…На цветном, широком экране расцветают семь алых сердец. Раздается короткий, дробный звук, похожий на автоматную очередь, и на каждом сердце, как на конверте, отпечатывается почтовый штемпель.

В таком обрамлении возникает название фильма:

«СЕМЬ НЕВЕСТ ЕФРЕЙТОРА ЗБРУЕВА»

Пока идут остальные титры — на экране мелькают хвойные и лиственные леса, болота, речки, мосты и разъезды. Стучат колеса поезда.

Проносятся надписи, выложенные на откосах белым камнем: «Счастливого пути» и «Добро пожаловать»… Под беззаботное треньканье балалаек переплетаются, сходятся и расходятся, как лучи прожекторов, рельсы.

На верхней вагонной полке, рядком, свесив ноги, сидят трое в солдатской форме и с балалайками: преображенное трио ярославских ребят.

Сам Константин Яковлевич Збруев тем временем находился в конце вагона и, поставив ногу на чемодан, чистил сапог.

— Спасибо, отец! — он полюбовался зеркальным блеском и вернул щетку проводнику. — Благодарю за культурное обслуживание!

Збруев взял чемодан, поправил походный транзистор на ремешке.

— Еще до станции-то полчаса! — сказал проводник.

— А хоть час, — ответил Збруев. — Счастливые, папаша, часов не соблюдают! — вышел в тамбур и проследовал в другой вагон.

Взгляд его был полон радостного интереса к жизни.

В одном из отсеков перешептывались и пересмеивались девушки.

— Ну что, девчата? — остановившись, весело спросил Збруев.

— Ничего, — ответили девушки.

— Ясно! — сказал Збруев и двинулся далее, вполне довольный собой.

— Книжечки, журналы, папиросы! Не желаете? — встретилась Збруеву разносчица. — Сигары кубинские, сорок копеек штука.

— А журнала «Умелый воин» от июня прошлого года у вас нету? — поинтересовался Збруев.

— Старье не держим.

— Зря, — сказал Збруев. — Давайте сигару.

Он купил сигару и, рассматривая ее, направился в следующий вагон. Следующий вагон был мягкий.

— Дед, огоньку не найдется? — приветливо обратился Збруев к старичку в мягкой кожаной куртке.

Он наклонился к протянутой зажигалке — и тотчас распрямился: из-под пижамы выглядывали брюки с широкими лампасами.

— Разрешите идти, товарищ генерал?..

Подхватил чемодан и четким шагом замаршировал в следующий вагон.

Медноволосая проводница, похожая скорее на стюардессу, возилась у кипятильника.

— Змеевик на пределе, — сказал, возникая из грохочущего тамбура, Збруев. — Промыть надо уксусом, двухпроцентным.

— У нас титан электрический, — не обернувшись, сказала проводница.

Збруев заглянул в коридор, сверкающий медью и полированным деревом.

— А ваш вагон — мягкий?

— Международный, — ответила проводница.

— Тогда у меня будет к вам просьба. Можно я из вашего международного вагона сойду? Я, понимаете… сюрприз хочу сделать одной… встречающей…

— Пожалуйста, — сказала проводница.

— Спасибо.

Збруев поставил чемодан и прошел в вагон. В коридоре было чисто, светло. Меж окнами висели цветные фото в деревянных рамках. Збруев двинулся вдоль этой галереи, попыхивая сигарой и рассматривая картинки с видом знатока.

— А где иностранцы? — спросил он.

— Серый какой-то рейс, — отозвалась проводница. — Был один японец, так он съел чего-то, его в Раздельной сняли.

— Ясно, — сказал Збруев. — Значит, вы языки знаете и обычаи?

— В пределах необходимости.

Збруев подошел поближе.

— Тогда ответьте мне на такой казус… У японцев, говорят, целая наука есть, какие цветы дарить. Так вот, скажем, если нужно подарить цветы, а девушка вроде знакомая, а с другой стороны, вроде незнакомая — так какие ей цветы? Белые или красные?

— Подарите розовые, — пожала плечами проводница, взяла фланелевую тряпочку и стала протирать полировку в коридоре.

— А вот у меня к вам вопрос… Верно говорят, что у вас, на гражданке, вроде бы замуж нынче трудно выйти?.. Вон даже в песне композитора Колкера указывается: согласно статистике, на десять ребят приходится десять девушек.

— Ну так это в песне!

— Их же утверждают, проверяют… Раз поется — значит научно установленный факт?

Проводница аккуратно сдула пыль с тряпочки, снова пожала плечами — и зашла в служебное купе.

Через секунду следом показался Збруев.

— Раз уж у нас разговор завязался, то у меня к вам еще вопрос. Что у вас на гражданке в моде танцевать?

— Шейк, — твердо ответила проводница.

— Хороший танец?

— Современный.

— Не покажете?

Девушка удивленно повела бровью и вышла обратно в коридор. Збруев последовал за ней.

— Нет, я серьезно. Сами знаете — у солдата тяжелая служба, мы там, ясно, подотстали, а вдруг меня на танцы пригласят, что тогда?.. Не дайте опозориться, по-товарищески, а?

Тон Збруева показался девушке убедительным, она задумалась.

— Так ведь и музыки нет, и станция скоро…

— Я способный. А музыка — вот. — Он перевесил транзистор на грудь и включил.

— Ну хорошо, только по-товарищески, — строго сказала проводница и скинула тапочки. — Сапоги снимайте.

— Зачем?.. — опешил Збруев.

— Я же вам сказала — танец современный, танцуется без обуви.

Збруев ошалело посмотрел на проводницу, но покорился— исчез на минуту в купе и явился оттуда без сапог, в галифе со штрипками.

— Носки могли и не снимать, — сказала проводница. — Исходная поза: руки — в кулаки, прогните корпус… да нет, в обратную сторону… И — раз!.. Присели!

Под лихую танцевальную мелодию поезд мчался, с ветром споря. Мелькали километровые столбы.

— А я сейчас вроде на нейтральной полосе! — сообщил Збруев, старательно копируя ладные движения проводницы. — Уже не военный, еще не гражданский, месяц на устройство!.. Хороший танец!

— Усвоили? — остановилась девушка.

— А может, заодно и твист? — сказал Збруев. — все равно разулся… По-товарищески?..

Снова отсчитывают столбы километры танца…

— А ваш цвет волос вам очень к лицу! — крикнул Збруев, буравя пятками ковер.

— Да?

— Жаль, что мы с вами не переписывались! Вы бы мне про путевые впечатления писали, а я вам — про службу?

— Да? — снова отозвалась проводница.

В окне показалась закопченная стена, потом — надпись: «Закрой сифон». На переплетении стрелок позвякивали в служебке стаканы и догорала збруевская сигара.

— Я, конечно, тоже против дорожных знакомств, — продолжал, отплясывая, Збруев. — Но если вот так, по-товарищески!.. Меня Константин зовут, по-гречески значит верный!

И вдруг проводница остановилась.

— О, мама мия! — всплеснула она руками. — Я из-за вас чуть станцию не пропустила!

Она сунула ноги в тапочки, схватила в служебке флажок и побежала в тамбур.

— Станцию?.. — как эхо повторил Збруев. — А я?

Поезд стоял у перрона.

Збруев очнулся от оцепенения, подхватил чемодан и бросился следом, обнаружил отсутствие сапог, вернулся обратно и заметался по коридору.

— Проводник! — закричал он. — Где же я сапоги-то снял?

Обнаружив наконец купе с сапогами, Збруев принялся лихорадочно натягивать непослушные носки.

Тем временем состав дрогнул и тронулся.

— Катя!.. — донесся из вагонного окна отчаянный вопль. — Подожди! Я здесь, в международном!..

За окном тихо отплывала платформа, на которой с букетом цветов и в белом платье стояла девушка — светлая и загадочная, как сон…

— Все, отец, — твердо сказал Збруев. — Больше не отвлекаемся! Счеты у вас есть?

Получив от проводника счеты, Збруев присел рядом с ним в служебном купе.

— Итого — осталось двадцать восемь дней… Откидываем на дорогу пятнадцать суток…

Збруев разграфил лист в своем блокноте.

— День приезда, день отьезда — один день… Значит, остается тринадцать… Тринадцать на шесть делится?

— Смотря чего делить, — отозвался проводник.

— Не делится, — сказал Збруев. — Два получается, будем считать с хвостиком… — он записал что-то на листке. — По два с хвостиком дня на… остановку. Маловато. Ну ничего! Теперь будем жить по системе.

Збруев открыл блокнот и нацелился в него авторучкой.

— Значит, следующая у нас — Терентьева!

«Подруга! Больше пряжи!» — начертано было на плакате, где девушка в модненьком комбинезоне протягивает к прохожим руки. Збруев оглядел плакат — и двинулся дальше, раздвигая могучим плечом вокзальную толпу.

— Дорогие девушки! — объявляло меж тем вокзальное радио. — Мы рады вашему приезду. В нашем городе требуются прядильщицы, мотальщицы, крутильщицы, тростильщицы, фасовщицы, браковщицы…

У входа в привокзальный скверик Збруев остановился и огляделся еще раз. Мимо Збруева спешили горожане, которые были преимущественно горожанками.

Из-за кустов в него целилась копьем гипсовая спортсменка.

Поискав глазами, Збруев нашел наконец в толпе, представителя сильного пола. Тот стоял, прислонясь к афишной тумбе, и ел мороженое.

— Пионер?.. — обратился к нему Збруев.

— Ну пионер, — согласился мальчишка.

— Родной край знаешь?

— А чего?

— Как тут у вас?.. население, снабжение?

— Население двадцать пять тысяч, — сказал мальчишка. А в магазин бабушка ходит.

— Старшим нужно помогать, — заметил Збруев. — Ну, а климат?

— Наш город расположен на Среднерусской возвышенности… — уверенно начал знаток родного края, но Збруев перебил:

— Ну а где тут женское общежитие номер тридцать один— знаешь?

Мальчишка весело лизнул мороженое.

— Так они все — женские!..

Девушки возвращались с работы.

— Терентьева, к тебе солдат! — услышал Збруев, хоронившийся в тени фикуса, голос вахтерши — и взволнованно выступил из засады.

Посреди вестибюля, остановленная окриком, стояла молоденькая миловидная девушка.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. А потом — так же молча — девушка побежала вверх по лестнице. Следом, оглядываясь на Збруева, понеслись ее подруги.

Збруев удивленно посмотрел на вахтершу, исчез в тени фикуса — и появился с чемоданом.

— Вернись, тебе говорят!.. — убеждали Надю подруги.

