингигерда-Ирина высокой, мужского сложения, истая варяжка, и голос у неё был низкий, властный.

   — Кухарю наказать жарить вепря с александрийской приправой, — распоряжалась она на ходу. — Мёду подать к столу из моего погреба, вин царьградских два меха. Да всем умыться и расчесаться, чтобы чернавки по терему не бегали!.. Анна, — завидела она дочь. — Известно ли тебе, что судьба твоя решится сегодня?

   — Известно...

   — Иди оденься и жди в светлице безвыходно.

Платье княгини прошумело и скрылось за дверью. Анна растерянно озиралась вокруг.

Возбуждение в палатах нарастало. Пробегали туда и сюда слуги и служанки, звенели связки ключей, отпирались лари и сундуки, дворский Агапий тонким голосом призывал главного конюшего. Рабыни мыли плиты красного крыльца. На Анну никто не обращал внимания.

Но вот что странно: она и сама не чувствовала ни волнения, ни страха, только сердце слегка захватывало от тревожной и радостной неизвестности.

Может, оттого это было, что помнилась Анне недавняя случайная встреча в лесу. Тогда она увязалась с братьями на охоту, но шумная их забава ей скоро наскучила, и Анна отстала, доверив путь домой умному коню.

Тихо было в дубраве, листы трепетали под лёгким утренним ветром, пели птицы, и весенний воздух был прозрачен. И тропа незаметно привела Анну к ограде, на кольях которой скалились конские черепа и сушились травы.

Старуха, ветхая и хмурая, сидела на крыльце своей лесной хижины, а у ног её лежал большой грязный кабан, и старуха осторожно вынимала из его бока стрелу.

   — Здравствуй, Ярославна! — сказала ведунья, не оборачиваясь, и Анна вздрогнула от такой неожиданности, но любопытство пересилило.

   — Здравствуй. Откуда знала, что приду?

Старуха выдернула стрелу, понюхала, отбросила в сторону.

   — Ветер донёс, дубы нашептали. Подай-ка мне кувшинец. — Ведунья указала на глиняный сосуд с мазью, и Анна, сойдя с коня, подала ей кувшин. Ведунья принялась втирать мазь кабану в раненый бок. — Час твой близится, скоро ехать девице с отчего двора. Хочешь небось узнать, что ждёт за дальними лесами, за синими горами?

Непривычно было Анне, что так разговаривают с дочерью великого князя, но любопытство всё равно брало верх.

   — Скажи. Я тебе золота дам, — Анна сняла с шеи тонкую золотую гривну.

   — А не скучно будет, если всё наперёд знать будешь?

   — Ты же знаешь наперёд, тебе не скучно?

   — Почём тебе известно? — ведунья усмехнулась. — Может, меньше бы знала, позже состарилась. А так — ни сна, ни покою, и цари земные, и звери лесные, все ко мне идут. — Закончив втирать мазь, она похлопала кабана по боку: — Ну, полежи, отдохни. А ты — поближе подойди, да не бойся.

   — Я ничего не боюсь, — поспешила объявить Анна, подошла и протянула старухе гривну.

Та внимательно оглядывала Анну, и Анне показалось, что хмурый взгляд её прояснился, и разгладилось сухое, морщинистое лицо, и, может быть, даже обозначилась на нём улыбка.

   — Мёртвого золота мне твоего не надо, — сказала ведунья. Она протянула руку к голове Анны, выдернула длинный волос, занесла над огнём костра, и волос вспыхнул тонкой золотой нитью. — Вот оно, червонное живое... Сколько же лет-то прошло...

Волос змеился в тёплом воздухе, складываясь в разные замысловатые фигуры, Анна зачарованно наблюдала его пляску, и голос ведуньи доносился до её ушей.

   — Не давно и не вчера, — тихо говорила старуха нараспев, — а семнадцать лет назад... прискакал князь с победой из земли Червенской, последних врагов своих разбил... и в ту же ночь дочь у него родилась... И сказала я тогда: неспроста, князь, золотая заря взошла до утра!..

Жёлтые глаза ведуньи глядели на Анну, и в них отражались огонь костра и золотая пляска нити.

   — Рыжей ты родилась, Анна, породнилось в тебе солнце с золотом. Так отметил тебя Ярило. Солнце укажет тебе путь к золоту, а золото — к славе. Будет утро золотое, и конь золотой, и всадник в золотом плаще... Вот отчего говорят, что рыжим всегда везёт! — неожиданно рассмеялась старуха, бросила волос в огонь, и он, вспыхнув золотой молнией, погас.

И вслед за тем тревожно хрюкнул боров, конские шаги послышались невдалеке, и Анна увидела встревоженное лицо Даниила.

Они вдвоём возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего её за суеверные разговоры с лесной ведьмой.

   — Но, Даниил...— робко возразила тогда Анна. — Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждёт?

   — Не ведает человек ни дня, ни часа своего, — отвечал Даниил. — Так говорит Писание.

   — Скучный ты, Даниил, — в сердцах вздохнула Анна. — Сам как Писание...

Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что Анна глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:

   — Знаешь ли ты Писание, хуля его?

   — Знаю. — Анна пожала плечами. — Там везде — о грехе, о смерти, о вечном огне...

   — Там говорится и о цветах, и о весне... «Вот зима уже прошла, — помолчав, тихо произнёс Даниил. — Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей...»

Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.

   — «...смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают... Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твоё, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно»...

   — Так сказано в Писании?

   — Так сказал Соломон, мудрейший из любивших...

   — А что... он ещё сказал?

   — Он сказал ещё: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют её...

   — крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя... и стрелы её — стрелы огненные...»

   — А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь греховна?.. Что с тобой, Даниил? — посмотрела на монаха Анна с удивлением. — Ты дрожишь, тебе холодно?

Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.

   — Это образ, метафора, как называют греки, — сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. — Любовь Соломона — это его любовь к Богу... — Анна слушала и всё глядела на Даниила, дивясь его переменам. — Так, Анна, мы должны понимать Писание.

Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря её рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые огненные стрелы любви, и особенно — чей-то плащ золотой, — и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое...

Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на её шаги.

   — Даниил! Ты слышал? За мною приехали франкские послы!

   — Радуйся, Ярославна, — тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.

   — А ты?.. Разве ты не рад? — Она подошла ближе, разглядывая его скарб. — Куда собрался?

   — Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель...

   — Как — возвращаюсь?.. А я? — Анна выпрямилась удивлённо и гневно. — А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя и ты не раб мой?

   — Ты мне госпожа, — отвечал Даниил, ещё ниже клоня голову. — Но раб я — Божий.

   — Ну вот... ты и обиделся. — Анна ещё приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. — Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь — без неё ведь нельзя франкской королеве!

   — Кончилось твоё учение, — сказал Даниил.

Впервые за время разговора он поднял взгляд на княжну — и тут же опустил.

Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зелёные, как несозревший крыжовник!..

Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной.

Даниил распростёрся на каменных плитах собора:

   — Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!

Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.

   — Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?

Светильники отражались в глазах Даниила, и смятения был полон его голос.

   — Пролился я, как вода...

   — Покайся.

   — С детства знаешь меня, отче. Я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру её, когда умер Бог во мне!..

   — Кайся, грешник! — произнёс митрополит сурово.

   — Страшен и сладок мой грех. Люблю... всей силою любви земной...

   — Кого? — отступил митрополит.

   — Госпожу свою... Анну!

   — Замолчи! — Феопемпт испуганно оглянулся.

   — Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна — моё божество. Прекрасны глаза её голубиные, и нет пятна на ней...

   — Замолчи, не скверни Писание!

Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:

   — Сам грешил — сам неси крест свой... Возьми в дорогу псалтирь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием...

Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.

   — Душа бессмертна, — слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, — Божья милость безгранична... А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу...

   — Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..

Ответа не было, шаги затихли во тьме.

 

3

В тот же день,

по литургии

  углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.

— Ну? — вынырнула из-за крыльца Янка. — Разузнал? Про франкского короля?

Злат кивнул:

   — Всё узнал.

   — Ну, говори же, — нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.

   — Коня его, — сообщил Злат, обтерев усы, — зовут Троль.

   — И всё?..

   — Нет. Меч зовут Сигфус.

   — А сам? — Янка топнула от нетерпения.

   — Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского...

   — А какой он? Молодой, красивый?

   — Кто? Герцог?

   — Король!

   — Этого не ведомо, — отвечал Злат. — Ты вот у меня — красавица! — И, оглядевшись, сгрёб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее своё объятие.

Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещённая по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счётных палочек с зарубками.

   — «...мехов лисицы и горностая, — читал Бенедиктус по списку, — король Ярослав даёт, по означенной договорённости, в количестве ста шкур...»

   — Ста и двадцати, — с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая ещё две палочки к уже выросшей возле Роже горке.

   — «Сосудов золотых и серебряных, — продолжал читать Бенедиктус, — двадцать четыре...»

   — Двадцать пять, — щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.

   — «Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, — одну», — завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развёл руками и согласился:

   — Одну.

Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч, и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.

   — Теперь, — приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, — когда размер приданого оговорён, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты. Вот текст хартии. — Он взял пергамент из рук Бенедиктуса.

Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались.

Роже пояснил несколько упавшим голосом:

   — История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым... а это хлопотно...

   — А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?

Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:

   — Хорошо, хорошо... Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берём её обратно!

   — Стыдно вашей святости! — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна ещё дитя малое!

   — Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу...

   — Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку!

«Янку, Янку»... — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.

При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел её весьма кисло и неуверенно кашлянул:

   — Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость... но нельзя ли при этой особе... иметь ещё одну охранительную особу, ибо... Ибо...

   — Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда!

За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.

Митрополит Феопемпт вошёл в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол чёрный кипарисовый посох и опустился в кресло.

Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:

   — Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?

Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.

   — Условия брака уже оговорены... Не хочет Ярослав слушать наших советов.

   — А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?

   — И о греческом огне, и об адском пламени... — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плёл свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывёшь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь... Всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи... Далее иноки одолеваемы плотскими желаниями... грешно возлюбив княжён своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не моё дело!

Глаза Халцедония холодно блеснули.

   — Политика священной Византии, — произнёс он, — дело каждого из её подданных.

   — Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт.

   — И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и, по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбуждён, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир. И я, Халцедоний, сам — это оружие!

Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.

   — И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.

   — Не менее чем на тридцать тысяч динариев...

Халцедоний щёлкнул языком:

   — Что она, так нехороша собой, юная княжна?

Феопемпт пожал плечами:

   — Ей нет ещё семнадцати... и росла она с братьями... Кто мог разглядеть в ней красоту?

   — Но как же... — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осенённый мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой... а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..

 

4

В седмицу 4 по Пятидесятнице,

в Царьграде

ара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывёт в знойном воздухе, и не спасала ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины, как ни в чём не бывало, бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.

Логофет Лихуд, обнажённый, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

   — «... на условие епископа включить в приданое мощи Святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы...»

   — Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.

   — «...а также мехов и монет, в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда моё донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечёт её. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными, обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться...»

Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.

   — Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.

   — Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.

Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.

Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лёг.

   — Нотария, — приказал он.

   — Нотарий только что ослеплён, — доложил веститор. — По приказу этериарха.

Лихуд снова недовольно поморщился:

   — Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.

Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.

   — «Святейший император, — продиктовал Лихуд, — рассмотрел... рассмотрел, — повторил он, — эпистолию своего тайного посланника и резидента Халцедония и повелевает указанному Халцедонию приступить к осуществлению предложенного им плана. Июня 27 дня, 3 индикта, 6556 года, исходящий номер семь. Логофет Лихуд». Гонца к Халцедонию, — добавил Лихуд, — послать немедля на самой быстроходной хеландии.

