Ингвар, ярл, сын Асмунда, в святом крещении Филипп, рождённый в Исландии, назвавший второю родиной Русь, — поведаю вам эту сагу и свидетельствую, что всё в ней одна правда и ничего, кроме правды.

Потому что, как говорит Писание, «имеющий уши да слышит», я же и слышал, и видел всё своими глазами. Я был с Харальдом и в битве при Стикластадире, и на службе у Ярислейва, как мы, варяги, зовём русского князя Ярослава; я плавал с Харальдом по Средиземному морю, сражался в Африке, где он положил восемьдесят городов к ногам греческих царей, вместе с ним осаждал Мессину и Сиракузы. Глупые трусы были далеко, когда в святом городе Иерусалиме наши мечи охраняли от неверных Гроб Господен.

Трижды ранила меня стрела, сарацинский меч рассекал плечо до кости, был я брошен в темницу в Царьграде и живым вернулся на Русь, где живу поныне и умру в кругу детей и внуков.

Час сей близок, и хочу рассказать о том, что видел и слышал не славы ради, но в поучение младшим. Ибо, повидав мир, узнал, что не одна доблесть украшает мужчину, но любовь и мудрость, и не терял среди войны мига, чтобы грамоту и книжное учение постичь.

Учился я у Михаила Пселла, великого греческого хронографа и писателя, что имеет Студиум в Царьграде недалеко от Гипподрома, и многих других мудрецов слышал, и поэтов, и лицедеев. И слушал не раз песни самого Харальда, в искусстве которых он, как и в бою, не знал себе равных. Постиг я риторику, геометрию и ветеринарию, латынь и греческий, а сейчас пишу сию сагу хоть и по обычаю варяжских скальдов, но славянскими литерами.

Вам же, дети мои, жить в стране, которую засеял книжными словами конунг наш Ярослав, чья мудрость всему миру известна.

Так он и своих детей воспитал: Изяслава, Святослава, Игоря, Владимира, Всеволода — кого зовут пятиязычным чудом, и дочерей: Анастасию, что за Королём угорским, и Анну, Королеву франков. И Елизавету, жену нашего Харальда, о которых дерзну поведать в своей саге.

Напишу как умею и с помощью Божьей; кто же захочет узнать более — мой дом недалеко от Золотых ворот, рядом с меняльной лавкой Исаака, спросить Филиппа, книжника, что лечит коров и женат на Марфе. Аминь.

 

1

Как Харальд возомнил о себе

и что было после

так, жил человек по имени Харальд, сын Сигурда, сводный брат Олава, норвежского конунга, убитого при Стикластадире. И когда Олава убили, на норвежском престоле сел Свейн, язычник, а Харальд бежал в Гардарики к конунгу руссов Ярислейву Мудрому, сыну Вальдамара Крестителя, где был принят с почётом. Многих тут принимали беглых искателей престола: служили у Ярислейва Эдвин и Эдуард, британские принцы, и наш Магнус — сын Олава, и Андрей, будущий король угорский, Харальд же был надо всеми старшим.

Как-то у конунга был пир. Его устроили в большой гриднице каменного дворца, где жил конунг. Стены гридницы были обиты красным бархатом, а потолок расписан изображениями Христа, Господа нашего, и святой Богородицы. Нигде на Руси не было покоя богаче.

Ярислейв сидел на возвышении со своей женою Ингигерд — дочерью конунга шведов, и с дочерьми Анастасией и Эллисив, третья же дочь, Анна, была ещё мала для пиров. По левую руку от конунга были митрополит Феопемпт, пресвитер Илларион и заезжий знатный грек, ниже сидели другие мужи, и среди них Харальд. А за длинными столами, на которых было вдоволь яств и питья, пировала дружина.

Вот что было на столах: быки, изжаренные на вертеле, дичь — тетерева, гуси и куропатки, заячье мясо с пряным зельем, вдоволь всякой рыбы, мёд и квас в бадьях, в кувшинах же — вино кипрское, фряжское и молодое, с корсунских виноградников.

И когда вина было выпито много, Ярислейв-конунг сказал:

— Не сладок, други, пир без песни.

И тогда столетний русский скальд, именем Боян, сидевший тут же, взял свои гусли, как руссы это именуют, и запел. Вот что пел русский скальд:

Русские охотно слушали скальда, потому что любили такие песни, варягам же скоро наскучило слушать о битве, в которой они не сражались, — и многие стали снова лить вино в кубки и продолжать застолье, говоря:

   — Что за Листвен? Не знаем никакого Листвена и знать не хотим.

А один из варягов, сидевший справа от Харальда, одноглазый Ульв, сказал громко:

   — У нас в Упландии так поют старухи на похоронах.

И все, кто слышал, засмеялись, но Ярислейв-конунг поглядел на варягов сурово.

Другой же из варягов, Рагнар, сидевший слева от Харальда, нагнулся к нему и шепнул:

   — Услышал бы старик твою песню о гордой деве — ему стало бы стыдно за своё нытьё.

   — Не время этой песне, — отвечает Харальд.

   — Самое время, — шепчет Рагнар.

Теперь надо сказать, что Харальд, сын Сигурда, брат конунга Олава, был на самом деле скальдом и этим славился дома. И как только кончил петь русский скальд, все варяги закричали:

   — Хотим услышать тебя, Харальд!

Тогда Ярислейв-конунг услышал, чего хотят варяги, и сказал:

   — Если так, спой и ты, Харальд, мы тоже послушаем.

И Ингигерд, жена конунга, сказала:

   — Спой, милый Харальд, я давно слышала от сородичей о твоих песнях.

Рядом с Ингигерд сидела старшая дочь конунга Эллисив, или Елизавета, как называли её русские. Она ничего не сказала, даже не поглядела на Харальда. Мы же скажем, что Эллисив была прекрасна лицом и походкой и от роду имела двадцать лет.

Тогда Харальд встаёт, выпивает рог вина, ему приносят арфу, и он начинает:

И тут он смотрит на прекрасную Эллисив — и заканчивает:

Никто не ожидал, что Харальд так закончит свою песню, и все замолчали. А Харальд стоял и глядел на Эллисив, и та не отводила глаз, как делают пугливые косули.

Илларион, духовник конунга, говорит ему:

   — Истинно скажу тебе, князь, дерзки слова этой песни.

Конунг нахмурился.

Эллисив вдруг говорит:

   — Позволь мне, отец, ответить храброму Харальду?

Ярислейв говорит:

   — Ну что ж, ответь.

   — Харальд, — говорит Эллисив, — с чего бы мне замечать тебя? Я знаю, что ты славно натягиваешь лук, да что в том проку, если стрелы твои летят мимо Свейна? Верю, что хорошо правишь кораблём, да что в том проку, если правишь его прочь от врагов — искать спасенья у отца моего?

И ещё Эллисив говорит:

   — А как умереть тебе суждено, не знаю, но не хотелось бы, чтобы от вина.

Страшный шум поднялся в гриднице от таких обидных слов, многие русские открыто смеялись, варяги схватились за мечи, кровь бросилась Харальду в лицо. Тогда одноглазый Ульв говорит:

   — Тебе ведомо, конунг, что слова её ложь. Наш Харальд сражался при Стикластадире как лев.

Ингигерд сердито смотрит на дочь и говорит:

   — Да, Ульв, нам ведомо это!

Ярислейв говорит:

   — И мне сие ведомо, иначе не принял бы Харальда у себя и не поставил начальником над вами. А что до её слов, что не скажет дитя неразумное? Да и негоже воину спорить с женщиной.

Тут он поднимается и, ласково всем улыбнувшись, вместе с семьёй, святыми отцами и приезжим греком покидает гридницу и велит продолжать веселье.

И вот, едва конунг ушёл, знатные люди и дружинники снова наполнили кубки вином и все заговорили разом, только на одном конце стола говорили не то же самое, что на другом.

Русские говорили:

   — Ай да Ярославна! Языкаста девка!

   — Как бы со своим языком, — говорили другие, — Ярославне в девках не засидеться.

А начальник стражи конунга Чудин-воин так сказал:

   — Это нам позор, братие, что сами не сбили спеси варягу.

Варяги же, подливая себе мёду и вина, упрекали Харальда, говоря:

   — Не стоило тебе, Харальд, вязаться с Эллисив. От неё никогда не знаешь, чего ожидать.

Харальд, выпив ещё рог вина, сказал:

   — Я хорошо знаю, чего ожидаю от Эллисив.

   — Чего же? — спрашивает Рагнар.

   — Чего ожидают от женщины, когда берут её в жёны? — говорит Харальд.

Все засмеялись, но потом увидели, что Харальд не шутит и обида его велика.

   — Хорошее дело, — сказал Ульв одноглазый. — Да честно сказать, я не видел бабёнки строптивей.

   — Это мы посмотрим, — говорит Харальд.

   — Не сердись, Харальд, — подливает ему вина Рагнар, — но я думаю, что конунг не отдаст за тебя Эллисив.

Но Харальд рассердился и ударил кулаком по столу, и Рагнар замолчал.

Тут подошёл к ним Чудин-воин и говорит:

   — Прав Рагнар. Скажу тебе тоже не в обиду: резов вольный конь, да не дорог без седла.

От этих слов Харальд схватился за меч, потому что ничто сильней не ранило его, как напоминание о потерянном престоле. Но сдержался и сказал:

   — Биться с тобой не хочу, Чудин, ибо ты мне друг, но посмеюсь над тобой в день свадьбы.

   — Эй, все слушайте! — кричит Харальд. — Я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава-конунга, беру в жёны Эллисив, дочь Ярислейва, и если это не так, пусть Чудин-воин трижды перед всеми плюнет на мой меч!

Тут они берутся за руки, и Рагнар, по обычаю, скрепляет спор ударом рукоятки меча.

Харальд поднимается и говорит:

   — Идём.

   — Куда? — спрашивает Чудин.

   — Или ты думал, — говорит Харальд, — что Харальд, сын Сигурда, привык откладывать дела надолго?

Чудин говорит:

   — Отложим хоть до утра, не след мне, начальнику стражи, тревожить князя ночью.

Харальд засмеялся и сказал вису:

   — Что ж, — говорит в ответ Чудин. — Раз на то пошло — идём. Но пусть и Рагнар, свидетель, идёт с нами.

Рагнар говорит:

   — А не достаточно ли того, что я скрепил мечом ваш спор?

Тогда Чудин смеётся:

   — Вот и видно, кто в кипящем море стрел не источает.

Рагнар говорит:

   — Иду.

   — Не дело вы затеяли, — говорит Ульв одноглазый, и многие русские говорят то же, но их уже не слышат, и все трое покидают гридницу.

Они идут по дворцу конунга, где светло от факелов, — и никто их не останавливает, потому что конунга охраняют варяги Харальда, над которыми Чудин — начальник.

И вот они подходят к спальне конунга и видят, что там горит свет и конунг сидит в простом облачении у стола и читает святую книгу Евангелие. И конунг с удивлением поднимает на них глаза и видит перед собою Харальда и начальника своей стражи Чудина. Рагнар же, едва войдя, спрятался за полог возле двери, и его конунг не увидел.

Конунг спрашивает:

   — Не печенеги ли вдруг осадили Киев и вы пришли сообщить мне об этом?

   — Печенегов я разогнал весною, — отвечает Харальд, — и тебе известно, конунг, что они больше не вернутся.

   — Тогда что же? — спрашивает конунг.

   — А то, светлый конунг, что я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, пришёл просить у тебя руки твоей дочери Эллисив.

Чудин при том глаза закрыл и перекрестился. Конунг молчит, а потом говорит:

   — Просят руку и сердце.

Харальд отвечает:

   — Сердце твоей жены и госпожи нашей Ингигерд принадлежало другому, когда ты взял её в жёны.

Такие слова не пришлись по душе Ярислейву, потому что все на Руси и на Севере знали, что Ингигерд любила не хромого Ярислейва, а Олава, брата Харальда. Конунг сдвинул брови и говорит:

   — За Ингигерд я дал в вено Ладогу. Что ты можешь дать мне, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, за Елизавету, кроме громкого имени?

Харальд говорит:

   — Не так уж мало.

Конунг говорит:

   — Из имени шапки не сошьёшь.

   — Я дам за Эллисив такое, — заявляет Харальд, — чего тебе не снилось!

   — Это что же? — говорит конунг.

   — Увидишь, — отвечает Харальд.

   — Будет дело — будет и слово. — И конунг вновь обращается к святой книге.

Тут Чудин потянул Харальда за руку и говорит тихо:

   — Уйдём подобру, Харальд, а что до спора, то я уже забыл о нём.

Но кровь, разогретая вином, бушует в Харальде, он не хочет уходить, вырывается и кричит:

   — Запомни, Ярислейв, мои слова: я мир переверну, а от Эллисив не отступлюсь!

Конунг отвечает, не оборачиваясь:

   — Упорство украшает воина.

Харальд хотел ещё говорить, но вино, укрепляющее язык, как известно, ослабляет тело, и Чудин наконец выволок его из спальни. И только они ушли, Рагнар вышел из-за полога и, представ перед конунгом как человек спешивший, говорит:

   — Я услышал голоса и прибежал. Что случилось?

Тут в сенях страшный грохот раздался — это Харальд и Чудин упали с лестницы.

Конунг покачал головой и говорит:

   — Сдаётся мне, что после пира дружина останется без ярла, а стража — без начальника.

   — Много бед от вина, — говорит Рагнар. — Кто же проверит часовых и разведёт ночные дозоры?

   — Вижу, ты человек расторопный, — отвечает Ярислейв, — вот и проверь, коли трезв.

Рагнар низко поклонился конунгу и поспешил, а что он задумал, о том речь после. Конунг же стал читать святую книгу.

Утром Харальд просыпается в палате, где спал со своей дружиной, и видит, что рука у него в крови, одежда порвана и на одной ноге сапога нет.

Харальд спрашивает:

   — Что вчера было?

   — Лучше тебе не вспоминать этого, — отвечает Ульв одноглазый.

Харальд говорит:

   — Помнится мне, кого-то я убил вчера, но кого — не припомню.

   — Это было бы полбеды, — отвечает Ульв. — Тут вира будет подороже.

Тогда Рагнар подходит и говорит:

   — Вот что было, Харальд: ты попросил у конунга руку Эллисив.

   — А Эллисив? — спрашивает Харальд.

   — Что слушать бабьи слова, — отвечает Ульв одноглазый, но Рагнар продолжает:

   — Эллисив унизила тебя, напомнив, что твой род потерял престол в Норвегии, а конунг прибавил, что у тебя нет ничего за душой, кроме громкого имени.

Харальд вздохнул невесело и говорит:

   — Прав конунг: пока на престоле Свейн, а мы в изгнании, так оно и есть.

   — Но ты поклялся конунгу, — говорит Рагнар, — что мир перевернёшь, а всё-таки женишься на Эллисив.

Харальд спрашивает Ульва:

   — Верно это?

   — Верно, — отвечает Ульв.

   — Одного не пойму, — говорит Харальд, — зачем мне так уж сдалась Эллисив?

Рагнар говорит:

   — Ты спел об этом песню.

   — Мало ли что поют в песнях, — говорит Харальд.

   — Это нам, варягам, ведомо, — отвечает Рагнар, — а руссы говорят: из песни слова не выкинешь, и конунг так сказал.

Харальд задумался, а Рагнар снова продолжает:

   — Не мне напоминать тебе, Харальд, что варяги никогда не нарушают клятвы. Страшнее не было бы позора для всего нашего племени. Прости, мне пора, — сказал он, и все удивились, как Рагнар разговаривает с братом Олава конунга и откуда у него новый синий плащ, а Рагнар ушёл.

   — Пойду умоюсь, что-то я ничего не пойму, — говорит Харальд.

Он вышел из дома и, спустившись к берегу Днепра, вошёл в воду с головой. И когда достаточно освежился, вышел по пояс и увидел на берегу множество простого народа, рабов и смердов, и все показывали на Харальда, смеялись и кричали:

   — Вот он, варяг Харальд, над которым посмеялась Ярославна! Смотрите — стоит мокрый, как курица!

Харальд решил, что это наваждение, и снова ушёл с головой в воду. И когда вышел, увидел, что народа на берегу уже нет, а стоит один грек, бывший с конунгом на пиру. И Харальд опять подумал, что это наваждение, но грек заговорил:

   — Свежая прохлада возвращает нас к жизни, не так ли, Харальд?

Харальд говорит:

   — Ты кто такой?

   — Я твоя дорога и твоя пристань, — отвечает грек. — Сам Спаситель посылает меня к тебе в трудный час.

   — Что тебе надо? — спрашивает Харальд.

   — Нехорошо тебе, опозоренному, оставаться в Киеве, — говорит грек. — А благословенный василевс, царь и император священной Византии, будет рад принять тебя на почётную службу. Мы наслышаны о доблести варягов.

Харальд вышел на берег, сел и покачал головой:

   — Ярислейв дал мне убежище и кров.

   — Чтобы попрекнуть этим устами Елизаветы? — говорит грек. — Разве отец не властен заставить дочь молчать?

Харальд говорит:

   — Может, ты и прав, грек, но у моих людей договор с конунгом.

   — Тебе ли не известна скупость русского архонта, — говорит грек. — Он платит им эрийр серебра на воина и полтора эрийра на рулевого и то часть норовит отдать мехами.

Харальд соглашается:

   — Это верно.

   — А мы обещаем втрое больше и походы в богатые страны, — говорит грек. — Что ты видишь, сидя на Руси? Ведомо ли тебе о золоте Африки и Сицилии? О красоте дев, в сравнении с которыми твоя Елизавета не более чем дневная луна перед солнцем? Решайся, Харальд! — сказал грек и исчез, как появился, и пока не будет о нём речи в нашей саге.

В тот же день Чудин-воин проснулся. Он огляделся и видит, что темно и со всех сторон на него глядят лики святых, грозно, как в день Страшного суда.

Чудин перекрестился, закрыл снова глаза и вдруг слышит голос:

   — Чудин, я тебе рассола принёс.

Чудин удивился и открыл глаза посмотреть, кто из святых ему такое предлагает, но увидел, что перед ним стоит человек небольшого роста, непохожий на святого, и держит в руках чашку. Чудин взял чашку, выпил, в голове у него немного прояснилось, и он спрашивает:

   — Где я?

Человек отвечает:

   — Ночью я тебя у тына подобрал, и ты в храме святой Софии, а меня зовут Феодор-живописец.

Тогда Чудин оглядывается ещё раз и видит, что не так темно в храме и всюду леса и бочки, и святые не живые, а написаны на стенах, а сам он лежит в углу на куче соломы.

   — Как же ты меня донёс? — спрашивает Чудин маленького человека.

Тот отвечает:

   — С передышкой.

Чудин поднялся и говорит:

   — Благодарствуй за услугу, Феодор-живописец.

   — Был таков, — отвечает человек. — Да ныне от ремесла отставлен.

Чудин спрашивает:

   — Что же ты здесь делаешь?

   — Молюсь о спасении души грешной, — отвечает человек.

   — А какой твой грех? — спрашивает Чудин.

Тут человек падает на колени, бьётся головой об пол и громче, чем нужно, кричит:

   — Каюсь, отче митрополит и преподобный Илларионе, воистину непристойное совершил, бесом одолеваем! Гляди, — показывает он Чудину, а сам бьётся и вопит.

Чудин глядит, куда ему показывает Феодор, и вместо святых ликов видит над лестницей на стене охотников и лошадей, вепрей и пляшущих шутов с трубами, и все они как живые.

Чудин говорит:

   — Может, и спьяну, а мне любо, и я тут греха не вижу.

Тогда человек сразу перестал биться и вопить, улыбнулся и говорит:

   — А мне и стрезва любо, прости Господи! Ты бы попросил за меня Иллариона, пресвитера, он тебя послушает и меня простит. А я, вот крест, всё перепишу по уставу и любое покаяние приму, — нельзя мне без моего ремесла.

Чу дин говорит:

   — Ладно, Феодор, услуга за услугу. Идём, солнце уже в головах, мне на княжью службу пора.

Он надевает сапоги и свой синий плащ, они идут по городу и приходят к дворцу конунга. И Феодор остаётся у ворот, не смея войти, а Чудин входит во двор, где воины толпятся, собираясь заступить на дневную стражу.

И он хочет, по должности, принять над ними начало, но тут появляется Рагнар в синем, как у Чудина, плаще, встаёт у него на пути и говорит:

   — Нет здесь тебе дела.

Чудин говорит:

   — Видно, ты забыл, варяг, что перед тобой Чудин, начальник княжьей стражи.

   — Был таков, — отвечает Рагнар. — Теперь начальник стражи конунга я, Рагнар!

Тогда Чудин в бешенстве, что над ним так шутят, выхватил меч и замахнулся на Рагнара — и вдруг слышит:

   — Опусти меч, окаянный!

И он видит на крыльце пресвитера Иллариона, и тот смотрит на него гневным взглядом. Чудин не испугался и гордо отвечает:

   — Не было, монах, чтобы я опустил меч, разве что был бы на то княжий указ.

Илларион говорит:

   — Мне повелел князь объявить свой указ: уходи! И не будет иного указа тому, кто забывает о княжьей службе, хмелю служа, но не господину своему!

Тогда Чудин вспомнил всё, что было ночью в покоях конунга, и как проспал ночную и утреннюю стражи, и рука его ослабла, и меч сам опустился. А Илларион ещё сказал:

   — Много пришлые люди творят безобразий, с них спрос, а с того, кто позорит русское имя, — вдвойне. Изыдь, исчадие ада!

И тут воины бросились на Чудина и вытолкали, как низкого раба, за ворота, и ворота за ним закрылись. Чудин бился в них и сильно колотил кулаками, рубил мечом, но ворота во дворце конунга были сделаны крепко.

Тут появился Феодор-живописец и, видя, что собирается народ, поскорее увёл Чудина. И Чудин тогда заплакал, а Феодор сказал:

   — Обоим нам, видно, не найти защиты.

Тогда Чудин говорит:

   — Есть нам защита. Пойдём.

