1

онец прискакал в Киев рано утром. Великому князю это понравилось: выходило, что гонец скакал ночь и, значит, службу свою исполнял со рвением. Ярослав велел явиться гонцу немедля: вестей из Венгрии он особенно ждал.

Симон, давно обрусевший варяг, предстал перед князем запылённым и усталым.

   — И дома не был ещё? — спросил Ярослав, кивнув слуге, чтобы налил Симону вина.

   — Нет, княже, воинов отпустил и сразу к тебе.

С поклоном он принял вино и выпил, и оно заметно вернуло ему сил.

   — До границы добрались благополучно, — рассказывал Симон. — Я проводил Андрея с братьями до Унгвара, где мост через реку Унг. А там уже его ждал епископ Кальман с воеводами и воинами. Мы в Унгваре переночевали.

   — Как епископ встретил Андрея? — спросил князь.

   — Встретил с почестями, подобающими королю, — отвечал Симон. — Епископ и воевода Антал до ночи рассказывали Андрею о положении дел, и я был при сём.

Симон поглядел на князя, Ярослав молчал, и это значило, что следовало продолжать.

   — Все епископы, ишпаны комитатов... по-нашему — посадники, все замковые люди, и удворники, и сервы рады бегству короля Петера и приезду Андрея, которого они зовут Эндре. Слушая епископа, я убедился, как Петер сумел досадить народу своею любовью к Генриху и германцам. Все венгры восстали против него единой силой. И так же все едины в желании присягнуть на верность Андрею.

Симон снова умолк. Давний опыт службы подсказывал ему, что, молчаливо слушая доклад, князь ждёт в нём чего-то главного, более всего его интересующего, но, чего именно, Симон пока не мог уловить.

   — Ты можешь спросить, княже, — осторожно попытался Симон нащупать княжеский интерес, — не смущает ли венгров, что Андрей двенадцать лет не был на родине и, живя на Руси, почти забыл мадьярский язык. — Ярослав же в ответ только качнул головой, и Симон тотчас подтвердил: — Да, и именно поэтому, как я понял, епископы призвали Андрея: он не замешан в распрях последних лет. За это они ему даже веру по православному обряду готовы простить... Но вот что я ещё понял, княже, слушая епископа и воевод, — чуть помолчав, прибавил Симон и увидел, что глаза князя осветились наконец вниманием.

   — Что же ты понял? — спросил Ярослав.

   — Что трудно придётся Андрею на престоле. Ибо Петер изгнан, а межеусобицам не видно конца. Некий Вата, человек из оброчных либертинов, собрал большое войско подлого люда, кои тоже недовольны были Петером. И они много помогли в победе над ним. Но Петер в изгнании, а кровь продолжает литься: Вата не распустил своё войско, а, напротив, приумножил. И вот что требуют они от нового короля: казнить всех епископов, попов и сборщиков десятины, равно как и всех германцев, отменить налоги, разрушить храмы и вернуться к поклонению языческим богам.

Ярослав задумался и покачал головой — сообщённое опечалило его.

   — Пятьдесят лет, как Стефан Святой крестил венгров, — произнёс Ярослав. — Уже и дети язычников имеют внуков...

   — Но Сатана не дремлет, — в тон ему отозвался Симон. — Я сам видел свежие капища, где изваяна из дерева голова оленихи: язычники считают её прародительницей венгров и приносят ей жертвы. Тьма, княже, ещё сильна над этой страной, — заключил он с искренней горечью.

Ярослав задумчиво и неподвижно сидел в своём кресле. Наконец, словно вспомнив о Симоне, поднял голову.

   — Ты устал с дороги, — сказал он. — Ступай и порадуй жену возвращением. Вот тебе за честную службу.

Князь открыл ларец на столике рядом с креслом и, достав кошель, протянул Симону. Тот, приняв его, низко поклонился. Аудиенция, как называют это приезжие греки, была закончена.

Выпрямившись, Симон направился к двери.

   — Постой, — услышал он голос Ярослава и тотчас, словно ждал этого оклика, обернулся. — Ты забыл сказать, как Анастасия перенесла дорогу, — ведь в её чреве наследник этого престола.

   — Прости, князь. — Симон снова склонил голову. — Я полагал лишним утруждать твоё внимание рассказом, как любовно Андрей опекает жену. Думаю, наследник родится здоровым и сильным.

   — Дай Бог, — молвил князь и жестом отпустил гонца — теперь окончательно. И тот, идя полутёмными сенями, с удовольствием думал, как он правильно ответил князю на правильно заданный, всё время разговора мучивший старика, главный вопрос.

 

2

орога, едва обозначенная среди лугов и кустарников, была узкой, и поэтому сопровождение Андрея растянулось в длинную линию, от начала которой не было видно конца.

В пешем строю шли воины. Их было две сотни: русские отроки, приданные великим князем зятю для охраны в незнакомой стране, и варяги, добровольно отправившиеся с Андреем на поиски удач и добыч. Впереди них тянулись возы с поклажей и крытая повозка Анастасии.

Андрей ехал верхом в окружении братьев Левенты и Белы, а также епископа эстергомского Кальмана и воеводы Антала. Худой, высокий и узкоплечий, новый венгерский король рассеянно оглядывал унылую и безлюдную окрестность; епископ меж тем говорил:

— Почтенный брат твой Бела, которому Совет епископов даровал герцогство, может выбрать свою треть королевства по желанию, исключая, конечно, епископства Эстергомское, Дьерское, Веспремское и Эгерское, кои всегда принадлежали царствующему из рода Арпадов.

Андрей посмотрел на Белу, слушающего епископа угрюмо; впрочем, Бела всегда был хмур видом.

   — Я бы рекомендовал герцогу, — продолжал епископ, — взять себе в удел всю Трансильванию.

   — Что скажешь, брат? — спросил Андрей, поскольку Бела по-прежнему внимал епископу с мрачным равнодушием.

   — Дарёному коню в зубы не смотрят, — отозвался Бела.

   — Этот конь — с дорогой сбруей, — многозначительно ухмыльнулся в ответ епископ Кальман. — Земли Трансильвании плодородны, богаты соляными копями и золотым песком в реках. Там есть замок, достойный вашей светлости, — в Темешваре. — И, полагая вопрос решённым, епископ продолжал: — Что же до твоего брата Левенты, решение которого мне кажется странным...

   — Что странного, святой отец? — возразил Левента, белозубо улыбаясь. Конь непоседливо играл под ним, и сам Левента был полной противоположностью Беле. — Быть братом своего брата — титул не хуже других. Да и привычнее мне править не людьми, а конями. Ведь хороши мадьярские кони?

Андрей ласково глядел на брата. Ему всегда был люб Левента своей простотой и обаятельной лёгкостью. А епископ, молчаливо согласившись с Левентой, заключил:

   — Люди же твои, король, будут именоваться «русские его величества» и получат лучших коней и деревню Орошвар близ твоей резиденции в Эстергоме.

Сказавши это, он умолк, и все облегчённо порадовались передышке, потому что епископу более близка была латынь, а братьям — славянский язык и разговор по-мадьярски шёл не без запинок. Дорога за время беседы взобралась на возвышенность, однообразную равнину сменили весёлые, золочённые осенью перелески, а вдали уже и высокий, густой лес темнел.

   — Ты сказал о конях, — подъехал к Левейте воевода Антал, улучив время вставить в высокую беседу и своё слово. — Ты прав: венгерские скакуны соединяют в себе резвость арабских аргамаков с красотою коней из Сицилии, о которых говорят, что они вскормлены цветами. Одного из этих красавцев из моей конюшни я подарю тебе.

   — Благодарствуй, — отозвался Левента.

   — Но не только резвость и красота украшают их, — увлечённо продолжал Антал. — Они выносливы не менее, чем жеребцы из Фригии, которых, как рассказывают, объезжали сыновья амазонок...

Но договорить ему не удалось: впереди заклубилась пылью дорога. Несколько всадников, появившись из-за перелеска, скакали навстречу королевскому шествию. Антал вглядывался из-под ладони. Лёгкая его тревога прошла, когда всадники приблизились настолько, что можно было сосчитать их число — шесть и увидеть, что они безоружны.

Подскакав, всадники осадили коней, и ещё стало ясно, что пятеро из них лишь почтительно сопровождают шестого. Конь его был светло-серым, почти белым, а одежда всадника выдавала его главенство.

   — Мир вам, — молвил всадник и обратил затем взор на Андрея. И тот с удивлением услышал, что голос всадника был женским, да это и была молодая женщина.

Епископ и воевода не отозвались, всадница, похоже, и не ждала их ответа. Она глядела на Андрея приветливым взглядом глубоких синих глаз, показавшихся вдруг Андрею до боли знакомыми.

   — Мир королю венгров на его земле. — Женщина склонила голову, а когда подняла, лицо её осветилось улыбкой. — Здравствуй. Вот ты и снова дома, Эндре!

Ярл Свенельд, глава варягов, ехавший за Андреем, нахмурился и подал коня вперёд.

   — Кто бы ты ни была, женщина, — сказал он, — тебе не след говорить так со своим королём.

Он с возмущением оглянулся на венгерских попутчиков, но они по-прежнему хранили отстранённое молчание.

   — А пусть король сам скажет, след или не след, — ответила женщина.

Андрей мучительно всматривался в её лицо. Произнёс неуверенно:

   — Агнеш?..

Она улыбалась.

   — Узнал. Стало быть, я не так постарела. А ты изменился... повзрослел и возмужал. А ты прежний, Левента, — перевела женщина взгляд на братьев. — И ты, как всегда, хмур, Бела.

Бела в ответ повёл плечом: что, мол, делать. Левента с улыбкой кивнул согласно. Ярл, поняв, что женщина имеет какое-то право так говорить, вернулся на своё место.

Кони Андрея и той, которую он назвал Агнеш, шли рядом, пятеро всадников следовали неотступно, но на расстоянии от них.

   — Не думал тебя увидеть, — сказал Андрей. — Двенадцать лет прошло.

   — Тринадцать. С того дня, когда псы Петера искали тебя, чтобы убить, а я могла только плакать и молиться за тебя.

   — Зато теперь, вижу, ты никого не боишься.

   — Никого, — согласилась Агнеш, открыто его разглядывая.

Он тоже разглядывал её, дивясь резким, уверенным её движениям и крепкой мужской посадке в седле.

   — Что за платье на тебе? Уж не стала ли ты воином?

   — С твоим отъездом я перестала быть женщиной. Какое же платье мне носить, как не мужское? — ответила она. Но, видя, как речь её смутила Андрея, переменила разговор: — Я поклонилась королю, могу я поклониться своей королеве?

Андрей кивнул, дал знак, и воины, расступившись, пропустили их к королевской повозке.

В полутьме под полотняной крышей белело лицо проснувшейся Анастасии. Откинув лисьи меха, она заспанно и удивлённо глядела на мужа и подъехавшую с ним женщину в мужском платье.

   — Мир тебе, королева, на нашей земле. — Агнеш приветствовала Анастасию поклоном. — Теперь вижу — это правда, что ты прекраснейшая из женщин.

Анастасия ответила незнакомке благосклонным кивком, но в её глазах росла тревога, она беспокойно перевела их на мужа, и Агнеш заметила это.

   — И ничего не бойся, — прибавила она. — Родишь мальчика здоровым и крепким в день, когда выпадет первый снег.

Агнеш развернула коня, резко его вздыбив, и с криком «Гайда!» поскакала прочь, и всадники — за ней, и фигуры их быстро уменьшались на дороге, ведущей к лесу.

Андрей глядел им вслед, пока всадники не пропали в сени деревьев. Епископ Кальман и воевода тем временем вновь оказались рядом с королём.

   — Если бы ваше величество не были так милостивы с этой женщиной, — сказал епископ, — мои люди схватили бы её, не дожидаясь приказа.

   — За что?

   — Босоркань она, ведьма, — недобро отозвался Антал. — Колдует, лечит заговорами, по ночам, говорят, обращается в мышь. И конь её, я слышал, может ходить по облакам. Не сглазила бы королеву...

   — Если бы только ведьма, — вздохнул епископ. — Она из тех, кто водит дружбу с богомерзким разбойником Ватой. Но может быть, всё к лучшему, — прибавил епископ, поразмыслив и не желая далее огорчать короля. — Ты обошёлся с ней великодушно — это позволит нам без приключений добраться до Эстергома.

Ту страшную ночь, тринадцать лет назад, Андрей помнил хорошо, как и события, что ей предшествовали. За год до этого погиб сын Стефана Святого Имре, растерзанный на гоньбе вепрем. Право наследования должно было перейти к племяннику Стефана Вазулу, отцу Андрея. Но из Италии неожиданно явился другой племянник короля, Петер, сын его сестры и венецианского дожа Орсеоло, человек, ненавидящий всё венгерское, кроме лакомого трона. Искушённый в интригах, он убедил престарелого короля в заговоре, и Вазу и был ослеплён, а на сыновей его началась настоящая охота. Рыцари германского короля Генриха III, которых Петер привёл с собой, как гончие псы рыскали по всей Венгрии в погоне за наградой, обещанной за головы Андрея, Левенты и Белы. Но Бела сумел бежать в Польшу. Левента же и Андрей укрылись в Вишеграде, где ишпаном был верный друг их отца Габор.

Вот тогда, когда у дома Габора появились разъярённые германцы и факелы осветили ночной двор, тогда в своей светёлке и молилась за Андрея семнадцатилетняя дочь ишпана Агнеш...

Молитва ли её спасла тогда братьев или случай и добрые кони, но им удалось уйти, а мечи рыцарей обрушились на голову старого Габора. Потом был год скитаний: волынский князь Игорь Ярославич не принял беглецов, опасаясь Петера и его зловещего сюзерена Генриха III; братья искали прибежища у польского короля, у половецкого хана, пока их дружески не принял и не обласкал великий князь Ярослав Мудрый. Андрей особенно полюбился князю своей добротой, миролюбием и склонностью к книжному учению. И противу своих правил, не в пример норвежцу Харальду, князь отдал за изгнанника свою дочь, тихую и кроткую голубицу Анастасию...

Из тумана воспоминаний Андрея вывел голос Левенты. Брат ехал рядом с ним по лесной тропе, отводя рукою набегающие ветви.

— А я её сразу узнал, ещё издалека, — говорил Левента. — Статна, как и прежде, горда. И всё такая же красивая. Хоть много ей пришлось перенести: говорят, рыцари тогда обесчестили её рядом с трупом отца и три года она была немой от позора.

   — Кто же её вылечил?..

   — Говорят, знахари и колдуны, которых здесь пруд пруди. А признайся, — испытующе поглядел Левента на брата, — ёкнуло ведь твоё сердце? Ты крепко её любил.

   — Любил, — Андрей задумчиво кивнул. — Давно это было.

   — Я помню, какие ты ей любовные грамотки писал. А я их носил к ней, хотя она не умела читать и не знала латыни. — Левента засмеялся. — Зато я их читал тайно, могу теперь признаться. И готов был подписаться под каждым твоим словом!

   — Я знал, — отозвался Андрей, — что ты её тоже любишь.

   — И я знал, что ты знаешь, и это мучило меня вдвойне. Но право старшего брата — закон. Я имел право только любоваться вами издали и завидовать вашему счастью... Зато теперь право наконец за мной? — сказал Левента, лукаво улыбнувшись, и было непонятно, в шутку он это говорит или всерьёз. — Ты женат, я свободен — не моё ли теперь время охоты на сию Артемиду?..