 

5

В седмицу 6 по Пятидесятнице,

на день равноап. Ольги

  в Польше то лето было сухим и жарким.

Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожжённых солнцем трав.

Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, — их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружён плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нём глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда ещё суровее от сознания высочайшей ответственности.

За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шёл могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нём можно было признать Злата, да так оно и было.

Проедет и эта повозка, поклубится за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста, но потом лягут на неё ещё две тени, и прежде, чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.

   — «Бонжур» — так здороваются франки днём, — говорил Даниил. — «Бонсуар» же говорят вечером. Повтори.

Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шёл рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была лёгкой.

   — Бонжур... бонсуар, — сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.

   — Письменно к королю обращаются: сир...

   — Сир, — повторила Анна.

   — Но устно лиц королевского звания надлежит именовать «вотр мажесте» — ваше величество. Священников франки называют «ваша святость», рыцарей — «ваша честь». Герцоги и графы именуются «светлостью», вассалы же зовут их — «мой сюзерен».

   — Зачем столько названий? Не проще ли называть всех — «господин»?

   — Дело не в словах, Анна, — терпеливо объяснил Даниил, — а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится за него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.

   — А король?

   — Король отвечает перед Богом за всех.

   — А королева?

   — Она украшает его престол, — ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворённой ответом.

Немного поразмыслив, она покачала головой:

   — Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут мёда, мехов... яблок и орехов из нашего сада в Берестове...

Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.

   — Боюсь, король ответит, что это не твоё дело, Анна, — отозвался Даниил. — Государственные дела решают мужчины.

Анна дёрнула плечом и хмыкнула несогласно.

   — Если король так ответит, он глуп, — заявила она. — Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, — убеждённо сказала Анна, — король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя... Как он обратится к королеве?

   — Он скажет: ма шер, мой друг.

   — Ма шер, — повторила Анна. — Мон шер — я скажу королю... А как я обращусь к наследнику?

Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:

   — Даниил! Как называют наследника престола? — Даниил продолжал молчать, медля с ответом. — Ага, умный Даниил! Вот, наконец, и ты чего-то не знаешь!

Печальная улыбка тронула губы Даниила.

   — Наследника ты назовёшь просто — «мои фис». Мой сын...

   — Сын, — повторила Анна, удивлённо вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для неё новым смыслом слово. — Мон фис... — И сложила фразу: — Бонжур... мои фис!..

Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа:

   — Не греет, да светит — что такое? — спрашивала Янка.

   — Огниво? — отзывался Злат и вытирал взмокший лоб платком.

Янка щурила глаза:

   — Нет!

   — Глаз кошачий?

   — Почему глаз? — сплёвывая черешневые косточки, смеялась Янка.

   — Ночью светит... Янка! — взмолился Злат, показывая платок, весь стянутый узлами. — Я уже шесть раз отгадал, и вот ещё — два... Человек не камень, терпит, да и треснет!

   — А уговор — дороже денег! — отвечала Янка. — Отгадаешь столько загадок, сколько платок узлов вместит, ещё раз поцелую. Лучше смекай.

   — Доспех? — безнадёжно спросил Злат.

   — Нет! — веселилась Янка. И даже печальный рыцарь Ромуальд, ехавший неподалёку, прислушивался к их разговору с подобием улыбки.

И к вечеру жара не унялась, только дорожная пыль всё гуще оседала на возах, конях и одеждах путников.

Анна ехала теперь в повозке; опершись локтями о мех, она читала толстое, с жемчужным шитьём и золотыми застёжками Евангелие. Рядом с прежней беззаботностью сидела Янка, только теперь её рот и руки нашли другое занятие: Янка грызла подсолнухи. Даниил следовал за повозкой на лошади.

Скрипели колёса, дремали воины в сёдлах. Блестело неподвижное закатное солнце на шлеме Ромуальда.

Бенедиктус подъехал к Даниилу, и их кони пошли рядом.

   — Восьмой раз вожу послов на Русь, и никогда дорога не была такой спокойной, — сказал Бенедиктус. — Печенеги поумирали от жары, а разбойники лежат в тени и не помышляют о разбое. Благодать. «Чему печалиться слуге, когда подкован конь, — пропел Бенедиктус, прихлебнув из фляги. — И близок дом, где в очаге всегда горит огонь...» Но тебя, я вижу, ничего не радует. В унынии — грех.

   — Всяк радуется своему и по-своему, — отозвался Даниил.

   — Тоже правда! — воскликнул Бенедиктус, довольный, что выпала возможность поболтать. — Отпустим же им грехи — завистникам, гордецам, корыстолюбцам — и оставим им их радости! Кесарю — кесарево. А Бахусу — Бахусово! Ибо когда я пью, я добр, а из этой позиции ещё интереснее наблюдать, что есть человек.

Даниил слушал вежливо, но не для диспута были его мысли, и далеки они были отсюда.

   — Сего никому не дано знать, кроме Создателя, — кротко ответил он.

   — Да нет, — возразил Бенедиктус, — и мы, грешные, любопытствуем. Лезем не только в душу, но и в тело — посмотреть, что там внутри, — скажем, какого цвета кровь... И хоть давно убедились, что зелёной она не бывает, продолжаем выпускать её из жил ближних.

   — За это карает небо, но не мы.

Бенедиктус помолчал, вздохнул разочарованно.

   — Броня у тебя покрепче, чем у нашего славного рыцаря, — кивнул он на закованного в латы Ромуальда. — Жаль, Даниил... я полагал, что двум самым умным в этом стаде есть о чём поговорить. — Он с сожалением заглянул в опустевшую фляжку. — Но тебе предпочтительней штудировать придворный этикет с дочерью твоего сюзерена...

   — Прости, Бенедиктус, — перебил Даниил мягко, но решительно. — Говори, пожалуйста, тише. Княжна уснула.

Бенедиктус перевёл взгляд на повозку. Анна и правда спала, уронив рыжие пряди на книгу.

   — Алла-а-а! — вдруг донеслось спереди из-за придорожного кустарника. — Алла, бисмилла-а! Ай, алла-а...

Даниил замер, прислушиваясь. Шалиньяк привстал на стременах. Воины разом ближе придвинулись к возку.

Ромуальд, чрезвычайно оживившись, выхватил меч и галопом пустил коня на крик. Злат хотел последовать за рыцарем, но Бенедиктус остановил его:

   — Погоди, дай бедняге наконец свершить свой подвиг.

Через минуту за кустарниками путникам открылась стоящая у речки двухколёсная арба, запряжённая ослом. Подле неё Ромуальд цепко держал за бороду человека в шароварах и чалме.

   — Что за несчастная судьба! — вопил бородач, простирая руки к подъезжавшим. — Стоит любому странствующему рыцарю увидеть сарацина, как он тут же хватает его за бороду... И все говорят — отдай гроб Господень! А откуда он у бедного сарацина, разве я его брал?

   — Кто ты такой? — спросил Шалиньяк.

   — Бедный сарацинский купец, везу в Регентсбург шёлк и амбру. Остановился для вечернего намаза... Добрая госпожа! — упал он перед Анной на колени. — Не знаю имени и титула... Разреши ехать под охраной твоих лучезарных рыцарей! Иначе бедному сарацину снова не миновать беды!

Анна подумала, поглядела на Роже, потом на Даниила, выпрямилась и простёрла руку — как делал её отец на судилищах в Киеве:

   — Пусть едет!

Ромуальд разжал руку и смущённо отъехал в сторону.

   — Да продлятся дни твои, мудрая госпожа! — быстро закланялся купец. — Да не меркнет свет очей твоих!.. И вот так от самой Палестины, — пожаловался он Бенедиктусу, влезая на арбу.

Анна глядела на Даниила:

   — Я поступила по своему назначению, Даниил?

   — Ты поступила по-королевски. Ибо сказано: благословен будет владыка милосердный.

Анна сдержала довольную улыбку. Рыцари и воины разошлись по своим местам, и снова под скрип колёс кавалькада тронулась в путь.

В зеркале горного озера плавала полная луна, и лик её временами покачивался от всплесков сонной рыбы. Маячили в тумане фигуры франкских воинов у заветного возка, торчали оглобли распряжённой сарацинской арбы.

В стороне от засыпающего лагеря Даниил совершал молитву. Но невольно, как ни погружался Даниил в святые, успокоительные слова, слух его ловил доносившиеся от повозки девические шёпоты.

В повозке, устланной мехами, Янка взбивала подушку, готовя Анне ночлег.

   — ...а бывает, — слышался Даниилу шёпот Янки, — женщина не хочет, чтобы у неё появился ребёнок, и тогда нужно найти зёрнышко, которое нёс муравей, завернуть его в кожицу финика, что привозят нам греки, и привязать к голове...

   — Какая женщина не захочет ребёнка?.. — отзывался Янке удивлённый шёпот Анны. — Вот если женщина хочет ребёнка, а его всё нет...

   — Это ещё проще. Нужно убить кролика и смешать его мозг с жиром молодого гуся...

Даниил горячее зашептал молитву, но не творилась молитва. Уходили последние остатки благодати из души, уходил покой, и на место его вползала тоска, и сердцем вновь овладевало скорбное томление. Даниил закрыл руками уши, но не легче от этого стало его душе.

Так простоял он на коленях долго, а когда отнял от ушей руки, шёпотов уже не было слышно. Он поднялся и подошёл к повозке. Анна спала, но место Янки рядом с ней было пусто. С берега озера послышались плеск и тихий смех. Даниил раздвинул ветви кустов и вгляделся. На лунном мелководье темнели две обнажённые фигуры, Янка и Злат со смехом кружили друг вокруг друга, и змеями кружилась за ними нарушенная водная гладь...

Даниил глядел, не в силах оторвать глаз от этой дьявольской, греховной пляски. Но был ещё Бог в нём, и отвёл глаза Даниила от озера, и вернул силы расслабленной плоти.

Даниил возвратился к повозке, вынул меч и, воткнув его перед собой в землю, сам опустился рядом. Анна продолжала спать, по-детски уложив щёку на ладошки. Локон её волос шевельнулся от набежавшего ветерка, приподнялся и сонно лёг обратно.

Тёплые зефиры ласкались к его милой, на неё ласково смотрели звёзды с неба. Слаще мёда было её ровное дыхание, вся прекрасная юная душа её светилась на спящем лице... Чем он ещё мог одарить её, кроме тайной своей любви, чем уберечь, кроме вечной преданности, чтобы никогда не коснулись её беда и тоска, чтобы никогда не померк этот чистый свет её души?

В своих мыслях Даниил не сразу заметил подсевшего к нему сарацинского купца. Позёвывая, тот посидел немного, потом лениво замурлыкал протяжную восточную мелодию.

   — Это очень старая песня, — прервав пение, пояснил купец. — И поётся в ней о том, что прекрасней всего в мире.

   — О чём же?

   — «Тёмная ночь навевает желание, луна освещает ложе из роз, и соловьи поют в сердцах влюблённых». Хочешь, научу тебя этой песне?

   — Я не пою таких песен, — помолчав, отозвался Даниил.

   — Конечно, монахам чужды такие песни, — согласился купец. — Неужели даже в мыслях? — вдруг быстро спросил он, и Даниил встретился с мерцающим в полутьме испытующим взглядом...

И был ещё один день пути. Дорога петляла среди склонов, поросших высокими синими елями.

Сарацинский купец мирно дремал, качаясь в своей арбе. По обе стороны от Анны ехали Роже, Шалиньяк и Бенедиктус.

   — Итак, — говорил наставительно епископ, — король Хильперик имел возлюбленную по имени Фридегонда. И до такой степени поддался убеждениям этой женщины, что однажды ночью...