И вот они идут к берегу Днепра, к дому, где живёт Харальд. И видят, что у берега стоит ладья и на неё перекинуты сходни, а по сходням варяги катят на ладью бочки, волокут меха, луки и копья, корзины со съестными припасами. Одноглазый Ульв распоряжается погрузкой, а Харальд, печальный, сидит один поодаль и одет как одеваются люди, выступающие в поход.

Харальд увидел Чудина и говорит:

   — Не суждено мне посмеяться над тобой. Вот мой меч, плюнь на него три раза. Но только потом отсеки мне этим мечом голову, потому что я не перенесу такого позора.

Чудин говорит:

   — Повинную голову меч не сечёт. Лучше, Харальд, помоги мне, как брат, и умилостивь князя в гневе.

   — Этого я сделать не могу, — отвечает Харальд. — Лучше мне после вчерашней ночи совсем не видеть конунга.

И он сказал вису:

   — И мне, видно, время парус расправлять, — говорит Чудин. — Одна у нас беда, один ответ.

   — Охотно возьму тебя, — говорит Харальд, — если это искупит мой должок. Конунг Грикланда зовёт меня на службу.

   — По мне, — говорит Чудин, — сейчас хоть в Тьмутаракань.

Тут к ним подбегает Феодор-живописец, который до того стоял поодаль и слушал, о чём говорят Чудин и Харальд, и падает Харальду в ноги:

   — Христом Богом прошу, возьми и меня с собой, Харальд!

Харальд спрашивает:

   — Что за человек?

   — Это Феодор-живописец, — отвечает Чудин, — тож горемыка.

Харальд оглядел тщедушного Феодора и спрашивает:

   — А какая от него будет польза?

Феодор говорит:

   — Я напишу на твоём парусе льва или орла, чтобы все знали, как могуч Харальд.

   — Пусть едет, — махнул рукой Харальд, — много места не займёт.

Тогда Феодор целует Харальду полу плаща и бросается помогать варягам, грузившим корабль, чтобы все видели, что он не даром ест хлеб, и пока больше не будет о нём речи.

Ярислейв-конунг и Ингигерд смотрят в окно из верхних покоев дворца и видят на реке парус ладьи, стоящей у берега, и Ингигерд говорит мужу:

   — Не мужчина будешь и не конунг, если не вернёшь Харальда и варягов.

Ярислейв, как бы её не слыша, говорит:

   — Эх, будь я помоложе, и сам бы поплавал, мир поглядел и себя показал.

   — Лучше бы, — говорит Ингигерд мужу, — помог Харальду дружиной и деньгами вернуть престол.

Тогда Ярислейв говорит:

   — Тебе Харальд по крови сородич, а мне даже по оружию не брат, разве что по застолью товарищ. Что я о нём знаю, кому помогать буду?

   — Ярл Эймунд тебе тоже был неведом, — говорит Ингигерд. — Но ты не пожалел денег, когда он с дружиной взялся помочь тебе прогнать Святополка Окаянного из Кенугарда!

Ярислейв говорит:

   — Кенугард — по-вашему, а по-нашему — Киев.

Ингигерд, видя, что муж не хочет этого разговора, отвечает сердито:

   — Не любишь варягов, хоть они столько сделали тебе добра. Уж не ты ли научил Эллисив сказать Харальду обидные слова?

Конунг смотрит на жену и говорит:

   — Елизаветой зовут твою дочь, Елизаветой!

Ингигерд вспыхнула от гнева и ушла и конунгу больше ничего не сказала.

И вот видят Харальд и варяги, что с высокого берега к тому месту, где стоит ладья, спускаются несколько человек на конях, и Харальд узнает Ингигерд и с ней Рагнара и воинов.

Ингигерд останавливает коня и обращается к Харальду:

   — Не спеши с отъездом, Харальд. Конунг не в обиде на тебя.

Харальд, усмехнувшись, отвечает:

   — За это конунгу спасибо. Но ладья уже снаряжена. Плохая это примета — опускать парус.

Ингигерд говорит:

   — А людям твоим будут платить сполна, я обещаю.

   — За это тебе спасибо, — отвечает Харальд. — Но люди заскучали в Гардах, а без дела что за воин? Даже девушка может унизить его.

Тогда Ингигерд говорит:

   — Эллисив возьмёт свои слова обратно, не ею они сказаны.

И тут воины, сопровождающие Ингигерд, расступаются по её знаку, и Харальд видит Эллисив на белом жеребце, прекрасную, как утренняя заря, и кроткую, как голубка.

Стало тихо на берегу, и Харальд, одолев волнение, спрашивает:

   — Правда ли это, Эллисив?

Эллисив отвечает, потупив глаза:

   — Конечно, Харальд.

Все зашептались, удивлённые, а Чудин едва не свалился за борт ладьи от такого ответа, а Эллисив продолжает кротко:

   — Я ведь своим словам хозяйка! Старые возьму, новые скажу.

Харальд говорит:

   — Видно, они будут не хуже старых?

Эллисив говорит:

   — От добра добра не ищут.

Харальд говорит:

   — Каким же добром ты меня наградишь на прощание?

   — Наградила бы, — отвечает Эллисив, — да припасти не успела: больно уж ты быстро собрался. Не слыхала я, чтобы враги объявились под Киевом. Или вино кончилось в погребах?

Тут Ингигерд поняла, что дочь говорит не то, чего ей хотелось, но было поздно дать ей строгий знак, потому что все, кто был на берегу, смотрели на них и слушали, а владыкам негоже препираться на глазах простого люда.

Харальд, закипая, говорит Эллисив:

   — Уж не от тебя ли, думаешь, бегу?

Эллисив отвечает:

   — Бегут от того, кто догоняет. А ты мне зачем?

Тогда Ингигерд не выдержала, дёрнула поводья, подняв коня на дыбы, и конь скрыл от Харальда Эллисив, и он услышал только, как засмеялась она смехом валькирии, прежде чем ускакать вслед за матерью.

Сильно рассердился Харальд, взошёл на корабль и велел отчаливать и больше не сказал ни слова. И вот подняли сходни и опустили вёсла, один Рагнар остался на берегу.

Ульв с ладьи спрашивает его:

   — А ты, Рагнар?

   — Останусь у конунга, — отвечает Рагнар.

   — В тёплых краях платят втрое больше, — говорит Ульв.

   — Мне и тут тепло, — отвечает Рагнар.

   — Твоё дело, — говорит Ульв и берёт рулевое весло.

Они медленно отплывают от берега, и ладья выходит на середину реки, так что снова становится виден берег и дом, в котором жили варяги, а возле дома — Рагнар и немногие, кто остался с ним.

Тогда Ульв поджигает от кагана стрелу и говорит:

   — Так будет ещё теплее.

Он кладёт стрелу на лук и пускает её в сторону берега, и стрела вонзается в деревянную стену дома. И так, вслед за Ульвом, делают все варяги, и стрелы летят на берег, как огненные птицы. И дом загорается, как огромный факел, — и скрывается из глаз за излучиною реки.

И здесь Харальд, печально сидевший на корме, вдруг видит над крутым обрывом белого коня и на нём женщину, глядящую на уплывающую ладью.

И тогда Харальд поднимается и кричит так громко, что птицы в страхе взлетают с реи:

   — Эй, Эллисив, запомни: или я не буду Харальд, или ты родишь мне наследника норвежского престола!

Неведомо, услышала ли Эллисив, но повернула коня и вмиг исчезла. А Харальд обернулся к Феодору-живописцу и сказал вису:

И изошли варяги с земли киевской, и покой стал в богохранимом граде сем, понеже пробавлялися бесчинством, блудом и питием; глаголят же иные, дружинник княжий Будило-отрок, затвор кладя на Златые врата, тако рек: «Аще баба с возу — комоню вольнее еси». (Явно поздняя вставка русского переписчика. — В. В.)

 

2

Как Харальд приплыл в Миклагард

и что сотворили греки

еперь время вспомнить о греке, который приглашал Харальда на службу к императору Гриклайда. Этого человека звали Кевкамен Катакалон. Он был в большом почёте у василевса, потому что лучше других знал о делах в Гардарики и часто там бывал. И когда стало известно, что Харальд с дружиною приплыл в Миклагард, как мы, варяги, зовём Царьград, Катакалон поспешил Харальду навстречу.

Он приходит со свитой к бухте Золотого рога, где видимо-невидимо кораблей со всех стран света, смотрит и говорит:

   — Что-то я не вижу корабля Харальда. Варяжскую ладью я бы сразу отличил от других.

   — И не увидишь, высокочтимый спафарий, — отвечают люди из свиты, — ибо Харальд войдёт в бухту не на вёслах, а под парусом, с попутным ветром. Так он сам сказал.

С Катакалоном на берег пришёл ещё один мытный человек, протоспафарий по чину. Его звали Михаил Пселл. Его учёность славилась в Миклагарде, и он не терял случая, чтобы прибавить к ней хоть толику, и всегда ходил с восковой дощечкою для письма.

Пселл говорит:

   — Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.

   — Нет у варягов такого обычая, — отвечает Катакалон. — Но сдаётся мне, что-то задумал этот варвар.

И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.

Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:

   — Теперь я вижу, в чём дело.

Ладья плывёт уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на её парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.

Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:

   — Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют её на щите, а чтобы на парусе — этого я ещё не видел.

И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:

   — Чем больше подвигов он совершит в её имя, тем лучше для священной Империи.

Катакалон с почестями встречает Харальда и ведёт его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням — овса, и она осталась до времени на корабле.

Катакалон ведёт Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.

Харальд говорит греку:

   — Ещё охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.

Грек говорит:

   — Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.

   — Лучше бы мне повидать конунга, — отвечает Харальд, — и договориться, что и как.

   — Всему своё время, — говорит Катакалон. — Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме святой Софии?

И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времён Соломона.

И входят внутрь, и дивятся, сколько в нём золота и серебра и как отражается в нём свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:

   — Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить всё это добро?

Ульв прикинул и говорит:

   — Думаю, трёх кораблей не хватит.

   — Это как грузить, — говорит Харальд. — Если, скажем, без дружины и коней...

Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.

   — Жаль, Феодора с собой не взяли, — говорит Чудин, сотворив молитву. — Ему бы поглядеть такое диво.

Харальд говорит:

   — А теперь можем мы увидеть конунга?

   — Ах, Харальд, — качает головой и улыбается грек. — Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело — с дороги искупаться и отдохнуть в термах.

Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идёт, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстаёт от него и снова заводит свою музыку на флейте.

Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:

   — Эти узоры были свидетелями иных времён, когда люди ещё не знали Бога!

Потом посмотрел на варягов и говорит:

   — Мечи могли бы с собою и не брать.

Харальд отвечает:

   — Наши мечи, и дело наше.

Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:

   — Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.

Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нём, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.

Катакалон говорит:

   — Этот человек не писарь, но учёный муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!

Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего ещё не сделал. Но Ульв сказал:

   — Можешь не сомневаться.

А Эйлив прибавил:

   — Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.

Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:

   — Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поётся: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»

Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:

   — Сдаётся, не зря мы взяли с собой мечи.

Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.

Потом их сменили семь прекрасных дев, они укутали каждого в белые ткани и отвели в мраморную же, но сухую палату, где накрыт был стол с вином и яствами.

И когда хозяева и гости возлегли за столом, рабы разлили вино, а приставленный человек снова заиграл на флейте, спафарий Катакалон поднял чашу и говорит:

   — Рад я, Харальд, что ты принял наше приглашение, ибо, поверь, нет выше счастья и больше проку, чем служить благочестивому василевсу и великой Византии!

Харальд выпил своё вино и говорит:

   — Теперь-то уж мы сможем повидать конунга?

Катакалон поморщился и отвечает:

   — Я понимаю, что тебе не терпится совершать подвиги во славу Елизаветы. Но не такое это простое дело — увидеть благословенного порфироносца.

   — Чего же сложного? — говорит Харальд. — Русского конунга может увидеть всякий, и без церкви и бани.

   — Даже ночью, — вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.

Рабы налили ещё вина, и Катакалон говорит:

   — Нет спора, архонт руссов — могучий государь, и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простёрлась от Палестины до Пиренеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?

Харальд говорит:

   — Во сколько же раз мне дольше ждать?

Грек говорит:

   — А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Всё можешь решить со мной — венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен — на греческом и славянском языке.

Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передаёт один Харальду и ждёт, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:

   — Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.

И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота... лепота чудная...»

   — Очнись, — говорит ему Харальд и протягивает свиток.

Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:

   — Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.

Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.

Катакалон говорит:

   — Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. — И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. — «За службу же, — читает Катакалон, — благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? — спрашивает он Феодора.

   — Так, — говорит Феодор, следя по своему свитку.

   — «С добычи же, за вычетом трёх четвертей в казну Империи, Харальд получит свою полную треть, сколь бы велика ни была добыча»...

   — Так, — радуется Феодор.

   — «Для жилья же Харальду с людьми будет выстроен дом, обитый изнутри красным бархатом, и во всём ином они будут чтимы как приближённые слуги василевса». Так? — завершает Катакалон.

Феодор аж дух перевёл, так ему прочитанное понравилось, и говорит:

   — Точно так.

   — Тогда, — говорит Катакалон, — мы можем сейчас же скрепить договор подписью и клятвами на Евангелии и мече. Так?

   — Не так, — говорит Харальд.

Все смотрят на Харальда и удивляются, Харальд же хмур.

   — Чего же ещё хочешь? — спрашивает грек.

Харальд говорит:

   — Ничего. Но не могу служить тому, кого не видел. Когда я буду перед конунгом?

   — Первый раз вижу такого упрямца, — в сердцах говорит Катакалон.

Харальд говорит:

   — Посмотри.

Катакалону кровь к лицу прилила от гнева, но он сдержался последний раз и кивнул:

   — Хорошо. Но не взыщи за ожидание.

Он встал, и Михаил Пселл встал, не переставая писать на дощечке. И все встали, потому что не о чем было больше говорить.

И варягов отвели обратно на корабль, флейтист же последовал за ними, играя на флейте.

Вот проходит один день, и другой, и Харальд ждёт известий на своей ладье у пристани.

И проходит ещё день, и является от Катакалона человек, который спрашивает, не нужно ли чего варягам — еды или питья.

   — Что нам нужно, сам знаешь, — отвечает ему Харальд.

   — Этому не пробил час, — говорит грек. — Не желаешь ли осмотреть святыни Константинополя? Только у нас ты сможешь увидеть чашу, в которой Иисус превратил воду в вино, икону Богородицы работы евангелиста Луки, а также топор, коим Ной построил ковчег.

   — Лучше, — говорит Харальд, — забери отсюда вашего гудошника, пока я не отрубил ему голову вместе с дудкой.

Здесь надо сказать о человеке, играющем на флейте, что он играл на берегу все дни, исполняя волю конунга греков. И совсем к тому времени обессилел. И отдал бы душу Богу, если бы Феодор не приносил ему попить и поесть.

   — И это не в моей власти, — говорит посланец. — Разве что он и вправду умрёт.

Ульв говорит:

   — Идёт к тому.

   — Но тогда, — говорит грек, — спафарий пришлёт нового, ибо никто не может отменить решения василевса.

И посланный грек ушёл, а игрец на флейте горько заплакал. А куда он исчез под утро, мне, Ингвару, грешному рабу Божьему, неведомо, в чём присягаю и клянусь.

На другой день сам Катакалон со свитою является на берег.

   — Свершилось! — говорит он. — Запомни сей день, Харальд, ибо сегодня ты узришь благословенного помазанника Божия.

   — Давно бы так, — говорит Харальд.

Он быстро собирается, и вместе с Ульвом, Чудином, Эйливом и Хальдором, взяв с собою Феодора, идёт за спафарием.

Чем ближе подходят они к Священному дворцу конунга греков, тем больше на улицах людей, любопытно на них глазеющих, и стражников в доспехах, и знатных греческих мужей. Улица же, ведущая к дворцу, выстлана коврами.

Феодор всему радуется и говорит:

   — Спасибо, Харальд, что взял меня. Я слышал, в царском дворце чудес — дивное множество!

Тогда Харальд тихо говорит своим:

   — Лучше будет нам не дивиться ничему, хотя бы и увидели то, что никогда не видят в северных странах.

И они идут по драгоценным коврам гак, как будто бы улица не покрыта ничем, и так же входят в Священный дворец, ослепляющий позолотою и величием.

Катакалон говорит:

   — Напоминаю вам о земном поклонении, без которого не может состояться торжество приёма.

Харальд на то ничего не ответил. Громогласно затрубили незримые трубы, возжглись сами собой тысячи светильников — и раскрываются двери в тронную палату василевса.

В ней стоят деревья из чистого серебра, и на них поют птицы, сделанные из чистого золота.

И золотые орлы о двух головах машут крыльями и клекочут, изрыгая из клювов дым и огонь. Трон же скрыт багряною завесою.

Катакалон, недовольный, что лица варягов и руссов остаются равнодушны, говорит:

   — Похоже, вы слепы и глухи, что не видите чудес, равных которым нет в мире.

Харальд говорит:

   — Игрушки радуют детей, а мы не дети. Вот конунга я вправду что-то не вижу.

Тут вновь запели трубы, и завеса раздвинулась. И в дыму кадильниц является трон с василевсом в порфирной мантии и золотой короне.

   — Ниц! — шепчет спафарий. — Трижды ниц!

Но Харальд и его люди стоят неподвижно. И василевс так же неподвижно на них смотрит из дыма.

Тут громоподобный глас как бы с небес раздался:

   — Благочестивый василевс радуется прибытию гостя в благословенный Константинополь!

И трон весь заволакивается дымом, возносится вверх и там пропадает. Завеса снова сдвигается, птицы перестают петь, а орлы клекотать, и тихо становится.

Харальд говорит Катакалону:

   — Это всё?

Катакалон отвечает сердито:

   — Тебе мало? Последним такой почести был удостоен сам Вильгельм Железный, и он не постыдился трижды поклониться порфироносцу!

Харальд говорит:

   — Его дело. А я конунга еле видел. Может, это не конунг вовсе, а такая же игрушка.

Катакалон, закипая от ярости, говорит:

   — Ты благочестивого василевса еле видел — а он тебя и вовсе не видел! Ни в строю, ни в бою! Кто ты для него, неотёсанный варвар с жалкой горсткою воинов!

Рука Харальда потянулась к мечу, но Чудин её остановил и говорит:

   — Пусть увидит, жалка ли горстка, если лев во главе.

Катакалон помолчал и говорит:

   — Увидишь. Это я вам обещаю.

А что задумал хитроумный грек, о том пока не будет речи.

Ещё три дня варяги ждут на корабле, и многие из них начинают говорить Харальду, что лучше бы направить парус в другие страны, если в Миклагарде их встретили так неласково.

Но Харальд ничего не отвечал на это. Он один сидел на корме, и лицо его было словно каменное. И все гадали между собой, что случилось с Харальдом, потому что никогда не видели его таким.

И вот на четвёртый день приходит грек, посланец, и говорит:

   — Радуйся, Харальд! Сегодня благочестивый василевс делает смотр войскам, отплывающим к местам сражений. И хотел бы видеть твой отряд среди них на Гипподроме.

Харальд поднялся тотчас и отвечает:

   — Идём.

Ульв одноглазый говорит Харальду:

   — Не было бы нам здесь от греков подвоха.

Харальд отвечает:

   — Чему быть, того не миновать.

И велит дружине немедля снаряжаться. И все снова дивятся, потому что никогда так не говорил Харальд.

Вот, оставив малую охрану на корабле, они в назначенное время приходят всей сотней к Гипподрому. И встречают там Катакалона, который улыбается Харальду, будто ничего не случилось.

   — Забудем спор, — говорит Катакалон. — Ты воин, должен понимать, что верховный главнокомандующий, коим является наш василевс, не может отправить в поход войска, не повидав его.

Харальд спрашивает:

   — Что нам нужно делать?

   — Что и другим, — говорит Катакалон. — Пройти по Гипподрому, но так, чтобы все видели, что оружие ваше исправно и боевой дух крепок.

Харальд говорит:

   — Хорошо.

   — Церемониарий даст тебе знак, — говорит Катакалон. — А ты посмотри пока, как делают это другие, чтобы сделать лучше.

И он удалился, а некоторые из Харальдовой дружины стали недовольно говорить между собой.

   — Негоже нам ходить перед людьми взад-вперёд, как рабам на торге, — сказал Эйлив.

А Ульв сказал:

   — Пустое это для воина занятие — смотр.

Харальд говорит:

   — Думаю, не будет оно пустое.

Больше он ничего не сказал и стал смотреть, как в раскрытые ворота Гипподрома входят воины для смотра.

Первыми прошли трубачи, возвещающие начало. Потом проходит отряд боевых слонов, и на каждом из них по двенадцать вооружённых воинов. Всадники скачут в тяжёлых доспехах, шагает тагма императорской стражи, блестя золочёными шлемами и серебряными кольчугами. За ними идут галльские наёмники, легко вооружённые, но быстрые в движениях, и печенежские раскосые лучники. И всякий раз с Гипподрома слышится крик толпы и хлопанье ладонями, чем греки выражают своё одобрение.

Церемониарий поглядел в свиток и говорит:

   — Твоя очередь, варяг.

И вот вслед за Харальдом варяги проходят ворота и оказываются на Гипподроме, окружённом стеной в человеческий рост, над которой находятся трибуны с людьми и царский шатёр над ними.

И когда они вошли, люди на трибунах стали смеяться и свистеть, видя, как варяги идут вразвалку и без строя и нет на них брони. И конунг, которому Катакалон что-то нашёптывал, тоже смеялся в шатре.

И многие варяги уже хотят со зла и досады повернуть обратно, но вдруг ворота за ними со звоном цепей опускаются.

И открываются другие ворота на дальнем конце Гипподрома, и оттуда, рыча и бия хвостами, выбегают сто голодных львов.

Ворота за ними тоже опускаются, и толпа на Гипподроме вопит в восторге от такого нежданного зрелища.

   — Попались, — говорит Эйлив. — Обманул всё-таки грек.