Да, всё было давно, но было... Были тайные свидания в лесу и радостные ожидания новой встречи. Были поцелуи и объятия. Были попытки научить Агнеш латинской грамоте, над которыми она только смеялась и отвечала, что грамота не в руке, а в сердце. Загадочны были порой её слова, и губы то горячи, то непонятно холодны. Желанной она была и запретной — ведь дочь ишпана никогда не могла бы стать женой принца. Но эта запретность и дразнила, и манила, как манит бездонный омут. Мало знал Андрей тогда, что творилось в её душе, вовсе ничего не ведает сейчас. Колдунья, язычница, водит дружбу с Ватой, убивающим знатных людей, разрушающим храмы... В горе одних приходит утешать Христос, других — Сатана. И что было, то поросло быльём. Никто, как сказал мудрый грек, не входит дважды в одну реку. Имя его вечной реки — Анастасия, и семя рода Арпадов прорастает в её лоне.

И, произнеся в мыслях дорогое имя, Андрей изгнал все ненужные размышления из головы, развернул коня и поспешил к жене.

От мехов и согретого ими тела исходило сладкое дремотное тепло. Андрей спешился, отдал коня воину и присел на край повозки. Любящим, ласковым взором он заглянул в усталое и бледное, но оттого ещё более иконописное лицо. Спросил:

   — Как ты?

   — Хорошо, — отвечала Анастасия с кроткой улыбкой. — Мне всегда хорошо, когда ты неподалёку.

Андрей придвинулся ближе; сунув руку под меха, погладил её тугой круглый живот. Прорастало его семя, оно отзывалось еле слышным шевелением.

Он молчал, ожидая, что Анастасия спросит его о бесцеремонной незнакомке, и готов был дать ответ, но она ничего не спросила. Сказала только:

   — Ты устал в седле, поспи здесь.

Андрей вынул руку из-под меха, взял в неё горячую ладонь жены, покачал головой:

   — Ничего. Скоро Эстергом, и кончится наше кочевье.

Дорога давно вышла из леса, и места выглядели уже более обжитыми. На полях поспевали злаки и виноград. Деревня виднелась справа: жалкие землянки курились по-чёрному, возле них таращились на проезжающих грязные, полуголые ребятишки. Деревянные идолы, украшенные цветами и яркими тряпицами, торчали у околицы. Мужик мадьярский, весь заросший чёрною бородой, с жердью в руках, провожал повозку взглядом неведомым, скрытым под шапкой нависших волос.

И о своём неведении будущей жизни в этой стране вдруг подумали оба монарха одновременно и поняли мысли друг друга без слов. И только крепче сжали свои сплетённые пальцы.

 

3

естеро всадников миновали вброд мелкую речку и углубились в дубраву. Передний из них придержал коня и, приподнявшись в стременах, свистнул. Ему из-за деревьев отозвался ответный свист и спустя мгновение — другой. Всадники пустили лошадей шагом.

Вскоре открылась большая поляна, обнесённая тыном, и за ним — несколько шалашей, меж которыми горели костры под котлами, сидели, лежали и бродили люди и паслись стреноженные кони. Вооружённый пикой стражник, огромный ростом, открыл перед всадниками ворота, почтительно поклонившись Агнеш.

   — Что было без меня, Пишта? — спросила его Агнеш.

   — Тихо было, — отвечал Пишта. — Ночью совы, правда, кричали. Утром люди пришли.

   — Какие люди? — Агнеш спрыгнула с коня, юный воин принял у неё уздечку.

   — Безоружные. Правда, с дубинами. Вон, сидят. — Пишта кивнул на троих светловолосых мужчин в полотняной одежде, сидевших особняком, спиной к спине, под охраной воина при сабле и с нагайкой.

Мужчины настороженно глядели на подходившую Агнеш.

   — Кто такие, зачем пришли? — спросила она.

   — Словены мы, из Тормова, — отвечал один из мужчин, и все они поднялись. — Пришли к тебе.

   — Когда народ прогнал Петера, — обстоятельнее пояснил другой, со шрамом на лбу, — мы тоже, не будь дураки, быстро прогнали барона Рюгеля и землю его поделили. И что получилось? Петеру капут, а в Тормов опять вернулся барон с попом германцем и рыцарями и потребовал выдать зачинщиков...

   — А зачинщики — мы и есть, — прибавил первый. — Прими нас к себе.

Охранявший пришельцев воин Ласло, статный, с уверенным взглядом и журавлиным пером на шляпе, усмехнулся.

   — Складно врут. Говорите лучше, что здесь выглядывали и кто вас послал! — Он замахнулся нагайкой, но Агнеш вскинула глаза, и рука Ласло застыла на полпути.

   — Не врут они, вижу, — сказала Агнеш и спросила: — Приму — что делать умеете?

   — Биться, — без запинки ответил обладатель шрама.

Агнеш оглянулась на своих людей, окруживших её с любопытством.

   — Буйко, Тамаш, Иштван, бросьте сабли, — приказала она. — Возьмите палки.

Дальше объяснять было не нужно. Названные воины мигом всё исполнили, и бойцы стояли друг против друга, трое на трое, с дубьём наизготовку.

   — И — эх! — размахнулся словен со шрамом, понимая, что терять нечего, а обрести можно, и первым бросился в драку.

Дробный деревянный стук понёсся над поляной. И воины, и пришельцы молотили дубинами умело и в этом были равны, но у вторых больше было усердия. Кругу собравшихся на весёлое зрелище пришлось расступиться: словены теснили венгров к тыну. И возможно, прижали бы к нему и Бог знает что могли бы сотворить в своём яростном азарте, но Агнеш рассмеялась и сказала негромко:

   — Хватит.

И бойцы остановились — так же послушно, как если бы кто их властно окрикнул. И медленно в их остывающих руках опустились дубины.

   — Хорошо, приму, — кивнула Агнеш. — А ты, — она поглядела на бойца со шрамом, — как тебя зовут?

   — Любен, — перевёл тот дух.

   — А ты, Любен, будешь главным над своими. — Агнеш обернулась к седоусому воину, терпеливо дожидавшемуся конца испытания. — Что хотел сказать, Миклош?

Они шли к шатру, раскинутому посреди лагеря. За их спинами недавние соперники уже со смехом обсуждали свои удачи и промахи.

   — Плохая весть, Агнеш, — говорил Миклош. — Дьюлу, человека Ваты, схватили в Шароше.

   — Песенника?

   — Он ходил по комитатам как игрец и песенник, но с грамотой людям от предводителя, которую читал тайно.

   — Казнят?

   — Неведомо. — Лицо Агнеш выражало раздумье, и Миклош прибавил: — Знаю, что у тебя вышла размолвка с Ватой, но ведь Дьюла нам не чужой.

Он смотрел на Агнеш, а она задумчивым, невидящим взором словно вдруг унеслась куда-то в над мирную даль... И, вернувшись оттуда, молвила:

   — Боги велят помочь. Поможем Дьюле. — Агнеш шагнула к своему шатру, оглянулась на пороге: — А словенам выдай сегодня же по доброй сабле.

Низкие грозовые тучи с утра клубились над Шарошем. От деревни или лесного стана этот город мало отличался: были в нём те же низкорослые землянки и шалаши. Однако окружал город уже не тын, а высокий частокол. На городской площади высились мазаный дом ишпана с прилегающим двором и деревянный храм с крестом на шпиле.

Собравшийся народ молчал, тревожно поглядывая на столб посреди площади, к которому был привязан длинноволосый человек в рваной, окровавленной рубахе. Он стоял устало и обречённо. Вокруг столба прохаживался воин с обнажённым мечом.

   — Дорогу! — раздались повелительные голоса. — Дорогу и честь епископу и ишпану!

Толпа расступилась, и в сопровождении десятка воинов епископ Веспремский Тит и ишпан проследовали от храма на середину площади.

Ишпан строго оглядел собравшихся людей и поклонился епископу:

   — Твоё слово.

Епископ выступил вперёд.

   — Братья и сёстры во Христе... — начал он. — Так бы я хотел обратиться к вам. Но не обращусь, ибо знаю, как погрязли вы в грехах безверия и вольномыслия. Я скажу вам: дети Сатаны и исчадья ада! — возвысил голос епископ. — Неблагодарными свиньями назову я вас, потому что, несмотря на все благодеяния церкви и властей комитата, мысли ваши не с Богом и королём, но с богомерзкими разбойниками, кои соблазняют вас святотатственными и лживыми посулами!

С этими словами епископ извлёк из мантии свиток истрёпанного пергамента и потряс им над головой. Народ продолжал безмолвствовать.

   — Вот! Вот чем прельщал вас сей плясун и дудочник! — продолжал епископ, распаляясь. — Его хозяин, имя которого и произнести грех, сулит вам рай, меж тем как сам уже одною ногой в аду. Но запомните хорошо: никому не дано пошатнуть Богом данные устои! Серв всегда будет трудиться на полях господина, либертин — платить налоги и подати, а церковь — корчевать языческих идолов. И ничьё дерзкое помышление не возвратит их на христианскую землю!

Тут от городских ворот послышались крики и сабельный звон, епископ смолк и прислушался. Ишпан сделал знак воинам; обнажая мечи и сабли, половина из них побежала к воротам. Шум скоро смолк, сверкнула из туч молния, прогрохотал гром, и вновь стало тихо.

   — А посему, — произнёс в тишине епископ, — в назидание заблудшим вашим душам клир и власть именем короля постановили: смутьяна и нераскаявшегося грешника, именем Дьюла, предать...

Он вновь не договорил — донёсся близящийся стук копыт. А за ним вылетел отряд всадников, в мгновение ока окружив середину площади со столбом.

   — Что же замолчал, святой отец? — раздался женский голос. — Продолжай!

Связанный пленник шевельнулся, дёрнулся из верёвок:

   — Агнеш!

   — Агнеш... Агнеш!.. — послышалось в ожившей толпе. Люди тянулись увидеть бело-серого коня и всадницу на нём.

   — Сабли к бою! — очнувшись, закричал ишпан. — Схватить!..

Но оставшиеся воины были уже обезоружены, а перед ишпаном возник богатырь Пишта.

   — Схватил, — отозвался он и, ухватив ишпана, перевернул его в воздухе и уложил ничком к копытам коня Агнеш.

Миклош разрезал верёвки у столба и обнимал радостного Дьюлу, миг спустя тот уже сидел на свободном коне. К Агнеш подъехал Ласло, поигрывая саблей. Новая вспышка молнии отразилась в её зеркальном лезвии.

   — С этими что делать? — кивнул Ласло на ишпана и епископа.

   — Горожане решат.

   — Наши бы сабли не заржавели! — глянул на Агнеш Ласло дерзкими рыжими глазами, но оружие в ножны вложил.

Агнеш с усмешкой смерила взглядом молчащего епископа и хотела повернуть коня, но епископ вдруг заговорил.

   — Я продолжу... — вымолвил он. — Это верно, я ещё не всё сказал. Я тебя не назвал ведьмой и мерзкой разбойницей! Знаю, чего ты ждёшь. Думаешь, Эндре вернулся королём и тебе всё сойдёт с рук? Что всё станет по-вашему? Нет! — перешёл епископ на гневный крик. — Напрасно вы надеетесь, воры и святотатцы, что иными словами назовёт вас наш благочестивый король Эндре! Победы ваши коротки, а конец ваш близок, и неотвратим он, — епископ воздел руку, — как эта Божья гроза!..

Агнеш слушала епископа спокойно, лёгкая усмешка явилась на её лице. Потом оно вдруг посуровело, словно окаменело, глаза устремились в небо, к чёрным тучам. И тут же яркая вспышка озарила всё вокруг.

Молния перечеркнула небо, ударила в шпиль храма, огненные змейки побежали по стенам к земле — и храм запылал, весь охваченный пламенем.

 

4

же вторую неделю королевская чета жила в Эстергоме, в старом каменном замке, построенном ещё прародителями рода Арпадов, мрачном и холодном даже в жаркое лето. Ночью, когда в замке воцарялась тишина, странные скрипы и шорохи начинали звучать повсюду, отдаваясь под сводами. И хорошо бы, если это крысы так заявляли о себе, выбираясь в темноту из подвалов, но многим думалось иное. Недаром замок и его подвалы пережили времена кровавых распрь и мучительных казней...

Во всём здесь ещё виделись следы недавнего пребывания изгнанного короля. Германские и итальянские слуги плохо понимали по-мадьярски, в ходу у писцов была латынь, скучными и пресными были блюда прежних поваров.

Но особенно мучил Анастасию вечный холод, исходящий от камня. Она выбрала для спальни зал с большим камином, и в нём всегда горел огонь. Икона Богородицы, привезённая из Киева, казалось, тоже источала тепло, особенно ночью, когда камин начинал прогорать.

Ночами же Анастасия только и видела мужа: дни он посвящал государственным заботам — епископы и королевские советники вводили его в дело управления страной.

И сегодня он сидел со своими государевыми людьми во главе большого стола в зале, где обычно происходили пиры. Солнце скудно пробивалось сквозь стрельчатые окна с витражами, и тёмные цветные блики падали на лицо епископа Кальмана, сидящего по правую от Андрея руку. По левую его руку сидел Левента.

   — Ты должен знать правду, государь, — всю и всегда, — говорил епископ. — И наш долг, долг твоих подданных, не скрывать её от тебя, как бы печальна она ни была.

Андрей сутулился на высоком неуютном стуле, именуемом малым троном. Парчовая, с собольим мехом королевская мантия топорщилась на его плечах, но лицо старалось выражать спокойное внимание. Он кивнул епископу:

   — Да будет так.

   — Да будет тогда тебе известно, — начал Кальман, — что в народе ходят ложные и преступные слухи, распускаемые людьми разбойника Ваты, что новый король якобы готов исполнить их требования, но якобы Совет епископов и люди знатных родов мешают ему в этом. Вот письмо, с которым Вата отправил немногих своих грамотеев по стране. — Епископ приподнял и показал истрёпанный, обожжённый пергамент, лежавший перед ним на столе.

   — Безграмотный слог, дикая латынь, — вставил епископ Дьерский, показывая одновременно и знакомство с предметом, и отвращение к нему.

   — Но иного письма у венгров пока нет, — заметил Левента.

   — И не дай Бог, чтобы оно было! — воскликнул епископ Кальман. — Я представляю себе, какие мерзости явились бы на свет. Благодарение Богу, что это оружие ещё в наших руках. Но я позволю себе продолжить, государь.

   — Говори, — сказал Андрей.

   — Поскольку ваше величество согласилось с тем, что можно и нужно говорить правду... — Кальман осторожно помедлил, — то я скажу, что сам король отчасти виноват в подобных слухах. Предвижу твой гнев, — отозвался епископ на удивлённый взгляд Андрея, — но это лишь мнение верного подданного твоей короны, которое ты можешь отвергнуть...

   — Говори, — повторил Андрей.

   — Твоё желание сохранить в себе греческую веру, понятное нам, — объяснил свою мысль епископ, — диким народам, несведущим в догматах, истолковывается просто как твоё желание иной веры. Иная же вера, чем папско-римская, понимается чернью как языческая...

   — Как можно христианнейшего из королей считать язычником? — возмутился варяжский ярл Свенельд.