   — ...задушил в собственной постели свою жену, — вставил Бенедиктус.

   — Да, — подтвердил Роже. — Её звали Галесвинта. Вторую жену Хильперика звали Одовера. Когда король был на войне, Одовера родила ему дочь. Хитроумная Фридегонда посоветовала ей самой окрестить ребёнка. Жена, нарушив церковный устав, стала, таким образом, кумой своему мужу, за что и была изгнана...

   — А позднее отравлена, — уточнил Шалиньяк.

Анна, нахмурившись, слушала урок французской истории и временами поглядывала на Даниила, который шагал позади.

   — Фридегонда тем временем, — продолжал Роже, — помогла Хильперику избавиться от брата Сигиберта. Своим лукавством она привлекла двух мужей и так очаровала их, что они нашли Сигиберта...

   — ...и ударили его четырьмя ножами меж рёбер, — сказал Шалиньяк, — отчего он умер.

   — Так Фридегонда стала женой Хильперика, — рассказывал далее Роже. — При этом она избавилась от его сына, наследника Хлодвига, приказав наёмным людям на вилле Нуази...

   — ...воткнуть ему нож во внутренности, — со знанием дела сказал Шалиньяк. — Отчего он тоже умер.

   — Его же тёщу, которая видела всё это, она обвинила в колдовстве...

И, привязанную к столбу, — невесело усмехнувшись, добавил Бенедиктус, — её сожгли заживо.

   — Сия мудрая королева, — невозмутимо продолжал Роже, — имела возлюбленного по имени Ландри и однажды приказала ему убить короля во время охоты, что он и сделал...

— Ай, яй, яй... — услышал Даниил рядом с собой сочувственный вздох. За спицами колёс сарацинской арбы мелькали борода и чалма. Купец говорил тихо, чтобы не услышали французы: — Безобразие в крови франкских монархов. Зачем вспоминать историю — скоро ты сама увидишь короля, который грубостью и неучтивостью свёл в могилу двух жён... — Купец поцокал языком и покачал головой: — Бедная, бедная Анна...

 

6

В день равноап. Владимира

и мучеников Кирика и Иулитты

ов, окружающий стены Гнезно, польской столицы, от засухи изрядно обмелел. Через него был перекинут мост к воротам, возле ворот, надвинув на лоб шапку, дремал стражник.

Когда появились на другой стороне рва возки и под конскими копытами заскрипели доски моста, стражник приоткрыл глаз и опустил перед гостями жердь-шлагбаум.

   — Налог — шесть злотых, — сонно объявил он.

   — Протри свои глаза, серв! Перед тобой посол короля Франции! — подскакал к воротам Шалиньяк. — Какой ещё налог?

   — На починку моста, — сказал стражник.

   — Видно, пусты сундуки у Казимира? — молвил Шалиньяк с ехидством.

   — Нет в мире славней и богаче светлого круля земли польской, — невесело отвечал стражник.

Роже кивнул Шалиньяку, и тот хмуро полез в кошель.

Снова заскрипели шаткие доски под колёсами. Стражник потрогал монету на зуб.

   — С Руси? — спросил он проезжавшего мимо Злата.

   — С Руси.

   — Мехов или чего ещё на продажу не имеешь?..

   — Разве я купец? — удивился Злат.

   — А разве одни купцы торгуют?..

В это время треснули под копытами прогнившие доски, и рыцарь Ромуальд вместе с конём обрушился в ров, к счастью неглубокий.

   — Негодяй! — Шалиньяк в бешенстве повернул коня. — Зачем же ты брал деньги?..

   — Я сказал вельможному пану — на починку моста, — ответил стражник и опустил монету в прорезь ларца.

   — Что за гости в моём дворце?

Король Казимир, высокий и худой, с длинной, но жидкой бородёнкой, держа книгу в руке и близоруко щурясь, спускался по лестнице.

   — Роже! — узнал он епископа. — Какая приятная оказия — вновь увидеть собрата по альма матер!..

   — Разуй глаза, Казимеж! — с досадой перебила его королева. — Или не видишь, что епископ привёз Анну!

Королева Мария, именуемая по-славянски Доброгневой, не выпускала Анну из объятий, и пухлое лицо её светилось от радостных слёз.

   — О!.. — воскликнул Казимир, галантным жестом заслоняясь, будто от солнечного луча. — То не Анна, то сама божественная Артемида!

   — Езус-Мария, какая Артемида! Анна, племянница твоя, цветик наш, ласточка... Красавица! Она вот такусенькой была, когда ты увёз меня из Киева. Нельзя так много заниматься теологией, Казимеж, ты скоро своё имя забудешь!

   — То есть неразумная речь, Доброгнева, — строго ответил король, а все меж тем стояли и почтительно слушали перебранку царственных супругов. — Теология возвышеннейшая из наук, и даже философия всего лишь её служанка, в чём со мной согласится брат Роже, который...

   — Здравствуй, дядя Казимир! — решительно двинулась вперёд Анна и расцеловала короля в обе щеки. — Вы с тётей после побранитесь! А сейчас мои люди устали с дороги и голодны!

Казимир оглядел возникшее перед ним рыжеволосое видение.

   — Ужин! — закричал он и захлопал в ладоши. — Яцек, Марыся!.. — Король гордо выгибал грудь и прохаживался гоголем, командуя набежавшим слугам: — Трёх быков на вертелах! Мёду! Вина, старейшего из моего погреба! — Казимир махнул спутникам Анны: — Угощайтесь на здоровье, Панове!

Звякнули доспехи, Ромуальд сделал шаг вперёд.

   — Благородный рыцарь Ромуальд, — тут же возник рядом Бенедиктус, — спрашивает, не может ли он послужить светлому королю в борьбе с врагами или злыми волшебниками...

   — Не слышал вопроса, — удивился Казимир.

   — Он дал обет молчания и давно ищет случая свершить подвиг во имя прекрасной дамы, но не может найти достойных противников.

   — Дамы, дамы, — недовольно отозвался Казимир. — Гроб Господень в плену у сарацинов — вот бы о чём лучше печалились благородные рыцари! — Он взял Анну под руку и повёл вверх по лестнице. — Аквиля нон каптат мускас — негоже орлам ловить мух, не так ли, почтенный Роже?

Шум застолья доносился во двор замка, где стояли кони и готовились к ночлегу пешие воины, Янка собирала с повозки меха, чтобы устроить Анне постель во дворце. Длинная тень протянулась рядом — это подошёл Ромуальд.

Без шлема и доспехов, в полотняной рубахе, он выглядел особенно юным и беззащитным. Ромуальд протянул руку, разжал ладонь, и оттуда вылетела маленькая светящаяся точка. Повисла в воздухе, набрала высоту и скрылась.

   — Ой! — догадалась Янка. — Правильно: не греет, а светит — светлячок!.. А Злат до сих пор не угадал.

Рыцарь поклонился и отошёл к бадье, возле которой он мыл свой щит.

Янка присела рядом на корточки и долго разглядывала мокрое лицо прекрасной дамы.

   — И не жалко твоей Готелинде тебя? — сочувственно вздохнула она. — Гоняет за подвигами по всему свету, да ещё молчать велит.

Ромуальд покачал головой, приложил руку к груди, потом воздел её вверх, и Янка поняла, но несогласно пожала плечами.

   — А чем ты так недостойный?.. Тихий, непьющий. И лицом пригож.

Сорвав жёлтый цветочек, Ромуальд протянул его Янке.

   — Мне? — удивилась Янка и подняла на рыцаря вопросительный взгляд: — Зачем?

Рыцарь снова поклонился, улыбнувшись смущённо и признательно. А из окон дворца донёсся новый взрыв смеха и голоса, среди которых громче других был голос Шалиньяка.

   — И когда я, о благородный Злат, зарубил шестерых, — рассказывал Шалиньяк, побагровевший от мёда и пива, но по-прежнему горделивый, как галльский петух, — остальные пустились бежать, как безумные! Но, призвав на помощь святого Ардальона, я бросился в погоню, как лев, и разрубил каждого на двенадцать частей. И тогда из замка вышли двенадцать раз по двенадцать дев и упали передо мной на колени, благодаря за избавление!

Шалиньяк победно поглядел на Злата, но тот бровью не повёл, только подставил чашу служке-поляку, внимавшему беседе с ужасом.

Дым и чад мешались в дворцовом зале, где пировали рыцари, со звоном чаш и грызнёй собак под столами.

   — Что твои сарацины, — отвечал Шалиньяку Злат. — Вот я раз бился с самим Соловьём-разбойником.

   — Мне не доводилось слышать о таком рыцаре, — сказал Шалиньяк, но приготовился внимать с интересом.

   — А услышал бы, здесь не сидел, — рассказывал Злат. — Потому как свистнет раз Соловей — птицы падают с лёту. Свистнет другой раз — стены рушатся. — Злат показал, как свистит Соловей-разбойник, и хоть стены не рухнули, но вышло страшно. — Свистнет третий раз... — Злат только рукой махнул. — Ухватил я Соловья поперёк пояса...

   — Езус-Мария! — воскликнул служка, потому что Злат для наглядности приподнял его над столом.

   — Ах ты, говорю, волчья сыть, травяной мешок! Быть тебе убитым, поганому, за кровь христианскую!.. Вынул меч-кладенец...

   — Ратуйте! — вырвался служка и в страхе пустился наутёк.

   — Ликует сердце, — со смехом заметил Бенедиктус, подливая себе вина, — когда внимаешь правдивым рассказам!.. А ты опять печален, Даниил, и молчалив. Выпей, вино туманит голову и развязывает язык.

   — И сжигает душу, — отозвался Даниил.

   — Мало ли что сжигает душу! — с новой надеждой на диспут возразил Бенедиктус. — Я знаю по крайней мере семьдесят семь пороков, которые сжигают душу, и вино — не худший из них!

Он поднял голову и с удивлением опустил чашу: Даниил смотрел на Бенедиктуса настороженно и враждебно.

   — Что?.. — молвил отрывисто. — Что хочешь сказать сим? Что тебе ведомо?

Даниил потянул ворот рясы и выбежал из зала. Озадаченный Бенедиктус пожал плечами и снова принялся за свою чашу.

   — Ну что ж. Помолчим. Пусть говорят благородные рыцари.

   — Твой подвиг велик, — выслушав тем временем Злата, отвечал Шалиньяк. — Однако он ничто в сравнении с моим. Однажды, по дороге в Палестину, я встретил двенадцать великанов...

 

7

В тот же день,

по вечерни

а распутье двух дорог за замком сарацинский купец поджидал кого-то, вглядываясь в темноту.

Вдруг на его плечо легла тяжёлая рука в перчатке. Он вздрогнул и отпрянул, увидев нависшую над собой чёрную фигуру всадника. Знакомое лицо глядело из-под забрала.

   — Добрый рыцарь! — в смятении залепетал купец, падая на колени. — За что ты преследуешь меня? Сжалься, о благородный Ромуальд!..

На неподвижных скулах рыцаря шевельнулось недоумение.

   — Откуда тебе известно имя моего брата? — спросил он.

Купец поднял голову. Что-то неуловимо отличало черты всадника от черт печального рыцаря: надменный взгляд, непроницаемые глаза, чёрный плащ, спускающийся от плеч до самой земли.

Купец осторожно выпрямился.

   — Ромуальд возвращается с Руси, где искал подвига...

   — Мой глупый и неуёмный брат, — усмехнулся чёрный рыцарь. — Он родился часом позже меня, когда рассвело. С тех пор у нас разные ангелы: у него — дня, у меня — ночи... — Усмешка сошла с губ рыцаря, и вновь стало каменным его лицо. — Так зачем ты искал меня, византиец? Я явился.