Львы же с громовым рыком стали подступать к варягам. И некоторые дрогнули, потому что всяких врагов им доводилось видеть, но таких — никогда.

Один Харальд стоял твёрдо и спокойно, как будто давно знал, что с ними случится.

Ульв говорит:

   — Шли на смотр, попали на скотобойню. Что будем делать, Харальд?

Харальд говорит:

   — Ты спросил, я ответил, — и вынул меч.

Ульв тоже обнажает меч, поцеловал его и говорит:

   — Прости, приятель.

Тогда то же самое делают все остальные варяги. И, по правилу полевого боя, сбиваются в круг, спиной к спине. Львы, ревя, обступают их со всех сторон, но бросаться на выставленные мечи не решаются.

И так идёт время. И крики и свист на трибунах всё сильнее, потому что не такого постного угощения ждёт себе толпа.

Тогда Чудин говорит:

   — Неужели волкам сбиваться в стаю, завидев кошек? Их сто, нас сто, один на одного — забава для ребёнка!

   — Хей! — кричит Харальд.

И варяги тотчас рассыпаются по Гипподрому, приманивая каждый на себя выбранного льва. И мелькают быстрые ноги и мечи. И бой длится недолго, скоро девяносто и девять туш лежат неподвижно в крови.

Но один лев, самый большой и яростный, ещё уцелел, свирепо рычит и бьёт хвостом.

Харальд говорит:

   — Этот по мне.

Варяги отступают, он идёт навстречу льву, но тот не двигается с места, и только глаза его горят смертным огнём.

Харальд поглядел на свой меч и говорит:

   — Он прав, неравная у нас битва.

И отбросил меч в сторону. И только он это сделал, лев пригибается и прыгает на Харальда. И они, сцепившись, катятся по траве. Но Харальд, падая, успевает ухватить львиное горло. Железные руки были у Харальда, и они давили горло льву, пока лев не захрипел и не умер.

Ахнул и затих Гипподром от такой невидали. Харальд же поднялся и говорит, обратясь к золочёному шатру:

   — Ну, Катакалон, что ещё у тебя припасено для меня?

И слышит глас, невидимый и гулкий, как эхо:

   — Подойди к Благословенному, храбрый Харальд!

Тут расступаются на трибуне все, кто был ниже шатра. И Харальд, подобрав меч, идёт по ступеням к шатру, где сидит василевс с женой и знатнейшими мужами Миклагарда. Катакалона же среди них уже нет, словно и след его простыл.

   — Вот, — говорит конунг греков, — что у меня припасено для тебя.

Он протягивает руку, и евнух подаёт ему золотой венок. И василевс надевает венок на голову Харальда. И весь Гипподром славит Харальда неистовым хлопаньем в ладони.

Конунг говорит:

   — Хоть ты и перебил весь мой зверинец, но теперь истинно вижу, что пошлю льва против вепря...

(Здесь в старинной рукописи пробел: несколько страниц отсутствуют.

Исходя из исторической хронологии, а также сочинений уже упомянутого Михаила Пселла, можно предположить, что эти страницы повествуют об участии Харальда и его дружины в возврате под византийскую корону нескольких городов африканского побережья, временно захваченных арабским эмиром Абдалахом, прозванным «вепрем Африки». Другие источники свидетельствуют о том, что Харальд прославился в этих операциях победами «не числом, а умением», нередко применяя изощрённые боевые хитрости. Так, исландские саги упоминают о городе, взятом Харальдом с помощью подожжённых птиц. Сомнительнее сведения тех же источников о применении Мараловодом дрессированных крокодилов и даже специально обученных боевых ос. Сомнительно также, что за время войн Харальд и его люди столь хорошо овладели греческим и арабским языками.

Но несомненно, что благодаря ратным успехам Харальда имя Елизаветы — Эллисив, изображённой на его парусе, стало известным в Средиземноморье не менее, чем имя его самого. — В. В.)

 

3

Как Харальд воевал в Сицилии

и что сказал Чудин

ил человек по имени Георгий Маниак. Он был греческий стратиг, что значит полководец. Рост его был сажень, и окружающие смотрели на него как на гору; голосом он обладал громовым и в остальном был такой же. Этот Маниак отвоёвывал для конунга греков Сицилию, которую занял эмир Абдулла ибн Моэз.

Он осадил город Сиракузы, но долго не мог его взять, потому что город был защищён крепко. Вот как-то раз в стан Маниака приплывает из Миклагарда один знатный грек по имени Андроник. Его ведут к шатру Маниака, и он находит, что полководец крепко спит после обеда.

Андроник говорит:

   — Не удивительно мне, что Сиракузы ещё в руках сарацинов, если сам стратиг предпочитает сон сражению.

Маниак проснулся и говорит:

   — Опять ты, Андроник? Не надоело василевсу присылать ко мне советчиков и соглядатаев?

   — Твои слова оскорбляют не столько меня, сколько самодержца, — говорит Андроник. — Но ещё более недоволен он тем, что Сиракузы до сих пор не взяты.

   — Пусть придёт и возьмёт, — отвечает Маниак.

   — Венценосному есть чем себя занять, — говорит Андроник. — Но будь уверен, кто-то придёт и возьмёт.

Маниак рассмеялся и спрашивает:

   — Уж не ты ли, патрикий?

Андроник говорит:

   — Император повелел взять Сиракузы более достойному, чем я, грешный.

   — Кто же это? — спрашивает Маниак, и брови его сошлись как две тучи в ясном небе.

   — Слава его, конечно, не так велика, как твоя, — говорит Андроник. — Но всё же он положил к ступеням трона восемьдесят городов в Африке и неприступный порт Пирей...

   — Хватит! — Маниак вскакивает и в бешенстве кружит по шатру. — О времена, о нравы! — кричит он. — О, империя, куда ты идёшь? Варвары стали более всех угодными двору!

   — Да, трудные времена, — говорит Андроник. — Ибо на кого стало надеяться, как не на варваров?

Тут Маниак хватает меч и замахивается на дерзкого, но Андроник был ловок и выскользнул из шатра; меч же, как сквозь бестелесный луч, прошёл сквозь столб опоры, и шатёр рухнул. И все, кто были снаружи, увидели, как, разрубив ткань, Маниак предстал перед ними, страшный в гневе.

Тут он велит подвести коня, и это исполняют. И он, как был, без доспехов, прыгает в седло и один скачет туда, где стоят осадившие город войска.

Там у городской стены устроен большой намёт из воловьих шкур, и под ними ведут подкоп, охраняясь намётом от кипящей смолы, которую сарацины льют со стены. И Маниак зовёт старшего над землекопами и грозно призывает к ответу. Тот же ничего не может сказать, кроме того, что подкоп не готов. Тогда Маниак бьёт его по лицу хлыстом и скачет дальше.

Он подъезжает к другим, кто строит из брёвен боевые башни и стенобитные орудия, и тоже призывает старшего над ними, и старший опять ничего не может ответить, кроме того, что работа не кончена. И велит Маниак его схватить и ослепить, к чему немедля приступают.

Но увидел Маниак, что его войско не готово к взятию Сиракуз, и, впав в большую печаль, поскакал обратно, и пока не будет о нём речи.

Рано утром на другой день Андроник, патрикий, вышел из своего шатра, раскинутого у берега моря, и увидел вдали другой корабль, стоящий неподвижно на воде.

Он спрашивает начальника своего отряда, именуемого гемилохитом:

   — Давно пришёл корабль?

   — С рассветом, — отвечает гемилохит. — Но как пришли, так убрали вёсла и встали и стоят.

Тогда Андроник посмотрел на небо и говорит:

   — И будут стоять до первого ветра, ибо всем известно, что этот корабль входит в гавань только под парусом.

Тем временем Маниак, стратиг, посадив перед собою писца, сердито говорил так и велел записывать за собою слово в слово:

   — «...Но вместо твоей монаршей благодарности за Миры Ликейские я, украшенный венком, попадал в оковы; возвращаясь с победою из Эдессы, угождал в тюрьму; теперь же тебе угодно предпочесть мне разбойника-варвара, и посему, почтенный василевс, терпение моё...»

Но тут внезапный ветер дунул с моря и смел пергамент с колен писца. И Маниак, подняв глаза, увидел, что к берегу быстро приближается ладья под наполненным парусом.

И многие, кто был на берегу, дивились тому парусу из драгоценной ткани, на котором была изображена дева на белом коне, а также богатому виду корабля, украшенного резными идолами и золочёными щитами. На носу же стоял трубач в серебряном шлеме и трубил в рог.

Вот корабль причаливает, и воины быстро спрыгивают в воду и наводят сходни. И по сходням спускается на берег Харальд, загорелый и обветренный, в богатых доспехах и красном плаще.

Андроник, патрикий, выступает ему навстречу и, приветствуя поклоном, говорит:

   — Рад видеть, Харальд, твой славный парус.

Харальд едва на него взглянул, потом кивнул в сторону Сиракуз и спрашивает:

   — Этот город брать?

   — Он ждёт тебя, — отвечает Андроник.

Тогда Харальд кивает Ульву, и тот кричит:

   — Выгружаемся!

И по его приказу стали сходить на берег варяги, неся оружие, меха и постели, бочки с вином и прочее, что было на корабле. Андроник же, глядя на воинов, которых было не более сотни, спрашивает Харальда:

   — И это все твои люди?

Харальд говорит:

   — Тебе мало?

   — Но город сильно укреплён, — говорит Андроник. — Сам Маниак три месяца не мог взять его.

Харальд говорит:

   — Разве не поэтому позвали меня?

И он, не обращая больше внимания на грека, идёт вдоль берега осматривать местность, где им надлежит расположиться. А Андроник идёт за ним и говорит:

   — Я доверяю твоей смелости, Харальд, но хотел бы кое-что обсудить.

Тут на грека натыкается Ульв одноглазый, который нёс на плече котёл, роняет с грохотом котёл на землю и говорит:

   — Слушай, ты, тебе сколько лет?

Андроник от растерянности отвечает:

   — Тридцать, а что?

Ульв говорит:

   — Если хочешь прожить ещё столько, не путайся под ногами.

Харальд оглядел местность и обратился к Феодору:

   — Скажи, — велит он Феодору, — чтобы мой шатёр поставили на холме, где торчит какой-то шалаш.

   — Но это мой шатёр! — говорит Андроник.

Харальд не отвечает, а Феодор говорит Андронику:

   — Придётся перебраться, патрикий. А то от греков разит чесноком, а Харальд этого не любит.

Тут варяги Харальда берутся за шатёр Андроника, а воины Андроника, видя это, хватаются за мечи, но Андроник говорит:

   — Хорошо, пусть будет по-твоему, Харальд.

Он делает знак своим воинам, те прячут мечи, а варяги Харальда снова берутся за шатёр Андроника, сам же грек отходит в сторону.

На берегу уже зажгли костры под котлами и выбили у бочки днище. Харальд первым сел у расстеленной парчовой скатерти и говорит:

   — Что-то не вижу быков и овец, которых должен нам дать грек по договору. Да и самого Маниака не видать.

Тогда кто-то из варягов с холма кричит:

   — Харальд, войско движется у города!

Харальд поднялся и видит далеко множество пеших и конных воинов в строю, и все они идут прочь от Сиракуз вдоль берега, а за войском волокут на волах башни и стенобитные орудия.

   — Узнай, что там такое, — говорит Харальд Чудину.

Тот кивнул варягу, сводившему коня с корабля, варяг вскочил в седло и поскакал к войску. Скоро он вернулся и сказал что-то Чудину, а тот говорит Харальду:

   — Это Маниак отходит от Сиракуз, чтобы не мешать тебе.

Харальд посмотрел вслед уходящему войску, усмехнулся и говорит:

   — Эх, Маниак, Маниак, разве мало в мире городов на нас двоих?

Больше он ничего не сказал и сел пировать. Вот он выпил большой рог вина и замечает Андроника, всё стоящего поодаль.

   — Ты ещё здесь? — спрашивает Харальд.

Андроник побелел от обиды, но сдержался и говорит:

   — Меня прислал сюда император Михаил, и мой долг доложить венценосному...

Харальд махнул на него рукой, чтоб молчал, и спрашивает Чудина:

   — Как, ты сказал, зовётся этот город?

Чудин отвечает:

   — Сиракузы.

   — Доложи венценосному, — говорит тогда Харальд Андронику, — что я взял Сиракузы на рассвете.

Наступает ночь, и варяги спят на берегу за холмом, выставив дозоры, только Харальд с Чудином и Феодором вышли из стана и лежат за кустами на пригорке, а перед ними опустевшее поле со следами костров войск Маниака, а дальше — крутые стены города.

Харальд долго смотрел на стены и говорит:

   — В лоб его не взять.

Чудин говорит:

   — Вот греки подкоп и затеяли.

   — Глупое это было дело, — говорит Харальд. — В узкой дыре перебили бы греков, как крыс.

Потом он глядит на намёт, скрывающий подкоп, и спрашивает:

   — Войдёт полсотни воинов под намёт?

Феодор прикинул и отвечает:

   — Если дружка на дружку лягут до верха, семьдесят войдёт.

   — А до ворот оттуда — шагов сто, — говорит Харальд.

   — Восемьдесят пять, — отвечает Феодор.

   — Глаз у тебя намётан, живописец, — говорит Харальд и задумывается.

Чудин говорит:

   — Тишь какая. У нас в Киеве давно бы уже вторые петухи пропели.

   — Кому здесь петь, — отвечает Феодор. — Поели петухов-то. И собак нет — не лают.

   — Это хорошо, — говорит Харальд, вставая. — Будите воинов.

Вот ночь идёт к концу, и рассветает.

И сарацины, несущие дозор на стене, видят, что через поле, опустевшее с уходом Маниака, движутся к воротам города несколько человек в белых похоронных балахонах и несут на плечах гроб. И ещё видят они, что за гробом везут повозку, груженную тремя большими мешками, а к повозке привязан козёл.

Теперь надо сказать, что эти люди, хоть и одеты были по-сарацински, были варяги, и среди них были Харальд, одноглазый Ульв и Феодор-живописец.

Вот перед ними в землю вонзается стрела, и со стены им кричат:

   — Кто вы и зачем пришли?

Тогда Феодор, который шёл впереди, поправил чалму и тоже кричит:

   — Велик Аллах!

   — Нет бога, кроме Аллаха, — отвечают со стены. — Что вы за люди?

   — Мы люди господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж-Абдуллы, — говорит Феодор, — мир его праху, и горе нам, несчастным!

   — Что вам нужно? — спрашивают со стены.

   — Господин наш родом из Сиракуз и завещал похоронить его на родине по обряду предков. А где теперь найдёшь в Сицилии хоть одну уцелевшую мечеть и живого муллу? — говорит Феодор.

Сарацины ушли и привели старшего над ними. Тот пришёл и говорит:

   — Не видели вы войска вблизи города?

   — Оно стоит в двух стадиях отсюда, — отвечает Феодор. — Неверные схватили нас, но сжалились во имя Аллаха. Неужели вы не сжалитесь, добрые люди, над безутешными рабами господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж?..

   — Помолчи, — говорят со стены и стали совещаться.

Тогда Феодор говорит:

   — Мы не с пустыми руками пришли — дадим вам три мешка муки и козла.

Тут сарацины поглядели на повозку, и совещание у них пошло намного живее, а потом старший говорит:

   — Хорошо, мы пустим вас во имя Аллаха, но обратно не выпустим.

Феодор говорит:

   — Для нас счастье — умереть на земле господина нашего.

   — Ступайте к воротам, — говорят сарацины.

Тут варяги подходят к воротам, и перед ними опускается подъёмный мост на цепях. Гремят запоры, и ворота открываются. И варяги видят за воротами человек тридцать воинов и старшего над ними.

Вот те пропускают повозку, за ней варяги несут гроб, а сарацинские воины стоят по бокам ворот, готовые разом поднять мост.

Но когда гроб оказывается в проёме ворот, варяги вдруг разворачивают его поперёк и бросают на землю так, чтобы створки ворот не могли закрыться. И тут же двое варягов выхватывают из-под балахонов секиры и убивают воинов, готовых поднять мост. Из мешков выскакивают ещё шестеро варягов. А Харальд, выхватив меч, одним ударом сносит голову старшему сарацину. И всё это происходит в мгновение ока.

И когда сарацины наконец понимают, как перехитрил их Харальд, и, опомнившись, хватаются за сабли, поздно уже думать им о жизни и некогда думать о смерти, потому что один за другим падают они под ударами варягов или в страхе бегут прочь от ворот, крича:

   — Спаси нас, Аллах! Это не люди, а дьяволы!

Теперь надо сказать о Чудине. Он лежал под намётом, скрывающим подкоп, и с ним тесно лежали в три ряда семьдесят варягов. И когда Чудин услышал стук мечей, он перекрестился и сказал:

   — Наше время, братие.

И первым быстро побежал к воротам, а за ним, сползая друг с друга, побежали остальные. И успели вовремя, потому что Харальд уже расправился с первыми сарацинами, а другие ещё не подошли.

Тогда Харальд говорит:

   — Эйлив и Хальдор — на стены, остальные — за мной.

Но все и без того знали, как им поступать, потому что дело было хорошо продумано. Часть людей бросаются по лестницам, ведущим на стены, и там завязывается бой. Другая часть устремляется вдогонку за бегущими, поражая их мечами и секирами. Харальд же ухватил за бороду одного из раненых сарацинов и спрашивает:

   — Хочешь жить, обрезанный? Говори, где главный над вами?

Сарацин отвечает:

   — Эмир в мечети, совершает утренний намаз.

Харальд говорит:

   — Ну вот, нам как раз туда и нужно.

И тут варяги снова поднимают гроб и несут туда, где видна башня минарета. И козёл хочет бежать за ними и рвётся с верёвки, но Феодор говорит:

   — Не козлиное это, брат, дело. Ты свою службу сослужил, иди гуляй.

И он перерубил мечом верёвку и вытолкал козла за ворота, а ворота закрыл и сел у них с мечом, чтобы ни один живой сарацин не ушёл из города.

А варяги в это время бегут с гробом наперевес всё быстрее, и вот они уже летят так, что ноги их не успевают касаться земли. И с разбега, как тараном, ударяют гробом по закрытым дверям мечети, и двери разлетаются в щепки.

Чудин перевёл дух и говорит:

   — Тяжеленек был покойничек, — и вместе с другими вбегает в мечеть.

Но здесь они видят, что никого в мечети нет, кроме старого муллы, в страхе творящего молитвы.

Харальд говорит:

   — Обманул, обрезанный пёс.

   — Где эмир? — спрашивает Ульв муллу.

Тот, трясясь, отвечает:

   — Не знаю, не видел, не помню.

   — Так полежи, вспомни, — сказал Ульв и проткнул мулле брюхо насквозь. Чудин хотел отвести меч Ульва, но не успел и с укором говорит:

   — Попа-то зачем?

   — Каков приход, таков и поп, — отвечает Ульв.

В это время снаружи слышится:

   — Молите пощады, неверные!

Харальд смотрит и видит, что к мечети со всех сторон идут сарацины, и их вдесятеро больше, и с ними человек с кривой саблей в руках и в эмирской чалме.

Теперь надо сказать о Георгии Маниаке. Он стоял на холме и смотрел издали на Сиракузы, окружённый своими воинами.

   — Много взял на себя Харальд, — усмехается Маниак. — Ещё никто не покорял города сотней воинов.

Прошло ещё сколько-то времени, и Маниак говорит:

   — Совесть воина мне не простит, если не выручу хвастуна.

И он садится на коня и мчится к Сиракузам во главе своих всадников. И вид скачущего войска грозен и красив.

Маниак подъезжает к городу и слышит, что там тишина, и видит, что ворота закрыты, а перед воротами стоит чёрный козёл.

   — Плохой знак, — говорит стратиг. И кричит своим громовым голосом, от которого лошади шарахаются в стороны: — Эй, Харальд, мужайся, здесь я, Маниак, я пришёл к тебе!

Тут открываются ворота, и Маниак видит Харальда, усталого, в иссечённых доспехах, с обломком кривой сабли в одной руке и с окровавленным мечом — в другой.

   — Заходи, Маниак, — говорит Харальд. — Будешь первым гостем у меня в Сиракузах.

В этом городе Харальд взял большую добычу. Серебряные вазы и чаши, золотые кубки и блюда, драгоценности и мешки с монетами были грудой сложены на берегу, чтобы внести их на корабль.

И Феодор-живописец сидел возле груды, любуясь добытым. Возьмёт то блюдо, то ожерелье и говорит:

   — Диво дивное! Истинно, сему цены нет. Гляди-ка, Ульв, дева по ожерелью скачет, имя ей Артемида, и с ней охотники, изваяны как живые, чудится даже, рог слышен.

Ульв одноглазый послушал и говорит:

   — Не слышу никакого рога. Эй, торопитесь, — кричит он грузящим судно. — Нас в Мессине к вечеру ждут.

Варяги забегали быстрее — и тут на берегу появляется Андроник, патрикий, с гемилохитом и воинами.

   — Куда так спешишь, Харальд? — говорит он.

Харальд отвечает:

   — Хочу выйти засветло. А тебе что за дело?

Андроник говорит:

   — Разве ты забыл, что по договору тебе положена только четверть добычи, а остальное — Византии?

Харальд говорит:

   — Если бы не я — не видать Византии Сиракуз.

Андроник говорит:

   — Они уже принадлежат Империи, и с ними — три четверти добычи. Таков договор, ты сам скрепил его клятвой на мече, а варяги ведь не изменяют клятве?

Харальд помолчал и говорит:

   — Что ж, ты прав. Бери. — И отошёл.

Тогда воины Андроника идут к добыче с мешками и начинают их набивать, три веди беря себе, четвёртую оставляя варягам.

Ульв говорит:

   — Я смотрю, твои люди хитрят, грек. В вашей доле вещи тяжелее.

Гемилохит хотел возразить Ульву, но Андроник велел ему молчать и говорит:

   — Возможно. Я сам за этим прослежу.