   — Увы, — Кальман развёл руками, — так мыслит чернь. Если бы благородное племя венгров узнавало о себе из сказок крестьян или песен бродячих хегедюшей, оно в ужасе отреклось бы от себя. Но наша святая обязанность — рассеять эту ложь, и главное слово должен сказать король.

   — Что я должен сделать? — спросил Андрей.

   — Лучшим ответом, — сказал Кальман, — было бы, конечно, твоё признание римской веры... — Тут епископы согласно закивали, и Кальман посмотрел на Андрея, но, как и ожидал, ответа в его лице не нашёл. — Но мы знаем, это невозможно... и не настаиваем. Поэтому путь один: доказать свою христианскую сущность самой суровой карой мятежу и безверию.

Андрей в сомнении покачал головой:

   — Начать правление с крови и казней...

   — Но тогда, — возразил Кальман, — будет продолжать литься кровь священников и людей, виноватых лишь в том, что они богаче других. И страшно подумать, что... — Он запнулся. — Не смею сказать...

   — Говори.

   — Что прольётся и царственная кровь... в то время как мы с благоговением и надеждой ждём появления наследника рода Арпадов...

Епископ смолк, и все смотрели на короля, и ожидающий взгляд этот был для Андрея мучителен. Ему представилась их с Анастасией спальня и огонь очага, перед которым так хорошо было лежать на мехах, положив жене голову на колени, и прислушиваться к признакам зреющей в ней жизни... Левента незаметно тронул руку брата, и Андрей очнулся.

   — Что я должен сделать? — снова спросил он.

   — Это должен решить король, — ответил Кальман. — Мы же можем лишь представить тебе ужасную картину бедствий твоей страны.

Андрей кивнул, епископ сделал знак старому воеводе Балажу, командующему королевским войском, и тот поднялся. Голос Балажа был зычным и хриплым, надорванным в долгой ратной службе.

   — Не хочу ранить тебя, государь, но и скрывать мы более не можем. Безнаказанность Ваты распаляет его к зверствам. Вот его дела за неделю: вторично разграблено поместье барона Рюгеля, убит священник ноградского храма, и труп его брошен собакам, семейство будаварского магната Туроци утоплено в Дунае, а внуки его уведены, чтобы воспитываться в грехе и язычестве...

Андрей слушал Балажа с тоскливым ужасом, воевода же продолжал докладывать — безжалостно и обстоятельно:

   — Брат твой, герцог Бела, сообщает из Трансильвании: в Бихаре запорот насмерть ишпан Голубан, жена его обесчещена и в горе лишилась рассудка...

   — Довольно! — воскликнул Андрей, скорее умоляя, чем приказывая.

   — Прости, государь, но я кончаю. Третьего же дня шайкой, которой предводительствует ведьма, именем Агнеш...

Левента вскинул на воеводу глаза.

   — ...сожжён храм в Шароше, епископ Веспремский зарублен. А церковное имущество, среди коего было золотое распятие, освящённое в Иерусалиме, разграблено.

Балаж сел, Левента продолжал глядеть на него потрясённо и недоверчиво. Настала долгая тишина. Андрей молчал, опустошённость была на его лице.

Епископ Кальман выждал немного и напомнил:

   — Мы ждём твоего слова, государь...

 

5

  лесной стан въехал богатырь Пишта, и не один: поперёк коня его, как поклажа, лежала, свесив руки и ноги, женщина, на верёвке за конём следовал по-господски одетый мужчина со связанными руками. Осёдланный второй конь шёл за ним.

Люди тотчас обступили Пишту, разглядывая его добычу. На шум голосов вышла из своего шатра Агнеш.

   — Что за зверя подстрелил? — спрашивал у Пишты юный воин Буйко.

   — Не подстрелил, — отвечал Пишта, слезая с коня. — У меня и лука нет. Так, прибил немножко, кричала очень.

Он снял женщину с коня, потрепал по щекам, поставил на ноги, и все ахнули: женщина была редкого роста, может быть даже чуть выше Пишты. Очнувшись, она дико озиралась вокруг.

   — Жену себе добыл, — объяснил Пишта. — Вообще не собирался, да уж больно величиной по мне. Подумал, другого такого случая не будет.

Воины громким хохотом одобрили смётку и запасливость Пишты, засмеялась и Агнеш.

   — Ты его не бойся, — сказала она женщине. — Он сильный, но добрый и муж будет верный. А это кто? — кивнула она на пленника.

Пленник поднял голову, и ответа Агнеш уже не было нужно, но Пишта не знал этого и пояснил так же обстоятельно:

   — Прихватил заодно — шлялся тут возле леса. Хотел его тоже прибить, да он говорит: веди к главной над вами, дело важное.

   — Знаем мы господские дела, — молвил с усмешкой Ласло. — Что ему у леса делать? Вынюхивал, соглядатай! — Но Агнеш посмотрела на Ласло строго.

   — Развяжи его, — велела она, и Пишта распутал верёвки. — Послушаем, что сам скажет, — и сделала знак Левенте — а это был он — пройти в шатёр.

В шатре, пёстром снаружи, обстановка внутри была скромной: постель из меха, пол из шкур, стол, оружие. На жерди, подпирающей свод, скалил зубы олений череп. С рогов, над ним укреплённых, свисали пучки сухих целебных трав. Левента оглядывал шатёр с любопытством, Агнеш, тоже с любопытством, глядела на Левенту.

   — Как же ты попал в наши места? — спросила она.

   — Коней отбирал по деревням, — отвечал Левента. — Король поручил.

   — Один, без конюхов и воинов? — усмехнулась Агнеш.

Он не ответил. Сел на шкуры, скрестив ноги. Агнеш тоже опустилась на скамью, напротив него.

   — А если честно, — сказал Левента, — тебя искал.

   — Зачем? Письмо привёз от брата, как прежде? Так я буквы читать и сейчас не умею.

   — Нет письма, — сказал Левента. — И он не знает, куда я собрался. Пришёл к тебе как к старому другу.

   — А двор и епископы меня недругом считают, — сказала Агнеш.

   — У меня своя голова, — ответил он.

   — И не побоялся за неё? Про нас много страшного рассказывают. Ну как отсеку голову лазутчику?

   — Не отсечёшь, — сказал он.

   — Это почему?

   — Потому что знаешь, сколько в этой голове мыслей о тебе.

Агнеш хмыкнула недоверчиво:

   — Ври больше. Выдуло их давно ветрами разных стран, где вас носило.

   — Сам так думал. А увидел тебя — понял: никуда они не делись и не уходили никогда.

Агнеш помолчала, словно раздумывая, правда это или неправда, и вдруг рассмеялась:

   — Не свататься ли пришёл королевский брат к разбойнице и язычнице?

Он тоже засмеялся и спросил весело:

   — А если так, что бы ответила?

   — Ответила бы — не женщина я больше. А кормилица: вон у меня, — кивнула Агнеш за дверь шатра, — какая ртов орава, куда от неё деваться?

   — А я бы сказал: есть куда деться — свет велик, границы близко, а там тебя ни друзья, ни враги не достанут. Вот я, твой верный друг и слуга, а вот быстрые кони. Решай!

Он смотрел на неё снизу вверх и ждал ответа. Она улыбнулась и ответила ему в тон:

   — А простит тебе твой Бог, что, подобно язычнику Пиште, добыл себе жену язычницу? И брат твой, король, — что он скажет?

   — Он поймёт. Он тоже тебя любил.

   — Так он меня прежнюю знает. А узнал бы про нынешнюю...

   — Знает и про нынешнюю. И я знаю... И не могу, — молвил Левента, поднимаясь с пола на колени, — сидеть спокойно, когда гибнет твоя душа!..

   — Это про меня и попы говорят, слышала.

   — А я слышал, что говорят о тебе воеводы и какое войско против тебя собирают... Не знаю, Агнеш, — горячо продолжал Левента, — кто тебя околдовал, но не верю, что навечно. А мой Бог прощает раскаявшимся. Если поверишь мне, оленица моя ненаглядная, всё для этого положу, но спасу и душу твою и тело, нет у меня ничего тебя дороже!..

Агнеш увидела, как влажно блеснули от слов, не высказанных с давних пор, его глаза, и её лицо тоже потеплело. Она отвечала задумчиво и мягко:

   — Тебе — поверю. Себе не прощу. Спрашиваешь, кто меня околдовал? Эти люди, — повела она рукой, — матери их, отцы, деды. Когда... после беды я онемела, и жизнь мне стала немила, и все петли я искала или высокого обрыва, меня взяли к себе двое стариков из деревни. Лечили травами, заговорами, последних кур в жертву богам резали... а в Христа не верили, добро творили не ради рая или ада — просто жили по совести, радовались жизни, и лучше, чем с ними, мне не было никогда. От этой радости и прошла моя немота, и снова жить захотелось.

   — Жить можно было и среди других людей...

   — А куда мне было идти? И зачем, когда эти люди приняли меня как свою? Любили, заботились. И рыцарям, убившим отца и меня опозорившим, мы славно с ними отомстили, воюя с Петером. Одни у нас стали дела, одни мысли.

   — Одни — с разбойником Ватой? — Левента выпрямился, поднявшись с колен. — Сколько невинной крови на нём!

   — Не всегда мы с ним ладим, — сказала Агнеш неохотно.

   — А чем твои люди лучше? Убили епископа в Шароше, церковное имущество разграбили! А оно — достояние всей городской общины.

Глаза Агнеш настороженно замерли на Левенте.

   — Кто про грабёж сказал?

   — Известно это.

   — Мне неизвестно, — сказала Агнеш, нахмурившись. — Что ещё тебе известно?

Левента вздохнул:

   — Не об этом я пришёл с тобой говорить. Не судить тебя, не спорить. Скажу лишь ещё: не жди от короля, что он будет с вами заодно.

   — Не жду, не дура, — отвечала она и тоже встала. — Видишь, пришёл ты говорить о любви, а о любви не вышло, не время, значит, ей сейчас. А за верность тебе спасибо. Но поздно, милый Левента. Орешина, выкопанная в орешнике, в дубняке не примется — завянет.

   — А если ударят по орешнику топоры?..

   — Значит, судьба. Но мои люди — не безответные деревья. Прощай, — шагнула она к выходу. — И ещё одно знай, Левента: люблю я только один раз в жизни.

Агнеш негромко свистнула, и в тот же миг возник в двери Ласло, словно всё время ждал у порога.

   — Пусть Буйко и Любек, — приказала Агнеш, — отведут этого человека туда, где его Пишта нашёл, и коня ему пусть вернут. Он не враг нам. Идите. — Левента, бросив последний, печальный взгляд на Агнеш, двинулся за воином. — А потом, Ласло, — прибавила Агнеш, — немедля вернись ко мне.

Оставшись одна, Агнеш присела к столу, как будто внезапно убыло в ней сил, и некоторое время сидела так неподвижно. Потом взяла со стола медное зеркало с ручкой и осторожно в него заглянула.

Но не лицо Агнеш отразилось в нём, а её фигура во весь рост, и шла Агнеш, совсем молодая, в белом платье, по цветущему лугу, и два всадника шагом ехали на конях по обе стороны от неё. Все трое смеялись чему-то весело, потом один из всадников нашу лея, обхватил Агнеш крепко и посадил на коня перед собой. И они поскакали по лугу, а оставшийся всадник, грустно улыбаясь, глядел им вслед. А конь мчался всё резвее, и воздух туго бил в лицо и трепал волосы, и дух забирало от радостной скачки...

За спиной её раздались шага, дивное изображение исчезло, и теперь одно усталое лицо Агнеш глядело с мутной медной поверхности. Агнеш отложила зеркало, подобралась, обернулась. Ласло стоял перед ней.

   — В Шароше храм разграбили. Чьих рук дело? — в упор глянула на него Агнеш.

   — Не ведаю, — отвечал Ласло.

Агнеш поднялась. Взяв мешок у изголовья постели, кинула в него зеркало и пошла к двери.

   — Собери людей, — приказала она на ходу.

Ласло побежал вперёд. Агнеш окружили несколько женщин, дожидавшихся её у входа.

   — Кудесница добрая, — засеменила за Агнеш старуха. — Не откажи, исцели сыну ногу. Сбор винограда скоро, а он ступить не может.

   — Вечером приводи, — ответила Агнеш, продолжая идти. — Все вечером приходите, сейчас недосуг мне, — сказала она, и женщины отстали.

Воины, собранные Ласло, уже ожидали предводительницу на вытоптанном посреди стана кругу, где торчал широкий пень. Агнеш ступила на него и оглядела своё воинство.

   — Мне стало известно, братья, — сказала она, — что, несмотря на мой запрет, кем-то разграблено церковное имущество в Шароше и убит поп, тоже несмотря на запрет. Но попа не вернёшь, а имущество принадлежало всей общине города и вложено было такими же, как вы, бедняками. Не в наших законах, братья, грабить своих братьев!

Воины переглядывались. Ласло цепкими своими очами блуждал по их лицам.

   — А поэтому, — сказала Агнеш, — велю всем до единого принести сюда свои вещи, и каждый начальник дюжины проверит их у каждого из своих. Начнём же с меня.

С этими словами Агнеш подняла свой мешок и вытряхнула его содержимое — гребёнка упала на землю, рубашка и платки, простой ножик... медное зеркало с ручкой...

Воины, Буйко и словен Любен, проводили Левенту до опушки леса. Дальше открывалась равнина и тропа спускалась по ней с холма к реке.

   — Вот, господин, — сказал Любен. — Там внизу брод, а за бродом — прямая дорога до города.

   — Прощай. — Буйко громко свистнул, конь под Левентой испуганно присел на задние ноги и понёс всадника вниз по тропе.

Они повернули коней обратно в лес.

   — Зря ты назвал его господином, — сказал Буйко. — Нет у нас такого слова.

   — Не привык ещё, — смущённо отвечал Любен. — Да и хозяйка сказала, что не враг он нам.

   — И хозяев у нас нет, — сказал Буйко. — Может, ты и в Христа веруешь? — засмеялся Буйко.

   — А как же, в Иисуса Христа, Божью матерь Марию. И в Дух Святой. А ты разве нет? — удивлённо спросил Любен.

   — Нету их, — твёрдо отозвался Буйко.

   — А кто же есть?

   — Ише есть, бог-небо, — объяснил Буйко. — И богиня-земля Ноли — мать всего живого. И Луца...

   — А это кто такая?

   — Вида у неё нет, — сказал Буйко. — Зато она знает всё, что с нами будет, наперёд.

Любен смолк на время, обдумывая его ответ.

   — Выходит, что они есть, — заключил он свои раздумья.

   — Кто?

   — И Христос, и Мария, и Дух Святой. Только зовутся у вас по-другому. Может, скажешь, и Сатаны нет? — ехидно спросил он.

   — Нет. Ердог есть. Правитель подземного царства.

   — Так он и есть Сатана! — в свою очередь засмеялся Любен, довольный, что побеждает в споре. — А ещё имя ему — дьявол, чёрт.

   — Сам ты — чёрт, — рассердился Буйко, обратив в гнев свою досаду. — Погоди, вот выйдет указ короля Эндре о Боге вашем и попах, посмотрим, кто последним посмеётся.

   — Про попов я и без Эндре знаю, — сказал Любен, — вон у меня на лбу от них метина. А о Боге — посмотрим, — согласился он, и спор угас, и снова мирно шагали их кони по лесной тропе.