Меж тем веселье в замке продолжалось, и в королевской стольнице, где тоже был обильно накрыт стол, Казимир сидел за комнатным органом.

Рядом с ним стоял Роже, и оба, порозовевшие от выпитого, пели латинский хорал нестройно, но дружественно.

   — Ах, наше ученье в аббатстве Клюни! Ах, Франция! — откинувшись от инструмента, произнёс Казимир. — Даже воспоминания о ней — наслаждение!.. Какие там леса и рощи, какие охоты — в Венсене, Санлиссе, Марли! А какие виноградники в Орлеане и Рюеле!

   — И лучшие из них, — вставил Роже, — принадлежат королю!

   — Нашему племяннику! — повернулся Казимир к Анне, сидящей за столом, и послал ей воздушный поцелуй.

   — При этом, — добавил Роже, адресуясь к Доброгневе, хмуро наблюдающей их возлияния, — не следует забывать, что сам Генрих весьма воздержан в питье.

   — Не спорю, — кивнул Казимир, подставив слуге чашу. — Зато отец его, Роберт, знал толк в лозе!

   — А какой подарок сделал тебе этот достославный монарх на прощанье? — напомнил Роже.

   — Шедевр механикуса Доменика! — вскакивая, закричал Роже. — Вот, дочь моя, что ты обязательно должна повидать в Польше!

Король открыл ключом продолговатый ящик у стены, и тотчас из ящика выехала на подставке фигура в половину человеческого роста с кубком в руке и, выкинув руку вперёд, утробно возгласила:

   — Хомо сум эт хумани нихиль а мэ алиэнум путо!

   — Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо! — с гордостью перевёл Казимир, налил вина из чаши в кубок, механический человек зажужжал, содрогнулся, опрокинул кубок в рот, крикнул: «Прозит» — после чего опять застыл. — Ты тоже можешь развлечь себя, Айна.

Анна с любопытством подошла.

   — Прозит! — выпил механический человек за её здоровье, а Казимир вернулся к столу.

   — А Париж?.. А королевский дворец! Как сейчас вижу: он стоит у самого берега Сены, и могучие башни отражаются в воде...

   — Дядя, — молвила Анна, — а как ты думаешь, он сумеет говорить что-нибудь другое? Скажем: бонжур, мон руа?

   — Гм... всё зависит от искусства механикуса, — ответил Казимир и помедлил, собираясь с прерванными мыслями. — А по воде плавают лебеди, и все лужайки на берегу усыпаны белыми розами!..

   — Дядя, а сколько бы ты хотел за это чудо?

   — Как — хотел?.. — опешил король, и все тоже уставились на Анну.

   — Я подумала, что Генриху будет приятна память об отце...

   — Но я не имею децизии его продавать!

   — Разве тебе не нужно золото?

   — Мне? Оно есть у меня.

   — Зачем же тогда у ворот собирают налог?

   — То... то не есть твоё дело! — воскликнул Казимир. — И потом — откуда у тебя золото?

   — Целый возок! — махнула Анна рукой в сторону двора.

   — Замечу, Анна, — встревоженно, протрезвев, вмешался в разговор Роже, — что дары твоего отца предназначены королю Франции!

   — Роже, но разве такой пустяк Генриха разорит — каких-нибудь пять слитков!

   — Санта симплицитас! — вскричал Роже. — Пустяк!

   — Казимеж! — поднялась Доброгнева. — Или ты не король, что унижаешь себя торгом? Если девочке понравилась игрушка, пусть берёт так!

   — Досконально! Пусть берёт так! В свадебный подарок! И оставим этот низкий разговор, дочь моя, вернёмся к высоким темам!

Король сел к органу и взял мощный аккорд.

   — Прозит! — выкрикнул механический человек. Возле него стояла задетая Анна.

   — Дядя, а я не хочу — просто так. Я дам тебе золото, а ты наконец починишь мост, и ещё в стене, я видела, дырка...

   — Какое тебе дело до той дырки! — сердито воскликнул король. — Это моя дырка, что хочу, то с ней и делаю!.. — С новой силой Казимир надавил на клавиши, но вместо звука раздалось угасающее шипение. Король заглянул под орган.

   — Мыши, — уверенно сказала Доброгнева. — Опять меха проели.

   — Вот видишь, дядя, — сказала Анна. — Ты себе новый орган купишь. Если хочешь, я дам тебе десять слитков и ещё пять кубков серебряных. Что ты сердишься? Я хочу помочь твоей стране — ведь богатые должны помогать бедным. Даром ты золота не возьмёшь, обидишься, а так — Польше хорошо и Генриху приятно...

   — Понимаешь ли ты, что говоришь! — как ужаленный, вскочил Казимир. — Ты оскорбляешь меня! Перед лицом союзной державы! Кроме золота, я вижу, у тебя нет ничего святого!

   — У меня дяди — святые! — в запальчивости возразила Анна. — Борис и Глеб, убиенные мученики!

   — Папа имеет на этот счёт другое мнение.

   — Значит, он ошибается!

Все смолкли, потрясённые.

   — Кто?..

   — Ваш папа.

Казимир задохнулся от возмущения:

   — Дочь моя, ты ещё и богохульствуешь!

   — Они святые, святые!.. И дед мой, Владимир, — тоже святой!

   — Владимир?.. Многоженец и братоубийца!

   — Это ты богохульствуешь! — закричала Анна. — Я отцу скажу! Или ты забыл, что это он посадил тебя на престол!

   — Что она говорит! — всплеснул руками Казимир. — Я вернул Ярославу восемьсот пленников!

   — Анна!.. Казимеж!.. — металась среди них Доброгнева. — Что за спор! Вы же родственники!

   — Знать не хочу таких родственников! — кричала Анна.

   — Ярослава наш Болеслав бил, — тоже кричал Казимир, — и ваш Мстислав, все били, он только и делал, что бегал в Новгород за подмогой... Он...

Но Анна, исчерпав аргументы, перешла к более действенному методу спора: она беспрестанно нажимала на кубок, и, глуша яростные речи Казимира, механический человек повторял:

   — Прозит!.. Прозит!.. Прозит!..

В душевной маете бродил Даниил по двору, и не сходил к нему сон в эту ночь.

   — Нет, из чаши! Из чаши, а не облатками!.. — вдруг услышал он и поднял голову. Анна сбегала вниз по лестнице, и щеки её пылали гневом. — И святые наши — настоящие, настоящие!

За Анной торопилась растерянная Доброгнева.

   — Девчонка! — перегибаясь через перила, закричал Казимир. — Богохульница! Вот я обо всём напишу Генриху!

   — Пиши!.. — обернулась Анна. — Так Генрих тебя и послушал!.. Дырявый король!

   — Ярославна! Анна! — спешила за племянницей Доброгнева. — Что пустое к сердцу принимаешь?

   — Пустое? Я ему добра желаю, а он меня — богохульницей!.. — Анна увидела Даниила, бросилась к нему: — Даниил! Буди рыцарей, седлайте коней! Едем, немедля!

   — Анна... — начал было Даниил.

   — Ноги моей больше не будет в этой земле! А когда я стану королевой, мы с Генрихом объявим ему войну!..

И вдруг она уткнулась лицом в грудь Даниилу и горько заплакала. Даниил стоял не шелохнувшись, и рука его застыла на полпути к волосам Анны...

Метались по стенам двора блики от множества факелов и торопливые тени. Крики, ругань, звон железа, конское ржание сопровождали суету неожиданного отъезда.

   — Что, Даниил, — донёсся сквозь шум до ушей монаха вкрадчивый голос, — сладко обнимать княжну?..

Сарацинский купец сидел в арбе на выезде из ворот и улыбался на себя не похоже.

   — Прощай, монах. Ваш отъезд велит и мне спешить. Хочешь, поедем со мной?

   — Куда?

   — По миру: в земли Аравии и Палестины, в Индию, в туманный Альбион. Мало ли куда судьба заносит купцов?

   — Увы, я не купец, — ответил Даниил и повернулся, чтобы уйти, но сарацин в мгновение ока вновь оказался перед ним и глядел, улыбаясь.

   — Да, ты не купец. Я забыл: ты — раб. Ты лучший из рабов. Ради господина ты пожертвуешь даже самым дорогим... Ну что ж, ступай своей дорогой. Париж недалёк, и Генрих уже готовит брачное ложе...

   — Замолчи... — чуя недоброе, простонал Даниил.

   — Что тебе до этого? Грех мирских соблазнов ты одолел в себе. Ведь ты не увезёшь свою княжну от развратного жениха?

Даниил, не оглядываясь, шагал прочь и слышал за спиной:

   — Ты бежишь, монах, значит, ты грешен! Ибо нет человека без греха, иначе бы люди не были смертны. Нет, не раб ты, Даниил, а господин себе: разве не родила тебя женщина от любви и разве не свободен ты от рождения?.. Так убей же в себе раба, истинно тебе говорю: возвысься, Даниил!

Не купец, а Халцедоний в одежде купца стоял перед Даниилом, и сам сатана улыбался его улыбкой.

   — Нет! — отпрянул от Халцедония Даниил. — Я знаю, ты подослан, чтобы выведать мои тайные мысли. Но я говорю тебе: нет! Нет!..

   — Раб! Неужели ты не чувствовал, как замирала Анна на твоей груди! Это говорю тебе я — человек, я видел сады Семирамиды и держал в объятиях райских гурий!.. Прощай, слепец.

Всё ускользало и плыло в глазах Даниила, плыло небо с бледной луной, плыли зубцы стен, плыли предутренние облака, огненные, как волосы Анны.

   — Стой!.. — бросился Даниил вслед за тронувшейся арбою. — Если ты и дьявол, то Бог сейчас говорил твоими устами... Помоги! Возьми мою душу, но — помоги!..

 

8

Седмица 6 по Пятидесятнице.

Память св. отцов Вселенских соборов

ироким шагом ступал Даниил, подставив лицо влажному утреннем ветру. Развевались полы его рясы, меч ударял по ногам, новая, безоглядная решимость освещала глаза.

Он шёл в одиночестве, в стороне от процессии, движущейся среди туманных холмов.

Сонно покачивались в седле Роже, всхрапывал, согнувшись до крупа коня, Шалиньяк. Бенедиктус отгонял сон, прихлёбывая из фляжки. Зевал Злат; Инка, сидя в телеге, ела вишни: одну ягоду клала в рот, другую — бросала Злату в спину, и глаза её лукаво щурились, потому что отрок почёсывал шею, затылок, глядел даже в небо и до одного в простоте душевной не додумывался — оглянуться назад.

Хмуро шагали пешие воины, звякал металл в охраняемом ими возке.

А в хвосте кавалькады ехала Анна, за ней трусил на осле толстый монах и тянул:

   — Её величество светлая королева...

   — Я уже сказала — нет, — твёрдо отвечала Анна.

   — ...просит забыть обиду и вернуться, — видимо, уже в сотый раз тоскливо повторял монах.

   — Нет, нет и нет!

   — Её величество светлая королева... — опять начал монах.

Анна обернулась.

   — А его величество светлый король? — произнесла она с елико возможной долей яда.

Монах развёл руками.

   — Вернись и повтори королю: ноги моей больше не будет в его королевстве!

Монах печально отстал, а Анна нагнала Даниила:

   — Разве я не права?

   — В чём, Ярославна?

   — Ты сам учил меня: королева должна быть милосердной, справедливой, но — строгой. Ведь королева должна быть строгой, верно, Даниил?

   — Но ты ещё не королева, — глядя прямо ей в лицо открытым взглядом, ответил Даниил.