Надя, растерянная, сидела на кровати, под журнальным портретом Збруева.

— Ни за что!

— Ждет ведь!..

— А зачем он приехал?..

— А зачем писала?

Надя готова была расплакаться:

— Откуда я знаю, зачем писала… ничего не знаю… — Но тут раздался деликатный стук в дверь, и все смолкли, как по команде.

Надя метнулась к збруевскому портрету, сорвала его и сунула под подушку.

Сначала в дверях возник чемодан, а за ним — и сам Збруев.

— Збруев. Константин Яковлевич, — помолчав, представился он.

— Ольга… — тоже после паузы ответила одна из подруг.

— Збруев.

— Анастасия.

— 3бруев.

— Людмила Владимировна, — представилась самая старшая — и Збруев оказался перед Надей.

— Константин. Вы… меня не узнали?

— Узнала… Девочки! — пискнула Надя, заглянув за спину гостя.

Збруев оглянулся — в комнате уже никого не было.

— Вот… думаю… — сказал Збруев, — заеду, посмотрю, как живет девушка… Все-таки фотография не дает представления об образе жизни. Может… помощь, поддержка нужна?

— Н… нет…

— Или совет?..

— Нет…

— Ясно. — Збруев помолчал. — Очень меня ваши письма тронули. И листок… помните, вы прислали, засушенный… красивый такой…

— А! — уцепилась за это Надя. — Это с клена! — она отбежала к окну. — Вон парк культуры, видите?..

— Ага! Там? — Збруев встал рядышком.

— Да, природа у нас достопримечательная! — раздалось за их спинами, и неизвестно откуда взявшийся озабоченный немолодой человек представился:

— Евстигнеев, Семен Семеныч. Комендант-воспитатель.

— 3бруев.

— Очень приятно, — неискренне молвил воспитатель и повернулся к девушке: — Что же ты, Надя, гостя плохо принимаешь — в комнате, в тесноте?..

Он подхватил збруевский чемодан — и все вышли в коридор.

— Общежитие у нас чисто женское, — на ходу пояснял Евстигнеев тоном гида. — Вот это — коридор… здесь — комната быта… душевая…

— Занято! — гаркнул из-за двери чей-то бас.

— Временное явление… — отпустил дверную ручку Евстигнеев. — Через год в нашем городе откроют мужскую баню… — Тут комендант чуть не споткнулся о голопузого ползунка. — Кондратюк! Забери ребенка!

Из ближайшей комнаты вышел парень в тельняшке и ребенка забрал.

— Тоже временное явление, — невесело объяснил Евстигнеев. — Через месяц получают квартиру… Ну а вам — сюда!

И комендант распахнул двери красного уголка.

— Вот вам шахматы, газеты, журналы… — Он включил полный свет, расставил фигуры и нажал кнопку шахматных часов. — Играйте, беседуйте! Теперь — совсем другое дело! — И вышел, оставив дверь открытой.

Не успел Евстигнеев сделать трех шагов по коридору, как из-за поворота, громко трезвоня, выехала девочка на трехколесном велосипеде. Комендант отступил к стенке и только вздохнул, глядя ей вслед.

А Збруев и Надя сидели перед расставленными фигурами.

— Так что, начнем? — спросил Збруев.

— Я… не умею.

— А чего тут уметь? Главное — знать фигуры. Вот этот, с шишкой, — король, а эта, в форме лошади, называется конь.

Надя занялась осмотром коня, а Збруев — поиском новой темы разговора.

— Вы знаете, что такое пи-мезон? — вдруг спросил он.

— Нет.

— Это частица такая, вроде бы она есть, а вроде бы ее нету… У нас в части вообще очень интенсивная культурная жизнь, — сказал Збруев. — Артисты, писатели перед нами отчитываются… Тихонов, Бабочкин… Дроздова…

— И Дроздова?

— Запросто.

— А… — спросила Надя, — сколько километров вы сюда ехали?

— Семьсот, — сказал Збруев.

— Семьсот?..

— Семьсот… тридцать два, — уточнил Збруев.

Помолчали. Надя выглядела потрясенной.

— А вот… — решилась наконец она, — помните, вы мне писали… про вьюгу?.. Как стоите на посту и думаете про далеких друзей и подруг. Вам… очень холодно было тогда?

— Служба, — отозвался Збруев. — А вы… если вы мои письма помните, значит… они вроде затронули вас, не оставили, как говорится, равнодушной?

— Значит, как конь ходит?.. — уклонилась от ответа Надя.

— Конь ходит буквой «Г». — Збруев задумчиво поскакал конем по доске. — Ну а я вот сейчас вроде на нейтральной полосе. Устраиваться надо в гражданской, личной, так сказать, жизни…

— Что же это мы не играем? — поспешно отозвалась Надя.

— Да ну их, шахматы! — воскликнул Збруев. — Чего в них играть? Лучше разговаривать.

Надя опустила глаза.

Наступила долгая пауза. Тикали шахматные часы.

— Только чего это мы так разговариваем… как все равно незнакомые, — сказал Збруев. — Зовите меня просто Костя, а я вас — Надя, хорошо?..

По коридору, гася лишние лампочки, шел Евстигнеев.

— Масленкин, на выход, время! — постучал он в дверь, из-за которой слышались гитара и мужское пение, — и направился дальше, к красному уголку.

Надя и Збруев по-прежнему сидели за столиком, но вместо шахматных часов между ними стоял збруевский транзистор, и из него лилась лирическая музыка.

— Время! — захлопал в ладони Евстигнеев и решительно направился к столику. Партнеры очнулись от лирического оцепенения.

— Но мы еще не доиграли!.. — молвили они хором.

Евстигнеев взялся за фигуру, сделал ход, другой — и сбросил збруевского короля.

— Шах — и мат, конец, — сказал он и выключил шахматные часы и верхний свет.

— Но мы же взрослые люди! — снова хором отозвались партнеры. Видимо, между ними уже установилась полная телепатия.

Евстигнеев подошел к сейфу и вынул из него одеяло с подушкой.

Надя стояла внизу, под окном.

— Костя! Вы не обиделись?

— А что?

— Что Семен вас в красном уголке запер?

— А! Ну и очень хорошо! — громким шепотом сказал Збруев. — Я же понимаю — женская честь!

— Вам там удобно?

— Мне хорошо! Ночь-то какая… — Збруев вздохнул полной грудью. — У меня сейчас даже чувство такое особенное… вот встал бы на подоконник, расправил крылья… хотите я сейчас к вам спрыгну? — И Збруев с готовностью влез на подоконник, на высоте четвертого этажа.

— Ой, не надо!.. Разобьетесь! И… мне вставать завтра рано.

— Во сколько?

— В шесть.

— И я встану. Я вас… я тебя провожу!..

— До завтра, Костя!

— До завтра, Надежда!

Збруев спрыгнул с подоконника. Душа его пела.

— Э-эх!.. — он подпрыгнул и качнул люстру. — Р-раз!.. — встал на руки и прошелся по комнате.

И тут из нагрудного кармана выпали и рассыпались по полу семь черно-белых фотографий и одна цветная.

Збруев постоял немного на руках, потом опустил ноги, сел на пол, возле фотографий, и озабоченно стих.

Надя лежала в постели и широко открытыми глазами смотрела в темноту.

— Девочки!.. А он семьсот тридцать два километра ко мне ехал!..

В ответ слышалось только посапывание.

— Девочки!.. А правда, что иногда, от большого чувства, люди безумные поступки совершают? Препятствия разные преодолевают… расстояния… с высоты бросаются… с жизнью кончают?.. Или только в художественной литературе?

Посреди красного уголка, скрестив руки на груди, стоял Збруев и мучительно размышлял.

Потом он вынул из кармана блокнот, написал что-то и вырвал листок. Положил его на стол, прижал конем.

Затем в светлом проеме окна на подоконнике появилась фигура с чемоданом.

Грянул гром, и яркая молния осветила шахматную доску с прижатой конем запиской:

«Прости, Надежда».

Збруев постоял еще немного — и прыгнул.

…Сквозь потоки дождя несется вперед мокрый, блестящий поезд.

На верхней полке вагона сидят рядком ярославские ребята и — слово опять им:

Збруев сидел у окна и ел консервы «Завтрак туриста» универсальным агрегатом, состоящим из ножа, вилки, ложки, штопора, ножниц и отвертки.

— Солдат, подними ноги, — сказала проводница, орудуя веником.

— Сейчас, — сказал Збруев и с трудом поднял забинтованную ногу.

— Ты никак — раненый? — удивилась проводница.

— Да так, — отозвался Збруев. — Споткнулся на маневрах.

Поезд мчался среди березовых рощ и дачных поселков. На разъездах его встречали стрелочницы с желтыми флажками, махали руками из-за шлагбаума длинноногие велосипедистки с рюкзаками. Мелькнула платформа станции Мытищи…

— Граждане пассажиры! — объявило радио. — Наш поезд прибывает в город-герой, столицу нашей Родины Москву! Вниманию дорогих гостей: имеются свободные места в гостинице «Заря» и в Доме колхозника при Центральном рынке.

С киноафиши улыбалась молодая, но уже всесоюзно известная артистка Татьяна Дроздова.

Афиша висела на углу Нового Арбата, сверкающего окнами высотных зданий и километровыми стеклами витрин.

Перед афишей стоял Збруев с чемоданом.

— Похудела… — покачал он головой.

По лестнице одного из новых домов, что находятся в районе метро «Аэропорт», Збруев поднялся на третий этаж. Кнопки звонка на двери квартиры № 14 не было, вместо нее торчали две проволочки. Поразмыслив, Збруев осторожно соединил их, в квартире зазвонило — и Збруев в волнении замер.

Открыла девушка в фартуке, галошах на босу ногу и с лицом артистки Дроздовой. В руках у нее была тряпка.

— Извиняюсь, — сказал Збруев. — Здравствуйте!

— Здравствуйте.

— Збруев моя фамилия! Если помните, состою с вами в переписке.

Таня смотрела на Збруева и искренне затруднялась с ответом.

— И вы мне еще один раз ответили… А я вам свою обложку прислал…

— А!.. — догадалась Таня. — Збруев! Вы еще про вьюгу писали!..

— Так точно! — обрадовался Збруев. — А теперь вот, будучи проездом в столице, прибыл… лично, так сказать, будучи поклонником вашего таланта… засвидетельствовать от лица товарищей по воинской службе… — Он запутался в периодах и смолк.

— Заходите! — пригласила Таня. — У меня — уборка, я скоро, вы обождите пока?..

Таня повела Збруева по короткому коридору.