В это время в лесном стане люди сидели группками на кругу, выложив перед собою мешки, корзины и берестяные короба. Начальники дюжин заканчивали проверку, и пока она была безуспешной.

Ласло, нетерпеливо играя нагайкой, прохаживался возле своей дюжины.

   — Живей, живее, — приговаривал он. — Мы последние остались. Не медлили небось, когда крали. Ну! — подступился он к ближнему от себя воину.

Тот торопливо раскрыл свой короб и вывалил хозяйство. Деревянная ложка были там, деревянная миска, кружка из бересты.

Следующим был Дьюла, спасённый в Шароше на площади. Дьюла развёл пустыми руками.

   — А мешок твой где? — огляделся Ласло.

   — Разве в ад берут с собой мешок? — весело отвечал Дьюла. — Никогда не слышал. А я ведь там, если верить епископу, тоже был уже одной ногой. Этой... нет, вот этой! — показал ногу Дьюла, и воины засмеялись. — Да и не было у меня никогда никакого мешка, честно скажу. Свирель была, точно, пергамент был... Всё псы ишпана отняли. А мешок...

   — Ладно, помолчи, — сказал Ласло и хмуро двинулся дальше.

У третьего, четвёртого воинов в мешках и коробах было почти то же, что у первого. Ласло поравнялся с молодым парнем, у которого мешок ещё не был развязан. Да, похоже, парень и не собирался его развязывать.

   — Ну, в чём дело, Янчо? — спросил Ласло.

   — Я ничего не брал, — сказал Янчо.

   — А кто брал? Я?

   — Может, и ты, — дерзко отозвался Янчо. — Я не видел.

Зрачки Ласло зло сверкнули и сузились.

   — Развязывай мешок, — приказал он.

   — Не веришь, сам развязывай.

   — Гордый! — Ласло недобро усмехнулся и обратился к соседу Янчо: — Помоги ему.

Мешок никак не развязывался. Потеряв терпение, Ласло присел, вырвал мешок у воина, рванул ремённую связку зубами, запустил в мешок руку, вытряхнул пожитки и медленно поднялся, держа в руке золотой крест с серебряным распятием.

   — Значит, я брал? — тихо сказал он Янчо и ударил его другою рукой в лицо.

Вокруг стали собираться люди. Янчо, вытерев разбитые губы, удивлённо переводил глаза с креста на мешок, с Ласло на толпу.

   — Не верьте, братья! Он подбросил! Не моё!..

   — Так получи своё! — Ласло со свистом взмахнул саблей.

Растолкав толпу, к ним подбежала Агнеш. Янчо лежал с рассечённой головой. Словно закоченев, Агнеш глядела, как у её ног быстро растекается алая лужа.

Ласло подошёл к ней и протянул, рукоятью вперёд, окровавленную саблю. И смотрел Агнеш в лицо прямым, ясным взглядом, от которого ещё больше холодело сердце.

   — Прости, не сдержался. Заруби меня — пятно на моих людях.

Агнеш с усилием шевельнулась. Ничего не ответила Ласло и через расступившихся людей, не оглядываясь, направилась через двор к своему шатру.

Вечером Агнеш сидела в углу шатра, освещённого лучиной, обхватив колени руками. На вошедшего Миклоша она глянула далёким, затуманенным взором.

   — Больше ничего не сыскалось, — сказал Миклош и сел на лавку. — Не держи зла на Ласло, он больше всех старался.

Агнеш и на это ничего не ответила. Два огонька от лучины неподвижно светились в её глазах.

   — Может, горожане?.. — тихо спросила она спустя время.

   — А крест? С нами мельник из Шароша ушёл, он его сразу узнал... — Миклош помолчал. — Но стоит ли тебе так убиваться? — сказал он. — Имущество возместим со временем. Велика ли беда?

   — Велика... Мы бились с рыцарями Петера за нашу землю, и боги были с нами. Делили добро между бедняками, и тут боги нам улыбались. И вот мы стали грабить народ, и боги отвернулись от нас. Брат пролил кровь брата. Не к добру этот знак, Миклош. — Агнеш скорбно покачала головой. — Никого здесь, кроме нас, нет, а я давно вот что хотела тебе сказать... Храбр Вата и могуч, но дороги наши всё больше ложатся врозь. Кровь его совсем опьянила и ослепила глаза...

Миклош, сопя, слушал её с жалостью и досадой.

   — Разве не так? — подняла на него глаза Агнеш. — Скажи. Что молчишь?

   — Молчал! — крикнул вдруг Миклош, и Агнеш невольно съёжилась. — Теперь ты помолчи. А я тебе скажу не как твой воин, а как по годам отец. Мы тебя любим и тебе верим, ты нам знамя и опора. Но стонать и жаловаться — не ратное это дело. Не знаю я, кто у тебя сегодня был, не знаю, о чём вы говорили, но не нравишься ты мне после этого разговора! Время ли нам делить с предводителем Ватой дороги, когда в Эстергоме затевают против нас поход? Люди от Ваты сказали об этом. И ещё: Вата просил тебя снова занять Шарош и хорошо там укрепиться. И верно — хватит сидеть в лесу, как пуганым зверям. Вот моё отеческое слово. А на твоём месте я приказал бы завтра же выступать отсюда, — заключил Миклош. — Воину место в поле. Пора!

Люди Агнеш с криками и посвистом скакали вперегонки. Поначалу они мчались кучно, но кто-то постепенно отставал, конный отряд в полном вооружении растягивался по полю всё больше.

И вот впереди осталась сердцевина из десяти самых лихих наездников, и среди них на бело-сером своём коне была Агнеш. Но и сердцевина распалась вскоре, вытянулась и стала походить на летящую стрелу, и наконечником стрелы уже скакала одна Агнеш. И конь её уже, казалось, и вправду летел. Казалось, он не касался земли ногами, а мягко загребал под собою воздух.

Неслышно и легко мчал серо-белый колдовской конь к сгрудившимся над краем земли облакам...

 

6

адовался ярл Свенельд: наконец-то дело намечалось. Воевода Баланс направлял сильное войско против Ваты, и, как доносили лазутчики, много было у разбойника награбленного добра, а варягам по договору в случае победы полагалась четверть добычи.

Те же лазутчики доносили, что и Вата не дремал, — чувствуя близость решительного сражения, он решил упредить короля и сейчас собирал силы в кулак, чтобы через Секешфехервар двинуться на Эстергом. В занятых же им городах и крепостях Вата оставлял надёжные гарнизоны, прикрывая тыл, что выдавало в нём стратега.

Обо всём этом говорилось на Королевском Совете, с которого Свенельд возвращался окрылённый предчувствием хорошей драки, и спешил обрадовать своих варягов этой вестью.

Во дворе замка он встретил Левенту, наблюдавшего, как конюхи объезжали необученных коней. Варяг и венгр были друзьями по Киеву, по смелым вылазкам против печенегов и буйным застольям.

   — Добрые кони у венгров, — похвалил Свенельд, глядя, как вскидываются и ржут тонконогие красавцы. — Приходи вечером. Устрою пир для своих людей.

   — Приду, — отвечал Левента.

   — Будешь сидеть во главе стола, как брат короля, — подумав, прибавил Свенельд, но Левента улыбнулся его прозрачной лести:

   — Отныне я только сотник, не по мне честь.

Свенельд смущённо покряхтел.

   — Признаться, удивил ты меня своей просьбой идти в поход сотником, — сказал он. — И король — тем, что согласился. По знатности он мог бы поставить тебя главным над всеми нами.

   — В шатре полководца можно разучиться держать меч, — ответил Левента. Ему подвели коня, и он без помощи стремени, с земли, вскочил в седло.

   — И то верно, — согласился Свенельд, но недоумение всё же не развеялось в нём.

Свенельд не знал всего, что предшествовало этому решению Левенты, — впрочем, он остался бы при своём мнении и узнав, ибо для воина, севшего в седло мальчиком и потерявшего счёт сражённым врагам, слишком уж мудрёными показались бы недавние разговоры в королевском семействе.

Было же так: как всегда, вечером, после государственных дел, король и королева лежали на своём ложе перед камином, и Андрей говорил Анастасии о вещах, которые полагалось знать жене правителя Венгрии.

Он рассказывал ей, как двести лет назад перекочевали венгры с Приуралья через Лебедию и Карпаты, прогнали волохов и основали свою державу в Подунавье; о славных вождях Коппане, Айтоне и Гезе; о прародителе Альмоше, человеке с ястребиным взглядом, отчего и говорили, что род Арпадов пошёл от ястреба. Рассказывал он и о мученическом житии Зерарда и Бенедека, почитаемых здесь, как святые Борис и Глеб почитаются на Руси, и о походах венгров на Византию в дружине князя Святослава.

Анастасия слушала с вниманием, как слушала всё, что говорил ей муж, и Андрей радовался, когда её лицо оживлялось улыбкой: смешным ей казался моравский князь, спьяну уступивший венграм свои земли и воды за белого коня, уздечку и седло, а о вожде Ботонде, изрубившем топором ворота Константинополя, Анастасия, засмеявшись, спросила:

   — Зачем?

Андрей приготовился в объяснение рассказать ей о другом вожде, князе Олеге, прибившем на те же ворота щит, но увидел, что Анастасия уже думает о чём-то своём и мысли её далеко.

   — Не сердись, что ещё спрошу, — вдруг сказала она.

   — Конечно, — кивнул Андрей.

   — Женщина, которая первой прискакала поклониться нам... та ли это женщина, которую любили ты и Левента?

Андрей не ожидал этого вопроса, ибо не задан он был и при встрече, и медлил с ответом. Но взгляд Анастасии был чист и ясен, не было в нём тени подвоха. Он сказал:

   — Та. Но откуда тебе известно, что было так давно?

   — Я бы не спросила тебя, если бы мне Левента об этом не рассказал. И о том, как ездил к ней и виделся...

   — Мне он этого не рассказал, — нахмурился Андрей.

   — У тебя и без того много забот...

   — Что же он увидел? — спросил Андрей.

   — Он сказал, что увидел женщину, одолеваемую Сатаной...

   — Увы, это так, — печально согласился Андрей.

   — ...но ему показалось, — продолжала Анастасия, — что душа её всё же готова к раскаянию и только гордость не даёт ей этого сделать. Так мне сказал Левента.

Андрей с сомнением покачал головой:

   — Ты многого не знаешь, да и не надо тебе знать.

   — Почему? — возразила Анастасия с прелестной своей робостью, за которой, однако, мягко пряталось упорство. — Если я уже знаю что-то, не лучше ли будет, если я буду знать всё?..

Андрей не сумел на это возразить. Но говорить о мерзком, лёжа у чрева жены, ему показалось непристойным, и он поднялся.

   — Сатана правит не одной ею, но всей этой страной, — сказал он. — Петер принёс слишком много горя, и оно выплеснулось бунтом. Вот сколь пагубно бессердечное правление! Чернь же не знает ни законов, ни милосердия. Как ни жаль, но эта женщина — плоть от плоти беззакония, её люди недавно убили епископа Веспремского и сожгли Божий храм... Но не слишком ли много мы говорим о ней? — посмотрел Андрей на жену с надеждой, что неприятный разговор этим кончится.

   — Как скажешь, — покорно согласилась Анастасия. — Но я не верю, — спустя некоторое время вновь заговорила она, — что сердце твоё так ожесточилось с тех пор, как ты стал королём...

   — Сердце правителя, — сказал Андрей, скрывая подступавшее раздражение, — должно быть справедливым к друзьям и суровым к врагам. Но скажи, голубица моя, — вновь присел Андрей к жене, — что тебе до этой женщины? Мало ли преступников в стране, судить их — дело власти...

   — Этой женщине ты отдал свою первую любовь, — тихо возразила Анастасия, — значит, она и мне не чужая, а как сестра. Ведь мы с тобой — одно? — глянули на Андрея её глаза божественной небесной голубизны.

Сердце Андрея забилось в тоскливой душевной маете. Меньше всего он ждал, что речи именно жены вновь пробудят эту ненужную маету в нём.

   — Да, одно, ненаглядная. И мы, и он — тоже... — Андрей провёл ладонью по животу Анастасии. — И что нам ещё, троим, нужно?

   — Истинно, ничего, — согласилась Анастасия. Но, помолчав, прибавила: — Кроме милосердия в душе...

   — Но как? Как? — воскликнул Андрей, теряя терпение.

   — Разве ты сделал что-нибудь, чтобы её спасти? Обратить заблудшую душу на истинный путь?

   — Я не монах и не проповедник... Я — король! А королям бывают недоступны и даже запретны вещи, которые доступны простым людям. Что я могу сделать?

   — Я не знаю, — отвечала Анастасия. — Иначе бы сама мыслила как правитель. Но я знаю одно, милый Андрей, — что ты не простишь себе, если не попытаешься сделать хоть что-то...

Андрей вскочил и заходил по залу.

   — Знаешь, что я думаю? — остановясь на минуту, сказал он жене. — Женщинам в беременности порой приходят самые странные желания, и это, по-моему, — одно из них. Вот о ком должны быть все твои мысли сейчас! — указал Андрей на живот Анастасии и заходил снова.

Его фигура в длинной рубахе на мгновение оказалась перед камином, в сквозном его свете под рубахой обозначилось длинное, худое и беззащитное тело, и сердце Анастасии защемило от пронзительной жалости.

   — Я не хочу, чтобы он родился в день казней, — всё же сказала она и протянула к Андрею руку. — Но иди сюда... там холодно.

Глаза её глядели нежно, и свыше сил было не отозваться им. Андрей помедлил немного и, улыбнувшись, подошёл. Откинув мех, забрался в нагретое ложе, обнял жену, и она к нему крепко прижалась. Так они смолкли, слушая ровно гудящий огонь.

   — Когда он родится, — сказал Андрей, — на этой земле снова будет мир и тишина. Я обещаю тебе.

В мире и тишине проспали они ночь, но с утра тревожная маета вновь вернулась к Андрею. Встретившись с Левентой, он сказал ему строго:

   — Я недоволен тобой, брат.

   — Чем недоволен мой король? — повинно склонил голову Левента.

   — Я не шучу, Левента. Зачем своими рассказами тревожишь женщину, коей нужен покой?

   — Прости, — Левента сделался серьёзным, — но она сама спросила.

   — Об Агнеш?..

   — Бог знает, как она о ней догадалась. А подданному не пристало лгать королеве. Но что? — спросил Левента. — Она разгневана?

   — Она умоляет меня пощадить преступницу, называя её своей сестрой.

   — Я тоже, — сказал Левента.

   — Но, в отличие от неё, — ответил Андрей, — ты знаешь, что это невозможно.

   — Нет невозможного, — сказал Левента.

Андрей усмехнулся:

   — Возьмёшь её в жёны?

   — Если бы она согласилась... — Левента вздохнул и глянул в глаза Андрею: — Но знаешь, что она сказала? Что любит только один раз в жизни.

Андрей отозвался растерянным взглядом.

   — Кого?..

   — Да не меня же, дурака.

Андрей продолжал растерянно глядеть на брата. Опомнившись, он стряхнул с лица не приличествующее титулу выражение, но всё равно было заметно, как сообщение Левенты поразило его.

   — Войско уже выступает, — произнёс Андрей глухо. — И в числе городов ему назначено взять Шарош.

   — Пошли меня с войском, брат. Я придумаю что-нибудь...

   — Всё, что ты придумаешь, будет изменой.