Секунду Анна с интересом рассматривала этого незнакомого ей Даниила и упрямо хлестнула лошадь:

   — Да, но я ею буду!

И поскакала галопом вдоль кавалькады, как рыжий жеребёнок вдоль сонного табуна.

   — Эй, рыцари, — не спать! — тронула она рукояткой хлыста Шалиньяка, совсем согнувшегося в седле. — Ромуальд! Злат!.. Все слушайте. Я буду королевой — справедливой, но строгой! И пусть не пеняют виновные, если их головы полетят с плеч!

   — Только не моя, — отозвался Бенедиктус, на фляжку которого упал гневный взгляд Анны.

   — Почему?

   — У богатых голова — бесплатное приложение к богатству, — охотно объяснил Бенедиктус, — у меня — единственная ценность. Полезнее подумать, как использовать её, когда ты станешь королевой.

   — Меньше пей, Бенедиктус, вот тебе мой первый указ, — объявила Анна. — Пьяниц не будет среди моих подданных!

   — Боюсь, многие изменят подданство, — заметил Бенедиктус, но Анна его уже не слышала, она ускакала дальше.

Лихо пригнувшись к луке седла, Анна ушла далеко вперёд и атаковала процессию с фронта, осадив коня прямо перед почтенным епископом. Но мул Роже остался так же невозмутим, как его хозяин; епископ лишь на секунду приоткрыл глаза, чтобы сказать с отеческой улыбкой:

   — Главное, дочь моя, не забывай церкви, когда станешь королевой.

   — И нас с Янкой, — прибавил Злат, нежно глядя на возлюбленную.

   — Я буду королевой строгой, но щедрой! — откликнулась Анна. — Никто не останется без даров, бедных не будет в моём королевстве!

   — Кто же тогда будет работать? — окончательно проснувшись, резонно возразил Шалиньяк. — Государство разорится!

Анна умолкла озадаченно, но ненадолго.

   — Мы что-нибудь придумаем. Даниил! — Она поскакала к монаху и подняла перед ним лошадь на дыбы. — Как ты думаешь, Даниил...

Но взгляды их не встретились. Даниил напряжённо глядел мимо Анны, куда-то вверх.

Анна обернулась и увидела, что на вершинах двух холмов, меж которыми шла дорога, блещут шлемы неизвестного воинства.

Рыцарь в чёрном плаще, с лицом, наполовину закрытым забралом, медленно выехал вперёд:

   — Именем Святого Агобера клянусь, что сохраню ваши жизни в обмен на ваше золото и драгоценности!

Роже заволновался. Трудно было узнать сонного прелата в суетящемся и сердито выкрикивающем старике:

   — О каком золоте ты говоришь?.. У нас нет никакого золота! Я — епископ Шалонский Роже, посол французского короля!

   — Тем неприличнее твоя ложь, святой отец, — усмехнулся рыцарь. — Уж не эту ли рыжую девочку собрались защищать твои недоноски?

   — Сам ты недоносок! — возмущённо крикнула Анна. — Убирайся с дороги и дай нам проехать! — С этими словами Анна прыгнула е лошади на возок и встала там в решительной позе.

   — Его святейшество хотел сказать, — с поклоном пояснил Бенедиктус, сразу понявший всю меру опасности, — что ценности принадлежат не нам, а его величеству королю Франции!

Рыцарь снова усмехнулся:

   — Оставь софистику для застолья, Бенедиктус. Лучше объясни своим друзьям, что, упорствуя, они погибнут.

   — Грозила мышь кошке, да издалеча! — крикнул Злат, сжав рукоять меча.

   — Считай, что ты уже погиб, русс, — ответил рыцарь.

Шалиньяк, как всегда бывало с ним в минуты гнева, наливался багровостью:

   — Назови своё имя, чёрный рыцарь, чтобы я знал, по ком служить панихиду!

   — Моё имя — твоя смерть, Шалиньяк. А ты, брат, — обратился рыцарь к Ромуальду, — можешь ехать спокойно. Я знаю, споры о сокровищах никогда не волновали твою возвышенную душу.

Но Ромуальд покачал головой, надвинул забрало и, обнажив меч, встал рядом со Златом и Шалиньяком.

Чёрный рыцарь наклонил голову, и качнулся султан на его шлеме.

   — Аминь.

Он поднял руку в чёрной перчатке, и тотчас разбойники покатились вниз с обоих холмов.

Воины окружили возок со всех сторон, прижавшись к нему спинами и выставив веером пики. Их лица выражали решимость стоять насмерть.

И в это мгновение скрипнули колёса повозки, и, круто развернувшись, она оказалась внизу, у ног Ярославны.

   — Прыгай, княжна!

Анна не слышала.

   — Эй ты, вор! — кричала она рыцарю, возвышавшемуся на холме. — Посмей только тронуть нас — перед Русью и Францией ответ держать будешь!

Всё громче звенели доспехи наступавших воинов, в конском топоте терялся голос Анны.

   — Отец узнает — в клочки тебя разнесёт, и тебя, и войско твоё поганое, и...

Но тут сильные руки рванули Анну вниз, она упала с возка, мелькнуло перед ней лицо Даниила, и повозка стремительно понеслась в сторону леса.

   — Куда? — барахтаясь на дне, закричала Анна. — Пусти! Я не хочу!..

   — Молчи, Анна... Мы шлем не сможем им помочь!

Вырвавшись из рук Даниила, Анна выглянула из повозки. Возле удаляющегося обоза уже занялась свалка, ничего было нельзя различить в людском месиве, только сверкали над головами мечи. Даниил стегал лошадей. Они влетели в лесную просеку.

   — Зачем ты увозишь меня, Даниил? — Слёзы текли из глаз Анны. — Разве господин смеет покинуть своих людей в опасности? Они там бьются за меня...

   — Молись за них... на всё воля Божья...

   — Не может быть на то Божьей воли, чтобы нас побил первый встречный разбойник! — крикнула Анна и осеклась в страхе: шестеро вооружённых всадников, отделившись от деревьев, поскакали им наперерез.

Анна закрыла лицо руками, но не услышала ни звона мечей, ни криков. Так же неслись кони, прыгала на кочках повозка. Всадники, все, как один, светловолосые и светлоусые, скакали рядом, словно почтительная охрана, и седьмой конь был неосёдланным.

Уже лежали на земле недвижно первые павшие воины — франкские и вражеские, уже первая кровь окрасила траву; сеча кипела, и ярость росла у наступавших и защищавшихся.

Уже не раз коснулись острия мечей полотна возка и покрыли его зияющими прорехами, но окружённые оборонялись стойко.

Шалиньяк радостно хохотал, когда его удары достигали цели. В руках Злата меч был почти невидим — так проворно летал он перед ним, создавая неприступную полосу, в которую не решались ринуться разбойники. Поражал врагов Злат меньше, но стоял твёрже и сил был полон неиссякаемых. Бенедиктус недостаток воинского умения восполнял разнообразием способов защиты, орудовал не только мечом, но руками, ногами, а равно — языком, хуля и понося врагов.

Роже, до которого никому не было дела, стоял в стороне на коленях, вознося небу молитвы. Сжав руки, глядела на битву с телеги Янка.

Всё ближе к возку враги, теснят его защитников, и некуда отступать, и чёрный рыцарь неподвижным изваянием по-прежнему возвышается на холме.

И тут Янка увидела мула Роже, который неподалёку от хозяина спокойно щипал траву.

Соскользнув с телеги, она стала красться к нему. До времени Янку не замечали, но, когда она перекинула поводья и собиралась вскочить в седло, чёрный рыцарь, нахмурясь, пустил своего коня вниз. А у Янки запуталась в стремени нога, никак не тронуться с места, и рыцарь уже занёс над ней свой страшный меч... Но Янку заслонил щит Ромуальда, и меч обрушился на лик Прекрасной Дамы.

   — Я предупреждал тебя, брат, — сказал чёрный рыцарь, медля со следующим ударом.

В ответ Ромуальд, размахнувшись, что есть силы ударил по чёрному щиту. Но противник был несравненно искуснее — он отвёл удар, усмехаясь.

   — Что ж твои ангелы оставили тебя?

Снова замахивается мечом Ромуальд. И снова — без результата. Одного лёгкого движения довольно чёрному рыцарю, чтобы уйти от опасности. Эта игра в кошки-мышки, и неспроста усмехается из-под забрала чёрный рыцарь своей леденящей усмешкой.

И когда Ромуальд в последнем отчаянном порыве пытается достать мечом соперника, захрустели на его груди пробитые доспехи.

   — Ты сам пожелал этого. Аминь.

Ромуальд грохнулся с седла под копыта коня чёрного рыцаря.

Но Янка была уже далеко, мелькала на дороге меж холмами скачущая точка, и быстро катилось за ней облачко дорожной пыли.

Лес поредел, среди деревьев засветилась река. Повозка под эскортом светловолосых всадников прикатилась к берегу.

Там виднелись две узкие варяжские ладьи, на берегу догорал костёр, и возле него сидели люди, такие же светловолосые, как всадники. Дородный ярл с золотой серьгой в ухе лениво спустился с ладьи в сопровождении улыбающегося Халцедония.

   — Вот и мои попутчики, Рагнвальд, — сказал Халцедоний. — Русский монах со своей подружкой.

Анна гневно выпрыгнула из повозки:

   — Опомнись, сарацин! Ты забыл, кто я!..

   — Советую и тебе забыть, — молвил Халцедоний. — Разве это не подарок судьбы — сбежать из-под венца от старого развратника?

   — Даниил! — в отчаянии оглянулась Анна. — Как он смеет! Франкский король молод и богат!.. У него перед замком сады из белых роз... и лебеди!., и самые лучшие виноградники!

Халцедоний глядел на неё с печальным сочувствием.

   — Последний бродяга — и тот скажет тебе, что Генрих стар и давно разорён.

Анна несогласно замотала головой, зажала ладонями уши:

   — Лжёшь! Лжёшь!.. У Генриха самые лучшие угодья и пасеки, леса полны диких зверей! Он богат и молод! Иначе отец никогда бы не согласился...

   — Увы! — развёл руками Халцедоний. — В этом мире всем правит расчёт. Продаётся всё — от глиняных горшков до королевских невест. Вот твой друг, единственный и бескорыстный, — указал он на Даниила, и Анна с последней надеждой вперила в него взор.

   — Вспомни и спроси себя, Анна, — сказал Даниил, и Анна не узнала его голоса, звонкого и решительного, — почему никто из воинов не оглянулся, когда я увозил тебя?

   — Почему?..

   — Франки защищали своё золото, а не свою королеву.

   — Так, значит, ты всё знал?.. — прошептала поражённая Анна. — Значит, вы — заодно и ты знал, куда мы едем? Говори, Даниил! Ты знал?

   — Знал, — тихо, но твёрдо ответил Даниил.

Анна глядела то на Даниила, то на Халцедония, озиралась, как затравленный зверь, и вдруг бросилась бежать в лес.

   — Не ведает дитя, что творит, — вздохнул Халцедоний. По его знаку двое варягов настигли Анну, притащили назад и связали.

Анна пылающими глазами жгла Даниила:

   — Предатель!.. Вор!

   — Бог вас покарает, не троньте её! — Даниил кинулся к Анне, но варяги схватили и Даниила.

   — Поздно, монах! — произнёс Халцедоний. — Ещё никто не перешагивал пропасти двумя шагами. Свяжите неразумного тоже.

Даниила скрутили той же верёвкой и вслед за Анной поволокли на ладью. Анна отодвинулась от монаха, насколько верёвка позволяла, и не молвила больше ни слова.

Ярл равнодушно скользнул взглядом по пленникам, воины убрали сходни, шесты упёрлись в берег, плеснули о воду вёсла, и течение понесло ладьи на середину реки.