И он начинает отбирать вещи, но тут Феодор-живописец вскакивает и кричит:

   — Не верь греку, Харальд! Не всё дороже, что тяжелей!

Андроник засмеялся и говорит:

   — Разве это тонкое ожерелье не дешевле литого блюда?

Тогда Феодор выхватил ожерелье у Андроника и подбежал к Харальду:

   — Посмотри работу! Тепла она ещё от рук мастера и тонка, как женский волос. Как волос Ярославны!

Харальд посмотрел на Феодора, словно удивлённый, потом оглядел ожерелье и говорит:

   — Возьму себе.

Тогда Андроник подходит к Харальду и говорит:

   — Не порадуешь ты Ярославну таким подарком.

   — Почём тебе знать? — спрашивает Харальд.

   — Поверь мне, — говорит грек, — она снова опозорит тебя, назвав жадным. Ведь в золоте главное, когда его много. Не так ли?

Харальд ничего не ответил, а грек говорит:

   — Так я беру эту безделушку?

Феодор говорит:

   — Не отдавай, Харальд! Не зря ведь сказано: мал золотник, да дорог!

Харальд отодвинул Феодора в сторону и говорит Андронику:

   — Хорошо, бери.

Грек спрятал ожерелье за пазуху, наклонился к Харальду и говорит:

   — Ещё посоветую тебе, Харальд, как мужчина мужчине. Что ты знаешь о Елизавете? Хорошо ль её помнишь? Видно, нет, иначе бы ты не забыл обиды. Да и может, её давно отдали за другого?

Харальд опять ничего не ответил, только посмотрел на грека. А тот говорит:

   — Пять лет ты совершаешь подвиги в честь Эллисив, а разве нет женщин лучше? У аланского царя дочери славятся кротостью и красотой, и у персидского шаха. И в Константинополе любая девушка знатного рода пошла бы за тебя. А василевс с радостью благословил бы ваш брак и дал тебе титул при дворе.

Харальд опять молчит.

   — Я рад, что ты слушаешь меня, — говорит Андроник, — а не этого мерзкого богомаза, который изобразил на твоём парусе Елизавету похожей на скотницу.

Тогда Феодор бросается к Харальду и кричит:

   — Да что же ты, Харальд? Заставь змею прикусить жало или я это сделаю!

Харальд остановил его знаком и говорит:

   — Молчи, Феодор. И не мешай больше патрикию, пусть делит как хочет.

Так сказал Харальд и ушёл на корабль.

Вот они плывут по морю вдоль берега, и Харальд стоит у рулевого весла. И Чудин замечает, что Харальд всё время кренит весло вправо, и слева всё больше удаляется берег. Чудин говорит Харальду:

   — Ты не туда правишь.

Харальд говорит:

   — Туда.

Чудин говорит:

   — Нас ждут в Мессине.

Харальд говорит:

   — Успеем.

И велит варягам грести быстрее. И сам смотрит в море.

И все смотрят, куда это смотрит Харальд. И скоро видят в море греческий корабль. И тот идёт медленнее, и расстояние между ними сокращается.

Харальд говорит:

   — Готовьте секиры к бою.

Тогда Чудин всё понял и говорит Харальду:

   — Не доброе ты, друже, затеял дело.

   — Здесь я хозяин, — отвечает Харальд. — Или ты трусишь?

Чудин не ответил, только вынул меч.

Вот они настигают греческий корабль, и Андроник, удивлённый, кричит с кормы:

   — Что тебе нужно, Харальд?

Харальд отвечает:

   — Твоя жизнь и моё золото.

   — Ты плохо шутишь, — говорит грек.

   — Какие уж шутки, — говорит Харальд. — Ты бы лучше помолился.

   — Харальд, — говорит грек, — венценосный узнает — найдёт тебя на дне моря.

Харальд говорит:

   — Не узнает.

И тогда грек понял, что Харальд не шутит, и побледнел. А варяги закинули на греческий корабль якорь, притянули его к себе и перепрыгнули через борт.

Коротким был морской бой, в искусстве которого варяги, как всем ведомо, не знают равных. Скоро кровью и трупами греков покрылась вся палуба; один Андроник, убежавший на корму, оставался ещё в живых и стоял там, обнажив меч.

Харальд говорит:

   — Покажи нам, так ли ты искусен с мечом, как в лукавстве.

Они сошлись и ударили мечами. И ударили ещё раз, и третий, а на четвёртый раз Харальд сильно размахнулся и отсёк Андронику ногу выше колена. И некоторое время Андроник стоял, прислонясь спиной к мачте, и глядел как бы удивлённо на обрубленную ногу.

   — Нечего глядеть, нет её, — говорит Харальд. — Это тебе за скотницу.

Снова взмахнул мечом и отсёк руку.

   — А это — за справедливый делёж.

И тогда Андроник, собрав все силы, плюнул в Харальда.

Харальд говорит:

   — Видно, и голова тебе ни к чему, если не умеет себя прилично вести. — И отрубил голову.

Варяги быстро собрали мешки и покидали на свой корабль. А Харальд вынул у грека из-за пазухи ожерелье, прыгнул на ладью последним и оттолкнул её веслом.

Феодор, пока шла битва, сидел, не шелохнувшись, на палубе. А тут он говорит:

   — Не надо бы оставлять в море улику.

Ульв говорит:

   — Это верно.

Он поджигает факел и кидает его на греческий корабль. А варяги отплывают от занявшегося корабля и налегают на вёсла.

Харальд выпил рог вина, налил снова и протягивает Чудину:

   — Вид вражеской крови веселит, и победа вселяет радость. Почему не радуешься? Выпей!

Чудин качает головой:

   — Ты нарушил клятву.

Харальд вспыхнул и говорит:

   — Эллисив я тоже клялся в любви и ради неё взял восемьдесят городов. Неужели спущу обиду греку?

Чудин говорит:

   — Любовь негоже доказывать кровью.

Харальд не понял и переспрашивает:

   — Что?

   — Негоже свою любовь доказывать чужой кровью, — повторяет Чудин.

Харальд в гневе выплеснул вино за борт, отошёл от Чудина и сел на корме. Потом говорит:

   — Не тебе, Чудин, учить меня, Харальда.

И он берёт арфу и запевает:

   — Все пойте! — кричит Харальд, и гребцы подхватывают:

Только Чудин сидел молча и, отвернувшись, смотрел в море, где догорал греческий корабль. И на том корабле мелькнула какая-то тень, но исчезла.

И здесь конец рассказа о подвигах Харальда в Сицилии.

 

4

Как Магнус метал топорик

и что придумал Рагнар

ри дворе русского конунга Ярислейва жил мальчик по имени Магнус. Был он сын короля Олава Святого, убитого при Стикластадире, и племянник нашего Харальда. Лет ему было одиннадцать, был он весьма ловок телом, но умом дерзок и в поведении заносчив. Во всём Киеве, а то и во всей Гардарики не было, прости меня Господи, несноснее мальчишки.

Однажды сидит Эллисив в княжеских палатах с девушками, и они вышивают узоры на церковные воздухи, в чём дочь конунга была великая мастерица. И тихо поют подобающие такому занятию песнопения. Как вдруг на суку дерева, что близко от окна, появляется Магнус. И свистит так, что все вздрагивают. Магнус же весело скалит зубы, качаясь на одной руке, подобно дикому пифику, а в другой руке у него мешок.

— Здравствуй, сестрица! — говорит он Эллисив.

   — Здравствуй, братец неназваный, — говорит Эллисив. — С какой новой шкодою явился?

   — Не шкодой, — говорит Магнус, — а вот хочу показать, как нетопыри спят. — И повиснул на согнутых ногах вниз головой и захрапел притворно.

Эллисив говорит:

   — Вот кабы и ты так спал, сколь бы всем спокойней стало.

Девушки засмеялись, а Магнус перевернулся, сел и говорит:

   — Смеёшься, а я тебе подарок принёс!

   — Какой же? — спрашивает Эллисив.

   — Из южных земель, от дяди Харальда! — говорит Магнус и мешок показал.

Эллисив смеяться перестала и нахмурилась, не зная, шутит он или нет, а всяких шуток про Харальда она не любила. Но спросила всё же:

   — Кто же его привёз? Не было с юга гонцов.

Магнус говорит:

   — Этому подарку гонцов не надо, он сам по воздуху летает, — и бросил мешок в окно.

И мешок раскрывается, и оттуда вылетают настоящие нетопыри. И, ослепнув от света, с визгом начинают метаться по палате, вцепляются девушкам в косы, отчего те тоже мечутся и визжат. Магнус же говорит:

   — А вот как не спят нетопыри!

И, рассмеявшись, спрыгивает с дерева, проходится по двору колесом — и как не было его.

Так он тешился и не внимал никакому разумному увещеванию; один Рагнар, начальник стражи конунга, заступивший место Чудина, знал к нему подход и умел обратить к занятию, достойному мужчины.

Как-то упражнялись они в метании боевого топорика, и у Магнуса дело не ладилось. Рагнар говорит:

   — Не о руке своей думай, когда мечешь, а о цели, куда метишь. Так говорил отец твой и конунг наш, а он без промаха сбивал жаворонков на лету.

И он метнул топорик и крепко вонзил в дерево.

Магнус пошёл за ним, а Рагнар продолжает:

   — А однажды от Олава убегал сарацин, и не было нужды гнаться за ним, но на шее сарацина Олав увидел толстую золотую цепь. Тогда он сказал: «Помоги мне, святой Мартин, и я положу эту цепь в твой храм». И метнул секиру, и рассёк цепь, не тронув кожи. Она упала на землю, а сарацин убежал.

Магнус вернулся с топориком и слушал внимательно и, дослушав, говорит:

   — Расскажи ещё об отце. Это правда, что он святой силой лечил людей?

   — Могу поклясться в этом, — говорит Рагнар. — Я сам видел, как к нему привели мальчика с нарывом в горле. Конунг положил хлеб крестом на ладони и дал мальчику съесть, и нарыв лопнул.

Магнус спрашивает:

   — А верно ли говорят, что тётя Ингигерд до сих пор любит не своего конунга, а моего отца?

Рагнар вперил в Магнуса испытующий взгляд, а потом говорит:

   — Могу только свидетельствовать, что, когда конунг показывал ей свои каменные палаты в Хольмгарде, украшенные золотом и росписью, княгиня сказала, что дом Олава хоть и на деревянных столбах, но больше ей по душе. Однако, — говорит Рагнар, как бы спохватившись, — ни к чему тебе это знать.

Магнус гордо встряхнул головой:

   — К чему. Я вспомню тебя и награжу за правду, когда сам стану конунгом!

   — Ты забыл, — с печальной усмешкой напоминает Рагнар, — что Олав завещал престол брату, и об этом есть хартия.

Магнус говорит:

   — Ну, когда Харальд умрёт. Я ведь его переживу, я молодой и сильный. Смотри!

И он метнул топорик в дерево и хорошо попал.

   — Молодец, — улыбнувшись, говорит Рагнар. — Но всё же не стоит так говорить о дяде, пока он наследник престола.

Магнус с тех пор сильно преуспел в метании топорика и никогда с ним не расставался. Через год у него пробился пушок над губой, и старшие позволяли ему сидеть с ними равным на пирах, вина же не давали.

Раз в княжеской гриднице был пир в честь старого воеводы Вышаты, служившего ещё при Вальдамаре-Крестителе. Он вернулся из Корсуни, где собирал дань.

Вышата много рассказывал об этом греческом городе в Таврии, а когда Ярислейв с семьёй покинул пир, стал говорить о том, чего при женщинах не рассказывают: о продажных гетерах, о скотоложцах и о мужчинах, которые живут с мужчинами как с жёнами; о скоморохах и мимах и об атлетах, которые за деньги показывают свои телесные искусства.

Магнус слушал разинув рот, потому что никогда такого не слыхал. Но когда Вышата рассказал о схимнике, который, дав обет, семь лет ходил по земле на руках как на ногах, Магнус вскочил и говорит:

   — Вот невидаль! Я хоть сейчас могу на руках пройти от того края стола до этого, не задев посуды.

Многие его словам засмеялись, а другие стали подбивать Магнуса на это дело, чтобы побиться об заклад. Вышата говорит:

   — Ну иди, коль такой удалец. Пройдёшь — получишь чару вина, зря похвастаешь — ещё год тебе не быть на наших пирах.

   — Забито, — говорит Магнус. — Готовь чару.

Вот он подходит к краю стола, встаёт на руки и начинает идти, огибая блюда, кувшины и кубки.

И все смотрят и весело его подбадривают.

Вот Магнус доходит до середины стола и останавливается, потому что там такое большое блюдо, что его нельзя обойти.

Теперь скажем, что за этим блюдом сидел один из варягов, оставшихся с Рагнаром, такой тучный, что кони не могли его носить, отчего он и был прозван Хрольв-пешеход. И этот пешеход глядел на стоящего вниз головой Магнуса с насмешкой.

Тогда Магнус напрягся и хотел перепрыгнуть блюдо, но не сумел, и всё, что было на блюде, опрокинулось на Хрольва, замарав его одежду. И Хрольв, рассердись, ударил Магнуса по руке, и тот упал со стола.

Тут поднялся большой шум, одни говорили, что зря хвастал Магнус, другие упрекали Хрольва. Вышата говорит:

— Простим обоим и посчитаем, что спора не было.

Пир снова пошёл чередом, и гости скоро забыли о Магнусе, он же тихо сидел в углу, сжимая в руке топорик, и глаза у него горели, как у загнанного зверёныша. И не сводил он их с золотой цепи на толстой шее Хрольва.

И вот, когда все стали расходиться, вдруг топорик просвистел и рассёк золотую цепь Хрольва вместе с его шеей. А Хрольв упал и умер.

Вышата в тишине говорит:

   — Ты что сделал?

Магнус гордо выпрямился и, как умел, сказал вису:

Тут все опять зашумели и обступили Магнуса, и некоторые хотели даже его убить, говоря, что он нанёс удар в спину. И уже обнажились мечи, но Вышата отвёл их, сказав:

   — Не нам, низким, проливать королевскую кровь.

Он сгребает Магнуса в охапку и несёт его по дворцу в покои конунга, и стража их пропускает. Ярислейв же лежал в постели, но не спал.

Вышата бросает Магнуса на постель и говорит:

   — В другой раз стереги получше своего жеребёнка.

Конунг приподнялся, оглядел обоих и говорит строго:

   — Выбираешь неподобные слова.

   — Он для этого довольно сделал, — говорит Вышата. — Убил Хрольва-пешехода в пиру.

Тогда Ярислейв спрашивает его, как было дело, и Вышата рассказывает. Магнус же, съёжившись в страхе, молчит.

Конунг выслушал и говорит:

   — Поступок, достойный конунга. Я заплачу за него виру.

И он отпускает Вышату. И, встав, берёт плётку и говорит Магнусу:

   — А теперь, когда мы одни, снимай порты.

И Магнус подчиняется, и конунг награждает его по-княжески, так что Магнус, не стерпев, начинает кричать и плакать. И в опочивальню конунга вбегают разбуженная Ингигерд и с ней Рагнар, по долгу начальника стражи.

И они смотрят с удивлением и ничего не могут понять, потому что Магнус уже одет и только размазывает слёзы с соплями по лицу.

Конунг говорит Ингигерд:

   — Сам не пойму, чего расплакалось дитя. Забери и утешь.

Магнус с княгиней уходят, и Ярислейв хочет отпустить также Рагнара, но тот говорит:

   — Прости, княже, но я уже знаю обо всём.

   — Грехи наши тяжкие, — говорит Ярислейв и ложится обратно в постель, но Рагнар всё не уходит, делая вид, что оправляет свечи.

   — Дурное сотворил Магнус, — говорит он, — и неведомо, что ещё натворит.

Ярислейв вздохнул и говорит:

   — Не моего он табуна стригунок, но я дал Олаву слово его вырастить.

Рагнар говорит:

   — Княже, дозволь сказать как думаю.

Конунг говорит:

   — Скажи.

   — Из Швеции приехали два ярла, — говорит Рагнар, — Кальв и Эйнар. И просят узнать, не отпустишь ли Магнуса с ними. Они живут в изгнании, в Тронхейме, у норвежской границы. Кальв и Эйнар говорят, что есть много людей в Норвегии, которые друзья Олаву и враги Свейну. Сын святого мученика был бы для них как знамя, чтобы собирать под него всех, недовольных Свейном.

Ярислейв говорит:

   — Но Олав завещал престол Харальду.

   — Конечно, — говорит Рагнар, — Харальд — законный наследник. Но, не дай Бог, случись с ним что! Магнус же будет всегда рядом, и призвать его будет легко.

   — Не желал бы я норвежцам такого короля, — говорит Ярислейв.

   — Имя Магнуса проложит дорогу Харальду, — говорит Рагнар.

Ярислейв подумал, открыл святую книгу Библию и ткнул пальцем наугад, как он делал часто, когда не знал решения и полагался на волю Божью. И, поднеся книгу к глазам, прочёл из Притчей Соломоновых:

   — «Нет мудрости, и нет разума вопреки Господу. Коня приготовляют на день битвы, но победа — от Господа».

Потом конунг закрыл книгу и сказал:

— Хорошо. Пусть ярлы придут завтра.

И Рагнар с поклоном удалился; мы же скажем, что через три дня Магнус с ярлами отправился в путь — через Альдейгьюборг, именуемый руссами Ладогой, по морю до Швеции, и сухим путём достиг Тронхейма, что у норвежской границы. И до времени ему нет места в нашей саге.

 

5

Как Харальд был в Иерусалиме

и какие там были его подвиги

еперь вернёмся к Харальду. Был человек по имени Хаким, он был египетский халиф. Своими набегами он так разорил святой город Иерусалим, что от Храма на Голгофе, месте распятия Христа нашего, остались только руины. Разбойники же расплодились и грабили и убивали паломников на всех дорогах. И вот конунг и василевс греков, прослышанный о славе Харальда, послал его в Палестину, чтобы мечом навести там порядок. Главным же делом было восстановление Храма.

Вот в Иерусалим приезжает проверить, как идёт это дело, легат Фома Эротик, патрикий.

И они с Харальдом идут к Храму, стоящему в лесах, сопровождаемые главным Архитектором и подрядчиками, а также халифом Дахером, который всегда был верен василевсу, за что и был поставлен им главой над неверными в Иерусалиме. И стоит ужасный зной.

Они поднимаются на леса Храма. Эротик ведёт разговор с Архитектором о ходе работ, а его нотарий записывает в книгу, сколько уложено кирпичей и на сколько локтей поднялись стены.

Харальду скоро стало скучно это слушать, и он, кликнув Феодора, оставил его для таких дел вместо себя. А сам спустился вниз встретить ночной дозор, вернувшийся из окрестностей города.

И вот он видит, что варяги ведут за собой с верёвками на шеях двух пойманных разбойников, и один из них, всклокоченный старик в лохмотьях, рвётся и кричит и ругает варягов непотребными словами.

Харальд спрашивает:

   — Это что за пугало?

Ульв притянул верёвку, чтобы старик не кричал, и отвечает:

   — Мы ещё в пути хотели его убить, так он нам надоел, да он всё вопит про какого-то герцога.

Ульв ослабил верёвку, и старик закричал тут же:

   — Не про какого-то, а я — герцог! Герцог Норманнский, сын короля Ричарда, и вели немедля своим людям отнестись ко мне с почтением!

Варяги засмеялись, и Харальд улыбнулся и говорит:

   — Далеко тебя занесло, герцог, от Нормандии! Что ж, коль ты вправду герцог, у тебя должен быть родовой знак. Если только ты не украл его сам у себя.

Все смеются пуще, и тогда старик разрывает свои лохмотья, и все видят у него на груди ладанку, и на ней изображены три цветка.

Харальд говорит:

   — Верно, знаком мне этот знак.

Он оглядывает старика и видит, что лицом он благороден и осанкой даже в лохмотьях не похож на разбойника. И велит развязать его и дать ему чистую одежду.

Они идут во дворец Ирода, где Харальд с варягами и лошадьми стоял постоем, и Харальд приглашает старика возлечь с ним у стола. Им приносят вина, фруктов и печёную рыбу, но старик берёт лишь две сушёные смоковницы, говоря, что дал обет воздержания от прочей пищи.

   — Так ты паломник? — спрашивает Харальд.

   — Да, — отвечает старик, — я совершаю паломничество в Святую Землю, чтобы искупить великий грех.

   — В чём же грех? — спрашивает Харальд.

Старик говорит:

   — Я знаю, что ты королевской крови, и поэтому могу говорить с тобой откровенно. Имя моё Роберт, но, увы, более я известен как Роберт Дьявол. Двадцать лет назад я получил герцогство от отца своего, и дела мои такие: я усмирил восставших вассалов, вернул к власти графа Фландрии Балдуина, изгнанного собственным сыном, возвёл на престол короля Франции Генриха Первого и войною заставил графа Одо Шампанского и герцога Алёна Бретонского признать мой верх над ними.

   — Славные дела, — говорит Харальд. — Какой же это грех?

Роберт Дьявол покачал головою и говорит:

   — Но чтобы получить герцогство, я отравил своего старшего брата Ричарда, усмиряя же вассалов, перебил их девять тысяч. Возвращение Балдуина и Генриха стоило жизни сыну одного и матери другого. Что же до графа Одо и герцога Алёна, то лучше мне не вспоминать этого.

Так он сказал и горько заплакал. Харальд говорит, немало удивлённый его словам и слезам:

   — Признаться, я и в этом не вижу особого греха. Враг достоин смерти.

   — Да, — говорит Роберт Дьявол, вытирая слёзы седою бородой, — и я так думал прежде. Пока вдруг не постигла меня кара Божья — болезнь, которая сделала меня из сорокалетнего мужчины дряхлым стариком. Я обращался к лучшим врачам Европы и Востока, но никто не смог мне помочь. И вот я встретил одну святую женщину, и она сказала: пойдём со мной, в Святой Земле ты очистишься от грехов, омывшись в реке Иордан. Мы прошли пешком всю Францию, Италию и Грецию, достигли Иордана... а вчера ночью на Иерихонской дороге разбойники отняли у нас то малое, что у нас было, и убили моих слуг и святую женщину. Я же спасся лишь потому, что в суматохе твои подоспевшие люди приняли меня за одного из тех, кто на нас напал.

