Тете Мари подошла бы предупреждающая этикетка, какие наклеивают на флаконы с лекарствами: «Держать в месте, недоступном для детей». Я знаю, что мою племянницу тоже не назовешь милым созданием, но уж что есть, то есть. Паула любит людей так же, как муха ежедневный душ. Она открывает рот лишь тогда, когда нужно попросить, скажем, свежей воды, у нее обличающий взгляд, который любого заставит испытывать чувство вины за все плохое, что человек сделал в жизни, и даже за то, что не совершал, а только собирался. Любой начинает грустить, только взглянув на нее, и вряд ли возможно узнать ее мысли, даже если при помощи мощной пилы, сверла или чувствительного зонда проникнуть в ее голову.

– Что ты сделала тетушке Мари? – спрашиваю я ее в очередной раз. Я уверена: что бы она ни учинила над тетей, это не может быть достаточно злобным, агрессивным и унизительным, как та заслуживает, но я чувствую, что обязана задать ей этот вопрос. Я также знаю, что всем когда-то приходится взрослеть, стареть, умирать и представлять годовую декларацию в финансовую инспекцию, что есть вещи, которые приходится делать вопреки желанию, и я не могу действовать абсолютно свободно, как мне бы хотелось.

Тетя Мари сидит на диване, обмахивается веером и трагически закатывает глаза. Она трясет своими седыми кудрями и фыркает, вытянув губы, бесстыдно накрашенные карминово-коричневой помадой.

– Но… почему ты не хочешь сказать, что тебе сделала девочка? – спрашиваю я тетю, потому что Паула отказывается отвечать, выбегает и прячется в комнате, в которой поселилась вместе с Карминой.

– Что за отвратительное создание! – восклицает Мари. Ее испуганные глаза полны гнева и злости, эти чувства по-прежнему превалируют, вытеснив все другие, более гуманные, как, например, смирение и грусть. – Сразу видно, что она дочь каменщика и апатичной амебы Гадор.

– Тетя Мариана, успокойся. В конце концов, она всего лишь маленькая девочка. Что она тебе сделала? – настаиваю я, подбирая голубую плюшевую собачку и трусы куклы. – Если ты скажешь, я смогу ее наказать, или лучше Гадор ее накажет, ведь она ее мать. Но мы не сможем ее наказать, если не узнаем, что она натворила, а она тоже не желает говорить. Ты только фыркаешь. Я вас оставила вдвоем всего на пять минут, и… Просто невероятно.

– Она зловредное существо.

– Что она тебе сказала или сделала, можно узнать?

Неожиданно тетя Мари оживает, приподнимается и поправляет свои английские брюки из вискозы, потом снова садится и проводит пальцами по стрелкам на штанинах, она не хочет, чтобы ее одежда портилась из-за того, что ее используют.

– Она меня спросила, ношу ли я маску и почему я се не снимаю, чтобы все увидели мое настоящее лицо. – У нее дергаются губы, она, без сомнения рассчитывает на мое сочувствие, понимание, утешение или другие возможные эмоциональные реакции настоящей христианки, которые в этот момент у меня отсутствуют, а если и существуют, то припрятаны, чтобы создать дефицит для потребителей, до тех пор, пока я не решу снова предъявить их на рынке человеческих отношений. Если говорить кратко, то, черт возьми, дорогая тетя, ты заслужила репутацию настоящей ведьмы.

Я не могу сдержать смех, хотя и стараюсь его скрыть, делая вид, что ищу другие игрушки, разбросанные среди стульев или спрятанные за диванные подушки. Мой живот готов лопнуть и, окатив все вокруг зарядом едва сдерживаемого смеха, подобно смерчу, смести мою тетю и покончить с одной из моих самых больших проблем.

– Она же ребенок, Мари… – Мой голос звучит гортанно, потому что я удерживаю хохот в самой глубине трахеи. – Ничего страшного, не обращай на нее внимания.

– Что значит «ничего страшного»? Надеюсь, придет день, когда тебе скажут подобное. – Она смотрит на меня, как вставшая на дыбы лошадь, но постепенно в ее глазах появляется выражение предвкушаемого удовольствия: очевидно, она верит, что время – ее главный враг – станет ее союзником в тот момент, когда превратится в моего противника. Большие и раскосые зеленые глаза тети Мари как бы говорят с ехидством: «Придет и твоя очередь», но благодаря моей работе я никогда в этом и не сомневалась.

– Но, Мари…

Она поднимается и ищет взглядом бутылку вина, которую уже брала несколько минут назад, наливая прохладный напиток в свой бокал. Она находит бутылку и наливает себе дрожащими руками еще один бокал. Нервы – обычная женская проблема. Как говорит моя бабушка, таблетки от нервов должны лежать в супермаркете рядом с обезжиренным молоком и прокладками. У Мари нервы явно шалят. По неизвестной мне причине она чувствует себя жертвой, хотя я должна заметить, что жизнь обошлась с ней в общем достаточно милосердно.

Она была очень красива. Я это знаю, потому что сотни раз видела ее на фотографиях, где она молодая, так как тетя не ленилась постоянно нам их показывать. Наш дом что-то вроде фотовыставки, где совершенства Мари представлены в снимках, сделанных под самыми невообразимыми углами. Признаю, она была красавицей, была образована лучше, чем большинство женщин той эпохи – они учились лишь для того, чтобы уметь читать, писать и считать, а она даже получила степень бакалавра. Мари быстро вышла замуж за типа намного старше себя, который в начале века владел несколькими модными шляпными магазинами и жилыми домами. Некоторые из них и теперь сданы жильцам, которые платят за жилье по старым тарифам, что в наши дни представляется безумным везением. Другие дома стоят пустыми, и тетя дожидается момента, когда можно будет использовать их с максимальной выгодой. Ее муж умер, прожив с ней в браке десять лет, и с тех пор тетя Мариана богата, свободна и грустна. Ее печаль вызвана не отсутствием детей, потому что она от всей души их ненавидит, и не связана с потерей мужа, которого она откровенно презирала и старалась прибрать к рукам, пока не превратила в хорька, который прятался при малейшей опасности в домах с дурной репутацией, где его встречали покой и похотливые взгляды вместо неприязни и отвращения к такому жалкому созданию, как он. Боюсь, причиной ее печали являются внутренние проблемы, неспособность любить других и одиночество, которое с каждым днем давит все больше. В последние годы муж тети Мари был убежден, что она хочет отравить его, и моя бабушка говорит, что бедняга был вечно голоден, как бродячая собака. Он ел вволю, только когда приходил в дом бабушки, потому что вряд ли можно сказать, что в барах и в публичных домах кормят, как в шикарном отеле.

Овдовев, тетя Мари получила все, что такая женщина, как она – высокомерная, эгоистичная и хитрая – может пожелать, и теперь она, казалась бы, должна была наслаждаться, вместо того чтобы все время жаловаться и отравлять жизнь тех, кто ее окружает.

– Однажды, Кандела, такое случится и с тобой, тогда ты поймешь. Поймешь, как больно, когда кто-то приходит и говорит такое… – Она делает глоток вина. – Считаешь, что тебе всегда будет двадцать пять лет? Сколько тебе осталось до двадцати шести, а? Пара месяцев, если не ошибаюсь. Тебе исполнится двадцать шесть после того, как Гадор исполнится двадцать семь, верно? Что же, пользуйся моментом, потому что когда-нибудь начнешь замечать перемены. Однажды ты обратишь внимание на то, что овал твоего лица уже не такой, как сейчас, оно становится угловатым. Ты впервые увидишь, что на щеке появился черный волос, ты удалишь его пинцетом, но он снова появится, еще более толстый и черный, чем раньше. Особенно их много вылезает на подбородке. И на груди, хотя ты и не поверишь. Потом появится еще, и еще, и еще… Ты будешь сходить с ума, разыскивая волшебные кремы и лосьоны, стараясь сделать волосы незаметными.

– В наши дни от них можно избавиться навсегда, – говорю я ей с самой очаровательной улыбкой. – Спроси у Бренди, в ее клинике это делают.

– Да, конечно. А волосы там, внизу, в интимном месте… – продолжает она ядовитым тоном, указывая на лобок и прикасаясь на секунду к брюкам в соответствующем месте. – Седина в голове ничто по сравнению с тем днем, когда ты обнаружишь седые волосы в том месте. А потом ты поймешь, что у тебя уже не та фигура, что раньше, в двадцать шесть лет.

– Мне еще не двадцать шесть, Мари.

– Какая у тебя сейчас талия? Тридцать восемь? Сорок? В один прекрасный день заметишь, что, хотя вроде и не потолстела, ты уже не влезаешь в старую одежду. Твои бедра уже не такие стройные, а кожа становится все тоньше… Твои колени похожи на пару вялых яблок…

– Я отлично знаю, что значит состариться, я изучала биологию…

– Но ты не получила диплом.

– Я заканчиваю курс заочно.

– Что? Ты нам ничего не говорила.

– Я не собиралась сдавать экзамены, но потом решила, что сделаю это. Мне оставался год, чтобы закончить полный курс, но на деле нужно будет учиться еще три месяца.

– Надо же… не нахожу слов, Кандела.

– Я знаю, что такое старость, и я ее не боюсь. Я знаю, что такое смерть, и смирилась с мыслью, что однажды встречусь с ней лицом к лицу. Я не испытываю страха, скорее сожаление, потому что умереть – значит не быть здесь, когда происходит многое, что хотелось бы увидеть и почувствовать, но мне не страшно, потому что смерть, тетя, это меньшее из зол. Я вижу трупы на работе. Как ни странно, Мари, особенно меня трогает вид их ног. – Я не собиралась особенно распространяться и вести беседы с ведьмой, но не могу остановиться и продолжаю разговор, у меня есть склонность к проповедничеству, которая скрыта глубоко внутри. – Когда я вижу ноги мертвеца, которые торчат из-под простыни, я понимаю, что мы существуем, что это жизнь, а не смерть, которая делает с нами то, чего мы не в силах избежать, и происходит все так, как происходит. У нас есть только этот момент, Мари, это единственное, что пока еще есть, и, если это понимаешь, не стоит грустить, потому что смерти нельзя избежать, а горечь только сокращает жизнь. Мгновение – единственное наше достояние, а печаль лишает нас даже его.

Не знаю, почему все обитатели нашего дома, и стар, и млад, постоянно наводят меня на тему, которую я совсем не желаю обсуждать. Я уверена, что это неважно, и, кроме того, не люблю пустой болтовни.

Я поднимаюсь и собираюсь отправиться на поиски Паулы, чтобы произнести перед ней монолог о том, что нельзя донимать пожилую даму, особенно если в основном за ее счет живут все обитатели дома, и благодаря ей мы имеем над головой крышу, которая тоже является собственностью сварливой старухи.

– Подожди. – Мари смотрит на меня с печалью, потому что ничего не поняла. Ее золотые браслеты радостно позвякивают, безучастные к душевным мукам их владелицы. – Однажды ты встретишься со старостью, и тебе уже не будет все равно. Тебе останется только одно: вспоминать о моментах, которые остались в прошлом и которые тебе не суждено пережить снова. Тогда ты тоже поймешь, Кандела. Юность не вечна, хотя молодые в это не верят. Вернее, юность вечна, но юные не вечны. Знаешь, я тоже была молодой, и посмотри на меня теперь: я должна терпеть, когда мерзкая девчонка заявляет мне, что я ношу маску. Конечно, ее время тоже придет. Я это знаю.

Как жаль, что ты не сможешь быть здесь, чтобы это увидеть, думаю я, отправляясь на поиски Паулы. Моя тетя закидывает ногу на ногу, на секунду забывая, что ее брюки могут помяться, хотя они и сшиты в Англии. Теперь она походит на черепаху.

Иди ты к черту, старая какаду. Ты прожила длинную жизнь, но она тебя ничему не научила.

Я нахожу племянницу, – она сидит с ногами на кровати и занята причесыванием черной прекрасной и стройной куклы.

– Мне пять лет, – говорит она мне. В этом доме у всех в той или иной степени одна и та же навязчивая идея, – а тебе сколько?

Я прочищаю горло и отвечаю, что двадцать пять.

– А ей? – Она указывает на дверь, вероятно, стараясь определить то место, где находится тетя Мариана.

– Кому? – спрашиваю я в свою очередь.

– Тете Мари, сколько лет тете Мари?

– Шестьдесят девять, – ласково отвечаю я. Паула оседает под грузом услышанного. В конце концов, она не такая уж плохая девочка.