— Сюда!

Збруев вошел в комнату, поставил чемодан, оглянулся, но Тани уже не было.

Со стен на Збруева глядели раскрашенные африканские маски, афиши, фотографии Дроздовой в гриме и без грима, и ролях и в жизни; на приемах, фестивалях, в окружении вечерних платьев и смокингов.

Збруев двинулся вдоль этой галереи, почтительно рассматривая каждый экспонат.

Затем внимание его переключилось на весьма скромные предметы домашнего обихода. На столике, уставленном загадочными косметическими склянками, лежал паспорт. Неведомая и явно нечистая сила толкнула Збруева туда. Он воровато пролистал паспорт — отметок о браке не наблюдалось. Остальных подробностей Збруев изучить не успел, потому что раздался резкий звонок. Он испуганно бросил паспорт, но звонил всего лишь телефон.

— Ефрейтор Збруев слушает, — привычно отрапортовал Збруев, сняв трубку.

Тут же послышались короткие гудки.

Збруев пожал плечами и направился на кухню.

— Там телефон звонил, — сказал он Тане, которая мыла раковину. — Только почему-то повесили.

— Бывает, — отозвалась Таня. — Вам там скучно, наверное?

— Нет! Я вам звонок пока поставлю.

Збруев взял со столика коробочку звонка и отправился к двери.

— Ой, спасибо. А то электрик, наверное, приходил, а я в Буэнос-Айресе была, только вчера вернулась.

Збруев зачищал проводки универсальным ножом.

— Сложно в Латинской Америке, — сказал он. — Вот свергли в Перу президента Белаунда Тэрри… И правильно! Обещал национализировать «Петролеум компани»? Обещал и не выполнил. Хотя, с другой стороны…

Таня улыбнулась.

— Костя, а вы сами откуда?

— Да я… — замялся Збруев. — Из… одного населенного пункта… — Он затрезвонил ожившим звонком. — Ну вот, сигналит.

— Из какого? — послышался голос Тани.

— Да… странно даже как-то, — смущенно усмехнулся Збруев. — Люди там живут как люди, а называется… Гуняево…

— Подумаешь, — сказала Таня. — А наша деревня вовсе — Малые Сквозняки!

— А разве вы из деревни? — недоверчиво спросил Збруев, появляясь на кухне.

— У меня и сейчас мать там живет. Мы — коренные вологодские.

— Вологодские? — радостно изумился Збруев.

— Ну да.

— Врешь!

— Чего это мне врать-то? — дернула плечиком Таня и вдруг запела, помахивая тряпкой, как платочком:

Таня протанцевала к Збруеву и поклонилась, вызывая на ответ.

— Что — петь?.. — оторопел Збруев.

— Ага! Ты же вологодский! Ну!

В других обстоятельствах Збруев, может быть, и не запел, но сейчас его просила об этом знаменитая, неотразимо красивая землячка.

Збруев неуклюже подпрыгнул и забасил:

дальше там глупости, — вдруг перешел Збруев на прозу и снова сел.

— Ну, а у меня, кажется, все, — сказала Таня и стащила перчатки. — С вами, видите, дело веселее пошло. Спасибо.

— Да чего там, не стоит… Армия вообще многому человека учит, — сказал Збруев. — Я, например, лично не считаю зазорным женщине помочь — квартиру прибрать или звонок, скажем, поставить…

— А вы женаты?

— Нет, — поспешно ответил Збруев. — Просто убеждения у меня такие.

— А сколько времени? — спохватилась Таня. — Полчетвертого? В пять у меня встреча со зрителями. Так мы и не поговорили как следует… Но вы меня проводите, ладно?

Отжав тряпку, Таня повесила ее на батарею, сняла фартук и побежала в комнату, а Збруев за ней.

— Пока я переоденусь — вызовите такси! — попросила Таня из-за шкафа.

— Такси! — крикнул Збруев, высунувшись в окно.

— Нет, вы по телефону, два двадцать пять четыре ноля.

С той же ретивостью Збруев набрал номер.

— Мне бы такси! Аэропортовская, семь…

— Только, пожалуйста, если можно, побыстрее… — подсказала Таня.

— И чтоб немедленно! — грозно приказал Збруев. — Кто говорит?.. Артистка Дроздова говорит!

Такси мчалось по Москве. На заднем сиденье покачивались Таня, Збруев и збруевский чемодан.

— А особенно хорошо показано, — говорил Збруев, — как вы геолога Павла ждете… Сколько, три года?

— Кажется, два, — ответила Таня.

— Все равно! Ну и что из того, что он простой парень? Помните, еще Печорин княжне Мери говорил: «И под серой солдатской шинелью бьется благородное сердце!»

Водитель тем временем все крутил головой, оглядываясь на Таню.

— А вообще, в жизни, вы, наверное, в кино не ходите? С подругой там… с молодым человеком?.. — осторожно спросил Збруев.

— Разве в дом кино, — сказала Таня. — Только там народ все больше солидный.

— Со стариками точно мало радости, — согласился Збруев. — Как сказал писатель Гюго, старик — это мыслящая развалина.

Таня рассмеялась.

— Простите, — улучил тут момент водитель, — вы не артистка Дроздова?

— Дроздова, Дроздова, — ответил за Таню Збруев. — Ты лучше вперед гляди — на столб наедешь!.. Вот хотя бы Осетринский в том фильме, — продолжал он. — Конечно, солидный человек, кандидат, с «Волгой». А когда он вам говорит, помните, в ресторане? Что жить надо для себя, а вы ему — пощечину! И правильно! Очень мне вот такие девушки нравятся, с женской гордостью, и глубокие!..

— Спасибо, Костя, я очень тронута… Пожалуйста, вон там, у парикмахерской, — попросила Таня водителя и повернулась к Збруеву. — Честное слово, Костя, очень рада была с вами познакомиться! Вот вы на «о» говорите, и я как будто дома у мамы побывала. Когда у вас поезд?

— Какой поезд? — испугался Збруев.

— Вы ведь проездом?

— А… нет, мне не к спеху! — заторопился Збруев следом за Таней. — Это так, относительно… Могу ехать, могу нет. Я, пожалуй, вас обожду и еще провожу, — добавил он, усиленно налегая на «о».

— Спасибо, — улыбнулась Таня. — Я скоро! — И скрылась в парикмахерской. А Збруев поставил чемодан у входа и сел ждать.

По тротуару торопились куда-то две молоденькие девушки в коротеньких юбочках. Но вдруг обе, как вкопанные, остановились перед витриной парикмахерской. Лица их выразили панический восторг. Девушки зашептались и захихикали. Потом у витрины остановился мужчина — и стал тоже глядеть внутрь с крайним любопытством. Подошло еще несколько человек.

Збруев, сидящий у дверей парикмахерской, нахмурился и встал.

— Не скапливайтесь, товарищи, — сказал он. — Проходите.

— Дроздова!.. — почему-то шепотом сообщил ему мужчина, кивнув на витрину.

— Ну и что, что Дроздова! — сердито воскликнул Збруев. — Обыкновенный советский человек, разве что красивый. Проходите!

Разогнав толпу, он перенес чемодан и, как страж, уселся под витриной.

А возле клуба на одной из тихих улочек в районе Пресни была уже настоящая толпа…

Вылезая из такси, Збруев замешкался с чемоданом, а Таню на ступенях колоннады уже встречали представители общественности, с цветами, улыбками и с директором клуба во главе. Ее мгновенно подхватили и повели в здание. Збруев прибавил шагу.

Когда он вошел в вестибюль — Таню он не увидел. Зато увидел большую группу солдат.

— Вежливее, вежливее, товарищи!.. — взволнованно покрикивал лейтенант на подопечных, размахивающих программками, карточками Дроздовой и просто листочками. В руках у самого лейтенанта тоже был блокнотик. Солдаты лихим штурмом добывали автографы.

— А что написать? — услышал Збруев голос Тани.

— Что-нибудь хорошее напишите! Барбашеву — от артистки Дроздовой!

— И мне!.. Бессмертный — моя фамилия!

— И мне, товарищ Дроздова!.. А это — за товарища, он в госпитале!..

Директор клуба волновался, поглядывая на часы.

Подбегали новые добытчики, военные и штатские, и этот водоворот все больше увлекал Збруева внутрь толпы — и скоро он был уже совсем близко от Тани. Уже не только слышал ее, но и видел: как Таня улыбается, как утопает она в букетах, как вырывает из блокнота предупредительного лейтенанта листочки, одаривая всех, налево и направо.

— Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Не за что!.. Это вам… А это кому?.. Что-то я совсем запуталась, ребята… Вам, кажется?

И вдруг Збруев осознал, что бумажка с автографом протянута ему, и машинально ее взял.

Таня же, передавая листок, на секунду задержала взгляд на лице Збруева:

— А с вами мы, кажется, где-то уже встречались?..

Не успел Збруев ответить, как Таню скрыл плечистый сержант:

— А меня помните? Я — Козлов, на Новый год вам открытку прислал!

— А… Помню, помню!.. — услышал Збруев. — Спасибо!..

— А меня? Вы у нас в части выступали!

— Помню, всех помню! — смеялась Таня.

И толпа двинулась к дверям зала.

И тут — стихнут голоса, хотя разговор, судя по всему, будет продолжаться, — и зазвучит грустная мелодия балалаек.

…Мечта, окруженная множеством Збруевых, удалялась в направлении зала, а один из них — тихо брел со своим чемоданом в другую сторону, к выходу, мимо стены, заклеенной одной и той же афишей: улыбающаяся артистка Дроздова в новом фильме — повторяющейся бесконечно, как пулеметная очередь.

— Что-то вы остановок больно много делаете, товарищ ефрейтор, — сказала кассирша в окошечке, возвращая Збруеву закомпостированное проездное предписание.

— Родственники, — отозвался Збруев. — Большая семья.

Над старинным городком Княжий Остров плыл архаический малиновый звон.

Было воскресенье — и со всех сторон к собору тянулись приезжие старухи. На перекрестке двух наиболее оживленных магистралей их негустой поток сливался с потоком неверующих горожан, которые гуляли просто так, по случаю выходного дня.

Расплетаясь, один рукав людской реки продолжал путь к собору, другой — вкатывался под арку Сада Отдыха. И в этом, другом рукаве, чинно держась под руку, шли Римма Филимонова и Збруев.

— Вы не обижайтесь, что я вас домой не пригласила, — сказала Римма. — Мне девчонки говорят: Римка, ты молодость губишь, все дома да дома… А мне нравится! Я радио слушаю, вышиваю, художественную литературу читаю. В этом году, правда, только шесть книжек прочла: эпидемия гриппа, мы, медсестры, из больницы не вылезали… Костя, а вы романтик?