Левента несогласно тряхнул кудрями:

   — Бить разбойников — сотником или простым дружинником, — ты знаешь, у меня не дрогнет рука. Но я буду неподалёку от неё. Попробую как-то незаметно снова увидеться, поговорить. Склонить к раскаянию... А ты, как раньше, напишешь ей письмо...

Андрей посмотрел на брата удивлённо и гневно:

   — Письмо — разбойнице?.. Вы все с ума сошли! Ты забываешь, что я — король, отвечающий перед Богом за всю эту землю! Король, слышишь, король!..

Левента переждал некоторое время, зная, как скоро остывает брат в несвойственном ему гневе.

   — Король, — кивнул он, примирительно улыбнувшись. — Но зачем кричать, брат?..

На огненной заре, когда город ещё спал, войско Балажа выступало в путь.

Ехали впереди сомкнутым строем варяги с тяжёлыми своими щитами и секирами, ехали русские воины с длинными мечами и печенежские лучники, гарцевала лёгкая конница секеев, единственным тяглом которых было выставлять воинов в походы, двигались на битюгах закованные в железо германские рыцари, из тех, кто остался служить новому королю. Ехали воеводы в жёлтых плащах и в зелёных — сотники, среди которых был Левента, ехали в чёрных сутанах войсковые священники; возы с припасами замыкали шествие.

Грозный рокот копыт нёсся по улицам и улетал в рассветное небо. Рать уходила из столицы, и ей предстояло ещё множиться на пути, принимая пополнение в верных короне комитатах. Багровое восходящее солнце отражалось в шлемах и доспехах и сулило впереди кровь и победу.

 

7

ернувшись, как велел предводитель, в Шарош, отряд Агнеш расположился в нём подобием лесного стана на городской площади. Здесь встали такие же, как в лесу, шалаши, и так же горели между ними костры и бродили люди и кони, а шатёр Агнеш здесь же стоял — чуть в стороне.

Так было удобно всем — и воинам, привыкшим к кочевой жизни, и горожанам, освобождённым таким образом от постоя. Первоначальную настороженность горожан Агнеш сумела победить, принародно попросив прощенья за кражу и обещав возместить церковное имущество из первых же боевых трофеев. О сожжённом храме речь как-то и не зашла, невелика, видимо, была христианская вера горожан; остатки обгорелых брёвен горожане растащили на укрепление своих хижин, и пепелище чернело островком ничьей земли. Так же пустым и ничьим стоял дом изгнанного ишпана, и в нём гнездились летучие мыши.

Однако вскоре ему нашлось применение. В преддверии зимы и возможной осады Агнеш приказала сделать запас, и поскакали в окрестные деревни её гонцы. В Шарош потянулись возы. Крестьяне, сервы и либертины, везли мешки пшеницы и бобов, вяленое мясо, корзины с яблоками и виноградом, мехи молодого вина. Во дворе дома ишпана, у амбара, Пишта со своей великаншей Эвицей, уже освоившейся в новой жизни, принимал товар, Дьюла же вёл ему учёт и попутно — красноречивую агитацию; послушав его, многие из крестьян оставались в Шароше и пополняли ряды мятежного воинства Агнеш.

Что до воинства — то люди Агнеш явно скучали в бездействии, хотя Агнеш всячески старалась их занять дозорной службой и разведывательными рейдами по окрестностям. Но тихо было вокруг. Вата, снявшись со стоянок, направился с войском на Секешфехервар, и от него не доходило даже слухов. Не видно было и врагов.

Однако Агнеш и седоусый Миклош знали: обманчива эта тишина и успокоительной обманчивостью своей подобна тишине перед ветром и грозой.

Вечером предводительница и её седоусый помощник обсуждали дела, сидя на крыльце дома ишпана. Костёр освещал их лица. Вдали, среди шалашей, где костёр был побольше и горел поярче, трапезничали с молодым крестьянским вином воины, оттуда доносилось их нестройное пение.

Из темноты показался длинноволосый Дьюла и подошёл к дому. Мешок был на его плече, свирель была заткнута за пояс.

   — Прощайте, — сказал он и поклонился. — Ухожу.

   — У нас каждый волен жить как хочет, — ответила Агнеш. — К Вате вернёшься?

   — У него я уже был. Есть много мест. Жизнь хегедюша — дорога, крыша — небо. Вот отъелся у вас, — Дьюла смешно надул щеки и живот, — свирель новую сделал. Пойду играть и петь другим людям.

   — О чём петь будешь? — спросила Агнеш.

   — Она подскажет, — Дьюла похлопал ладонью по свирели.

   — Главного не забывай, — сказал Миклош. — Большая война впереди, люди должны знать, за что воюют.

   — И об этом спою.

Агнеш внимательно глядела на Дьюлу, словно желая понять, отчего так всегда беззаботно улыбается этот повидавший смерть человек.

   — Всё хотела тебя спросить, — сказала она. — Ты человек книжный, в школе при монастыре учился. Мог бы попом стать или писцом... Зачем в хегедюши пошёл?

   — Учёный я по случаю, — ответил Дьюла и присел на ступени рядом с ними. — А по рождению — дремучий серв. Но мальчик я был языкастый, смышлёный, и меня приметил местный поп. Служкой взял, хвалился мной перед другими попами как учёной собачкой.

И дохвалился — забрал меня у него заезжий бенедиктинец из Паннанхольмского монастыря и даже «спасибо» не сказал. Привёз в школу и тоже не мог нахвалиться, как я быстро всё постигаю. А мне просто весело было! Это ведь как весело, когда вначале чего-то никак не постигнешь, а потом — раз! И постиг. Вот, скажем, свирель. Простая трубка с дырочками...

Он явно уходил от ответа, и Миклош перебил его:

   — Так всё же как ты хегедюшем стал?

Дьюла замолчал, поглядел на костёр, и потемнели от яркого света его зрачки.

   — А так, — отозвался он, помедлив. — Отпустили меня на вакации... на побывку в деревню. А туда наш барон приехал охотиться. Старый, обрюзглый... Позвали раз к нему вечером сестру, ей четырнадцать было... а утром сестру нашли в петле. Не снесла стыда... Через неделю позвали младшую сестру... И тоже в петле нашли.

   — А потом? — спросил Миклош.

   — А потом — копал я огород и из-под земли услышал голос младшей сестры: убей, брат, барона, так тебе Луца велит. Убил барона и убежал. К бродячему песеннику прибился, а он меня и привёл к предводителю Вате.

   — Печальная твоя история... Никогда бы не подумала, — задумчиво сказала Агнеш.

   — И я бы не подумал.

   — Чего?

   — Что ты — такая...

   — Какая?

Он улыбнулся:

   — Я тебя вашорру, лесной грозной колдуньей, представлял! А ты — добрая, как полевая фея.

   — А Вата?

Миклош заёрзал на ступенях — не понравился ему вопрос. И Дьюла понял это и отвечал невнятно:

   — Один он у нас, другого нет. — И сменил разговор: — Ты, Агнеш, полечила бы меня на прощанье. Больно хорошее вино из Эреша привезли, бочонок выпил. Голова болит.

Агнеш протянула к Дьюле руки, он склонил голову и затих между её ладонями. Спустя минуту улыбнулся удивлённо, потрогал голову:

   — Прошла! Лёгкая, как крылья. Идти буду — как на крыльях лететь к небу!

   — А ты нам спой на прощанье, — сказала Агнеш.

   — Не поют по просьбе, — отвечал он ей. — Уходить буду — спою.

Дьюла поклонился вторично, повернулся и скоро пропал в темноте. Спустя некоторое время откуда-то, уже от городских ворот, послышался перебор свирели и его ясный, чистый голос:

Песня удалялась, возносясь к небу, будто Дьюла и вправду улетал на крыльях; потом оборвалась и пропала, одна темнота была кругом. У костров угомонились воины. Агнеш поднялась.

   — Дозоры с перепою не заснут? — сказала она Миклошу.

   — Проверю. Я передовой дозор устроил за городом, на старой мельнице, оттуда с холма все дороги видно.

   — Хорошо, — одобрила Агнеш.

Она взяла горящий сучок из костра и, светя им, как факелом, направилась к своему шатру.

Когда она подошла к нему, там мелькнула какая-то тень. Агнеш подняла факел и в его свете увидела Ласло.

   — Ты что здесь делаешь? Или заблудился?

Ласло подошёл. Странная усмешка блуждала на его красивом лице.

   — Заблудился, — сказал он. — Давно в тебе заблудился.

Агнеш задумчиво разглядывала его.

   — Не пойму, — сказала она. — От людей свет как свет... От Миклоша — синий, спокойный, от Дьюлы — зелёный, как трава. А от тебя никакого. Как от ночи.

   — Мне — ты свет, — ответил Ласло. — И такой яркий, что, как увижу — слепну. Не перестала ты быть женщиной...

   — Пьяный ты, Ласло, — сказала она. — Иди спать.

   — Один раз бы обнял тебя — и согласен заснуть навек. Не гони!

Он шагнул к ней, протягивая руки, но споткнулся под её застывшим вдруг взглядом, оступился и осел на колени.

   — Вашорру... — пробормотал он зло и бессильно.

А Агнеш засмеялась и, откинув завесу, скрылась в шатре.

Ещё несколько дней жизнь в Шароше и во всём комитате оставалась спокойной, хотя и долетали порой издалека тревожные, но смутные слухи.

Вернувшись из передового дозора на мельнице, Буйко и Любен рассказывали Агнеш, что проезжие люди, с которыми им довелось повстречаться, говорили, будто Вата осадил Секешфехервар, но была вылазка и был бой. А чем он закончился — говорили надвое и толком ничего не зная.

   — Пошли нас туда, — попросился Буйко. — Мы за два дня обернёмся и всё разведаем.

   — Наскучило — все дозоры да дозоры... — простодушно пояснил Любен, но во взгляде Агнеш понимания не встретил.

   — Верно, — что таким молодцам в дозоре делать? — сказала она. — Почему вернулись, не дождавшись смены? — спросила Агнеш строго.

   — Ласло нас отпустил...

   — А сам?

   — Остался. Занемог он немножко... — Буйко отвёл глаза.

   — Чем занемог? — Буйко и Любен молчали. — Вижу я, чем вы все тут занемогли на безделье! — гневно вымолвила Агнеш, направляясь к коновязи, где стоял её осёдланный конь.

Она вскочила в седло; завидев Миклоша, крикнула ему:

   — Всё вино, что привезено, собрать и запереть в амбаре! — и, пришпорив своего Серого, поскакала к воротам.

Заброшенная мельница была недалеко от города. С холма, на котором она стояла, Шарош и его окрестности были видны как на ладони. Подъехав к покосившемуся срубу с обломками крыльев, Агнеш спешилась и вошла в дверь.

Вырубленное в стене дозорное оконце освещало нутро мельницы, поросшее травой. Ласло сидел на траве, прислонясь к жёрнову, и в руке у него был красный полевой цветок. На жёрнове стоял большой кувшин вина.

   — Сильно хвораешь? — насмешливо спросила Агнеш.

Вместо ответа Ласло воткнул цветок себе в кудри и пропел:

— Не зря птичку ждал ловец: Прилетела наконец!..

   — Прилетела. А дальше?

Ласло гостеприимно повёл рукой по жёрнову:

   — Дальше — садись к столу, гостем будешь. — Он налил из кувшина в свою кружку, хотел налить в другую и Агнеш, но она сказала:

   — Не нужно мне. И тебе тоже. — И глядела на Ласло ожидательно.

   — Прощальная эта чарка, — выпив вино, сказал он. — Дьюла ушёл, и я решил уйти. Вот и сделал так, чтобы нам одним поговорить на прощанье.

   — Поняла, — кивнула Агнеш. — Говори. Тоже наскучило у нас?

Он усмехнулся.

   — Не держи за дурака, — сказал Ласло, и Агнеш увидела, что совсем не пьяные у него глаза, только светится в них какая-то неодолимая решимость. — Знаешь мой ответ: не могу я рядом с тобой — и без тебя.

   — Тогда правда уходи, — согласилась она.

   — Уйду, — отвечал Ласло. — Но только мы вдвоём уйдём.

   — Почему в этом уверен?

   — Потому что давно вижу, как стало маетно тебе в нашем лихом деле. — Он помолчал и прибавил тихо: — И правда, не захлебнуться бы от крови.

   — Раньше ты её первый искал.

   — То раньше. — Он налил себе ещё вина. — А теперь пришло время свою кровь поберечь. Ведь разбил Балаж Вату под Секешфехерваром! — сказал Ласло и быстро опрокинул кружку, словно страх проснулся в нём. — И сам Вата ранен и в бегах...

   — Врёшь, — недоверчиво отозвалась Агнеш. — Слухи это...

   — Не слухи. Точно знаю, и ты скоро узнаешь. Нечего погибели ждать. А если думаешь, — с усмешкой сказал Ласло, — что король тебя помилует за твою старую любовь, — зря ты так думаешь. Старая любовь — как сухое дерево. Его скорее норовят срубить, чтобы не мозолило глаза. А мы с тобой деревья молодые, нам жить да жить и побеги пускать. Женщина ведь ты, как ни прячь: выдают тебя твои губы, и руки, и взгляд, и смех... Вот высмеяла ты меня тогда у шатра, да так ласково во мне это отозвалось, что в ту же ночь я всё и решил!..

Агнеш дослушала его спокойно, не перебивая.

   — Сказал? — спросила она.

   — Сказал. Но не всё ещё. — Ласло поднялся с травы, пересел на жёрнов, поближе к Агнеш. — В Польшу уедем или на Русь. А может, и к грекам. Богатства у нас хватит.

Он достал из-под ног кожаную сумку, и тяжело, с глухим звоном, она опустилась на жёрнов.

   — Значит — ты, — тихо произнесла Агнеш. — Не зря я эту мысль всё от себя гнала. А того, невиновного...

   — Да, я! Но не ты ли сама храмы, и усадьбы, и чужое добро раздавала? И людей казнила. А веришь ли, что среди них не было невиновных? Кровь на обоих нас — не всё ли равно, чья? Да, я! — яростно стукнул Ласло кулаком по мешку. — Но не для себя! А ради любви моей!..

Агнеш сидела молча, оцепенев. Ласло вдруг придвинулся к ней, ухватил за плечи, притянул к себе и губами стал искать её губы. Тут, словно впервые его увидев, Агнеш изо всей силы толкнула Ласло в грудь, и он покатился с жернова на траву.

Агнеш как на пустое место поглядела на лежащего Ласло, отёрла ладонью лицо, ещё хранившее жар его дыхания, повернулась и пошла к двери.

Но не дошла — с проворством барса он поднялся и прыгнул на Агнеш сзади; опрокинув на траву, повалился на неё, и зубы его оскалились по-звериному.

   — Ну нет! Теперь ни тебе, ни мне нет обратного пути! Уйдём вместе! Или со мной пойдёшь, или тебя и себя зарублю!

Он всё сильнее подминал под себя Агнеш, но вдруг в руке её мелькнул нож. Ласло обмяк, Агнеш выскользнула из-под него и вскочила на ноги.

Тяжело опираясь, Ласло приподнялся, откинулся на край жернова. Засунул руку под рубаху, набухавшую кровью.

   — Вот дура баба... — Он вынул из-за пазухи алую ладонь, плюнул на неё с досадой, потом перевёл стынущие глаза на Агнеш и, улыбнувшись, качнул головой: — Никуда тебе, вижу, от крови не уйти...