Иссечено в лохмотья полотно возка и забрызгано кровью, однако ещё не кончена битва.

Но людям чёрного рыцаря недалеко до победы. Всё реже хохочет Шалиньяк, и не до смеха ему, когда уцелело всего несколько франкских воинов. Длинные ноги Бенедиктуса торчат неподвижно из-под возка. И даже Злата начинают оставлять силы, хотя рубаха его по-прежнему бела и не видно на его теле ни единой царапины.

Уже прорвалось в возок несколько самых отчаянных разбойников, гремят в нём сундуки; уже не отбиться на этот раз Шалиньяку от обступивших его врагов, но вновь клубится пыль на дороге, по которой ускакала Янка, и уже не облачко — огромное облако!..

Обнажённые сабли и мечи сверкают из облака, как молнии, в рокот грома сливается конский топот. И развевается над войском королевское знамя с орлом, а за знаменем скачет на белом коне сам король Казимир в доспехах не по росту: тонкая шея торчит из ворота кольчуги, шлем велик, сползает на лоб, но худое лицо с жиденькой бородёнкой воинственно, и глаза горят давно забытым ощущением сражения!

Чёрный рыцарь оглянулся: победоносная лавина катилась на него; он крикнул что-то и первым, повернув коня, поскакал прочь.

За ним побежали воины, оставляя раненых, возок и несдавшихся его защитников.

Янка соскочила с коня, бросилась к Ромуальду, лежавшему на пригорке, наклонилась над ним послушать сердце — да не услышишь, не подступишься сквозь броню.

   — Как же до тебя, железного, добраться? — Янка рванула нагрудные латы, раз, другой и третий, — латы погнулись, подались, показалась грудь рыцаря. Янка приникла к ней ухом и радостно воскликнула:

   — Стучит!..

Шалиньяк дико вращал глазами и никак не мог сообразить, куда подевались враги. Злат по-прежнему молотил воздух мечом некоторое время, пока не понял, что это уже ни к чему. Ноги Бенедиктуса зашевелились, и он, ощупывая голову, выполз из-под возка.

А король, распалённый скачкой, кружился на коне и кричал старческим, но грозным голосом:

   — До брони, шляхта! Hex жие Польска!

Бенедиктус увидел знамя Казимира, хлебнул из фляжки и произнёс:

   — Дзенькую вам, Езус-Мария, что ешче Польска не сгинела.

Взмахивая вёслами — по семьдесят с каждого борта, — плыл варяжский корабль, привычно налегали на вёсла гребцы.

Нос ладьи с вырезанным из дерева Одином — богом побед и морей — легко рассекал светлую воду.

Анна сидела у борта, обхватив колени руками, Даниил стоял подле неё, ветер трепал его волосы, и он говорил:

   — А потом ты увидишь Херсонес и тысячи кораблей со всего света. И на самом быстром из них мы поплывём туда, куда ты прикажешь!

   — Нет, — отвечала Анна.

   — Да!.. Ты увидишь Царьград и Священный дворец, равного которому нет в мире...

   — Нет.

   — Да! Ты услышишь, как рукоплещет Ипподром, когда там соревнуются стрелки и всадники. А потом ветер снова наполнит наши паруса, и мы поплывём дальше...

   — Куда бы мы ни поплыли, — безучастно отозвалась Анна, — никогда я не буду твоей.

   — Пусть! Но ты будешь со мной. Я покажу тебе мир, полный чудес. Я его знаю, книги открыли мне его в келье обители. Ты увидишь, как в Дамаске бьют фонтаны перед дворцами калифов и солнце раскалывается в их брызгах... И страну блаженных эфиопов, и царство индусов, где поёт птица Феникс... Ты увидишь, Анна, — говорил Даниил в упоении, — Иерусалим и пройдёшь по камням, коих касалась стопа Христа... увидишь горы, извергающие огонь и пепел, и райскую Иллирию, где живут безгрешные люди. И радостно содрогнётся твоё сердце, когда аквилоны и бореи будут вздымать морские пучины... И только тогда я спрошу тебя, Анна...

Но Даниил не договорил. Коротко просвистев в воздухе, в борт ладьи, под самой его рукой, ударилась и задрожала стрела.

По берегу, нагоняя ладьи, скакало множество всадников. Халцедоний, уже сменивший одежду сарацина на византийский плащ, встревоженно глядел на берег, а ярл Рагнвальд — вопросительно — на Халцедония.

   — Я сдержу обещание, — сказал Халцедоний. — Чёрный рыцарь с золотом ждёт нас у трёх скал.

   — Гляди, — молвил ярл. — Варяги не прощают обмана.

   — Греки не обманывают.

Всадники быстро приближались, и теперь Даниилу стали тоже видны и трепещущее знамя с орлом, и Казимир на белом коне, и Злат с Шалиньяком рядом с ним.

   — Я зде-есь!.. — пронзительно закричала Анна. — Здесь!..

Даниил пригнул её к настилу, зажал рот. Анна бешено сопротивлялась, колотила ногами по борту. Халцедоний, несмотря на напрягшееся лицо, выглядел спокойным.

   — Не обращай внимания, Рагнвальд. У трёх скал тебя ждёт золото.

Дружина Казимира скакала теперь вровень с ладьями, и слышны стали голоса.

   — Остановитесь! — кричал лично сам Казимир. — Нам известно досконально, что вы похитили невесту франкского короля!..

   — А тебе зачем невеста? — выкрикнул воин из второй ладьи, привыкший, видимо, к подобным перебранкам. — Ты слишком стар для постели!

Хохот одобрил его шутку.

   — Стойте! — прокричал Шалиньяк. — Вам повелевает хозяин этой земли, король польский!

Но у варягов было весёлое расположение духа, помноженное на предвкушение возможной стычки.

   — Он на земле, а мы на воде, он нам не хозяин!

   — А король у нас есть свой, и не Казимир плешивый, а Харальд Смелый!

Услышав имя Харальда, Анна прекратила барахтаться и замерла.

   — Кто на ладье? Харальд, наш Харальд... — запел кто-то из воинов, и остальные подхватили:

— а затем снова раздался хохот, на сей раз особенно громкий.

Случилось то, что предвидел в своём спокойствии Халцедоний: ровный берег кончился и на пути всадников встал утёс, покрытый лесом. Кони остановились перед отвесной стеной, самые горячие из поляков погнали их в воду, но река у берега была глубокой.

Халцедоний насмешливо помахал Казимиру рукой. Даниил отпустил Анну, но, едва разжались его руки, Анна вскочила:

   — Поверни ладьи, ярл Рагнвальд!

Ярл опешил:

   — Что?!.

   — Поверни ладьи, — властно повторила Анна. — Повелеваю тебе именем Эллисив, твоей королевы!

Здесь даже на второй ладье прекратился смех.

Все с удивлением глядели на Анну.

   — Что слушаешь её! — поспешно возник между Анной и Рагнвальдом Халцедоний. — Лучше вели гребцам спешить, чёрный рыцарь давно ждёт нас!

Но на равнодушном лице ярла шевельнулось подобие озадаченности, и он отодвинул Халцедония в сторону своей железной рукой.

   — Ты назвала имя Эллисив, жены нашего короля, смелого Харальда? — спросил он Анну.

   — Да!.. Елизавета — моя сестра.

Ярл повернулся к Халцедонию:

   — А ты нам этого не сказал, грек.

   — Разве ты не видишь, — воскликнул Халцедоний, — что её разум помутился от страха?

Жилы на лбу ярла вздулись от непривычного умственного напряжения.

   — Если ты сестра Эллисив, значит, ты дочь конунга руссов Ярислейва? — спросил он.

   — Да, да! Я дочь его, Анна!

Халцедоний снова появился перед ярлом:

   — Она лжёт! Разве любая женщина не может назвать себя дочерью русского князя?

Ярл вновь отстранил Халцедония.

   — А если ты, — продолжал он, — дочь русского конунга, значит, ты племянница польского короля... Эй, ты! — закричал ярл на берег. — Король, как там тебя, польский! Кем тебе доводится эта женщина?

   — Как кем?!. — выкрикнул Казимир. — То моя племян... пле... — Тут голос его осип от возмущения, и все, кто были на берегу, поддержали его хором:

   — Племянница!..

Ярл размышлял, шевеля губами.

   — А разве королю есть смысл называть незнакомую женщину своей племянницей? А?.. — обратился он к своим воинам.

Варяги переглянулись.

   — Нет, — ответил один из них, самый сообразительный.

   — Нет смысла, — подтвердили все.

   — Разворачивайте ладьи, — приказал Рагнвальд.

   — А договор? — закричал Халцедоний, предчувствуя беду. — Ты подписал договор и скрепил клятвой на мече! Какая разница, за кого тебе получать золото! Много золота!..

   — Мы не договаривались торговать сёстрами своих королев, — сурово ответил ярл.

Вёсла вспенивали воду, ладьи поворачивали против течения. Халцедоний кричал что-то и доказывал, ярл его не слушал и правил веслом. Днище скрипнуло по прибрежному песку.

Ликующая Анна спрыгнула с ладьи и шла к берегу по пояс в воде, и на лице её были не то брызги, не то слёзы.

   — Злат! Шалиньяк!.. Дядя!.. — Она виновато потупилась перед Казимиром. — Прости меня...

   — Какие могут быть ссоры между родственниками! — вскричал король, гарцуя на крутом берегу. — Мы поссоримся, мы помиримся, на то мы и родственники!

   — А разбойники?.. — вспомнила Анна.

   — Разбойники повержены!

Казимир взмахнул рукой, польские воины принесли и поставили перед Анной свою ношу, и механический человек выкрикнул: «Прозит!».

   — Не забывай в Париже старого дядю Казимира! — Король спешился, заключил Анну в объятия и прослезился.

   — Спасибо, дядя, — тоже растрогалась Анна. — Так... сколько ты хочешь за него?

   — Матка Бозка! — в отчаянии воскликнул король. — Она опять за своё!.. Я тебе сказал, это — подарок!

   — А я сказала, я заплачу!

   — А я сказал...

Но в это время за их спинами послышался шум падающих в воду камней. Все обернулись и увидели Халцедония, карабкающегося вверх по скале. Он был уже высоко и вот-вот готов был исчезнуть меж деревьями, покрывавшими утёс.

   — Ха-ха, сарацин! — зловеще захохотал Шалиньяк. — На этот раз тебя ничто не спасёт! — И, выхватив меч, бросился следом.

   — Погоди, — остановил его Рагнвальд. — У варягов с ним свои счёты.

Он взял лук, неторопливо наложил на него стрелу, прицелился. Звякнула тетива, и Халцедоний, раскинув руки, обрушился в воду.

Была секунда тишины, потом заскрипела доска, перекинутая с ладьи. По ней сходил на берег, словно восходил на эшафот, Даниил.

 

9

В день мучеников благоверных

князей Бориса и Глеба

остёр горел на опушке леса. На вертеле, капая жиром, жарилось мясо, огонь освещал возок с взлохмаченным полотном, ящик с механическим человеком и фигуру Роже, копошащегося возле извлечённых из возка сундуков.

Сверяясь со списком, Роже пересчитывал ценности: серебряные сосуды стояли на земле по ранжиру, от больших ваз до малых кубков, столбиками высились слитки, пушистой горкой лежали меха, и двое франкских пеших воинов, Жан и Жак, поглядывали на невиданное богатство с угрюмым интересом.

Путники расположились на ночлег там, где застала их темнота. На настиле из еловых веток лежал Ромуальд. Янка смачивала рыцарю жаркий лоб. Поодаль, искоса поглядывая на Янку, Злат чинил ручку меча и громко — много громче, чем необходимо, — долбил камнем по железу.