— Я? Конечно — романтик, — кивнул Збруев. — А вы?

— Я — ужасный романтик, — вздохнула Римма. — Все мечтаю, мечтаю… Скажите — вам иногда хочется умчаться далеко-далеко и встретить там что-то большое и светлое? Бывает?

— Ясное дело, — согласился Збруев. — Даже часто.

— Ой, надо же, как мы похожи…

Они проходили мимо комнаты смеха.

— Может, зайдем, посмеемся? — предложил Збруев.

— Не люблю, — сказала Римма. — Там человек в искаженном виде представляется.

— Думаем все! — крикнула с эстрады женщина с микрофоном. — Пятый вопрос: почему Красные Ворота называются красными?

На скамейках сидело несколько человек, в том числе Римма и Збруев.

— Так покрасили! — крикнул хулиганствующий подросток.

— Товарищ считает так. Будут другие мнения?..

— Костя, вы знаете? — шепнула Римма.

Збруев крикнул:

— Красные — значит красивые!

— Товарищ дал правильное определение! Армия впереди. Следующий вопрос: кто, где и при каких обстоятельствах воскликнул: «с такими молодцами — и отступать?»

— Костя, ну? — подтолкнула Римма Збруева.

— Кутузов, в битве при Бородино!

— Товарищ снова на высоте, остается позавидовать его девушке. Теперь переходим к искусству. Перечислите фильмы с участием артистки Татьяны Дроздовой.

Римма посмотрела на Збруева, но Збруев молчал.

— Мало каши ел твой Костя, — сказал подросток.

— А тебя, сопля, не спрашивают! Ну, Костя?.. — нежно подбодрила она Збруева.

— Скучное мероприятие, — вдруг вставая, сказал Збруев. — Пошли отсюда.

Качели лихо взлетали в небо — и вместе с ними то взлетал, то падал Сад Отдыха — с палатками, транспарантами и толпой гуляющих людей. Римма смеялась, пищала и придерживала подол платья. Збруев же стоял в лодке твердо, как постамент.

Потом качели остановились, Збруев и Римма сошли на землю и встали в очередь за мороженым.

— Два за двадцать восемь! — попросил Збруев.

— Зачем двадцать восемь? — сказала Римма. — Есть фруктовое.

— Тогда — одно за семь, — сказал Збруев. — Я фруктовое не люблю.

— Ну, если одно — тогда уж лучше за пятнадцать.

Збруев купил мороженое и вручил Римме.

Они отошли от лотка и заняли очередь на карусель.

— Значит, мороженое вы не любите, — сказала Римма. — А что вы любите?

— Все люблю. Кашу, картошку, селедку, винегрет, борщ, голубцы… косхалву… Пироги люблю. Тетка у меня толковые пироги печет.

— Я тоже пироги неплохо пеку, — сообщила Римма. — Я вообще люблю готовить. Могу бефстроганов, блинчики диетические, безе. Перед едой, говорят, выпить хорошо? — небрежно поинтересовалась она.

— Нет, — сказал Збруев. — Я к этому равнодушный.

— Правда? Это хорошо! Терпеть не могу алкоголиков. Нет, против рюмочки я, конечно, не возражаю, но если бы мой муж пришел пьяный, убила бы на месте!

Звучала прозрачная музыка адажио из «Лебединого озера». Римма плыла верхом на лебеде, Збруев восседал рядом с ней на жирафе. Карусель медленно кружилась над головами ожидающих очереди.

Римма нежно глядела на Збруева. Звучала музыка. Плыла карусель.

Так они трижды проплыли по кругу, потом музыка оборвалась, карусель остановилась, и дежурная по аттракциону открыла калитку.

Збруев и Римма спустились вниз.

— Хороший у вас вестибулярный аппарат, — сказала Римма. — А у меня голова закружилась… Присядем?

Збруев послушно сел на скамейку. Римма положила ему голову на плечо.

Карусель тем временем приняла новую партию гуляющих, и снова грянуло адажио из «Лебединого озера».

— Костя!.. — торжественно сказала Римма. — Я вам доверяю. Сейчас мы пойдем ко мне и будем пить чай!

Они вошли в квартиру с большим коммунальным коридором. По дороге к своей комнате Римма поочередно заглянула во все остальные.

— Марта Михайловна, вы дома? А это мы. Познакомьтесь — это Костя.

— Очень приятно, — сказала Марта Михайловна, выглядывая в коридор.

— Тетя Паша!.. Выйдите на минутку. Тетя Паша, познакомьтесь. Это Костя.

— Очень приятно! — заулыбалась тетя Паша.

Римма заглянула на кухню.

— Добрый вечер, Костя, вынь руку из кармана. Поздоровайся.

— Здравствуйте.

— Очень приятно! — хором ответила кухня.

У двери, на коврике, стояли сапоги Збруева. Сам Збруев в женских тапочках сидел на диване и без определенного выражения на лице смотрел окрест.

Всюду была идеальная чистота: все дышало стерильным уютом: обои в горошек, малогабаритный сервантик, натертый до солнечного блеска пол.

— Комната, сам видишь, небольшая, — говорила Римма, расставляя тарелки, — но светлая, зимой тепло. Правда, пустовато. Но я не раба вещей. Лучше покупать постепенно, да подороже… Швейную машину, телевизор, как раз здесь, в углу ему место… Кровать… У тебя специальность есть?

— Шоферские права, — отозвался Збруев.

— У нас в больнице на «скорую помощь» требуется шофер. Сто двадцать рублей. И если, скажем, у жены еще восемьдесят, жить можно.

Збруев хмуро полез за папиросами.

— Ты что это?.. Курить в комнате?.. — ужаснулась Римма, выхватила папиросу изо рта Збруева и выкинула в форточку. — Смотри. Не хватало нам це-о-два дышать!

Римма извлекла из шкафа медицинскую склянку с надписью: «Спирт», шприц и две рюмки.

Набрав спирта в шприц, накапала в рюмки и долила водой.

— Ну, Костя! — подняла она руку. — За любовь, за счастье!

Выпили, Збруев, собственно, и не почувствовал — выпил он или нет, но заглянув в рюмку, обнаружил, что выпил.

— Помолчим, пока чай кипятится? — предложила Римма.

Улыбнувшись, она завела патефон. И села на диван рядом с Збруевым.

— А-аист! — запел патефон. — Здравствуй, а-аист!.. Мы наконец тебя дожда-ались. Спасибо, а-аист, спасибо, птица. так и должно было случи-и-иться!..

— Хорошая песня, правда?.. — поглядела на Збруева Римма.

Вдруг Збруев принялся натягивать сапоги.

— Ты чего? — удивилась Римма.

— Совсем забыл… — Збруев старательно прятал глаза. — У меня же поезд… спасибо… рад был с вами познакомиться.

— А… чай? — растерянно спросила Римма.

— В другой раз… — Збруев встал. — До свидания… Знаете ведь… Гора с горой не сходится… а Магомет с Магометом…

Хлопнула дверь…

Римма долго смотрела на дверь, закрывшуюся за Збруевым. Сняла пластинку. Села. Посидела. Убрала спирт и рюмки обратно в шкаф. Стала собирать тарелки…

Далее Збруев ехал электричкой. И на вид был расстроен и невесел.

Напротив сидел русобородый молодой человек и читал журнал «Здоровье».

— Да… — огорченно протянул он, перелистывая страничку. — Жаль.

— Кого? — спросил Збруев.

— Да вот пишут: пересадили человеку женское сердце…

— И что?

— Три дня прожил, скончался.

— Понятно, — кивнул Збруев.

— И все-таки я верю в успех, — сказал человек. — Не сегодня, так завтра. Наука идет вперед. Вот — кибернетика. Деликатнейшие вопросы решает! Был я недавно в Румынии. Там — как? Берут данные женихов, данные невест, вводят в ЭВМ, у кого параметры сходятся — пожалуйте в ЗАГС!

— А как же любовь? — заинтересовался Збруев.

— Бывает, что обстоятельства поджимают, не до этого, — вздохнул человек. — Дипломату, скажем, без жены — нельзя. Священнослужителю — тоже.

— А вы — дипломат?

— Нет, я священнослужитель.

Збруев подозрительно посмотрел на него — и отвернулся к окну. Спустя минуту у Збруева мелькнула идея.

— Значит, вам обязательно жениться? — спросил он.

— Вот, представьте, надо. Окончил семинарию, могу распределиться в хороший приход, а холостому — не дают… Закостенелая традиция!..

— Есть для вас кандидатура, — сказал Збруев. — Во будет попадья!.. Живет как раз напротив монастыря, комната — шестнадцать метров! Хозяйственная! Чистоплотная! И внешние данные имеются! — Збруев достал фотокарточку Риммы. — Поглядите!

— Нехорошо смеяться над чувствами верующих, гражданин, — обиженно сказал поп.

— Да я серьезно! — воскликнул Збруев. — Мимо счастья проходите! — он пожал плечами и сунул карточку в карман.

Помолчали. Поп снова раскрыл «Здоровье», еще немного помолчал — и опустил журнал.

— Позвольте взглянуть еще разок?

Спустя некоторое время, они выходили из вокзального ресторана. Глаза их блестели, а лица румянились.

— Поп — это у вас звание или должность? — допытывался Збруев.

— Ежели без прихода, — вздохнул поп, — значит, одно звание.

— А какое, если перевести на армию?

— Ну… — поп подумал. — Вроде — капитан.

— А если маршала перевести?

— Это уже, брат… — поп наклонился к уху Збруева и ответил шепотом.

— Алексей? — переспросил Збруев. — А фамилия?

— Фамилии ему не положено.

— Ну да, — кивнул Збруев. — Вы же от государства-то отделены… У нас свое, у вас — свое…

И тут ему в голову пришла светлая и до смешного простая мысль. Збруев остановился.

— Слушай! — воскликнул он. — Ну хорошо: тебе невесту искать по званию положено. А мне-то зачем? Я-то куда, дурак, лезу? Добровольно! А?..

— И не лезь, — одобрил поп, — раз есть возможность.

— И не полезу!.. Слушай, друг, бери всех остальных, дарю!

— Удобно ли… — начал поп, но Збруев перебил: — Удобно! Tы — за мир?

— За мир.

— И я — за мир. Для хорошего человека ничего не жалко! — он вынул из кармана карточки. — Смотри, какие девчата!

— Вот эту я знаю, — сказал поп.