И Роберт Дьявол стал возносить благодарную молитву и молился долго.

Харальд, выслушавший его с сочувствием, говорит:

   — Печальная твоя история, и не похож ты на дьявола. Плохо придётся твоим грабителям, даю слово.

Тогда старик протягивает к Харальду руки, трясёт головою и просит слёзно:

   — Видит Бог, не хочу им мести. Я их простил, и ты прости, как велел нам Христос.

Харальд говорит:

   — Хоть бы ты их и сто раз простил, у меня служба такая — не спускать разбойникам. Лучше скажи, что я ещё могу сделать для тебя.

Роберт Дьявол говорит:

   — Ничего, кроме того, что сделать не хочешь. А мне нужно спешить, ибо силы оставляют меня, а я хочу вернуться домой и благословить перед смертью сына своего и наследника Вильгельма.

И они дружески прощаются, и Харальд даёт Роберту денег на дорогу и двух воинов с Чудином во главе, чтобы проводили старика до Кесарии, куда приходят корабли.

Солнце поднимается выше, и всё жарче зной. И Харальд собирается отдохнуть в тени. Но тут к нему в ротонду приходит Фома Эротик, патрикий. И в руке у него книга, в которую нотарий записывал его беседы с Архитектором.

Патрикий жадно выпил весь кувшин вина и говорит:

   — Знаю, славный Харальд, что не любишь, когда мешаются в твои дела. Но многое не сходится в этой книге с отпущенными суммами.

   — В этом я плохо понимаю, — говорит Харальд. — Скажи, кто виноват и кого наказать, и я исполню.

   — И разбойники, — продолжает грек, — всё ещё грабят на Иерихонской дороге, и прибыль от паломников уходит в их руки мимо казны. Слышал, что они ограбили самого герцога Норманнского. И, думаю, мало он расскажет хорошего о службе безопасности в Святых местах.

Харальд говорит:

   — Не будут отныне грабить.

И больше ничего не сказал, и патрикий ничего не спросил, потому что знал цену слова Харальда.

Тут халиф Дахер вошёл и, улыбаясь льстиво, говорит им:

   — Труды — до полудня, а теперь прохладная баня и жаркие гурии ждут вас!

Грек сразу оживился и, облизнув губы, спрашивает:

   — Хороши гурии?

Халиф в ответ только закатил глаза и защёлкал языком. Грек говорит:

   — Отдохнём, Харальд?

   — Мои труды — после полудня и к ночи, — сказал Харальд и вышел. А халиф Дахер хихикает:

   — Харальд так верен своей Эллисив, что, я боюсь, у него кое с чем не всё в порядке.

Фома Эротик говорит:

   — Главное, чтобы у него меч был в порядке. И чтобы не меньше, чем Эллисив, он служил василевсу.

Харальд же, выйдя из дворца, велит Ульву привести пойманного разбойника. И велит развязать его, ведя меж тем разговор с Ульвом, что сегодня ночью пройдёт караван с дорогими тканями из Дамаска и как жаль, что все воины в дозорах по другим местам и некого послать на Иерихонскую дорогу.

Ульв ничего не понимает, но, зная, что Харальд не скажет зря, не спорит.

Разбойника развязывают, и Харальд говорит ему:

   — По законам Империи должно ослепить тебя. Но человек, которого ты ограбил, просил простить тебя во имя Господа. Иди и подумай об этом благом деле, и, может, оно отвратит тебя от разбоя.

И разбойника отпускают, и он славит Аллаха и Харальда, а Харальд начинает совещаться с Ульвом.

Настаёт ночь, и спадает зной, и всё сущее радуется прохладе. Луна освещает пустыню, и дорога Иерихонская, вытоптанная до глади, блестит под луной, как река.

И по этой дороге шагает караван из десяти верблюдов с двумя погонщиками. Между горбами у верблюдов свисают мешки с дорогими тканями, как и говорил Харальд.

И они доходят до моста через ручей, откуда невдалеке видна бедуинская деревня. И в этот поздний час многие жилища в ней светятся.

И вот, едва верблюды ступают на мост, из-под моста, подобные чёрным пантерам, выскакивают двадцать человек с укрытыми лицами и кривыми саблями и останавливают караван. И погонщики в страхе падают на колени, потому что нет сомнений, что это разбойники.

Старший над ними, в чалме, говорит:

   — Помолитесь хорошенько вашему Христу, или как там его, — ваша смерть пришла.

Тогда один из погонщиков бьётся об землю и жалко вопит:

   — Возьмите всё, добрые люди, там — настоящее добро, а наши жизни ни драхмы не стоят!

   — Они дороже стоят, потому что нам не нужны свидетели, — говорит старший. И заносит над бьющимся саблю.

Но в это время второй погонщик выхватывает из-под плаща меч и одним ударом сносит ему голову и чалму. И голова катится по дороге, и разбойники ошеломлённо смотрят, как разматывается чалма.

И пока они смотрят, острые ножи прорезают мешки изнутри, и десять воинов Харальда соскальзывают с верблюдов, имея секиры в руках. И нападают на разбойников, и перебивают их в мгновение ока. Кроме одного, которого Харальд велит пощадить.

Харальд срывает укрытие с его лица и видит, что угадал верно. И разбойник, отпущенный им днём, стоит перед Харальдом и дрожит смертной дрожью, понимая, что второй раз не уйти.

   — Верно понимаешь, — говорит ему Харальд. — Но может быть, я прощу тебя второй раз, если укажешь, где другие твои подельники.

Разбойник говорит:

   — Этого я даже умирая не скажу, потому что Аллах не пустит меня в небесный рай за предательство и мне вечно гореть в аду. — Но сам мигает глазом и кивает через плечо Харальда. — Лучше уж, — продолжает он и кивает снова, — недолго потерпеть.

Харальд оглянулся и видит, что разбойник кивает на деревню, что невдалеке, и понимает, что не зря там светятся ночью огни. Он оборачивается к разбойнику.

   — Я тебя прощаю, — говорит Харальд. — Но это тебе — от своих.

И, взмахнув мечом, укладывает разбойника и делает знак варягам. И они, оставив Феодора с верблюдами, бесшумно бегут в сторону деревни. И луна, ушедшая за тучу, скрывает их во тьме.

Утром Чудин-воин медленным шагом возвращается на коне из Кесарии, куда провожал Роберта Дьявола.

Он подъезжает к мосту и видит, что вдоль дороги стоит множество острых колов с насаженными на них людьми и некоторые из них ещё живы, но не могут ничего сказать. А под каждым написано на дощечках греческими и сарацинскими литерами: «Вор». Мухи облепили запёкшуюся кровь, и хищные птицы кружат над трупами.

Оглядывается вокруг Чудин, и нет никого, кто бы объяснил ему, что это значит. Но видит невдалеке расходящийся дым и скачет туда.

Там уже догорает пепелище деревни. Бегают по нему и воют собаки и бродят куры с палёными перьями, женщины роются в пепле, ища уцелевшие пожитки, и только неразумные дети со смехом забавляются головешками.

Чудин подъехал и спрашивает женщину, что здесь случилось. Она же, видя его богатый византийский плащ, смотрит на него с великой ненавистью и говорит:

— Спроси у своих, зачем они сожгли нашу деревню и посадили всех мужей без разбора на колы, а нам запретили под страхом смерти снять их и похоронить.

Тут другие женщины с плачем и проклятьями стали окружать Чудина, и он понял, что ничего здесь не узнаешь, и поскакал в Иерусалим.

Вот он находит Харальда во дворце Ирода и спрашивает:

   — У моста на Иерихонской дороге — твоих рук дело?

   — Моих, — отвечает Харальд. — Жаль тебя не было с нами, славная вышла ника.

   — Кто? — спрашивает Чудин.

   — Ника, по-гречески «победа», — отвечает Харальд. — Теперь попрячутся разбойники, на колу не больно удобно сидеть.

Чудин говорит:

   — Разве ты забыл, что царь греческий разрешает казнить только по суду, и не смертью, а ослеплением?

   — Здесь не Миклагард, — говорит Харальд. — И суд здесь я.

Чудин спрашивает:

   — А деревню зачем пожёг?

Харальду не понравилось, что Чудин его допрашивает, ибо не первый раз были у них такие разговоры. И он отвечает, собравшись уходить:

   — Тебя спросить забыл.

Чудин говорит ему:

   — Дети малые остались без крова и бабы — они в чём виноваты?

Тогда Харальд возвращается и говорит Чудину, отвешивая каждое слово:

   — Василевс послал нас сюда, чтобы истребить в Палестине разбой и грабёж, и мы взялись за это дело. А ты знаешь, Харальд за что берётся, всё доводит до конца. Без крови драки не бывает.

   — Кровь крови рознь, — говорит Чудин. — И мера рознь мере.

   — Слишком умно говоришь, — отвечает Харальд.

   — Могу проще сказать, — говорит Чудин. — Заставь дурака молиться, он лоб расшибёт.

Харальд вспыхнул и говорит:

   — Вот что, Чудин. Хоть ты мне по оружию товарищ, но надоел своими советами и поучениями. Не нравится тебе со мной, я тебя не держу.

Чудин говорит:

   — Сам бы давно ушёл, да не приучен друзей бросать.

Харальд говорит:

   — Не друг ты мне, а хуже сварливой жены.

   — Эх, Харальд, — говорит Чудин. — Одного бы я не хотел, чтобы ты пошёл по свету, как этот Роберт, и люди бы звали тебя Сатаной. — Больше он ничего не сказал, только махнул рукой и, взяв коня под уздцы, пошёл прочь.

   — Иди, — кричит ему Харальд, — но запомни: без Харальда ты, Чудин, — никто!

Чудин не оглянулся, а Харальд расхохотался ему вслед и велел принести себе арфу, чтобы сказать насмешливую вису, подобающую такому случаю.

Но не сказал, а слуга, принёсший арфу, с удивлением глядел, как Харальд сидит с нею неподвижно и задумавшись.

Неспокойно было у Харальда на душе весь день, и ночь не принесла ему покоя. Снится ему Упландия, занесённая снегом, и нет в ней ни человека, ни зверя, одни по полю камни, и их длинные тени стелются по снегу от кровавого солнца.

Харальд проснулся и выпил много вина, чтобы спать крепче. Но едва заснул — снится ему опять эта снежная пустыня, и он бежит за белым плащом Эллисив, но никак догнать его не может.

И вдруг пропала Эллисив, как растаяла. Харальд остановился, и перед ним — подножье столба. Он поднимает глаза и видит брата Олава, распятого на кресте. И кровоточат его раны. И Олав смотрит на него сверху и просит: «Омой мне раны, брат, и приложи снадобье, не то весь истеку своею праведною кровью...»

Харальд снова проснулся в тоске великой и видит Феодора, который при лампаде читает входящие и исходящие бумаги, кои Харальду каждое утро надлежало подписывать крестом.

Феодор говорит:

— Неладные дела у нас, Харальд: патрикий нашёл много воровства у подрядчиков и о том написал логофету, а от логофета уже пришло грозное письмо.

Тут он понял, что Харальд его не слушает и большая в нём маета, и спрашивает:

   — Худо тебе? Послать за врачом?

Харальд говорит:

   — Душно здесь, — и выходит во двор, и Феодор за ним. Луна же освещает двор и коней у коновязи.

Харальд сел на мраморные ступени, долго молчал и спрашивает:

   — Что за сила в реке Иордан, если она смывает с человека все грехи?

Феодор отвечает охотно:

   — Сила в ней от Господа нашего, Иисуса Христа, ибо сам он крестился в Иордане от Иоанна Крестителя и крестил других. С тех пор воды её целебны для тела и души, они теплы зимой и прохладны летом.

   — Оседлай коней, — говорит Харальд.

   — Благая мысль, — догадался обо всём и радостно кивнул Феодор. — Давно бы тебе это сделать пора.

   — И ты туда же, — говорит Харальд. — Лучше помолчи.

Феодор, ничего больше не говоря, пошёл седлать коней и привёл двух. Они выехали из городских ворот и направились по Иерихонской дороге, и Харальд ехал задумчив.

   — Как думаешь, — ещё спрашивает он Феодора, — если я построю храм в честь святого Олава, не хуже иерусалимского, зачтёт мне это Христос?

   — Непременно, — отвечает Феодор, и они снова молчат и приезжают к Иордану с рассветом.

Они спешиваются и снимают одежды и, оставив мечи на берегу, входят в воду и творят молитву. Но тут слышится конский топот.

Из-за рощи вылетает сотня воинов греческого конунга, и впереди Фома Эротик, и с ним сотник, в котором Феодор узнает гемилохита, бывшего на корабле, сожжённом после Сиракуз.

Сотня останавливается на берегу, и Эротик спрашивает гемилохита:

   — Видишь ли ты здесь человека, убившего при тебе патрикия Андроника?

Гемилохит показывает на Харальда:

   — Вижу.

Тогда Фома Эротик важно объявляет:

   — Харальд, сын Сигурда, состоящий на службе Священной Византии, согласно договору, скреплённому клятвой! Указом благочестивого василевса мне велено взять тебя и доставить для следствия и суда в Константинополь. И не вздумай сопротивляться, не будет в этом проку.

Но Харальд и не думает сопротивляться, ибо меч его остался на траве; он со смирением выходит на берег, и воины, надев на него рубаху, связывают Харальда и кладут, как низкого пленника, на коня поперёк седла.

   — С другим что делать? — спрашивает сотник.

Они оглядываются на реку и видят, что Феодора нет, одни пузыри на воде, и, подождав немного, патрикий говорит:

   — С ним Провидение решило за нас: видно, утонул со страха.

Скажем теперь о Чудине.

Тем утром он тоже выехал из Иерусалима и направился к Кесарии в надежде найти попутный корабль. И тоже тяжко было у него на душе, и ехал он всё медленнее, пока совсем не стал.

   — Нет, — говорит Чудин. — Друг и в ссоре друг, не будет мне так покоя.

Конь, словно поняв его, тут же поворачивает обратно без понуждения, и Чудин скачет в Иерусалим.

Харальда он там не находит, но узнает, что они выехали с Феодором ночью по Иерихонской дороге. Чудин скачет по этой дороге и скоро встречает бредущего навстречу человека, всего в засохшей тине, и узнает Феодора.

   — Чуяло моё сердце какую-то беду, — говорит Чудин. — Где Харальд?

   — Беда и есть, — отвечает Феодор. — Поехали мы омыться в Иордане, и тут Эротик, ни дна ему, сатане, ни покрышки, забрал Харальда безоружным и увёз в Царьград на расправу.

   — За что же расправа? — спрашивает Чудин и спрыгнул с коня, и они пошли рядом.

   — Будто сам не знаешь, — отвечает Феодор со вздохом. — Сотник с корабля Андроника не к месту воскрес. И на кол без суда посаженных ему в вину вменяют, и растраты по Храму — сам читал бумаги. Было бы к чему шить, а дело само пришьётся.

Чудин говорит решительно, ступив в стремя:

   — Надо выручать Харальда.

Феодор же только на него печально поглядел и ответил:

   — Сильна рука, да стена крепка. Теперь один Спаситель его может спасти... Хорошо хоть груз успели вовремя отправить.

 

6

Как торговались купцы

и что случилось с Чудином

или два человека, имена их были Карл и Бьёрн. Они были купцы. Они плавали из Норвегии через Русь в Миклагард и южные страны и всегда ходили вместе.

Раз они возвращались домой, и уже миновали Русское море, и теперь плыли вверх по Днепру на вёслах. Вот они плывут и видят на берегу костёр, а у костра сидит человек, по виду воин, и жарит мясо. Бьёрн говорит Карлу:

   — Странно мне это — сидит человек в таком безлюдном месте и жарит мясо.

   — Что мясо жарит, это не странно, — говорит Карл. — А вот почему сидит в таком безлюдном месте, это подозрительно.

Человек тоже увидел купеческую ладью и стал махать руками. Тогда купцы подплыли близко. Человек кричит:

   — Куда путь держите, люди добрые?

Бьёрн спрашивает:

   — А тебе зачем знать?

   — Ежели в Киев, — отвечает человек, — возьмите с собой, Христа ради, а я вам, если что, ратную службу сослужу.

   — А может, ты — разбойник, — говорит Бьёрн, — и в лесу за тобой засада?

   — Так знай, — говорит Карл, — везём мы дёготь и пеньку, брать с нас нечего.

   — Господь с вами, — отвечает тот, с берега. — Человек я мирный, иду домой из Иерусалима, а имя моё Чудин, в крещении Елпидифор.

Купцы подумали, и Карл тихо говорит:

   — Что бы нам его не взять — впереди пороги с печенегами, лишний меч при нашем грузе не помешает.

Бьёрн говорит:

   — Хорошо. Только плыви сюда сам, мы к берегу приставать боимся.

Тогда Чудин гасит костёр, снимает сапоги и входит в воду. А Карл велит гребцам сушить вёсла, и ладья останавливается.

Купцы благополучно приплывают в Киев, сходят с корабля и, оставив его под присмотром воинов, идут в город, и Чудин идёт с ними.

Они проходят под Золотыми воротами, величественнее которых нет на Севере, и на площади видят некоторое стечение народа. Карл спрашивает у прохожего, что бы это значило.

Тот отвечает:

   — Послы приехали, вот народ и глядит.

Бьёрн спрашивает:

   — А ты что не глядишь?

   — Много их тут перебывало последнее время, — отвечает прохожий. — Все Ярославну сватают.

   — Какую Ярославну? — переглянувшись, спрашивают в один голос купцы, а Чудин промолчал, только глаза поднял и смотрит на прохожего.

Прохожий говорит:

   — Да всё ту же, Елизавету. В прошлый раз, сказывают, она полякам дала от ворот поворот, может, на этот — германцам повезёт.

На площади важно спешиваются с коней послы, и их приветствует Рагнар, богато одетый, и ведёт, оказывая достойные знаки внимания, во дворец конунга.

Купцы тут заторопились, и Карл говорит:

   — Ну, прощай, Чудин, нам тоже нужно к конунгу.

   — Вознагради вас Господь, — говорит Чудин. — А уж коль вы так ко мне добры, не исполните ли ещё просьбу?

Бьёрн говорит:

   — Смотря какую.

   — Скажите князю, — говорит Чудин, — что Чудин-воин просит простить за старый грех и бьёт челом с важной вестью.

Бьёрн говорит:

   — Не взыщи, Чудин. Нам неведомо, в чём ты виноват перед конунгом, вдруг он разгневается, а у нас самих дело важное.

   — На нет суда нет, — говорит Чудин, и они прощаются и расходятся в разные стороны.

Через какое-то время Ярислейв-конунг устраивает пир в честь гостей.

По одну сторону стола на почётном месте вблизи конунга сидел посол герцога Лотарингского Вильгельма. Его звали Готфрид, он был рыцарь и барон, и одежда его была изысканна — на зависть любой женщине. По другую сторону стола вблизи конунга сидели купцы Карл и Бьёрн.

И когда был съеден вепрь, начиненный куропатками, и отроки принесли куропаток, начиненных перепелами, и новые кувшины вина, Ярислейв-конунг сказал:

   — Настало время выслушать посла. Расскажи нам, Готфрид, чем славен твой господин и что он за человек.

Готфрид, рыцарь, говорит:

   — Достоинства герцога столь велики, что слова бессильны их выразить, однако охотно сделаю, что ты просишь.

Тут Карл, купец, поднялся и говорит:

   — Непорядок это будет, конунг, если он будет говорить первым. Мы посланы Харальдом, наше право первее.

За столом поднялся шум, и одни говорили, что прав германец, а другие стояли за варягов, ибо Харальд уже раз сватался к Эллисив.

Тут Ярислейв-конунг шепнул что-то Рагнару, который был при нём неотлучно, и Рагнар крикнул громко, как самому конунгу негоже кричать:

   — Тихо! Князь велит говорить послу, ибо титул его выше.

Карл тогда сел, и поднимается Готфрид, барон.

   — Позволь сказать тебе, светлый король, что род Вильгельма происходит по прямой линии от Адама. Пращур его, Теодорих...

Ярислейв его перебивает:

   — Мне не с Теодорихом родниться. Начинай прямо с Вильгельма.

Готфрид поклонился и говорит:

   — Хорошо. Вильгельм прекрасен, как солнце, и могуч, как гора. До того как стать властелином Лотарингии, наш господин был в изгнании. Тогда правил Альберт Поганый. Вильгельм дал обет святой Лотте убить в её славу сорок странствующих рыцарей. И как только он выполнил обет, святая Лотта явилась к нему и сказала: «Вызови Альберта на турнире и убей его копьём с заострённым наконечником». Вильгельм так и сделал и воцарился. Потом он пошёл на Рудольштадт и Шварцбург, покорил их огнём и мечом, взял много добычи и рабов, а остальных повесил вдоль дорог на деревьях, чтобы отныне был мир. Так Лотарингия стала самой могучей землёй в Германии. Границы её простираются от моря до Рейна, земля её родит зерно и виноград, и казна ломится от золота и драгоценностей, но нет в Лотарингии лишь той, кто стала бы самой лучшей драгоценностью Вильгельма!

И Готфрид поклонился Эллисив, а потом конунгу.

Конунг говорит:

   — Что ж, други, налейте рыцарю, и выпьем за его господина, чтобы и дальше у него шло так мило, как прежде.

Вот все выпили и закусили, и конунг говорит:

   — Теперь, купцы, ваша очередь хвалить товар.

Карл с Бьёрном вначале замешкались, потому что не решили, кому говорить, и встали оба. Потом Карл сел, а Бьёрн говорит:

   — Последний раз мы видели Харальда когда, Карл?

Карл говорит:

   — С полгода будет. Мы потом долго в Дамаске торговали.