— Тише! — вдруг поднялась Янка. — Да тише ты!.. Слушайте! Он заговорил!

Губы рыцаря и вправду шевелились.

   — Готелинда!.. — донеслось до ушей Янки подобием шороха листвы.

   — Какая Готелинда? — Янка наклонилась над рыцарем. — Готелинда у себя в замке сидит и тебя поджидает. Это я! Янка!

   — Янка, — сказал Ромуальд и, открыв глаза, улыбнулся.

   — Ты говори, говори, — радовалась Янка. — Теперь сколько хочешь можешь говорить, ты ведь свой подвиг совершил! И Готелинда будет тобой довольна.

   — Янка, — повторил Ромуальд.

   — Да не Янка, а Готелинда, — втолковывала Янка. — Дама твоя. Может, теперь она даже полюбит тебя.

   — Янка, — сказал рыцарь и закрыл глаза.

Янка забеспокоилась:

   — Бредит!.. Злат, дай платок!

Злат старательно колотил по мечу и делал вид, что не слышит.

   — Тебе говорю, Злат! — Янка протянула руку.

Она взяла платок Злата, весь в узелках, и с досадой, один за другим, зубами расплетала их, а Злат глядел на это.

   — Смочи в ручье.

Злат мрачно отложил меч и пошёл к ручью. Там в тумане маячила фигура Шалиньяка — он нёс дозор, прислушиваясь к тишине.

Анна неумело отрезала большим ножом кусок мяса с вертела. Отрезав, молча протянула Даниилу, сидящему у костра со связанными ногами:

   — Ешь.

   — Вэ виктис!.. — печально воскликнул Роже, закончив подсчёт. — Горе побеждённым. Десяти серебряных чаш, семи кубков, двух слитков и четырёх шкурок горностая, увы, недостаёт.

   — Ваша святость, вы больше печётесь о бренном металле, чем мы, грешные! — сказал Бенедиктус.

   — Мне, а не тебе придётся отвечать королю, — отозвался Роже. — Вот, дочь моя, — качая головой, обратился он к Анне, — каково богопротивное лицо греков! И их церкви, которую ты берёшь под защиту!

   — Грабили-то не греки, а латиняне, — точности ради, заметила Анна, но епископ пропустил замечание мимо ушей и кивнул на Даниила:

   — Решила ли ты, что делать с этим человеком?

   — А что я должна решать, святой отец?

   — Разве его вина не заслуживает кары?

   — Но почему... я должна решать?

   — Право решения принадлежит носящему высший титул.

   — Но я же ещё не королева...

   — Но ты княжна, — сказал Роже.

   — Его святейшество прав. — В свете костра появился Шалиньяк. — Мы уже третий день возим его с собой и не знаем, что он ещё замыслит завтра. Надо решать, госпожа.

Анна растерянно оглянулась на Даниила. Он смотрел на неё, не сводя глаз, и, не выдержав его взгляда, Анна опустила голову.

   — Хорошо, пусть будет по-твоему, Роже.

Она медленно поднялась.

   — Святой отец и благородные рыцари. Вам известно, что сей человек преступил в замыслах против господина своего, великого князя, и короля Генриха, будущего моего мужа. Назначьте ему кару, и пусть ваше решение будет моим.

Наступило молчание. Анна обвела стоящих вокруг неё людей тревожным взглядом.

Шалиньяк шагнул вперёд первым, вынул из ножен меч наполовину и задвинул обратно:

   — Смерть.

Анна вздрогнула от стука меча, но продолжала тихо, спокойно:

   — Не служит ли, благородные рыцари, ему оправданием, что он спасал меня?

   — Все мы спасали тебя, — молвил подошедший от ручья Злат, — да с мечом в руках.

   — Янка!.. — с надеждой взглянула на неё Анна.

Янка смачивала платком лоб раненого.

   — Ромуальд тоже Готелинду любил, — ответила она.

   — Моё мнение уже ничего не решит, — развёл руками Бенедиктус.

   — Да будет так... — прошептала Анна. — Когда?

   — Церковь рекомендует предавать души грешников в руки Божьи на рассвете, — со знанием дела объяснил Роже. — Когда молитвы об их спасении, благодаря влиянию эфира, легче доходят до небесных сфер.

   — Да будет так... — повторила Анна.

Все разошлись по своим местам. Анна опустилась на землю к костру, напротив Даниила. Они молчали.

   — Даниил, Даниил... — произнесла Анна. — Что ты наделал? Ты учил меня добру, справедливости и любви...

Во взгляде Даниила не было страха.

   — Я любил.

   — Но разве, любя, можно творить зло? Помнишь, что говорит о любви Писание: «...цветы показались на земле, и время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей...»

   — Но «люта любовь, как преисподняя, стрелы её — стрелы огненные, и крепка, как смерть», — ответил Даниил. — Я должен её проклинать... Но я её благословляю! Ибо она дала мне радость мук и миг свободы. Я плыл в мыслях своих по морям, видел дивные страны, дышал подоблачным ветром, каким дышат одни птицы небесные, и ты была со мною...

Анна оглянулась, придвинулась к Даниилу и ножом разрезала ему верёвку на ногах.

   — Беги!

Но Даниил, улыбаясь, покачал головой:

   — Нет, Анна. Как зверь, вкусивший свободы, не может жить среди людей, так и мне нет без тебя жизни.

   — Даниил... — молвила Анна, глядя на горящий костёр. — Если бы мир был устроен иначе и не было бы у каждого из людей своего предначертания, я ведь могла бы встретить тебя... и, может быть, полюбить...

   — Умолкни, не говори больше ни слова! — воскликнул Даниил. — Моя душа посетила этот мир в годы, когда ты жила на земле, — есть ли большее счастье? Прощай, Ярославна! Возлюбленная моя, прекрасная моя!..

Большое солнце, холодное, чужое, встаёт из-за края земли в утро казни.

Всё покрыто росой, как инеем, — чужие деревья, трава чужая, чужие, незнакомые цветы. И от ручья поднимается пар, словно ручей морозный, студёный. И утренний холод пронизывает Анну, сидящую на берегу.

Мысли пронизывает холод, а не тело, и стынут от него готовые пролиться слёзы... Когда-нибудь, когда солнце надолго согреет мир, они оттают и изольются, они лягут обильной росой на лугах, и высоко поднимутся вспоенные ими травы. Всё пройдёт, и раны затянутся, и зарастут пепелища... и простит нам обиду вечная душа в небесах...

За спиной Анны раздались шаги — Шалиньяк подошёл к ней.

   — Мы ждём тебя, госпожа.

Айна поднялась и последовала за ним.

   — Доминус вабискум... — слышался монотонный голос Роже, — ...новит мне патер, эт эго агноско патрем... эт анимам меам поно про овибус меис... Си мортуи сумус кум Кристо...

Все собрались на опушке, и Даниил стоял, связанный, на коленях, и перед ним торопливо возносил молитву Роже, и Злат, сам не свой, нетвёрдыми руками проверял, надёжно ли укреплена рукоять меча.

   — Амен, — заключил Роже, вставая, и сделал Злату знак. Злат шагнул к Даниилу.

   — Не гневись, Ярославна, — вдруг сказал он, отводя глаза. — Не слушается рука.

Шалиньяк с досадой огляделся.

   — Жак, — позвал он франкского воина. — Сделай своё дело.

Позёвывая, Жак подошёл к Даниилу и обнажил меч. Он дугой сверкнул в воздухе.

   — Нет!.. — закричала Анна, закрыв лицо руками.

И бросилась бежать прочь, не различая дороги, через ручей, по высоким влажным травам, обдирая платье и тело об колючие кустарники. Но всё медленнее становился её бег, и наконец Анна остановилась. Тишина была вокруг... Анна повернулась и пошла обратно, ступая медлительно, неторопливо, и вернулась к опушке.

Там уже не было Даниила, воин старательно вытирал меч о траву, Бенедиктус тянул вино из фляжки, остальные смотрели на Анну.

   — Приказывай, моя королева, — сказал Шалиньяк.

   — Запрягайте коней, — молвила Анна, и каменным было её лицо. — Солнце уже высоко.

 

10

Седмица 8 по Пятидесятнице.

Заговенье на Успенский пост

ни ехали день, другой, много дней. Миновали убогие сёла с хижинами, крытыми косматой соломой, с кучами навоза у плетней, мрачные замки баронов, лепящиеся на неуютных вершинах скал, придорожные трактиры и церкви — и всюду в мире был единый распорядок: властители правили, священники молились, а крестьяне трудились на полях, ибо уже наступило время жатвы.

Местности становились всё населённее, дороги — всё многолюднее. В один из дней путникам повстречалось странное шествие.

Впереди конные воины гнали пиками баранов и коров. За скотом, тоже под охраной, брели длинной вереницей люди с бедным скарбом: горшками, узлами, серпами и мотыгами. Женщины несли на руках детей. Люди шли понуро, с выражением безнадёжной покорности судьбе, а вокруг них с лаем носились свирепые сторожевые псы.

Анна со спутниками вынуждены были посторониться и с обочины глядеть на процессию. Свернул даже Шалиньяк, который первое время пытался упрямо пробиваться сквозь баранье стадо. Замыкали колонну ковыляющие старики и старухи, их подталкивала копьями стража. Седой старик, хромой, заросший многодневной щетиной, увидев бочку на телеге, обратился к Янке пересохшим голосом:

   — Добрая госпожа, дай глоток воды!.. Иначе умру от жажды.

Янка протянула ему ковшик, и старик жадно задвигал кадыком. Ромуальд, лежащий на телеге, приподнял голову и всматривался в его лицо.

   — Гунтер?.. — неуверенно окликнул он. — Это ты, Гунтер?..

Старик с трудом оторвался от кружки и сощурил подслеповатые глаза.

   — Господи!.. — произнёс он изумлённо. — А мы считали, что вы в лучшем мире!

   — Что это значит, Гунтер? — показал Ромуальд на шествие. — Куда вас ведут?

   — Ах, господин, — отвечал старик, — почему вы не вернулись неделей раньше? Одни беды преследовали нас все эти дни. Вначале красная комета появилась в небе... потом могильщики вырыли из земли на кладбище каменную женщину, нагую... А вчера чёрный рыцарь явился в поместье, сказал, что вы умерли, разорил замок, нас забрал и скот, по праву старшего брата... а куда нас ведут, мы не знаем. Ах, где же вы пропадали, господин!..

Только теперь путники обратили внимание на чёрный дым, столбом стоящий далеко у горизонта.

   — Гунтер!.. — Ромуальд приподнялся в крайнем волнении. — А Готелинда? Помнишь ли ты белокурую госпожу, дочь барона Хагенштауфера?

   — А, — сказал старик. — Помню. Отец устроил ей хорошую свадьбу, бесплатно угощали пивом бедняков...

   — Когда?

   — Да уж с полгода... Её муж — храбрый рыцарь. Уши у него заросли волосами, как у волка.

   — О Боже! — воскликнул Ромуальд и без памяти упал обратно на солому. В это время стражник подъехал к телеге, копьё кольнуло старика в плечо, кружка упала на дорогу. Злат потянулся к мечу, но Анна коснулась его руки.

   — Молчи, Злат, и молись, чтобы нас не узнали...

Злат задвинул меч в ножны. Старик, припрыгивая на одной ноге, изо всех сил нагонял под конвоем стражника хвост шествия. Чёрный дым расползался над горизонтом.

Они стояли на пепелище. Обгоревшие трубы да горы битого камня — это было всё, что осталось от замка Ромуальда. Стучал топор — Злат доделывал из уцелевших брёвен подобие хижины. Ромуальд отрешённо сидел возле неё.