— Не можешь ты ее знать! Хабаровский край, село Кресты, — прочел Збруев на обороте. — А вот, смотри, какая девушка! Красавица! Общественный деятель! Верхнегорск, комсомольская стройка!

— Это нам не годится, — сказал поп. — Там прихода нет.

— Ну, как знаешь. А я — всё!.. Вот — люди! — восхищенно воскликнул Збруев, увидев группу солдат, строем шествующих по платформе с одинаковыми фибровыми чемоданчиками. — Тоже небось демобилизованные! Небось возводить что-нибудь едут или покорять… А я — кто? Авантюрист!.. Все! Завязываю! Куда они, туда и я! Прощай, капитан, будь счастлив!

И Збруев, оставив ошеломленного попа, пристроился к колонне.

Гремел оркестр. Улыбались штатские пассажиры, и Збруев, вместе с солдатами, отвечал им на улыбки.

— Ребята, куда едем? — бодро спросил он у соседа.

— Верхнегорск, комсомольская стройка!

Збруев опешил, сбился с шага и начал отставать.

— Шире шаг! — скомандовал сержант.

— Значит… судьба! — вздохнул Збруев и догнал колонну.

…Проплыл за окном монументальный каменный столб, разделенный продольной полосою.

— Азия!.. — закричал солдат-казах. — Уже Азия!

— Не отвлекайся, Хабибулин, — сказали ему с верхней полки. — Тебе на «К».

Хабибулин оторвался от окна.

— Караганда.

— Третий раз говоришь!

— Ну, тогда — Кустанай.

— Йорк, — сказал щеголеватый сержант Орлов.

— Чего?

— Нью-Йорк — новый Йорк. А Йорк — просто Йорк.

— Не пойдет, вылетай, Орлов, — распорядился Збруев. — А я знаю: Йошкар-Ола.

— Акмолинск! Збруев, тебе снова на «К».

— Краснопрядск, — сказал Збруев.

— Нету такого города, — заявил Орлов.

— Нету? — обиделся Збруев. — Центр текстильной промышленности, двадцать пять тысяч населения. Расположен на Среднерусской возвышенности.

— Ай, Збруев, откуда все знаешь? — удивился казах.

— Ты город давай, Хабибулин, без разговорчиков.

— Караарык, — сказал Хабибулин.

— Что?

— Правильно, есть такой город, — мстительно заметил Орлов. — А тебе, Збруев, опять на «К».

— Пожалуйста, Княжий Остров.

— Ха! Город надо, а не остров.

— Это и есть город, только очень древний.

— Совсем древний, да? — засмеялся казах. — Из древней истории, да?

— Из какой древней, когда там в прошлом году эпидемия гриппа была!

— Слушай, Збруев, откуда ты все знаешь? — подозрительно спросил Орлов.

— Ездить больше надо, товарищ Орлов. Хабибулин, тебе на «В».

— На «В» — знаю, — обрадовался казах. — Верхнегорск!

Двадцать шесть пар надраенных солдатских сапог ступали по сухой, взрытой земле. Солдаты во главе со Збруевым шли по стройке.

— Значит, так, — тоном гида объяснял Збруев. — Стройка межобластного значения, с прошлого года объявлена ударной комсомольской. Что еще?.. Срок сдачи в эксплуатацию — третий квартал текущего года. По линии быта: дома городского типа, газ, ванная — все как в столице. Завершается строительство широкоэкранного кинотеатра на восемьсот посадочных мест, ну, само собой — ясли, детские сады…

Мимо, обдавая солдат пылью, с тарахтеньем пробегали землевозки, тянулись, разбрасывая направо и налево шлепки жидкого бетона, самосвалы; проползали трейлеры с техникой и арматурой — и все это великое движение сосредотачивалось вдали, где сквозь редкие таежные сосны, оставшиеся неспиленными, высились ажурные переплетения железобетонных конструкций и башенных кранов.

— Ну даешь, ефрейтор! — восхищенно сказал Хабибулин. — А девушки тут красивые?

Шаги Збруева замедлились. Словно вспомнив что-то, он оглянулся на ребят и остановился.

— Вот что, братцы, — сказал он. — Вы идите, а я — вперед, все разведаю… — и вскочил на подножку проходящего самосвала.

В приемную, помимо двери комитета ВЛКСМ, выходило еще три: месткома, парткома и отдела кадров. Все двери беспрерывно хлопали, стучали пишущие машинки — и в довершение всей деловой сумятицы маляр, стоя на козлах посреди приемной, белил потолок и разбрызгивал на головы краску.

Разобравшись в дверях, Збруев толкнулся в комитет.

У шкафа на корточках сидела девушка и сердито запихивала папку в нижнюю полку.

— Мне нужна Галина Листопад! — молвил Збруев.

— Я — Листопад.

Девушка поднялась, и Збруев — обомлел.

И на это была причина: то, что увидел Збруев, было совершенством молодости, красоты и обаяния, обладало карими глазами, пушистыми ресницами, а на стройных ногах носило белые туфельки на среднем каблуке.

— А кто же… на фото?.. — забормотал Збруев, щурясь, словно девушка излучала сияние.

— На каком фото? Вам что, товарищ?

— Збруев я, Костя!..

— Збруев?.. — повторила девушка. — Ах Збруев! — воскликнула она энергично, но не более уверенно.

— Так точно! — подтвердил Збруев.

Девушка обошла стол и протянула руку.

— Здравствуйте! Садитесь… — она приветливо оглядела Збруева. — Так вот вы, оказывается, какой!

Збруев скромно потупился, хотя сделать это было нелегко: девушка, как магнит, притягивала его взгляд.

— Демобилизовался, прибыл в ваше распоряжение… Так сказать, для установления личных контактов… А то ведь, скажем, фото, — постепенно осваиваясь после первого потрясения, продолжал он, — разве оно дает о человеке представление? Вы мне как-то в ватнике больше рисовались…

— Это мы на закладке котлована снимались, — сказала Галя. — Ну что же, — гостеприимно улыбнулась она, — будем считать, что личный контакт установлен! Я очень рада, что вы приехали на нашу комсомольскую стройку, по зову сердца, по велению долга…

— Конечно, — согласился Збруев, — только я вообще-то больше по письму… — но его прервал телефон.

— Листопад слушает, — сказала Галя. — Какие трубы? Диаметр? Не орите, я тоже могу крикнуть! Ну хорошо, как ему звонить? Ладно… Значит, за работу, Збруев? — снова улыбнулась Галя и протянула руку.

Збруев, встав, пожал ее, но сел обратно. Душа его впадала все в большее смятение.

— Так я говорю — я больше по письму, — настойчиво повторил он, заглядывая Гале в лицо. — Персонально к вам…

— А что такое?

— Ну… я думал — мы сначала поделимся… поговорим обо всем?

— Обязательно! — кивнула Галя. — Заходите… Лучше всего денька через три…

— Как через три? — испугался Збруев. — У меня всего — два с половиной!

— Что — два с половиной?

— Да нет, я — так… — спохватился Збруев. — Что ж, мне, значит — идти?

— Так — все вроде?

— Все?..

— А что еще? В отдел кадров я позвоню, сейчас там обед.

Збруев еще помедлил и встал.

— Ну, я пошел?..

— Ага! Заходи, — сказала Галя и снова взялась за телефон.

Збруев вышел в приемную.

И тут он обнаружил сержанта Орлова — а за ним всех солдат с чемоданами, сидящих у дверей отдела кадров, который, как известно, был закрыт на обед.

Збруева осенила счастливая мысль, он повернулся кругом и вошел обратно в комитет.

— Вы сказали, через три дня… — начал он с порога. — А по служебному делу можно? Я ведь, по зову сердца, по велению долга, вам еще сорок человек привез!

— Ну!.. — обрадовалась Галина. — Что ж ты сразу не сказал?

— Да как-то постеснялся… себя выставлять, — ответил Збруев.

Вечером Збруев озабоченно пробирался по единственной и еще не замощенной улице поселка строителей, от фонаря к фонарю, и заглядывал в редкие освещенные окна.

— Товарищ! — окликнул он встретившегося наконец прохожего. — Товарищ Галина Листопад где живет?

— Третий дом, — сказал прохожий, — вон, окно желтое.

Перепрыгивая через лужи, Збруев направился к указанному дому, где на втором этаже светилась желтая занавеска. Поднял с земли камешек и бросил в стекло.

— Кто тут? — появился женский силуэт.

— Это я, Збруев!.. Галя, я ребят разместил, все в порядке, спят, — Збруев помолчал. — Может, пройдемся? Ночь очень теплая.

— Не могу, Костя. Мне еще отчет писать.

— Ну ладно, — сказал Збруев. — Я ведь, в общем, просто так… пожелать спокойной ночи.

Солдаты спали, размещенные в спортивном зале школы. Одна койка стояла неразобранная. Збруев, поеживаясь от предутреннего холодка, бродил взад-вперед по импровизированной казарме и размышлял. Мысли росли как снежный ком, они распирали его существо.

— Хабибулин! — не выдержал наконец Збруев, тронув за плечо казаха. — Проснись!.. Скажи, Хабибулин, — присел он на койку, — какой тебе тип женщины нравится: чтобы… плов хорошо варила, чтобы все полы у тебя в юрте блестели — или такой, чтобы… каналы прокладывала, заводы строила, массы за собой вела!.. И если она к тому же красивая. Какой?

— А которая плов — тоже красивая? — спросил казах.

— Ну допустим.

— Которая — плов, — ответил казах и тотчас снова заснул.

— Эх, Хабибулин!.. — поднялся Збруев. — Не пловом единым сыт человек.

Он походил по комнате и присел на кровать Орлова.

— Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… — задумчиво продекламировал Збруев. — Есть все-таки женщины в русских селеньях!.. А, Орлов?.. — он приподнял над подушкой голову беспробудного сержанта. — Орлов, ты читал Виктора Гюго «Отверженные»?.. Верно там сказано: если горе и несчастье длятся слишком долго, значит, счастье не за горами!

Збруев отпустил голову Орлова и встал.

— Только теперь его нужно ковать… — озабоченно произнес он. — Ковать…

Он постоял немного среди кроватей.

И вдруг над общежитием и, казалось, над всем поселком раздался крик Збруева:

— Па-адъем!..

Жидкие солнечные лучи освещали только верхушки таежных елей и стрелы кранов, когда сонный отряд, возглавляемый Збруевым, зевая и пошатываясь, шагал по улице жилпоселка.

— Раз, два… — считал Збруев, глядя на номера домов. — Три, четыре… пять… Может, песню, а, ребята?