Снаружи донёсся стук многих копыт, слышно было, как всадники спешились и направляются к дому. Явилась наконец смена.

Первым в дверях показался Пишта и замер на пороге, перекрыв ход остальным. Он изумлённо взирал то на Ласло, неподвижно застывшего в окровавленной рубахе, то на Агнеш.

Агнеш подняла с жернова кожаный мешок и протянула его Пиште.

   — Вернёте горожанам, — молвила она спокойно, но слова её сходили с губ как-то трудно и медленно. — А ты, Пишта, примешь под себя его дюжину.

 

8

а городской площади Секешфехервара множество народа собралось посмотреть на казнь.

Семь плах стояло на площади, семеро смертников со связанными руками стояли возле них на коленях. Воевода Балаж в сопровождении своих сотников выехал со двора ишпана, чтобы лично присутствовать при сем показательном действе.

Конь с воеводой медленно двигался вдоль ряда плах, Балаж не без интереса вглядывался в лица осуждённых. Первой победой не кончалась война, бунт ещё не был подавлен, и старый воин считал не лишним знать боевой дух врага.

Одно из лиц более других привлекло Балажа. Он остановил коня. И тут же бывший шарошский ишпан, ехавший в числе свиты, подскакал к воеводе и шепнул ему что-то.

Связанный Дьюла тоже с интересом смотрел на воеводу весёлыми своими глазами.

   — Попался, песенник? — сказал Балаж.

   — Попался, воевода, — кивнул Дьюла. — Не повезло.

   — Зато тебе, говорят, в прошлый раз здорово повезло?

   — Повезло, — согласился Дьюла. — Но не всякий раз удача.

   — Верно. Того приговора ведь никто не отменял. Не страшно, что сейчас голову отрубят? И не спасут тебя теперь ни ведьма Агнеш, ни сам Вата.

   — Не страшно.

   — Почему?

   — А я бессмертен, — улыбнулся Дьюла.

   — Врёшь, все люди смертны, — сказал воевода.

   — Так то — люди! А я хегедюш, бесовское отродье, исчадье Сатаны — так нас попы называют, а ты велишь им верить. Бесы же и Сатана вечны, выходит, что и дети, их исчадья...

   — Ну, хватит! — грубо оборвал его Балаж, вспомнив, что негоже воеводе прилюдно спорить с кривляющимся шутом, и направил коня к середине площади. — Всем слушать! — крикнул воевода своим зычным, надтреснутым голосом, и голос его взлетел над толпой. — Всем слушать и глядеть, не отвращая глаз, как свершится сейчас правосудие над самыми злостными зачинщиками бунта! Чтобы все знали впредь, как посягать на веру, закон и порядок и как беспощаден наш благоверный король Эндре к своим врагам!

Балаж сделал знак. Пропели зловеще трубы, головы семерых приговорённых пригнулись к плахам, семеро варягов шагнули к ним и занесли мечи.

Но внезапный порыв ветра вдруг обрушился на площадь, принеся с собой клубы пыли; закружились в пыльных вихрях шапки и шляпы, солома с крыш, обломки ветвей, сорванные гнёзда и ошалелые птицы. И, как рассказывали потом, различи лея в гуле ветра хохот, подобный насмешливому конскому ржанию, а некоторым привиделась даже тень белого коня, пролетевшая над площадью... И стих порыв так же внезапно, как возник, и пыль тотчас осела на землю.

И тут все увидели, что, несмотря на грозный знак стихии, варяги успели хладнокровно сделать своё дело. Но вот что заставило воеводу Балажа, и не такое повидавшего на веку, застыть в оцепенелом изумлении: шестеро голов лежали под окровавленными плахами, а в седьмую только меч вошёл до половины — пуста была плаха. А Дьюла исчез неведомо как и куда, словно и не было его здесь...

На другой день Балаж устроил для своих военачальников пир, который был как нельзя кстати после усталости от боев и всяческой чертовщины, тою же усталостью, вероятно, и намерещенной. За длинным столом, накрытым во дворе дома ишпана, сидели местный епископ и воеводы, и среди них Антал, встречавший короля на границе. По чину располагались сотники и начальники дюжин, варяг же Свенельд, как чужеземец, и брат короля Левента сидели вне чинов, по левую от Балажа руку. Когда достаточно было выпито и съедено, пир незаметно перешёл в военный совет. Антал, в чьём ведении находились лазутчики, докладывал, как безуспешны пока поиски местонахождения Ваты и как укреплены города, оставленные Ватой у себя в тылу.

   — Первым же среди крепостей разбойников назову Шарош, — говорил Антал. — Ведьма Агнеш засела там прочно и людям своим не даёт праздно жить. Стены укрепили, дозоры несут исправно, корму коням и людям запасли на всю зиму. К осаде готовы и город без крепкого боя не сдадут.

   — Возьмём, значит, боем, — молвил Свенельд.

Балаж поглядел на него и остался доволен: надёжной была осанка варяга, невозмутимым и без тени сомнения было его лицо.

   — Антал прав, — сказал воевода. — Шарош — первое для нас дело. Люди разбитого Ваты сейчас пойдут к разбойнице, под защиту её колдовства... — Тут неприятно вспомнилось Балажу наваждение на площади, и, гоня его, он возвысил голос: — Посему тебе, Антал, и тебе, Свенельд, поручаю Шарош!

Воевода и варяг поклонились, гордые доверием.

   — Трудна задача, — продолжал Балаж. — Но есть у меня вам в поход хороший подарок!

С этими словами Балаж кивнул печенежскому князю, сидящему среди сотников; тот поднялся и, склонив голову, почтительным жестом пригласил всех проследовать через ворота на площадь.

На площади, застыв в конном строю, стояли пятьдесят печенежских лучников. Похожими на каменные изваяния были их смуглые лица, луки и колчаны со стрелами торчали из-за спин.

Но князь коротко крикнул что-то на гортанном языке, и застывшая конница мигом пришла в движение. По кругу, след в след, пустились кони, луки перелетели из-за спин, и на каждом из них уже была стрела.

Снова крикнул князь. Воины разом пустили стрелы в небо, те вознеслись еле видимыми точками, и на новом кругу каждая из стрел вернулась с небес точно в колчан своего хозяина.

Но это было только начало. Много ещё чудес показали, не прекращая своей круговой скачки, лучники: сбивали стрелой шапку с головы друг у друга, ловили невидимые глазу стрелы рукою на лету, дружным залпом поражали выведенного в круг быка — так, что он мигом весь ощетинивался, как ёж, стрелами-иголками...

А под конец печенеги явили главное чудо своего искусства. Пятьдесят воробьёв взлетели в небо, и пятьдесят стрел пустились им вдогонку. И сорок девять из них упали на землю с добычей на наконечнике, лишь один воробей ещё суматошно метался в небе. Тогда лук взял сам князь, прицелился — и с поклоном подал упавшую к его ногам стрелу Балажу. Она торчала точно из глаза подстреленной птицы.

   — Вот умение, что превыше всего! — искренне восхищался старый воевода, возвращаясь за стол, и сел рядом с Левентой. — В него одно верю, и всякое колдовство перед ним бессильно... Что печален сегодня? — глянул Балаж на непривычно молчаливого Левенту. — В бою ты был веселее. Уже заскучал без дела? Завтра с утра на охоту, зайцев травить поедем.

   — Пошли лучше меня с Анталом и Свене льдом на Шарош, — отозвался Левента.

   — Ответ, достойный рода Арпадов, — понимающе кивнул Балаж.

   — Считай его просто ответом воина.

   — Тоже честь, — согласился Балаж. — Поедешь. Отведи душу воина в славном бою. Но охота, — прибавил воевода с улыбкой, — тоже не помешает. Подучимся на зайцах — тогда легко затравим и лисицу!

 

9

ад рекою стелился туман. Ночь шла к концу. Лодка с шестью гребцами приблизилась к берегу и вошла в камышовые заросли. Было тихо, только шуршали о поднятые вёсла камыши. Крикнула где-то неведомая птица.

Заслышав её голос, Пишта поднялся в лодке, приложил ко рту ладони и отозвался таким же криком. Скоро камыши раздвинулись и показался песчаный берег. Гребцы сильнее толкнулись в дно вёслами, лодку вынесло на песок. Двое вооружённых людей ждали их на берегу.

   — Мир вам, — сказала Агнеш, выйдя из лодки.

Воины угрюмо оглядели её охрану.

   — Одна пойдёшь. — Первый из них пригласил Агнеш следовать за собою, второй остался у лодки.

Тропинка в кустах привела к небольшому стану, искусно скрытому среди чащи. Где-то всхрапывали невидимые кони. Провожатый остановился у шалаша, побольше других и окружённому недреманной стражей, заглянул в него и кивнул Агнеш.

Предводитель Вата полулежал с перевязанной ногой на груде мехов в углу. Огонь светильника обрисовывал жёсткие, хищные черты его лица с мечущимися, беспокойными глазами.

   — Что, — тотчас вскинул он их на вошедшую Агнеш, — и ты, конечно, подумала, как все?..

   — О чём?

   — Что разбит Вата под Секешфехерваром и войско его рассеяно? Ложь! — мотнул он головой и рассмеялся. — Обман это был, военная хитрость: пусть Балаж думает, что больше не опасен ему Вата, и распыляет войско по мелочам. А Вата соберётся с силами, вернётся и ударит его со всех концов! И будет бить королевских псов, пока вся кровь не вытечет из их жил и реки её не потекут в море!

Говорил Вата быстро, горячечно, и руки его, не находя себе применения, метались так же беспокойно, как глаза.

   — А потом? — спросила Агнеш.

   — Потом приду в Эстергом и сяду королём сервов. А кто из попов, господ и рыцарей в живых остался — будут сервами у нас!

Агнеш чуть заметно усмехнулась:

   — И что от того в мире изменится?

Но он её усмешку заметил и нахмурился:

   — А ты опять спорить приехала?..

   — Ты позвал — я приехала, — отвечала Агнеш.

Предводитель помолчал, унимая гнев не к месту, и кивнул Агнеш, чтобы садилась.

   — Исчезну я на время, — сказал он. — Есть замысел, тебе открою. Знаю достоверно, что Бела тайно точит зуб на Эндре. Ему мало трансильванского герцогства, метит сам сесть на трон брата. Ну, королём он не станет, — засмеялся Вата, — я им буду, а мысли его мне пока на руку. Поеду к нему, через верных людей передам, что пришёл, как раб, попрошу войска. Он много русских увёл с собой, хорошие воины. А пока не вернусь с войском, мой приказ: всем крепостям держаться, и Шарошу, в первую очередь, — стоять насмерть!

   — А как не даст Бела войска? — спросила Агнеш.

   — Даст! — отвечал Вата уверенно, но руки его ещё беспокойнее заметались, и он ухватил саблю, коих множество лежало возле его ложа. — А не даст — сами справимся! — Вата со свистом взмахнул саблей. — Если не предадут соратники. Вот ты... Ты ведь меня не предашь? — заглянул он Агнеш в глаза.

   — Не предам, — ответила она просто и спросила: — Что ещё сказать хотел?

   — Всё сказал. — Вата бросил саблю и, как-то вдруг обмякнув, сидел неподвижно, глядя пустым взглядом в пространство.

   — Траву зорянки пей, — сказала ему Агнеш. — Заварив, с утра и вечером.

   — Зачем?..

   — Болен ты, Вата. Не раной — душой. Не годен ты сейчас к делу...

   — Устал я, — отозвался он с тоской.

   — Отдохнёшь и вылечишься. — Агнеш поднялась. — Прощай, мне пора, пока не рассвело.

   — Погоди, — остановил он её. Но не знал ещё зачем и молчал некоторое время. — Ты тоже устала, наверное, — сказал он наконец. — Мужчине кровь врагов в радость, а ты всё ж женщина... Хочешь, пошлю в Шарош Герге или Золтана вместо тебя, а ты иди куда захочешь... Заслужила...

   — Некуда мне идти, — отвечала Агнеш. — Я свою судьбу давно себе прорекла.

   — И какая она? — оживясь, спросил Вата, словно надеялся в судьбе Агнеш угадать и свою.

Но Агнеш ответила только:

   — Стоять в Шароше насмерть, как ты приказал.

Обратно Агнеш возвращалась, когда взошло солнце. Пересев с лодки на коней, шестеро всадников быстро миновали опасные места и теперь ехали медленным шагом. Старая мельница на холме уже виднелась невдалеке.

Агнеш покачивалась на коне в задумчивой полудрёме. Голос Пишты вывел её из забытья.

   — Человек к тебе, — сказал Пишта.

   — Какой человек? — Агнеш оглянулась и увидела на худом коне серва в рваной одежде и нахлобученной шапке.

   — Немой. Мычит. Письмо у него.

Человек приблизился и протянул Агнеш небольшой свёрнутый пергамент. Агнеш взяла свиток — и рука её вздрогнула, словно свиток был раскалённым. И пристальней поглядела на немого — на Агнеш смотрели глаза Левенты.

— Езжай, — кивнула она Пиште, и кони Агнеш и Левенты шли теперь рядом, чуть в отдалении от остальных.

Левента протянул руку за свитком, Агнеш поняла его движение и качнула головой в ответ: не надо, сама. Она развернула пергамент и приложила его к груди, закрыв глаза.

И как бы издалека донёсся до неё голос Андрея:

«Агнеш, первая любовь моя! Знаю, что сказала: люблю один раз, и именем этой любви заклинаю — ответь согласием не на указ короля, а на его униженную мольбу...»

Левента видел, как беззвучно чуть шевелятся губы Агнеш, но почему-то не удивляло его, что он угадывает на них знакомые слова:

«Былое не вернёшь, но есть человек, который любит тебя сильней, чем любил я, и это плоть моя от плоти, мой кровный брат. Я благословляю ваш брак и положу вам дальний удел, и это спасёт тебя от неминуемой гибели. Если же не можешь быть его женой — помогу тебе уйти за границу и дам необходимое. И буду радоваться до самой смерти, что хоть так спас женщину, молитва которой когда-то спасла меня».

Агнеш открыла глаза, опустила пергамент, и он вновь свился в трубку. Левента неотрывно глядел на неё. Агнеш вернула ему свиток.

   — Сожги. Найдут — узнают руку короля, — сказала она. — А ответ на словах передашь. Спасибо, что не побоялся писать преступнице. Счастливого царствования желаю и долгой жизни. И тебе счастья, Левента, и новой любви. Но мою судьбу уже решили боги. И не хочу, чтобы она бросила тень на вашу жизнь, ибо многие только и ждут пятна на королевской семье. Это лучшее, что я для вас могу сделать, — завершила Агнеш, и Левенте показалось, что слёзы блеснули в её глазах. — Решённого не перерешишь. Прощай!

   — Неправда это, — возразил Левента, но Агнеш уже скакала вперёд. — Неправда! — закричал ей вслед обретший вдруг речь немой.

Но, на его счастье, за стуком копыт всадники не расслышали этого чуда.

Левента пронёсся по спящему городу, соскочил с коня возле мазанки, где постоем стоял ярл Свенельд, и шагнул к двери.

   — Куда? — шевельнулся задремавший у входа варяг и секирою преградил Левенте путь.

   — Срочное дело к ярлу. Пусти.

Варяг подозрительно оглядел рваное одеяние прискакавшего.

   — Уходи, холоп, — сказал он угрюмо. — Ярл спит.

   — Погляди, с кем говоришь! Я Левента, брат короля!

На лице варяга блуждало сомнение. Левента выхватил из-под бедняцкой одежды саблю:

   — Пусти! Зарублю!..

Отбросив с пути секиру, он вошёл в дом, слабо освещённый масляной плошкой. Свенельд изумлённо глядел с постели на ночного гостя:

   — Что случилось?

   — Дай мне своих варягов, — сказал Левента. — Возьму Шарош.

   — Как будто не пьян... — потянул носом Свенельд. — Зачем? Завтра и так выступаем. А Анталу что скажу?

   — Анталу скажешь — послал меня в разведку боем. Это тебе подвластно.

За спиной Свенельда мелькнула тень, на мгновение показалось любопытное лицо полуголой девки. Левента говорил убеждающе и жарко:

   — Я туда пробрался под видом серва, всё выглядел. Они приготовились к осаде, нападения не ждут... Твои же варяги особо искусны в скрытом подступе и стремительном броске. А стены там невысоки... Мы нагрянем как гром с ясного неба!

Свенельд слушал с пониманием. Но ещё одна какая-то лукавая мысль нарождалась в его мозгу.

   — А я так думаю, — сказал он, приятельски усмехнувшись, — что тебе не терпится первым эту ведьму взять. Видел я, как ты глядел на неё тогда, на границе... — Свенельд ненадолго задумался. — Ты прав. В большом бою вряд ли её взять живою. Бери, — согласно кивнул Свенельд. — Да и давно тебе пора совершить славное дело, достойное твоего титула.

В эту же ночь в своём шатре Агнеш держала совет с начальниками дюжин, и была тому тревожная причина.

   — Шомодьвар взят приступом, — говорил седоусый Миклош. — Печ сдался Балажу без боя. Говорят, Мате сдал его предательством, в обмен на жизнь. Мы одни остались. Теперь все войска Балаж бросит в подкрепление Анталу и Свенельду против нас.

   — Выстоим! — отозвался Буйко, но смелый голос его остался одиноким. Говорили начальники дюжин.

   — Много людей бежало, — говорил Тамаш. — И из крепостей, и остатки сотен Ваты. Все они к нам придут...

   — Верно, — подхватил Йонаш. — И наши силы тоже умножатся. Может, и правда продержимся?

Все ждали, что скажет Агнеш, но она молчала задумчиво и как будто отрешённо от происходящего. Тогда снова заговорил Миклош:

   — Никакими силами не продержимся, когда Балаж соберёт всё войско в кулак. Одну вижу для нас возможность: пока подкрепление не подошло, выйти из Шароша и встретить Антала со Свенельдом в поле. Они приготовились к осаде, вылазки не ждут. А мы ударим неожиданно и прорвёмся, а там уйдём в Трансильванию, навстречу предводителю Вате.

Знал бы Миклош, чьи слова почти в точности повторял он и почти в то же время!.. И знала ли о словах Левенты Агнеш, витая мыслями где-то высоко и далеко отсюда?..

   — Но предводитель велел стоять в Шароше, — сказал Тамаш.

   — Он не знал, что падёт Шомодьвар, — возразил Пишта. — И что Мате предаст его в Пече...

   — Прав Миклош, — вдруг сказала Агнеш, и все смолкли. — Место воина в поле. Выступим завтра с утра.

Мало кто спал в Шароше в ожидании рассвета. Горели костры, перед ними коротали время снаряженные к бою воины.

Обойдя дозоры, Агнеш и Миклош подошли к одному из костров, у которого в кругу своей дюжины сидели юный Буйко и словен Любек. Агнеш присела к огню согреться: стали уже холодными предзимние ночи.

   — Мы с Буйко давно поспорили о Боге, — сказал Любен. — Он говорит: Ише, а я — Иисус. Я — Дух Святой, а он говорит: Луца... и, хоть убей, я так и не понял разницы.

   — А почему сейчас вспомнил о Боге? — спросила Агнеш. — Смерти страшно?

   — Воин не должен бояться смерти, иначе он не воин! — поспешил вставить Буйко;

Любен же отвечал, как всегда, рассудительно и неторопливо.

   — Смерть — её что бояться, — сказал он. — Она в бою недолгая. Вот что потом — немного страшно. Попы говорят: есть Царствие небесное и преисподняя. Так ведь в преисподнюю не хочется. А как туда не попасть: не убий, например, сказано, а убиваем?..

   — Нет ни Царствия небесного, ни преисподней, — сказала Агнеш.

   — Что же — ничего нет?

   — Есть. Есть вечное мировое дерево, и нет конца его корням, нет конца вершине. Оно соединяет земной мир и небесный, и оба равны, как равны у любого дерева корни и крона.

Любен осмыслял услышанное.

   — Значит... всё равно — что рай, что ад?..

   — Сам подумай, — отвечала Агнеш. — Молено ли считать адом земные корни, которые питают соками небесный мир? Умрёт наша первая душа, душа-дыхание, тело уйдёт в землю и превратится в её сок, сок потечёт по стволу и наша вторая душа, душа-тень, распустится на ветвях листьями...

Послушать Агнеш подошли к костру и другие воины, и богатырь Пишта в их числе.

   — Значит, и я стану маленьким листком? — огорчённо спросил он.

Агнеш улыбнулась:

   — И ты... А солнце с вершин дерева будет питать листья светом, они наберутся его силы, и эта сила вернётся к корням и вновь станет соком земли. Оттого и вечно это дерево, и мы вечны в его листьях.

Агнеш смолкла, и воины молчали. Потрескивал костёр.

   — И всё же, — сказал Буйко, — скучно это — листком висеть.

   — Почему? — отозвалась Агнеш. — Разве ты не видел, как они трепещут, шуршат, разговаривают между собой? От этого рождается ветер, который разносит их разговор по земле. И кто его понимает из людей, слышит мысли богов и знает прошлое и будущее.

   — Ты — знаешь?.. — спросил Пишта, и по лицам воинов было видно, что все они подумали о том же.

Но Агнеш не ответила. Она поднялась от догорающего костра, и Миклош поднялся вместе с ней, и оба посмотрели на небо.

Небо светлело: близился рассвет, надвигалось утро.

Солнце уже готово было взойти, когда близ городских ворот возникли как из-под земли призрачные, как бы бестелесные в утреннем тумане фигуры передовой десятки варягов.

Двигаясь легко и бесшумно, они переместились к стене, закинули верёвки с когтями на её верх, взлетели по ним и исчезли за остриями частокола. Меж тем, пластаясь по траве, подернутой инеем, так же бесшумно подтягивалась под стену вся варяжская сотня, и Левента был впереди неё.

Он напряжённо вслушивался в тишину. Короткий, тотчас заглушённый вскрик донёсся из-за ворот, на время всё стихло, потом лязгнули засовы, и ворота открылись. Вторая десятка варягов во главе с Левентой быстрой перебежкой тотчас бросилась в них.

Древний старик со ржавым мечом у пояса лежал на земле в крови, никакой другой стражи за воротами не оказалось. И очень тихо было в Шароше, даже не лаяли собаки.

Старик был ещё жив, дышал. Левента наклонился над ним:

   — Где воины разбойницы?

   — Сам ты разбойник, — отвечал старик шамкающим ртом.

Варяг замахнулся над ним мечом, но Левента остановил его руку.

   — Где люди Агнеш? — повторил он. — Тебе перевяжут рану и остановят кровь. Говори!

   — Не найдёшь их, — злорадно отвечал старик. — Разве что поищешь ветра в поле. Унеслись они в поля, как утренний ветер...

Старший из варягов помахал рукой. Остальная сотня, уже не таясь, во весь рост, вошла в ворота.

   — Соврал — прирежу! — пообещал варяг старику.

Держа мечи наготове и поминутно оглядываясь, варяги с Левентой двинулись по улице. Но правда, безлюдна была улица — и эта, и другая; землянки и кособокие хижины были покинуты, лишь в немногих из них жались друг к другу и испуганно глядели на варягов старики, дети и женщины.

На площади пусты были шалаши воинов, хотя ещё и дотлевали между ними угли кострищ. На месте шатра Агнеш высился один остов из жердей. И олений череп на средней жерди скалился на Левенту, как ему показалось, с насмешкой.

В ярости и досаде Левента рубанул по нему саблей. И рубил его, и топтал на земле ногами, покуда и череп, и рога не превратились в мелкие обломки и не смешались с земным прахом.

Тогда Левента опомнился и огляделся. Варяги уже разбрелись по городу в поисках хоть какой-нибудь добычи. Особо оживлённые голоса доносились со двора ишпана: там в запертых амбарах обнаружились бочонки и мехи с вином.

   — Вели людям возвращаться в лощину, к коням, — решительно сказал Левента, подходя к старшему из варягов. — Разбойники не могли далеко уйти.

Но варяг не спешил исполнять приказание.

   — Ярл Свенельд велел нам взять город, — отозвался он. — А больше он ничего не сказал.

   — Я говорю! — крикнул Левента, сжав рукоять сабли.

Варяг глядел на него равнодушно, но миролюбиво.

   — Прости, Левента, — сказал он. — Мы сделали то, что ты просил. И больше ты над нами не начальник.

Оживление в амбарах сменилось уже весёлыми криками и хохотом. Кто-то запел песню. Больше здесь Левенте делать было нечего.

Он повернулся и, ускоряя шаг, побежал к воротам.

Дозорный отряда Антала, покусывая травинку, бездумно глядел в розовеющее небо, когда мощная рука Пишты удавом обхватила сзади его шею и сжала так, что травинка осталась закушенной навеки.

По знаку Пишты Агнеш и Балаж выехали на опушку. Остальные воины, едва угадываясь среди деревьев, таились в роще. С пригорка был как на ладони виден походный лагерь королевского отряда, расположившийся в ложбине меж двух других холмов. Утро ещё не начиналось для него. Спали под телегами и просто вповалку на траве воины, и только кашевары уже приступили к делу: из-под котлов ползли дымки. В глубине лагеря виднелся шатёр воеводы.

   — Совсем Антал не ждёт гостей, — ухмыльнулся Миклош. — Самое время будить.

Агнеш согласно кивнула.

   — Если из нас один останется, — вдруг сказала она, — дай слово, что уведёшь людей на юг, на пустые земли. И там осядешь.

Миклош глянул на неё неодобрительно:

   — Не лучшие слова ты сказала перед боем.

— После боя, может, никаких не скажу, — ответила Агнеш, выхватила из ножен саблю и привстала в стременах.

И с криком «Гайда!» ринулись из рощи вслед за поскакавшей вперёд Агнеш её воины.

Они грохочущей лавиной скатились в сонный лагерь, сея смятение и ужас среди его защитников такой побудкой. Застигнутые врасплох, воины Антала метались беспорядочно и бестолково, и всюду их доставали сабли и пики. Полуголый Антал выскочил с мечом из шатра. Сразу несколько воинов Агнеш во главе с Буйко устремились к нему, весело поигрывая над головами саблями.

И был бы конец воеводе, но что-то коротко свистнуло, и Буйко со стрелой, крепко вошедшей ему в глаз, первым упал с коня.

Ещё и ещё просвистело. Упал вслед за Буйко другой воин, и третий, и четвёртый. Непонятно было, откуда летели стрелы, но поражали они метко и наверняка. Упал Любен — стрела попала ему точно в шрам на лбу; упали Тамаш и Йонаш... Воины Агнеш смешались, растерянно озираясь и ища невидимого врага. Но к тому времени очнулись наконец воины Антала. И он сам, побуждая их к наступлению, уже яростно взмахивал мечом.

Тут и невидимый враг показался. Печенежские лучники, начавшие стрельбу с двух холмов, теперь катились с них двумя встречными рядами, не переставая стрелять на скаку и безошибочно поражая в людском месиве только противников.

Агнеш поняла, что печенеги готовятся сомкнуть свои смертоносные ряды в круг, из которого уже никому не будет выхода. И круг быстро смыкался, но ещё оставался в нём незамкнутый проход, ведущий обратно, к лесу. Атам, в лесу, — деревья, вечные защитники...

— Всем — в лес! — крикнула она, и Пишта повторил её приказ громовым голосом: «В лес!» И захлебнулся своим криком со стрелой в горле. Но воины услышали и, раскидывая врагов отчаянными ударами сабель, стали продираться сквозь их ряды в отступление.

Тем временем на холм выскочил Левента на взмыленном коне. И остановил коня, увидев, что прискакал поздно.

Уцелевшая горстка воинов с Миклошем и Агнеш вырвалась из боя и уходила к лесу. Но, отрезая им путь, из-за леса выскочила на рыжегривых конях лёгкая конница секеев.

А сзади, продолжая источать стрелы, неумолимо смыкалось кольцо печенежских лучников...

 

10

настасии приснился сон, смутный и горячечный, как бред.

Словно сквозь туман, она увидела какую-то беспорядочную сечу, где непонятно было, кто с кем бился и кто кого одолевал. Кони ржали страшно, но беззвучно в её сне, и так же беззвучно скрещивались мечи. Лицо женщины, увиденное единственный раз на границе, мелькнуло там; было оно спокойным и бледным, и конь под женщиной был бледным, как туман. Ещё приснились Анастасии, вперемежку с сечей, пламя камина, бродячий хегедюш и три крысы. И другое лицо — королевского брата Левенты, но он тут же в отчаянии закрыл его руками...

Анастасия проснулась. И сразу, заметив это, две старые служанки — Марфа, привезённая из Киева, и мадьярка Оршик — приблизились к постели, чтобы сменить на пылающем лбу королевы полотенце, смоченное уксусом.

— Ты так жалобно стонала, что мы уж сами собрались тебя будить, — сказала Оршик, протирая ей влажные лицо и шею.

   — Плохой сон снился...

   — Если плохой, надо тут же рассказать, — заметила Марфа. — Чтобы не сбылся.

Анастасия хотела рассказать свой сон, но сразу сбилась: и голова была дурной от жара, и сон сумбурным. Сказала она только о белом коне.

   — Белый конь — к жалобе, — тотчас определила Оршик.

   — Она и так вон как жалится... — возразила Марфа. — К судьбе белый конь.

   — Судьба — конь неосёдланный. А если конь под седлом...

Женщины заспорили, и Анастасия снова устало закрыла глаза. Так хорошо и уютно было с закрытыми глазами, как в тёмном чулане, куда любили они прятаться с сёстрами в детстве. Никому в эту уютную темноту не было хода, кроме собственных мыслей. И они не казались такими чёрными наедине с собой. Болезнь и лихорадка пройдут, как всё проходит, думала Анастасия, и ничто не помешает ребёнку родиться в срок и здоровым. Как эта женщина сказала: когда выпадет первый снег... Но мысль о женщине напомнила Анастасии её сон, и тревога вернулась в её душу.

Беспомощным, обессиленным взглядом она встретила вошедшего Андрея. Он присел на постель, взял в прохладные ладони её протянутую руку и спросил, пряча за ласковой улыбкой собственную тревогу:

   — Хорошо ли спала моя королева?

   — Страшно мне, Андрей... — прошептала Анастасия пересохшими губами.

Он гладил её руки, щеки, лоб, и ладонь его приятно остужала жар.

   — Не бойся. Врач уже приехал из Регентсбурга, искуснее его, говорят, нет.

   — Не за себя боюсь... За тебя, за него... Вражда мне всё снится, сечи и кровь...