Бьёрн говорит:

   — Теперь слава Харальда, конечно, приумножилась, но и того, что нам известно, хватит за глаза. Шлемы в боях Харальда звенели, как железо в кузнице. Харальд покорил восемьдесят городов в Африке. Это раз. Пять городов в Италии. Это два. С сотней воинов взял неприступные Сиракузы. Это будет три. А добычу, конунг, ты сам видел, и ты, княгиня. Мы привезли её в Киев, как поручил нам Харальд.

   — Я подтверждаю, что столько золота сразу ещё не видели на Севере, — говорит Ингигерд.

   — А это ожерелье дивной работы — подарок для Эллисив, — говорит Карл.

Эллисив же сидит рядом с матерью, тихая, как голубица, опустив глаза, как будто все разговоры её не касаются.

Тут все в гриднице опять зашумели, и большинство говорило так:

   — Меньше слов у купцов, да больше дела у варяга.

Готфрид, рыцарь, понял, что клонится не в его сторону, выпил вина, встал и говорит:

   — Позволь, государь. К тому, что я сказал, следует добавить, что, громя неверных в Палестине, Вильгельм обрёл мощи святого Гуго, которые хранятся в его замке.

Карл тогда тоже выпивает вина и говорит:

   — А Харальд, громя неверных, взял письмо самого Иисуса Христа к Абгару Эдесскому, и мы тоже привезли его сюда. Верно, святой отец? — спрашивает он Иллариона.

Илларион говорит:

   — Свидетельствую.

Готфрид стал красный от досады, снова вскочил и говорит:

   — Всему миру известна несравненная сила Вильгельма: однажды в странствиях он был брошен в яму с удавами, но разорвал их голыми руками.

Карл не долго думал и отвечает:

   — А Харальд в сражении с султаном Абдалахом боевого слона кулаком убил.

За столом все очень радовались такому спору, и многие побились об заклад, чья возьмёт. Один Ярислейв слушал молча и глядел то на Готфрида, то на купцов, а то поглядит на Эллисив.

   — А известно ли вам, — не сдаётся Готфрид, — как унизил Вильгельм в поединке Ульриха Свинью, разрубив его ударом меча от макушки до паха?

   — Это что, — говорит Карл. — Вот Харальд унизил врага так унизил: выпустил Эйрику Грабителю кишки, привязал конец к дереву и гонял вокруг, пока все кишки на дерево не намотались.

Тут все замолчали, потому что такого ещё никогда не слышали. Бьёрн говорит:

   — И все эти подвиги Харальд совершает во славу Эллисив, чьё изображение у него на парусе.

   — И всякий раз складывает новую песню в её честь, — говорит Карл. — Вот одна, которую мы слышали в Сицилии.

И он, как может, начинает:

Тут Бьёрн подхватывает, и вместе они заканчивают:

И садятся, и дадим им отдохнуть, потому что славно потрудились Карл и Бьёрн для Харальда.

Ярислейв-конунг говорит:

   — Голова кругом идёт, столько у обоих заслуг. Может, ты, дочь, сама решишь, кто достойнейший?

Тогда Эллисив поднимает глаза и говорит:

   — Решать твоя воля, отец, а я, если позволишь, скажу присказку.

   — Что ж, скажи, коль к месту присказка, — отвечает Ярислейв.

Эллисив говорит:

   — Спорили медведь с быком, кто умнее. Бык говорит: я одним рогом ворота сношу. А медведь говорит: я одним махом дуб валю.

   — Мало смысла в речах женщины, — презрительно говорит соседу Готфрид. — При чём здесь ум?

Эллисив услыхала и говорит:

   — И верно — при чём?.. Спорили павлин с петухом, кто сильнее. Павлин говорит: моя сила в том, что хвост шире всех распускаю. Петух говорит: а моя — в том, что кукаречу громче всех.

За столом засмеялись, тогда купцы и Готфрид разом вскакивают и кричат:

   — А ответ? Кто достойнейший?

Эллисив говорит:

   — Умны медведь с быком, да всё же не в силе ум; сильны петух с павлином, да мало в их силе проку; хвастливы Харальд с Вильгельмом, да хвастовство не по мне.

Купцы ничего не сказали на это, а Готфрид гордо выпятил грудь и говорит:

   — Так и передать господину моему?

Эллисив говорит:

   — А это моему господину решать, я только присказку сказала.

Ярислейв-конунг говорит:

   — Хороша присказка, значит, быть посему.

Рагнар, стоящий за конунгом, громко объявляет:

   — Таково решение великого князя, что княжне оставаться в Киеве.

Готфрид говорит:

   — Не видано нигде, чтобы дочь вертела отцом. Моё посольство с возмущением покидает Русь. — И он уходит.

Вслед за ним поднимается Ингигерд и, гневно посмотрев на мужа, уходит тоже и уводит с собой Эллисив. И все за столом шумно обсуждают произошедшее и хвалят ум дочери конунга.

Ярислейв-конунг после пира спускается с купцами в свои кладовые и видит привезённые от Харальда богатства. И с великим пониманием разглядывает каждую вещь и взвешивает в руке.

Потом Ярислейв говорит:

   — Добычлив Харальд! Только не дело золоту зря лежать — снесите-ка его снова на ладью.

Карл и Бьёрн говорят:

   — Помилуй, светлый конунг! Мы рады, что наконец от него избавились, что нам в нём проку, кроме страха?

Конунг говорит:

   — Будет прок. Мне известно, что есть много людей в Норвегии, которые не хотят конунгом Свейна. Ярлы Кальв и Эйнар сидят с Магнусом в Тронхейме. Да одно имя Магнуса недорого стоит, нужнее здесь деньги Харальда. А вы люди честные и счёт им знаете.

Купцы совсем опечалились, и Бьёрн говорит:

   — Не знатны мы для такого важного дела.

   — Зато умны, сумеете убедить знатных, — говорит им конунг. — Или вам люб безродный язычник Свейн?

Карл говорит:

   — Ни Свейн нам не люб, ни Магнус, но один Харальд.

   — Вот и послужите Харальду, а он вам воздаст, придя к престолу, — говорит Ярислейв и ласково на них смотрит. — И я замолвлю слово.

Купцы переглянулись и говорят:

   — Позволь, конунг, посоветоваться.

   — Ваше дело купеческое, — говорит конунг.

Вот купцы пошептались недолго в сторонке и возвращаются к Ярислейву. Карл говорит:

   — Стоит того затея.

   — Значит, по рукам, — говорит Ярислейв. — А в охрану до границы я вам дам Рагнара с отроками.

   — Разное говорят о Рагнаре, — сказал Бьёрн.

   — Кто говорит, не знаю, а мне он служит верно, — отвечает Ярислейв-конунг. — Что же до сватовства, не печальтесь, время придёт — всё приложится. Было бы к чему приложиться.

Наступает ночь, и во дворце конунга гаснут огни. Всё стихает, одни часовые перекликаются в темноте. И вот появляется Чудин. Он крадётся по двору и остаётся никем не замеченным, потому что, по старой службе, всё здесь Чудину хорошо знакомо.

Вот Чудин подходит к задней стене дворца, снимает с пояса верёвку с крюком и ловко, как это делают варяги, забрасывает крюк на крышу. И, проверив, крепко ли он держит, лезет по верёвке наверх, где открыто одно окно. Достигнув окна, Чудин отталкивается ногами от стены и с размаху прыгает внутрь.

И попадает в светлицу Эллисив, которая, услышав шум, просыпается и глядит в страхе на Чудина.

Чудин говорит:

   — Не бойся, Ярославна. Это я, Чудин.

Эллисив при свете масляной плошки увидела, что это и правда Чудин, успокоилась и надменно спрашивает:

   — Как ты осмелился, холоп? Ведь это смерть твоя.

Чудин отвечает:

   — Не было мне другого пути. Казни, но выслушай.

Эллисив молчит. Чудин говорит:

   — Ярославна, я от Харальда.

Эллисив говорит с усмешкой, вскинув голову:

   — Мало было моего ответа купцам, так они тебя подослали?

   — Купцы про Харальда ещё ничего не ведают, — говорит Чудин.

   — Что же ты ведаешь? — спрашивает Эллисив.

Чудин говорит:

   — В темнице он, в Царьграде. Может, его уже и в живых нет.

Эллисив как услышала эти слова, так сразу поглядела на Чудина испуганно, а потом помолчала и говорит:

   — А почему ты думаешь, Чудин, что мне до этого есть дело?

Чудин говорит:

   — Эх, Ярославна, Ярославна. Видно, и вправду говорят, что вместо сердца у тебя мёртвый камень. Прощай.

Он берётся за верёвку и встаёт на окно, но тут вдруг Эллисив вскакивает с постели и, как была, в рубахе и босая, бросается за Чудином и кричит:

   — Чудин, миленький, постой, не уходи! Куда же ты?..

   — Этот гемилохит, а по-нашему сотник, — говорит Чудин Ярислейву-конунгу, призвавшему его утром к себе в палату, — один остался в живых на корабле. Мы были тогда в Иерусалиме. Он пришёл с отрядом греков и сказал: вот кто убил Андроника. И Харальда, скованного, увезли в Царьград.

Ярислейв покачал головой, потом говорит:

   — Неизбежна кара Господня.

Чудин говорит:

   — Раскаялся Харальд, княже, и очистился от грехов в святой речке Иордане. Там они и нашли его, вершившего молитву. Прискакал я, да поздно: одни меч и красный плащ были на берегу.

Ингигерд ходит по палате с хмурым лицом. Она говорит:

   — Нельзя, князь, медлить! Надо собирать войско и идти на Царьград выручать Харальда.

Ярислейв с досадой говорит:

   — Э, покуда войско соберём да корабли снарядим — Харальду уже, может, седьмые сороковины будет справлять пора.

Задумались все, и тут Эллисив вдруг говорит:

   — Отец! Я знаю, в чём спасение Харальду.

Она снимает с шеи платок, на котором вышит родовой знак Рюриковичей, и говорит:

   — Пошли мой платок в Царьград с надёжным человеком. Поймёт Харальд, что жду его, и сил в нём прибудет, он сам сквозь любые каменные стены пройдёт. Знаешь ведь, каков Харальд человек, если на что решится!

   — Да ведь обман это, — искоса смотрит на Эллисив конунг, — немил ведь он тебе, сама сказала.

Эллисив потупилась и отвечает тихо:

   — Сказала до беды, а в беде и недруг станет мил... Не пытай меня, отец, вели лучше Чудину спешить.

Обнял тогда Ярислейв дочь и говорит:

   — Чадо ты моё, чадо возлюбленное.

Потом спрашивает Чудина:

   — Не забыл ещё дороги в Царьград?

Чудин всё понял и отвечает:

   — Когда отправляться, княже?

   — Вчера бы хорошо, да вчера прошло. — И даёт Чудину платок Эллисив. — Скачи, вот тебе и вины искупление, а обратный путь, говорят, короче.

Чудин берёт платок, целует конунгу руку и идёт из палаты. И в дверях сталкивается с Рагнаром, они смотрят друг на друга, ничего не говорят и проходят мимо.

Тем же днём Чудин собрался в дорогу. Вот он выехал из города, перекрестился последний раз на собор святой Софии и пришпоривает серого коня. Скачет он быстро и поэтому скоро догоняет идущих впереди людей. И среди русских воинов видит купцов Карла и Бьёрна.

Карл обрадовался и говорит:

   — Чудин! Не по пути ли нам снова? Мы — на север.

Чудин отвечает:

   — Спасибо, только мне теперь на юг.

   — Куда же? — спрашивает Карл.

   — Обратно, в тёплые края.

Тут же был Рагнар, которому конунг повелел сопровождать купцов до границы. И он слушает разговор, но Чудин не глядит в его сторону, будто Рагнара здесь и нету.

   — Жаль, — говорит Бьёрн. — Недолго же ты дома погостил.

Они прощаются, и Чудин скачет по одной дороге, что поднимается на холм, а купцы с воинами идут по другой, которая спускается к Днепру.

Вдруг Рагнар говорит:

   — Что-то мой конь захромал, видно, расковался. Заеду к кузнецу, здесь недалеко. Я вас догоню.

И он поворачивает коня и скачет обратно в город, но потом, едва скрылись купцы, сворачивает на ту дорогу, по которой поехал Чудин.

Он догоняет его на холме возле сухого дерева и, заехав вперёд, говорит:

   — Неласков ты со мной, Чудин. Похоже, не забыл обиды.

Чудин отвечает:

   — Бог тебе судья, а мне дай проехать.

Рагнар пропустил его, едет рядом и говорит:

   — Не верю я, чтобы не хотелось тебе поквитаться со мной за старое.

Чудин говорит:

   — Много о себе полагаешь — я про тебя давно и помнить забыл.

   — А мне сдаётся, — говорит Рагнар, — что ты слишком дорожишь своей жизнью.

Чудин говорит:

   — Это правда, жизнь мне сейчас дорога, но не потому, почему ты думаешь.

   — А я всё же думаю, что ты просто боишься меня, — говорит Рагнар.

   — Страшен волк, а от лисицы одна вонь, — говорит Чудин.

   — За это ты поплатишься жизнью, — говорит Рагнар и обнажает меч.

Тогда Чудин тоже обнажает меч, и они сходят с коней. И Рагнар первым нападает на Чудина, но Чудин отражает удар. И они долго бьются, и Чудин начинает теснить Рагнара. Рагнар замахивается ещё раз, но Чудин ставит меч поперёк удара, и меч Рагнара ломается у него в руке, а сам Рагнар, не удержавшись, падает на землю.

   — Твоя взяла, — говорит он с земли. — Добей.

Чудин говорит:

   — Довольно с меня, что расскажу Харальду, каков боец его бывший товарищ, а ты — живи, коли жить не совестно.

И он идёт к коню. И тут Рагнар вскакивает на ноги и вонзает обломок меча Чудину в спину.

Чудин медленно оборачивается, а Рагнар говорит со смехом:

   — Долго же будет ждать тебя Харальд! Кости его сгниют в темнице, а он всё будет ждать весточку от Элли сив. — И с этими словами Рагнар выхватывает у Чудина из-за пазухи окровавленный платок. — Не видать твоему Харальду ни Эллисив, ни престола! Передай ему на том свете, что конунгом в Норвегии — Рагнар, и жена его — Эллисив, и Ярислейв благословил их!

Услышав это, Чудин бросился на Рагнара, но упал; Рагнар же, забрав его меч, ускакал.

Конь Чудина стоял недалеко, возле сухого дерева. Чудин собрал последние силы и пополз к нему. Вот он касается рукой стремени, но не может удержаться и снова падает. И тогда, приподняв голову, он кричит с холма в ту сторону, куда течёт Днепр:

— Харальд, крепись! Елизавета ждёт тебя!

Так кажется Чудину, что он громко кричит, на самом же деле его голос тише шелеста травы.

После этого уронил Чудин голову и умер.

 

7

Как Харальд услышал вису

и что передал варягам

ил человек, имени у которого не было. Никто не знал его имя, потому что он всегда молчал. Он был из племени тех синих людей, что живут в Африке и имеют широкий нос и курчавые волосы. Этот человек был сторожем в темнице под Священным дворцом в Миклагарде и приставлен был к Харальду, который там находился.

Он приносил еду и уходил. Харальд же снова оставался один. И так было много дней, и терпение стало часто покидать Харальда, он стучал кулаками в дверь, бился в неё головою и кричал:

— О Господи, всемогущий Боже Иисус Христос, перед которым я очистился от грехов в святой реке Иордане! Пошли мне лучше смерть, ибо силы оставляют меня.

И вот раз, сидя в горести, Харальд сказал вису:

И тут он слышит женский голос, который отвечает ему:

Тогда Харальд поднимает голову и видит в маленьком окне за решёткой женщину с волосами цвета пылающего огня. Он спрашивает:

   — Кто ты?

Женщина отвечает:

   — Я часто слушаю под этим окном голос, который не находит ответа.

Харальд говорит:

   — Я подумал, что это отвечает небесный ангел, так мне понравилась твоя виса. Кто тебя научил ей?

Женщина говорит:

   — Я прочла её в книге.

Харальд спрашивает:

   — Ты, женщина, умеешь читать?

На это женщина ничего не ответила, только улыбнулась. И говорит:

   — Мы ещё встретимся, а теперь мне пора.

И она исчезает, а Харальд подходит к окну, выходящему в сады Священного дворца, и видит, как женщина садится в богато убранные носилки, которые несут четверо рабов. И Харальд немало тому удивляется.

В какой-то из дней в Миклагард приплывает корабль, и его встречают, как должно встречать корабли знатных особ, трубами и почётным караулом. И во главе встречающих — Георгий Маниак, стратиг. А с корабля на красный ковёр сходит Готфрид, рыцарь, посол Лотарингского герцога.

И, увидев друг друга, оба обрадовались, потому что были знакомы прежде. Они садятся на коней и едут по городу, сопровождаемые варяжской стражей, среди которой теперь люди Харальда и Ульв одноглазый.

Готфрид говорит:

   — Не думал встретить тебя на дворцовой службе, Маниак! Более тебе приличествует возглавлять легионы победоносных войск.

Маниак отвечает хмуро:

   — На одного победителя всегда найдутся сто завистников и доносчиков. Но час близок, они ещё узнают, с кем имеют дело.

Готфрид говорит:

   — По правде сказать, и мне не повезло: герцог надумал жениться, и я езжу по всему свету, подобный свахе, но не воину. Нет ли невесты при дворе императора, достойной моего господина?

   — Мало что есть достойного при этом дворе, — хмуро отвечает Маниак, — если прозвище василевса — Калафат, что значит «конопатящий корабли».

   — Да уж вряд ли что найдётся хуже дочери короля руссов Елизаветы, — говорит Готфрид. — Она так дика и невоспитанна, что я с гневом покинул Русь. Одно утешение, что и сватам норвежца Харальда дали от ворот поворот.

Ульв, едущий рядом, вдруг говорит:

   — Врёшь!

Готфрид удивлённо оглянулся, потом смотрит на Маниака:

   — Мне кажется, кто-то что-то сказал.

Маниак посмотрел на Ульва и сурово говорит:

   — Это ты раскрыл рот, скиф, коему надлежит сопровождать меня молча, неся секиру на плече?

Ульв отвечает:

   — Нет. Тебе послышалось, господин.

Как обычно, в полдень в темницу Харальда молча входит синий человек и приносит еду. И когда уходит, оглядывается на Харальда и оставляет дверь открытой.

И Харальд думает, что бы это значило; потом встаёт, выходит в дверь и видит синего человека, который снова оглядывается, как бы приглашая следовать за собой. И Харальд, подумав, что любая пытка будет лучше неволи, идёт за ним.

Они проходят по множеству тёмных подземелий и поднимаются узкой лестницей. И Харальд оказывается в богатых покоях с курящимися благовониями и видит золотоволосую женщину, приходившую к нему. Она знаком отсылает синего человека, и тот уходит.

Женщина говорит:

   — Я сказала, Харальд, что мы ещё увидимся.

Харальд отвечает:

   — Ты смелая женщина.

Женщина говорит:

   — Здесь мне бояться некого: никто не смеет войти на женскую половину дворца, кроме василевса. Но он давно сюда не заходит.

И тут Харальд видит, что на ногах у женщины пурпурные туфли, которые в Грикланде носят только коронованные особы. Он поднимает глаза и спрашивает:

   — Ты — царица Зоя?

Женщина грустно улыбнулась и отвечает:

   — Так ещё именуют меня, объявляя царские указы. На деле мы равны с тобою, мой дом — та же темница.

Харальд говорит:

   — Это мне странно. Ты усыновила незнатного Михаила Калафата и возвела в сан царя. Разве он не должен быть благодарным тебе?

Зоя говорит:

   — Увы, вот его благодарность. Пять поколений мой род владел престолом. Сам великий Василий завернул меня, только родившуюся, в пурпурные пелёнки, говоря: «Властвовать тебе долгие годы, дитя, рода нашего побег и царской власти прекрасный образ». И вот перед тобой — не багрянородная царица, а всего лишь одинокая женщина, удалённая от престола и запертая в гинекее.

Харальд выслушал её и говорит:

   — Выходит, мы одинаково должны благодарить Михаила.

   — Не одних нас с тобой унизил Калафат, — говорит Зоя. — И как мне ни горько, не минует его кара небес.

Она возвела глаза к небу и прошептала молитву, потом глядит на Харальда и говорит:

   — А ты ещё более красив при свете дня. Сядь сюда, пей вино и ешь, — указывает она на стол, уставленный яствами, а сама продолжает рассматривать Харальда. — Холод и сырость подземелья сделали бледным твоё лицо, но от этого оно стало только прекраснее.

Зоя садится рядом с Харальдом, и Харальд чувствует, как жарко её дыхание.

   — Хочешь быть свободным? — вдруг спрашивает она.

Харальд допил вино и говорит, помолчав:

   — Смотря что попросишь за это, царица.

Зоя печально отвечает:

   — Если бы я могла просить то, чего хочу. Но я знаю, сердце твоё принадлежит той, чей лик на твоём парусе.

И она встаёт и отходит к окну.

   — Зато враг у нас один, не так ли? — говорит Зоя. — На службе у Калафата много твоих соплеменников, последовавших за тобой из Иерусалима. И когда свершится неминуемое, не будет ли справедливее, если варяги обратят мечи против тирана? Они послушают тебя, если ты прикажешь.

Харальд говорит, обрадованный:

   — Ты поможешь мне увидеть моих друзей?

Зоя отвечает:

   — Ещё кое-что я могу в этой стране.

Харальд говорит:

   — Ты добра ко мне, царица, и я отплачу тебе добром.

Зоя говорит:

   — Тогда и пробьёт час нашей свободы. А теперь иди.

Она хлопает в ладоши, и из двери появляется синий человек.

   — Стой, — говорит Зоя и подходит к Харальду и снова, не отрываясь, глядит в его лицо: — Ты похож на Ахиллеса, у того тоже были голубые глаза и волосы цвета льна.

И она дотрагивается рукой до волос Харальда и медленно проводит по ним рукой.

   — Ступай, — говорит Зоя, и Харальд уходит.

Теперь надо сказать о Феодоре-живописце. Он жил в Миклагарде, в предместье святого

Мамы, где жило много тех, кого греки именуют варварами, и жилище его было убого.

В варяжскую стражу Феодора не взяли по его тщедушию. Не был Феодор ни кузнецом, ни горшечником и иных не знал ремёсел, на которые здесь был спрос; паче же не был купцом, кои здесь были чтимы так, что дома и съестные припасы получали от конунга бесплатно, как и право мыться в термах.

До темноты Феодор бродил по Миклагарду, любуясь его храмами и руинами языческих капищ, откуда приносил к себе кусочки белого мрамора, оставшегося от колонн, некогда украшавших эти капища.

В остальное время Феодор слушал в корчмах россказни мореходов о людях дальних стран, которые имели тело людское, а лицо львиное, о трёхглазых киклопах ростом в сорок локтей — и посмеивался, потому что и сам немало плавал по морям.

Своим же ремеслом Феодор кормиться не мог, ибо множество было в Миклагарде живописцев и мозаичников, хоть и не лучше Феодора, но имеющих мастеровое клеймо, которое стоило немалых денег.

Но вот чем кормился Феодор: из принесённых кусочков мрамора он резал небольшие подобия нагой женщины, именем Венус, которую иногда находят в земле греки, и тайно продавал на базаре распутникам, охочим до таких вещей.

И вот он однажды складывает свой товар в мешок, чтобы идти на базар, и тут к нему входят два греческих воина, и один спрашивает:

   — Твоё имя — Феодор?

Феодор говорит:

   — Имя моё. А товар не мой, первый раз вижу.

Но воины не хотят дальше слушать и тащат Феодора с собой, а Феодор вырывается и кричит:

   — Каюсь, мой товар! Но всё от бедности моей и нищеты, сжальтесь над убогим, люди добрые!

И все оборачиваются на них, тогда воин затыкает рот Феодору перчаткой, и Феодор только громко мычит, а его ведут дальше.

Его приводят в некое подземелье, и здесь вынимают перчатку изо рта, и толкают за тяжёлую дверь, и дверь закрывается. Феодор бросается к двери и вопит:

   — Грешен, непристойное вершил! Вот крест — утоплю идолов в море, а за грех любое покаяние приму.

И тут он слышит:

   — Успеешь ещё покаяться, Феодор.

Феодор оглядывается и видит Харальда.

И они радостно обнимаются, и Феодор говорит:

   — Да гори оно теперь огнём — покаяние, с тобой и к чертям не страшно. Вот уж честь так честь — с самим Харальдом сесть!

Теперь — хоть в ад. Одно жаль: ваять я только что наловчился! Вот ремесло, что там живопись!

И он достаёт из мешка свою Венус, но видит, что Харальду мало до неё дела, и стихает.

Харальд спрашивает:

   — Феодор, не было корабля из Гардарики?

Феодор отвернулся и отвечает:

   — Нет, давно с Руси ничего не слыхать.

Но Харальд видит, что Феодор лукавит, берёт его за подбородок и поднимает лицо:

   — Правду говори!

Феодор сник и говорит:

   — Был корабль, Харальд. — И молчит.

   — Говори! — трясёт его Харальд.

Феодор отвечает:

   — Чего говорить — отказала Елизавета купцам, а что с твоим золотом — не ведаю.

   — Сам слышал? — говорит Харальд.

   — Ульв слышал одноглазый, — отвечает Феодор, — и нам рассказал.

Харальд отпустил Феодора, и отошёл, и затих.

Феодор говорит:

   — Да ты не печалься. Главное, что мы снова вместе в Царьграде. Я тебе вот что скажу: неспокойно в городе, народ мутится против Михаила. Глядишь, всё скоро переменится, выпустят нас, погуляем ещё по свету!

Харальд как бы очнулся и говорит:

   — Выпустят тебя сейчас.

Феодор молчит, удивлённый, а Харальд даёт ему тонкий свиток.

   — Ульву передашь приказ, — говорит он. — Прочтёшь ему сам, никому не доверяя. А на словах удостоверишь, что письмо от меня.

Феодор кладёт свиток за пазуху и кивает:

   — Всё исполню, что велишь.

Здесь снова появляются воины и без лишних слов уводят Феодора с его мешком. А Харальд остаётся один и садится на скамью.

И долго он сидел так в печали, а потом сказал вису:

Тогда женский голос отвечает ему:

И Зоя подходит к Харальду и опускается перед скамьёй на колени, как низкая родом.

   — Ахиллес вершил свои подвиги, — говорит она, — ради той, кому они не любы, мне же люб Ахиллес, но не его подвиги.

Она берёт руки Харальда в свои и целует. И Харальд сидит, словно каменный, потом трогает волосы Зои, проводит по ним рукой и говорит:

   — А они и вправду у тебя подобны огню... (Далее следуют три листа рассуждений переписчика об общем упадке нравов, которые опускаем. — В. В.)

 

8

Как Вальгард прискакал в Киев

и отчего плакала Эллисив

ил человек, его звали Грим Серый. Он был купец, но состарился и давно не плавал. Но многие его знали в стране, и он многих знал. Грим тоже не любил Свейна и, когда Карл и Бьёрн прибыли с золотом Харальда, охотно взялся им помогать.

У Грима собирались многие ярлы и другие люди со всей Норвегии и с островов, потому что прошёл слух, что купцы дают деньги тем, кто хочет бороться против Свейна.

И вот как-то съехались в доме Грима: Гуннар, сын Торкеля с Побережья, у которого Свейн отнял земли и обесчестил дочь; Хроальд, сын Кая Пузатого, бывший постельничьим у Олава; Сигфус, сын Эгиля, старый ярл, хорошо сведущий в воинском деле, и Вальгард Сильный, сын Торлейва Ворона, славный многими своими делами.

И они слушали, что говорили купцы.

— Скажу честно, — сказал Карл, — что и до вас мы искали мужей, кто враг Свейну, и хоть бывало трудно распознать, но всё же, кажется, мы разобрались, какие у людей мысли.

Бьёрн говорит:

   — Вас же не спрашиваем, потому что мысли Баши знаем, но хотели бы послушать вас, что делать дальше.

Грим налил всем вина, потому что чаши опустели; Сигфус, воин, выпил и говорит:

   — Надо, чтобы не пропали эти деньги зря. И чтобы все, кто их получил, покупали оружие и строили корабли, ибо Свейн имеет много кораблей и войска и борьба будет нелёгкой.

Гуннар говорит:

   — Мне вообще противен подкуп, но ещё противнее Свейн. Однако, правда, он силён. Говорят, когда он отошёл от христианской веры и стал приносить языческие жертвы, то стал сильно сведущ в колдовстве и сам Сатана теперь ему помощник.

Хроальд говорит:

   — Верно. Я слышал, что у Свейна доспехи, которые не берёт железо, и у его ярлов такие же.

Вальгард Сильный, ярл, ещё именуемый Божьим Судом и известный своей мудростью, выслушал всех и говорит:

   — Мало того, что мы будем ковать оружие, собирать воинов и строить корабли, коих нужно не менее ста, чтобы перекрыть фьорды. Свейн разобьёт наши дружины нашими же руками, если не будет над нами главного.

Хроальд говорит:

   — Магнус сидит в Тронхейме с Эйливом и Кальвом.

   — Они уже и не рады, что привезли его сюда, — говорит Грим, — так он извёл их своими выходками.

Вальгард говорит:

   — Кто нам нужен — все мы знаем. И надо скорее дать ему весть, чтобы возвращался.

И все с этим соглашаются и с предосторожностью поодиночке расходятся. Грим же, отпустивший в тот день слуг, чтобы не было лишних ушей, остаётся один и садится отдохнуть перед очагом.

Но проходит мало времени, и слышится лязг оружия и стук дверей. И к Гриму врываются воины Свейна и переворачивают всё в доме, ищут и ничего не находят.

Их начальник говорит:

   — Видно, ловко ты, старик, попрятал концы в воду.

Грим отвечает:

   — Не знаю, о чём твоя речь.

   — Ну так тебе в другом месте напомнят, — говорит начальник, и Грима схватывают и уводят с собой, дом же поджигают. И устраивают всё так, что наутро люди в округе говорят, будто Грим сам спалил дом, разжигая очаг, и сгорел в нём дотла.

И некоторое время тихо; спустя же неделю Свейн объявляет глашатаями, чтобы ярлы, купцы и другие знатные люди со всей Норвегии собрались на альтинг, что значит всеобщее вече. Альтинг же назначается в Эйрире, у Скалы Закона. И люди собираются: кто же не шёл волей, тех приводили силой.

И вот трубят рога, и на альтинге появляется Свейн с охраной из берсерков, как зовут воинов, опоенных дурманными травами и оттого безумных в бою. И вид Свейна грозен.

Он был саженного роста, и волосы его были черны как ночь и так длинны и густы, что почти скрывали лицо. И так сверлил его взгляд, что многие не выдерживали и отвращали лицо. Со Свейном была его мать Альвива, про которую говорили, что она тоже колдунья и многое решает за Свейна.

Свейн, как косою, прошёлся взглядом по толпе и говорит:

   — Правом конунга Норвегии открываю всеобщий тинг и сразу скажу, зачем собрал вас. Мне стало известно, что из Гардарики пришли люди с большим золотом и хотят хитрым подкупом отнять у меня страну. Известно мне также, что эти люди собирались у Грима.

Кто этого не знал — слушают, кто же знал — молчат, потому что им известно, что Грим сгорел и ничего не расскажет. Свейн усмехается.

   — Напрасно вы так думаете, — говорит он, словно читает мысли.

И делает знак, и берсерки вводят Грима. И все видят, что он постарел ещё больше и совсем поседел и еле идёт, не смея поднять глаз.

Альвива говорит:

   — Грим нам во всём признался, но лучше раздававшим золото будет назваться самим, это может спасти их от кары.

И все снова молчат, потому что эта парочка умела наводить страх.

   — Что ж, — говорит Свейн, — им же хуже. Пусть Грим скажет.

Грим же от пыток и позора едва стоял. И тогда Карл, видя, как унижен Грим, и не желая ему ещё большего унижения, вышел и говорит:

   — Не знаю, о каких людях речь, но если обо мне — вот я. И один отвечаю.

Тогда и Бьёрн выходит и говорит ему:

   — Много на себя берёшь. Вдвоём всю жизнь плавали и ответим вдвоём, — и встаёт рядом с Карлом.

   — Видные люди! — оглядев их, говорит Свейн. — Может, толстопузые богачи, и мне одолжите немного золотишка? — И смеётся, но никто из собравшихся не засмеялся его шутке.

Тогда Свейн встаёт с походного трона и говорит:

   — Я, Свейн, конунг и монарх норвежский, призываю тинг в свидетели, что обвиняю Карла и Бьёрна в том, что, действуя подкупом, они склоняли людей к измене и должны быть объявлены вне закона. Я объявляю об этом у Скалы Закона, чтобы все слышали. Но как вершитель закона, — продолжает Свейн, — я объявляю, что эти люди могут быть прощены, если назовут всех, кого золотом склоняли к заговору.

Карл говорит:

   — Если бы малые это были люди, можно бы и назвать. Но речь о таких больших людях, что, если скажу, страшно тебе станет, Свейн, и боюсь, убежишь раньше времени и не успеем тебе воздать за всё.

Весь тинг замер от такой дерзкой речи, сказанной с усмешкой. Альвива же говорит:

   — Уже он подписал себе приговор. Однако есть у вас последняя надежда, если скажете, где хранится ваше нечестивое золото.

Тогда Бьёрн говорит:

   — Поздно, мамаша, спохватились. Золото это уже не золото, а мечи и секиры. И скоро они падут на ваши головы.

Свейн говорит:

   — Не раньше, чем на твою, — и делает знак, и берсерк взмахивает секирой и разрубает Бьёрну голову до плеч, и он падает мёртвый.

Тут на поляне у Скалы Закона поднимается ропот, потому что ещё не было в Норвегии такого, чтобы убивали на альтинге, и великое это было кощунство.

Карл перекрестился над убитым товарищем и говорит Свейну:

   — Дорогую же ты, Сатана, заплатишь за это виру.

   — Не дороже, чем зазубрина на мече, — отвечает Свейн, и берсерк поступает так же и с Карлом, и он падает на Бьёрна. И сливаются вместе их крови, как и жили они вместе.

Тут все люди на альтинге зашумели гневно, и заколыхалась толпа, как море в бурю. Вальгард же вышел вперёд и, без страха глядя в лицо Свейну, говорит:

   — Теперь наша очередь. Я, Вальгард, ярл, сын Торлейва, призываю всех в свидетели, что обвиняю человека по имени Свейн, самозванно занявшего престол и отвратившегося от веры Христовой, в том, что он, ко всему названному, ещё и дважды нарушил закон тинга, на котором никто не может применять оружия, и объявляю, что этот нечестивец должен быть отныне и навеки признан вне закона. Я объявляю об этом у Скалы Закона, чтобы все слышали.

   — Слышим тебя, Вальгард! — отвечают многие и достают из-под плащей мечи, которые, зная нрав Свейна, тайно принесли на альтинг. И Свейн видит, что уже не альтинг перед ним, а вражеская дружина.

Тогда Свейн вскочил на коня и, подняв его на дыбы, громово крикнул:

   — Вижу, мало вам двоих! — и велит своим берсеркам идти на людей.

И те уже двинулись, но Альвива прикинула, что силы неравны и сын слишком разъярил людей, зря понадеявшись на их покорность, и остановила берсерков. Сама же велела посадить себя на коня и пролаяла голосом злобной лисицы:

   — Кролики, вздумавшие свалить быка, запомните вы этот день! Как-то он вам завтра отзовётся?

И они, повернув коней, поскакали с альтинга прочь, толпа же вслед им смеялась и кричала позорные слова.

Разумные же молчали, зная, что радоваться рано, потому что замок Свейна в Аккре был хорошо укреплён, и дружина в нём велика, и Свейн безжалостен и коварен.

Проходит ещё время, и Вальгарду-ярлу случается срочная надобность ехать в Гардарики. До Хольмгарда он плывёт на корабле, а оттуда скачет сушей.

Он так торопится, что конь падает под ним у самых Золотых ворот. И Вальгарда ведут к Ярислейву-конунгу, и тот принимает его как нельзя лучше. А потом говорит:

   — Видно, очень важное твоё дело, если ты насмерть загнал коня.

Вальгард говорит:

   — Важнее нет дела, ибо вся Норвегия от юга до севера восстала против Свейна.

   — Праведное дело, — говорит Ярислейв.

Вальгард говорит:

   — И никто не может сомневаться в его праведности, ибо все видели огненные столбы и радугу, вставшие над могилой Карла и Бьёрна, убитых Свейном.

   — Царствие им небесное, — говорит Ярислейв и крестится.

Вальгард говорит:

   — Есть у нас теперь корабли, и воины, и оружие, но некому встать над нами, и от этого начались раздоры между ярлами.

   — Это плохо, — говорит конунг.

Вальгард говорит:

   — Мало будет проку в нашей силе, если не будет над нами Харальда, брата Олава-конунга.

Конунг вздохнул и говорит:

   — Харальд, Харальд. Сами давно от него вестей не имеем.

И тут Рагнар, находящийся, как всегда, неотлучно при конунге, говорит:

   — Будь милостив, княже, и не взыщи, что не решился сказать тебе раньше, — слишком уж горька весть.

   — Говори, — велит конунг.

Рагнар говорит:

   — Нет Харальда в живых.

Тут громко вскрикнула Ингигерд, а Рагнар продолжает:

   — Армянские купцы привезли эту весть из Царьграда. Харальд бежал из темницы, но воины Калафата настигли его. Он один бился против сотни, и сорок человек остались там лежать, а Харальд — сорок первым. Вот платок, обагрённый его кровью. Купцы его выкупили у греков, чтобы продать варягам за большие деньги.

И Рагнар достаёт платок, взятый у Чудина, и отдаёт конунгу.

Конунг говорит:

   — Это платок Елизаветы. Настоящим воином был Харальд. Велика потеря.

Вальгард-ярл в великой печали говорит:

   — Не было большей потери в Норвегии со смерти Олава, и не будет большей радости для Свейна.

Ингигерд говорит:

   — Иссякло моё терпение, князь. Если и теперь не пошлёшь войско на Свейна, не будешь мне мужем, а я тебе женой!

   — Куда ты от меня, матушка, денешься, в наши-то годы? — говорит конунг, а про войско ей ничего не ответил.

Зато Илларион, пресвитер, молвил об этом так:

   — Сказано: на чужом пастбище разумный не пасёт овец своих.

Тогда Рагнар говорит:

   — Позволь сказать, княже.

Конунг ему разрешает. Рагнар упал на колени и говорит:

   — Благослови, княже, ехать в Норвегию и встать над людьми, верными Харальду!

Все дивятся такой гордыне Рагнара. А Ярислейв нахмурился и говорит:

   — Не много ли берёшь на себя, Рагнар?

   — Харальд мне был первым другом, — говорит Рагнар.

Конунг отвечает:

   — Дружба — не чин, не знатен ты родом для такого святого дела.

Рагнар говорит:

   — Тебе ведомо, что законный наследник Олава теперь Магнус. Да, мал он и неразумен, но меня всегда слушал, это подтвердит любой.

   — Я подтверждаю, — говорит Ингигерд, а Рагнар продолжает:

   — Именем и памятью Харальда будем вершить все дела, платок же с его святой кровью будет нашей хоругвью, а твоё, князь, благословение — великой порукой.

Ингигерд говорит:

   — Есть толк в речах Рагнара. Кто больше из варягов доказал свою преданность нам?

Ярислейв подумал, посмотрел на Рагнара, стоящего перед ним на коленях со склонённой головой, и говорит:

   — Что ж, если не пастух пасёт стадо, пасёт подпасок. Мне ты служил верно. Коли так и своей земле послужишь — собирайся в дорогу, Рагнар.

В большой печали плачет Эллисив у себя в светлице. К ней входит Ярислейв-конунг и садится рядом, хочет утешить и гладит по голове.

   — О немилом, — говорит Ярислейв, — таких слёз не льют.

Эллисив говорит:

   — Моя вина. От ума, а не от сердца послала платок, вот он и принёс Харальду смерть.

Конунг говорит:

   — Вины твоей нет. Сердцу не прикажешь.

   — Да как быть, — говорит Эллисив, — когда сердце само приказывает?

   — Что же оно тебе говорит? — спрашивает Ярислейв.

   — То, что я раньше в нём расслышать не хотела... Растопила мне сердце печаль, вот и катится оно слезами...

Ярислейв-конунг видит, что горе дочери и вправду неутешно, и он говорит:

   — Выплачь своё горе, а я тебе мешать не буду.

Он обнял дочь и тихо вышел из светлицы. А Эллисив бросается к образу святой Богородицы и в слезах обращается к ней:

   — Святая Богородица, Дева Мария, заступница, услышь меня, девчонку неразумную! Горда я и строптива, да ты мудрее меня и великодушней. Скажи, разве справедливо это: немилый милым стал, а миловать некого! Яви, Богородица, милосердие своё! Ведь неправда это, неправда — жив Харальд! Ведь жив?..

И смотрит Эллисив на святую икону, как будто ждёт ответа. И Дева Мария ничего ей не отвечает.

 

9

Как Харальд был в чужом пиру

и что сказал в висе

кажем теперь о Харальде, что однажды он просыпается среди ночи у себя в темнице от шума и криков. Он подходит к окну и видит в саду множество факелов и бегущих людей. И нельзя понять, куда они бегут, потому что одни бегут туда, а другие обратно, и в этом нет никакого порядка.

Тогда Харальд видит, что дверь не заперта, и открывает её. И спотыкается о тело синего человека, лежащего с мечом в груди. И рядом лежат двое воинов, уже мёртвые. Синий же человек шевельнулся, и Харальд понял, что он ещё жив.

Тогда он наклоняется над ним и освобождает от меча, а человек говорит:

   — Спасибо, Харальд.

Харальд удивился, услышав его голос, и спрашивает:

   — Разве ты не немой?

Человек отвечает:

   — Я раб с рождения, и мой удел был молчать до самой смерти. Но вот она пришла.

   — Ты много сделал для меня, — говорит Харальд. — Скажи, кто послал твоих убийц, чтобы я мог отомстить.

Человек говорит:

   — Василевс велел взять Зою под стражу, обвинив в заговоре. Эти люди шли убить тебя. Спеши, Харальд, пока не пришли другие.

Так успел он сказать и умер.

Тогда Харальд видит, что надо и вправду уносить ноги. И, взяв меч, идёт искать выход.

Скоро он его находит, потому что люди, шедшие к нему, не запирали за собой дверей, и оказывается на улице, заполненной людьми. И все, от знати до простолюдинов, бегут с факелами к воротам дворца, крича:

   — Верните нам Зою, госпожу царства и законную наследницу престола! Смерть безродному Калафату-конопатчику!

Вместе с толпой Харальд оказывается у ворот и видит здесь настоящую осаду. Со стены над воротами летят в толпу камни и стрелы, и несколько убитых лежат перед воротами, поэтому толпа не решается подойти ближе, а только неистово ревёт.

И тут Харальда видит Ульв, находящийся позади толпы с варяжскими воинами, и они радостно встречаются, и Ульв говорит:

   — Ты велел пропустить людей к дворцу, мы это исполнили. А больше ты ничего не писал, и что дальше делать, мы не знаем.

Харальд, оглядев ворота, говорит:

   — Не такие брали крепости. Валите дерево и готовьте таран.

   — Вот это ясный разговор, — повеселев, отвечает Ульв.

Он с варягами подходит к толстому дереву и первый погружает в него секиру. И они рубят дерево.

Но тут толпа вдруг стихает, и на площадке, что над воротами, появляется человек в пурпурной царской одежде, и все узнают в нём Михаила Калафата, конунга греков.

Он поднимает руку и говорит:

   — Горожане! Враги ромейской державы обманули вас. Истинно вам говорю — нет причины для волнения, ибо царица здорова и невредима и наше почтение к ней неизменно. Вот она, перед вами!

И Харальд видит, как рядом с конунгом появляется Зоя в таком же пурпурном облачении и с ласковой улыбкой обращается к народу:

   — Правду слов сына нашего и соправителя доказывает то, что вы видите нас обоих. Ступайте мирно по домам, и да благословит вас Бог.

Народ немало смутился появлением Зои, и было замешательство в толпе. Но тут кто-то кричит:

   — Предательство! Она заодно с Калафатом!

Тогда толпа снова зашумела и стала кидать в царя и царицу гнилыми яблоками, и те поспешно скрылись, а со стен снова полетели стрелы и камни.

Ульв подходит к Харальду и говорит:

   — Таран готов, можем начинать.

Харальд отвечает:

   — Погоди, Ульв. Похоже, теперь нам придётся защищать ворота.

   — Это мне непонятно, — говорит Ульв.

   — Мне тоже, — говорит Харальд. — Ждите меня здесь и к дворцу никого не подпускайте.

И он быстро уходит, а Ульв смотрит ему вслед и говорит:

   — Похоже, наш Харальд немного повредился в уме, сидя в темнице.

Харальд же тем временем возвращается известным ему ходом в подземелья дворца и оттуда потайной лестницей поднимается в гинекей, к покоям Зои. Он слушает — и слышит, что там тихо, и с разбега выбивает дверь.

Увидев Харальда с мечом, в страхе разбегаются рабыни и евнухи, и Харальд остаётся один перед Зоей, одетой в порфир, но распростёртой на ложе в печали.

Зоя поднимается ему навстречу и говорит:

   — Харальд! Как недоставало тебя все эти страшные часы!

И она бросается ему на шею в слезах и целует лицо и волосы.

Харальд говорит:

   — Не время сейчас для любви. Что случилось?

Слёзы высохли у Зои, и она говорит:

   — Бунт зашёл слишком далеко. Поднялась чернь и грабит дома знати без разбора. Высшее благо державы требует мира с Калафатом. А за это он обещал освободить тебя, и мы сможем видеться когда захотим.

Она снова обнимает его, и Харальд стоит в растерянности.

   — Что же делать моим людям? — спрашивает он.

Зоя говорит:

   — Как — что? Защищать нас, как и прежде, от врагов, а тебе, милый Харальд, я отведу особые покои во дворце.

Не успел Харальд склонить голову в знак благодарности, как поблизости раздаются шум, крики и топот. Шум приближается, и Харальд обнажает меч, заслонив собой Зою. Тут входит Георгий Маниак, стратиг, и с ним знатные мужи, и Маниак видит Харальда.

   — Неисповедимы пути, которые сводят нас, Харальд! — говорит он и обращается к Зое: — Вели ему опустить меч. Мы пришли не как враги, а как верные слуги единой самодержицы Империи.

Зоя спрашивает:

   — А Калафат?

Маниак говорит:

   — Ты уж прости, я не решился тебя беспокоить и сам предъявил ему ультиматум, что высшее благо ромейской державы требует аннулировать ваш мир. Но Михаил позорно бежал из дворца вместе со своим дядей, новилиссимом, в Студийский монастырь. Благо державы требует теперь, чтобы ты повелела схватить их и поступить с ними как с преступниками, ибо их замыслы могут быть коварны.

Зоя в нерешительности молчит; тут выступает вперёд некий почтенный старец и говорит, протягивая Зое свиток:

   — Синклит уверен, что ты примешь решение, подобающее дочери великого Константина и внучке благословенного Василия.

Тогда Зоя гордо выпрямилась и говорит:

   — Повелеваю поступить так, как требует высшее благо ромейской державы.

Она подписывает указ, Маниак целует Зое полу платья и принимает свиток.

   — Да свершится правосудие Божье! — говорит Зоя. — Ты, Харальд, и твои люди отныне должны во всём повиноваться Маниаку. Послужишь верно — дарую тебе чин этериарха.

Харальд слушает Зою и не узнает её, прежнюю, в надменной царице. Он говорит:

   — Странно мне, что ты говоришь со мной как с рабом.

Зоя отвечает:

   — Разве вы все не рабы мои, когда речь идёт о высшем благе ромейской державы?

Маниак говорит:

   — Полно считаться, Харальд, — дело ещё не кончено, и твои люди ждут тебя.

Услышав про своих людей, Харальд отвечает:

   — Идём.

И, не взглянув больше на Зою, покидает её покои вместе с Маниаком.

Они выходят из дворца, и Харальд видит, что площадь опустела, лишь множество трупов лежит на ней, и почти все — греческие воины в медных шлемах. А люди Харальда сбились в круг спиной к спине, выставив пики и заслонясь щитами, и окружены со всех сторон греками.

Тут Маниак кричит своим громовым голосом, чтобы греки расступились, и Маниак с Харальдом подходят к варягам.

   — Мы не знали, что с тобой, — говорит Харальду Ульв, — и решили войти во дворец, перебив стражу, да больно их много набежало.

Маниак говорит:

   — Вижу, что здесь зря пролита кровь, но один виновник в ней — Калафат. Забудем обиду и сообща отплатим негодяю! Тебе, Харальд, надлежит плыть к Студийскому монастырю, чтобы не дать Калафату уйти морем, я же с войском двинусь сушей. — И с тем они расходятся.

Харальд с варягами спускается к ладье, которая стоит в бухте Золотого Рога у причала, и они грузятся. Тут видят они Феодора, который бежит к ним и, радостный, прыгает в ладью.

Ему говорят:

   — Тебе что за нужда с нами плыть?

Феодор говорит:

   — Есть нужда. Говорят, в монастыре резьба по камню дивная, хочу поглядеть.

Ладья отчаливает; и ещё видят они, отплывая, как спешит к своему кораблю Готфрид, рыцарь, со свитой и, страшно бранясь, кричит:

   — Здесь не невесту искать, а самому головы не сносить. — И он садится на корабль и приказывает кормчему:

   — Греби к царю персидскому!

Небо начинает светлеть. Варяги плывут вдоль берега, и Харальд молчит, а Ульв одноглазый говорит ему:

   — Много непонятного творится сегодня. Не было ещё того, чтобы Харальдом повелевал Маниак.

Харальд, задумчивый, отвечает:

   — Калафат — наш общий враг.

Ульв говорит:

   — Давно ли мы бились во славу Калафата, а сегодня бились против него и потеряли лучших воинов. Эйлив и Хальдор остались лежать на площади.

Харальд говорит:

   — Эйливу и Хальдору — вечная слава, а с Калафатом у меня давние счёты.

Ульв говорит:

   — Со Свейном у тебя счёты давние, да, похоже, ты уже забыл об этом.

Харальд поднял глаза и посмотрел на Ульва, а Ульв больше ничего не сказал и отошёл.

Тогда Харальд крикнул сердито.

   — Не тебе, Ульв, учить меня, с кем прежде считаться! В моих счетах я сам себе хозяин!

   — А мне сдаётся, — отвечает Ульв, — что есть им хозяйка. Да не та.

Харальд хотел ответить, но тут ладья причалила к берегу, на котором стоит Студийский монастырь. И варяги сходят с ладьи, и идут следом за Харальдом, и видят возле монастыря следы недавнего боя и среди воинов — Маниака, стратига, возбуждённого победой. И до приплывших варягов, похоже, никому нет дела, и Маниак не замечает Харальда, а когда заметил, обратился к нему так:

   — Опоздал, Харальд, в истории уже записано имя Георгия Маниака!

И Харальд видит, что у ворот разожжён костёр, и воины вытащили из монастырского храма конунга греков и его дядю, новилиссима, одетых монахами, и волокут к воротам. Собравшиеся же осыпают их насмешками, плюют на платье, бьют и хохочут. Вот пленников подводят к Маниаку и бросают у его ног ниц на землю.

Маниак поднял носком сапога лицо конунга и говорит:

   — Погляди, конопатчик, последний раз на солнце! Больше ты его не увидишь.

Тут к Маниаку бежит от костра человек с раскалённым железным прутом и отдаёт стратегу. Тот же протягивает прут Харальду и говорит:

   — Погаси ему солнце, варяг! Пусть знает, как унижать великих воинов.

Харальд говорит:

   — Я воин, а не палач, — и отошёл к своей дружине.

Палач приступил к расправе над василевсом и новилиссимом, толпа же, опьянённая запахом горелого мяса, заревела:

   — Получай, Калафат! Слава единой самодержице Зое!

Маниак подходит к Харальду и говорит:

   — Пал тиран! Что не ликуешь с нами, Харальд?

Харальд говорит:

   — Мало мне радости в вашем пиру.

Маниак говорит:

   — Зря отказался ослепить конунга. За это самодержица наверняка пожаловала бы тебе чин этериарха.

Тогда Харальд посмотрел на него и говорит:

   — Плевал я на твоего этериарха. Мне судьба быть конунгом Норвегии.

Он поднимается и, ни на что больше не глядя, идёт к ладье, и варяги за ним.

Маниак смотрит им вслед, потом подзывает к себе своего человека и говорит:

   — Всегда опасался я этого варвара, да и нет в нём пока больше нужды. Лучше всего будет вернуть его обратно в темницу.

Человек зовёт воинов, и они бросаются за Харальдом и варягами. Они настигают их у ладьи, и здесь завязывается бой, и многие из греков падают. А варяги успевают попрыгать в ладью и налечь на вёсла.

Тут Феодор выбегает из монастыря, бежит и кричит:

   — Меня! А меня-то забыли!

Но его не слышат на ладье за плеском волн и скрипом вёсел. И ладья всё дальше отходит от берега.

Тогда Маниак велит воинам скакать обратно в город, что те немедля исполняют, и Маниак, сев на коня, скачет с ними. Они скачут быстрее, чем плывёт ладья, и скоро скрываются.

Феодор же, оставшийся на берегу, долго глядит вслед ладье, пока не скрывается и она, потом плетётся обратно к монастырю.

Здесь догорает костёр, уже разошёлся народ, и только ослеплённые конунг и новилиссим бродят, вытянув руки, перед воротами и никак не могут найти друг друга в вечной тьме.

Феодор поглядел на них, вздохнул и говорит:

   — Идёмте, убогие.

И, положив руку одного на плечо другого, повёл их за собой, как водят нищих слепцов.

Ладья быстро плывёт через бухту Золотого Рога, мимо города, туда, где за узкой горловиной залива чернеет Босфор. Но Маниак уже в Миклагарде, и его воины стоят вдоль всего берега, и в ладью летят стрелы, и уже отчаливают в погоню три греческих галейды.

Туда же, где кончается залив, скачут несколько человек. Там поставлен большой ворот, и люди Маниака наваливаются на него, и вот из моря поднимается толстая цепь, которая перегораживает горловину залива на высоте пяти локтей.

Варяги Харальда видят цепь и в смятении бросают вёсла. На галейдах же гребут всё сильнее и начинают настигать ладью. И вот уже с переднего корабля полыхнул смертоносный греческий огонь, который без остатка пожирает суда и гребцов. И он почти касается ладьи Харальда.

Тогда Харальд говорит:

   — Гребите что есть сил вперёд!

И варяги гребут, не спрашивая, что задумал Харальд, потому что нет времени на расспросы. Ладья несётся прямо на цепь, и Харальд приказывает:

   — Бросайте вёсла и все — на корму!

Варяги делают так, как приказал Харальд, сбегаются на корму, а нос ладьи поднимается так высоко, что цепь ударяет по середине днища.

Харальд кричит:

   — Теперь все — на нос!

Варяги перебегают на нос, тогда высоко поднимается корма, и ладья соскальзывает с цепи по другую её сторону. Тут ближний греческий корабль с разгона ударяется о цепь и переворачивается. А ладья выходит в Босфор, где её никто уже не может догнать.

Они дружно гребут, радуясь избавлению; один Ульв вдруг бросает весло и говорит:

   — Что-то колется у меня в спине. Погляди, Харальд.

Харальд смотрит и видит, что в спине Ульва застряла до половины стрела. Он дёрнул и вытаскивает её, а Ульв увидел стрелу и говорит:

   — Как это я не почувствовал раньше?

Потом он говорит:

   — А вот теперь чувствую, что мне совсем худо.

И падает со скамьи на палубу. Харальд наклоняется над ним и говорит:

   — Чем помочь тебе, друг?

Ульв говорит:

   — Ничем ты мне не поможешь, разве что дашь в руку меч, чтобы после смерти мне попасть в Валгаллу, где пируют воины, умершие с оружием в руках.

Харальд говорит:

   — Разве ты не знаешь, Ульв, что нет Валгаллы, а есть только Царство Божие?

Ульв говорит:

   — По правде сказать, не успел я в этом разобраться, а крестился в веру Христову, чтобы сделать приятное Олаву-конунгу. А как встречает Христос храбрых воинов?

Харальд говорит:

   — Он сажает их за стол по правую руку от себя.

   — Тогда всё же дай меч, — говорит Ульв. — Иначе как узнает Христос, что я был храбрым воином?

Харальд вложил меч в руку Ульва и говорит:

   — Теперь он будет знать, Ульв.

   — Спасибо, Харальд, — говорит Ульв. — А славно мы, однако, поплавали с тобой по свету!

Так сказал Ульв, улыбнулся и умер.

Харальд закрыл ему глаза и говорит:

   — Тебе спасибо, Ульв. В одном ты был не прав: никогда я не забывал о Свейне.

Он поднялся и, глядя на север, сказал вису:

 

10

Как было дальше

и чем закончилось

ил человек по имени Кнут, бывший ранее стольником конунга Олава. Он вместе с другими в Норвегии готовил всё необходимое, чтобы нанести Свейну решительный удар. И вот настало время Кнуту вслед за Вальгардом-ярлом скакать в Гардарики.

Он прибывает туда, и его представляют Ярислейву. И при том присутствуют Вальгард-ярл, прискакавший прежде, и Рагнар. И Кнут говорит:

— Я с добрыми вестями, светлый конунг. Ярлы решили на альтинге признать Рагнара опекуном при Магнусе, раз ты дал своё благословение. Но нужно спешить, пока они не передумали.

Услышав это, Рагнар склонил голову перед конунгом, как бы в знак благодарности, на самом же деле тем он хотел скрыть торжествующую улыбку, которая свойственна более честолюбцу, но не воину. А Ярислейв-конунг сказал:

   — Поспешаем, не торопясь. А что успели — Рагнар сам тебе и покажет.

После этого Рагнар ведёт Кнута к берегу и показывает корабли, готовые принять коней и воинов, и Кнут остаётся доволен увиденным.

Затем руссы и варяги устраивают пир и обсуждают скорый поход, и это происходит во дворце конунга, на открытых сенях.

И оттуда Рагнар замечает Эллисив, проходящую через двор. И, отставив чашу, покидает застолье. И идёт за Эллисив, и входит следом за ней во дворец.

Дворцовыми переходами он спешит за Эллисив и видит, что она убыстряет шаг, как бы желая убежать от Рагнара. Тогда он догоняет её и становится у неё на пути, и Эллисив оглядывается вокруг, но вокруг никого нет.

Рагнар, сдерживая тяжёлое дыхание, говорит:

   — Почему сторонишься меня, Ярославна? Чем я тебя прогневал?

Эллисив отвечает:

   — Много чести берёшь на себя, Рагнар, я и не думаю о тебе.

   — Всё тоскуешь о Харальде? — говорит Рагнар. — Его нет! И он никогда не поведёт войско на Свейна. Я поведу — так решили ярлы.

Эллисив смотрит на Рагнара и говорит:

   — К чему эти твои речи?

Тогда Рагнар вдруг падает перед Эллисив на колени и говорит:

   — Вели, что пожелаешь, и перед моими подвигами померкнут дела Харальда. Из черепа Свейна сделаю для тебя чашу в золотой оправе!

   — Чем же оплачу такой подарок? — говорит Эллисив.

Рагнар отвечает:

   — Забудь Харальда.

Эллисив усмехается:

   — Скоро же ты сам забыл того, кого звал первым другом! — И, повернувшись, идёт прочь, но Рагнар мягким прыжком рыси снова её настигает:

   — Пусть так, но не ты ли первой предала Харальда?

И, видя, что Эллисив споткнулась, как подшибленная его словами, он продолжает:

   — Одним грехом мы грешим, Ярославна, но он и связал нас навеки, и отныне едины наша судьба и престол!.. Доверься мне, как доверился твой отец, и я всю Норвегию с Исландией положу к твоим ногам, несравненная Эллисив!

Эллисив бессильно молчит с запрокинутым взором, словно у неба моля избавления, а Рагнар подползает к ней на коленях и обнимает её ноги. И жарко шепчет:

   — О, Эллисив, сколько лет я ждал этого дня! Сколько лет молчал, не смея сказать, как прекрасно лицо твоё, как гибок стан, как величава поступь и царственна твоя острая речь...

И тогда Эллисив, собрав силы, отталкивает от себя Рагнара, и в руке у неё Рагнар видит блеснувший нож:

   — Ну так знай, что не один язык остёр у Ярославны!

И с такими словами Эллисив замахивается на Рагнара ножом.

Но в это время издалека, где течёт Днепр, вдруг слышится звук рога. И повторяется троекратно, всё громче.

Тогда Эллисив подбегает к окну и видит, что из-за речной излучины выплывает ладья под парусом, на котором изображена всадница на белом коне.

И Эллисив, забыв о Рагнаре, в радости бежит по дворцовым палатам и лестницам, крича:

   — Вернулся! Вернулся!

И никто толком ничего не успевает понять, а Эллисив уже выбежала из дворца и несётся по городу к воротам.

Теперь скажем о Харальде. Он стоит на корме ладьи и видит, как на тот же крутой обрыв, где он последний раз видел Эллисив, выбегает женщина.

Харальд велит гребцам:

   — Быстрее гребите!

И правит рулевым веслом к берегу. И у берега мелко, и гребцы поднимают вёсла. А женщина тем временем сбегает вниз по тропинке, и Харальд узнает Эллисив.

Тогда Харальд, перебежав по поднятым вёслам от кормы к носу, прыгает в реку и идёт к берегу. И они с Эллисив останавливаются друг против друга и молчат.

Харальд говорит:

   — Ты так спешила, что, похоже, у тебя припасено для меня ещё одно острое словечко.

Эллисив говорит:

   — Много, Харальд, слов у меня есть для тебя.

Харальд отвечает:

   — Говори, не скупись.

Эллисив говорит:

   — Хочу вначале тебя послушать.

Харальд говорит:

   — Боюсь я, по правде, начинать с тобой разговор.

Эллисив говорит:

   — Врагов не боялся, с каких пор слов бояться стал?

   — Врагов у меня много осталось, — отвечает Харальд, — твои же слова как петля, а мне жизнь ещё нужна.

Тогда Эллисив говорит:

   — Не бойся, Харальд. Свою петлю ты на меня накинул, и дороже её нет на свете.

Тут она снимает платок с шеи, и Харальд видит на Эллисив золотое ожерелье, которое послал ей с купцами. И тогда всё понимает Харальд, и подходит к Эллисив, и обнимает её как невесту, — а нам здесь больше делать нечего.

Мы же скажем о Рагнаре, что он бежал вместе с множеством людей туда, где причалила ладья. Здесь он увидел, что на самом деле Харальд вернулся из Гардарики, и лицо Рагнара стало сизым от страха. Рагнар поворачивает обратно и бежит куда глаза глядят, подальше от города.

Тут сильный ветер подул и нагнал тучи. Рагнар бежит под дождём, и дорога приводит его к холму, где стоит сухое дерево, и Рагнар узнает место, где он бился с Чудином.

И тут Рагнару видится, что встаёт на дыбы с холма серый конь, а ростом конь с полнеба, и ржание его подобно грому. Тогда Рагнар в страхе прижимается к сухому дереву. И в тот же миг сильная молния освещает всё вокруг и делается темно, как если бы видящий это вдруг ослеп от яркой вспышки.

Когда же тьма прояснилась, свершилось великое чудо: сухое дерево покрылось листвой. А от Рагнара осталась только тень на зелёной траве. Но скоро и её дождь смыл с лица травы, не оставив следа.

И вот через какое-то время Харальд собирается снова в дорогу, и люди его снаряжены, как надлежит воинам, выступающим в поход, Вальгард-ярл и Кнут уже на конях, и конь Харальда ждёт седока. На крыльцо проститься с Харальдом выходят Ярислейв с Ингигерд, Илларион и вся семья конунга.

Харальд говорит:

— Пора мне, конунг, каждый час дорог. Благослови.

Ярислейв говорит:

   — Иди, Харальд, а благословение моё тебе такое: победив Свейна, правь как мудрый властитель, раздоры пресекай, лжи остерегайся, будь милосерден, старых чти, как отца, а молодых — как братьев, а паче всего — не поднимай меча на соседей своих, и тогда пребудет мир и благоденствие в твоей земле.

Ингигерд говорит:

   — Славу рода нашего возвысь над всем Севером.

   — Время же скорое придёт, — говорит Ярислейв, — береги и люби жену свою и внуков наших.

И конунг ласково смотрит на Эллисив, стоящую с ним рядом, а Илларион говорит:

   — С Богом, братие.

   — Прощайте, конунг и княгиня. До свидания, Эллисив, — говорит Харальд и вскакивает на коня, и дружина Харальда трогается за ним, а колокольный звон над Киевом провожает их в дальнюю дорогу.

Тогда вдруг Эллисив оборачивается к конунгу и говорит:

   — Отец, для того ли я годы ждала, чтобы вмиг расстаться? Матушка, разве не удел возлюбленной быть с любимым и в радости и в беде?

Ингигерд смотрит на конунга. А тот обнял дочь и говорит:

   — Да будет так. Ибо время посеву и время жатве, время растить и время прощаться.

Он перекрестил Эллисив, а она поцеловала отца и мать, сбежала с крыльца и нагнала Харальда. И все, кто был перед дворцом, увидели, как Харальд наклонился, поднял Эллисив и усадил на коня впереди себя.

Русский же столетний скальд сложил об этом, на свой слезливый лад, такую песню:

И здесь конец саги о Харальде, княжьем дружиннике.