— Ну, это уж хрен тебе, — сказал Орлов. — И так поднял ни свет ни заря…

— А ты слыхал, Орлов, что покой нам только снится? — ответил Збруев.

Тут показался двухэтажный дом, и Збруев остановился.

— Галина! Товарищ Листопад! — крикнул он.

Спустя минуту окно на втором этаже отворилось и появилась жующая Галина с чашкой в руке.

— Здравствуйте, ребята! Вы куда собрались?

— Готовы к освоению необжитых просторов Сибири! — ответил Збруев.

— Так сегодня — выходной! — сказала Галя.

— А что солдату отдыхать? — возразил Збруев.

Галя подумала.

— Ну, раз вы такие энтузиасты… Тогда позавтракайте — и к десяти приходите на воскресник!

— Ясно, — сказал Збруев. — А ты там будешь?

— Уже бегу, — кивнула Галя. — Доем только.

— Приятного аппетита! Взвод, кругом! — скомандовал Збруев. — В столовую шагом — марш!

По перспективному плану, сквер должен был находиться в центре будущего города, то есть за три километра от нынешнего поселка. Среди энтузиастов воскресника трудилась бригада Збруева. Мелькали лопаты. Одна за другой в земле появились ямы для саженцев.

В тот самый момент, когда Збруев отчитывал Хабибулина за сломанную лопату — подъехал самосвал. На его подножке стояла Галина.

— Идем двумя фронтами! — доложил Збруев. — Встречно!

— А я вам саженцы привезла.

— Первое отделение, принять саженцы! — распорядился Збруев.

Солдаты подошли к машине и осторожно взяли по деревцу.

— Что это за работа!.. — недовольно растолкал их Збруев. — А ну, давай еще! Еще! Еще!.. — и, шатаясь под тяжестью десяти деревьев, двинулся от машины.

Освободившись от ноши, Збруев оглянулся на Галю и тут увидел, что рядом с ней стоит и шкодливо улыбается сержант Орлов.

— Орлов, за навозом! — нахмурившись, крикнул Збруев.

— Слушай, что раскомандовался? — сказал Орлов. — Ты, между прочим, ефрейтор, а я — сержант!

— Ты — бывший сержант!

— А ты — бывший ефрейтор!

— Ребята! — деловито разняла их Галя. — На нашей комсомольской стройке не ссорятся!

Сержант нехотя отошел к мототележке.

— Аракчеев… — проворчал он, сел на тележку верхом и поехал за навозом.

— Что встали, второе отделение?.. — крикнул Збруев. — Веселее, веселее! — он повесил на сучок свой транзистор и включил музыку. — Делай, как я!

И, поплевав на руки, он со страшной силой всадил лопату в землю.

Гремела бодрая музыка, мелькали лопаты…

И вдруг музыка оборвалась. Это сержант Орлов вернулся с навозом, выключил радио — и сел на пенек.

— Обедать время, — заявил он. — Где обед?

— Привезут когда положено, — строго сказал Збруев.

— Ха! — засмеялся сержант. — На воскреснике нет кухни, я проверил. Если ты — старший, значит — обязан обеспечить!

— И обеспечу! — Збруев раскрыл бумажник и вытащил деньги. — На, держи! Выгружай навоз, езжай за колбасой. Бескрылый ты человек… Орлов! — презрительно добавил он, оглянулся на Галю, но Гали поблизости, к сожалению, не было.

…В здании управления Збруев задержался у входа перед зеркалом, осмотрел свой трудовой вид, потрогал дыру на гимнастерке, оглянулся — и аккуратно порвал ее побольше.

— Разрешите… разрешите, товарищ — станьте к сторонке! — по-хозяйски двинулся он через приемную. Дернул дверь комитета комсомола, но дверь была заперта.

— А где Галина? — спросил Збруев у секретарши.

— Уехала, — ответила секретарша.

— Вот тебе раз… Куда?

— На стройплощадку вызвали. А вы по какому вопросу?

— У нас свои дела… — сказал Збруев.

И под удивленным взглядом секретарши пошел к выходу.

Уборщица подметала в столовой пол и громоздила стулья на пустые столы.

Галины не было и здесь. Збруев подошел к буфету.

— Почем пирожки? — спросил он.

— Пять копеек, — сказала буфетчица.

— А с чем они?

— С рисом-яйцами.

Збруев порылся в карманах, даже вывернул — у него не было ни копейки.

— Жаль, — сказал Збруев. — Если бы с мясом. А Галина Листопад не заходила?

— Заходила, — сказала буфетчица. — Прибежали за ней, авария на участке, даже компота не допила.

Збруев оглянулся.

— Значит, это ее компот?

— Ее.

Збруев подошел к столику, залпом выпил компот — и побежал дальше.

Было уже темно, когда Збруев — голодный, с ног до головы в земле и навозе, с лоскутом гимнастерки, свисающим с плеча, валясь от усталости, снова добрался до управления.

— Не слыхали — авария кончилась? — спросил он ночного сторожа.

— Я только заступил, — ответил сторож.

В приемной было пусто. Дверь комитета была приот крыта. Збруев устремился к ней, распахнул… Галя была на месте, но рядом с ней сидел незнакомый мужчина, оба они жевали бутерброды с холодными котлетами, и мужчина помогал Гале подшивать дыроколом бумаги в папку.

— Наконец-то! — обрадовался Збруев. — Я уж думал — совсем тебя не найду. Значит так: сквер разбили, ребята спят, гимнастерка вот порвалась — зашить бы?

— Слушай, ефрейтор, — сказал мужчина. — Что ты моей жене покоя не даешь ни днем ни ночью?

— Как жене?.. — оторопел Збруев. — Чьей жене?

— Познакомься, Николай, — сказала Галя. — Это Костя Збруев, стрелок-отличник.

Збруев машинально протянул мужу руку.

— Постой… А зачем же тогда она писала… раз жена?

— Что писала?

— Про чувства…

Муж подозрительно посмотрел на Галю.

— Ничего я такого не писала, — сказала Галя. — Может, это комсомольская переписка по линии контактов с армией?..

— Сейчас мы разберемся, — мрачно сказал муж. — Раз по линии контактов, значит — копии должны быть.

Он направился к шкафу. Збруев перевел растерянный взгляд на Галину.

— Збруев — «эс» или «зэ»? — спросил муж, возвращаясь и раскрывая папку.

— Зэ…

— ЗАГС, заселение… Збруев. — Он быстро пробежал страничку. — Ну и где же тут про чувства?

— Вот… — неуверенно ткнул пальцем Збруев.

— «Дорогой далекий солдат…» — прочел муж. — Ну и что?

— Ну, тогда вот… хотя — нет… — взгляд Збруева забегал по страничке и наконец остановился. — А это что такое?.. — обличил Збруев — и прочел: — «Как тебе служится, с кем тебе дружится, что тебе снится во сне!»

— Ну и что?

— Если человек стихи переписывает — он же особые мысли выражает! Всё здесь про чувства! Всё!

— Бездоказательно, товарищ Збруев, — отрезал муж.

— Вообще-то письма Перепелкина составляла… а я только подписывала, — призналась Галя.

— Видишь, это шефская работа, тебе ясно? Дело, понимаешь? — кивнул муж на папку. — Вот тут и твое письмо подшито… Между прочим, — усмехнулся он, — «женщина» без мягкого знака пишется.

— А почему же — «жень-шень»? — вяло, думая о другом, возразил Збруев.

— Потому что китайское слово. Тебя еще и грамоте надо учить? Вон вас сколько! — кивнул муж на полки шкафа, забитые папками. — Что же, прикажешь с каждым индивидуально работать?

Збруев долго смотрел на мужа — и вдруг сказал с сердцем:

— Бюрократ ты! И ты, и твоя жена!

И вышел из комнаты.

Вслед ему, шагающему от управления, глядели ярославские ребята, расположившиеся на крылечке.

На столб опустился ворон и каркнул.

«Ж.-д. станция — 8 км — с. Оленево — 120 км», — указывали стрелки.

Под столбом, как былинный богатырь на распутье, сидел на чемодане Збруев и зашивал прореху на гимнастерке.

Сделав последний стежок, он перекусил нитку, надел гимнастерку и с ремнем в руке привстал, услышав вдали шум мотора.

Вскоре рядом со Збруевым затормозил грузовик. Шофер высунулся из кабины.

— Не до Оленева? — спросил Збруев.

— Три рубля… — сказал шофер. — Деньги вперед.

— Три… — скис Збруев. — А может… ремень возьмешь?

— Не возьму, — сказал водитель. — Он казенный. — И захлопнул дверцу.

— Так я демобилизованный! — закричал Збруев, труся с чемоданом за машиной.

— У демобилизованных деньги есть.

Шофер прибавлял скорость. Збруев — тоже.

— Были деньги! Да все вот потратил.

— На что?

— На строительство верхнегорского комбината!.. Подожди, я все объясню!..

Но шофер посмотрел на Збруева уже с испугом, и грузовик резко ушел вперед.

Збруев остался один на проселке. Постоял… Сел на дорогу. Снял сапоги. Связал тесемкой, перекинул сапоги через плечо и побрел пешком за пылившей уже далеко впереди машиной.

Однажды вечером, когда на западе едва светилась тусклая синяя полоса, а на востоке уже мигали первые звезды, в деревушку, состоящую из пяти дворов, вошел путник.

Был он небрит, запылен и оборван. В одной руке у путника был дорожный посох, в другой — чемодан.

Почуяв незнакомого человека, забеспокоились за оградами собаки, и их лай провожал путника от дома к дому по всей недлинной улице, пока наконец он не добрался до крайнего дома и не постучался у крыльца.

В доме зажглась лампа, заскрипели половицы, чьи-то ноги прошаркали к дверям — и женский голос спросил:

— Кто?..

— Валентина Оленева здесь живет?

— Здесь… А кто это?

— Ефрейтор Збруев, — ответил путник. — По переписке.

Загремела щеколда — в дверном проеме появилась фигура женщины, свет упал на жалкую фигуру гостя.

— Константин Яковлевич!.. Господи!.. Что это с вами?..

Збруев смиренно развел руками.

— Вот, Валентина… все к вам ехал…

Двое женщин в сумерках поднимались с ведрами от речки.

— Постой, — сказала одна и прислушалась.

Из низенькой баньки, стоявшей у берега, явственно слышались томные выкрики восторга и шлепки веника по телу. Над трубой вился дымок.

— Мужик, — сказала вторая женщина.

— Откуда же у нас мужик-то?

Обе оглянулись на окна Валентины — там мелькнула ее фигура, Валентина хлопотала у печки.