   — Не бойся ничего, — твёрдо ответил Андрей и крепче сжал её руку. — Когда он родится, мир и тишина будут на нашей земле. Я обещал тебе.

 

11

рикованная за ногу цепью, Агнеш сидела на голом каменном полу в сводчатом замковом подземелье. Из тёмных углов слышалась возня крыс. Три наиболее смелые из них уже выползли на освещённое крошечным окном пространство и осторожно принюхивались к гостье.

Шаги за дверью загнали их снова в темноту. Прогремел засов, дверь открылась, и факел в руке стражника осветил всё помещение. Стражник воткнул факел в расщелину между камнями и исчез. На его месте в двери появился бледный Левента.

Агнеш подняла на него глаза. При ярком свете стали видны ссадины на её лице и запёкшаяся сабельная рана у плеча.

   — Сказала бы — садись, да некуда, — развела руками Агнеш.

Левента в молчании сделал несколько бессмысленных шагов по каземату, снова обернулся к Агнеш, и безысходная горечь отразилась на его бледном лице.

   — Зачем ушла из города?.. Лучшие варяжские воины были со мной, и ты была бы спасена...

   — А мои бы люди полегли?

Он не ответил. Много, очень много слов было для любимой у Левенты, по он не знал, с каких начать... да и не нужны стали сейчас те приготовленные слова.

   — Короли кладут тысячи голов ради земель, рыцари — ради славы, воины — ради добычи, — сказал Левента, — и никто не говорит им, что это грех. Почему же нельзя положить сотню ради... не скажу уже — любви, но ради спасения твоей души вечной? И положил бы, не задумываясь, если бы мы не разминулись...

   — Суждено нам было разминуться, — сказала Агнеш. — Ты шёл к своей судьбе, я — к своей.

   — Шла, зная, что твои люди всё равно полягут, а ты окажешься здесь?

   — Шла. К судьбе надо дойти, ответила Агнеш и шевельнулась, разминая затёкшую спину. — Так что решили ваши епископы? — спросила она.

   — Казнь... — с усилием выговорил Левента это слово. — Но не решили какую...

Агнеш рассмеялась, и так странен был здесь её смех, и так чужд мрачным сводам.

   — Я вспомнила, как два пьяных мужика спорили: через какие ворота лучше выходить из города? Не всё ли равно!

Но чем веселее была Агнеш, тем безысходнее становилась горечь Левенты.

   — Ты смеёшься, — сказал он, — а мне кажется, что ты смеёшься надо мной. Над бессилием моим тебе помочь... Но если я не смог спасти тебя, — умоляюще поглядел он на Агнеш, — умри хотя бы как христианка, чтобы хоть после смерти наши души были вместе!

   — Они будут, Левента. Все мы будем вместе после смерти, каким бы богам ни поклонялись при жизни.

   — Даже те, кто умрут без раскаяния?

   — А что это — раскаяние? — отвечала Агнеш. — Почему я должна каяться, что убивала людей короля, а не он, что убивал моих? И кто прав — согрешивший или казнивший?.. Оттого и смерть всем дана одинаковая, и всех уравнивает и примиряет. И мы обязательно встретимся, Левента, — улыбнулась она ему, — и вдоволь ещё наговоримся, так что не трать сейчас зря слова!

   — Ты больше хотела бы увидеть здесь не меня, а Андрея? — вдруг спросил Левента.

   — Я тебе тоже рада.

   — Хочешь, я попробую... приведу его?..

   — Не нужно, — качнула Агнеш головой. Левента хотел возразить, но Агнеш прибавила просто и уверенно: — Он сам позовёт.

Ночью служанки Марфа и Оршик, чутко дремавшие у постели королевы, разом проснулись: слишком уж часто и тяжело вдруг задышала Анастасия, и стоны её были не такими, как прежде.

Оршик побежала прибавить огонь в светильнике, Марфа склонилась над Анастасией, прислушалась, оглядела. Анастасия пылала жаром в полу беспамятстве. Но вдруг судорога пробежала по её телу, она выгнулась с глухим, утробным стоном, и Марфа, сунув руку под меха, всё поняла и обернулась к Оршик:

   — Схватки. Началось!..

   — Рано как будто, — с сомнением отозвалась Оршик.

   — А ты погори неделю в лихорадке! — рассердилась вдруг Марфа. — Лучше за повитухой беги! А я за врачом... Постой! — окликнула она Оршик. — Ты и за врачом беги, а я с ней побуду. Да не вразвалку, живее!

Мадьярка убежала, Марфа снова склонилась над Анастасией. Стоны Анастасии становились всё громче, и всё заметнее были схватки. Марфа придерживала её беспокойно мечущиеся руки, унимала колени, гладила напряжённый живот и, отирая капли пота с бледного лба, приговаривала ласково:

   — Потерпи... все терпели, и Богородица тоже, как все. Рожаешь больно, а родишь — довольна! А мы тебе поможем... Наследника богатырём родишь!..

Но наследник не появился на свет ни в этот день, ни в следующий, несмотря на то что во всех храмах Эстергома беспрерывно служились молебны.

В спальне у ложа Анастасии неотлучно находились её служанки, повитуха Гизела и врач из Регентсбурга Адольфус. Большую часть дня и ночи проводил там осунувшийся, измученный Андрей.

Анастасия с лицом, в котором не было и кровинки, вторые сутки лежала в неподвижном забытье. Схватки и потуги уже почти не беспокоили её, и это было самое страшное. Врач Адольфус, известный своим искусством, поначалу употреблял его со всем тщанием. Он применял одному ему ведомые растирания и настои, от которых спальня наполнялась то запахом лаванды, то птичьего помёта, водил особым образом по животу Анастасии заячьей лапкой, пускал из жилы кровь, но Анастасии не становилось лучше. Испробовав всё, Адольфус впал в ожидательное состояние.

— Лихорадка вызвала у королевы досрочные позывы к родам, — объяснял он теперь королю, за неимением другого дела. — Но она же истощила её родовые силы. Гиппократ называет это апатией мускулюсов, коим надлежит вызывать схватки, сия же апатия есть результат потери жизненной влаги. Ведь известно, что тело человека есть повозка, запряжённая четырьмя субстанциями: теплом, холодом, сухостью и влагой...

Андрей слушал врача в тоскливом оцепенении. Пустые, непонятные слова, неторопливая, равнодушная речь... А в это время из тела Анастасии уходила душа, единственно близкая и единственно нужная ему на земле.

Две души уходили, — вторая была ему ещё незнакома, но так ожидаема и желанна. И ничем нельзя было их остановить, ничем помочь...

Сквозь свои мысли он услышал, что врач и повитуха заспорили в стороне о чём-то, и их голоса вернули Андрея в этот мир.

   — Что?.. — спросил Андрей, оборачиваясь к ним, со слабой надеждой в голосе.

   — Ничего, — отозвался Адольфус, поспешно отходя от повитухи. — Это недостойно ушей вашего величества...

   — Что?.. — настойчивее повторил Андрей.

   — Просто эта женщина... она говорила...

   — Что говорила? — Врач опасливо мялся, а Андрей повернулся к повитухе: — Что ты говорила, Гизела? Скажи, не бойся!

   — Я говорила, что Агнеш, которую зовут колдуньей... она одна могла бы помочь. Я слышала, что ни одни роды не заканчивались плохо, если их принимала она...

   — Но я ответил ей, ваше величество, — вставил Адольфус, — что об этом не должно и думать. Враг престола, принимающий наследника престола, — нонсенс!

   — Ты правда это слышала? — спросил Андрей повитуху, и надежда сильнее затеплилась в нём.

   — Все люди так говорят...

   — Но она колдунья! Ведьма! — воскликнул Адольфус. — Не смею давать советы вашему величеству, но боюсь, что епископы не признают наследника, рождённого таким образом, законным.

   — А ты?.. Что можешь сделать для того, чтобы он родился законным?

   — Я уповаю на Бога, ваше величество, и святого Пантелеймона...

   — Для чего же ты тогда не монах, а врач?.. — Нервное напряжение разрядилось в Андрее гневом и решимостью. — Ты уповаешь, а от меня на глазах уходят жена и сын!.. — Андрей хлопнул ладонями, на пороге возник стражник. — Ступай вниз и скажи, что я повелел расковать и привести сюда преступницу Агнеш. И пусть ей дадут чистую одежду и сделают всё это немедля!

   — Ваше величество совершает роковую ошибку... — молвил врач Адольфус, когда стражник ушёл исполнять приказание.

   — Вон отсюда! — в ярости закричал Андрей, и побагровело его бледное лицо. — Прочь! Со двора, из страны! Беги, жалуйся своим епископам! Хоть самому папе римскому!..

...Анастасия медленно открыла глаза. Первоначальный туман стал обретать очертания, и вырисовалось в нём перед Анастасией лицо той женщины.

Когда Анастасия осознала, что оно не сон, губы её слабо шевельнулись.

   — Сегодня выпал первый снег? — спросила она.

Все, окружавшие постель, недоумённо переглянулись.

   — Да, — ответила Агнеш, улыбнувшись. — Всё, как я сказала тебе: выпал первый снег, и мальчик родился крепким и здоровым.

Анастасия повела головой и успокоилась, увидев ребёнка, уже запеленутого, в надёжных руках Марфы. И Марфа кивнула ей в подтверждение слов Агнеш.

   — Чем отплачу тебе, сестра?.. — сказала она.

   — Ты уже отплатила, назвав меня так.

   — Мы подружимся... ведь теперь тебя больше не будут считать преступницей?

   — Не будут. Ты поспи, — сказала Агнеш, — тебе надо отдохнуть, — и собралась встать, но Анастасия взглядом задержала её:

   — Мы будем жить как сёстры, и ты примешь святое крещение... Примешь?

   — Приму, сестра.

   — Хорошо... — Анастасия блаженно прикрыла глаза. Не было больше ни жара, ни боли, ни страха — один покой был в теле её и душе.

Агнеш подняла голову, увидела ожидающее выражение на лицах людей, стоявших вокруг постели, увидела смятенное в борении чувств лицо Андрея, плечо и секиру стражника за дверью, встала и пошла к выходу. Андрей сделал неуверенное движение за ней. Но Агнеш почувствовала его спиной и оглянулась:

   — А ты, государь, ничего не говори. Отец три дня не должен разговаривать с повитухой... примета есть такая...

Несколько мгновений, длинных, как вечность, они глядели друг на друга: Андрей — с благодарностью и болью, Агнеш — с печалью и прощанием. Потом Агнеш повернулась и продолжила свой путь к двери, где ждал её стражник.

Снег действительно впервые выпал в этот день и продолжал идти, крупный и мягкий.

На городской площади Эстергома он ложился на свежие брёвна, из которых плотники сбивали помост. Тени снежинок кружились за витражными окнами зала Королевского Совета. Андрей и епископ Кальман были в нём одни.

   — Она заслужила прощения благим делом, — говорил Андрей, в волнении ходя вдоль стола заседаний. Епископ же сидел за столом, неколебимый, как скала.

   — Безусловно, государь, — кивнул он, — и мы нашли способ проявить снисходительность и милосердие. Совет епископов долго избирал способ казни, коих известно семнадцать: утопление, обезглавливание, распятие, посажение на кол...

   — Избавь меня от этого списка, — перебил Андрей, и епископ склонил голову, выражая покорность.

   — И мы остановились, — продолжал Кальман, — на способе, применённом персидским царём Дарием, — сожжении, как самом человеколюбивом. Ибо сожжение может быть приравнено к крещению: вместе с дымом душа сожжённого преступника возносится в рай.

   — Я хочу, чтобы она осталась жива.

   — И народ узнал, — тотчас подхватил Кальман, — что воспреемница будущего короля — колдунья и ведьма?.. Враги немедля объявят, что он мечен дьяволом. И перед смутой, которую это породит, детской игрой покажется бунт Ваты!

Епископ внимательно глянул на короля, который замолк, не зная, как возразить, и, закрепляя успех, заговорил мягко и проникновенно:

   — Я преклоняюсь, государь, перед твоим христианским милосердием. Но милосердно ли оно ко всему твоему народу, который только что обрёл долгожданный мир?.. Молись за неё, и мы с тобой будем молиться. Но, поверь, нет другого решения для короля всех венгров!..

Всё сильнее расходился снег. Он запорошил площадь, волосы, шапки и плечи людей, собравшихся на ней. Агнеш, привязанная к столбу на помосте, ловила ртом снежинки. Она выглядела очень спокойной и с любопытством наблюдала за всем, что происходило вокруг места её казни.

Воины и замковые люди носили вязанки хвороста и укладывали вокруг помоста. Неожиданно среди них Агнеш увидела знакомое лицо. Смешавшись с носильщиками вязанок, к помосту приблизился Дьюла, и на Агнеш глянули его вечно весёлые глаза.

Дьюла приложил палец к губам и стал делать вид, что расправляет хворост.

   — Если спасти меня пришёл, — тихо сказала Агнеш, — так не трудись, бесполезно.

   — Сам вижу. Я тебе «спасибо» пришёл сказать, что меня спасла во второй раз.

   — Это когда?

Дьюла хитро ухмыльнулся её якобы незнанию.

   — А разве не ты наслала ветер, когда меня казнили в Секешфехерваре и я за столбом пыли, сам не знаю как, оттуда выбрался?

   — Теперь мне и не такие чудеса будут приписывать. Нет, Дьюла, не я.

   — Значит, боги. — Дьюла быстро огляделся и спросил: — Что передать от тебя людям?

   — Передай, чтобы жили, растили детей и слушали песни хегедюшей. Кончилось время крови.

   — Не поверят мне, что ты такие слова сказала.

   — Поверят, — сказала Агнеш убеждённо. — Люди в то верят, чего им самим больше всего хочется на свете.

Заметив неположенную болтовню с осуждённым, воин схватил Дьюлу за шиворот и вытолкал подальше от помоста. Гора хвороста уже достигла ног Агнеш. Запылали дальние вязанки, и мигом таяли над их пламенем снежинки. Перед костром появились священники, и епископ Кальман стоял впереди них с воздетым в руке крестом. Слова молитвы всё сильнее заглушал треск горящих сучьев.

Агнеш улыбкой попрощалась с единственным из друзей, кто пришёл проводить её, и Дьюла ответно махнул ей рукой. И, достав из-за пояса свирель, заиграл на ней весёлую плясовую песню.

Он удалялся неторопливо и шёл не оглядываясь — словно вовсе и не было за ним страшного, разгорающегося костра.

Гул огня доносился в одну из горниц королевского замка, где стояли возле узкого окна Андрей и Левента. В неподвижности они смотрели вниз, и дальнее пламя полыхало на их лицах.

И вдруг с треском и снопами взлетевших искр там, внизу, случилось что-то такое, отчего Андрей вдруг закрыл лицо руками и, отвернувшись, уткнулся в плечо брата.

   — Как... — слышал Левента его глухие рыдания, — как буду жить на земле с этой мукой?..

Левента погладил брата по плечу:

   — Не плачь. Знаешь, что она сказала? Нет правых и виноватых в этом мире. Поэтому в том всем судьба быть равными и любезными друг другу.

   — Сколько ещё мук, грехов, крови, лжи впереди...

   — Много, — отвечал Левента. — Но и на это она сказала: до своей судьбы нужно дойти.

Так стояли, обнявшись, два брата из ястребиного рода Арпадов, а костёр догорал, и снегопад густел и всё старательнее скрывал пепелище.