– … Я сказал, что она до-дождется, и уж тогда ей мало не покажется, шлю-шлюха и сви-сви-нья… – Складывается впечатление, что Антонио заикается, но, немного прислушавшись, я начинаю понимать, что это не заикание. Просто у него сильный акцент, свойственный многим цыганам юга Андалусии, Каталонии, да еще и проблемы с произношением, вызванные сильным опьянением, так что странные звуки, которые он издает, вызывают ассоциацию с музыкальной установкой, когда игла буксует на виниловой пластинке.

– Похоже, вы не слишком хорошо жили, да? – комментирую я его слова со свойственной мне проницательностью, испытывая безбрежный страх, который буквально скручивает мои внутренности.

– Жи-жизнь, как у ско-скорпиона, вцепившегося в пе-петуха. Она была скорпионом, а я петухом, – с полной серьезностью объясняет мне Антонио Амайо. – Я до-должен был отвернуться, когда впервые увидел Лолес. Ушла, и черт с ней.

Пусть ей пусто будет в Кадисе вместе с ее семьей. – Он ненадолго замолкает, глядя в звездное небо над пляжем. – Даже разогреть в постели не могла. Ни на что не годна, проклятая. Но лучше было ее не трогать – крепка на руку. А потом я получил фото. – Он засовывает руку в задний карман брюк, достает что-то и показывает мне фотографию, которую мы с Бренди вырезали из видео с Виктором и анонимно послали с указанием имени и адреса нашего бывшего свояка. – Она во всей красе трахается с каким-то типом. Если бы она уже не у-уехала, когда я получил это по почте, я бы содрал с нее все волосы и сварил бы ее в супе. Я навестил этого петушка, но даже пальцем не тронул. Извини, что такое дерьмо тебе рассказываю. Я хотел выдрать его поганый член, чтоб не повадно было… Понимаешь?

– А-а-а. Ну конечно, – говорю я, чувствуя как мои ноги становятся ватными от идиотского страха.

Антонио говорит охрипшим от перепоя голосом, а его кадык медленно ходит вверх и вниз, и я начинаю подозревать, что у него что-то засорилось в трахее. Он рассказывает, как отправился с визитом к Виктору, вынул наваху и сообщил, что намеревается прикончить его прямо на лестничной площадке, а мой бывший свояк подскочил на месте и принялся стонать, что никогда не трахал сеньору с такой фамилией. Рыдая, он схватил фотографию и поклялся, что на ней мать его сына, что они поженятся, как только он получит развод от первой жены, матери других детей, что они поселятся в Сантьяго-де-Компостела, потому что она учительница и ее направляют в Галисию. В подтверждение своих слов он громкими криками вызвал на лестницу любовницу, которая все это время находилась в бывшей квартире моей сестры Гадор. Потом он предложил цыгану удостовериться, что это именно та женщина, что на снимке с выставленной задницей, что, как он уже говорил, не знает жену Антонио и, более того, никогда бы себе такого не позволил.

После появления второй супруги Виктора Антонио немного успокоился, убрал наваху, сказал, что «они похожи, как две капли дерьма», и ушел. Но теперь он уже не так уверен, что на фотографии не его Лолес. Иногда ему кажется, что это она, а иногда – совсем не она. Эти сомнения очень его мучают, тем более когда он думает, что мог бы разделаться с ними, а сам не тронул и волоса на их головах.

Антонио заканчивает рассказ о своих бедах, зажигает сигарету, постукивая ногой по песку. Мы оба молча переводим взгляд с небесного свода на линию, где он сливается с темной водной массой.

Непонятно, как я могу оставаться здесь, рядом с типом, который был основным персонажем моих кошмаров с того самого момента, как мне удалось завладеть бриллиантами его покойного отца, – я взяла их как посмертные чаевые.

Я спрашиваю себя, как мне удается внешне сохранять хладнокровие, находясь рядом с ним, и могла бы ответить, что зато повышается температура внутри. Если принять во внимание, что температура моей крови такая, как будто ее вынули из морозилки, а внутренние органы как будто побывали в духовке с температурой в двести градусов, то можно сказать, что в среднем у меня комнатная температура.

Маленький пляж, на который нас с сестрами привезла Коли, больше в два раза лаборатории в похоронном бюро сеньора Ориоля, но не стану утверждать, что здесь намного веселее. В одиннадцать часов вечера единственными посетителями оказались мы и Амадор в сопровождении своего брата Антонио, который был расстроен из-за разрыва с Лолес. Тип, который носит поверх брюк пояс, служащий для того, чтобы держать нож всегда под рукой, вряд ли может оказаться чувствительной личностью со склонностью к депрессиям, но тем не менее Амадор настаивал. По его словам, Антонио нужно развлечься и забыть прошлое.

Нужно привыкать к внешнему виду того, кто может стать моим свояком, но все же при его появлении меня пробрала дрожь, то есть налицо были все признаки панического страха, и Антонио поинтересовался, не от него ли меня трясет. Я заявила, что хотя я не робкого десятка, но он вызывает у меня некоторые опасения, на что Антонио рассмеялся, показав мне полный арсенал волчьих зубов с признаками кариеса, которым в моих снах был хорошо знаком вкус человеческого мяса. Его познакомили со всеми присутствующими, но Антонио дал понять, что только ко мне испытывает симпатию, и, выбрав меня на роль слушательницы и подруги, утащил на пятьдесят метров от всех остальных, пьющих коктейли и явно скучающих под меланхоличные звуки музыки.