В это время двери баньки распахнулись, голый Збруев в облаке пара и пены промчался к речке и с шумом плюхнулся в воду.

— Молодой! — удивленно сказала первая женщина.

Распаренный, благостный, в свежей рубашке — Збруев сидел за столом. Перед ним стояла крынка молока, хлеб, огурцы, яйца, картошка — все, что нашлось в доме.

Збруев ел все подряд. Он тяжело сопел, вздыхал и вытирал иногда с лица не то пот, не то слезы.

— А это — мой дядя по отцу, — говорила Валентина, стоя перед стеной, сплошь увешанной фотографиями в рамках. — Он в войну погиб, под Москвой. А вот — сам отец, после фронта. Через год я родилась… А это братья. Вот — младший. А это — старший.

— Где ж они все? — спросил Збруев.

— Вот как раз этот старший, Игнат, — он на стройку уехал. — Валентина кивнула на фотографию парня в негнущейся велюровой шляпе и при галстуке. — Верхнегорск, слышали?

— Слышал, — грустно сказал Збруев.

— А потом мать выписал — дочку нянчить… Младший братишка — в техникуме… Ну а я — здесь, дояркой. У нас совхоз — три километра отсюда.

Збруев вежливо слушал, жевал, но после очередного кивка — головы уже не поднял и застыл в этой позиции.

— Вы устали, — виновато сказала Валентина. — Спите…

Збруев вяло встрепенулся.

— Да нет, так… задумался.

— Пойдемте, Константин Яковлевич, — сказала Валентина. — Я вам на сеновале постелила…

Она взяла фонарик и пошла во двор. Збруев, с трудом переставляя ноги, поплелся за ней. Подняв фонарь, Валентина посветила Збруеву.

— Осторожнее — тут одной ступеньки нет…

Збруев вскарабкался на сеновал, и его сапоги мелькнули над лестницей.

— Удобно? — спросила снизу Валентина.

В ответ послышался храп.

Валентина постояла немного, послушала — и погасила фонарик.

Из щелей на крыше свисали солнечные лучи. Над крышей чирикал воробей. С улицы слышалось тюканье топора.

Збруев протер глаза, сел. Рядом с простыней лежала вычиненная гимнастерка.

Одевшись, Збруев бодро спустился с сеновала и вышел во двор. Валентина колола дрова.

— Дайте-ка!.. — послышалось за ее спиной.

Збруев подошел — и протянул руку за топором.

— Доброе утро, Константин Яковлевич! Как спали?

— Хорошо спал, — сказал Збруев, взял топор, размахнулся.

Раз!.. Здоровенный чурбак развалился пополам. Збруев поставил на попа второй. Два!.. Поленья разлетались, как от взрывной волны.

Валентина глядела на его спорую работу.

— Ой, что же я… — вдруг спохватилась она. — Вам завтракать пора, — и побежала в дом.

Збруев вошел на кухню с охапкой дров, свалил их у печки. Валентина разводила огонь.

— Мне сегодня на ферму не надо, — сказала она Збруеву, — так я пойду покошу, раз такой случай… А вы тут располагайтесь, не стесняйтесь…

— Так может, и я с вами? — попросился Збруев.

На листьях, на траве крупными шариками блестела роса. Было яркое, просторное, голубое утро.

Збруев и Валентина с косами на плечах поднимались к лесу по тропинке. Платье Валентины намокло от росы, облепило ее колени. В деревьях пели птицы. Глянцем сверкали под солнцем листья деревьев.

Они остановились над обрывом. Ржавые ветки сосен подпирали небесный свод. Внизу было поле, вилась речка, нанизывая на себя кустарник.

Збруев достал брусок, привычно отбил косу, скинул гимнастерку, поплевал на руки. Прошумев, трава мягко легла на землю.

Збруев косил старательно и со знанием дела. Ритмично отлетала вправо его рука. Поигрывали бицепсы на взмокших плечах. А Валентина шла следом — и время от времени поглядывала на то, как косит Мужик.

Они сидели у копны, отдыхали и по очереди пили теплую воду из бутылки.

— Нравится вам у нас? — спросила Валентина.

— Живописно, — сказал Збруев. — И покос хороший. У нас дома покосы хуже, одни кочки. Низина! Все камышом заросло. Тетка моя — хитрая баба! — на станции камышины продает. Десять копеек штука. И покупают! — засмеялся он.

Валентина тоже улыбнулась, потом сказала:

— Покупают, потому что красивые… Если бы я в городе жила — я бы тоже, наверное, покупала.

— Да-а… — протянул Збруев. — В городе — совсем другой образ жизни. А у вас здесь — я смотрю — и парней совсем не видно.

— Так их и нету, все на центральной усадьбе. Присылали к нам, правда, тунеядцев, — засмеялась Валентина. — Некоторые ребята были ничего. Твист научили плясать.

— Конечно, всех на одну гребенку не смеришь, — сказал Збруев. — Бывает, что и хороший человек — а попадет в такой переплет… — Збруев вздохнул. — Вот меня тоже жизнь била… Еще как била!.. Эх, что говорить! — добавил он, заметив сочувственный взгляд Валентины, — и встал. — Солнце высоко, поторапливаться надо…

Солнце стояло высоко.

Куры зарылись в пыль. Высунув языки, в тени заборов валялись псы.

Валентина полола на огороде.

Подошли две женщины, остановились у забора.

— Вальк, — сказала одна. — Чего спросить надо…

— Ну? — разогнулась Валентина.

— Кто это к тебе такой?

— Знакомый, — сказала Валентина. — По почте познакомились.

— И что?..

— Вот приехал.

— Ну а дальше.

— А что — дальше? — сказала Валентина и серьезно добавила: — Битый он жизнью человек, пусть отдохнет, осмотрится…

В это время доска на крыше дома затрещала и откинулась — и в дыре появилась физиономия Збруева.

— Крыша-то у вас — решето! — крикнул он. — Инструмент есть?

— В сараюшке!

Збруев закрыл дыру, спустился с чердака вниз. В сарае отыскал ящик с инструментами. Вытащил ржавый молоток, гвозди, рубанок…

Солнце перевалило через горизонт, и тени снова начали удлиняться. Подсыхала между грядками выполотая сорная трава.

Валентина полоскала белье в речке.

Збруев сидел в сторонке, подстелив газетку, и покуривал.

— В общем, поносило меня по жизни… — неторопливо рассказывал он. — Один раз даже чуть в сектанты не попал.

— Господи! — ахнула Валентина. — И в сектанты!..

— Было. Один меня все сманивал, вином поил… Иди, говорит, в сектанты, ничего для тебя не пожалею. Спасибо свои ребята, демобилизованные, отбили…

Валентина слушала, забыв про только что выполосканное полотенце, и с него текли струйки воды.

— Надо же… сколько вы в жизни перетерпели!..

— Всего не расскажешь!.. — махнул рукой Збруев — и встал. — Давайте, помогу.

— Что вы! Мужчине белье полоскать. Засмеют!

Валентина перекинула коромысло через плечо — и пошла, а Збруев — за ней.

— Или вот еще был случай… — сказал он.

Свечерело. Потемнел и слился в сплошную стену лес. Вспыхнуло первое окошко на другом конце деревни.

О дно подойника звякали струйки молока. Валентина доила корову, а Збруев сидел рядом, покуривал и продолжал свою печальную повесть.

— А самое, конечно, тяжелое, это что один на свете… Сирота ведь я. Ни отца, ни матери. Только тетка, которая — с камышом-то… И в личной жизни… Дружил я, правда, с одной девушкой, артисткой… Скажу вам честно: изменила она мне. И главное, очень подло. С одним генералом!

Збруев говорил задушевно и искренне, и было похоже, что наступил момент, когда он сам уже безоговорочно верит в свои рассказы.

— И что же, — печально спросила Валентина. — Так вас никто и не пожалел в жизни, не полюбил?..

Збруев отряхнул пепел и вздохнул.

— Ну… если уж до конца… любила меня одна девушка. Так любила — это рассказать даже нельзя… В шахматы я ее, подлец, проиграл.

И что с ней стало?

— Так вот — тот самый сектант, помните?.. он ее и заманил, — сказал Збруев.

Валентина смотрела на Збруева потрясенная, охваченная бурной бабьей жалостью.

— Бедненький вы мой… Расстраиваю я вас, все выспрашиваю, раны шевелю… Да ведь я так думаю: чего же человеку от человека таиться, раз наболело?..

— А… — махнул рукой Збруев. — Что прожито, то прожито. Не переиграешь…

Збруев спал на сеновале.

Полоска света пробежала по стене. Скрипнула лестница.

— Костя…

Збруев, не открывая глаз, вскочил.

— А?.. Что? Подъем?

— Костя, — тихо сказала Валентина. — Это я.

Проснулся Збруев на широкой кровати Валентины, отороченной белым кружевным подзором. Рядом с его головой лежала смятая вторая подушка. На подушке спал кот.

— Валя!.. — закричал Збруев, протирая глаза.

— Что кричишь, тут я, — улыбнулась Валентина, заглядывая с кухни.

— А, — успокоился Збруев. — А то я смотрю: где ты, а ты уже, оказывается, встала…

— Я уже и на ферме была, — сказала Валентина, — всю скотину подоила, покормила. Сейчас тебя кормить буду!

Збруев блаженно потянулся.

— Иди сюда!

— Нет, Костенька, у меня каша варится.

Валентина подошла к шкафу, привстала на цыпочки, потянулась за солью. Платье оголило ее икры.

— Валь, — снова позвал Збруев.

— Ну что?

Збруев подумал:

— Дай… папиросы.

Валентина пригрозила Збруеву пальцем и, пробегая мимо него, бросила пачку и спички.

— Натощак курить вредно, — сказал Збруев. — Молочка бы, что ли, дала…

— Ох и хитрый! — засмеялась Валентина.

Она налила молока в кружку, поставила ее на деревянную лопату для хлебов — и протянула Збруеву.

— На тебе молочка!

Збруев мгновенно схватил лопату за другой конец.

— Отдай! — закричала Валентина.

— Не отдам!

— Мне нужно, — хохотала Валентина.

— И мне нужно.

Перехватив лопату, Збруев притянул к себе Валентину. Валентина, смеясь, отбивалась. Все замешалось в барахтающемся комке: лопата, руки Збруева, ноги Валентины, ее волосы, подушка — и изумленный кот.

Валентина, тяжело дыша, раскрасневшаяся, поднялась, шлепнула Збруева по спине, и оправляя платье, пошла обратно на кухню.

Збруев снова вытянулся на кровати.