   — Поистине печальный рыцарь, — молвил Бенедиктус и украдкой вытер слезу.

Анна тоже глядела на рыцаря с жалостью.

   — Ромуальд, — сказала она, — при франкском дворе ты будешь принят с почётом, вот тебе моё слово. Поедем с нами.

   — Милость твоя безгранична, благородная принцесса, — ответил Ромуальд, поклонившись. — Но здесь моя земля, и я слышу, как склепы предков взывают к отмщению. Мне не будет покоя на этом свете, пока я кровью чёрного рыцаря не смою позор с нашего рода.

   — Позови меня, — сказал Шалиньяк, взбираясь на коня, — я охотно приеду к тебе на помощь.

   — И я приеду, — сказал Злат. — Прощай, Ромуальд. И не печалься. Печаль беде не помощник.

Все были уже готовы тронуться в путь, и Ромуальд, морщась от боли, поднялся, чтобы стоя проводить гостей у порога жилища. Одна Янка медлила и томилась.

   — Как же ты?.. У тебя ещё и раны не зажили!

   — Рыцарь не должен думать о ранах, Янка.

   — Да кто тебе их перевяжет?..

   — Мне известны бальзамы и снадобья, которые творят чудеса. И кроме того, — добавил Ромуальд, грустно глядя на Янку, — меня будет лечить память о твоей доброте. Прощай.

   — Господь вознаградит тебя за всё. Прощай, — сказала Анна и тронула коня, а за ней двинулись Роже, Бенедиктус и рыцари.

   — Не будет моей совести покоя! — вдруг воскликнула Янка, и все оглянулись на неё. Янка подбежала к Анне: — Одно добро я видела от тебя, Ярославна! Будь добра последний раз — разреши остаться с ним!

Остановился Злат и мрачнее тучи опустил голову, словно ждал этой просьбы. И Анна сказала:

   — Не меня проси, Злата.

   — Что касается церкви, — поспешил заявить Роже, — она благословляет этот брак.

   — Э-эх! Янка!.. — только и молвил Злат, ударил шапкой о землю, поднял своего коня на дыбы и с отчаянным посвистом с места галопом поскакал куда глаза глядят.

   — Нет слов, о благородная Анна... — начал было Ромуальд, но Анна перебила его:

   — И не нужно слов. Ты нам полюбился молчаливым.

Она отворила один из сундуков, что были на возке, и, набрав охапку дорогих мехов, направилась к Янке и Ромуальду.

Роже забеспокоился, забежал перед Анной:

   — Опомнись, Анна! Что ты надумала? Я отменяю благословение!

Но Анна шагала, не обращая внимания на епископа.

   — Не дам!.. — закричал Роже, простирая перед ней руки. — Это не тебе принадлежит, это достояние Франции!

   — А разве, Роже, я уже стала королевой? — с усмешкой поглядела на него Анна.

   — И не станешь ею никогда, если будешь раздавать приданое каждому погорелому рыцарю!

Анна молча глядела на епископа, а он, распаляясь, продолжал кричать:

   — Девчонка, тебе посчастливилось стать невестой короля франков только оттого, что твой отец сидит на мешке с золотом! Кто ты, дикая язычница!.. Ты погляди на себя!

Долгим надменным взглядом смерив Роже, Анна отодвинула его неожиданно сильной рукой. Вернулась к возку; кинув меха обратно, взяла под уздцы лошадь — она послушно пошла за Анной, и возок остановился перед Янкой и Ромуальдом.

   — Без этого вам не одолеть чёрного рыцаря. Примите от Анны.

   — Нет!.. Никогда!.. — Роже бился в руках Шалиньяка. — Всё золото!.. Всё серебро... Санта Мария... А-а-а!.. — вдруг взвыл он нечеловеческим голосом и без чувств повалился на землю.

А Злат шёл через рощу, не различая дороги, и сучья с треском ломались о его плечи и стегали по лицу. И-э-эх! — выхватил Злат меч и в сердцах рубанул вставшую на его пути осинку, — упала она, как подкошенная, с чистым косым срезом. И ещё — э-эх! — упала за ней вторая, потом третья. Ходил туда-сюда меч, словно сотни врагов окружили Злата, и там, где он ступал, оставались улицы и переулочки да одни высокие пеньки.

Так рубил и рубил Злат налево и направо, с горя и печали, и, когда опомнился он, не было вокруг ни единого деревца, одни пеньки, а за ними — чистое поле...

 

11

Седмица 26 по Пятидесятнице,

в Царьграде

жеминутно трубили серебряные трубы на Ипподроме, император Константин принимал парад войска, с победой вернувшегося из Месопотамии. Перед императорской кафизмой проезжали возы, груженные военной добычей, конюшие проводили бесценных трофейных скакунов; ехали в колесницах военачальники, проходили, блестя доспехами и оружием, тагмы греческих, варяжских и варварских воинов, приветствуя своего главнокомандующего.

Мономах, в императорской мантии и короне, отвечая на приветствия благосклонными кивками, слушал пояснения логофета Лихуда, живописавшего подробности победы.

   — Именно внезапность нападения и предопределила исход битвы, — говорил Лихуд. — Обязан отметить, благословенный василевс, что это стало возможным лишь благодаря тайным донесениям твоего резидента Халцедония, кои были поистине бесценны.

   — О да, — согласился император, — я, помню, читал их как увлекательный любовный роман. — Он ласково улыбнулся сидящей рядом красавице черкешенке, аланской принцессе, последней своей фаворитке, и незаметно коснулся рукою её смуглой ручки в перстнях. — Кстати, ты давно не докладывал мне о его миссии в Польшу. Там ведь тоже творится история, достойная романа! Мы жаждем продолжения.

   — Увы, благословенный, — отвечал скорбно Лихуд, — потомки, несомненно, напишут об этом, но сам Халцедоний уже не напишет ничего.

   — Он мёртв? И ты молчал? — нахмурил брови василевс.

   — Мы проверяли эти сведения. К несчастью, они подтвердились. Халцедоний пал как воин при исполнении своего долга недалеко от Гнезно в стычке с войском польского короля, усиленным отрядом варяжских наёмников.

Император поднял руку, и, повинуясь его едва заметному жесту, смолкли трубачи, остановилось шествие и затих Ипподром.

   — Печально, — молвил Константин в тишине. — У нашего тайного посланника и резидента была семья?

   — Возможно, — ответил Лихуд, — и во многих странах, но в пределах Ромейской Империи церковь никогда не освящала его брака.

Аланская принцесса, огорчённая остановкой шествия, скучала, слушая неинтересный ей разговор. Император вновь ласково тронул её руку и произнёс весело:

   — Тем лучше для твоего ведомства, Лихуд: оно сэкономит на пенсии!

По мановению императорского жеста парад ожил, тагмы продолжили движение, и снова затрубили трубы.

   — Осмелюсь доложить, благочестивый василевс, — сказал Лихуд, дождавшись паузы в трубных гласах, — что, хоть план Халцедония и остался незавершённым, намеченное им благословило само небо. От нашего агента в Германии нам стало известно: посольство франков лишилось всех даров русского архонта и в настоящее время вместе с княжной затерялось где-то в саксонских землях.

   — И франкский король не дождётся желаемого? — спросил император.

   — Я уверен. — Логофет твёрдо кивнул. — Ведь простой камень дорог лишь в драгоценной оправе.

Император помолчал, оттеняя значительность услышанного.

   — Мы непременно поручим Михаилу Пселлу написать панегирик этому герою, — промолвил он. — А на деньги, предназначенные для пенсии, пусть воздвигнут мраморный бюст Халцедония. И установят в Пантеоне славных, — простёр император руку, — здесь, на Ипподроме!

 

12

В день апостола Андрея

Первозванного, по утрени

ремя утрени путники встретили в копне сена.

Шалиньяк, Бенедиктус и Злат спали, тесно прижавшись друг к другу и согревая теплом своих тел Анну. Роже первым открыл глаза, словно кто-то толкнул его во сне. Беспокойно огляделся и вскочил:

   — О Боже!..

Все проснулись. Роже, лишившийся дара речи, указывал трясущимся пальцем туда, где ещё вечером стояла телега с последним оставшимся скарбом. Телеги не было. Видны были четыре вмятины от её колёс, от них шла колея и скрывалась в траве. Как гончий пёс, Роже побежал по следу, но остановился, потеряв его.

Шалиньяк огляделся. Не было и воинов. Один механический человек, порядком распотрошённый, валялся на земле.

   — Жак!.. — наливаясь багровым цветом, прорычал Шалиньяк. — Низкие, подлые собаки! Жалкие рабы!..

   — Думаю, — прикладываясь к фляжке, отозвался Бенедиктус, — что рабы стали много богаче своих господ.

   — Догоним. — Злат искал в сене меч. — Не могли они уйти далеко...

   — Не догонишь, Злат, — сказал Бенедиктус. — Если учесть, что они увели и коней.

На коновязи болтались обрывки верёвок.

   — Что ж, пусть так, — поднялся на ноги Бенедиктус и отбросил опустевшую фляжку. — Зато теперь чаша испита сполна.

Всё, что осталось от пышного некогда посольства, двигалось в молчании. Прохожий или проезжий могли бы принять наших путешественников за бедных переселенцев, каких много было в те годы на дорогах неспокойной Европы.

Анна шла впереди, укутанная тёмным шерстяным плащом. Остальные тянулись следом. Шалиньяк и Злат тащили на плечах механического человека, густо покрытого грязью и дорожной пылью.

Где-то далеко позади, отстав от всех, ковылял Роже, и в поникшей фигуре его были отчаяние, отрешённость и безнадёжность.

Осень была всё заметнее, на холмах, пригретых последним солнцем, золотились и алели виноградники. Дорога петляла среди кустарников, из рощи вдруг выводила к полям, раздваивалась, сливалась с другими дорогами. Путники держались глубоко наезженной колеи.

Механический человек оттягивал плечи, Злат и Шалиньяк обливались потом, но держались, по возможности, бодро.

Дорога привела на вершину холма, и здесь путники остановились. Злат и Шалиньяк, отдуваясь, бросили куклу на землю. «Прозит!» — неожиданно проскрипело в механической утробе.

Анна улыбнулась.

С вершины виднелись бесконечные просторы Иль-де-Франс. Изрезанные межами поля, цепочки красных тополей, далёкие церковные шпили освобождались от утреннего тумана.

   — А ведь уже пахнет Францией! — сказал Бенедиктус. — Разрази меня тысяча громов, я чую запах молодого вина! Сейчас как раз время давить лозу... Надо признать, что единственное, чем бесспорно богат наш король, это добрым вином!

Но Анна не слышала, она вглядывалась вдаль, где среди холмов, покрытых золотистыми виноградниками, вилась дорога, и по дороге скакали сто человек всадников, и впереди них — ещё один, в золотом, развевающемся, как крылья, плаще.

Шалиньяк тоже вгляделся:

   — Клянусь небом, я узнаю плащ короля! Это король! — и он радостно подбросил вверх свою мятую шляпу с пером.

   — Если это король, — скорбно молвил подошедший Роже, — то что я ему скажу? Что?!.

   — Не печальтесь, ваша святость, — отозвался Злат. — Вы скажете ему, что королева приехала.

Гордо вскинув голову, Анна ждала на вершине холма приближающихся всадников.

Ярославна в тот же год венчалась на королевство и после смерти Генриха много лет правила Францией. Её похоронили в Санлиссе, где до сих пор можно увидеть гробницу с надписью «Анна регина». Ещё двести лет Русь не тревожили внешние враги, пока не появились кочевники с востока. Но это уже другая страница истории.