Я прижимаю сумку к груди, держу ее обеими руками, обнимая, как маленького ребенка. До этой встречи с Антонио мне не казалась абсурдной идея носить в бюстгальтере чек на предъявителя на много миллионов, который завтра как можно раньше нужно отнести в банк, чтобы моя жизнь в будущем приняла приятный оборот и была вполне счастливой.

Я не отважилась оставить чек в спальне или спрятать в доме, потому что с тех пор как я разбогатела, мною овладела паранойя: я никогда не доверяла тете Мари, а этот вечер мне показался неподходящим моментом, чтобы менять о ней свое мнение. Она могла что-нибудь вынюхать, как обычно, и по нелепому стечению обстоятельств натолкнуться на мой чек и сразу им завладеть, оставив мне мои пустые чемоданы, неуверенность и разочарование.

Но все же теперь я понимаю, что прийти сюда с ним – не самая лучшая идея.

Я вижу, как блестит в лунном свете нож Антонио, и мое тело сводит судорога ужаса. Если бы этот тип знал, что у самого моего сердца спрятано такое количество презренных денег, на самом деле являющихся наследством его отца, он не стал бы мне улыбаться, как сейчас.

– У меня гнилая кровь, Кандела, и все из-за этой хи-хитрой твари, которая сбежала в Кадис. Жаль, теперь мой нож ее уже не до-достанет.

К нам приближается Гадор. Она бледна, и лунный свет, отражаясь в морской воде, придает ее лицу грязно-перламутровый оттенок. Я мысленно от всего сердца благодарю сестру за то, что она неожиданно прервала наш разговор, и в то же время чувствую тяжесть в усталой груди.

– Привет, – бормочет Гадор слабым голосом, останавливаясь передо мной. Ее платье из желтой тафты подчеркивает размеры ее воспаленных грудей и округлость бедер. – Кандела, я еду домой, мне по телефону вызвали такси. Я устала, прошлой ночью ребенок не дал мне сомкнуть глаз. Через час мама должна дать ему рожок, но лучше я покормлю его грудью, – говорит она мне на ухо. – И потом, это не такой уж большой праздник. Я даже не знаю людей, с которыми мы его отмечаем, и я уже привыкла не гулять по ночам, и мне не стоит менять привычки, – заявляет она, раздраженно поглядывая на моего соседа, который явно не замечает ее намеков.

– Как хочешь… – Я смотрю на нее и ласково улыбаюсь. – Я провожу тебя до такси.

Я беру свою сумку и прошу прощения у Антонио, который меня заверяет, что останется и подождет, пока я вернусь, чтобы продолжить наш разговор.

– Не выношу акцент твоего жениха, а тем более его братца, – говорит Гадор, когда мы уходим, оставив Антонио одного. – Им бы следовало подстричься и купить приличную одежду. Наверняка они перевозят наркотики, – устало бубнит она.

– Нет, они этим не занимаются, Гадор.

– А по-моему, занимаются.

– Хорошая новость, сестренка: Виктор переезжает в Галисию.

– Кто тебе сказал?

– Птичка нащебетала.

– Что ж, попутного ветра. Не хочу больше его видеть никогда в жизни.

Мы пересекаем пляж, не говоря больше ни слова и держа туфли в руках, пока не добираемся до тротуара набережной. У нас за спинами слышен смех, мягкий плеск волн о песок и монотонная мелодия, которая доносится из бара. Начинают прибывать новые посетители. Возможно, Коли права, и это место оживает после полуночи.

– Гадор, сделаешь мне одолжение? – спрашиваю я, останавливаясь перед старым домом, превращенным в летний пансионат, который сейчас закрыт на ремонт, хотя и выглядит вполне ухоженным. Я достаю из бюстгальтера мое сокровище и перекладываю в сумку, в отделение с молнией. Я стою спиной к Гадор, которая в ожидании такси изучает улицу, вынимаю кошелек, перекладываю его в задний карман джинсов, закрываю сумку и протягиваю ее сестре. – Отвезешь домой мою сумку, ладно? У меня там документы, и я беспокоюсь, что могу их выронить на пляже. Такая морока получать новые, когда потеряешь или украдут. Положи сумку ко мне в шкаф. Кошелек я взяла.

Сестра соглашается с рассеянным и усталым видом, думая о чем-то своем, возможно, о неверном муже. Или о своих двух детях, которых теперь ей придется растить и учить в одиночку. Она хватает мою сумку, вешает на плечо вместе со своей и поднимает руку, увидев, что из-за угла появилось такси.

– Наверное, вы к нам? – спрашивает она водителя, потом открывает заднюю дверцу машины и устраивается внутри. – До завтра. И следи за Бели, чтобы она не напилась: она уже заказала два пива, а раньше этого не делала.

– Ладно, до завтра. Постарайся отдохнуть. – Я закрываю дверцу и машу рукой. – Не потеряй мою сумку.

– Перестань, разве я когда-нибудь что-нибудь теряла?

У меня отлегло от сердца.