— Валь, а ведь как хорошо, что мы с тобой нашли друг друга, правда?

— Правда… — счастливо улыбнулась Валентина у плиты.

Збруев появился на кухне, натягивая гимнастерку. Сел на лавку.

— Я тебе вчера немножко неверно рассказывал… Волновался. Генерала-то как такового не было. Артистка — была… потом я заехал к одной ткачихе в Краснопрядск, и еще к комсомольскому работнику, у вас тут, в Верхнегорске…

Валентина слушала не оборачиваясь.

— Это что же, у тебя вроде — смотр происходит?

— В каком смысле?.. Да что ты, Валюша!..

— Ну вот, — тихо сказала Валентина, — еще одну посмотрел и можешь ехать дальше…

Збруев вскочил с лавки, развернул Валентину к себе лицом и заговорил убедительно и радостно:

— Ты думаешь, у меня с ними что-то было? Ничего не было! Да ты сама подумай — если бы было что-то стоящее, неужели бы я к тебе сюда, за тыщи километров поперся?!

И по лицу Валентины сразу понял, что с радости ляпнул что-то непоправимое.

— Ой… Валь, да не слушай ты меня, дурака! Мало ли что язык… ну пошутил я… Мы же свои люди! А?.. Валюша!

Но было поздно.

Не ответив, Валентина вышла из комнаты — и вернулась с чемоданом Збруева. Открыла его — и стала бросать туда збруевские пожитки: зеркало, бритвенный прибор, сапожную щетку.

— Ты что это, Валь? — насторожился Збруев.

— Одевайся! — сказала Валентина. — Живее. Ну!

Збруев, не спуская с нее глаз, послушно натянул штаны.

Валентина защелкнула чемодан — и поставила перед Збруевым.

— А теперь — иди отсюда!

— Как?..

— Вот так. Как пришел!

— Валь… — заморгал Збруев. — Да как же это… после всего!.. Я же тебя люблю!

— А я — нет! Думаешь, раз письма писала — значит, уж и люблю? Посиди-ка здесь вечерами — самому черту станешь писать!

— Опять одна останешься? — в отчаянии произнес Збруев. — А я все-таки мужчина… по-хозяйству…

— Не привыкать. За покос — спасибо. А теперь — кругом, марш!

И столько было в ее глазах непреклонной решимости, что Збруев сник, взял чемодан, сунул ноги в сапоги — и поплелся вон из дома.

— Постой! — догнала его Валентина на крыльце. — На вот… — она протянула Збруеву кулек с яйцами и хлебом.

— Валюша… — неуверенно начал Збруев. — А может, еще все наладится, а?

Валентина закрыла дверь.

Она медленно прошла в кухню, опустилась на табурет и застыла неподвижно, точно окаменев.

Вдруг послышался стук в окно, Валентина оглянулась. За стеклом стоял Збруев, делал какие-то знаки и беззвучно шевелил губами.

— Ну что еще? — Валентина приоткрыла раму.

— Вон и крышу я недочинил… — послышался голос Збруева. — А, Валентина Кондратьевна?..

Окно захлопнулось, и вслед за этим, отрезая последнюю надежду, громко лязгнула щеколда.

На пригорке, у березы сидят ярославские ребята. Тренькают балалайками, и такой идет между ними разговор:

А под пригорком сидел печальный Збруев. Развернув на коленях Валентинин кулек, ел он яйца, ел без соли — разве что скупая соленая слеза его — нет-нет, да и скатывалась на крутой желток…

Тяжелый пассажирский самолет медленно взял разбег, оторвался от земли…

Это был большой сибирский аэродром, населенный самолетами всех марок, от мала до велика, шумный и будничный, как большой железнодорожный вокзал.

К окошечку военного коменданта стояла очередь. Комендант, усталый, пожилой капитан, — разрешал самые разнообразные вопросы.

— Транзит — третья касса налево, — объяснял он взмокшему от путевых трудностей солдату. — Вы что, читать не умеете? Следующий.

Следующим был полковник.

— Иркутск не принимает, — сказал он. — Нелетная погода…

— Знаю.

— Но ведь у меня там дочка рожает…

— Над погодой не властен. Придется рожать без вас. Следующий.

— Здравствуйте, товарищ капитан! — показалась в окошке физиономия Збруева.

— Короче, — сказал комендант.

— Повернуть, — сказал Збруев.

— Кого?

— Проездное предписание.

— Куда?

— К тетке!

— Ефрейтор, — поморщился комендант. — В чем дело?

— Понимаете, товарищ капитан, — пояснил Збруев, — я уже до половины проехал. Значит, теперь все равно: что туда ехать, что обратно. Я все подсчитал. — Збруев растопырил пальцы, как циркуль, и отмерил расстояние. — Туда пять тысяч километров и туда пять. Государство ничего не потеряет.

— Ваше предписание! — протянул руку комендант. — Так… Хабаровский край, село Кресты… Третья касса за углом! — он вернул литер. — Счастливого пути!

— Вы меня не поняли, товарищ капитан! Я хочу его повернуть! Понимаете — повернуть! — Збруев для убедительности повернул в руках предписание. — Чтобы обратно, в Вологодскую область! К тетке!

— Струсил, что ли? — сказал комендант. — Вначале, значит, дайте мне Дальний Восток, а теперь — хочу к тетке?

— Чего мне трусить, — вздохнул Збруев. — Меня и так жизнь била… — он оглянулся и заговорил вполголоса. — Я сейчас объясню. Не хотел при людях… Понимаете, у меня семь невест. Первую я проехал, вторую недооценил… а себя — переоценил! Вы меня понимаете, товарищ капитан? Любовь ведь не вздохи на скамейке, верно?..

— Слушай, ефрейтор, — сказал комендант. — Мне за день столько всякого врут! Ты бы хоть врал правдоподобнее. Семь невест… Разве такое бывает?

— Бывает! Я живой пример!

Комендант начал всерьез сердиться.

— Ну, вот что. Хоть ты мне про сорок невест заливай, а проездное предписание может изменить только военный министр. Понял? Следующий.

Гневная толпа военнослужащих оттеснила его от окошечка.

— Нельзя меня туда пускать!.. — раздался под стеклянными сводами аэровокзала отчаянный крик — и потонул в реве самолетного мотора.

— Товарищи, минутку внимания! — сказала стюардесса, входя в салон. — Наш самолет пролетает над озером Байкал. Мы идем на высоте девять тысяч метров со скоростью по рядка тысячи километров в час. Температура воздуха за бортом — минус шестьдесят градусов.

— Шестьдесят?.. — встревожился сосед Збруева, интеллигентный командировочный. — Такой мороз?

— Это вверху, — сказал Збруев. — А внизу — плюс восемнадцать.

Сосед взял у стюардессы бокал с водой, проводил ее восхищенным взглядом и подмигнул Збруеву:

— А?..

Збруев покосился на девушку, но потом равнодушно отвернулся к окну.

— Не скажите… Все-таки красивая женщина — это… — сосед изобразил рукой нечто возвышенное.

— Между прочим, одному мужчине пересадили женское сердце, — сказал Збруев. — Так он сразу помер.

— Ну, это от несовместимости, — возразил командировочный.

— Вот и я говорю.

Командировочный с любопытством посмотрел на Збруева, потом спросил:

— Куда летим, солдат?

— К невесте.

— Как же так? — ухмыльнулся командировочный.

— По предписанию.

— М-да… — помолчав, сказал командировочный. — Дожили…

Стучит компостер, отбивая на литере Збруева очередную транзитную пересадку.

Летит над тайгой вертолет. Збруев примостился у окошечка на тюках почты.

Снова — удар компостера, неумолимый как рок.

Пробирается по зыбкой лежневке среди тайги автобус. Трясется на заднем сиденье Збруев…

И вот перед ним широкая таежная река, и матовые, как олово, волны разбегаются под тупым носом баржи-самоходки, груженной разнообразными землеройными машинами.

Збруев сидел на корме, укрывшись от ветра в ковше экскаватора, — тихий, обреченно смиренный. И не могли его вывести из этого состояния ни шумные бородатые геологи, расположившиеся на палубе со своими рюкзаками и теодолитами, ни местные женщины, зорко опекавшие любознательных ребятишек, ни мужчины в брезентовых робах, резавшиеся за его спиной в домино.

А чуть поодаль, здесь же, на поручнях баржи, — примостились ярославские ребята со своими балалайками.

Между тем баржа сбавила обороты, стеклянные шары покатились из-под винта и вспенили воду. От крошечного причала к барже направилась лодка с двумя гребцами. А третий, что сидел на корме, приподнялся и крикнул, сложив ладони рупором:

— Збруев, Константин Яковлевич, есть тут?

— Есть, — отозвался Збруев, взял чемодан и пошел к трапу.

Лодка покачивалась на волнах под бортом. У Збруева приняли чемодан, помогли спуститься вниз.

Гребец оттолкнулся от баржи веслом, и лодка поплыла к берегу, а баржа снова обросла бурунами и двинулась дальше.

— Ну, здорово, ефрейтор! — сидевший на корме седой, крепкий мужчина протянул Збруеву руку. — Лукьянов, директор зверосовхоза.

— А где Мария? — спросил Збруев. — Замуж вышла?

— Почему — вышла? Нет… — директор вздохнул. — Места у нас тут, брат, роскошь! Икру ложками едим. А пушнины — и говорить нечего. Хороший охотник у нас тут — на золоте, можно сказать, кушает…

— А Мария? — повторил Збруев.

— Вот с Марией хуже… — смущенно почесал в затылке директор. — Понимаешь, солдат… режь меня, руби голову — это я тебе писал! Сезон, понимаешь, хороших стрелков мало, задыхаюсь, еле план тяну… Дом тебе поставлю, заработаешь хорошо — только прости ты меня Христа ради! Не для себя стараюсь, для государства!

Збруев молчал.

— Ефрейтор, — забеспокоился директор. — Скажи ты хоть что-нибудь!

— А что говорить, — равнодушно произнес Збруев. — Все нормально.

— Как нормально? Не обиделся?

— А чего обижаться… К этому оно и шло. А карточка-то чья? — поинтересовался Збруев, вынимая фотографию.

— Карточка? — сказал директор. — Это целая история. Думал я, что тебе послать? Чтобы наверняка проняло. Артистку послать — узнаешь. И послал я тебе художественное произведение из Эрмитажа. Символ женской красоты и материнства. Мадонна Аве Мария!

Лодка приближалась к берегу, где, потеснив тайгу, стояло несколько бревенчатых домиков и виднелся причал. А на причале — ярославские ребята: