1

Помню, когда была совсем маленькая, мне приснился страшный сон. Ужасный сон. Кошмарный сон. Будто я со своими детсадовскими подружками нахожусь в большой комнате для игр. Она буквально завалена мягкими игрушками. И мы ползаем по холмам из этих игрушек и смеемся от счастья. Хорошо помню это чувство — чувство счастья, когда обнимала любимого лохматого мишку с глазками-пуговками и панамкой на башке. Когда топтыжку опрокидывала навзничь, он издавал смешной грассирующий звук: «рио-рио-рио». И мне было совсем смешно, будто косолапый приехал к нам из какой-то жаркой страны Рио.

Потом в комнату вдруг входит странный человек такого высокого роста, что трудно рассмотреть его лицо. Занятая игрушечным счастьем, я вижу лишь стоптанные туфли и мешковатые серые штаны с пузырями на коленях, мелькающие из-за полов медицинского халата.

Выбрав ту или иную девочку, человек наклонялся над ней и шептал на доверчивое ушко некие леденцовые слова. Потом он уводил послушную девочку из комнаты. Человек возвращался, и чем чаще он приходил, тем сильнее его белый халат покрывался алыми пятнами. Они расползались по халату и напоминали безобразные георгины, раздавленные на клумбе неосторожным грузовиком, заехавшим по хозяйственным делам во двор.

Потом обнаруживаю: в комнате осталась одна. Я лазаю по мягким игрушкам, с радостью осознавая, что все это мое! И только мое! Правда, от этого понимания кусочков счастья не прибавляется. Более того, начинаю скучать. И у меня появляется желание покинуть комнату. Я хочу найти дверь. Но её нет! И окон нет. Ничего нет. Кроме стен, выкрашенных в неприятный грязновато-зеленоватый цвет. Мне становится страшно.

Ощутив опасность на уровне младенческого подсознания, залезаю под игрушки. Мне трудно дышать — они, тяжелые и мохнатые, сдавливают мои декоративные косточки.

Затем отчетливо слышу: скрипнула невидимая для меня дверь. Слышу наступающие шаги. Слышу медоточивый хитроватый голос, которым обычно разговаривают взрослые:

— А где наша Маша? Наша Маша самая красивая девочка на свете. Мы её оставили на десерт. Сейчас её найдем, сладенькую, вкусненькую. Сначала отрубим ей храбрые пальчики на ручках, потом на ножках…

И вижу металлический резак для рубки мяса — он в руках этого человека в белом халате. Впрочем, халат далеко не белый — он сочится краской, и цвет этой краски — пронзительно алый, как кровь.

От страха прижимаю к себе любимого мишку, и он издает предательское и беззаботное: «рио-рио-рио».

— Ах, вот где наша Маша, — человек наклоняется надо мной и капли краски с полов халата капают на меня, и я окончательно осознаю, что это вовсе не краска — это кровь, насыщенная гемоглобином, это кровь моих когда-то живых и счастливых подружек.

Однако не это самое страшное. Человек не имеет лица — вместо него новогодняя маска жизнерадостного ушастого зайца с розовыми по цвету, упругими щеками.

— Не бойся, Маша, и запомни, — протягивает окровавленную руку к моему лицу, — жажду власти утоляют кровью. — Алая капель усиливается, заливая меня. — Умирать не страшно, страшно жить. Не трусь, я самый опытный. Главное, рука у меня твердая. Дай-ка, мне свою ручку, — достает меня. Какая она у тебя, как веточка…

И я, пытаясь вырваться из смертельного цапа, кричу. Мне страшно и я кричу, и так страшно кричу, что человек в окровавленном халате с кухонным резаком исчезает прочь, словно растворяясь в светлой волне наступающего дня.

Я утираю кровь со своего лица — это уже не кровь, это слезы. Они чисты и солены, как мое любимое море. И, вспомнив о нем, я освобождаюсь из плена ночного кошмара и обретаю чувство уверенности и защиты. Пока есть море, говорю себе, ничего плохого со мной не случится.

Я любила и обожала море. И однажды поплыла к горизонту. На спор с девчонками. Мне хотелось тронуть рукой ленточку там, где кончается море. Вот такая глупая и безрассудная мысль одолела меня в мои лет десять. И все из-за того, что уже тогда личное тщеславие раздирало мое монголоидное, обжаренное южным солнцем тельце необыкновенно, как плющ — бетон нашего балкончика.

Именно с этого балкона я любила глазеть на море, когда просыпалась поутру. Оно никогда не повторялось, и напоминало чаще всего огромное плодородное вспаханное поле с теплыми и уютными перелесками. Единственное, что на нем не прорастали — это деревья, вернее они вырастали на дне и назывались водорослями. Мне нравилось нырять и парить среди деревьев моря. Было такое впечатление, что я подводная птица.

И это впечатление усиливалось от полета со Скалы. Скала — любимое местечко для всей ребятни городка Дивноморска. Здесь был своего рода островок нашей детской свободы — три скалы, выступающие в море, как пиратский парусник. И с самой высокой скалы мы гачили, похожие на боевых чаек. Похожие — и скоростью полета, и восторженными воплями. Разумеется, родители запрещали нам эти полеты. Однако, что может быть сильнее желания нарушить строгий запрет?

Но главное, упоительное чувство полета в синем пронзительном вольном пространстве, а после — влёт в иную удивительную стихию, где нет дневной жарыни, пылевых смерчей и надоедливых взрослых, пытающихся всегда навязывать свои странные представления о жизни.

И чем дольше ты находился в подводной мире, тем больше тебя уважали в надводном. Таковы были законы нашей дивноморской мелюзги. Мы любили до одури спорить, кто быстрее, сильнее и выше. Олимпийское движение, и только. Теперь-то понятно, что каждый боролся за лидерство, каждый хотел быть первым, каждый утверждал свое маленькое «я» в большом помойном мире.

Тогда мы этого не понимали, и соперничество принимали за игру.

— А вот не поплывешь, Машка, — вредничала Верка Солодко, похожая круглым личиком и выпуклыми глазами на плоскую рыбу камбалу. — Слабо до горизонта-то!

— А вот и не слабо, — отвечала и, чувствуя в жилистом подростковом теле неукротимый огонь — огонь соперничества. — Поплыли вместе?

— Щас, — смотрела линялыми лупетками. — Делать нечего? Я что, дура?

Я передернула костлявыми плечиками и, может, именно тогда впервые ощутила, некое чувство превосходства над глупыми обстоятельствами. Доплыву, сказала я себе, и нырнула под набежавшую шипящую волну. И верила, что так и будет!

Шумный берег сдвинулся в сторону, будто гигантская сковорода на палящем пламени. Море было тихим, вечным и праздничным. Казалось, что я барахтаюсь в центре шелкового полотнища, и на меня с нетленных небес поглядывает всевидящее золотое око Создателя. И смотрит ОН поначалу с неким недоумением, мол, что за букашечка трепыхается внизу, а после усмехается, ай, да, глупыха, ну-ка, поглядим, каким характером уродилась, мелочь та мирская.

И насылает кучевые облака, и волны уже не родные и мягкие, а жесткие, точно из жести. Лента горизонта пропадает и приходит понимание, что ты есть беспомощная молекула грозной природы. И от этой мысли возникает страх. Он душит тебя, как человек, и ты задыхаешься от ужаса и усталости. И возникает впечатление, что плывешь не в любимом синем море, а в синильной кислоте.

Кислота — именно тогда я впервые испытала чувства того, кто находится в смертельной и опасной среде. Она заливала лицо, забивала рот, разъедала тело и… тебя уже нет. Ты — дохлая ветошь, облитая кислотой и кинутая с борта баркаса.

Видимо, ОН смилостивился над дурочкой, и меня заметили именно с рыбачьего баркаса. Я помню ту чудную силу, которая вырвала меня из кислотного пространства на теплые, просоленные доски, дрожащие от работы движка. И запах рыбы — потрясающе родной и оптимистичный.

По прибытию в бухту Лазурную выяснилось, что подруги решили: я утонула, и ничего лучшего не придумали, как бежать в мой родной дворик с воплями отчаяния.

Словом, случилось так, что бабушка встречала меня с армейским отцовским ремнем, подружки, как героиню, а мальчишки — свистом, но завистливым.

И весь этот приморский нервозно-радостный бедлам с бухающим оркестром потрясли мое воображение. Разумеется, оркестр встречал очередную московскую делегацию, но его торжественно-фальшивые звуки достались и мне, дивноморскому огарочку.

И я, находясь в эпицентре всеобщего внимания, пусть и частично фальшивого, неожиданно ощутила себя легкой и воздушной. Возникло впечатление, что я заглотила цветную карамельку и она, растворившись, затопила всю мою душу. И было этой душе — сладко-сладко. Чудесно-чудесно. Волшебно-волшебно.

Боже, какое это было чувство — миг сладкой победы! И мне даже показалось, что я таки доплыла до ленточки горизонта. И поэтому шла по трапу, как молоденькая богиня, вышедшая из пены.

Офицерский ремень привел меня в чувство — бабушка была женщиной решительной и без романтических затей. Правда, было не настолько больно, сколько обидно.

— Ишь, принцесса! — кричала бабушка. — Выпорю, как сидорову козу!

Я бы удалилась коронованной особой, да ремень свистел в горячем воздухе не шутя, и я предпочитала улепетывать от него понятно в каком качестве. То есть разница между первым званием и вторым была самая наименьшая. И эту аксиому я проверила личным подростковым местом, которым чаще думала, чем сидела.

— Так, Маша, — сказала вечером мама. — Мы хотели взять тебя в Геленджик, но будешь наказана.

— Па-а-а, — заныла я, обращаясь к последнему своему заступнику. — Я больше не буду-у-у.

— Мария? — разводил отец руками. — Тут я бессильный.

Бессильный? Этому я не могла верить. Почему красивый и мужественный офицер ВМФ, будто сошедший с рекламного плаката, не может проявить силу. И к кому — хрупкой, как ракушечка, маме, правда, с твердым именем Виктория? Я, маленькая дурочка, не понимала, что порой умная женщина, может подчинить своей твердой воли полки, состоящие из таких гвардейцев, как мой отец.

Городок же с наждачным названием Геленджик был для нас, дивноморских, неким удивительным местечком, где осуществлялись все детские мечты. Там был парк с шумными и веселыми аттракционами, там, на площади, цвел куполом цирк-шапито, там, на море, были красивые скалы, называемые Парус, мимо которых ходили многопалубные лайнеры, удаляющие в сапфировую дымку неведомого и магического мира.

Поездка в Геленджик считалась подарком судьбы, и тот, кто возвращался оттуда, на время становился героем, побывавшим в новой вселенной.

Поэтому решение мамы… как будто булавкой пробила праздничный шар, где находилась моя душа. Я искренне разревелась, хотя была надежда, что слезы подвинут отца на подвиг. Тщетно! Хлебал кислые щи и улыбался мне, как Буратино Мальвине во время урока правописания.

Тогда я топнула ногой и кинулась в комнату вся в слезах и горе. И горе то было огромно и безутешно. Казалось, что весь мир покрылся черным мраком, и жить в такой дегтярной среде нет смысла. Нет смысла!

Вот умру назло всем, будете знать, твердила я с оскорбленной горячностью, не понимая, что беда моя светла и чиста, как морская утренняя пена.

И уснула незаметно для себя, и сон без сновидений смыл с души горечь обиды, и наступившее утро вернуло все на свои места: море, солнце, маму, которая простила меня, бабушку, пропахшую блинами, отца, бравого и решительного:

— Мы тут посоветовались с товарищами, — сообщил он, подмигивая, — и решили…

— Ур-р-ра! — кричала я. — В Геленджик! В Геленджик!

— Но с одним условием, — выступила мама. — Никаких морей. Неделю!

— Пожалуйста, — я была готова на все.

— И кашу манную есть.

— Пожалуйста.

— И слушать бабушку!

— Пожалуйста!

После чего кубарем скатилась с лестницы и выпала в наш дворик, залитый утренним солнцем, как сковорода подсолнечным маслом. Я любила его. Двор состоял из разных домов и домиков, соединенных друг с другом по кругу и с одним выходом, защищенным чугунными вратами с вензелем «1888 г.». В глубине находились сараюшки и пристроечки, обожаемые местечки для нас: там мы играли в больницу, в пятнашки, в полеты на аэроплане и так далее.

Под старой абрикосиной стояла длинная лавочка, на коей сиживали с полудня до вечера бабули, после, чуть ли не всю ночь, колобродила молодежь: бренчали на гитарах, цедили местное винцо, смолили папироски и рассказывали всякие небылицы. Шестнадцатилетние девчонки и пацаны казались нам очень взрослыми, и мы ходили кругами, пытаясь обмануть время. Мамы нас гоняли от лавочки, утверждая, что мы ещё на ней насидимся.

Словом, двор жил своей жизнью, и эта жизнь казалась мне жизнью на солнечной стороне. Время испорченных людей и плохих обстоятельств ещё не пришло, и поэтому чувствовала себя в гармонии со всем миром. Правда, иногда странные люди без лиц приходили во сне, но быстро забывались.

Утренний дворик был пуст, только сапожник дядя Сеня, сидя на низеньком табурете, вытукивал молоточком по старой обувки, надетой на металлическую «ногу».

— А я еду в Геленджик, — сообщила с видом победительницы.

— Дело доброе, — отвечал сапожник. — А лучше в Париж. Знаешь, где Париж?

— Знаю, — отвечала. — Мы в школе проходили. Там башня… Эхливая.

— Эфилевая, — поправил дядя Сеня. — Учись лучше и… в Париж.

— Не. Геленджик лучше, — говорила глупенькая патриотка в моем лице.

Сапожник усмехался в рыжеватые усы, ишь ты, задрыга какая, и ловко забивал в пометки гвоздички, похожие на маленьких стальных солдатиков.

Потом мое внимание привлекли появившиеся братья Крюковы — они были близняшками и все их путали: где Саша? где Паша? Лобастенькие, с выбеленными чубчиками, коренастенькие и смугленькие от загара, они всегда держались вместе. И считались малолетними хулиганами. Я держала с ними нейтралитет, хотя иногда хотелось дернуть Сашу-Пашу за их чубчики. Зачем? А вот хотелось и… все!

— Привет, — сказала им. — А я еду в Геленджик.

— Ну и что? — спросил то ли Саша, то ли Паша.

— А ничего, — выставила ногу в новых сандалетах. — Буду летать на «американских горках», смотреть клоунов в цирке и кататься на большом корабле. Вот!

— Ну и катайся, — равнодушно проговорил то ли Паша, то ли Саша. — А мы пойдем бычков ловить.

«Бычков ловить» — и это вместо того, что восхититься моими будущими праздничными радостями! Безразличие близняшек меня задевает и так, что я не выдерживаю и резким движением рву их чубчики, как траву.

Сказать, что Сашу-Пашу хватил столбняк, значит, ничего не сказать. От боли они сморщились, уставившись на мои руки, где топорщились белесые волосики. Я тоже с изумлением глазела на трофей, не осознавая до конца, что нарушила нейтралитет. И теперь братья имеют полное моральное право лупить меня при каждом удобном случае.

Взвизгнув от этой мысли, я зашлепала к подъезду, меся утренний воздух голоногими коленками, испорченными царапинами и ссадинами. Для своих десяти лет я была такая длинноногая, что мне не составила большого труда достичь спасительной двери.

Братья исподлобья смотрели на меня, нисходя с места. Кажется, они так и не осмыслили толком, что были крайне оскорблены.

Потом переглянулись, прислюнявили драные свои чубчики… и ушли ловить бычков. И я поняла, что отныне мне лучше не попадаться на их пути, это я о близняшках. А вот что делать с трофеем? Хотела выбросить на ветер, да заметила в воротах Верку Солодко с бидончиком. Пока я рвала чужие чубчики, она сходила к магазину, где стояла бочка с молоком, и теперь возвращалась, не ведая о последних событиях.

— Врешь! — не поверила.

— Вот, — показала белесые волосы.

— Теперь они тебе поддадут, — почему-то не без зависти проговорила подружка.

— Я бегаю хорошо, — посчитала нужным сообщить.

— Надо закопать, — решительно проговорила Верка, — это, — брезгливо сморщилась.

— Зачем?

— Чтобы Сашка-Пашка к тебе не лезли. Меня бабушка учила, как отвадить кавалеров, — по-взрослому смотрела.

— Ну ладно, — передернула плечами.

И мы отправились к сараям, чтобы зарыть в землю трофей. Помню, у меня было странное ощущение: с одной стороны не хотелось получать тумаков от близняшек, а с другой: плохо, если они вовсе не будут обращать внимание на меня.

Неинтересно как-то получается — жить все время в сиропном детстве.

Да делать нечего: первое слово дороже второго. Верка Солодко садится под сараем и палочкой рыхлит землю. Потом говорит, чтобы я кинула волосы близняшек в лунку. Я это делаю, и подружка начинает нести какую-то тарабарщину, как вредная старушка. Мне все это не нравится, и я строю рожицы.

Все, больше никого слушать не буду, решаю я, надо жить своим умом. Именно тогда, в тени сарая и под чужой поспешный речитатив, пришла в мою голову эта взрослая мысль.

— Маша! — слышу голос мамы. — Ты где? Нам пора ехать.

Я с облегчением и полным правом покидаю подругу. При этом нечаянно лягаю ногой бидончик, и он падает, выплевывая молоко на клумбу. Верка блажит, а я, смеясь, убегаю на солнечную сторону.

К черту, пусть меня лучше колотят, чем ходить дурочкой с бидончиком, никому не нужной!

… Мама и папа такие праздничные, что похожи на флаги военных кораблей. Родители не спеша идут по главной дивноморской улице Советской и раскланиваются с местными жителями. А я в белой панаме и разноцветном сарафане прыгаю среди обгоревших от нашего солнца и мешкотных отдыхающих, и чувствую себя прекрасно.

У пристани качается прогулочный корабль ЧПК-17. Он старенький и с облезлой палубой. На ней скамейки с неудобными рейками. Я же люблю стоять у борта и смотреть, как корабль режет воду. Она бурлит и пенится и кажется, что мы летим в дождевых облаках.

— Мадемуазель, — протягивает мне ладонь матросик, стоящий у трапа.

Я поначалу не понимаю его жеста, потом понимаю и удивляюсь: мне хотят помочь? Мне, которой перелетит через этот трап стекольной стрекозкой? Но, тем не менее, интуитивно протягиваю свою ладошку, и… чувствую себя взрослой. А матросик прокопчен, белозуб, улыбчив, а ладонь его жестка и чумаза от машинного масла, металла и морской воды.

— Спасибо, — пищу, прыгая на палубу.

Этот эпизод был мимолетен, как дыхание, но мне показалось, что я будто переступила через невидимую ленточку, разделяющую детство и взрослую жизнь.

— Отдать швартовые! — И палуба дрожит мелкой дрожью, словно я нахожусь на спине циклопического морского чудища.

Из репродуктора раздается хрипловатый мотивчик модной песенки, и мы отправляемся в двухчасовое путешествие.

Берег удаляется, но не настолько, чтобы его не видеть. Казалось, что ЧПК-17 страшится уйти в открытое море. Легкий бриз кропит мое лицо. Я выпростаю руку навстречу ветру, и она летит над волнами сама, словно отделившись от меня.

Что может быть прекраснее такого полета? Кажется, я сама лечу над волнами.

— Мария! — строгий мамин голос.

Я вздыхаю: и почему взрослые так быстро забывают свое детство? Детство — как живые цветы, которые поначалу ставят в вазу с водой, потом они высыхают и превращаются в пыльный гербарий.

… Геленджик встречал нас бесконечными пляжами, где поджаривались ватрушками отдыхающие, башнями санаторий, белеющими на горных склонах, жарким солнцем, плавящим асфальт, мороженое и людей. А в парке бухал военно-морской духовой оркестр, и его звуки бодрили весь город.

Еще по парку шквалил праздник Моря, и я чувствовала себя в нем, как рыбка в воде. Я гоняла на скрежещущих «американских горках», крутилась на «чертовом колесе», пуляла в тире из тяжелой винтовки, кидала мячики в бутылочные кегли…

Родители обречено ходили за мной, будто отбывая повинность. Верно, я была слишком активным ребенком?

Когда все аттракционы были мной успешно освоены, мама заявила, что нам пора обедать. Летний ресторанчик прятался в деревьях и походил на пластмассовый замок. Мы заняли прохладный столик на втором этаже и стали ждать заказ. И пока его ждали, мы с папой принялись сражаться в морской бой, рисуя на салфетках квадратики эсминцев и линкоров.

— Тихо, дети, — вдруг сказала мама, указывая на пыльный репродуктор, который выразительно, как человек, зевал на бетонном столбе.

Репродуктор дамским голосом извещал, что через час в Зеленом парке состоится показ мод Сочинского дома моды, приглашаются все желающие, вход бесплатный.

Мы с папой, далекие от проблем современной моды, пожали плечами и продолжили морской бой. Если бы я только могла знать, что с этого казенного объявления через допотопный репродуктор во мне возродится мечта. Мечта, которую, оказывается, можно увидеть воочию и даже потрогать руками. Всего этого я не знала и вела себя, как всегда: болтала ногами, хлюпала суп харчо и корчила рожицы опрятному и толстенькому, как купидончик, мальчику за соседним столом.

— Маша, ты же девочка, — привычно проговорила мама. — А ведешь себя…

— Нормальная пацанка, — заступился папа. — Жаль, что не пацан.

— Витя, — осуждающе посмотрела мама на отца. — Давай не будем.

— За вас, прекрасных дам! — Тотчас же сдался папа, поднимая рюмочку с водочкой. — За вас, прекрасных пацанок!

Мама недовольно вздохнула и удалилась в дамскую комнату приводить себя в порядок. Папа подмигнул мне веселым глазом, и махнул содержимое рюмочки в себя. Конечно же, он мечтал о мальчике, однако природа сыграла с ним милую шутку и случилась я. И с этим фактом надо было считаться.

— За ВМФ! — подняла я стакан с апельсиновым соком. — Семь футов под килем!

— Молодца! — одобрительно крякнул отец. — Так держать, морячка! — И протянул крепежную ладонь, по коей я и шлепнула от всей души.

Возвращение мамы прервало наше братание. Папа подтянулся, как перед непосредственным командиром, а я натянула на личико маску пай-девочки. Хотя успела показать язык чистоплотному купидончику. И мы отправились в Зеленый театр смотреть последние моды.

Огромная «ракушка» над сценой, деревянные лавочки, выкрашенные в ядовитый цвет больной зелени, дырявый забор, бравурная музыка из динамиков, разношерстная публика встретили нашу дружную семейку.

Мы нашли боковые места во втором ряду и сели на скамейку. Я увидела, как в углу сцены, защищенной раскрашенным щитом, мелькают бабочки — бабочки огромны и по цвету очень яркие. Потом понимаю, что это вовсе не бабочки, а одежды. Это они мелькают, как бабочки. Я подпрыгиваю от нетерпения, чувствуя, что нас ждет необыкновенное зрелище.

Наконец на сцену выходит полненькая тетенька с лицом слюнявого бульдожка. Осмотрев ряды, берет в руки микрофон и сообщает, что сейчас присутствующие увидят последнюю летнюю коллекцию сочинского кутюрье Жюльена Гунченко, который, к сожалению, не смог приехать, однако всем сердцем с нами.

— Итак, встречайте, — взмахнула рукой. — Маэстро, музыку! — Появился стул, на который сел мятый баянист в сандалиях на босую ногу. — «Сочинские ночи». Коллекция для отдыха вечером.

Баянист растянул баян, малиновый по цвету, и под самодельные звуки сладкого танго вышли девушки. Я открыла рот: они были невозможно длинноноги и худы, как цапли на наших дивноморских озерах. Ноги манекенщицы переставляли странно, будто двигались по невидимой тропинке, и поэтому их фигуры качались из стороны в сторону, точно при шторме.

Топ-модели потрясли мое детское воображение, они, казалось, были окутаны непостижимой дымчатой тайной.

— Дамы, обратите внимание на покров этих вечерних платьев, — выступала ведущая. — Вы таки видите, что линии свободны…

Я же обратила внимание на лица моделей: они были надменны и невозмутимы, словно все происходящее их не касалось. Шли, точно солдаты армии Высокой моды, которые жили в другом, недоступном нам мире и знали нечто такое, чего не знали мы.

— Красотки, — присвистнул ерзающий на рейках отец. — Ишь ты!

Витя, веди себя прилично, — сделала замечание мама.

— Вика — ты лучше всех, — поспешил исправиться папа. — Правда, Мария, мама у нас самая красивая?

Ну уж нет, промолчала я, мама может и красивая, но она обычная земная женщина, а там, на сцене совсем другие. Неужели родители не видят, что манекенщиц нельзя ни с кем сравнить, даже с красивой мамой. Примерно так думала я. Между тем зрители-мужчины вели себя легкомысленно: хлопали в ладоши, кричали «браво», по-разбойничьи свистели и смеялись.

Особенный фурор у этой части публики вызвал пляжный ансамбль под названием «Морской бриз». Это когда манекенщицы появились в купальниках. Разумеется, по малолетству плохо понимала такой ажиотаж, однако общая атмосфера праздника меня окончательно покорила и так, что я тут же представила себя идущей по высокому подиуму.

Раньше, кем только себя не представляла, но теперь решено: буду демонстрировать модные одежды. Дело остается за малым: вырасти и превратиться в длинноногую и красивую топ-модель.

Наивная детская мечта? Отнюдь. Тот летний денек оказался, если выражаться красиво, поворотным в моей судьбе. Именно тогда я впервые приблизилась к незнакомому миру, искрящемуся, как китайская петарда.

Конечно, тогда не могла знать всей изнанки этого мира — мира опасного, кровоточащего и гноящегося, как раны прокаженных. Не могла знать мира, где за приторными улыбками и позолоченной мишурой праздника скрывается блудливая похоть, зависть, тщеславие, страх и беда. Не могла знать, что на планете под названием «Высокая мода» нет никому пощады — выживает сильнейший. Не могла знать, что чаще всего успеха на подиуме добиваются, торгуя в розницу собственным телом и душой. Не могла знать, что, если проявишь слабость души, то превратишься в вещь — в вешалку. Вешалка безропотна, гибка и готова всегда к халдейскому прислуживанию. Не так ли?

Разумеется, всего этого я не знала, и чувствовала себя в геленджикском Зеленом театре небесным ангелочком, залетевшим по случаю на прекрасную планету.

К сожалению, детство не бесконечно. И наступит день, когда я, защищая себя, проломлю голову самодовольному болвану. И, глядя на чужую кровавую кашу, пойму, что выросла, и что наивный ангелочек упорхнул из моей души, словно бабочка из сачка этимолога. И я осталась один на один с жизнью, не признающей слез, малосильности и сопливых сантиментов.

Москва меня испугала — храбрилась, уезжая в златоглавую, но, увидев воочию кишащую людскую массу на вокзале и напряженный гул, исходящий с улиц, проспектов и площадей, почувствовала себя маленькой букашечкой, которую вот-вот раздавит огромный индустриальный башмак города. Возникло ощущение, что я поспешила, надеясь на свою самостоятельность и характер.

Впрочем, обстоятельства сложились так, что я была вынуждена убыть из родного Дивноморска. Это решение принималось на семейном совете. Хотя, понятно, что решающую роль сыграла мама. И, наверное, была права — ситуация вокруг меня и моего имени складывалась самая скандальная.

Весь городок неделю судачил о происшествии, случившимся в бухте Счастливая, где находился дом отдыха «Факел». Там поправлял здоровье руководящий состав работников газовой промышленности, коих мы называли «газовщиками». Там была лучшая танцевальная площадка, куда мы, шестнадцатилетние, летели, точно мотыльки на костер. Там было весело и по южному жизнерадостно. Там я себя чувствовала превосходно, несмотря на то, что вымахала в дылду, как любя ворчала бабушка, и на многих своих кавалеров смотрела сверху вниз.

Что скрывать, каждая дивноморская девчонка мечтала о принце, молодом и красивом, который вдруг появится на нашей танцплощадке и…

Увы, должно быть, принцы перевелись либо отдыхали в более престижных местечках, и поэтому мы вынуждены были танцевать или со своими глуповатыми ломкими сверстниками, или изношенными жизнью «газовщиками».

Для нас все, кто был старше двадцати, казался малоинтересным липким «папиком». Хотя кое-какие девочки постарше ходили на танцплощадку именно для того, чтобы подцепить брюхатого буржуя для своего интереса. Понятно, что интерес в таких случаях возникал обоюдный.

Я догадывалась, что существует и этот мир, где есть свои правила и законы. Некоторых моих старших подруг этот мир притягивал. Меня же он пугал, и я была занята собой.

— Я хочу быть топ-моделью, — сообщила после того давнего возвращения из Галенджика, где впервые увидела показ мод.

— Похвально, — улыбнулась мама. — Но для этого надо расти и учиться.

— Я же учусь? — удивилась.

Мама рассмеялась и сказала, для того, чтобы стать хорошей манекенщицей мне нужно, во-первых, подрасти хотя бы до шестнадцати лет, во-вторых, заняться художественной гимнастикой, а не разбивать ноги в секции тэквондо, в-третьих, ходить в музыкальную школу, в-четвертых, слушаться бабушку.

— Тэквондо — это святое, — запротестовал папа, который, собственно, меня туда и отвел в мои девять лет.

— Руки-ноги ломать — это святое дело?

— Пусть учиться себя защищать, — не уступал отец. — В жизни пригодится.

— Ну не знаю, — сдалась мама. — Все-таки она девочка.

— Тем более, — со значением проговорил папа. — Пусть будет разносторонним человеком.

И на этом спор закончился: пришлось мне не только расти, но и бегать на тренировки восточного единоборства, ходить на занятия по художественной гимнастике, посещать музыкальную школу, покупать журналы мод, плавать в море до глубокой осени и слушаться бабушку.

Словом, к своим шестнадцати я имела рост 1,81 см., натренированное тело, развитый музыкальный слух, добрые отношения с бабулей и оптимистическое восприятие мира. Сверстники хороводились вокруг меня, включая братьев Крючковых, да я настолько была занята воспитанием себя, что принимала их постольку поскольку. В отличие от Верки Солодко, которая иногда секретничала со мной, рассказывая о своих похождениях в плавнях с дивнаморскими пацанами. Ее рассказы воспринимались, как небылицы. Я была уверена, что подруга больше врет, чем говорит правду, таким образом, пытается утвердиться, считая меня целомудренной задавакой и дурочкой.

Правда, однажды я не выдержала и решила посетить мир, где, как уверяла подруга, очень интересно. И что же? Выпускники школы дули местное вино у костра, курили и рассказывали похабные анекдотцы, а разрисованные малолетки хихикали, как кикиморочки, и со всех сил делали вид, что они счастливы. Южный темперамент бил через край и, перепившись, мальчики начинали тискать девочек. Те деланно отбивались. Диалог был примерно такого содержания: «Ну ты чево?» «А ты чево?» «А чо — ничо!», «И я ничо»… Потом некоторые пары падали на песок… и ничего. По той причине, что кавалер засыпал беспробудным пьяным сном, а барышню тошнило на него от неумеренного курения и пития…

Когда вернулась домой под утро, то чуткая бабушка уловила запах сигаретного дыма и вина, и папа с мамой пристроили мне допрос с пристрастием. Отца я никогда таким не видел, он побелел, как полотно, решив, что его дочка низко пала. Мама была более сдержана. Как я поняла, для отцов честь дочери — это как стяг боевого корабля, а для матерей — это дело житейское.

— Всё! К доктору! — Кричал папа. — И если что-то… я всех твоих дружков пересажаю! И особенно Крючковых!

— При чем тут Крючковы? — смеялась я.

— Они шпана!..

— Прекрати, — требовала мама. — Еще ночь, какой доктор?

— Нет-нет, ты посмотри на нее, она смеется, шлюха! И-и-издевается…

Мне было жалко отца — создавалось такое впечатление, что он потерял смысл жизни. И голову. Маме пришлось применить силу — она вытеснила его на кухню и провела там короткую профилактическую беседу. Потом вернулась в мою комнату, и мы поговорили… по душам.

О чем может говорить мать с дочерью? Думаю, противоположному полу об этом знать необязательно. Главное, мама мне поверила, и мы договорились, что я девочка взрослая и буду крепко думать о своем будущем.

— Или будешь сидеть здесь в железной палатке и торговать водкой, или поедешь в Москву. Выбирай, Маша.

Естественно, я выбрала «Москву», и два года вела себя, словно ангел в байковых облаках.

Правда, братья Крючковы говорили про меня всякие гадости, впрочем, они говорили эти пакости обо всех девчонках, и однажды за это поплатились. Может, они расплатились за что-то другое, но случилось то, что случилось: братья упились на пляже до такой степени, что бросились купаться в шторм и не вернулись. Море не любит пьяных и наглых.

Утром рыбаки нашли Пашу-Сашу на берегу — они лежали на песку, словно закоченевшие, прижимая крючковатые руки к груди. По цвету были неприятно синеватые. А на молоденьких умытых лицах — удивление, будто они увидели на дне, мутном от шторма, то, что неведомо пока нам, живым.

Их хоронили всем городком, многие девочки плакали, на могиле говорили хорошие слова, а я вспомнила тот давний солнечный день, когда уезжала в Геленджик и когда мы с Веркой Солодко хоронили в землю за сарайчиком выдранные белобрысые чубчики братьев и подумала, возможно, в их смерти и моя вина. Но в чем она, эта вина?

Потом жизнь вернулась в привычную колею — праздничную, шумную и веселую. И казалось, что так будет продолжаться вечно.

Тот субботний летний вечер начинался как обычно: сначала многие девчонки, чтобы разнообразить свои наряды, обменялись на вечер кое-какими вещичками — от браслетиков, цепочек, колечек до топиков, юбочек, джинсиков, потом мы собрались в сиреневых сумерках двора, и оживленной щебечущей стаей устремились на побережье, где вовсю факелил праздник.

К этому вечеру у меня уже был готов черный брючный костюм с бахромой эдакий винегрет из собственных капризов и фантазий бесчисленных журналов мод, которыми была завалена вся комната. Девчонки ахнули, увидев результат моей кропотливой работы.

— Роскошно, — не могла скрыть своего восхищения Верка.

— Ага, — подтвердили остальные, — высший класс.

Я была необыкновенна горда собой и верила, что теперь уж точно не останусь незамеченной.

«Принц» появился из ниоткуда, из ночи, из прекрасных сновидений. Был молод, атлетичен, улыбчив, как индийский киногерой, и весь в белом. Хлопчатобумажный летний костюм, батистовый платочек в кармашке и шелковая рубаха подчеркивали его бронзовый новоприобретенный загар. И главное глаза, словно брызги моря.

Заметив его, почувствовала себя, будто на качелях, которые взметнулись вверх, а потом резко пошли вниз. Сладостное предчувствие первой любви? Такого со мной никогда не происходило, и я прислушалась к новым ощущениям. Возникло впечатление, что свинцовая теплынь желания заполняет мои клетки. Мне захотелось, чтобы «принц» пригласил именно меня на медленный танец…

Краем глаза заметила, что на него обратили внимание все наши девчонки. И решила не ждать милости от судьбы. Когда был объявлен «белый» танец, рванула к объекту своего неожиданного обожания:

— Я приглашаю, — сделала книксен.

— Меня? — оглянулся. — Тебе сколько лет, юная леди?

— А сколько надо? — храбрилась.

— Чем больше, тем лучше, — усмехнулся. — Тебя как зовут?

— Маша.

— А я — Арнольд, — протянул руку к моей талии. — Ну-ка, покажем класс, Машель.

Мы закружились на бетонном пятачке. Кавалер вел меня уверенно, источая запах дорогого парфюма. Цветные фонарики и лица мелькали в стороне. Мне было приятно и хорошо, единственное, что смущало — имя героя моего романа. Арнольд? Какое-то оно не мужественное? Как собачья кличка, право. И ещё конфузила некая чрезмерная приторность партнера? При ближайшем рассмотрении он казался слишком медоточивым и глаза почему-то не синели жизнерадостными каплями морской воды…

— Спасибо, детка, — поцеловал руку, когда закончилась музыка. — Не желаем ли мы шампанского?

— Желаем.

Бар находился на балюстраде, нависшей над морем. Удобное местечко, чтобы упиться и, упав в воду, сразу протрезветь. Под завистливые взгляды подружек я продефилировала туда по лестнице. Верка Солодко сморщилась и личиком походила на обезьянку, сидящую на плече пляжного фотографа.

Сев у стойки бара, Арнольд щелкнул пальцами: человек, шампанского! И оно вскипело в бокалах на длинных хрустальных ножках.

— За вас, Машель! — поднял бокал. — За твою красоту!

— Спасибо, — засмущалась.

— Пожалуйста, — рассмеялся. — Наверное, мечтаешь стать фотомоделью? Сделал небольшой глоток из бокала. — Вижу, угадал?

— Топ-моделью, — поправила.

— Топ-моделью? — вскинул брови. — Браво-браво! — Покачал головой. — Но должен предупредить, дитя мое, Высокая мода требует жертв. — Оглядел меня оценивающе. — Понятно, о каких жертвах я говорю?

— Догадываюсь, — заставила ответить; шампанское уже казалось уксусным, а кавалер неприятным, как херсонский рафинад на зубах.

— Увы, это правда жизни, — произнес с колкостью, видя мое неприятие, которая мало кому нравится, моя Машель. Высокая мода, как одеяло, прикрывает низменные страсти. И если ты хочешь достичь успеха, то… — и возложил свою ладонь на мою коленку, — то я могу тебе в этом помочь.

Помню, в школе мальчишки, утверждаясь друг перед другом, хватали нас за колени особенно на уроках биологии, когда учительница рассказывала о тычинках и пестиках. Девчонки ойкали и лупили нахалов портфелями или книгами по голове. И все были довольны, кроме, разумеется, преподавателя.

— Помочь? — и почувствовала, как во мне нарастает волна отвращения.

— Конечно, — «принц» ненамеренно облизнулся. — У меня друзей в модельном бизнесе пруд пруди. Слышала о Севе Зайченко? Или Вольдемаре Зубце? Они сейчас в зените славы. Или там Лёня Бирюков. Или Ленка Супрун. Я с ними на дружеской ноге.

— Лапу убери, — процедила сквозь зубы.

— Грозна, — засмеялся, откинувшись на спинку стула. — А я тебя проверял, так сказать, на прочность.

— Дурак, — поднялась. — В следующий раз, — предупредила, — ударю.

Этим утверждением окончательно рассмешила Арнольда. Он запрокинул голову и расхохотался в голос. Как бы поступила в таком случае воспитанная девочка? Правильно: развернулась бы и удалилась, давя свою непорочную гордость, как клюкву в стакане. Однако я была воспитана ещё двором, школой, спортивной секцией и морем, и поэтому, взяв фужер, наполненный игристым шампанским, выплеснула газированные шарики в хохочущей лик недруга. Ведь неприятно, когда твою мечту осмеивают таким гадким и вызывающим образом. Не так ли?

Конечно, я поступила банально, словно героиня бесконечного «мыльного» сериала. Но разве наша жизнь не схожа с подобными сериалами?

Шампанское подействовало на «принца» отрезвляюще. Он им захлебнулся, будто морской волной. Покосившись на его неприятное, искаженной лицо, направилась к лестнице. Я посчитала, что конфликт исчерпан. Оказывается, я плохо знала мужчин, самолюбие которых было прилюдно задето.

Я приближалась к лестнице, ведущей вниз, когда почувствовала на плече чужой грубый цап. Возможно, «принц» просто хотел развернуть меня к себе лицом, чтобы сказать все, что обо мне думает? Или, быть может, хотел извиниться за свое хамское поведение? Трудно сказать.

Дело в другом: мое натренированное тело отреагировало на такое насильственное принуждение мгновенно. Я мертвой хваткой вцепилась в запястье чужой руки, и перебросила врага через бедро, как не раз делала это в спарринге с боевым противником, потом нанесла резкий боковой удар ногой этот прием в тэквондо называется «йоп ча-ги».

«Принц» обвалился на ступени лестницы. И очень неудачно он это сделал. Мешковато кувыркаясь по бетонным клавишам, ударился головой о стену, выложенную гранитом. Все это произошло настолько быстро, что я не успела ни испугаться, ни осознать случившееся. Понимание пришло позже, когда увидела на бетоне чужую, расползающуюся кровавую лужицу. А, увидев её, осмыслила, что отныне вступаю в новую жизнь, неизвестную и опасную.

Наверное, мне повезло? Во-первых, «принц» выжил, правда, оставшись на какое-то время малоподвижным калекой. Во-вторых, местный патриотизм: дивноморские свидетели в один голос утверждали о непристойном поведении человека во всем белом. Но самое главное, как шепнула мне бабушка, молодчик, называющий себя Арнольдом, оказался то ли пошлым картежным шулером, прибывшим в санаторий газовщиков для игрального обмана последних, то ли любителем молоденьких дурочек, заманивающих в свои донжуановские сети.

— Его Бог наказал, детка, — заключила бабушка и, вероятно, была права, однако я уже переступила границу и вернуться вновь в мир, окрашенный в наивные пудро-розовые тона, не могла, да и не хотела.

Конечно, мне было жаль уезжать из родного городка, но понимала, что здесь моя мечта зачахнет, как клумбы без ежедневного полива.

В лучшем случае меня ожидала учеба в Сочинском университете, мелкие радости жизни в студенческом общежитии, первая ночь близости с каким-нибудь бестолковым однокурсником, который будет бояться меня больше, чем я его, потом поспешная молодежная свадьба, поскольку на свет Божий будет рваться случайный крепенький малют, после — тяжелые роды, когда тебя будут резать, как арбуз, и, наконец, возвращение в дом родной — возвращение с капризным сыном или дочерью, но без знаний и молодого мужа, сбежавшего от семейных забот. Возвращение в мирок, где все мило, тихо и затхло, где тебя любят и обожают, однако на этом ты можешь ставить на своей судьбе крест.

Крест, сработанный из свинца безнадежья и ржавчины разочарований.

Жить и нести на себе этот крест? Жить и знать, что жизнь не удалась? Жить, обманывая себя тем, что живешь ради ребенка? Зачем? И этот простой вопрос разбивает вдребезги все правильные умозаключения о жертвенности и женской мужественности.

Быть может, я слишком молода и слишком люблю себя? Или я не готова поступаться своей судьбой ради кого-то? Ради кого? Кто будет любить меня больше, чем я сама? Не так ли?

Да, закон природы требует, скажем, взаимоотношений с теми, кто называет себя сильным полом. От этого не уйти. Однако почему женщины добровольно идут на вторые роли? Мужчины — это большие дети, как утверждала моя бабушка. Большие дети, для которых мы есть игрушки?

Я — игрушка?

Вопрос риторический. И поэтому решение «семьи» ехать в столицу приняла с радостью. Да, предчувствовала, что белокаменная попытается перемолоть меня и мою судьбу для своих народнохозяйственных нужд. Допускала, что будут слезы, но известно, Москва — слезам не верит. И поэтому никаких пустых сердечных порывов, никаких надежд на сопливое счастье, никакой веры в благородные порывы тех, кто попытается облапать, прошу прощения, не только мое тело, но и душу.

И вот — Москва, и первая наша встреча с этим огромным мегополисом, и первый мой испуг от него. Кажется, я переоценила свои силы?

К счастью, меня встречал мамин старший брат Олег Павлович. Мама провела с ним несколько телефонных бесед, после которых он, видно, был готов встретить кого угодно. Увидев меня, обрадовался: ба! почти взрослый человечек.

— Ну, Вика напугала, — признался, продираясь со мной и моим чемоданом сквозь вокзальную толпу. — Я думал: малютка!.. А ты, как наша Женька! Вперед-вперед, Мария! У нас нужно иметь крепкие локти!..

Вырвавшись на автостоянку, сели в старенькую импортную машину «Вольво» и покатили по городу. И, глядя на проспекты, забитые транспортом, на грузные большие дома, на прохожих, бестолково снующих под ними, ощутила себя слабой и беспомощной перед грозной и непонятной пока силой.

— Ничего, Маша, привыкнешь, — понял мое состояние Олег Павлович и принялся рассказывать, как он покорял столицу, прибыв в неё в свои двадцать один после службы в ВМФ. Я слушала вполуха: чужая жизнь меня меньше всего волновала. — Главное, поставить цель перед собой — и вперед! — Утверждал родной дядя совсем не похожий на маму — был грузен, добродушен, весел и принимал жизнь такой, какая она была. — А я тебя помню, Мария, — вспоминал. — Тебе года три тогда накрутило, когда я приезжал к вам на море, а потом сам закрутился та-а-ак, что не продохнуть. Хочешь жить — умей вертеться. Все в твоих руках, Маша! Пока будешь пробиваться в Высокую моду, мы тебя устроим в МГУ, на журфак. У меня так друзья. Хочешь быть журналисткой?

— Нет, — передернула плечом.

— Можно и учиться, и трудиться, — назидательно говорил дядя, выполняя, очевидно, установку младшей сестры, то есть моей мамы.

Провожая меня, та наставляла, чтобы я не сидела на шеи у семьи брата, а пыталась поступить в какой-нибудь институт, чтобы жить в общежитии и содержать себя на стипендию.

— Хорошо, мама, — смиренно отвечала я, зная, что спорить с ней нет никакого смысла.

Мама жила иллюзиями, уверенная, что на студенческую стипендию можно прожить безбедно, месяц жуя бананы и кокосы.

— Мы тебе будем помогать, — предупредила все-таки. — В границах наших возможностей.

— А границы наших возможностей, — выступил папа, — будут безграничны, как море.

— Витя, — строго взглянула мама на отца. — Будь сдержан в своих чувствах. Сам видишь, что случается, когда человек плохо контролирует свои эмоции.

Мама была уверена, что ЧП в баре «Факел» произошло только потому, что я повела себя неправильно. Во-первых, пошла с незнакомцем пить шампанское, во-вторых, плеснула игристый напиток тому в лицо, в-третьих, провела боевой прием…

— И правильно сделала, — кипятился отец. — Я его вообще убил бы, козла!

— А расплачиваемся мы все, — на это ответила мама. — И попрошу не выражаться в моем присутствии.

Такая была она, моя мама и младшая сестра Олега Павловича. Строгая, правильная и при этом простодушная, как ребенок. Все-таки за отцом она была, как за каменной стеной, и это накладывало свой отпечаток и на её характер, и на её общее миропонимание. Отец приспособился к ней, как бывалый моряк к непостоянству моря, и вел свою дипломатическую политику. Например, уже прощаясь в вагоне, успел передать мне конверт, сказав, что «это» есть мои подъемные: тысяча долларов.

— Спасибо, па, — сказала я. — Буду пай-девочкой.

— Будь собой, — не без пафоса посоветовал отец.

«Быть собой» — хорошее пожелание, что там говорить. И я буду собой — в этом у меня нет никаких сомнений. Как учит тэквондо: побеждает не тот, кто силен телом, а тот, кто силен духом. Такая вот банальная истина, о которой многие забывают, наращивая мускулатуру с помощью анаболиков. Глупцы! Декоративные бицепсы на бездуховном скелете, подобны высыхающему дереву с мертвой листвой.

«Быть собой»? Наверное, это трудно в мире, где все продается и покупается. Где каждый человек, как и вещь, имеет свою цену. Я тоже имею цену. Только вот какую?

Однажды мама в целях педагогических заставила меня работать секретаршей в коммерческой компании по продаже рыбы.

Было лето, и мама не хотела, чтобы я била три месяца баклуши. Ты взрослая девочка и должна знать, как зарабатывается трудовая копейка. И устроила меня, повторю, в компанию по продаже рыбы «ЛГ Фишер Груп». Глава компании господин Фишер Роберт Робертович ходил в маминых приятелях и с радостью взял меня на временную работенку.

— Мария, я очень рад, — галантно целовал мою руку, — что вы будете трудиться под моим руководством, — и кроил многозначительные смешные мордочки. — Виктория Павловна, — обращался к моей маме, — не волнуйтесь. Маша будет под нашей защитой, как рыбка под зонтиком.

— Вы с ней построже, Роберт Робертович, — требовала мама, — построже.

— Непременно-с! — рафинадился вовсю директор компании.

Было ему, жилистому и крепкому, лет сорок; по утрам он любил бегать по берегу моря. Но все равно казался мне старым осетром. Это впечатление усиливалось ещё оттого, что при ходьбе Роберт Робертович чуть горбился, жевал мысли мокрыми губами и смотрел часто на меня задумчивым взглядом.

Нет, это был не похотливый взгляд, это был взгляд человека вдруг осознавшего, что жизнь его прошла — и прошла бездарно. Торговать проклятой рыбой, заработать на ней миллионы и… не иметь возможности купить шестнадцатилетнюю красотку. Хотя деликатная попытка «купить» меня была однажды предпринята.

— Машенька, не хотите ли вы поехать в Германию? — вопросил господин Фишер. — На родину моих предков.

Я вопросительно взглянула на него, как резкая чайка на мертвую рыбу в нездоровых волнах.

— Исключительно деловая поездка, Машенька, — поспешил с разъяснениями. — Мы заключаем очень важный договор с немецкими поставщиками из Франкфурта-на-Майне. И ваша красота, Машенька… Вся Германия падет к вашим ногам, Машенька, — переводил все в шутку. — Впрочем, боюсь, бюргеры не смогут по достоинству оценить нашу российскую красу. — И нервной улыбкой походил на рыбу, выброшенную на палящий берег. — А вот где бы вы, Маша, хотели сами побывать?

— В Париже, — буркнула я, вспоминая детство и в нем сапожника дядю Сеню.

— Недурственно-недурственно, — хихикал Роберт Робертович. — Будем над этим вопросом, так сказать, работать.

Понятно, что на этом наш производственно-фишерный флер закончился. Когда на мужчину смотрят, как на мертвую рыбу, то не всякий выдержит подобного испытания. Не выдержал и «немец» Фишер, который, кстати, мог прикупить по дешевке местных смуглолицых молоденьких тел сколько хочешь. Но почему-то не опускался до этого, считая, видимо, ниже своего аристократического достоинства иметь дело с теми, кто падал в камни при любом платежеспособном клиенте.

Впрочем, была недовольна и я — работой. Не понимала, что это за профессия такая: принять факс, отправить факс, подать документы на подпись руководителю, обязательно быть в модных туфельках на высоком каблуке и желательно открывать коленки, чувствуя, как постепенно атрофируются мозги.

И была счастлива, когда эта «рыбная» м`ука для меня закончилась. Роберт Робертович попрощался со мной шуткой:

— В Париж, Машенька, в следующей нашей жизни.

— Непременно-с, — шутила и я.

— А, может, и в этой? — проговорил со значением. — Жизнь — она долгая… вечная…

— Может, и в этой, — легкомысленно отмахнулась я.

Получив свои честные две сотни долларов, поехала на электричке в Сочи, где прошлась по магазинам, как дикие варвары по Германии.

Потом купила модный женский журнал «ELLE» и увидела в нем прелестницу с губами карамельно-розового оттенка и со сложным архитектурным сооружением на голове в стиле ранних 60-х годов — изящное нагромождение накладных завитков и прядей, уложенных и закрепленных над «конским хвостом», под романтическим названием «Восход солнца».

— Так можно сработать? — зашла в салон «Локон», похожий на современную орбитальную станцию — неземным освещением, креслами, столиками, где находились баллончики-баночки-скляночки с косметикой.

— Работают, дитя мое, на шахте таки, — проговорил старенький еврей с грустными глазами бездомной собаки, рассматривая меня в зеркалах. — А Михаил Соломоныч таки мастер высшей категории. Я брал призы в Ленинграде, брал призы в Свердловске, брал призы в Тель-Авиве. — Ворочал мою голову руками, как ваятель. — Я взял из жизни все, что только можно взять, а вы… Как вас таки зовут?.. Вас зовут Маша. Я таки знал, что такую красивую девушку зовут именно так. Красивое имя — Мария. Надеюсь, вы слыхали таки о Марии, матери Божьей, родившей от Святого духа Сына человеческого… Доверьтесь, Маша, мне, мастеру, и вы не узнаете самую себя!..

И, действительно, себя не узнала, когда через час глянула в зеркало. На меня смотрел не подросток с неряшливой пыльной прической для посещения забетонированных танцплощадок, на меня глядела прекрасная и гордая юная леди, над головой которой восходило пламенеющее южное молодое солнце. Казалось, старенький мастер вместе с заколками вложил в мои волосы свою потертую жизнью душу.

Я смотрела в зеркало и ощущала себя будущей победительницей. Всякие юннатские сомнения исчезли, и моя мечта обрела четкий и яркий образ. Старенький Михаил Соломоныч, того не ведая, послужил катализатором для решительного моего решения: если я могу быть такой сейчас, какой я могу быть потом, когда природа окончательно оформит меня в совершенные формы.

Мое явление на сочинских улицах произвело фурор — казалось, прохожие не верят глазам своим: они столбенели, будто видели Горгону, и долго смотрели мне вслед. Образ мифической страшилы, конечно, некорректен: она была ужасна, я же была прекрасна. Я шла независимой высокомерной походкой и воочию убеждалась, что вызывающей красотой тоже можно завоевывать сердца и брать города. Таксисты останавливались и были готовы вести такую красотку хоть куда. Я отказывалась, помня наставления мамы не садится в чужие машины. Почему? Оказывается, недавно в Сочи орудовал маньяк-таксист, который приглашал отдыхающих молоденьких девушек в свое авто, потом вывозил за город, насиловал в валунах и убивал. Плющил тела камнем, отсекал голову, руки и ноги, чтобы как можно дольше не устанавливали личность жертвы. Его все-таки поймали и расстрелял. Тогда ещё не было моратория на смертную казнь. Говорят, у него осталась жена и три прелестные доченьки.

Когда я вернулась из города Сочи, где, как известно, темные ночи, которых я не дождалась, мама потеряла дар речи, а потом устроила некрасивую истерику, пытаясь насильно окунуть меня головой в бочку с дождевой водой, стоящую в нашем дворике.

Попытка не удалась — теряя заколки, «Восход солнца» удалился в сторону моря, где пламенел закат дневной звезды. Волны растворили краску, и я воротилась домой в привычном виде гавроша, однако во мне зажило понимание, что я могу быть иной — Божественной. А есть ли цена у божества?

— Чтобы в Сочи не ногой, — заявила мама тогда.

— Почему?

— Потому, что я не хочу, чтобы тебя нашли в камнях без рук и ног. И головы!

— Мама, ты о чем? — искренне не понимала.

И наконец узнала истинную причину истерики мамы и её просьбы никогда не садится в незнакомые машины. Узнала о маньяке-таксисте, любители рубить кухонным резаком молодые красивые женские тела.

Потом все это забылось, но иногда, видя машину с шашечками у меня неприятно поднывает в груди.

— Подъезжаем, — голос Олега Павловича вырывает меня из прошлого.

Я вижу старые московские дома, они жмутся друг к другу, словно предчувствуя сырую осень и холодную зиму. Теплое ещё лето гуляет среди деревьев парка. Мамы сидят на скамейках детской площадки и обсуждают, вероятно, насущные вопросы текущего дня. Детишки качаются на качелях и возятся в желтой песочнице. У каждого свои проблемы, думаю я, есть они и у меня.

Главная: покорить Москву, а вернее — подиум столичной Высокой моды. И с этим решительно выбираюсь из машины: где тут у нас подиум?

М-да. Подозреваю, что путь мой к нему будет тернист: меня встречает неряшливый подъезд с металлической амбразурной дверью. Родной дядя учит, как нужно набирать код, и мы входим в дом. На лязгающем лифте поднимаемся на седьмой этаж. Пахнет щами, котами и пылью от телевизоров, беспрестанно работающих.

— Есть кто дома? — кричит Олег Павлович, открыв ключом квартиру. Никого, — втаскивает чемодан в прихожую. — Все крутятся, как белки в колесе, — разводит руками. — Москва.

Вид из комнаты моей двоюродной сестры малопривлекателен: крыши-крыши-крыши, и только вдали в туманном дыхании будущей осени замечаются кремлевские башенки с рубиновыми звездами.

— Чувствуй себя, как дома, — говорит Олег Павлович, — а мне бежать надо по делам, — и, уходя, оставляет «мои» ключи на столике. — Если хочешь, погуляй, а лучше подожди Евгению, — советует, — она вот-вот будет.

Я брожу по комнатам, рассматривая фотографии на стене и чужую жизнь. Квартира с высокими потолками заставлена всяческой старой рухлядью возникает впечатление, что я в музее, где открыта выставка о жизни типичной столичной семьи образца 1980 года.

На кухонной двери — плакат с «олимпийским» улыбающимся медведем, а на полках стоят его собратья в гипсовом, стеклянном и деревянном исполнении. Подозреваю, что для старшего брата моей мамы этот «мишка» сыграл в жизни определенную положительную роль.

Нахожу банку с кофе. И через минуту его уже пью, с удовольствием вдыхая горьковатый аромат заморских кофейных плантаций. Аромат будущих побед? Будут ли они, эти победы? Уверена, будут. Иначе нет никакого смысла мне здесь находиться — на этой кухоньке, в этом городе, в этой стране.

Потом решаю принять душ — ванная комната нестандартна: выложена черным кафелем, зеркало в полный рост, а вместо чугунного корытца глубокая блюдцевидная посудина цвета морской бирюзы. Джакузи, понимаю я. Ишь ты, включаю воду, красиво живут москвичи. Вода шумно бурлит, наполняя оригинальную ванную. Я раздеваюсь и осматриваю себя в зеркало.

Мое отражение — юно, крепко грудью, точено бедрами и ягодицами, длинноного, треугольный лоскуточек внизу живота рыжеват. Там находится запретная зона. Зона VIP, усмехаюсь, садясь в джакузи. Кто бы мне объяснил, почему этой зоной бредят те, кто называет себя сильным полом. Как они могут себя так называть, если рабски поклоняются… ну, понятно, чему они поклоняются. Иногда такое впечатление, что весь мир вращается вокруг этого местечка. Вся жизнь, весь смысл, все войны, все победы и поражения, — все из-за нее, колдовской затейницы.

Рукой трогаю свою запретную зону и чувствую приятную негу. Никто, кроме меня, до сих пор не прикоснулся к ней.

В свои четырнадцать я впервые начала ловить странные взгляды пляжных атлетов (и не только их), особенно, когда выбегала на берег. Мой купальник лишь прикрывал срам, как горевала моя бабушка, и не удивительно, что многие аполлоны таращились на меня, будто на обнаженную Афродиту.

Конечно, я догадывалась о причинах их такого неадекватного поведения, хотя это и будоражило кровь, но мой юный возраст не позволял придавать мужчинам слишком большого значения. Как говорится, всему свое время.

А что же теперь? Я выросла и осознаю, что раньше или позже… нет, лучше не думать об этом. Сначала должен появиться он, самый сильный, самый красивый, ну в общем, самый-самый. И я потеряю голову от любви.

Не хочу уподобляться тем, кто дивноморил на пляжах, считая, что в случайных сексуальных утехах на водорослях ничего нет плохого. Даже мысль о продажной любви мне неприятна. Вот, когда возникает настоящая любовь…

И тут я чувствую… Я, блаженствующая в теплой джакузи, в центре столицы нашей родины, чувствую…

Чувствую чужое присутствие! Открыв глаза, вижу за мутной занавесой… тень! Тень!?. И слышу шлепающие шаги по кафелю, и слышу голос:

— А вот и я, моя девочка!..

Меня трудно напугать, однако в данной ситуации впервые испытала незнакомое доселе чувство — чувство страха. Гаденькое такое чувство, будто некая враждебная сила затолкала в твой рот брикет мыла и нет сил для крика.

Дальнейшие события напоминали фантасмагорический кошмар. Чужая рука отдернула занавес в полевых цветочках, и предо мной предстал парень… во всей своей обнаженной красе.

Поскольку я сидела, а он стоял, м-да, то нетрудно представить нашу общую скульптурную композицию. Вид мужского достоинства в полуагрессивном, выразимся так, виде, вернул мне силы.

Кусок мыльного страха был выплюнут и я, не раздумывая с фуриическим воплем «и-и-иях!», наношу разящий удар тренированным кулаком по врагу. По самому уязвимому и узловому его месту. Снизу вверх — йоп ча-ги в действии!

Результат превзошел все мои ожидания: мычащий нагой наглец согнулся в три погибели и рухнул в джакузи, откуда морской сиреной уже вылетала я.

Мама моя родная! Плохо помню, как оказалась в коридоре, однако действовала грамотно: цапнула подвернувшийся под руку стул и забила его ножку в дверную ручку, похожую на скобу. Западня захлопнулась!

Кидаюсь в комнату, из чемодана вырываю халатик, накидываю его на мокрое тело. Перевожу дыхание и вдруг догадываюсь, что произошла трагикомическая нелепица. Трагическая для моего оппонента. Смешная — для меня? Признаюсь, мне было не до смеха.

Полуголая дурочка, мечущаяся у двери в ванную комнату и пытающаяся понять, что там происходит? Прибыть в чужой город и в первый же день обинвалидить незнакомую мужскую особь? Это надо уметь. Мой тренер по тэквондо Соколов таким результатом остался бы доволен. Это я иронизирую над собой. От растерянности. Говорить нечего — покорение Москвы для меня началось бурно.

— Эй! — вскричала, прислоняя щеку к двери. — Вы там живы? — И добавила неуверенно. — Еще?

В ответ — шум воды и невнятные звуки, похожие на мычание раненого элитного быка.

— Я нечаянно, — посчитала нужным сообщить в замочную скважину. — Вы слышите?.. — И снова добавила неуверенно. — Или уже не слышите?

Посмеялась, если бы ситуация не было такой патовой — для меня. Я металась в коридорчике и не могла принять верного решения. Первый раз в своей жизни. Вот что, значит, оказаться на посторонней и враждебной территории.

К счастью, раздался хлопок входной двери, и я поняла, что дальнейшие решения буду принимать не я.

… Никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся человек. Этим человеком оказалась моя двоюродная сестра Евгения. Она была старше меня на шесть лет, но схожесть между нами, как говорится, была налицо. Что, впрочем, неудивительно.

Смеяться она начала, когда узнала меня и причину моего волнения у двери ванной комнаты, запертой на ножку стула.

— «А вот и я, моя девочка!», — повторила фразу и принялась хохотать. Это Максим Павлов… мой жених!.. Ха-ха! На него похоже!.. — Освободила от стула дверь. — Максимушка, не бойся, это я! Твоя девочка! Ха-ха! Кажется, сегодня не твой день. Для помыва!..

— Что это было? — мычал несчастный, сидя на краю бирюзовой, напомню, джакузи в позе роденовского Мыслителя.

— «Кто», милый, — уточнила Женя, продолжая смеяться. — Это была Маша, моя сестричка двоюродная.

— С-с-сестричка, — услышал, как заскрипели от ярости резцы у «жениха». — Она что, дура?

— Нет, она умненькая. Дурачок ты. Сам виноват. Куда кинулся, сломя голову. Ничего себе не сломал?..

— И-и-издеваешься… Да я ей!..

— А что такое? — наивно спросила Евгения, словно не зная корневой сути случившегося.

— Б-б-бить ниже пояса…

Я поняла, что лучше будет, если удалюсь в комнату и пережду потенциальный смерч по имени Максим.

Весело начинается твоя столичная жизнь, Машка, говорю себе, как бы не пришлось плакать. Ладно, не будем о грустном, решаю и сажусь «рисовать» лицо. Макияж — целая наука, совершенно непонятная мужчинам, равно, как женщинам неясно, зачем каждый день сильная половина скребет бритвами щеки.

Хотя возникает справедливый вопрос: зачем красоте краски, туш и тона? Может, для того, чтобы, меняя внешнее лицо, менять свое внутреннее содержание?

Девочку-простушку-провинциалку — пожалуйста. Женщину-вамп пожалуйста. Зовущую-влекущую — пожалуйста. Или лучше — деловую мадам, для которой дело превыше всего. Именно так — деловая девушка: легкие тона, подчеркивающие невозмутимость и строгий стиль её лица.

Прекрасно! Изменю внешность до неузнаваемости, чтобы Максим Павлов принял меня за другую, шучу я. Бедняга, мне даже его жалко: лететь в романтическом угаре в джакузи и получить подлый удар ниже ватерлинии. Не каждый выдержит такого резкого перехода из состояния воодушевленного подъема к болезненному общему не стоянию.

Думаю, надо сделать вид, что ничего не случилось. Ровным счетом ничего не случилось. С кем не бывает. Хотя представляю, что будет с мамой, если не дай Бог, она узнает об этом казусе. Старшему брату Олегу Павловичу несдобровать. И поэтому лучше молчать — всем нам. И делать вид, повторю, что ничего не произошло.

Выуживаю из бездонного чемодана серый брючный костюмчик и белую блузку. Она легка и слегка прозрачна. Переодеваюсь и начинаю походить на девушку, готовящуюся к собеседованию с работодателями. «Добрый день. Я Маша Платова», улыбаюсь своему зеркальному отражению. «Да, мечтаю работать в вашем модельном агентстве. Ах, вы хотите увидеть мою походку? Пожалуйста! И пуговку расстегнуть на кофточке? Пожалуйста. Наклониться? А это видели!» — И показываю невидимому неприятному похотливцу средний палец — всемирный знак протеста.

— Эй, что за театр мимики и жестов? — в комнату заглядывает Евгения. Все ещё сражаешься?

Я смущаюсь, бормочу чепуху в свое оправдание. Женя посмеивается, толкает меня в спину: пошли обедать, бесхитростная моя родная сестра.

— А как… он? — решаю спросить.

— Лучше всех, — отмахивается девушка. — Ему даже это полезно. В профилактических целях, — и, приблизив свое лицо к моему, предупреждает: И не думай отбивать, убью.

Я озадаченно смотрю на Евгению. И мое удивление настолько искренне, что она смеется и говорит, что пошутила. Пошутила? Какие-то странные шутки? Не так ли?

Мы отправляемся в кухню. У газовой печи согбенно стоит тот, кого зовут Максим, и помешивает суп в кастрюльке. На сей раз, он одет и вид у него задумчивый, словно решает некую задачу:

— Так сыпать или не сыпать, — спрашивает вслух, — соль?

— На ваше усмотрение, кок, — отвечает Женя. — Познакомься, это Маша. Впрочем, вы уже познакомились, — не без колкости замечает.

— З-з-здрастье, — выдавливаю из себя.

— Привет, — мрачнеет Максим, выразительно двигая мужественной квадратной челюстью. — Суп по моему рецепту. Называется «Летний». В кипяток бросается плавленый сырок и все это размешивается.

— А вы, товарищ, повар, — ехидничает Евгения, и я понимаю, что она своим поведением напоминает мне мою маму. Вот что значит — гены. — Мария, режь хлеб, — руководит сестра.

Скрывая улыбку, начинаю выполнять высшее указание. Нарезаю хлеб и украдкой рассматриваю Максима Павлова. В нем чувствуется странная сила помимо физической. Такое впечатление, что он защищен некой верой. Трудно передать словами первые свои ощущения, но это было так: человек, уверенный в себя.

Лицом был худощав, с подвижной челюстью, подтверждающей упрямство и наличие воли. Короткая стрижка — не к бандитскому ли братству принадлежит наш Максимушка? «Наш» — ловлю себя на этом определении. Любовь с первого взгляда? Нет, конечно, просто человек вызывает симпатию. А таких сейчас мало.

— Господи, Маша, — голос Евгении, — на целую роту режешь?

Я обнаруживаю под рукой гору хлеба — действительно, что за чертовщина со мной происходит?

— Так, девочки и мальчики, — говорит сестра. — Руки вы помыли, теперь берите ложки.

— Мать, ты как наши командиры, — не выдерживает Павлов.

— Р-р-разговорчики в строю, — грассирует молодая хозяйка. — А то ложкой по лбу звездану!

— И зазвездит, — садясь за стол, признается «жених».

Мы заговорщически переглядываемся с ним, пока строгая сестра стоит к нам спиной, наливая суп в тарелки.

— Я все вижу, — выразительно говорит.

— Что, милая? — смиренно интересуется Максим.

— Маша строит тебе глазки, а ты — ей.

— Террор, — разводит руками «суженый». — Хорошо, что меня не видят отцы-командиры и мои боевые товарищи.

— Боевые товарищи? — не понимаю я.

И мне объясняют, что Максим оканчивает академию ФСБ. ФСБ? Да, Машенька, времена меняются, а служба безопасности, как была, так и будет. Нужно уметь защищать себя и свои интересы — в государственном масштабе.

— И в личном, — говорю я.

— Что? — не понимают меня.

— Уметь себя защищать.

— Это я уже испытал на собственной шкуре, — признается Павлов. Кстати, удар профессиональный.

Я смущенно признаюсь, что занятия тэквондо не прошли для меня даром. Мои новые друзья поражены: как, я занимаюсь боевыми искусствами? Так точно!

— Погоди, — волнуется двоюродная сестра. — А мне говорили: ты мечтаешь стать топ-моделью. Я даже тут своих подруг подняла. По тревоге. Они, кажется, уже провели разведку боем.

— Я гармонично развитая личность, — валяю дурака. — И могу все, уточняю. — Практически все.

— Ребята, а давайте выпьем, — предлагает Максим. — Нельзя, но за гармонично развитую личностью можно!

— Пусти козла в огород, — ворчит Евгения, но тянется к шкафу. — Есть «Улыбка», — сообщает, открыв створки. — Поулыбаемся, господа?

Через час я сидела на воздушном облаке и болтала ногами. И улыбалась во весь рот, чувствуя себя арлекином. Арлекин на облаках прелестно-прелестно. Видела бы меня мама? Впрочем, о маме плохо вспоминается, когда сидишь в тепленькой веселой компании.

Мы распивали бутылку сладкого вина, говоря обо всем и ни о чем. Было такое впечатление, что я знаю своих «собутыльников» лет сто. Они были милы и относились ко мне с родственной доброжелательностью.

— Маша, а ты уверена, что тебе это надо? — интересовалась Евгения.

— Что именно?

— Но эта… Высокая мода. Там — другой мир. Там свои законы. Там свои кумиры, свои боги…

— Она — тоже как богиня, — вмешивался Максим. — В приличном смысле этого слова.

— Как дам ложкой, — грозилась Женя. — Для тебя — я богиня. Понятно?

— Милая, ты не понимаешь…

— Все я понимаю, — и мне. — Маша, ухо надо держать востро. С такими супчиками.

— Она и держит, — грустил Максим. — Кулачки.

— Все, тебе пора, мой друг, — требовала Евгения.

— Куда?

— Повышать боевую и политическую подготовку! Как показывает практика, ты ещё недостаточно подготовлен для нестандартных ситуаций.

— Ну, мать…

Мне было приятно сидеть на облаке удовольствия и слушать легкомысленную болтовню новых для меня людей. В них чувствовалась сила и уверенность столичных жителей. По сравнению с ними я выглядела простосердечной провинциалкой, прибывшей покорять подиумные высоты в кедах. Кажется, мне ещё учиться и учиться, чтобы чувствовать себя легкой, свободной и независимой от тех или иных обстоятельств.

— Все, девочка устала. И от тебя в том числе, — решительно заявила Евгения, провожая навязчивого жениха. — А у нас впереди тяжелый вечер.

— А я?

— У нас будет девичник.

— Если родине надо, я тоже буду девочкой.

— Исчезни с глаз моих.

Я слышала эти голоса, раздающиеся из прихожей, и чувствовала, как приятная усталость обволакивает мое тело. Мне хватило рюмочки «Улыбки», чтобы губы склеились в улыбку и не расклеивались. Вот теперь буду ходить по подиуму, как дурочка, сказала я себе. Великолепно, Маша, продолжай в том же духе и через год превратишься в страшненькую спившуюся грымзу.

И с этой мыслью засыпаю и вижу родное море, оно празднично искрится под летним скучающим солнцем. Бетонные волнорезы уходят в море и напоминают подиумы. Да, это и есть подиумы, понимаю я. И по ним ходят не обжаренные пляжники в обвислых купальниках, а прекрасные, полуобнаженные и длинноногие дивы. И у каждой из них на руке — бирочка с цифрой. И вижу вдруг себя — да, это я, топ-модель с цифрой «7». «Семерка» моя любимая цифра, говорю себе во сне, значит, все будет хорошо. Все будет даже лучше, чем хорошо. И слышу, как мне рукоплещет волнами море…

Просыпаюсь от шума воды — потом понимаю: джакузи. Вспоминаю нашу встречу с Максимом. Кажется, мы понравились друг другу? Парень он заметный, косая сажень, как бы выразилась моя бабушка. И покорять его не надо, как горную вершину. Впрочем, он уже покорен Евгенией, и мне лучше держаться в сторонке. Двоюродная сестра моя — девушка решительная и огреет ещё тефалевой сковородкой. А мне надо думать о высоком, то бишь о Высокой моде. Вот моя хрустальная вершина, на которую карабкаться и карабкаться.

— Подъем, соня, — в комнате появляется обнаженная Женя: у неё крепкое тело, грудь с кофейными сосками, полноватые ягодицы, простоватые ноги. — Не топ-модель, — понимает мой взгляд. — Но мужчы-ы-нам, — иронизирует, нравится.

— А им все нравится, — ляпаю я. И спохватываюсь: — Ой, прости, я имела ввиду…

— Не суетись, Машка, — смеется сестра. — Я Дубровская! Будь проще и никогда не комплексуй! Все эти провинциальные штучки забудь. Здесь Москва. Будешь тюхтей, сожрут и не подавятся. Будь всегда начеку, как граната. Ты девочка красивая, значит, будут липнуть всякие спонсоры, бизнесмены, «новые русские», бандиты. Если не втюришься, сама в какого-нибудь недоумка, то всегда крути «динамо», но красиво. Никого не жалей, словам не верь, по блажи раздвинешь ноги — пойдешь по рукам. Ты меня поняла?

— П-п-поняла, — отвечаю, заикаясь, и признаюсь, что у меня такое впечатление: прибыла я не в цивилизованный город, а в лесную чащобу, кишащую всяческой нечистью.

— Совершенно верно, — говорит сестра. — Вурдалаки, кикиморы, лешие. Вампиры, — уточняет, — энергетические. Не смейся-не смейся, а наматывай на ус.

— А Максим?

— Что Максим?

— Он кто? В твоей квалификации.

— Он мой жених, — открывает шкаф. — Барахла много, а нацепить нечего. — Перебирает вешалки, на которых висят разноцветные одежды. — Так вот, Максима я сама воспитала и держу в узде. Он ещё брыкается, но…

— Он же не лошадь, — смею заметить.

— Правильно, он — конь, — вытаскивает из шкафа темно-синий костюм. От Версаче. А выглядит, как от Армани. Ну да, ладно!.. Так, о чем это я?..

— О конях, — напоминаю, — и кобылах.

— Машка, не груби, — грозит пальцем Женя. — Я могу лягнуть.

— Попробуй, — делаю стойку а`ля Ван-Дамм.

Сестра смеется — ишь ты, как девочка быстро учится. Если дело пойдет так дальше, то волноваться нечего: удар ногой в мужланский лоб — и выноси готовенького.

Для пущей убедительности я делаю балетное «па» — и носком ноги касаюсь хрустальной вазы, стоящей на буфете. Та, покачнувшись, остается на месте. Евгения пугается — любимая мамина вазочка!.. Я вспоминаю свою маму, и мое желание покорить столицу возрастает во сто крат.

Тут в прихожей трещит звонок. Женя спешит к входной двери. Оттуда слышу пронзительные и неприятные голоса. Они невозможно сюсюкают, и кажется, что во рту говорящих по килограмму цветных леденцов. Кто это к нам пожаловал?

Через секунду я знакомлюсь с сестрами Миненковыми. Они похожи на собачек породы пикинес — маленькие подвижные мордочки, выпуклые глазки, вздернутые носики и повизгивающие голоса. Галя — старшая сестричка приземиста, на клювике позолоченные очки, подчеркивающие как бы её общую интеллигентность. Младшая Алла — субтильная дамочка с обвислым бюстом. Личико обсыпано веснушками, как зернами ржи. Губы держит постоянно дудочкой, оттого они похожи на пикинесную попу.

Словом, не трудно догадаться, что сестры Миненковы мне не понравились. Мало того, что они не были привлекательны, так сказать, внешне, главное, от них исходила неприятная темная энергия завистливых ехидн, для которых такие понятия, как красота и вкус, были пустым звуком.

Одеты они были тоже без вкуса и ума. В каких-то пышных кринолиновых юбках, причудливых жакетах и с большим количеством различных аксессуаров. В их облике французская революция XVIII века нелепо сочеталась с африканским сафари, жаркими тропиками и индийскими храмами.

— Маша? Ой, какая наша Машенька? Приехала Москву покорять? Ха-ха, ну смешная девчонка! Как бы тебя здесь не покорили?.. — кричали сестры одновременно. — Куда мы, девочки? Давайте, в стриптиз — бар «Полуночный ковбой». Та-а-ам такие ковбои с та-а-акими шпорами, — и хихикали, как сумасшедшие.

Я глубоко вздохнула, будто собираясь нырнуть на тихое морское дно, и заставила снять с себя раздражение, как плащ с плечиков. Разве меня не учили в тэнквондо, что в любой ситуации надо держать голову холодной. Когда отключаешь разум и гневаешься, то получаешь прорехи в душе. Не так ли? И поэтому я улыбнулась, словно черноморская акула под днищем дырявой шхуны:

— «Полуночный ковбой», как интересно?

— Да, Машенька, мы тебя сразу плюхнем в столичную сточную жизнь, галдели Миненковы, — чтобы никаких иллюзий, никаких романтических представлений, никаких…

— Да, все она сама знает, — говорила Евгения. — И даже лучше вас, старых пастушек. Это у вас «полуночные» страдания, а у Марии — никаких романтических бредней.

— Почему же? — возразила. — Я верю в себя.

Впрочем, это я сказала сама себе — «пастушки» с шумом и гамом выбиралась в коридор. Было такое впечатление, что надушенные и приукрашенные обезьянки в кружевных цирковых юбочках с радостной торопкостью выбираются в опасные джунгли для интересных приключений.

Вечерняя Москва встретила нас прохладой, рекламными огнями и умиротворяющим гулом. Это был не дневной, напряженный гул, призывающий жителей города и его гостей к выносливым будням, где нельзя ни на секунду расслабиться и подумать или о вечности, или о себе, родном. Сгущающиеся сиреневые сумерки, как пончо, накрыли город, скрывая морщины старых переулков, рваные раны помойных подворотен, бомжевитость железнодорожных вокзалов и полдневную жарынь проспектов, забитых транспортом…

Теперь дороги были свободны — и мы мчались на битых, цвета раздавленной вишни, «жигулях» сестер Миненковых, что называется, с ветерком. Средства передвижения, окружающие нас, в большинстве своем напоминали боевые танки. Я посмеялась: такое впечатление, что в городе ведутся военные действия.

— Джипы — престижно, — отвечала Евгения. — А война вокруг нас, детка, но невидимая. И побеждает в ней или сильнейший, или подлейший.

Я посчитала, что слова двоюродной сестренки есть рисовка столичной штучки, и продолжала глазеть по сторонам с любопытством провинциалки.

Москва напоминала мне огромную многопудовую купчиху в бесчисленных и аляповатых одеждах. Кажется, есть такая картина «Чаепитие в Мытищах» — там за столом сидит пышнотелая матрона и хлебает чай с блюдца. А вокруг неё служки, блаженные да попрошайки. Интересно, какую роль судьба отведет мне? Во всяком случае, мне бы не хотелось стоять с протянутой рукой у хлебосольного стола в надежде на жалкую подачку.

Когда мы подъезжали к зданию, на фасаде которого скакала на кобыле ковбойская фигура, созданная умельцами из цветных электрических лампочек, нашу скромную малолитражку «подрезал» танковый джип «Гранд Чероки» цвета серебристо-истребительных крыльев.

— Козел, — на это сказала Галя, сидящая за рулем. — Был бы пулемет…

— У нас есть помидоры, — Алла зашуршала пакетом.

— Девочки, прекратите, — проговорила Женя. — Вечер долгий, мы фраера взорвем изнутри.

— А если он любит мальчиков? — спросила я.

— Будем надеяться на лучшее, — посмеялись все.

Выбираясь из машины, заметила у враждебного нам джипа атлетического молодого человека с короткой стрижкой и трапециевидной челюстью. Не герой ли он моего романа?

Не обращая внимания на окружающий мир, Атлет захлопнул дверцу своего внедорожника и уверенной походкой отправился к парадному подъезду ночного клуба. Там призывно горели рекламные огоньки, и лакействовал тучный человек в ливрее, но в шортах и с обнаженным пузом.

— Разврат ждет нас, девочки, — провозгласила Галя, и мы тоже направились к парадному подъезду.

Наш путь проходил мимо новенького джипа, имеющего наглость нас морально оскорбить. И я не удивилась, когда краем глаза заметила, как Аллочка плющит помидорину об его лобовое стекло. Месть пролетария — буржуа? Сочная, окровавленная ветошь помидора начала сползать по стеклу…

— Будет соблюдать, паразит, правила движения на дороге, — проговорила Аллочка. — Не люблю хамов.

Кто больше хам, промолчала я, тот, кто хамит несознательно или тот, кто это делает умышленно? Вопрос остался без ответа — швейцар скалился нам, будто родным:

— Добро пожаловать, милые дамы.

— Ты сам мил, чертушка, — пощекотала Галя ноготком халдейский живот. Джо выступает?

— А как же, красавица.

— Отлично, — заключила «красавица», похожая, напомню, на тропическую обезьянку. — Джо — моя любовь.

— Не-е, Джек лучше, — захихикала Аллочка. — У него трицепсы больше.

Я поняла, что суровая судьба решила меня испытать, столкнув с сексуальными маньячками. Да делать нечего — значит, так надо. Вот только кому? Мне? Ладно, решаю, не будем нервничать раньше времени — скорее всего, ветшающие тетки Миненковы есть жертвы столичной моды на подобные публичные представления. Никто их не любит, равно, как и они никого не любят, кроме самих себя, разумеется. Им можно только посочувствовать — быть в эпицентре столично-богемного блуда и оставаться старыми девами.

Перешагнув порог заведения, мы оказались… в мексиканских прериях. Во всяком случае, первое впечатление было именно таким. Яркие краски, где цвет оранж преобладал, на каждом столике стояли декоративный кактусы, маленькая сцена представляла собой загон для лошадей в далеком, пыльном и колоритном Техасе, а клетчатые рубахи и джинсово-кожаные штаны на грубых официантах, выступающих в роли грубых и простых парней, дополняли это впечатление. Не хватало лишь кобылы. Или коня. Впрочем, разгоряченные конские морды были намалеваны на заднике сцены.

— Как тебе здесь, Маша? — поинтересовалась моя двоюродная сестра, когда мы садились за столик. — Не хило?

— Конечно, не Париж, — отшутилась я, — но отдохнуть, думаю, можно.

— После третьей бутылки текилы будет нам и Париж, — заметила Галя.

— И даже Рио-де-Жанейро, — хихикнула Аллочка, потирая ручки в предвкушении праздника.

Еще раз осмотревшись, я определила основной, так сказать, контингент любительниц остренького. Это были деловые дамочки за тридцать. Прекрасный возраст, когда позади первая сумасшедшая любовь, когда потеряно лет пять-шесть на создание семейного гнездышка, пропахшего котлетами, детскими пеленками и скандалами со спивающимся муженьком, когда есть самостоятельный, ломкий и вредный ребенок-подросток, когда есть прибыльный бизнес, но нет счастья в личной жизни, утекающей с каждым днем, как песок сквозь пальцы. Главный враг таких дам — время. Глядя по утрам в зеркало, они замечают на лице серую сетку морщин, похожую на вуаль смерти. Не всякая обладает достаточным мужеством, чтобы не запаниковать. Многие, решив обмануть времечко, делают косметические операции, заводят молоденьких любовничков, обмазывая их кисло-сладкой спермой свои пряные личики, отдыхают на заснеженных курортах Швейцарии, посещают ночные клубы со специфическими программами, уходят с головой в работу и так далее. Увы, единственное, что нельзя объехать на хромой кобыле, так это каньон под названием «Время».

Тем временем атмосфера в клубе менялась в сторону техасского смерча. Публика желала обещанного рекламой зрелища. На столиках звенели графские бутылки с шампанским и крестьянской текилой. Мелкие дамские угодники, похожие на мультяшных вошек, суетились, пытаясь соответствовать волнительному моменту. Наконец из динамиков заштормило музыкальными волнами. Софиты на сцене радужно вспыхнули, образуя световое пятно.

— Джо! — истерично вскрикнули сестры Миненковы, а вместе с ними и весь зал.

И он появился в световом пятне — герой дамских слезливо-романтических грез. Джо был черен, как алабамская ночь. Но щерился белозубой улыбкой, как преуспевающий янки-яппи из штата Вашингтон. Прикид на Джо был самый что ни есть ковбойский: кожаные штаны, похожие на шаровары, куртка, модно разлохмаченная, байковая рубаха в клетку, ковбойская шляпа и сапоги с огромными и, видимо, звенящими шпорами. Словом, не мужчина — мечта!

Пока я его рассматривала, как гостья столицы витрины бутиков на Тверской, чернокожий man принялся выделывать своим телом странные движения, будто между его ног находилась невидимая и строптивая кобыла, на крупе которой мускулистый наш молодец с трудом как бы гарцевал.

Такая выразительная «скачка» принесла всаднику первый успех: тетки завизжали, в потолок ударили пробки из бутылок шампанского, мелкие дамские угодники утонули в первых же валах женского сладострастия…

Словом, праздник начал набирать обороты, как дизельная установка на морском буксире ЧПК-17.

Я невольно вспомнила море, свой милый городок, его провинциальных наивных жителей, праздничную набережную, чистенький порт… Представляю, какие чувства испытала бы моя мама, если бы увидела меня здесь, в этом веселеньком оранжевом вертепе… Ох, мама-мама…

Между тем Джо разошелся не на шутку, принявшись скидывать с себя одежды. И через минуту предстал перед нами… в чем его далекая алабамская мама родила. А родила она его в концертных плавках с лиловым отливом.

— Люблю уголек, — заявила Алла, заливая шампанским свое пылающее нутро.

— Красавчик наш раскудрявчик, — Галя тянулась плотным телом и потным лицом к сцене.

— Не зверейте, девочки, — сказала Евгения, — что подумает Маша.

Я хмыкнула от такой заботы — хороша сестра, затащила на этот истерический бабский бедламчик, а теперь волнуется о моей нравственности.

Между тем Джо решил пойти до конца и «в народ»: скинув плавки, он оказался в некоем подобии туземной повязки, которую я тут же почему-то окрестила бордельеро, слабо скрывающей его главную корневую суть. Двигаясь меж столиками, стриптизер задерживался у самых повизгивающих особ и те, млея и по-идиотски улыбаясь, тискали в это самое бордельеро чужестранные ассигнации. Я никогда не видела, чтобы люди с такой радостью расставались со своими кровными.

— А он рубли принимает? — позволила себе шутку.

Шутка оказалась неуместной — Аллочка скривила губы и заявила, что за такое изящное искусство платят только твердой валютой. Женя, словно поддерживая меня, засмеялась: какой-какой валютой, милочка?..

К моему облегчению, сборщик налогов с восторженных отечественных дур продефилировал в сторонке от нас, будто подозревая, что кроме «деревянных» ему здесь ничего не обломится.

Я перевела дух — что-то нас ждет впереди?

Ждало нас появление на сцене нового действующего лица. Это был невероятно рыжий малый с пунцовым лицом, будто его обжарили в соседней пиццерии. По истеричным криком публики нетрудно было догадаться, что перед нами Джек, прискакавший к нам из горячих чужих прерий. Нельзя сказать, что его «скачки» отличались чем-то принципиальным от «скачек» Джо: те же поршневые движения телом туда-сюда, та же мимика самовлюбленного самца, та же реакция экзальтированного бабье-макакного племени…

Я заскучала. И задала себе естественный вопрос: почему оказалась здесь в первый же день? Что за шутка судьбы? Или Евгения решила сразу кинуть глупенькую провинциалку в сточные воды мегаполиса, чтобы та не тешила себя пустыми иллюзиями? Или, быть может, сестры Миненковы собирались на это зрелище три месяца и отменить его было также трудно, как старт ракеты к мерцающим сардоническим звездам?

Как известно, путь к звездам проходит через тернии. Так и мой путь к подиуму, кажется, намечается через эти тернии?

— Нравится, Мария? — интересуется моя двоюродная сестричка.

— Как в зоопарке, — бурчу я.

— В зоопарке гармоничнее, — смеется Евгения. — А здесь обезьянник.

Тогда что мы тут делаем, хочу задать вопрос и не успеваю: появляется третье действующее лицо — тот самый Атлет, который имел наглость на дороге нахамить дамам в нашем лице. Так-так, этого ещё не хватало для полного счастья, хмыкаю я.

— Великолепный Дюк! — сообщает истеричный голос ведущего.

Прелестно-прелестно, хлопаю в ладоши, «великолепный Дюк»! Ну-ну, чем же он отличен от других?

— А мы его не видели, — сообщают поерзывающие от терпения сестры Миненковы.

Дальнейшие события походили на дурной сон — кошмарный сон. Такие сны мне иногда снились, но я знала, что это сны и терпела их ужасы, правда, иногда крича и тем самым пугая близких.

А тут — жизнь. Реальная, как унитаз.

Если бы я сама… собственными глазами… не поверила бы никогда!..

Поначалу красавчик, тоже облеченный в ковбойские кожи, принялся стаскивать их с себя, улыбаясь полутемному интимному залу фарфоровыми резцами, потом, оголившись до самых до бордельеро, сбежал со сцены. Как выяснилось через минуту, зря это сделал. Ой, зря!

Изображая необузданную машину «любви», атлетический Дюк приблизился к одному из столиков, где змеилась клубком некая компания расфуфыренных фурий.

— Дюк, ты душка! — вопили они, и я обратила внимание на некое несоответствие, скажем так, между их формами и голосами.

Формы были чересчур выпукло-искусственные, а голоса — чересчур хриповатые. Сама одежда и прически выглядели настолько вульгарно, что создавалось впечатление — на столь вычурное представление прибыли привокзальные шлюшки.

Вдохновленный Дюк бедрами принялся выделывать перед ними всевозможные «па», доказывая свою физическую состоятельность. Войдя в раж, не обратил внимание на светленькую барышню, опечаленную некой мыслью. Да, и кто бы проявил интерес в таком праздничном угаре на подобную чистоплюйку?

Потом произошло такое… Мне показалось, что это сон — кошмарный, повторю, сон. Ан, нет! Это была явь!

Ломкая барышня, повизгивая тонким фальцетом, вскинулась в полный свой рост и совершила неуклюжее движение рукой, будто выплескивая нечто из своего фужера. Впрочем, в руках у ломаки находился не фужер, а некий флакон; именно из него и плеснула она на стриптизера с истерической неряшливостью.

После чего началось такое!.. Я никогда не подозревала, что мужчина может так визжать. Не своим голосом визжал мужественный Дюк, извивающийся от боли, словно с него живьем содрали кожу. Что такое? И через несколько секунд стало понятно, что приключилось с беднягой, потерявшим бдительность.

Серная кислота, право, заставит, кого угодно потерять лицо. Тем более, когда катастрофически теряешь то, что прячется под ниточкой бодельеро. Ошпаренный кислотой Дюк извивался, не буду оригинальной, как уж на сковороде. Изысканная дамская публика тоже визжала в панике. Охрана клуба накинулась на светленькую барышню и через миг выяснилось, что это вовсе не барышня… а совсем наоборот. Оказывается, за столиком отдыхали гремучие транссексуалы — общее смятение и агрессия секьюрити сорвала с них парики и часть одежды, оголив, так сказать, их истинную гаденькую суть.

Более омерзительного зрелища трудно было придумать: манерные, с раскрашенными рожами мужланы в рюшечках и оборочках. С волосатыми руками и кривыми ногами, обутыми в тесные туфельки-лодочки, с декольте, откуда вылезали куски поролона. Честное слово, представление на любителя таких экстремальных и столь фривольных ситуаций.

Пока приходила в себя атлетического Дюка, пострадавшего от ревнивого любовника, утащили за кулисы. Рыдающего агрессора повязали и увели для профилактического ремонта. А дамский коллектив, галдя, начал обсуждать ЧП.

Праздник, кажется, удался. О чем я и сказала Евгении. Та усмехнулась праздник всегда с нами, детка. И на этом мы решаем покинуть заведение, где так плохо была поставлена служба охраны. Мало того, что запустили в нежный женский коллектив топорных мужланов, да ещё не приметили едкого химического соединения, способного обинвалидить кого угодного на всю оставшуюся жизнь.

На улице гуляла теплая травматологическая ночь, мы перевели дух, сели в «жигули» и помчались по столице. Сестры Миненковы веселились, смакуя происшествие в «Полуночном ковбое». Я поглядывала на них и думала, что надо сделать все, чтобы потом не превратиться в пустую хихикающую дуру, для которой главная радость — посещение кислотных (в широком смысле этого слова) заведений.

— Погуляли, девки, — сказала Женя, когда мы с ней остались одни у парадного подъезда, а сестры Миненковы умчались в малолитражке продолжать праздник. — Какие впечатления?

— Смутные, — зевнула. — И зачем мы к «ковбоям» этим ездили?

— Так надо было, — непонятно ответила сестра. Потом, словно спохватившись, добавила: — А чтобы у тебя не было иллюзий. Это Москва город контрастов.

— Спасибо, — сказала. — Это я уже поняла. Но за меня не бойся.

— Почему?

— Потому, что я — море.

— Море?

— «Нужно быть морем, чтобы остаться чистым от грязных потоков жизни», — процитировала фразу, которую однажды вычитала и которая мне очень понравилась.

— Какая умненькая девочка, — проговорила двоюродная сестра, открывая ключом входную дверь квартиры. — Тс-с, мои уже спят. Если что, мы были в библиотеке, — пошутила.

Мы на цыпочках прошли по коридору, освещенному неживым желтым светом светильника. Я улыбнулась: взрослые такие девки, а ведем себя как маленькие.

В комнате лежала приятная ночная свежесть, проникшая через форточку. Я потянулась от удовольствия: спать-спать-спать, завтра — новый день; надеюсь, он будет для меня, куда интереснее и плодотворнее? И без кислотных брызг?

И приснился мне сон: далекий шум, напоминающий волновые накаты моря, я сижу в гримерной комнате — сижу перед огромным зеркальным полотном, отражающим провинциальную девочку. На её лице — грубоватый макияж, подчеркивающий взрослое её состояние и некую стервозность души. Это её первый выход на подиум. Испытывает ли она страх? Ничуть. Лишь легкий озноб гуляет по телу — озноб нетерпения и счастья. Счастья?

Дверь в гримуборную открывается — тепло-сочный свет бьет в глаза. Из-за этого света не видно того, кто говорит:

— Графиня, просыпайтесь. Вас ждут великие дела!

И я открываю глаза — и щурюсь от яркого солнечного света. Ба! Утро — и солнце в окно, и двоюродная сестра, и предчувствие успеха и удачи!

Все будет хорошо, Маша, говорю себе, все будет даже лучше, о чем ты мечтаешь. Москва — Париж — Лондон — Нью-Йорк… и так далее. Все эти населенные пункты падут к твоим ногам тридцать восьмого размера… Ур-р-ра!

Босиком шлепаю в ванную комнату. На мне коротенькая маечка с мордочкой усатого «микки-мауса» и трусики-«ниточки». Увлекалась мечтами и забыла, что нахожусь не дома.

Пробегая мимо кухни, на секунду задерживаюсь и пищу: «Ой, здрастье!». Я очень воспитанная девочка, не так ли? В кухоньке завтракают дядя Олег и его жена, с которой я ещё незнакома, но нетрудно догадаться, что это она. Мне кажется, что люди, долго живущие вместе, становятся друг на друга похожи. Тетя Оля дородна, добродушна, с мягким лицом ответственной домохозяйки.

— Ой, здрастье! — пищу я ещё раз и делаю книксен.

— Здр-р-р!.. — отвечает Олег Павлович и давится бутербродом.

Такое впечатление, что он то ли увидел обезьяну с баяном, то ли заморскую зверюху с веселым флажком. Или это моя полунагая простота его довела до такого состояния?

Жена начинает дубасить по спине мужа кулаком, будто по старому пыльному ковру, а я убегаю в ванную комнату.

Прекрасное начало дня — родного дядю чуть не довела до могилы, улыбаюсь своему отражению. Странные эти существа — мужчины. Иногда кажется, что они все без возраста. Малолетки восторженно гогочут в спину и орут всякие глупости, а старики пускают слюни и бесстыдно глазеют плаксивыми глазами. Куда глазеют? Да на красоту мою!

Я вздыхаю — оценит ли меня город городов Москва? Как бы не получить пинка от всяких разных кутюрье. Боюсь, что таких легко воспламеняемых дурочек, как я… М-да!

Холодный душ бодрит меня — никаких сомнений, Маша, вперед, и только вперед! Безверие порождает поражение. Единственная твоя задача — верить в себя как в молитву.

Решив не испытывать судьбу, закутываюсь в банное полотенце и легким балетным бегом мчусь мимо кухни.

— Девочки, завтракать, — слышу крик тети Оли. — И, желательно, в одежде.

Евгения не понимает требований мамы, и я рассказываю, в чем дело. Папа, это святое, смеется сестра, но советует мне ходить по дому в зимнем пальто и валенках.

В хорошем настроение появляется на кухне. Там я наконец знакомлюсь с Ольгой Васильевной. Правда, она торопится на работу — в проектно-архитектурный институт, и говорит дежурными фразами: вести себя хорошо и не болтаться по столице допоздна.

— Ну, ма, — отвечает Женя, — мы за себя можем постоять. В крайнем случае, вызовем Максима на помощь.

— Кстати, он тебе звонил, — вспоминает Ольга Васильевна. — В полночь.

— Накажу, — говорит сестра. — Ишь, ревнивый, как Отелло.

— Выходила бы ты за «Отелло» замуж, — вздыхает тетя Оля. — А то морочишь голову, и ему, и себе. И мне. И отцу.

— Мама, давай не будем! — категорически заявляет Женя. — Разберемся.

Обычная семейная сценка, которая происходит буквально в каждой нормальной семье, где есть дочь на выданье. Хорошо, что я сбежала от таких разговоров, и теперь принадлежу только самой себе. Что может быть приятнее свободы?! Ни-че-го! Не так ли?

Когда мы с Евгенией остаемся одни, сестра предлагает такой план действий на день: первое — посетить «салон красоты», чтобы привести себя в умопомрачительное состояние, второе — посетить Неделю прет-а-порте (одежды, готовой к носке), третье — поучаствовать в кастинге, то бишь испытать счастье в смотре топ-модельных сил.

Я выказываю восхищение: какая велась серьезная предварительная подготовка для того, чтобы подсадить меня на подиум. Отмахиваясь, Евгения признается, что в свое время предпринимала попытки к штурму высот Высокой моды. И хорошо, что вовремя поняла — это не её дело шагать по закоулкам закульсья инпошива и бесконечных интриг.

Тебя, родная, там никто не ждет, твердила двоюродная сестра, а если ждут, то с единственной целью заработать на тебе бабло, то есть деньги. Много денег. Или попользоваться тобой, как резиновой куклой для любовных развлечений. Впрочем, последнее сомнительно, поскольку Высокая мода пронизана цветом голубым, как море и небеса над ним. Мужиков там нет, утверждала Женя, там одни бабы, даже те, кто номинально носит штаны. Угроза в другом — в тех, кто делает бизнес на девочках. Любителей попользоваться красивым телом валом, а спрос, как известно, порождает предложения.

— Я уже боюсь, — пошутила. — И что теперь? Сидеть клушей и ждать у моря погоды?

— Там всегда погода хреновая, — сказала сестра и посоветовала принять все вышесказанное к сведению.

Я передернула плечами — обо всем этом не трудно было догадаться самой: мы живем в стране, где за малеванными лаком декорациями, изображающими яркую и праздничную жизнь, всегда можно обнаружить ржавый каркас тщеславия, мусорные холмы бессмысленности, кучи душевных испражнений. Когда ты неосторожно или сознательно переступаешь невидимую черту, разделяющую мир лакированного праздника и мир прозаической жизни, то всегда есть опасность вляпаться в дерьмо по самые по доверчивые уши.

— Ничего, — ответила сестре. — Я знаю приемчики. И потом — твой Максим нам поможем.

— Поможет, если сможет, — задумчиво проговорила Евгения.

И на этом наш завтрак закончился — нас ждали дела. Глупые с точки зрения серьезных людей, которые прежде чем действовать изучают предмет досконально. Мои знания о «предмете» были приблизительны, и тем не менее верила, что этого достаточно — достаточно, чтобы покорить первую вершину Высокой моды.

… На частнике подъезжаем к новоарбатскому «Салону красоты». На витринах рекламные плакатики с идеальными женскими личиками и прическами. Жители и гости столицы равнодушно проходят мимо, не обращая на них никакого внимания. Может, поэтому вокруг так мало привлекательных лиц, рассуждаю я, всем глубоко наплевать на свой внешний вид. Наша национальная черта — жить содержательной внутренней жизнью, а на все остальное начхать.

Впрочем, у каждого своим проблемы: кто-то мажется по утрам отечественным цинковым суриком, кто-то принимает полезные молочно-кефирные ванны в заморской джакузи, а кто-то предпочитает ходить к мастеру.

По уверению Евгении, нас ждут. Ждет её личный мастер — Цветкова, золотые руки, которая часа за два-три сделает из меня «звездную» топ-модель. Пожимаю плечами — по-моему, я и так выгляжу, как super-star. Сестра смеется — ну и самомнение у девочки, с ним она далеко пойдет, если её никто не остановит.

Наконец входим в салон. М-да, это не дивноморская парикмахерская с треснутыми зеркалами, расшатанными столиками и липкими лаками для укладки волос. Огромный зал похож на конвейер по производству красоты: зеркальные полотна, «космические» кресла, розовый мрамор, фонтанчики с возможными крокодильчиками, идеальная чистота, корректные мастера без возраста…

Большинство клиенток примяты годами, как камнями, и напоминают прошлогодний урожай бахчевых, который позабыли убрать осенью. С помощью косметических ухищрений платежеспособные матроны пытаются обмануть наступающего противника — время.

Увы, тщетно! И это они прекрасно понимают, однако бодрятся в ожидании мастеров, улыбаясь имплантированными зубами, точно голливудские вечные дивы.

Я сажусь в кресло — на столике глянцевые журналы мод. Женя уходит искать «свою» Цветкову, а я начинаю рассматривать цветные журналы. Признаюсь, такого количества красоток на один сантиметр бумажной площади никогда не видела. И главное: красотки были на любой вкус. Мужской вкус. Рыженькие, черненькие, синенькие, светленькие, пегие, блондинистые, в крапинку. Объединяло их лишь одно — глаза. Вернее, взгляд кокетливо-продажный: мол, вот какая я, приди, заплати и возьми меня, самец!

Пополнять ряды этих смазливых и лживых побрякушек? Ни за что! У меня иная цель. Какая? Правильно — быть самой собой. Возможно ли такое? Не слишком ли я самоуверенна и нахальна? Думаю, ответ на этот вопрос получу довольно скоро.

Некий истерический вскрик отвлекает меня от пустых мыслей. Из зоны VIP салона вываливается странная группа дам. В её центре находится вертлявая бестия с миловидно-овальным, порочным, кукольным личиком. Это личико мне знакомо — по телевизионным клипам. Ба, да это же наша эстрадная звезда Хмельницкая, известная своей страстью к роскоши и состоятельным брюхатым папикам, а также бесконечными скандалами во всех местах, где её фистульная фигура имеет честь появляться.

Что же сейчас случилось? Почему принцесса современной эстрады визжит так, будто её режут. Наверное, не понравился цвет лака на хищных ногтях? Или, быть может, прическа, похожа на банно-прачечную мочалку?

Общий смысл воплей заключался в том, что Хмельницкая больше сюда не ступит ногой, поскольку отношение к ней самое отвратительное, как к базарной торговке. Она, великая и неповторимая, платит сумасшедшие бабло не для того, чтобы ей хамили в лицо…

— Я вас всех!.. к ногтю!.. — бунтовала «звезда», и была некрасива, неприятна и бездарна.

Я поморщилась — не дай Бог, когда-нибудь превратиться в такую особу с мозгами, разваренными дешевой славой.

Ничего случайного нет в мире, и, возможно, настоящая картинка есть для меня предупреждение о том, какой быть не надо.

Меж тем, гневливая персона удалилась из салона на своих маленьких, кривых ножках. К всеобщему облегчению. Наступила относительная тишина матроны принялись перемывать Хмельницкой «звездные» косточки, а я хотела вернуться… к самой себе, да не успела.

— Маша! — позвала двоюродная сестра из зоны VIP. — Ходи сюда.

Я поднялась в полный рост и под осуждающие взгляды оставшихся дам… Нет, черт подери, приятно чувствовать себя не как все. Приятно ощущать себя этакой «vip» -кой! Даже появляется желание обернуться и гаркнуть во все горло: «Чего лупитесь, бабули!»

Конечно, шучу, но, как известно, в любой шутке…

В зоне для избранных ничего такого удивительного не обнаруживаю, кроме уютных современных гримуборных, где над клиентками колдуют мастера, похожие на классических эскулапов.

— Нам сюда, — приглашает меня Евгения в один из кабинетов. — Отдаю в ваши руки, Эль Леопольдовна, — говорит сестра толстенько-задастенькой тетеньки, находящейся у столика. — Это наша Маша. Она хочет покорить Москву.

— Ее все хотят покорить, — меланхолично философствует специалистка по красоте. — Да, не всем она дается, мои хорошие.

— За ценой мы не постоим, — уверяет Женя, уточня, что имеет ввиду: оплату профессиональной работы мастера. — Не буду вам мешать, — и сестра уходит, чтобы не смущать Эль Леопольдовну лепить неземную красоту.

Я же по приглашению плюхаюсь в кресло, напоминающее, повторю, космическое. Цветкова задумчиво смотрит на мое зеркальное отражение, губами пережевывает некую мысль, потом руками обхватывает мою голову, вертит ею, как предметом не самым нужным, затем говорит:

— Что ж! Если Маша нам доверяет, то мы пойдем самым радикальным путем.

— Каким? — пугаюсь.

Добродушно усмехнувшись, мастер начинает объяснять суть проблемы поскольку изъясняется Эль Леопольдовна профессиональными терминами, то я толком ничего не понимаю. Главное, что осознала: из меня будут вытравлять провинциальность.

— Во-первых, меняем цвет волос, — мастер сосредоточенно смотрит на мое отражение, — согласна? Такой яркой девушке идеально подойдут насыщенные цвета.

— Какие цвета? — задумываюсь.

— Предлагаю придать твоему натуральному цвету более яркий рдяной оттенок.

— Рдяной?

— Красный, значит.

— Вы уверены?

— Поэкспериментируем, — улыбается своим мыслям госпожа Цветкова. Если боишься, закрой глаза.

— Закрыть глаза?

— Расслабься и получай удовольствие.

Да уж, решаю, лучше не смотреть, как из меня будут делать другого человека. Наверное, не самое эстетическое зрелище. Будь, что будет!

Я закрываю глаза, но мысленно представляю действия мастера: вот она моет мои бесцветные волосы, вот она начинает их красить — чувствую кислый запах краски, вот она приступает к моему лицу.

Как картину, пишут мое лицо.

Штрих первый: выбеленное лицо.

Штрих второй: нежные румяна.

Штрих третий: воспаленные розовые веки, темные впадины под глазами, броско выделяющие сами глаза, которые выражали глубокую мысль, недоступную мне самой.

Штрих четвертый: откровенно чувственный рот.

И сидя в полумраке собственных ощущений, я чувствовала, как на моем лице создается нечто неповторимое и необыкновенное. Что? Авангард? Импрессионистские вычуры? Квадратура круга? Или знаменитый «Черный квадрат»?

— Отлично! Прошу смотреть! — и я открываю глаза.

Я открываю глаза и тут же закрываю. Почему? Потому, что на меня через зеркало смотрела странная женщина. Она была мне незнакома страстно-порочная ликом, волоокая, с яркими красными волосами, изображающими некую замысловатую конфигурацию, похожую на древнеэллинский замок.

— Вот это другое дело, — цокает языком мастер Цветкова, и я вынуждена снова открыть глаза. — Теперь, Маша, Москва наша.

Да, это была я! Как бы я! Никогда не подозревала, что человека можно так изменить. До собственного до не узнавания.

За два часа из провинциальной простушки вылепили столичную штучку, способную теперь без проблем заступить на олимп Высокой моды.

Ну и ну! Не поверила такому превращению, да как не верить своим глазам.

Вероятно, вид у меня был самый дурацкий — Эль Леопольдовна добродушно хохотнула: молодцом, а вот некоторые впечатлительные натуры в обморок падают.

— Нравится? — вопросила госпожа Цветкова.

— Нравится, — отвечала я с заметной оторопью. — Такое впечатление, что это не я.

— Ты-ты-ты! — горячо убеждали меня в обратном. — Еще скажешь мне спасибо, девочка.

— С-с-спасибо, — поднималась на слабые ноги. — А не слишком ли я… яркая?..

— Я себя ещё сдерживала, — посчитала нужным сообщить Эль Леопольдовна. — Не прячь свою красоту, девочка, и мужской пол будет у твоих ног.

Я невольно посмотрела вниз — пока под моими ногами линолиумный пол, по которому я и пошлепала на выход из косметического кабинета. Шла неуверенно, будто боясь упасть в глубокий обморок. Понимаю клиенток г-жи Цветковой: приходишь к ней одним человеком, а уходишь принципиально другим.

Моя двоюродная сестричка Женечка сидела за столиком и, скучая, пролистывала глянцевые журнальчики. Мельком глянув на меня, приближающуюся неким незнакомым колоритным фантомом, она продолжила листать цветную макулатуру. Сделав ещё несколько шагов к ней, родной, я вдруг поняла: она меня не узнает. Не узнает! Вот такая вот невероятная история!

Я растерянно поморгала ресницами, как кукла в отделе галантерейного дивноморского универмага, потом заставила себя произнести:

— Женя?!

Сестра вскинула голову и… нет, в обморок не упала, но на лице её отразилась целая гамма чувств, словно увидела вместо меня… Трудно сказать, что она увидела вместо меня?

— Это ты, Машка? — спросила несколько замороженным голосом.

— Вроде я, — призналась.

— Боже мой! — всплеснула руками. — Тебя же нельзя выпускать на улицу.

— Почему?

— Мужики будут стреляться. Через одного. Или бить морды. Своим спутницам.

— Прекрати…

— Фантастика, — крутила меня, как манекен. — Ну, Леопольдовна! Вытащила-таки наружу твою суть…

— Какую суть?

— Страсть. Порок. И любовь. — И восхитилась. — Ну, Маруська, далеко пойдешь, если не будешь часто падать в разные койки.

— Ты о чем? — топнула ногой.

— Не брыкайся.

— А ты прекращай гадости говорить.

Вся эта ситуация мне ужасно не нравилась: во-первых, была сама вся не своя — во всех смыслах, во-вторых, сестра вела себя так, будто ревновала меня к новому образу, в-третьих, чувствовала, что с переменами во внешности меняется отношение всего мира ко мне.

Последнее трудно объяснить словами, однако привычный мир, сотканный из солнца, ветра, взглядов, голосов, шарканья подошв, автомобильного гула и прочие меняет свое, повторю, отношение ко мне.

Раньше была в этом мире неприметной его частицей, теперь же волею случая и благодаря Цветковой я стала из него выделяться. А это, значит, от меня потребуются дополнительные, душевные траты.

И что делать? Вернуться к себе прежней — милой, провинциальной девочке? Думаю, это всегда успею сделать — довольно подставить голову под струю воды…

— Мне, сироте, совестно идти рядом с тобой, — шутит Евгения.

Я нервничаю и прошу прекратить издеваться — сколько можно? Я настолько взвинчена, что, когда мы выходим на пыльный и загазованный проспект, то все свое недовольство выплескиваю на двух сереньких молодых людей, уставившихся на меня, как на икону. Неприятным визгливым голосом говорю все, что думаю об их бараньей манере таращиться на людей.

— А если это любовь? — сестра оттаскивает меня от пришлых дураков. — С первого взгляда.

— Какая там любовь, — огрызаюсь. — Пусть платят у.е. за осмотр.

— Ну, Маруся, ты в этой жизни не пропадешь, — снова восхищается Женя. — Чувствую железную хватку провинциалки.

— А чем тебе не нравятся провинциалы? — продолжаю злиться.

— Наоборот: я ими восхищаюсь, — отвечает сестра. — Мы, москвичи, все никакие, нам не надо бороться за место под солнцем, а вы бойцы…

Я не слушаю Евгению — огромный Новый Арбат шумит вокруг меня и такое впечатление, что нахожусь внутри гигантской мегаполисной стихии — она подобна океанскому цунами, сметающему напрочь коралловые острова. А я даже не на острове нахожусь — нахожусь на асфальтированном замусоренном столичном пятачке, защищенная лишь собственным честолюбием. Достаточно этого для того, чтобы выплыть к берегу твердого материка? Не погибну ли бесславно в штормовом житейском море? Хватит ли сил для бесконечного заплыва?

Нет, прочь слабые и пустые мысли. Цель ясна и никаких сомнений. Я делаю шаг на проезжую часть и взмахиваю рукой. Двоюродная сестра критически хныкает — она уже тут вечность пытается поймать частника за у.е., а тут я… со своим страстно-порочным имиджем…

Я взмахиваю рукой — и лакированный, как туфель, автомобиль притормаживает рядом, насыщенный запахами дорогой кожи, дорогого одеколона и дорогой жизни. За рулем рыхлится водитель с лицом борца вольного стиля. У него рваные уши, как у медведя, и улыбка до этих самых рваных ушей.

— Привет, девочки? Поехали!

— Поехали, — говорит Евгения, толкая меня в спину. — И с ветерком.

— Есть с ветерком, — крякает водитель.

Я легко и свободно запрыгиваю в салон машины; Евгения следует за мной. В салоне прохладно, как в погребке, звучит модная песенка — две «школьницы» пропагандируют лесбийскую любовь, голося, что они сошли с ума от друг к другу, город за тонированными стеклами кажется не таким уж стихийно-страшным и опасным. «Медведь» за рулем смотрит на нас через зеркало заднего обзора и сообщает доброжелательно:

— А меня зовут Жора. Я помощник депутата Шопина. Слыхали о таком?

— Как-как? — морщится Евгения.

— Шопин. А что?

— Ничего. Мне послышалось нечто другое.

— Ага, — ухмыляется водитель. — Это всем слышится. Да что делать? Он даже хотел взять фамилию жены… Зарайская… Так мы его отговорили. «Зарайская» ещё хуже, чем «Шопин»… в шуме Думы… — И гогочет в голос. Сейчас проедем цитадель народовластия, — кивает в сторону мелькающих зданий, возвышающих, подобно окультуренным кварцевым скалам. — Погуляем, девочки?

— С кем? — спрашивает Евгения. — С депутатом?

— Не. Со мной. — Протягивает визитку. — Приглашаю на ужин. Куда душа пожелает. Я раньше шеф-поваром работал в «Балчуге». Можно туда. Хотя, вспомнил, у моего шефа скоро день рождения. Хотите на день рождения?

— Спасибо, — сдержанно говорит двоюродная сестра. — У нас вечер занят. Сегодня.

— Да не бойтесь, девчонки, — пыхтит «Медведь». — Я с виду страшный, а на самом деле добрый, мягкий и пушистый.

Я вдруг ловлю себя на мысли, что за поездку не произнесла ни слова, только улыбаюсь, как последняя дура. Что такое? Это мой новый образ? Великолепной молчаливой остолопки? Этого ещё не хватало, и поэтому брякаю:

— Вы похожи на медведя. С картины Шишкина «Утро в сосновом бору».

— Отличная характеристика, — веселится Жора. — Сейчас мишка самое модное животное на политической арене. Советую дружить.

— Мы подумаем, Георгий Жаркин, — говорит Евгения, рассматривая визитку. — И если, что надумаем, позвоним.

— Все так говорят, — вздыхает водитель и развивает мысль о том, что, когда мужчина относится к женщине по-доброму и с уважением, то с её стороны ждать ответных положительных чувств не приходится, а вот, когда…

— А мы приехали, — прерывает чужое нытье сестра. — Все будет хорошо, Жора, — протягивает водителю несколько купюр. — Хватит?

— Девочки, обижаете, — говорит «Медведь». — Купите себе заколки или мороженое. И желаю удачи. Звоните, когда хотите…

— Пока! — Я хлопаю дверцей. — Какой милый, — говорю сестре.

— Считай, что нам повезло, — отвечает Евгения. — Впредь веди себя прилично и осмотрительно. Не прыгай в машины, как коза на утес.

— Почему?

— Это чревато, — грозит указательным пальцем, — козочка.

— Сама такая, — фыркаю.

— Ох, Маруська, ты у меня дождешься…

— Погоди, — вдруг останавливаюсь я, глядя вслед удаляющемуся авто. Мы ему адрес не называли — и приехали. Это как?

Евгения после заметного замешательства пожимает плечами и говорит, что все дороги ведут к Центру моды, куда мы, собственно, и прибыли.

— Да? — озадаченно переспрашиваю я. — Надо же, как замечательно.

Конечно, мне бы, дурочки, обратить внимание на такой противоестественный и подозрительный казус, да было не до этого. Право, не до этого! Передо мной возвышался храм Высокой моды, и мои чувства были схожи с чувством фанатического верующего, убежденного, что там он наконец обретет счастье и подлинное успокоение.

Воодушевившись, я вместе с сестрой направилась к современному зданию из стекла и бетона, где отечественные модельеры шили свои эксклюзивные коллекции. Огромное полотнище цвета оранж над парадным входом утверждало, что сейчас и здесь проходит Неделя прет-а-порте сезона «весна-лето».

Желающих поглазеть на последний писк моды было предостаточно. В основном, они, как и мы, прибывали на престижных автомобилях — своих, правда. Выбираясь из них, леди и джентльмены с пренебрежительными гримасами шли в Центр, показывая всем независимым видом, что вынуждены подчиняться неким, не слишком приятным законам высшего света.

В фойе было суетно, нервно и празднично. То тут, то там лопались шаровыми молниями фотовспышки беспардонных папарацци. Мелькали знакомые лица — знакомые по ТВ: фотомодели, топ-модели, поп-звезды средней величины, журналисты. Один из них с лохматой неопрятной шевелюрой и с многообещающей ухмылочкой брал интервью у какой-то тускловатой кики. Та жалась от общего внимания и выглядела несчастной. Все остальные улыбались и говорили друг другу чепуху, обязательную в таких случаях. Большинство дам без возраста были одеты без вкуса и ума, однако держались с приятным достоинством. Когда у тебя есть состоятельный супруг или друг-спонсор, почему бы не чувствовать себя хорошо?

Среди любителей моды замечались и молодые люди. Они были женственно-ломкие, похожие на тех, кого я уже встречала в «Полуночном ковбое», и поэтому не удивилась, когда Евгения, сказав, что сейчас познакомит меня с принцем «голубых кровей», позвала:

— Эдик! Эд!

Не люблю подобных собачьих имен, да делать нечего — нужно изображать радость. Эд улыбчив, кудряв, румян, с дамскими манерами и холенными пальчиками.

— Очень, очень рад познакомиться, — чмокает губами. — Мария — это сейчас модное имя в нашем модельном бизнесе.

— А мишка моден на политической арене, — брякаю я.

— Что? — не понимают меня.

И не надо меня понимать, черт подери! Тем более нас отвлекает явление знаменитого мэтра. Светское общество невероятно оживляется — даже несутся восторженные вопли. Оказывается, открытия Недели задерживалось по причине опоздания того, кто был похож обликом на крупного зайца. Он, человек, конечно, привычно улыбался во весь рот, демонстрируя крупные передние зубы и раскланиваясь всем подряд. Короткая стрижка, порывистые движения, клетчатый пиджак, бабочка и платочек в горошек, кокетливо выглядывающий из кармашка, дополняли образ неутомимого мастера нитки и иглы.

— Как он мил… славен!.. обворожителен!.. легок!.. — шелестело вокруг.

— Друзья-друзья! — кричал мэтр. — Прошу следовать за мной! Открываем Неделю… Весна-лето — это такое очарование!.. За мной, друзья, за мной!..

И человеческая, выражусь не без пафоса, река потекла вслед за баламутным героем инпошива. Я поначалу занервничала в этом потоке, а потом покорилась обстоятельствам: чтобы понять высшие законы Моды нужно принять участие в её играх.

Через несколько минут увидела то, о чем мечтала всю свою короткую жизнь — столичный подиум.

Подиум — морской волнорез из моего юного сна.

Подиум — путь к хрустальной высоте Высокой моды.

Подиум — вот он рядом, его можно потрогать руками.

Что и делаю — под пальцами грубая материя обивки цвета темно-синей волны. Евгения удивленно приподнимает бровь, заметив мои странные телодвижения у подмостках. Я делаю большие глаза: мол, не верю сама себе, что нахожусь здесь, в эпицентре моды.

Между тем публика поспешно рассаживалась вдоль подиума, как за огромный стол с духовными яствами. Зазвучала блюзовая музыка. Заметно волновались организаторы показа — где-то там, за кулисами, велась паническая подготовка топ-моделей к выходу.

Не знаю, что сказала сестра обо мне, но Эдик, находящийся рядом, решил просветить меня относительно последних веяний моды.

По его словам, мода сегодня должна провоцировать, соблазнять и убеждать. Убеждать нас потратить собственные кровные именно на эту юбку, именно на эти брюки, именно на это платье. В этом смысле модельер, например, Вольдемар Зубец с коллекцией «Эйфория» угадал чаяния студенческой молодежи. Работы сделаны грамотно, корректно, без особого шика, по средствам. Впрочем, все я сама скоро увижу.

— Надеюсь, — проговорила. — А почему, Эд, от тебя пахнет женскими духами, — нагрубила.

— Это не женские, — ничуть не обиделся. — Это унисекс. Универсальные запахи, как для женщин, так и мужчин.

— Машка, прекрати скандалить, — толкнула меня в бок Евгения. — Веди себя прилично в приличном обществе.

Я вздохнула: такое впечатление, что вместе с новым образом, я приобрела тяжелые кандалы хамовитого тщеславия.

Наконец на подиуме появилась моложавая пара ведущих. Она — в искрящемся белом платье невесты с невероятным декольте, он — в черном фраке. После короткого вступления, посвященного Недели прет-а-порте, пара объявила: дефиле открывает коллекция господина Зубца.

Пока в зале угасал свет я глянула на малосодержательного соседа, мол, молодец, не обманул бедную провинциалку, тот в ответ закатил глаза к потолку, мол, я святее папы римского. «Поговорив» таким образом, мы вновь оборотились на подиум, освещенный верхними софитами.

Под веселую песенку о студенте-недоучке нашей вечно молодой эстрадной примадонны вывалилась группа молодежи, изображающая из себя студентов учебных заведений. Девочки были одеты в джинсовые костюмчики, украшенные всевозможными цветными заплатками на всевозможных местах, вплоть до неожиданных. Мальчики дефилировали в костюмах цвета хаки и с таким мужественным видом, словно они с подиума решили идти на армейский плац служить родине.

Топ-модели двигались легко и непринужденно, как тени. На лицах слабый макияж, краски блеклые, скромные, стрижки традиционные. И это было понятно: учебное заведение — не вечеринка в ночных клубах, у дверей которых так любят стрелять бандиты.

Публика встретила «студентов» добродушными аплодисментами и незлобивыми комментариями. Очевидно, многие из присутствующих вспомнили свою романтическую, полуголодную юность в драных портках.

— А теперь коллекция питерского модельера Татьяны Пафеновой: «Заплатки»! — объявили ведущие. — Встречаем госпожу Пафенову!

Возникшая из ниоткуда кики, у которой брали ТВ-интервью, с помощью микрофона принялась комментировать свою коллекцию.

Ее название полностью соответствовало содержанию: топ-модели были затянуты в столь маленькие и коротенькие платьица-заплатки, что возникало твердое впечатление: ещё чуть-чуть и материя лопнет, как кокон.

— Мои героини — женщины убедительные и самодостаточные, — убеждала всех модельер. — Ваши сомнения по поводу её внешнего вида её не волнуют.

«Не волнуют» — хорошо сказано, хныкаю я. Это как же надо быть уверенной в себя, чтобы натянуть юбку, собранную из ярких желтых, черных, розовых, коричневых полос, дополнить её кирпично-коричневой курткой и салатовыми босоножками и выпасть в этом на улицу. Чтобы первый попавшийся мужлан запулил в тебя силикатным кирпичом? Нет уж — лучше не рисковать.

Следующая коллекция модельера Карины Мунтян понравилась мне куда больше. Она называлась «Поколение любви». По уверениям Эдика, госпожа Мунтян год проработала в итальянской фирме «Роберто Кавалли», что, безусловно, отразилось на её настоящей работе. Она сумела создать совершенно новый для русской моды образ молодого человека, любящего солнце, свет и жизнь во всех её проявлениях. Брючные костюмы и узкие юбки подчеркивали каждый изгиб тела, нижнее белье из вещи сугубо функциональной превратилась в дразнящий воображение аксессуар.

Потом «пошла» коллекция Виктории Андрианко «Осторожно, gerls!». На подиуме — как бы дуреха. На ней клетчатое бесформенное платье, скроенное по косой. Черные сапоги гармошкой, без которых никуда. Так, кажется, одевались в 70-е годы.

Вот — вторая модель. Что-то сдвинулось во времени, во вкусах, в жестком спросе нормальных работодателей, в самоощущении: на девушке черный, прямой костюм. Скучноват и обычен, но вполне уже комильфотен.

Третий вариант — темно-синий костюм. В одежде офисной барышни какой-то неуловимый сдвиг: то ли мягкий, романтический воротник жакета, то ли острый, изящный крой юбки. Однако в одежде появилась причуда: жест свободы и знак культуры.

И дальше потянулась вереница именно таких вещей. Плащики из пушистых серо-коричневых шотландских пледов, курточки из металлической ткани, с алюминиевым блеском двухместной авиетки («Это такой знак металла в голосе», — объясняет дизайнер). Черный, темно-синий, золотисто-коричневый, табачный цвет.

Эта «российская женщина» в отличии от иных «европенянок нежных» не успела устать от повсеместного процветания. У неё за спиной, в генах — не гламур, не нью-лук, а бодрый аскетизм трех поколений 70-80-90 годов. А посему — к унисексу и минимализму эту женщину потянет не скоро. Она культурна, независима, насмешлива и очень женственна. Свободна от унылой строгости а-ля «служебный роман» семидесятых. Не похожа на пиранью капитализма начала девяностых — ни кровавых ногтей, ни стальных скул, ни рыночной ласки в голосе, ни бегающего взгляда. Новые времена требуют нового поведения, иных линий, других цветов.

Вскоре я поняла: мода — не имеет границ. То, что профессионально сделано, всегда модно. Модно все: экстравагантность и строгая элегантность, мягкая женственность и футуристическая сложность линий, спортивная простота и смесь самых разнообразных элементов 30-х, 50-х, 60-х и т. д. годов, сочетание всего, что было изобретено модой за последний век. Модны юбки любой длины, брюки любой ширины, абсолютно все цвета (и блеклые, и яркие), самые разные аксессуары.

Короче, открывайте шкафы, доставайте старое, давно забытое, смешивайте с новым и создавайте свой неповторимый индивидуальный образ.

Что касается работы топ-моделей, то я в очередной раз убедилась: мое место там — на подиуме. Я тоже хочу свободно двигаться под светом софитов и под взглядами публики. Моя мечта совсем рядом — кажется, протяни руку и возьми её. Взять мечту? Да, сказать просто, а вот сделать…

Я почувствовала чей-то взгляд — не знаменитый ли заяцевидный мэтр заинтересовался молоденькой стервозной красоткой? Или это какой-нибудь новый русский, которому нужна престижная живая игрушка? Или это чья-то любовь с первого взгляда?

Поскольку женский глаз обладает эффектом земноводного, то я без труда проверила пространство вокруг себя. Воздушный поворот налево, такой же поворот направо. М-да! Лица в полутьме похожи на кукольные, гуттаперчевые и малосимпатичные. Может, показалось? Таких, как я, здесь море пруди. Эта мысль не понравилась: нет, я одна такая — пленительная, обаятельная и обворожительная! Одна, черт возьми!.. И даже притопнула ногой.

— Ой, — подпрыгнул Эд на своем стуле.

— Прости, — повинилась. — Нога затекла, — соврала. — И не пора ли нам отсюда, — предложила.

— А что случилось? — поинтересовалась Женя.

— Все понятно, — зевнула, напомнив, что время обеденное и я хочу выпить стакан апельсинового сока полезного для здоровья.

— Потерпи, — проговорила сестра. — Финал близок.

Евгения оказалась права: под бравурную музыку на подиум, вытанцовывая, вышли все участники дефиле и счастливые кутюрье. Публика, не жалея ладоней, била в них.

Я вдруг почувствовала зависть — да-да, именно зависть ко всему происходящему. А конкретно: к тем, кто находился на подиуме. Какая же ты, Маша, дрянная девчонка, застыдила себя. Нельзя же так относиться к своим будущим коллегам. Ты же ни сделала пока ровным счетом ничего, а самомнения…

Самобичевание прервалось по причине того, что я вновь почувствовала чей-то слишком заинтересованный взгляд. Я бы сказала, пламенеющий взгляд. Он буквально жег мою шею, грудь, руки. Что за чертовщина?! Кто это пытается таким странным образом познакомиться со мной? Инкогнито? Что за любитель пылких «энергетических» игрищ?

В зале вспыхнул свет, и у меня появилась возможность осмотреть тех, кто находился в секторе моего обзора. Ничего примечательного — публика, разгоряченная просмотром, с шумом поднималась с кресел.

— Кого-то ищешь? — спросила Женя.

— Любуюсь вдохновленными лицами.

— Про лица — это круто, — хохотнул Эдик. — Мне эти лица напоминают…

— Маруся ещё маленькая, — оборвала сестра пустомелю. — А меня твое мнение не интересует.

Конечно, я, «маленькая», поняла, что хотел сказать нетрадиционный в любви приятель. И что тут такого: каждый видит мир таким, каким он хочет видеть. Кто-то смотрит на этот подлунный мирок и звезды через подзорную трубу, а кто-то совсем иначе.

Решив перевести дух и пополнить, повторю, организм витаминами, наше славное трио отправилось в бар. Там была базарная толчея — многие из публики тоже решили последовать нашему примеру. Мы заняли очередь и стали, как и все, болтать по поводу отечественной моды. Это был бомондный треп легкий и пустой. На того, кто занял за нами очередь, не обращала внимания, пока не почувствовала некий дискомфорт. Мне буквально дышали в затылок, будто находились мы в час пик на рейсовом автобусе. Более того, человек сзади совершал некие телодвижения, то и дело прижимаясь к моим пружинистым ягодицам. Что за сумбур чувств? Случайность или некая сексуальная намеренность?

И, оглянувшись, утыкаюсь грудью в платиновую лысину толстопузого типа, похожего унылым выраженьем на ослика. Мой вызывающий поворот всем телом и настороженный взгляд не остаются не замеченными. «Ослик» удивленно вскидывает свои кустиковые бровки, мол, чем могу быть полезным?

— Простите? — говорит он.

— Вы все время толкаете меня в попу, — слышу свой голос и опускаю глаза на чужие руки.

— Ой, виноват, — отвечает лысик, держащий портмоне невероятных размеров. — Разрешите вас угостить? Лев Давидович Чиковани, — шаркает ножкой.

Я понимаю, что случайных людей в этой очереди нет, и судьба дает мне шанс познакомиться с тем, кто, очевидно, решает судьбы молоденьких барышень одним движением мизинца, ан нет — я не нуждаюсь в легком пути, и поэтому фыркаю и с возмущением отворачиваюсь.

Делаю это неудачно — локтем выбиваю портмоне из рук господина Чиковани. Кожаный кошелек шлепается на пол с чавкающим звуком — из его нутра появляется веер из зелененьких, как травка, ассигнаций, приятный для многих глаз.

Разумеется, внимание светского общества обратилось на эту мизансцену. Эд кинулся на кошель богатенького папика, как степной орел на ягненка. Я уж грешным делом подумала, что наш новый друг решил цапнуть добычу и бежать сломя голову, оставив нас с Евгенией в качестве заложниц.

Я плохо думаю: Эдик с радостно-восторженным видом возвращает лысу портмоне. Вся эта суета мне подозрительна: такое впечатление, что «принц голубых кровей» знает то, что не знаю я.

Так оно и есть! Я пью апельсиновый сок и слушаю вкрадчивый голос, сообщающий, что судьба столкнула меня с тем, кто частично владеет и делает модельный бизнес. Именно Лев Давидович Чиковани, по прозвищу Чики, один из серых кардиналов Высокой моды и с ним лучше дружить, а не пихаться, как в трамвае.

— А он меня щупал, — стою на своем, хотя сижу. — И потом, если он такой великий, почему такой весь маленький и с нами в одной очереди?

— Чики прост, как Ленин в кепке, — отвечает Эд. — И поэтому пользуется большим уважением.

— Он меня хватал, говорю…

— Он бабло искал.

— Чего он искал? — возмущаюсь я. — И где?

— В портмоне, — уточняет, — своем. Искал деньги.

— Хватит! — не выдерживает Евгения. — Закрыли тему. Машка, соберись нам на кастинг пора.

Я вздыхаю: хорошее дело таким «костлявым» словом не назовут. Хотя «кастинг» — это всего-навсего просмотр и последующий отбор молоденьких утописток, решившим положить себя на алтарь моды.

У каждой из нас, фантазерок, свой путь. Я хочу пройти его сама. Без всякого там сомнительного содействия. Возможно ли такое в условиях нездоровой конкуренции? Это я к тому, что к столику, за которым расположился хлюпающий чай г-н Чиковани, прибивает двух красоток. Без всяких сомнений, они манекенщицы. В отличие от меня, они знают, с кем имеют дела и любезны до крайности и показа шелковых трусиков. Улыбаются во весь рот, как арлекины, кокетничают, как мальвины, и ещё смеются, творения порока. Лев Давыдович с ними обходителен и корректен, как на приеме в честь независимости африканского государства Берега Слоновой Кости. Все-таки зря на него грешила — у него целый полк, готовых на все гвардии рядовых гарпий, правильно понимающих команду «лечь».

— Маруська, поменяй выражение лица, — слышу голос двоюродной сестры.

— Что?

— Улыбайся, родная, а то такое впечатление, что сейчас вытащишь из-под стола пулемет.

— Точно, — щерюсь, — его здесь не хватает.

— Стрелять надо на кастинге, — глубокомысленно замечает Эдик, глазками.

Я догадываюсь, о чем меня предупреждают. Война — она и в модельном бизнесе война. Она скрыта от глаз нэпманского обывателя.

Она пылает по всем невидимым фронтам Моды, в её глубоких блиндажах вырабатывается стратегия и тактика наступлений, в руинах взятых городов идут ближние бои, а на их окраинах — бои местного значения.

Победитель в этой войне получает все: почет, уважение, материальные блага и право поднять стяг над поверженным врагом.

И что же это получается? Я есть гвардии рядовая Высокой моды, вооруженная лишь своей красотой? Хватит ли этого для проникновения в тыл противника? Подозреваю, маловато будет. И что делать? В подобных случаях, очевидно, нужно положиться на интуицию и удачу. А проще лечь в койку к командующему фронтом, как это, верно, делается чаще всего. Раздвинь ноги и горизонты твоего миропорядка тоже раздвинуться до счастливой до небесной до бескрайности.

Но не будем о суетном и мелком. Надо быть выше таких некрасивых предположений, Маша. Унижая других — унижаешь себя.

— Мария, хватит мечтать, — вновь слышу голос двоюродной сестры. — Ты готова кастинговать?

— Всегда готова делать это самое!

— Тогда вперед!

Мы прощаемся с Эдом, желающего нам удачного прорыва.

Я поднимаюсь из-за столика и снова чувствую чей-то цепляющий, как гвоздь в заборе, взгляд. Неприятный взгляд. Гадкий взгляд. Будто я хожу в бане с бабами, а некто исподтишка подглядывает за мной. Или это мои молодые нервы шалят, которые пора лечить кисловодским сероводородом?

Передернув плечами, гордо удаляюсь прочь. Плевать хотелось на подобные психические атаки. Я забронирована собственным, повторю, мнением о себе, выдающейся будущей модели, и никакая сила не способна переубедить меня в обратном.

Дальнейшие события напоминали очередной дурной сон. Наверное, судьба решила наказать меня за каприз и желание без подготовки влезть в чужую шкуру, коя была сейчас на мне.

Чужая шкура — это стервозная манерная девка с красными, как боевое знамя, кудряшками.

Позже поняла, в чем дело: моя девственная внутренняя суть не была достаточно подготовлена к носке этого взрослого и напряженного образа. Я сама испугалась этого образа, сама не поверила в него…

Хотя поначалу все складывалось как нельзя лучше. Мы с Женей, прогулявшись по Центру моды, без проблем находим офис модельного дома «Парадиз». Как известно, парадиз — это рай. И в нем было современно, было чисто и было светло. Около двадцати молоденьких дев, самых разных, скромно теснились в небольшом зале, похожем на театральный.

Все желающие записывались у очкастой барышни по имени Фая, находящейся в полуобморочном состоянии: она плохо и слышала, и плохо видела. Возможно, это обстоятельство меня и выручило в дальнейшем.

— Как ваша фамилия? — несколько раз переспрашивала Фая. — Девочки, тише-тише. Потерпите, сейчас госпожа Мунтян освободится.

Госпожа Мунтян — кутюрье, которая выставлялась на Недели, вспомнила я. Прекрасно-прекрасно. Ее модели мне понравились. Тип-топ модели. Значит, все будет у нас с ней хорошо, загадываю я.

— Как ваша фамилия? Батова? — записывает меня Фая.

— Платова, — говорит Евгения.

— А ваша?

— Моя? — удивляется двоюродная сестра. — Нет-нет, упаси Боже. Я просто болельщица.

— Ваш номер девятнадцатый, — говорит счетовод от моды и выдает кругло-крупную бирку с данным номером. В прорезе кругляша резинка для удобства ношения на руке. — Одевайте на время показа, — просит.

Номер мне не нравится — я вспоминаю сон, где дефилировала по подиуму с «семеркой». Может, на небесах что-то перепутали: и я оказалась не на том месте и не в тот час?

Конечно, мне был дан высший знак, да я его не приняла, дурочка, решив, что все мои страхи пустая игра воображения. Какая разница, под каким номером взойду на подиум. Никаких сомнений и волнений, Маша, говорю себе, верь в себя, как в Творца, господи-прости-меня!..

Потом нас, будущих моделей, приглашают пройти за кулисы — там находится импровизированная гримуборная: столики, зеркала, стендовые вешалки с невероятным количеством верхней одежды.

Встречает нас маленький плешивый человечек, необыкновенно активный, с волосатыми, как у гориллы, руками. Он хлопает ими и кричит:

— Так, девочки, минутку внимания! Я — Хосе, арт-директор, прошу любить и жаловать, вах! Отвечаю за ваш выход перед Кариной Арменовной, вах! Делайте, что считаете нужным, но через пятнадцать минут — будьте готовы, вах!

— Вах! — смеюсь я.

— Цыц, вах! — шутит Хосе, пытаясь шлепнуть меня по месту, удобному для таких случаев. — Будьте, говорю, готовы!.. И никаких «вах»!

— А что делать? — пищит кто-то.

— Все, вах! — указывает на одежды. — Это в вашем распоряжении. Покажите свой вкус, высокохудожественный, вах! Сейчас все зависит только от вас! Веселее и смелее, красавицы! На меня не обращайте внимания, не стесняйтесь и не бойтесь, вах!

— Вах! — кричат все хором, заливаясь нервным смехом.

— Ау! — хватается за голову арт-директор.

Хосе активен, в нем бурлит испанская кровь, он похож на слугу нескольких господ. С ним легко и просто, и через минуту мы о нем забываем. Забываем, потому что у каждой из нас свои проблемы.

Картина достойна кисти баталиста: около тридцати молоденьких прелестниц обступили стендовую вешалку с самыми решительными намерениями. Так, наверное, убийцы, окружают свою беззащитную жертву.

После легкой заминки началась такая суета, что мне показалось нахожусь на дивноморском рынке, где шумные цыгане начали бесплатно раздавать разноцветные индийские кофточки по причине того, что грянул местный беспощадный РУОП. Замелькали руки-ноги, кто-то кого-то двинул локтем, кто-то ответил коленом, кто-то изящно матерился, кто-то упал… Затрещала материя…

Как говорится, если хочешь разбудить в женщине хищника, приведи её в модный бутик.

— Девочки-девочки, вах! — кричал Хосе. — На всех хватит, вах! Не рвите эсклюзив, вах! Пожалейте труды Карины Арменовны. Прекратите, говорю, рвать, вах, вашу мать! Иначе пожалуюсь госпоже Мунтян!

Угроза возымела нужное действие, как ушат холодной воды. Впрочем, причина общего успокоения была в ином: каждая «хищница», довольно урча, уже уносила с собой понравившуюся добычу-вещичку. В свой уголок.

В моих руках оказалось платье из панбархата, шитое золотом словно инкрустированный шкаф эпохи Людовика XIV.

Переодевшись, поняла, что именно этот туалет подходит к моему образу образу снобке, презирающей суетный мирок у её миленьких утонченных ножек. Ну, что ж осталось хорошо сыграть данную роль.

И с этой мыслью осмотрелась: первое впечатление, что я оказалась в курятнике с испанским петушком. Хосе мелькал то тут, то там, советуя, помогая, восхищаясь и стеная от чувств-с: вах-вах! Второе впечатление: нахожусь в коровнике. На многих девицах наряды сидели, как седла на буренках. Третье впечатление: не в публичном ли доме города Урюпинска я оказалась?

— Девочки! Внимание, вах! — захлопал в ладоши Хосе. — Разбились на пятерки, вах, тьфу, чтобы я ещё раз сказал «вах». Определитесь, кто за кем идет. На подиуме от вас требуется лишь одного: пройти от начала до конца. И вернуться. Хорошо бы с подиума не падать. На головы дизайнеров. Смеетесь? А такие случаи были. Главное: не волнуйтесь. Сосредоточьтесь… э… э…

— Вах! — закричали всех.

— Вот именно! Думайте о вечном. Если хотите играть лицом — играйте. Но! Не заигрывайтесь! Здесь вам не театральное училище. Вы меня поняли, красавицы? Разбивайтесь, говорю, на пятерки, разбивайтесь…

— Разбиваться — на что?..

— На то!.. Вах!

Я начинала раздражаться: темная энергия праздно-пахучих и бестолковых подруг дурманила, точно газ иприт. Сколько можно галдеть, потеть и попусту переживать?

— Кто со мной, — проговорила противным голосом. — Иду первой.

«А кто не со мной, тот против меня», промолчала.

Мой зачин был поддержан — началась новая толчея у выхода на подиум. Меня толкали в спину костлявые тела, и я усмехнулась: точно, черт подери, настоящий кастинг.

— Внимание, девочки! — снова раздался энергичный голос Хосе. Приготовиться первой пятерки. Сейчас пойдет фонограмма — и под нее… вперед!..

Нервничала ли я? Трудно сказать. Хотя некий холодок сковал мою душу, если предположить, что она все-таки обитает меж ребер грудной клетки.

Нужно растопить этот мороз своей ослепительной улыбкой, решаю я и выглядываю из-за кулис. В полутемном зале за столиком, освещенном лампочкой обмороженного властью чубайса, угадывались несколько фигур тех, от кого зависела моя дальнейшая карьера. Нет ли среди них господина Чиковани? Вспомнит мое непочтительное поведение в баре и чикнет по молодой судьбе огромным грузинским кинжалом мелкой мести!

Ничего — прорвемся, говорю себе, и… на сцене возникает длинная дорожка, вытканная из света и призрачных иллюзий, а из невидимых динамиков рвется бравурная музыка!..

— Пошли, девочки, пошли, — слышу голос Хосе. — Бодро, весело, задорно! Вперед!

Я делаю шаг на подиум и вдруг осознаю, что мной совершена ошибка. И заключается она в том, что я — это не я. На лице — чужая маска, на плечах чужие одежды, на руке — чужой номерок.

Как этого раньше не понимала? Беспощадный свет подиума вскрыл всю лживость моих внешних и внутренних потуг.

Я делаю ещё один шаг — и ощущаю всю нелепость и бездарность своего появления.

Еще шаг — наивная дурочка, смеющая считать, что мир падет к его ногам.

Еще шаг — истеричка, не умеющая владеть даже основами поведения на сцене.

Еще шаг — такое чувство, что иду в гробовой тишине, хотя все пространство разрывается от музыкальных звуков.

Еще шаг — мимика и жесты, как у деревянной куклы, возомнившей, что она живая.

У темнеющей бездны делаю разворот — и спотыкающимся шагом начинаю обратный отсчет.

Раз — так мне и надо, самодовольной провинциалке.

Два — хороший урок, доказывающий, что никогда нельзя влезать в чужие шкуры.

Три — надо срочно содрать всю мишуру посредственности и порочности и тогда, быть может, у меня появится новый шанс…

— Отлично, девочки! Спасибо, — голос Хосе. — Следующая пятерка!

Я чувствую себя так, будто объелась несколько килограммами селедки, мерзкой, из ржавой бочки, стоящей на портовой пристани. Меня буквально тошнит сельдью несбывшихся надежд и вот-вот вырвет на эсклюзив мадам Мунтян.

Спасая себя от истерики и окончательного позора, несусь галопом в туалетную комнату, благо она недалеко.

Фаянсовый тюльпан умывальника принимает из меня янтарную бурду апельсинового сока и дерьмо недоброкачественного пирожного. Боже мой, пугаюсь своего состояния. Я же отравилась в этом проклятом баре. И поэтому так гадко чувствовал себя на подиуме.

Смотрю на себя в зеркало — ужасная, подурневшая тюха с подтекающими ресницами и макияжем, со сбитыми волосами цвета красного рубина. Ужас!

Прочь это кошмарное чудовище, прочь эту тварь, прочь эту гадину! Вон из моей счастливой жизни! И подставляю свою скверную головушку под шипящую струю воды, точно под топор палача.

Вода смывает всю нечисть и омывает мою душу. Я чувствую заметное облегчение и прежнюю легкость. Я возвращаюсь к самой себе. Пусть Москва примет меня такой, какая я есть. Если этого не произойдет, то это уже не мои проблемы.

Под жужжащей сушилкой сушу волосы. Массирую лицо — оно чисто и просто, как теплый воздух. Теперь остается лишь переодеться и… сделать вид, что опоздала вовремя записаться у подслеповатой Фаи. Да-да, так и сделаю. Выйду на подиум последней и без номерка. Маленькая хитрость, которая поможет покорить столицу.

Обновленная, возвращаюсь на место событий — там наблюдается истерический кавардак. Кто-то рыдает, уткнувшись в кинутые наряды, кто-то хохочет, пританцовывая, кто-то украдкой пьет шампанское за свою будущую победу.

Я успеваю сорвать с себя претенциозный наряд и натянуть маленькое стильное платьице девочки-подростка. Оно чуть мне мало, но это и к лучшему: подчеркивает фигурку и оголяет природно-мраморные колени. Теперь вперед и только вперед, Мария!

— Девушка, вах, — голос Хосе. — А где ваш номерок?

— А я вне конкурса, — брякаю и вновь заступаю на световую дорожку надежды.

И такое впечатление, что скольжу по ней, точно по морской волне. Гриновская девушка, бегущая по волнам, — это про меня. Я легка и элегантна. Я юна и беспечна. Я счастлива.

Неожиданно музыкальное попурри обрывается и в оглушительной тишине раздается грассирующий, с мягким акцентом голос:

— Дэвушка, а какой ваш номер?

Я понимаю, кто задает мне этот вопрос, и поэтому виновато переступаю с ноги на ногу:

— Простите, не успела за номерком.

— А как вас зовут?

— Маша.

— Хорошо, Маша. Идите.

Так, кажется, меня приметили. Что уже хорошо. А вдруг и номер «19» взяли на заметку? Вот тогда мне будет точно не до смеха. Не перехитрила ли я сама себя?

Ответ был получен довольно скоро. В окружении свиты появилась маленькая, пухленькая, черноволосая женщина с усиками под горбатым носом. Напряженный взгляд орлицы, густые мужиковатые брови и волевой двойной подбородок утверждали, что перед нами сама госпожа Мунтян Карина Арменовна. Хлопками Хосе призвал всех присутствующих к вниманию.

— Так, девочки, — сказала модная кутюрье. — Мы здесь посовещались и решили. Фая, будь добра, огласи список.

Наступила тишина — гнетущая: будущие топ-модели затаили дыхание. Счетовод наших молодых душ бестолково порылась в записях и пискляво сообщила счастливые номера: «3», «8», «14», «16», «19».

Я обомлела — пол заходил под ногами, будто, не буду оригинальной, корабельная палуба. Не знаю, как бы повела себя дальше, да раздался голос госпожи Мунтян:

— И девочка без номера. Маша, так, кажется?

— Да, — скромно потупила глаза.

— Всем остальным надежды не терять. Есть ещё много модельных домов, проговорила дизайнер и добавила, что через полчаса ждет «новеньких» у себя в кабинете. — Да, кстати, — остановилась, уходя. — А где девушка под номером «девятнадцать»? — И покосилась на меня темным, как слива, глазом. Это не ваша ли сестра?

Я поперхнулась:

— С-с-сестра. Двоюродная.

— И где она?

— Она… Она ушла…

— Куда?

— Не знаю. Кажется, к жениху. У неё помолвка. А потом они уезжают. В свадебное путешествие, — несло меня по кочкам лжи, — на месяц.

— Да? — удивилась кутюрье. — А зачем она принимала участие в кастинге?

— М-м-меня поддержать. Морально.

— Жаль, она перспективная модель, — и удалилась в окружении свиты.

Уф-ф-ф! Перевела дыхание, будто промчалась на «американских горках» и меня вырвало завтраком на голову впереди летящих любителей острых ощущений. Ничего себе повороты судьбы, сказала я себе, просто анекдот какой-то. Расскажи — не поверят. И поэтому лучше молчать.

Придя в себя, обратила внимание на тех, кому не повезло. Они, бросая в мою сторону завидущие взгляды, сбились в стайки, чтобы успокоить душу и перемыть косточки более удачливым соперницам.

Одна из них, похожая высокомерием на деревенскую гусыню, приблизилась ко мне и сообщила, что видела мою фантазию с переодеванием и вторичным выходом на подиум.

Действуя по наитию, я молча саданула неудачницу ногой по коленной чашечке в лечебно-профилактических целях и удалилась на поиски двоюродной сестры. Думаю, мое поведение объяснимо — заразу нужно изводить на корню. И без всяких сантиментов.

Задумчивая Евгения курила на лестничном марше — одна. Увидев меня, покачала головой:

— Ну, Машка, что за светопреставление пристроила?

— Нервы, — пожала плечами. — Кстати, я одна в двух лицах прошла, — и пересказала диалог с кутюрье, а также призналась в том, что лягнула чересчур любопытную фигуру, похожую на гусыню.

— М-да, с тобой, милая, не соскучишься, — заключила Женя, добавив, что отныне за меня спокойна, запустив на орбиту модельного бизнеса.

— Спасибо, — не без иронии произнесла я.

— Смотри, не заиграйся, девочка, — предупредила сестра, туша сигарету в загаженной пепельнице из-под банки импортного кофе. — А то можешь оказаться в подобном месте, — глазами указала на помойную и смердящую посудину.

— Намек поняла, — окислилась я.

— Тогда я пошла, — сказала сестра.

— Куда?

— Как куда? К жениху. У нас помолвка. А потом мы уезжаем в свадебное путешествие, — легко издевалась. — А тебе мы с Максимом желаем… не спотыкаться на подиуме.

Хорошее пожелание, что там говорить. Если начало такое бурное, несложно представить, что будет дальше.

Расставшись с критичной Евгенией, я отправилась в кабинет знаменитого дизайнера, который находился на том же этаже, что и зал, где я так «удачно» выступила.

Что же это было со мной совсем недавно? Меня ведь и вправду рвало желчью ужаса и страха. Неужели так страшилась неудачи? Может, понимала своим мелким, как дивноморский лиман, умишком, что первое же поражение отбросит меня в полинезийскую эру, где двуногие предпочитали носить шкуры, ими же убитых магистральных мамонтов, а не мрачные фраки от покойного Версаче.

Мое появление в коридоре вызвало истерику у очкастой змеи Фаи — меня ждут, а я, понимаете, прохлаждаюсь. Я сделала вид, что тороплюсь.

— Простите, а как ваша фамилия? — интересовалась на ходу счетовод.

— Иванова, — ляпнула. — Шучу-шучу.

— Ну, право, какие могут быть шутки, — обиделась Фая. — Мы же в серьезном учреждении.

Я поняла, что лучше не связываться с уморительной дамочкой и назвалась: Платова.

— Батова?

— У-у-у, — взвыла я и пообещала с первого гонорара купить несчастной слуховой аппарат, чтобы она не только хорошо слышала, но и видела.

— Что вы такое говорите? — возмутилась дева. — Я все вижу.

— Что именно?

— Я вижу, что вы подвержены «звездной болезни».

Хороший ответ — он мне понравился. Чем? А тем, что во мне видят «звезду». Я сделала только первый шаг, но «звездность» так и прет из меня, как зверобой на лугу. И в этом ничего плохого нет — пусть видят мою пикантную оригинальность и… уважают, черт подери! Я же не требую поклонений? Хотя уверена, что все это впереди — поклонники моего топ-модельного таланта будут падать у моих ног, как вооруженные воины в постели манерных мавританок.

Почувствовав, что меня вновь занесло на поворотах моих беспредельных фантазий, я натянула на лицо резиновую американскую улыбочку — «смайл» и пай-девочкой вошла в кабинет директора модельного дома «Парадиз».

Кабинет был небольшим, а по дизайну — современен, с крашеными стенами цвета хаки. На одной из стен находилось огромное полотно, изображающее заснеженную араратскую гряду. Под этой «грядой» элипсоидил стол, обставленный стульями. Кондиционер под потолком очищал воздух от лета, и в кабинете было прохладно и приятно сидеть.

Помимо знакомых мне лиц, включая активно-гримасничающего Хосе, водились ещё несколько персон, имеющих отношение к данному «райскому» дому.

— А вот и наша Маша, — проговорила Карина Арменовна и указала ручкой на свободный стул, — которая всегда опаздывает. Садись-садись, в ногах, даже таких, как твои, правды нет.

Последние слова модельера вызвали у №№ 3, 8, 14, 16, легкий смешок издевательский, кстати, мол, у «безномерной» не ноги, а неуклюжие ходули. Во всяком случае, именно так я истолковала некий сарказм, исходящий от злюк. Я мстительно прикусила губу и промолчала — ничего-ничего, посмеюсь когда-нибудь и я.

— Ну что ж, девочки, давайте знакомиться, — сказала госпожа Мунтян. Мы с вами, а вы друг с другом. У нас большой общий путь и пройти его надо… Не так ли, Маша?

Видно, мое индивидуалистическое личико от таких правильных слов неприятно квасилось, что и заставило кутюрье задать мне провокационный вопрос. А что я могла ответить — лишь захлопала ресничками, как послушница в монастыре, застигнутая ночью за поглощением сочной жареной курочки во время Великого поста. Черт, надо научиться владеть собой, укорила себя. Моя непосредственность до добра не доведет.

— Так вот, — продолжила кутюрье, — мода — это очень сложный бизнес и очень коллективный. Одиночки сгорают, как мошкара у открытого огня. Мы будем помогать вам, девочки, а вы — нам. Договорились?

Общее чувственное оживление среди будущих моделей подтвердило, что все они, как один, готовы отдать свои молодые жизни во имя великого пошивочного дела.

После этого началось конкретное знакомство. Каждая из нас, мечтающая покорить подуим, поднималась со стула для изложения своих куцеватых, как заячий хвост, биографий. Затем следовали уточняющие вопросы госпожи Мунтян, интересующей нашими родителями, нашими привычками, нашими мечтами и нашими надеждами.

№ 3 — звалась Ольгой Журавлевой. Долговязая, манерная, столичная штучка. Из профессорской семьи. Держалась высокомерно, мол, Боже мой, с кем я вынуждена буду ходить по подиуму.

№ 8 — Эльвира Коваль. Плотненькая хохотушка-хохлушка из солнечного Мариуполя. Приехала к бабушке, которая когда-то была известной актрисой театра и которая назвала внучку именно таким «красивым» именем.

№ 14 — Танечка Морозова. Смышленая, щупленькая девочка из российского городка Саранск. Бойка, проворна, себе на уме, улыбчива, и, кажется, авантюристична.

№ 19 — отсутствовала по известным причинам.

И, наконец, девушка без номера, коей оказалась, напомню, я.

— Что Маша расскажет нам интересного о себе? — вопросила Карина Арменовна.

Почувствовав себя в центре внимания, я изложила свою биографию в двух словах, мол, о чем говорить — меня можно всю читать, как открытую книгу.

— И какую ты последнюю книжку читала? — интересуется вдруг кутюрье.

Я делаю вид, что вспоминаю — и вспоминаю:

— В поезде читала. «Волчица» называется. Детективчик. Вроде ничего, неплохой. Динамичный.

— Понятно, — вздыхает Карина Арменовна. — А «Капитанскую дочку» читала.

— Пыталась, — признаюсь. — Не понравилось, как-то там все не динамично.

— Да, Маша, — огорчается от такой правды модельер и начинает развивать мысль, что она мечтает сделать из нас не бездумных и красивых вешелок, но думающих и разносторонних личностей. — Вот какая у тебя мечта, Мария? спрашивает, как учительница домашнее задание о аминокислотах.

Я переступаю с ноги на ногу: что за банальные вопросы, госпожа Мунтян? Почему все хотят, чтобы я была тихая, семейная и примерная, как пушкинская «капитанская дочка». Взрослые не понимают, что нынче другие времена активные, где нет места сирым и серым мышкам, а есть место именно «волчицам», умеющим за себя постоять.

И поэтому отвечаю на глупый вопрос так: быть как Клаудия Шиффер, посмотреть мир, а потом выскочить замуж за миллионера какого-нибудь французского, но чтобы был он старенький, как трухлявый пенек, и чтобы на выходе из церкви после венчания тут же угас на её ступеньках.

К моему счастью, госпожа Мунтян и её свита оказались с чувством юмора. Они засмеялись, оживились и по-доброму стали смотреть на меня, как это обычно делают любимые чувствительные родственнички.

— Маша, — посмеивалась Карина Арменовна. — Ты нас пугаешь.

— Правда жизни, — развела руками.

— Ох, дети-дети, — вздохнула знаменитая дизайнер. — Что ж, я рада: мы не ошиблись в выборе. Каждая из вас имеет свою изюминку. Надеюсь, вы её не потеряете за месяцы учебы? Познакомьтесь, — обернулась к своим коллегам. Госпожа Крутикова Нинель Ивановна. Ваш тренер по шейпингу и плаванию.

Поднялась дамочка без возраста, похожая короткой прической, маленьким личиком и общей сухопаростью на тренера-мужичка. Сдержанно улыбнулась нам.

— Госпожа Штайн Динара Львовна будет преподавать «подиумный шаг». Продолжила кутюрье. — Есть такая наука.

Динара Робертовна своим мелким росточком и высохшими косточками напоминала египитскую мумию. Она, преподаватель, конечно, бодрилась, подчеркивая свое жизнелюбие театральным лиловым платьем с огромной искрящейся брошкой из фальшивых камней.

— Господин Вольский — наш психолог.

— Так точно, — поклонился вальяжный, как кот, господин с крашенными баками. Наверное, в свое время он пользовался успехом у женщин и следы былых побед ещё примечались в его потертом котофейном облике.

— С Хосе вы знакомы, — проговорила госпожа Мунтян. — Без него мы как без рук. А это наш мастер макияжа и стилист Валечка Сорокин.

Сорокин был молод, моден и неприятно ломок. Волосы «под горшок» были выкрашены в цвет платины. Реденькая «восточная» бородка как бы утверждала, что обладатель её имеет хороший вкус. Конечно, о них не спорят, да лично мне эта бородка показалась смешной.

— А с нашим фотографом Мансуром познакомитесь завтра, — сказала Карина Арменовна. — Каждой сделаем порфолио. Надеюсь, вы знаете, что это такое?

Я знала: портфолио — набор фотографий, рекламирующих топ-модели. От портфолио многое зависит. Если модель фотогенична, то её будущее безоблачно. А если нет?..

— Фая, — обратилась кутюрье к помощнице. — И сколько у нас всего новых моделей?

— С сегодняшними — пятнадцать, — пискнула очкастенькая.

— Прекрасно. Пока они будут учиться, я закончу новую коллекцию «Московские вечера».

— А договора, Карина Арменовна, — напомнила Фая.

— Да-да, договора, — проговорила кутюрье. — Возьмете с собой, девочки. Прочитайте внимательно, изучите, посоветуйтесь с близкими. И уясните, что заключив с нами договор, на указанный в нем срок, вы не можете сотрудничать с прочими агенствами. Все переговоры с какими-то другими заинтересованными сторонами только через наш модельный дом «Парадиз». Повторю, бизнес этот очень сложный. Более того, иногда случаются неприятные истории, — недобро сдвинула мужские брови госпожа Мунтян. — Впрочем, если возникают проблемы мы их решаем, а вам, девочки, — только учиться и добросовестно трудиться, соблюдая все условия договора.

Слова кутюрье имели некий двойной смысл, который прекрасно понимали её коллеги, но не могла уяснить я. Ясно было лишь одно: в проблемной стране любое дело, даже самое безобидное, как, например, стрижка газонов или выпечка булочек, сопряжено высоким, скажу так, напряжением. Как там пишут на столбах электропередач: «Не влезай — убьет!» Однако кто у нас обращает внимания на подобные призывы?

Конечно, я могла отступить от «столба» Высокой моды и жить тихо, пыльно и мирно, освещая эту жизнь безопасным сальником или лучиной. Вот только зачем?

И, получив несколько страниц договора, я без лишних раздумий его подписываю. Это же делает и Танечка. А вот Ольга и Эльвира аккуратно скручивают странички и прячут их в сумочки, словно боясь прогадать судьбу. По этому поводу мы с Танечкой понимающе переглянулись, хмыкнули и поняли, что будем дружить.

По окончанию такого серьезного мероприятия мы вместе с ней выбрались на улицу. Настроение было радостно-приподнятое и беззаботное.

— Пойдем туда, — кивнула Танечка на соседний скверик, тянувшийся вдоль загазованного проспекта. — Там пивной бар есть. Отметим наш маленький успех.

— Пью, курю с трех лет, — пошутила я.

— Надо уметь получать удовольствие. И мы его получим, — засмеялась.

С этим было трудно не согласиться — и мы, перебежав дорогу, оказались в природном парадизе. Из «Парадиза» — в парадиз. По ухоженным дорожках гуляли молоденькие апатичные парочки. На лавочках сидели бодренькие старички и старушки. Со стороны «Старого» цирка бравурил веселый марш. Тени вечера прорастали в ветвях высоких лип. Под ними раскинул свой яркий шатер походной пивной бар с пластмассовыми столиками и стульями.

— Давай, — предложила Танечка, — по маленькой кружечке.

— Можно, — согласилась. — Главное, чтобы завтра быть в форме.

— Главное, чтобы было содержание, — постучала по своему лбу моя новая подружка. — И тогда праздник будет всегда с нами.

Правда, праздник нам хотели испортить. Толстый боров-бармен-бюргер, глянув на нас удивленным орлиным глазом, вопросил:

— А не рановато ли вам, девчонки?

— Наливай, дядя, — бесцеремонно проговорила Танечка. — Мы уже давно не дети. И вообще — мы сдали экзамены. В ветеринарную академию.

— Ишь ты, ветеринары, — ворчал бармен, но решил не связываться с юными коневодками — мало ли чего: а вдруг где-то рядом бродят лягающие жеребцы?

… Пиво пенилось в стеклянных кружках, по цвету оно было желто, как расплавленное в воде солнце. Я и Танечка медленно тянули в себя это «солнце» и говорили обо всем. Было странно хорошо и приятно чувствовать, что нами перейдена некая невидимая граница.

Многие из нас торопились перейти эту границу между юностью и взрослой жизнью. Порой казалось, что время остановилось — и ты будешь вечным ребенком. Ан нет! Наконец наступил этот долгожданный миг — ты имеешь полное право находиться среди незначительных и малоинтересные фигур взрослых и делать вид, что счастлив.

Нет-нет, я была счастлива тем обстоятельством, что сумела воплотить в жизнь свой первоначальный план.

Я — топ-модель. Я буду на неё учиться. У меня впереди потрясающая карьера, которая затмит карьеры многих мировых моделей. Я удачлива, красива, вечна и Бог меня любит.

Мы сидим с Танечкой, смакуем пиво и я слушаю всякие необыкновенные истории из жизни модельного бизнеса. Оказывается, у Танечки была подруга Элла, идеальная модель: ноги-руки и все остальное. За год она успела сделать умопомрачительную карьеру. И почему? Потому, что знала — счастье надо искать в Париже.

— В Париже? — восхищаюсь я.

— Ага. Только был у неё жених Степа, — смеется Танечка. — Шоферюга и простой, как колесо.

— И что?

— Вот с ним у неё были проблемы. Ревновал страшно, — и далее следует полуанекдотическая история о нашем доморощенном ваньке, который решил во что бы то ни стало «защитить» свою любимую от порочного мира моды и золотого тельца.

И пока Элла отбивалась от приехавшего из запыленной саранской тьмутаракани ревнивца, в столицу заявился знаменитый французский модельер по имени Жан.

Кутюрье оказался типичным представителем зажравшейся буржуазии: поджар, находчив и обходителен, как все портяшки. К доверчивым русским матрешкам. Нет, поведение импортного швеца отличалось безупречным поведением. До тех пор пока он не увидел Эллу на подиуме — увидел и потерял голову. Влюбился по-настоящему. Такое случается в прекрасных сказках. А, влюбившись, предложил Элле сумасшедший контракт со своей фирмой. Наша простая девушка была готова на все, даже без контракта. А тут — Степан, готовый придушить модного модельера голыми руками. Что делать? — вечный вопрос для русского человека.

Между тем случился легкий фуршетик, куда наш Степан проник, как в тыл врага. Гений же французской жакетки от чувств-с понес полную ахинею, мол, парфенис при бель-де-меф обиганы анграуз апланте ля фам, пытаясь поцеловать восторженную Эллочку в щечку. Потом, стараясь не привлекать общего внимания, тиснул в ручку юной ветреницы визитку, прошитую золотой ниткой.

И встреча состоялась — случайная, Степана и кутюрье. У входа в гостиницу «Метрополь». И не успела накрахмаленная французская манишка понять в чем дело, как оказалась в гостях — в русском и диком лесу. Как это случилось, недотепистый галл, толком так и не постигнул. Только что был людный сахарный дворик «Метрополя» с лейб-гвардейскими швейцарами, и вот никакого доброжелательного пра-здника, лишь шишка на лбу, да озверевшие комары.

Бесхитростный Степан допустил ошибку, решив, что после этого Жан и близко не подойдет к Эллочке. Увы, любовь портняшки оказалась сильнее комариных укусов. Более того, наш простой парень за хулиганство международного масштаба получил два года и убыл кормить гнус на красивые северные болота. А Эллочка — в вечный и прекрасный Париж.

— Ну за любовь! — смеемся мы с Танечкой. — Кому-то везет!..

Мне хорошо, пиво пьянит и такое впечатление, что я уже в Париже. Эх, Париж-Париж!

К сожалению, это продолжается недолго. Все портит Танечка. Она предлагает мчать в некий спортивный зал, находящийся у черта на куличках Марьино. Я удивляюсь: зачем? Танечка заговорщически подмигивает: там, в Марьино, у неё есть знакомые ребята, хорошие такие массажисты. «Массажисты» — она произносит таким скверным и вульгарным тоном, что даже я догадываюсь, о каком массаже идет речь.

— Нет, спасибо, — говорю. — Я не люблю «массаж».

— Ты что девочка? — удивляется подруга, признаваясь, что честь свою потеряла ещё в классе седьмом. — Ничего тогда не поняла, — смеется. Нажрались, попихались в подъезде, и больно не было.

— В подъезде?

— Ага. На последнем этаже. Ночью. Нормально. У мусоропровода. Там у нас культовое место. А чё?

Смотрю на подругу и понимаю, что по сравнению с ней я — святая. Мало того, что отгоняла мысли о подобных связях, так ещё решительно всего этого не хочу. Мне неинтересен «последний этаж» отношений…

— Ну ты, подруга, даешь, — говорит Танечка. — Ты где жила?

— У моря.

— Хорошо сохранилась, — качает головой. — Трудно тебе будет здесь.

— Почему?

— Тут моря нет.

«Я сама море», молчу.

Впрочем, хотя сейчас во мне безмятежность и покой, однако первые признаки надвигающей бури можно приметить опытным глазом. Я чувствую, что меня ждут большие волнения вплоть до девятибальных айвазовских штормов.

Я пока ещё не знаю, что по возвращению в столичную квартирку меня ждет странный неприятный телефонный звонок какого-то полубезумного ублюдка со странным дребезжащим голосом.

Я ещё верю, что мир вокруг меня красив. Как я сама.

 

2

И снится мне странный и страшный сон: я иду по школьному сумрачному коридору — мне лет двенадцать. Я в чистенькой выглаженной форме, в белых гетрах, на голове огромный бант, похожий на легкомысленную глупую бабочку. Я получила «пять» по химии и чувствую себя прекрасно, и даже счастливо. Я так старалась учить этот трудный предмет, чтобы не огорчать маму… Учитель химии был строг и справедлив, за это его никто не любил. Он ходил по школе один и во время обеда украдкой ел бутерброды с «докторской» колбасой. Был нескладным, с печальными глазами побитой лошадки. Ходил в стоптанных туфлях, в мешковатых брюках с пузырями на коленях.

Мои подружки шептались, что его бросила красивая жена, убежав с моряком, ходившим в загранплавание. Он мне нравился, учитель химии, мне было его жалко, мне хотелось, чтобы он не ел украдкой бутерброды и не смотрел на мир так грустно.

И тут я вспоминаю, что забыла ранец. Так обрадовалась, что получила наконец «отлично», что забыла все на свете. Не беда! Вприпрыжку возвращаюсь в кабинет химии, где осталась Верка Солодко, которая училась плохо и педагог оставил её на дополнительные занятия.

Дверь приоткрыта — я заглядываю в кабинет и удивляюсь: никого? Странно: когда уходила, Верка сидела за партой, а учитель ходил у школьной доски. Ах да, наверное, они ушли в лабораторию, находящуюся тут же, за мутно-стеклянной перегородкой.

Не знаю, но что-то заставляет меня встать на цыпочки и тихо пройтись к этой перегородке. Сначала слышу тихий звон стекла, догадываясь, что учитель колдует с пробирками, потом слышу сдавленный стон и не понимаю, кто его издает, наконец до меня доносится отчетливый и спокойный голос преподавателя:

— Я ведь предупреждал, что у меня учиться надо прилежно. Маша имеет отличные знания и теперь идет на море купаться. Ты тоже будешь купаться, но в кислоте. Прости, Вера, за все надо платить. Не бойся, умирать не страшно, страшно жить. Моя жена тоже плохо учила химию и мне пришлось её наказать. От неё ничего не осталось, даже зубов. У неё были золотые зубы, рассмеялся, — и от них тоже ничего не осталось, представляешь? Серная кислота самое действенное средство против таких, как вы… Не волнуйся, Маша тоже когда-нибудь провинится и будет плавать в кислоте. Нет идеальных людей — есть идеальная кислота. Ну-с, готово!..

Не чувствуя себя от ужаса и страха, заглядываю за перегородку и вижу: на столе лежит нагая Верка Солодко. Ее поростковое посеревшее тело опутано клейкой лентой, болтливый рот залеплен розоватым пластырем. В глазах животная жуть. Она из последних сил пытается вырваться на свободу — тщетно. Над ней склонился учитель химии — он в медицинском белом халате. В левой руке держит бутерброд, в правой — кухонный резак.

— Прости, Вера, — говорит он. — Емкость мала. Была бы большая — не рубил бы такое прекрасное и такое молодое тело. — Я вижу под столом ведро из стекла, в котором кашится страшная жидкость. — А вот для Маши приготовлю ванну. Она отличница и заслужила более доброго отношения. — И поднимает руку с рекзаком над своей головой.

И я кричу — и мой исступленный крик заставляет учителя химии оглянуться, и я вижу вместо лица — новогоднюю маску зайца с упитанными киноварными щеками.

— Ай-яя-яя, — говорит педагог. — Нехорошо подсматривать, Маша, но коль такое случилось, смотри… — И опусакает резак вниз с такой силой, что алые капли чужой крови окропляют мое лицо и прожигают его, как кислота…

О Боже! Откуда появляются такие кошмары?! Прочь! Прочь! Отгоняю дурное наваждение. Много волнений и новая обстановка — причина подобных ужасов. Только в этом! Надо успокоиться и все забыть! На самом деле, все прекрасно. За окном — солнце, облака, деревья. Впереди у меня — целая жизнь! Я смогу исполнить свою детскую мечту. У меня все получилось, черт подери! И это только начало — начало моих побед!..

Кто из нас не любит побеждать? Я, видимо, победительница по состоянию души. Если возникают признаки неудачи, то это лишь меня заводит. То есть через борьбу укрепляюсь, как прочнеет цемент от воды. Этого не знал тот, кто решил поиграть со мной в некую свою игру — дурную и грязную.

Когда все это началось, я вспомнила цепляющие, как гвозди, взгляды во время нашего с Евгенией посещения Недели моды. Я не ошиблась в своих чувствах — вот в чем дело. Редко ошибаюсь. И не ошиблась тогда.

А началась эта «игра» в первые минуты моего возвращения в «московский» дом родной, на кухне которого царил веселенький раскардаш. Оказывается, Максим сдал очередной экзамен по боевым искусствам и радовался, как ребенок. Будущая его «невеста» Женя и её родители всячески разделяли радость Павлова. На столе лежал огромный торт цвета розового слона и курились мини-везувиями цветные чашки…

— Виват, Мария! — приветствовали меня все. — Как успехи? Как дела? У тебя тоже был удачный день? Ур-р-ра! Ой, она пивом пахнет! Ай-я-я-я!..

Поделиться своей радостью и объясниться я не успела — затрещал телефон. Евгения умчалась в свою комнату и через несколько секунд я услышала удивленный голос двоюродной сестры:

— Машенька? Это тебя?

— Мама? — вопросила тоже.

— Поклонник, — усмехнулась Женя.

«Поклонник»? Я взяла трубку, усаживаясь в кресло. Проговорила привычное «да?» и услышала:

— Привет, детка, — голос был мне незнаком, принадлежал он, кажется, мужчинке средних лет — этот голос как будто дребезжал, точно отечественный поддержанный драндулет. Было такое впечатление, что этот голос несколько искусственен.

— Привет, — беспечно ответила я.

— Сделай мне минет, — захихикал.

— Что? — не сразу поняла.

Болезненно похихикивая, «поклонник» повторил со слюнявым сладострастием и поспешно добавил:

— Если бы только знала, как я тебя трахал! Ты даже не представляешь в каких позах я тебя трахал! Ты даже подумать не можешь, детка, что я с тобой делал…

Я сидела в кресле и смотрела в открытое окно. Освещенные деревья на фоне вечернего неба волновались от ветра и походили на волны. Эта живая картинка вечной природы настолько принижала настоящую ситуацию, что я не испытывала особых отрицательных чувств, кроме отвращения к убогому.

Естественно, первое желание было бросить трубку, однако это не есть решения проблемы. Не так ли? Как учили меня в секции тэквандо: прежде всего побеждает дух! Состояние духа у меня было прекрасным, и поэтому я проговорила:

— Скучно все это, дядечка. Звони лучше по «горячим» телефончикам. Там тебя выдавят, как тюбик.

— Чего?

— Или чаще трахай, как ты выражаешься, свою жену, если такова имеется. Она, конечно, страшненькая, как война, и колотит тебя колотушкой, но у каждого своя судьба.

— Слушай ты, сучка… — взвизгнул, — я тебя…

— Не-а, ты слабенький, ты импотентик, ты ничто…

И услышала короткие гудки — победа? Какая может быть победа в схватке со слабым на голову и ниже? Я где-то читала, что есть такие больные, способные лишь на подобные гаденькие выступления. Вопрос в другом: откуда у «поклонника» этот номер телефона. Его практически никто не знает. Впрочем, этот номер оставлен в моем договоре. Неужели болезненный маньяк имеет доступ в кабинет госпожи Мунтян? Или, быть может, у него иные возможности? Хотя какая разница: пока нет настоящей угрозы, а страшиться фантома, любителя современной моды?

Он точно присутствовал на дефиле — именно там я впервые ощутила чужой и неприятный взгляд. Потом в баре, где мы мило болтали и пили сок и кофе. А не игры ли это господина Чиковани? Нет, едва ли? Зачем такие скверные изощрения петуху в курятнике?

Уяснив, что я сейчас не получу ответа, махнула рукой и отправилась на кухню. Праздник там в разгаре, и я присоединяюсь к нему, как пассажирка, чудом успевшая на теплоход, отправляющийся в морской поход за турецкой кожей и шубами.

— Поклонники? — подмигивает Олег Павлович, — Не рановато ли?

— Папа, — морщится Евгения. — Мария уже большая девочка.

— Но мы за неё в ответе, — напоминает.

— Нет проблем, — вступает Максим. — Если надо, мы ей телохранителя…

— Тебе больше не наливать, — фыркает Женя, — чаю.

— Угощайся Машенька, — говорит Ольга Васильевна, указывая глазами на торт. — Худенькая ты.

— Она идеальная, ма: девяносто-шестьдесят-девяносто, — на это говорит Женя. — Она, как божья птичка, питается святым духом.

— Ну и хорошо, — улыбается тетя Оля, — каждому свое. — И отрезает от торта внушительный кус — себе.

Олег Павлович укоризненно смотрит на жену. Та по-своему понимает его взгляд:

— Не волнуйся, и тебя не обделим.

Мне было опять хорошо сидеть на этой московской кухоньке, ощущая себя удобно и покойно. Было такое впечатление, что нахожусь в карме, образованной от рассеивающегося теплого света лампы-фонаря, и защищающей меня от опасного и грозного мира.

Когда заканчивалось это праздничное чаепитие, Максим Павлов неожиданно предлагает:

— Есть идея: всем пойти в наш клуб на дискотеку.

— Всем? — дядя Олег и тетя Оля поперхнулись тортом.

— А что, потанцуем? Вальс, танго…

— Нет уж, молодые люди, — отвечает Ольга Васильевна. — Танцуйте без нас.

— Маша, а ты как? — обращается любитель вальса и танго. — Не устала?

Я хочу ответить, мол, я всегда готова развлечься, да вдруг чувствую, кто-то топчет мою ногу. Наверное, так слон наступает на дрессировщика.

— Нет, Машенька устала, — говорит моя двоюродная сестра с таким любезным гюрзовым видом, что я понимаю: лучше будет отказаться от приглашения. — Мы все устали, — добавляет Евгения. — Тем более завтра её ждет трудный день. Да, Маруся?

— Очень трудный, — не без легкого вызова отвечаю я.

— Вот видишь, милый, — говорит Женя. — Так что, допивай чай и бай-бай, — «делает» ручкой.

Родители осуждающе качают головой, мол, что за поведение, дочь родная. Впрочем, Максим не обижается и говорит, что его «невеста» абсолютно права: у него самого завтра зачет по стрельбе.

— И когда стрельба? — проявляю интерес.

— В девять часов.

— Вечера?

— Утра, конечно, Маша. А что?

— А можно я тоже постреляю, — поднимаю руку как в школе.

Евгения закатывает глаза к потолку. Павлов делает вид, что задумывается над моей просьбой. Я невинно хлопаю ресницами, как пластмассовая кукла. Олег Павлович с женой, сказав, что по телевизору начинается интересный отечественный фильм «Шальная баба» с прелестной Еленой Яковлевой, удаляются из кухни от греха подальше.

— Твое дело, Маруся, — с нажимом говорит сестра, — стрелять глазками. И это ты умеешь делать, как я вижу.

— Мать, прекрати, — заступается за меня Максим. — Ребенку интересно пострелять… из оружия…

— Ребенку, — фыркает Евгения. — Кобылка она фигурная.

— Жарко будет завтра, — нелогично говорит Павлов, пытаясь снять напряжение между двумя клеммами, как это делает похмельный электрик в подстанции, когда неделю идет дождь.

— Маша, будь добра, выйти, — требует двоюродная сестра.

— Откуда, — валяю дурочку.

— Пока, — говорит недобро, — из кухни.

Я это делаю с независимым видом, не понимая приступа ревности. Что за чертовщина? Кажется, я веду себя прилично и не пристаю к её доблестному ухажеру? В чем тогда дело? Не понимаю?

Из гостиной доносятся напряженные голоса телевизионных героев — они живут своей, сочиненной сценаристами жизнью; героям куда проще, чем всем нам — их судьбы уже расписаны до последего вздоха. А мы не знаем даже того, что будет завтра.

Завтра будет жарко, вспоминаю предположение Максима Павлова и улыбаюсь: нет, это не герой моего романа — слишком он верный, правильный и… добрый. Во всяком случае, делает все, чтобы попасть под каблучок Евгении. И зачем ему это надо? Любовь? Не знаю-не знаю.

Я снова сажусь в кресло и глазею в открытое окно на потемневшее небо. Здесь оно другое — сыроватое, часто с кучевыми облаками, из-за которых не видно звезд. А зачем здесь звезды, размышляю, если большинство граждан смотрит себе под ноги на пыльный асфальт. Не из-за этого ли у многих плесневеют мозги и возникают извращенные желания?

И заметно вздрагиваю — телефон! Ну, если это снова сладострастный любитель клубнички по телефону…

Я хватаю трубку, готовая разродиться тирадой о том, что сейчас ему пропишу лечение электрошоком, да слышу родной голос мамы… и тут же оправдываюсь: закрутилась и позабыла сообщить о своих успехах! А они есть и рассказываю (без подробностей) о посещение Недели моды и своем поступлении в группу модельера Мунтян.

— Мунтян? — пугается мама. — Это мужчина?

— Это женщина, — успокаиваю. — Карина Арменовна. Мама, не волнуйся, я тут под защитой ФСБ?

— Под защитой кого? — вновь пугается.

Я смеюсь и объясняю, что шучу, хотя «жених» моей двоюродной сестры Павлов на самом деле заканчивает академию службы безопасности. Мама вздыхает, словно чувствуя, что её дочь закрутит такую интригу — без помощи боевых служб не разобраться.

— Как там папа? — спрашиваю.

— Папа пьет. Третий день как ты уехала.

— Плохо.

— Плохо.

— Скажи, что вернусь, если он будет продолжать.

Мама смеется моей шутке и говорит, что скоро папа уходит в море, а там пить можно только компот из сухофруктов.

— Семь футов под килем ему, — желаю, и на этом наш разговор заканчивается.

Я опускаю трубку на рычаги — и вовремя: появляется Евгения, которая тут же не без агрессии интересуется, мол, не очередной ли это мой поклонник?

— Угу, — отвечаю, — поклонник.

— Машка, сколько можно! — взрывается сестра. — Прекрати флиртовать! Ты не знаешь меры!

— Да, в чем дело, черт подери, — не выдерживаю. — Можно объяснить, а не пучить глаза и орать?

— Я ору?!

— Нет, это я ору?

— Крас-с-сотка!..

— Сама такая!

— Ах ты!..

Здесь лучше опустить занавес театра жизни и абсурда. Когда две молоденькие девицы начинают выяснять отношения, то свидетели могут потерять веру в чарующие создания. И поэтому в подобных случаях надо отделить эмоции и передать только суть конфликта. И что же выяснилось?

Я смеялась в голос, узнав в конце концов причину ярости двоюродной сестры. Оказывается, во время последней любви Максим якобы обозвал Евгению моим именем.

— Я тут при чем?! — позволила себе возмутиться. — И вообще, ты уверена? Может послышалось?

— Ага, — отмахнулась сестра. — Послышалось. Нет, прикинь, а? успокоившись, рассказывала. — Сопит и называет меня Манечкой…

— А, может, он имел ввиду другую? Машу, в смысле.

— Что-то за ним это не водилось. До тебя.

— Как же он так прокололся, разведчик, — смеялась я. — Плохо их учат в академии, плохо.

— Увлекся, гад! — в сердцах говорила сестра. — А тут ты еще: хочу стрелять!

— И хочу.

— Зачем?

— Отстреливаться от маньяков, — и пересказала телефонный разговор с «поклонником».

Поступила так только по той причине, что хотела ободрить сестру, мол, видишь сама, какие отвязные и экстремальные дураки на меня западают. Однако эта история окончательно расстроила Женю — не хватало, чтобы я влипла в криминальную историю. Мало ли что в черепе у подобных типов, которые без труда нашли номер телефона этой московской квартиры.

— Да, слаб он на голову и все остальное, — отмахивалась. — И потом забываешь: я владею приемами восточного единоборства. И-их! — «выбросила» ногу в сторону вазы. Та скукожилась от ужаса, как физиономия противника, но устояла на столе. — Видишь?

— Вижу легкомысленную дурочку. Надо подумать…

— О чем?

— Как жить дальше.

Я удивляюсь: пока ровным счетом ничего не происходит. Зачем паниковать раньше времени? Мерзкая болтовня по телефону не в счет. Если бы этот типчик имел серьезные намерения, то бы не предупреждал о себе. Не так ли?

— Какая разумненькая девочка, — вынуждена была признать Женя, и мы решаем пока не нервничать, однако быть внимательнее и серьезнее.

Что же касается Павлова, то его надо кастрировать, как кота. И тогда мир войдет в наш дом. Разумеется, мы шутили, да в каждой шутке…

На этом вечер вопросов и ответов для милых сестричек закончился. Они легли спать, стараясь не обращать внимания на звуки, исходящие из телевизора в соседней гостиной. Создавалось такое впечатление, что рядом разворачиваются бои местного значения.

«И все-таки надо научиться стрелять», это была моя последняя мысль. Я уснула — и уснула, как молодой боец после первого боя: мертвым сном.

Просыпаюсь от неприятного звука — телефон? Нет, будильник: 7.30. За открытым окном — все тот же напряженный рабочий гул города. Почему так рано, потягиваюсь я под пестреньким одеяльцем. И получаю ответ от двоюродной сестры: она тут поразмышляла ночью и решила, что нам действительно надо посетить стрельбище. На всякий случай. Вдруг умение держать пистолет пригодится.

— Ты о чем? — не понимаю.

— Все о том же — о маньяках. И прочих придурках, нас окружающих.

— Отобьемся без оружия, — зеваю, вспоминая вчерашний день, который кажется нереальным и далеким, как северный остров в плотном тумане.

— Решение принято, — твердо говорит Евгения. — Собирайся. Нас ждут.

— Кто?

Могла бы и не спрашивать — Максим прощен и даже более того: оказывается, во время той «любви» он называл Евгению не «Манечкой», а «маленькой».

— Слава Богу, «маленькая», — ерничаю. — Я же говорила, послышалось. Ну, слава Богу, хотя бы здесь нам повезло.

— Издеваешься, — и замахивается полотенцем. — Живо в ванную.

Я обматываюсь сухой простыней, чтобы не отвлекать добрых семейных «Олега и Ольгу» от привычных дел…

Принимаю контрастный душ, смывая с тела теплый сон, как шелуху. Новый день и новые события ждут меня! Мое тело просыпается окончательно — дух тоже! Я чувствую, как каждая моя клетка наливается упругой силой и отличным настроением. Я знаю, сегодня будет мой день! После вчерашнего топтания у подножья Моды пора начинать подъем! Туда, где сияют неприступные вершины, покрытые вечными льдами равнодушия и зависти, но мы растопим эти льды своим горячим отношением к делу…

Мои столь высокопарные мысли прерывает крик Ольги Васильевны:

— Девочки! Идите кушать оладушки, пока они горяченькие. А мне пора на работу. И помойте посуду.

Вот так всегда: только начинаешь парить над вершинами своих мечтаний, а тебя приземляют домашними «оладушками» и грязной посудой. И это хорошо не надо мечтать красиво, Машка, надо действовать красиво. Вот лозунг мой и нового дня!

Поедая оладушки с вишневым вареньем, я узнаю, что Евгения выклянчила у отца старенькое «Вольво», на котором мы и помчимся на окраину столицы — в Ясенево, где находится стрельбище.

— А нас туда пустят? — наивно интересуюсь.

— Прорвемся, — шутит Женя. И прислушивается. — Кажется, телефон.

— Ой, я боюсь.

— Кого?

— Маньяков.

— Рано для них, — смеется двоюродная сестра, уходя в комнату. — Они, как вампиры, действуют только по ночам.

И оказывается правой: проявился Максим Павлов, который доложил — он нас ждет в условленном месте.

— С газетой «Правда» в руке, — смеется Евгения.

— С газетой? — не понимаю я. — Зачем?

— А чтобы мы его узнали, — смеется и объясняет, что так поступают все разведчики мира.

После чего мы на скорую руку вымываем посуду и начинаем быстрые сборы. На личико — скромный бодренький макияж, на тело — трусики, джинсики и маечку, на руку — серебряные часики, на ноги — кроссовки. Настроение прекрасное, как московское утро за окном.

— Ишь ты, амазонка, — говорит с завистью Женя. — На тебя мешок надень — и будет все равно классно.

— Я не виновата, — самодовольно хмыкаю, — природа.

От удовольствия жизни двигаюсь по коридору спортивным шагом: раз-два-три — йоп-чаги, три-два-один — йоп-чаги! Кто готов рискнуть своим здоровьем, подходи!..

— Машка, прекрати бить стены ногами, — требует сестра и выражает сожаление, что подобный кураж у неё отсутствует. — Счастливый ты человек, Маруська.

— Ты тоже счастлива, — смеюсь я. — Только этого не знаешь.

— Да? — поднимает брови Евгения. — Сейчас проверим наше цыганское счастье, — звенит ключами, как колокольчиком.

Я отщелкиваю замок у двери, открываю её, делаю шаг на полутемную лестничную клетку и наступаю на…

Толком ещё не поняв, что оказалось под моей ногой, слышу пронзительный вопль, а, услышав его, вдруг с удивлением осознаю — кричу-то я! Но почему так кричу — некрасиво и пронзительно? Ведь так никогда раньше не кричала.

Такое впечатление, что нечто липкое, темное и омерзительное проникло в меня, когда я сделала шаг на эту лестничную клетку.

— Маша! Что такое?! — испуганный голос двоюродной сестры. — Что с тобой?!

Входная дверь распахивается, и в утреннем свете я вижу… дохлую кошку. Мертвую кошку. Черную кошку. С багровым предсмертным оскалом. С биркой на шее.

Я чувствую, как мохнатая суть безжизненного животного проникает в мои здоровые клетки, в мою энергичную кровь, в мои чистые помыслы.

— Спокойно-спокойно, — слышу голос Евгении. — Какие-нибудь пацаны, черт… — наклонившись, накрывает кошку тряпкой. — Уберу сейчас.

— Фу ты, — прихожу в себя. — Не знаю, почему так испугалась?

— Да уж, орала, как резаная.

Я с виноватой улыбкой наблюдаю, как Женя относит дохлятину к мусоропроводу. Действительно, что со мной? Испугалась? Странно? Я же ничего и никого не боюсь? Может, показалось, что наступаю на живое? Вроде нет? Тогда почему такая нелепая и неожиданная даже для меня самой реакция?

На лестничном марше лязгает железо о железо — и я понимаю, что тему можно закрыть. Дохлая кошка выброшена вон из моей живой жизни, и можно об этом случае забыть? Забыть?

— А что там, на бирке, было написано? — спрашиваю, когда мы с Женей, спускаемся в лифте. — Там ведь что-то было нацарапано?

Сестра смотрит на меня странным взглядом — испытующим взглядом, словно проверяя мое общее состояние, потом решает ответить, и отвечает, и я понимаю, что, сделав шаг на полутемную лестничную клетку, я совершила шаг в больной и опасный мир, где нет пощады никому.

Что же ответила Евгения? Она проговорила спокойным и будничным голосом, будто мы болтали о погоде, она сказала:

— Там было написано: «Маша».

— Маша? — переспросила я.

— Да, — подтвердила. — Наверное, так звали кошку?

И так зовут меня, — напомнила я.

У тебя разве есть враги? — удивляется сестра.

Нет, — неуверенно отвечаю и задумываюсь.

… Поездка по утреннему городу немного отвлекла меня от неприятного происшествия. Евгения крутила руль профессионально, но нервно и казалось, что мы или врежемся в столб, или задавим какую-нибудь мелкую пенсионную старушку, или, хуже того, поцарапаем джип какого-нибудь высокопоставленного чиновника, похожего, скажем, на лысую вошь. К счастью, столбы мелькали, старушки живенько перебегали, а правительственные авто с волоокими вошами гоняли по другим дорогам.

Я смотрела на столицу глазами туристки и получала удовольствие. Помпезные старые здания, современные башни из стекла и бетона, широкие проспекты, забитые транспортом, толпы спешащих людей, витрины магазинов, гигантские памятники, похожие на вешки азиатской истории, напряженный гул, похожий на морской, — все это было пронизано мощной энергией созидательной жизни. И я чувствовала эту клокочущую жизнь, и желала находиться в её эпицентре.

Солнечный ветер в лицо смял и практически уничтожил омерзительное чувство страха, которое возникло на полутемной лестничной клетке. Это недавнее прошлое казалось кошмарным сном, не более того. С каждой минутой нашей поездки страх размывался, как песок от ударов волн, пока вовсе не исчез. Разумеется, мы с Евгенией обсудили это гадкое происшествие, и пришли к выводу, что некто то ли грязно шутит, то ли все это случайность.

— А может, ты все-таки кого-то обидела, Маша? — спросила Женя Смертельно.

— Кого?

— Какую-нибудь топ-модель. Начинающую.

— Лягнула одну, помнишь, я говорила, — сказала. — Но так все делают.

— Что делают?

— Лягаются.

— Лягаются только лошади, — усмехнулась сестра.

— А топ-модели те же лошади, — глупо парировала.

— Лошади, — передразнила Женя. — А от дохлой кошки такие визги.

— «Визги»… — обиделась.

И хотела рассказать о своих неприятных ощущениях, когда темная лохматая суть заполнив мою душу, заставила вдруг вспомнить случай из недалекого дивноморского прошлого, когда я вынуждена была применить тот злосчастный йоп-чаги, из-за которого голова противника, чуть-чуть не лопнула, как астраханский переспелый арбуз, да передумала, вовремя осознав, что сестра бы меня не поняла.

На этом обсуждение мелкого происшествия закончилось — и я, подставив лицо под солнечный ветер, врывающийся в машину, принялась очищаться от невнятной нечисти.

Когда наша вольвистая колымыга вырвалась из пут Садового кольца и помчалась по широкому Ленинскому проспекту, я почувствовала, будто нахожусь на легкой и свободной волне, которая мчит меня на теплую отмель залива, облитую золотом нашей дневной звезды. Оказаться бы сейчас на прокаленном рыжем песочке, валяться на нем, как плод манго, и ни о чем не думать.

Нет, «манговая» жизнь, наверное, не по мне — не хочется быть просто красивым растением, я должна обрести себя. Если кто-то сознательно решил «обломать» меня, то готова бороться. Я слишком расслабилась, посчитав, что успех и удача сами падут к моим ногам. Нет, пока под моими ногами дохлые кошки…

— Скоро подъезжаем, — говорит Евгения, тем самым, отвлекая меня от самой себя.

— Красиво здесь, — говорю, глядя на лесные массивы, насыщенные влажным малахитовым цветом.

— Красиво, как в сказке, — соглашается сестра.

Потом наш автомобильчик съезжает на бетонное полотно, пропадающее в елях. Я вдыхаю их смолистый запах и смеюсь: маскировочка, хотя такое подозрение, что агенты НАТО так и ползают меж деревьев.

— Веселишься, — на это говорит Женя. — А дело серьезное.

— Какое дело?

— Научиться себя защищать.

От её слов у меня почему-то пропадает желание шутить. Между тем наша машина подкатывает к воротам, у которых стоит будочка, выкрашенная в зеленый защитный цвет. Из неё выходит щеголеватый офицер с лицом спивающегося сапожника.

— Заблудились, дамочки? — смотрит с добрым рабоче-крестьянским прищуром.

— Мы на стрельбище, — говорит Женя и отмахивает какой-то книжечкой цвета бордо.

Офицер искренне удивляется, глядя в удостоверение, потом козыряет и после несколько секунд ворота автоматически открываются: путь свободен, и мы въезжаем на запретную территорию, огороженную высоким бетонным забором, поверх коей вьется колючая проволока.

— А что ты ему показала? — интересуюсь.

— Что надо, — улыбается Евгения. — Какая же ты любопытная, Маруся.

— Только не говори, что ты агент национальной безопасности?

— Я лучше помолчу.

— Колючая проволока, — замечаю нелогично.

— Ага. Анекдот по теме, — отвечает сестра и рассказывает: — «Попадает на небо душа. Испуганно по сторонам: „Ой-ой, где это я?“ „В раю“, слышится голос ангела. „А почему вокруг концентрационная проволока?“, удивляется душа. „Р-р-разговорчики в раю!“

Я смеюсь: хороший анекдот, значит мы в раю? Почти, отвечает Женя и тормозит „Вольво“ на стоянке, где находится ещё автомобилей двадцать.

— Ой, — говорю. — А эту машинку я знаю, — указываю на ржавую малолитражку, рядом с которой мы остановились.

— Не удивительно, — отвечает Евгения. — Это драндулето сестер Миненковых.

Я открываю рот от удивления: Миненковы? Какая сила их сюда загнала? Вид у меня крайне дурацкий — и сестра жалеет меня, объясняя, что сестры Алла и Галя являются штатными сотрудницами ЧОПа, то бишь Частного Охранного Предприятия „Грант“. Это сообщение подвергает меня в шок — не может быть, какой ещё ЧОП?

— Почему же не может быть? — удивляется Женя. — Это такая же работа, как работа ткачихи, продавщицы, санитарки. Разреши не продолжать список.

— И чем они занимаются? — не унимаюсь.

— Это военная тайна, — отмахивается Евгения. — Будь проще, Маша. Пошли.

— Куда?

— На звуки…

Наконец, выбравшись из машины, обнаруживаю себя на территории дома отдыха. Так мне показалось — дом отдыха: аккуратные дорожки, цветочные клумбы, двухэтажное здание с балконами, напоминающие приморские курятники для отдыхающих. Правда, глухие звуки, доносящиеся из глубины леса, нарушали всю эту блаженную идиллию.

Подчиняясь указателю, мы идем по бетонированной дорожке — и с каждым нашим шагом звуки выстрелов усиливаются.

Приближаясь к стрельбищу, успеваю поразмышлять о том, что все мои желания выполняются буквально. И даже чересчур выполняются. Хотела стать манекенщицей — пожалуйста: принимают меня одну в двух лицах. Не успела заикнуться о желании научиться стрелять — пожалуйста: марш на боевой рубеж!

Наше появление в бетонном ангаре произвело определенный эффект. На молодых людей. Они были похожи друг на друга, будто вышли из одного инкубатора. Большинство из них стояло в отдельных кабинках, их уши были зажаты огромными наушниками; они, люди, конечно, держали на вытянутых руках пистолеты и, прицеливаясь, нажимали на курки. Вдали темнели фанерные фигуры — это были мишени. На их безликих „ликах“ светлели бумажные листы. Те же, кто наблюдал за стреляющими, сразу переключили внимание на нас, таких беспечных и праздных. Улыбаясь нам, как родным. Кроме, разумеется, сестер Миненковых. Они в кислотных спортивных костюмах буднично и вяло отмахнули нам, продолжая рассматривать листы с пулевыми отверстиями, словно весь смысл жизни заключался именно в этом.

— Приехали? — подходил к нам Максим Павлов, словно не верящий собственным глазам. — Здорово. А я думал, шутка.

— А ты не думай, — строго оборвала „жениха“ Евгения. — Тебе это вредно. Давай учи убивать Машку.

— А ты? — вопросила у сестры.

— А я умею, — ответила она, — убивать.

— Умеешь?

— Умеет-умеет, — убедительно проговорил Максим и сделал мне приглашающий жест в одну из кабинок.

Удивляясь такому обстоятельству, я последовала туда. Что происходит: кто такая Женя и чем она занимается? Кто бы мне ответил. Никто. Все были заняты собой и своими проблемами. Равно как и я, обустраивающаяся в кабинке, похожей железно-пористыми стенками на пляжную.

После короткого инструктажа, из которого я поняла лишь одно, без оружия и без умения им пользоваться выжить в огромном мегаполисе, кишащем уголовными элементами, нет никакой возможности, начались практические занятия.

— Пистолет надо чувствовать, — утверждал Максим. — Это твой товарищ, Маша. Он всегда поможет в трудную минуту. Держи его крепко, без нервов. Рука вытянута, но пружиниста. Главное, уверенность в своей силе и правоте. Когда целишься, глядя в мушку, мысленно представляй в ней крестик. И плавно-плавно нажимаешь на курок.

— Крестик, — хныкнула я, — курок.

— Вот именно, — упрямился Максим. — И тогда будет полный порядок.

Наконец мне вручили старенький пистолет, который назывался „Макаровым“ (ПМ), показали, как снимать с предохранителя, затем надели на голову наушники, указали на далекую мишень.

Я вытянула руку в её сторону; пистолет плясал, оказавшись неожиданно тяжелым. Силой заставив его слушаться, прищурила левый глаз — увидела в мушке сереющий клок мишени. Указательный палец, будто чужой, дернул курок. Выстрел!..

Пистолет едва не вырвался из руки. Я чертыхнулась — что такое, неужели не способна овладеть этим предметом первой необходимости?

Вновь прицелилась, тверже захватив ребристую рукоятку. Выстрел!..

Уже лучше, хотя подозреваю, что пуля улетела в „молоко“. Выстрел!..

Возникло приятное ощущение своего всемогущества. Выстрел!..

Такое впечатление, что рука и оружие сливаются в одно целое. Выстрел!..

Кажется, пуля влепилась в круглую темную отметину мишени. Выстрел!..

Если бы вместо этой мишени оказалась голова сексуального маньяка… Клац-клац! Что такое?..

— Боезапас закончился, — смеется Максим. — Неплохо для начала, Маруся.

— Неплохо, — повторяет двоюродная сестра. — У тебя лицо убийцы, Маша, когда стреляеешь. И делаешь это, кстати, с удовольствием.

— Ну и что?

— Теперь я за тебя спокойна. И себя, — проговорив это, Евгения удаляется к отдыхающим сестрам Миненковым, сидящим кумушками на армейской лавочке.

— Старшая сестра твоя, — разводит руками Максим. — И невеста моя.

— Все в одном флаконе, — хмыкаю я.

— Продолжим? — Павлов забивает новую обойму в ПМ. — Будем совершенствоваться.

Я снова чувствую приятную тяжесть рифленой рукоятки — одна актрисулька утверждала журналистам, что для неё пистолет — это холодный и мертвый кусок железа. Ничего подобного! Теплый и надежный рукотворнный кусок металла, который может спасти тебе жизнь. Не так ли?

А что касается Евгении, то она, кажется, снова меня ревнует к Павлову. Какая глупость!..

Наживаю на курок — выстрел!.. Мой избранник… какой он должен быть?.. Выстрел!.. Он должен быть сильным не только физически, но и, если можно так сказать, сильным энергетически… Выстрел!.. Я должна почувствовать эту магическую силу!.. Выстрел!.. И тогда быть может… Выстрел!.. Выстрел!..

Чувствовала себя превосходно — никогда не подозревала, что садящий пистолет может так поднимать настроение и прибавлять уверенность в собственные силы.

— Воительница ты наша, — съехидничала Женя, когда я, закончив стрельбу, подошла к коллективу. — А мы её хотели защищать. Она сама кого хочет…

— … замочит… — захихикали сестры Миненковы, — в сортире.

— Вообще-то, эта история мне не нравится, — осторожно заметил Максим. И уточнил: — История с этим телефонным козлом.

Я поняла: сестра известила всех о моем горячем „поклоннике“, упавшем, видимо, в младенчестве головой на железную тяпку. Однако, находясь в приподнятом состоянии, я бодренько заявила, что действительно уже не нуждаюсь в чужой защите. Отныне никакой квозимодо мне не страшен. При одном условии: выдадут ПМ в личное пользование.

Мое заявление вызвало добрый смех у окружающих: мне, дурехе, надо расти и расти, а также много учиться, чтобы иметь право на ношение боевого оружия.

— Но если надо, — сказали сестры Миненковы, — мы нашу Машу возьмем под свою опеку. — И продемонстрировали свои пистолетики, рукоятки которых выглядывали из кобуры злыми скунс-зверьками.

— Не надо, — искренне испугалась, вспомнив их истеричное поведение в стриптиз-баре „Полуночный ковбой“ и представив свое появление в Центре моды с двумя тетеньками, готовыми броситься с оружием наперевес на любого смазливенького топ-мальчика.

Мой непритворный испуг смешит всех. Меня успокаивают, мол, не бойся, Маруся, твои проблемы так незначительны, что можешь пока передвигаться без телохранителя. Я перевожу дух, и мы покидаем бетонное стрельбище.

Свежий хвойный воздух, синяя теплынь небес, зелень травы — что может быть прекраснее? Мне хорошо средь этого природного благолепия. Я чувствую, что больной мир города окончательно рассеялся, точно утренний тяжелый туман.

Через несколько минут происходит то, что должно было произойти. Раньше или позже. Кажется, вы, девушка, заказывали первую любовь? Заказывали! Так получите её в полном, черт подери, объеме!

На стоянку въезжает мощный, танковый джип „Гранд Чероки“ цвета черноморской ночи. По сравнению с ним все остальные машины кажутся сирыми и убогими, как деревенские родственники на поминках родного городского „нового русского“.

Потом дверца внедорожника приоткрывается… Нет, поначалу он мне не показался. Стандартная спортивно-подтянутая фигура. Стандартно-славянское выражение лица сотрудника специальной службы. Стандартная ухмылка человека, хорошо владеющего собой и обстоятельствами.

Закинув на плечо спортивную сумку, „стандартный“ начинает движение в сторону стрельбища. По дорожке, где передвигаемся и мы. Наша встреча была неизбежна, как встреча поездов, вышедших из пунктов А. и Б. по одной колее.

— Добрый день, — говорит Максим, и оттого, как он это говорит… С уважительным придыханием он говорил, так нерадивый ученик разговаривает со строгим, но справедливым директором школы.

— Привет, молодые и красивые, — получаем ответ.

— Стахов, — тут выступают сестры Миненковы. — Как там золото партии? Говорят, ищешь? Не нашел еще? А то страна ждет.

— Ищу, — простодушно отвечает. — А как ваши, „чопцы“, делишки „стриптизные“?

— Откуда знаешь, Алекс? — галдят Алла и Галя.

— Я все знаю, — усмехается, и тут наши взгляды встречаются.

Встречаются — наивный взгляд провинциальной самонадеянной девочки и взгляд, где плывут синие строгие арктические айсберги.

Во всяком случае, так мне показалось: строгие синие арктические айсберги. Это было настолько притягательно, что я не могла скрыть своего интереса к „Алексу“.

— Маша, рот закрой. Что с тобой? — услышала голос двоюродной сестры.

— А это кто? — кивнула на удаляющуюся фигуру.

И получила ответ от Максима: менхантер.

— Кто-о-о? — изумилась.

— Охотник на людей, если переводить с английского.

— Охотник на людей?

Я находилась в пространственном состоянии — было такое впечатление, что морская волна швырнула меня на сланцевые скалы.

— Кажется, нашей Марусе Стахов понравился, — смеются сестры Миненковы. — Он старый для тебя, Машка! Кот облезлый он!..

— Боюсь, что именно такие „облезлые коты“ мне только и могут понравиться.

Мой ответ вызывает смех у всех присутствующих, даже Максим Павлов щерит рот до ушей.

— Как это не печально, — останавливает всеобщее веселье Евгения, — но нам пора, — садится за руль автомобиля. — Всем пока! Машка, поехали.

Я прощаюсь с веселой компанией и плюхаюсь на сиденье.

Слушай, — спрашиваю у сестры. — А ты на счет Миненковых не пошутила. Они же, как дуры.

— Это их маска, — смеется Женя. — А на самом деле они Мата Хари в двух лицах.

— А что это за дело, — вспоминаю, — „стриптизное“, о котором говорил этот… как его… менхантер?

Женя признается, что толком не знает — знает лишь то, что якобы есть данные, что американцы используют своих „стриптизеров“ в качестве перевозчиков наркотиков. Вот этой проблемой и занимаются сестры Миненковы.

— Значит, мы не случайно оказались в том стриптиз-баре? — задаю вопрос.

— Маша, — получаю ответ. — В этом мире ничего случайного не происходит.

Конечно, ничего случайного не происходит, соглашаюсь про себя. Так что моя встреча с „охотником на людей“ была намечена свыше. Уверена, есть силы, которые выполняют наши пожелания. Ведь я хотела этой встречи — встречи с тем, кто бы мне понравился, и так, чтобы голова пошла кругом у не романтической девочки.

Неужели влюбилась? Разве можно вот так… с первого взгляда?.. Наверное, можно? Во всяком случае, я чувствую некие изменения… Внутренним зрением постоянно вижу его: вот он выбирается из джипа… вот он рвет спортивную сумку… вот он идет навстречу нам…

На первый взгляд — простоват, мешковат. Но его глаза — Боже мой!.. Эти глаза… В них такая потаенная страсть, такая уверенность, такая сила мужская. Всего этого нет у тех, с кем встречалась раньше. Всеобщее, скажем так, болезненное слабоволие окружало меня. Теперь же…

— Максим, как понимаю, хорошо знает этого менхантера? — не выдерживаю я.

— Машка, прекрати, — говорит сестра, глядя на меня в зеркальце заднего обзора. — Он дядька, у него таких, как ты…

Я раздражаюсь — это мои проблемы, с кем дружить и кого любить. Тебе делом надо заниматься, на это отвечает Евгения, а не мечтать о сомнительных интрижках. Эти слова отрезвляют — действительно, останавливаю себя, Маша, возьми себя в руки, ты же разумная девочка, не сходи с ума. Прежде всего, дело, а уж потом… тело… хм!..

Ловлю себя на мысли, что шутка моя кирзовая. Неужели так может шутить примерная топ-модельная девочка? Нет, конечно! Так мог пошутить только он, охотник на людей, пропахший оружейной гарью, кровью, потом, дымом костров и чистым арктическим льдом.

По возвращению в столицу мысли об „избраннике“ выветрились сами. Я начинала опаздывать в Центр моды. Пришлось делать сборы на скорую руку.

В мечтах этот первый день казался торжественно-праздничным, как праздник Нептуна, а на самом деле — время бежало со скоростью спринтера, устанавливающего новый мировой рекорд, и я была вынуждена легкомысленно торопить себя. Приняв душ, заглотив на ходу молочный йогурт, подкрасив мордочку и натянув свободную новую футболку и шорты, под крики двоюродной сестры о том, чтобы я ехала в метро — так быстрее, выбежала из квартиры.

К счастью, новой дохлой кошки у порога не оказалось, и я, прыгая через две ступеньки… Чувствовала себя целеустремленной и осветленной будущим. Ударом ноги распахнула подъездную дверь — солнечные блики в глаза. Солнце почти такое, как наше дивноморское. Странное впечатление, что в Москве я уже вечность, а не три дня. Столько событий, всяких и разных. Столько новых впечатлений. Столько новых ощущений…

— Дэвушка, а дэвушка, покатаца? — характерный клекот горного „орла“, катившего на поношенном БМВ за мной, спешащей по тротуару.

— Машину другую купи, джигит, — говорю не без злорадства, юркнув в подворотню, где проезд закрыт чугунной шпалой, забетонированной в асфальтовый панцирь.

И слышу за спиной — рев мотора, а после сильный удар железа о железо. Отлично, смеюсь я, „джигит“ угодил в капкан собственных восточных страстей. И тут же забываю о нем, врезаясь в жаркую толпу жителей и гостей столицы.

Лавирую, как скороход на канате, между потных тел и безликих лиц. Мишени, вспоминаю сегодняшнее утро на стрельбище, эти лица, как мишени. И мельком вспоминаю того, кто мне очень понравился и кому, надеюсь, понравилась я. И тут же забываю о нем, сбегая по лестнице в душное нутро подземки, самой, как утверждают, лучшей в мире. Через несколько минут убеждаюсь в том, что это утверждение далеко от действительности. Человеческая кишащая масса вносит меня в переполненный вагон, пропахшей чем угодно, только не духами от Диора.

Потом стон электропоезда, мелькание туннельных фонарей, пульсирующих, как сигнальные ракеты приморских пограничников.

Я чувствую чужие взгляды, ползущие по мне, как болотные земноводные. Силой воли заставляю себя улыбнуться мальчику лет десяти — чистенький и аккуратненький, ангелочек, держащий в руках скрипку в футляре. Ангелочек с дородной бабушкой, занимающей своими телесными объемами два места. Встретившись с моим взглядом, мальчик хмурится, словно не привык, что кто-то может просто улыбаться. Нельзя же быть таким бякой, говорю я всем своим жизнерадостным видом — и ему, и всем остальным.

Через минуту провинциалка получает „столичный“ привет — выбирающийся из вагона ангелочек демонстрирует ей оттопыренный продолговатый средний палец, мол, получи, дура восторженная, хотя мы и не в США. Я быстро показываю ангелочку язык и смеюсь про себя: Машка, не опускайся до сточных вод. Будь выше всего этого. А как быть выше, если тебя толкают, щипают и чуть ли не лапают.

Все, последний раз катаюсь в этой духовитой духовке, выдираюсь из вагона, это же опасно для здоровья: все так и норовят тебя сожрать… энергетически. Так и хотят растоптать, превратить в биологический фарш! Нетушки!

Лестница-кудесница возносит меня из преисподней „М“. Да здравствует солнце — да скроется тьма!

Очищая себя дневным светом, вприпрыжку мчусь к Центру моды. Опаздываю на десять минут. Надеюсь, мне простят на первый раз. И на второй раз тоже.

К моей радости, я оказалась не одна такая — таких капуш оказалось семь. Из пятнадцати. На такое безобразие арт-директор Хосе выступил с речью, смысл которой заключался в том, что сейчас мы прощены, но в следующий раз… в известность будет поставлена Карина Арменовна, а это чревато печальными последствиями.

— Вот люблю я вас всех, девочки, вах, — заключил Хосе. — Любовью брата. Но этим больше не пользуйтесь.

— Не будем, — уверяли мы с горячностью. — Никогда в жизни, вах!

— И я поверил, вах, — ухмыльнулся Хосе и попросил безответную Фаю раздать нам расписание на месяц. — Самые лучшие и самые добросовестные будут взяты в международный тур, — посчитал нужным сообщить. — Старайтесь, девочки, все в ваших, вах, — запнулся, — ногах, руках и проч.

— „Проч.“, вах, — это как, Хосе? — загалдели девочки.

— Вах! — сказал на это наш организатор. — Подождите господина Вольского, он вам все объяснит, — и удалился вместе с Фаей из аудитории, где мы все собрались.

Что могут делать пятнадцать малознакомых девушек, собравшись вместе? Правильно — каждая занимается собой. Тут же на столах появляются косметические принадлежности, и начинается художественная работа над лицом.

— Как дела? — подсела ко мне Танечка, опоздавшая более всех из своего миражного Марьино.

Я покосилась на неё и спросила:

— Что с глазом? Трахнулась о мусоропровод?

— Заметно?

— Подкрась, — передала пудреницу, — синеглазка.

Подруга вздыхает и начинает уничтожать следы вчерашних событий, рассказывая в лицах о том, что вовсе не она трахнулась о мусоропровод, а её ударил „мусор“, то есть взрослый дядя-милиционер, который нагрянул в спортивный зал в часы отдыха его обитателей, не имеющих столичной прописки.

— Прикинь, да? Закрыла собственным телом пацанов, — хихикнула. — Вот сволочи.

Ее откровения были мне неприятны и непонятны. То ли это была привычка к такой помойной исповедальности, то ли я ей казалась вся в доску. Чтобы показать Танечке некую дистанцию я напомнила, что она хотела и меня пригласить на праздник жизни к мусоропроводу, не правда ли? Подруга удивилась: и что? Ничего, промолчала я. Когда находишься на разных планетах, на каком языке общаться?

— Чистоплюйка какая, — огрызнулась подруга. — Думаешь ты лучше меня?..

— Хватит! — сделала запретительный жест рукой, потом поднялась и демонстративно пересела за соседний стол.

— Ха-ха, — услышала хмыкающий презрительный смешок за спиной.

Понимала все, кроме одного, какими черными ветрами занесло сюда эту хабалистую девицу. Бесспорно, она красива, но красота её хищническая. „Волчица“? Не много ли подобных „волчиц“ вокруг меня? Невольно осматриваю будущих манекенщиц. Интересно, какие мысли пунктиром пульсируют в их хорошеньких головках? Если, конечно, они имеют место быть — хоть какие-то мысли.

Подозреваю, у большинства мысль только одна: найти богатенького, жирненького папика, потом, окрутив его, выскочить замуж. Возможно, я слишком категорична и останавливаю себя: разве у меня есть право кого-то осуждать? Моя цель тоже весьма эгоистичная — покорить подиум. А, покорив его, пользоваться всеми благами: выгодными контрактами, поездками по миру, отношениями только с теми, с кем посчитаю нужным водиться. И главное, я больше не буду давиться, как клюква в соковыжималке подземки.

Появление господина Вольского возвращает меня в настоящее. Выглядел психолог молодцом — бодро, в бордовом костюме, такой же по цвету рубахе и при галстуке отвратительно янтарного цвета. В его облике было что-то от экзотического попугая.

Осмотрев нас с плотоядной улыбкой, господин Вольский проговорил:

— Очень рад. Можете называть меня Альбертом Альбертовичем. — И удивляется оживлению в аудитории: — В чем дело девушки? Прошу, внимания. У вас возникает правильный вопрос: психолог в модельном бизнесе? Зачем он нужен? Отвечу — мир моды очень сложен, напряжен и здесь случается всякое. Вы должны научиться справляться со всевозможными стрессами, нервными срывами, депрессиями. Да-да, друзья мои. Это сейчас вы чувствуете себя, как в пионерском лагере… Впрочем, вы не знаете, что такое пионерский лагерь… Неважно. В настоящее время вас оберегают, лелеют, холят и относятся… м-да… по-человечески. Но! Повторю — мир моды очень сложен. И многие могут стать просто „мебелью“. Да-да, „мебелью“, то есть обслуживать собой вечера по заказу богатых клиентов. Других может поманить цвет золотого тельца. О судьбе третьих разрешите мне умолчать. Словом, прошу отнестись к нашим занятием со всей серьезностью. Я хочу укрепить вашу психику и научить находить в себе силы при самых неожиданных поворотах в вашей судьбе. Как говорят древние: „Хочешь мира — готовься к войне“.

Слушали мы психолога плохо — его голословные утверждения как-то не вдохновляли к подвигам. Если перевести его слова на язык народных масс, то большинство из нас ждала… панель. Хорошенькие перспективы, что там говорить.

— А сейчас, барышни, — сказал господин Вольский, — я вам раздам опросные листы. Отвечайте на вопросы предельно откровенно, это нужно для нашего дальнейшего сотрудничества. Пло-до-твор-ного! — поднял указательный палец.

Будущие манекенщицы оживились: что за вздор такой? Ведь пришли показывать не свой блистательный ум, а свои точеные фигурки. Их не слушали: вновь появившаяся Фая раздала нам желтенькие листы. Их было много, а в них было много вопросов. Все без исключения взвыли: что за профессорский трактат?

— Барышни, так надо, — проговорил Альберт Альбертович. — Замечу, мои заключения изучает госпожа Мунтян. Так что, в ваших интересах отвечать, повторю, правдиво. Как перед Господом нашим.

Куда хватил, дядя, похожий на какаду, критически усмехнулась я, вчитываясь в мелкий текст. М-да! Первое впечатление было такое, что эти вопросы составлял человек, неравнодушный к сексуальным проблемам извращенного, скажем так, плана. Здесь были вопросы про гомосексуалистов и лесбиянок, вопросы о групповом сексе, об оральном, анальном и так далее.

Нельзя сказать, что я обо всем этом не знала — знала, однако, признаюсь, все это как-то не вдохновляло. Какие чувства должен испытывать человек, пришедший в ресторан, когда ему в хрустальной вазочке приносят кусочек собачьего, предположим, дерьма. Такие же чувства испытывала и я отвращение. И поэтому, не читая более дурацкие вопросы, принялась ставить галочки в клеточки — наобум ставить.

И, разумеется, закончила первой — осмотрелась: со стороны казалось, что старательные девушки пишут сочинения на тему: „Как и с кем я провела лето?“

Как там мой летний дивный Дивноморск? Солнце, море, свобода, белый пароход. Иногда кажется, что волна обстоятельств вышвырнула меня на неприятную сушу, и теперь я барахтаюсь на ней рыбкой в обмороке. Раньше принадлежала только самой себя, теперь после подписания договора…

— Барышни, прошу сдавать работы, — говорит господин Вольский и предупреждает, что следующее занятие завтра.

Я первой отдаю „работу“ и выхожу из аудитории. Черт знает, чем приходится заниматься — раздражена. Этот же вопрос, правда, в более мягкой форме, задаю Хосе, поджидающего нас.

— Все будет хорошо, детка, — отвечает он. — Мы из вас делаем топ-модели, а не гоп-топ для постели, вах. Если хочешь последнего, пожалуйста, иди к Севе Зайченко. Он тебе быстро найдет спонсера, вах. Понятно, о каком спонсере речь?

Сева Зайченко? Судя по всему, этот модельер пользуется дурной славой у своих же коллег.

Когда все топ-модели явились перед „ясными“ очами темпераментного арт-директора, он объявил, что сейчас мы следуем в спортивный зал на шейпинг, который будет проводить госпожа Крутикова, после чего с нами работает стилист Валечка и фотограф Мансур.

— Девочки, веселее-веселее, вах, — хлопает в ладоши Хосе. — Работы много, очень много, — и шлепает некоторых из нас по упругим попам. Спешите жить — спешите чувствовать, вах!

Смеясь, наш галдящий девичий выводок торопится вниз — туда, где находится танцевальный зал.

Госпожа Крутикова уже ждет нас — она в спортивном костюме цвета теплого летнего болота, который подчеркивает сухопарость её фигуры и язвительность натуры. Она тоже требует от нас более активных действий — мы забегаем в раздевалку, заставленную металлическими ящиками и длинными скамейками. Начинаем переодеваться, критически поглядывая друг на друга. Мне трудно быть объективной, поскольку никаких положительных эмоций не испытываю от обнаженных девичьих спин, грудей, бедер, попок, однако представляю, какие чувства бы испытал какой-нибудь экзальтированный молодой человек, оказавшийся среди такого телесного совершенства.

— Не толкайся ты, жердина! — слышу голос, и этот голос мне знаком — он принадлежит Танечке.

— Я ничего… такого… — отступает высокая девушка, опрятная и с правильными чертами на фарфоровом личике.

Она отступает — Танечка наступает, словно желая за счет слабого утвердиться в нашей группе. Без сомнений, она не права. И поэтому я становлюсь между ними:

— Танечка, нарываешься, — предупреждаю.

— Ты чего, Машка? — гримасничает, как уличный дурак-переросток. — Я тебя сейчас тут…

— Ну, рискни, а я посмотрю! — и приняла позу к бою, будто находилась на татами.

Это произвело надлежащее впечатление — на всех, в том числе и на воинствующую Танечку. Она глянула на меня с оторопью, кисло ухмыльнулась, попятилась, как молоденькая волчица, оскалившись:

— Ладно-ладно, ещё посмотрим, какая ты самбистка.

Я не обратила внимания на угрозы — тот, кто способен на боевое действие, не будет предупреждать. Известно, собака лает от испуга нападает она молча.

Девушка, которой я помогла, притронулась к моему плечу:

— Спасибо большое. Я — Лаура.

Я передернула плечом: имя полностью соответствовало образу моей новой знакомой: изящно и безвкусно. Не — боец, мелькнула мысль, хотя, быть может, подиуму и такие натуры требуются?

— Красавицы, выходим-выходим! — призывала нас Нинель Ивановна. Начинаем работать!..

Думаю, большинство женщин знают, что такое шейпинг? И поэтому объясняю для стоеросовых волосатых, как орангутанги, мужланов, кои, кроме мочегонного пива, реликтовой рыбалки и смердящих машин, более ничего не признают.

Итак, шейпинг — это специальные гимнастические упражнения, совершаемые под ритмичную музыку. Эта система была разработана ленивыми жирными американцами, любителям получать одновременно и пользу, и удовольствие. По этой методике могут тренироваться даже блюминговые бегемоты и многопудовые russian живые матрешки. Музыка и скачки под неё благотворно влияет на жировые складки. Они уменьшаются со скоростью света, и после нескольких занятий любая объемная дама превращается в тростиночку. Если кто не верит, пусть попляшет под ритмы чернокожих сыновей Африки, и тогда прекрасно поймет, о чем я толкую.

Наша тренировка продолжалась около часа. Госпожа Крутикова воистину была фанаткой своего дела — она прыгала, как зеленый кузнечик, и своим примером вдохновляла нас, молодых и спесивых.

Гордыня обуяла всех нас — это я чувствовала и видела по неряшливым движениям. Каждая считала себя в полной форме, и все эти прыжки под древнюю музыку казались нам нечто архаичным.

— Работай-работай! — кричала Нинель Ивановна. — Энергичнее-энергичнее! Это все вам на пользу, красавицы! И раз! И два! И три! Повторяйте-повторяйте! Внимательней!

Чувство радости и обновления наступили минут через двадцать после начала занятия. Наш разномастный коллектив постепенно стал преобразовываться в единый механизм, подчиненный воли маленькой и активной дамочке. Она настолько была самозабвенна, что мне показалось: госпожа Крутикова мечтает лишь об одном — остановить время. Остановить его для себя. Это было трудно понять нам, для которых день казался вечностью.

— Завтра идем в бассейн, — сообщает Нинель, когда заканчиваются занятия. — Справку, купальники, резиновые тапочки. К восьми, девочки.

— К восьми вечера? — пищит кто-то.

— К восьми утра. Здесь, у Центра. На автобусе поедем, — и вопрошает, видя сморщенные недовольные личики: — А что вы думали? Нам ещё работать и работать. Молодость — это прекрасно, но… Вы меня понимаете?

— А душ есть? — интересуюсь я.

— Есть, — указывает на одну из застекленных дверей, — но горячей воды нет.

Мы все смеемся — узнаем любимую родину-уродину: ракеты запускаем к мерцающим плодородным звездам, а иметь воду в трубах выше пятидесяти градусов проблема.

И тем не менее я шлепаю к двери, открываю, заглядываю — типичная душевая с пятью небольшими кабинками, ржавыми трубами и деревянными решетками на полу.

— Ну, я пошла, — говорю.

Девочки восторженно улюлюкают и аплодируют мне. Я чувствую себя коверной на арене цирка в окружении молоденьких кобылок. О чем я и заявляю.

— Кто со мной?

— Уа-а-а!

В конце концов, нас оказывается четверо, среди них, к моему удивлению, и Лаура. Вот тебе и хрупкая девочка. Или она так решила меня отблагодарить за поддержку? Потом мы вертим вентиля кранов и, омываемые холодной водой, визжим, как дикие обезьяны на амазонских лианах при приближении прекрасной по цвету, но прожорливой анаконды.

Взбодренные водными процедурами, возвращаемся в пустую раздевалку. И тут меня ждет неприятный сюрприз — странный сюрприз: исчезла вся моя одежда. Часики, шорты, маечку, купальник и трусики — как корова языком слезала. Остались одни кроссовки и рюкзачок. Ну, что за шутки? Дурацкие шутки? Девочки смеются: Машка, иди в одних кроссовках, а рюкзачок повесь на одно местечко — будет новое слово в моде.

— Ну, если это Танечка, — злюсь я.

— А, может, это какой-нибудь фетишист, — заявляет Лаура. — Есть такие дураки, женскую одежду коллекционируют.

— Какой ещё фетишист!.. — и осекаюсь.

Черт возьми! А не развратничает ли это „мой поклонник“? Если это так, то его надо срочно найти и поменять руки с ногами, а голову понятно с чем. Пока же надо решать проблему с одеждой? Решается она просто: девочки извлекают из своих сумок спортивные костюмы, футболки…

У меня „богатый“ выбор — натягиваю черные лосины и красную майку с ликом какого-то бородатого революционера в берете набекрень.

— Прикольно, — смеются девчонки. — Можно идти на баррикады.

Я же чувствую, что события, имеющие анекдотический желтенький окрас, все более приобретают неприятный оттенок, близкий к серому. Нужно иметь крепко сырые, как больничные простыни, мозги, чтобы пытаться так бездарно влиять на мое моральное состояние. Какая зараза ко мне прицепилась, как гадкий плющ к дереву? Нет ответа, но я его должна получить.

Арт-директор Хосе крайне удивился, узнав о мелком происшествии в раздевалке: кошельки тырили, случалось, но чтобы носильную одежду?

— Безобразие, вах, — сказал он. — Разберемся. Беру под свой контроль.

— Сторожа надо приставить к нам, — посоветовала я, — к каждой.

Хосе посмеялся, решив, что я шучу. А какие могут быть шутки, когда возникает навязчивое чувство, что за каждым твоим шагом следят. Главное, понять с какой целью? Если это дурные игры больного воображения, это одно, а если это серьезные попытки сломать меня, воздействуя на психику, это другое.

Неужто, кто-то тешит себя надеждой, что я испугаюсь и отступлю от своей мечты. Глупо, право. Помои по телефону, дохлятина под ноги, кража одежды — недостаточно, чтобы я прекратила движение вперед. Все напрасно меня это не остановит.

… Я говорила, что стилист Валечка Сорокин мне не понравился с первого взгляда. Еще больше не понравился — со второго взгляда. Должно быть, мы были антиподами, как кошка и собака. Когда явилась в гримерную, где он колдовал над послушными личиками топ-моделей с видом эстетствующего знатока, то почему-то представила: руки у него холодные и липкие, как забытая с вечера вареная вермешель.

Стилист же, увидев меня в чужой одежде, окислился, будто раздавил во рту клюквенного клопа. Так мы провели полчаса в ожидании: я фыркала, он кислился. Наконец упала в кресло перед зеркалом и увидела себя в мятой маечке и со злым лицом — неприятным лицом.

— Какая у вас смуглая кожа, — задумался Валечка. — Вы с юга?

— С него, — проворчала.

— А если мы осветлим лицо. Вы не против?

— А зачем?

— Это его облагородит. Для портфолио образ молоденькой благородной леди подойдет больше всего.

— Леди?

— Именно так.

И я согласилась: пусть буду леди. И стилист принялся работать над моим лицом, как художник эпохи Ренессанса. Руки у него, моего современника, оказались теплыми. Сквозь свои подрагивающие ресницы, напоминающие еловые ветки, наблюдала за его работой. Валечка трудился с вдохновением, и даже его эстетствующая бородка уже не так меня раздражала.

— Вот таким вот образом, — сказал Сорокин. — И сохранили индивидуальность, и возвысили социальный статус. — И, поправляя мою прическу, добавил: — А волосы я закрепил заколочками…

Я посмотрела на себя в зеркало. Создавалось впечатление, что мое лицо было холстом и каждый живописец рисовал свой портрет дамы сердца.

На этот раз на меня смотрела возвышенная натура со строгим ликом. Не каждый бы посмел приблизиться к такой снежно-королевской „красоте“.

— Нравится?

— Не знаю, — признаюсь. — Слишком холодно.

— Лед и пламя, — говорит стилист. — Образ на контрасте глаз и строгих линий лица. А знаете, почему у Мерлин Монро были такие сексуальные губы? Из-за разных контрастных помад, их накладывали в пять слоев. — И тем же ровным голосом сообщает. — Не принимайте никаких предложений от Мансура, фотографа, это чревато для вашей красоты.

— Что?

— Прелестно-прелестно, — обращается к моему зеркальному отражению. Надеюсь, на дальнейшее плодотворное сотрудничество, — и целует ручку мне, встающей из кресла.

Покидала гримуборную с чувством глубокого недоумения. Что за интрижки в холодном „датском“ королевстве? Что это все значит?

— Это ты, Маша? — восклицает Лаура, увидев меня в коридоре.

— Нет, это не я, — отвечаю. — А Мата Хари.

— Кто?

Кто бы мне сказал, что происходит? Почему не чувствую легкости и радости от того, что нахожусь в самом эпицентре Моды. Не слишком ли много неприятных недоразумений вокруг? Это меня пугает? Нет. Однако, признаться, напрягает. Не хочу быть грустной игрушкой в лапах какого-нибудь гнусного кукловода.

Естественно, шла на съемку портфолио, как в последний бой. И встретила самый радушный прием со стороны маленького и юркого человечка по имени Мансур. Мелкое личико его было желто, а глаза огромны и темны, как у пугливой газели.

— Так, это у нас новенькая? — вскричал он радостно. — Какая строгая красота, господа! Я бы сказал: девственная красота неприступных гор. — И, узнав мое имя, продолжил восторгаться: — Машенька! Я сделаю из вас звезду подиума. У вас, Маша, будут сумасшедшие контракты! Париж! Рим! Нью-Йорк! Лос-Анджелес! Голливудские режиссеры будут за вами бегать, как мальчики! И не забывал работу. — Так, выставляем свет! Маша, переоденься, пожалуйста, в нечто темное, но воздушное…

— Где?

— Там, — Мансур указывает на задник, где изображен солнечный закат на море с квадратным корабликом вдали.

Я отправляюсь за крашеные доски и обнаруживаю склад вещей, развешенных в художественном беспорядке. Нахожу полупрозрачный туник цвета сумерек по-моему, то, что надо. Переодеваюсь, и выхожу под свет юпитеров.

— Так-так, прекрасно, — говорит фотограф. — Машенька, садитесь на стул. Изгиб спины, улыбка!.. Думаем о чем-то приятном. О любимом, например!.. Так, о любимом лучше не надо… Машенька, сейчас птичка вылетит.

Студия напоминала театральный подмосток: юпитеры, яркие, сверху свешивающиеся куски материи, размалеванный задник, о котором я уже говорила. Увидев его, поняла: это знак судьбы — иду верным курсом, как кораблик к горизонту.

— Очень хорошо, Маша! — продолжает суетиться фотограф. — Вы фотогеничны, и весьма. Теперь взгляд роковой женщины? Из-за плеча… Так, прекрасно! А теперь взгляд стервы! Больше-больше стервозности! Так надо, Машенька!

Все это мне казалось игрой — потешно-глуповатой. Понимала, что портфолио есть основа основ для топ-модели, и тем не менее мне было смешно находиться в свете юпитеров и корчить рожицы.

— Все, Маша. Спасибо, можешь переодеваться, — говорит Мансур после, и я снова отправляюсь за крашеную холстину.

Стащив тунику и оставшись в одних трусиках, рассматриваю одежды. Господи, чего тут только нет: от расшитых жемчугами салопов до эксклюзивных купальников ядовитых цветов!

За всю жизнь не переносить, улыбаюсь я. Все-таки человечество помешалось на внешних платьях, украшая свой слабый жалкий скелетик. И это вместо того, чтобы укреплять дух!

Краем уха слышала какие-то голоса в студии, да, не обращала внимание, решив, что фотограф, не дожидаясь моего ухода, решил делать новую съемку. И главное: здесь, за крашеным холстом, находились динамики, откуда штормили музыкальные волны. И потом: я, как любая нормальная молодая женщина, была увлечена модельными вещичками, буквально валяющимися под ногами.

Покопавшись в „сокровищнице“, я, наконец, соизволила выйти в студию. Нет, сначала я, вытянув шею, заглянула туда и… услышала визг, который до боли был мне знаком. Почему? Потому, что визжала я! И не по причине того, что снова наступила на дохлую тварь, а по причине более значительной, если можно так выразиться.

Маленький и юркий до этого Мансур был мертв, как может быть мертв человек с перерезанным горлом. Фотограф неудобно лежал под стальной ногой юпитера и смотрел остановившимися зрачками перед собой. Гримаса изумления искривляла его рот. Сочащаяся из глотки кровь пропитала белую рубаху и казалась отвратительно пурпурной.

Это был первый мертвец, которого я увидела так близко и воочию. Ощущая нереальность всего происходящего, я, продолжая повизгивать, на цыпочках помчалась к выходу. Почему на цыпочках — не знаю? Словно боялась потревожить того, кто ещё минуту назад был весел, беспечен и крутился, как юла.

После началась кутерьма, в средоточии которой оказалась, естественно, я. Сначала на мои вопли сбежались, девочки и сотрудницы, потом охранники Центра моды, затем приехала оперативная группа милиции. Милиционеры пахли ваксой, дерматином и щами. Они привезли овчарку по прозвищу Арамис. Кто-то из девчонок дал мне апельсин для успокоения, и я им незаметно угостила пса. Тот слопал несколько долек и завилял хвостом.

Апельсин и пес меня успокоили: прекратилась нервная мелкая дрожь. То, что произошло в фотостудии, казалось, кошмарным сном.

— Так, где тут у нас свидетельница, — в скромном костюме цвета пыльного асфальта находил человек. Лицо его было худощавым и тоже запыленно-сероватым. — Я следователь, — представился, — Ягодкин Алексей Алексеевич. Нам нужно поговорить со свидетельницей.

Арт-директор Хосе предлагает кабинет госпожи Мунтян, которая ещё днем уехала на выставку современной ткани. Следователь садится за стол модельера, осматривается, затем открывает папочку с бумагами:

— Я буду записывать, — поясняет, — так надо.

Алексей Алексеевич всем своим притомленным видом похож на учителя средней школы. В который раз он начинает „вести“ новый класс и в который раз понимает всю бессмысленность своей работы, и тем не менее берется за тетрадки и начинает их проверять в тщетной надежде обнаружить эйнштейновские откровения. Увы, откровений нет, есть нудная вселенская пуст`ота.

— Итак, имя, отчество, фамилия? — начинает следователь Ягодкин.

Назвав себя, отвечаю на его вопросы, из коих следует, что я ничего не слышала, никого не видела, ничего-никому не скажу.

— Но какие-то голоса ведь слышала?

— Слышала, — вздыхаю. — Но это было сплошное „бу-бу“.

— „Бу-бу“, — хныкает Алексей Алексеевич. — Что можешь ещё сказать?

— Про что?

— Про все.

Мы посмотрели друг на друга, как учитель и ученица, не способная ответить на дополнительный вопрос. Я вспомнила стилиста Сорокина, предупреждающего о том, чтобы я не соглашалась ни на какие предложения фотографа. Говорить об этом случае или не говорить?

Если скажу, то получается, что подставляю Валечку. Возможно, предупреждая меня, он имел некий безобидный смысл. Безобидный ли?

Мои сомнения прекратились с появлением в кабинете госпожи Мунтян. Следователь коротко изложил ей суть трагического происшествия.

— Как себя чувствуешь, Маша? — дежурно вопросила Карина Арменовна.

Как может чувствовать тот, рядом с которым промелькнула разящая, как клинок, смерть. Подозреваю, что я была, как говорят в таких случаях, на волосок от собственной гибели. Неряшливые убийцы или убийца не потрудились заглянуть за малеванный холст — это меня и выручило. Сумела ли бы я оказать сопротивление головорезам — вопрос?

— Нормально, — пожала плечами.

— Все будет хорошо, — сказала госпожа Мунтян и обратилась к следователю. — Думаю, Марию можно отпустить?

— Конечно, — улыбнулся Алексей Алексеевич. — Подпиши только протокол, Платова. Вот здесь: „С моих слов верно“.

Все происходило странно буднично, будто полчаса назад не человека зарезали, а украли манекен. Да, и мои чувства притупились — наступил период апатичности. Наверное, жить в постоянном напряжении, как и в страхе, невозможно.

Когда подписала протокол и поднялась с кресла, Карина Арменовна спросила у следователя:

— А вы уверены, что Маше не нужна защита, как свидетельнице?

— Защита? — задумался господин Ягодкин. — Все равно она ничего не слышала и никого не видела.

— Но убийцы этого не знают, — резонно заметила модельер. — Вдруг решат, что она их видела.

— М-да, ситуация интересная, — признался следователь, однако выразил надежду, что страхи госпожи Мунтян напрасны. — Думаю, работали по „заказу“. Он выполнен — что еще?

— Но кому наш Мансур помешал? — спросила Карина Арменовна.

— Будем разбираться, — вздохнул Ягодкин, и по его вздоху даже я поняла, что дело бесперспективное.

— Понятно, — сказала на это госпожа Мунтян и вызвала секретаря Фаю. Милая, нашу Машу отправьте на моем автомобиле туда, куда ей надо.

— А завтра? — спросила я.

— Что завтра?

— Занятия. Я прихожу на занятия?

— А почему бы и нет, — ответила Карина Арменовна. — Работаем в прежнем режиме. Жизнь продолжается, Маша.

С этим трудно было не согласиться. Я жила, и жизнь вокруг меня бурлила. Выйдя в коридор, я обнаружила, что первый шок от трагического ЧП прошел, и многие сотрудники вернулись к обычным делам: из просмотрового зала звучала бравурная музыка, в гримуборных смеялись, старенькие уборщицы перевозили тележки с бельем и одеждами, пробегали повизгивающие детишки, похожие на херувимчиков…

Я шла за Фаей, говорящей по мобильному телефону с личным водителем госпожи Мунтян, и мне казалось, сейчас неведомый режиссер кино скажет: „Конец съемок, всем актерам спасибо“, и… Мансур, стирая клюквенный сок с рубахи, оживет и обратится ко мне с виноватой улыбкой, мол, прости, Маша, вина не наша, что публике требуются страшилки. Увы, этого не произошло: жизнь не имеет дублей.

У парадного подъезда Центра моды уже находилась представительная „Волга“. За рулем находился пожилой водитель Василий Иванович, как его назвала Фая. Усами и хитроватым прищуром он напоминал партизана времен Отечественной войны, портрет которого я видела в школьном учебнике истории.

— Куда едем, дочка? — спрашивает, когда я занимаю место на заднем сидении.

Я называю адрес, и машина начинаем движение. Когда мы выезжаем на Садовое кольцо, Василий Иванович спрашивает о том, что случилось в Центре, уж больно Карина Арменовна расстроилась. Я объясняю причину такого состояния.

— Допрыгался татарчонок, — говорит на это шофер, — на кочках.

— В каком смысле? — удивляюсь.

— Вся эта мода, дочка, — отвечает с брезгливой усмешкой, — большое болото. Красивое такое болото, когда его не трогаешь. А коли туда заступил… Можно, конечно, прыгать по кочкам — до поры до времени. А потом все равно, — махнул рукой, — каюк! Булькает то болото, пузырится, дочка, сероводородом тянет…

Вот такая правда жизни от старого „партизана“, бродящего по „лесам и болотом“ Высокой Моды. Поверила ли я ему? Конечно, поверила, однако его заключения были для меня пустым звуком. Так ребенок не верит в то, что может обжечь руку о кипящий чайник, пока сам не заполучит болезненный волдырь.

Посчитав, что его слова меня не убедили, Василий Иванович продолжил излагать свой взгляд на тему, его волнующую.

По его утверждению, в „моде“ он уже лет двадцать пять — по молодости трудился на такси, потом устроился на „не пыльную“, как казалось, работенку: возить господ модельеров. На скольких он насмотрелся — книгу сочинять можно.

— Нормальных там, дочка, нету, — говорил Василий Иванович. — Разве что Карина ещё в форме. А так — кто пил, как лошадь, кто ширялся до смерти, кто гулял с мальчиками, а кто с девочками. А одеваются… Модэ-э-эрн, мать их! — Брезгливо поморщился. — Помню одного. Я его называл „фантомасом“. Лысый-лысый и весь в зеленом, даже очки зеленые. Глаза навыкате — страх господний. Кутерье, тьфу!..

Я не понимаю, почему мне все это излагают, и задаю вопрос по этому поводу. Добродушно кашлянув, Василий Иванович объясняет, что такие, как я, летят на красивый огонь „моды“, как бабочки на опасное пламя, и обжигаются. Не обожгусь, самоуверенно заявляю. Старый шофер качает головой, мол, говори-говори, а я посмотрю. А что смотреть: есть я и есть мое желание войти в незнакомый мир…

И не успеваю закончить мысль — машина тормозит на светофоре. Я вижу, как в застопорившемся потоке автомобилей двигается группа подростков, державших в руках кипы глянцевых журналов и книги.

— А что они делают? — задаю вопрос.

— Бизнес на дороге, — хмыкает шофер. — Продают печатную продукцию.

— Я куплю журнал, — сообщаю, — мод.

Василий Иванович смеется: эх, молодежь, хоть кол чеши на голове, а все делаете по-своему. К открытому окошку подбегает рыжеватый, щербатый, бомжевидный мальчуган лет десяти. Правда, глаза у него, как у взрослого.

— Что там у тебя?

— А чего желаете?

— Журнал мод.

— Пожалуйста, — ухмыляется с некоей двусмысленностью, на которую я не обратила, каюсь, должного внимания. — У нас все есть.

Тиснув мне два цветных журнала и получив за них плату, малолетний торгаш буквально проваливается сквозь землю. Наша машина начинает движение, и я открываю журналы. Лучше бы я этого не делала. Я же просила журнал мод! А тут словно обухом по голове — более точного определения трудно придумать.

Короче говоря, эти журналы оказались порнографическими. Держа их в руках, я испытала странное ощущение, будто некая разрушительная сила пытается вмешаться в мою судьбу. Не слишком ли много историй, гаденьких и страшных? Страшная история — убийство фотографа, а гаденькая — с этими журналами. А может это игры маньяка и „поклонника“?

— Что такое, дочка? — спрашивает меня Василий Иванович. — Будто уксуса хлебнула?

Плохо, что не умею скрывать чувства.

— Мелочи жизни, — отвечаю я. — Спасибо, мы приехали, Василий Иванович, — и выбираюсь из автомобиля, притормозившего у моего подъезда.

— Проводить? — спрашивает старый шофер.

Я смотрю на входную дверь, освещенную тускловатой лампочкой. Чувствую, как в глубине моего организма возникает неприятный сгусток, похожий на волокнистые водоросли, колыхающиеся в холодной морской воде. Страх? Именно этого и добиваются те, кто решил запутать меня в водорослях ужаса. Надо взять себя в руки.

И, поблагодарив Василия Ивановича за беспокойство, устремляюсь к подъезду, сжимая свернутые в плотную трубку журналы, как водопроводный обрез. В напряжении набираю код, а после распахиваю дверь… И — ничего не происходит. Ничего. Под ногами нет дохлого животного, из кабины лифта не выпадает очередной труп, а на лестничной клетке не продается порнографическая продукция. Мирная клишированная жизнь столичного клоповника.

Дверь мне открывает Евгения. Вид у неё заспанный. Счастливый ты человек, говорю я ей и вручаю журналы, как эстафетную палочку, мол, хватит дрыхнуть, пора принять участие в забеге по пересеченной местности. Двоюродная сестра машинально начинает листать журналы и… хохочет:

— Машка? Ты что? В порнозвезды хочешь пойти?

— А почему бы и нет, — направляюсь в ванную комнату. — У нас сейчас все профессии в почете.

— Ты сошла с ума? — и удивляется ещё больше: — Погоди, во что ты одета? В чем дело? Что происходит?

Я говорю, что она задает много вопросов, на которых у меня нет толковых ответов. Сестра настойчива, и я рассказываю о странных событиях, преследующих меня, как волчья стая степного путника.

Начинаю с анекдотической пропажи моих вещей, затем перехожу к мизансцене, где меня фотографировали на „Кодак“, закончившейся столь трагично для фотографа, и завершаю повествование нелепой покупкой порнографических журналов на дороге.

Женя слушает меня, открыв рот: видно, в её мелкобуржуазной жизни подобных происшествий никогда не могло произойти. А со мной, не успевшей толком ступить на московскую землю, пожалуйста, сколько пожелаете.

— Все это мне не нравится, — заключает Евгения, когда мы сидим на кухне и пьем чай с клубничным вареньем. — Предположим, кто-то хочет досадить тебе: телефонные звонки, кошки дохлые, исчезновение одежды. Но убийство фотографа — это слишком! Надеюсь, с тобой оно не связано?

— Ты спрашиваешь или отвечаешь? — нервничаю я.

— Ну хорошо, — продолжает Женя. — Допустим, свидетелем убийства ты стала случайно. Но кто все-таки пытается достать тебя? И с какой целью?

— Я бы тоже хотела это знать, — признаюсь иронично.

— Отморозки действуют примитивно: поймали, изнасиловали, убили, рассуждает вслух. — А здесь целая культурно-развлекательная программа.

— Да, — вздохнула я. — От дохлой кошки до мертвого человека почувствуй разницу?

— Чувствую, что без чужой помощи тебе не разобраться.

— Ты ещё сестер Миненковых, этих кикиморочек…

— Кикиморочки, а дело свое знают.

— Какое дело?

— По защите личности, детка.

Я не успеваю отреагировать на эти последние слова — звук телефона рвет мою руку, в которой находится блюдце с вареньем. Проклятье! Нервы ни к черту!

— Меня нет, и не будет, — кричу я. — Ни для кого!

— Это не выход из положения, — говорит Евгения и, удаляясь из кухни, советует вытащить руку из блюдца с вареньем.

Я облизываю пальцы и рассуждаю о том, что мой враг добился таки своей малой цели: я нервничаю, а, следовательно, могу совершить ошибку. Спокойно, Маша, прекрати страшиться собственной тени, прояви мужество и благоразумие, держи удар, как в тэнквандо, и победа будет за тобой.

— И кто это? — спрашиваю, когда Евгения возвращается на кухню.

— Догадайся.

— Прекрати. Только не говори, что „поклонник“.

— Поклонник, — соглашается, — но не тот и совершенно неожиданный.

— Кто?

— Жорик.

— К-к-какой, — заикаюсь, — Жорик?

Услышав объяснение, не верю, потом начинаю смеяться, крича о том, что именно Жорика нам и не хватает для полного счастья.

Оказывается, проявился во всей своей наглой полноте помощник депутата Шопина, который, помнится, нас подвозил. Чудно-чудно. Наши с Женей чары настолько околдовали Жорика, что он не поленился провести собственное расследование, чтобы добыть номер телефона.

— Кошмар какой, — говорю я. — И что он от нас хочет?

— Внимания, — отвечает сестра, — к его хозяину.

— То есть?

— Завтра день рождение у Александра Николаевича. Мы — приглашены в ресторан „Балчуг“.

— Александр Николаевич — это кто? Не Попин ли?

— Именно то, что вам послышалось, дитя мое.

— И что ты ответила Жорику?

— Что мы будем думать — ночь и день.

— Ты хочешь пойти? — удивилась я.

— Я этого не сказала, хотя почему бы и нет? Мир посмотреть и себя показать, — пожимает плечами. — Да, и тебе, Маруся, сам Бог велел на все эти тусовки ходить. Это твоя будущая профессия.

— Какая профессия?

— Украшать собой общество. Будешь, как алмазная диадема на голове столичного бомонда.

— Прекрати, — проявляю неудовольствие.

— Минутку, — уходит в комнату, где опять звонит проклятый телефон.

Что за коловращение вокруг меня? Неужели смазливая красивая мордашка и точеная фигурка производит такое неизгладимое впечатление на тех, с кем мне приходится сталкиваться? Одни, неизвестные мне извращенцы, сходят с ума, другие, похожие на гоблинов, требуют к себе внимания, а третьи… равнодушны. Это я про охотника на людей Алекса Стахова. Хотя трудно сказать, какие он истинные чувства испытал? А вдруг влюбился, но умеючи, как всякий охотник за скальпами, скрывает свое чувство?

Мои размышления на волнующую тему прерывает Евгения. По её взволнованному виду я понимаю, что проявился мой „поклонник“. И угадываю.

— Говори с ним подольше, — горячим шепотом говорит сестра. — А я — к соседям, попытаемся определить номер телефона.

— Вот сволочь неугомонная, — злюсь я. — Сейчас все скажу, что думаю…

— Не вспугни, — советует Женя и кидается тенью в прихожую. — Говори нежно…

Телефонную трубку подношу к лицу, будто это ядовитая степная гадюка. Слышу знакомый голос, дребезжащий, гниловатый и похихикивающий:

— Ну-с, прелестница, как денек прошел? Весело?

— А это кто? — действую, как подсказывает интуиция. — Наверное, вы ошиблись?

— Я никогда не ошибаюсь, Маша.

— А-а-а, это извращенец, старый и облезлый, — смеюсь я, как бы вспомнив. — Импотент который…

И слышу булькающие звуки в трубке, словно мой собеседник заливает телефон „царской водкой“, состоящую из соляной и серной кислот.

— Храбрая девочка, — наконец говорит „поклонник“. — И кошечка её не напугала.

— Какая, — спрашиваю, — кошечка?

— Кошка Маша.

— А-а-а, так ты, дядечка, ещё и живодер.

— Она умерла естественной смертью, — считает нужным поставить меня в известность. — Хотя согласен: шутка неудачная.

— А с журналами тоже твоя шутка?

— Моя, — честно признается. — Хочу, чтобы ты, Мария, научилась принимать всевозможные художественные, так сказать, позы.

— Зачем?

— Исключительно для красоты. Учись, Маша, учись, это тебе пригодится в жизни. Говорю это, как истинный ценитель женской красоты.

Я заставляю себя держать телефонную трубку близ уха и спокойно продолжать диалог:

— А одежду из раздевалки, зачем воровать, ценитель?

— Ха-ха, — заливается смехом. — Как это зачем? Я все делаю для удовольствия, Маша. Знаешь, чем твои трусики пахнут? О, это такой божественный запах… Я их сейчас нюхаю… и получаю удовольствие, теребя себя…

— Идиот, — не выдерживаю я, и делаю нелогичное заключение. — Значит, и фотографа убил ты, нюхач?

— Э, нет! — протестует. — Вешать этот труп на меня не надо, как новогодний шар на елку. Я так пошло не играю, Мария. Это игры простаков. Но обещаю тебе: трупики будут… Прости, девочка, что-то я заговорился…

Я слышу в трубке шумный прибой вечерней фиолетовой улицы, потом короткие гудки. Как себя можно чувствовать после подобного разговора? Правильно — отвратительно, будто твою душу окунули в раствор все той же „царской водки“. Бр-р! Что же добивается этот психопат, поломанный на сексуальной почве? Моего внимания или меня саму? Кто он такой? Без всяких сомнений, имеет отношение к миру Высокой Моды. Мало того, что шкодливо ворует тряпки, так, вполне вероятно, знает, кто убил фотографа. Он их назвал, кажется, „простаками“… Хороша простота: перерезать горло от уха до уха… Что же делать?

Прежде всего, уничтожить отвратительное чувство беспомощности. Маньяк мечтает поиграть со мной в игру, правила которой мне неизвестны. Что ж, поиграем, любитель порнографических картинок, поиграем…

Размышляя на столь актуальную тему, иду на кухню, нахожу там недопитую бутылку „Улыбки“, выливаю из неё остатки в стакан, одним махом выпиваю. Будем улыбаться, господа, даже в минуты опасности.

Сладко-приторное вино истребляет запах серы и вкус соли. Прекрасно! Мой враг допустил главную ошибку — он решил играть со мной в поддавки. Он, наверное, посчитал, что я слабый противник и со мной можно пооткровенничать. Дурак, он не понимает, что даже молоденькая и неопытная девушка способна на инквизиторское коварство.

В кухню вбегает Евгения. У неё такой вид, будто вырвала из преисподней за рога закопченного беса.

— Молодец, Маруся, — кричит она. — Мы его поймали!

— Как поймали?

— Поймаем, — поправляется и объясняет, что с трудом, но номер телефона маньяка ей удалось добыть на АТС. — Это во Внуково. Сейчас вызываю Максима, и мчимся туда. Прищучим гадину за хвост…

И убегает в комнату, где находится телефон. Что за чудеса, удивляюсь я, все так просто? Даже испытываю разочарование: готовилась к затяжным боям, а враг уже почти полонен. Подозреваю, что не все так бесхитростно, как кажется на первый взгляд.

— Хватит пить, — снова появляется в кухне Женя. — Руки в ноги и вперед!

— Куда? — поднимаюсь из-за стола.

— Во Внуково, балда, — кричит сестра и сообщает, что Максим готов нам помочь — мы его перехватим у метро „Юго-Западная“.

— А ты уверена, что маньяк сидит и ждет нас?

— Адрес есть, что еще? Улица Коммунистическая, дом 24.

— А квартира?

— Какая ещё квартира?

— Номер квартиры какой?

— Там частные владения, — отмахивается Евгения, заканчивая сборы. Надо прекращать эту историю — хирургически.

— То есть?

— Кастрируем мерзавца по самое „хочу“! — цапает со стола кухонный нож для резки мяса. — Сделаем „не могу“, ха-ха!

Я с интересом и удивлением смотрю на сестру: что-то новое и неожиданное проявилось в её поведении. Такое впечатление, что в неё вселился демон. Столь энергичной и решительной я её ещё не видела. Что случилось? Евгения объясняет, что она не любит, когда кто-то пытается играть с ней, как кошка с мышкой. Хватит! Она думала — шутки шутят, коль это не так, то наши действия должны быть равнозначны угрозам.

На улице гуляют сиреневые сумерки — удобное время для мести и кастрации сексуальных маньяков.

Мы запрыгиваем в старенькое „Вольво“, и я вспоминаю о двух любяще-семейных „ОО“. Они пошли в театр, отвечает Женя, выруливая машину со двора, смотреть премьеру спектакля: „Чисто английское убийство“.

Я смеюсь: зачем ходить в театры, если жизнь бывает более занимательной, чем всякие выдумки великих драматургов. Сестра соглашается с одним только уточнением: преступлений в государстве много, а вот наказаний практически нет; населению самому приходится наказывать преступников. Жаль, что огнестрельное оружие не продается на каждом углу: продавалось — порядка было бы куда больше.

— Почему?

— Боялись бы, — отвечает Евгения. — Представь, гоблины идут грабить квартирку. Дверь открывает старушка, божий одуванчик. В её руках автомат Калашникова…

Я качаю головой, зримо видя шамкающую старушку с АК-47, надежным, как вклад в Сбербанке. И соглашаюсь: в США продают свободно оружие, и ничего, процветают они под своим звездно-полосатым флагом.

— И мы будем процветать, — мстительно поджимает губы сестра. — Все в наших руках, Маша.

— А лучше, когда в руках огнемет, — смеюсь я. — Никаких проблем.

Проблем пока много. Они появились почти сразу, как только я, повторю, заступила на пыльный московский асфальт. Убегала от неприятных обстоятельств и… прибежала к ещё более неприятным. Хотя с другой стороны — ничего страшного не происходит. Я жива, здорова, набираюсь опыта для выживания в городских джунглях, как волчица, обложенная охотниками красными флажками; постоянно знакомлюсь с интересными людьми, кажется, даже влюбилась, учусь на манекенщицу, правда, по вечерам меня донимает сумасшедший маньяк…

Впрочем, эту проблему мы решим. Самым решительным способом, как уверяет моя двоюродная сестра.

— Как-то все просто, — делюсь своими сомнениями. — Мы приезжаем, а маньяк встречает нас улыбками и цветами.

— Разберемся, — говорит Евгения. — Насчет цветов не знаю, но улыбаться мы его заставим.

— От чего?

— От счастья, — кивает на кухонный нож, лежащий между сидениями, — что мы ему не отрезали голову.

Я не узнавала спокойную и рассудительную Женю. Черт знает что! Почему она так резко изменилась? До этого вечера всю эту историю с моим „поклонником“ она воспринимала, как анекдотный казус. И вдруг — такая перемена? В чем дело? Я спрашиваю ее: почему ведет себя, будто дьяволица? После некой заминки Евгения признается, что этот недоделанный оскорбил её по телефону, обозвав самыми гнусными словами.

— Надеюсь, ты не настаиваешь, чтобы я их повторила, — говорит сестра.

— Не-не-не настаиваю, — мямлю.

И думаю про себя, как же это надо оскорбить женщину, чтобы она превратилась в кровожадную и неустрашимую фурию с ножом наперевес! Теперь понятно, почему мы так мчимся на автомобиле по вечерним улицам и проспектам. Такое впечатление, что к нашей „Вольво“ приделали ракетное сопло от гагаринского „Востока“.

К счастью, к трассирующим звездам мы не улетели, а прибыли к подземке, заставленной торговыми палатками, машинами и автобусами, убывающими в аграрную область.

Максим, поджидавший уже нас, прыгнул в колымагу, подобно герою кинобоевика, и мы помчались дальше в неизвестное подольское далеко.

— Девочки, я вас боюсь, — заявил „герой“, уточнив нашу конечную цель. — Хотите устроить поножовщину? Нехорошо.

— А он нас достал, — отвечала Евгения. — И вообще, твою невесту оскорбили самыми погаными словами, а ты будешь здесь рассуждать…

— А, может, он специально нас спровоцировал, — сказал Павлов. — И мы летим сломя голову, и, знаете, куда?

— Куда?

— В ловушку.

— Что?

Видя наше искреннее недоумение, молодой сотрудник службы безопасности принялся пугать нас разными страшилками, вплоть до того, что ждет наивных дурочек казематные лабиринты с комнатами пыток и ваннами с серной кислотой, где удобно растворять человеческую плоть. Мы завопили, чтобы Максим прекратил над нами издеваться и читать всякую современную детективную макулатурную муру, место которой известно где. Наш спутник вздохнул: если женщины чего втемяшат в свои хорошенькие головы…

Пришлось его снова убеждать в обратном: не мы виноваты в данной интриге. Болвана необходимо остановить, как можно быстрее. У него ведь явные психические сдвиги по фазе. Говорить с ним бесполезно. Надо действовать — и действовать решительно.

— Маша, расскажи о последнем разговоре, — потребовала Евгения. — Когда я засекла номер телефона. Не стесняйся-не стесняйся, здесь все свои.

Я сдержанно пересказываю основные моменты диалога с сексуальным извращенцем, живодером и нюхальщиком нижнего женского белья. Я настолько обтекаемо повествую о последней деликатной, скажем так, теме, что тугодумный Максим меня совершенно не понимает.

— Что он делает с нижним бельем?

— Ну это… — не нахожу слов.

Их находит Евгения — прямой текст приводит её жениха в меланхоличную задумчивость.

— Да, таких надо отстреливать, — делает неутешительное заключение. Если он такой больной на голову, то дальше — больше… Ладно, — извлекает пистолет из-под куртки, — проведем практические занятия на незнакомой местности.

Я удивляюсь: не многовато ли на одного психопата кухонный нож и боевой пистолет? Павлов отвечает: это стартовый, Маша, будем пугать врага и так, чтобы он немедля стартовал в Бутырку, где ему быстро вправят мозговые извилины.

Мы с Евгенией не верим, что это стартовый пистолет, и Максим признается, что боевой, но патронов нет.

— Как нет? — возмущаемся мы с Евгенией. — А если маньяк вооружен?

— Чем, — вопрошает Павлов, — женскими трусиками?

— Очень смешно, — хмурюсь я, потом понимаю, что глупо обижаться на тех, кто вынужден болтаться в механической бензиновой коробке вместо того, чтобы, находясь в плюшевом театральном партере, восторгаться премьерным спектаклем „Чисто английское убийство“

— Мария, прекрати, — реагирует на мои страдания Павлов. — При чем тут ты? Не было бы тебя, была бы другая. И в данном случае: лучше ты…

— Почему?

— Потому, что есть мы…

— … охотники на маньяка, — дополняет Женя, и я вижу её летящий на фоне ночи, заостренный кинжальный анфас, и понимаю, что самоуверенному „поклоннику“ моей юной красоты будет совсем худо — после возможной нашей встречи жить ему вечным скопцом.

… Подмосковный городок встречал героев напряженным самолетным гулом и теплой ночкой, где тускнели огни мелкособственнических домиков, главной улицей имени, кажется, В.И. Ленина, застроенным саморазрушающимися жилыми башнями, и мазутно-навозным запахами провинциального местечка, в котором выращивают червивый королевский картофельный плод и над которым в неизведанное никуда улетают стремительные лайнеры.

Бездомные граждане мира на привокзальной площади указали нам путь к улице Коммунистической. Я готовилась к самым решительным действиям в доме № 24, однако, когда мы приблизились к этому адресу…

Нас встретило полуразрушенное, двухэтажное здание, похожее на заводское, и окруженное старым, из металлической, ржавой сетки забором.

Евгения выключила мотор, и мы посидели во временной тишине, насыщенной нехорошими предчувствиями. Потом Максим заметил, что нечто подобное он ожидал: рассчитывать на легковерного сексуального дурака слишком наивно.

— И что будем делать? — спросила Евгения.

— Разберемся, — ответил Павлов. — Мы с другом пойдем на разведку, а вы, девочки, посидите.

— С каким другом? — удивились мы.

— С этим, — Максим продемонстрировал нам пистолет.

— Э, нет, — запротестовала Женя. — Нам страшно одним. Да, Машенька?

Я пискнула, что страшно, аж жуть, и мы тоже пойдем в логово, чтобы защищать нашего товарища и его друга с тыла. Не надо меня защищать, нервничал Павлов. Надо, настаивала Евгения, зажимая в руке нож.

Короче говоря, после недолгих препирательств наша троица отправилась к зданию, хотя никаких признаков жизни там не наблюдалось. Но как не проверить? А вдруг там действительно тайное подвальное местечко, где маньяк пытает свои простодушные молодые жертвы, как это часто происходит в импортных дрянненьких фильмах?

Наша российская ночь была осветлена нашими же простенькими, как свечи, звездами, и глаза быстро привыкли к комфортным потемкам. Под ногами хрустело так, что я не могла не обратить внимания на валяющие предметы. Оказалось — кирпичи. Белые. Силикатные, уточнил Максим, специалист по всем житейским дисциплинам.

Ломая каблуки, мы медленно продвигались к темнеющему зданию, похожему, как сказал Павлов, именно на заводик по производству силикатного кирпича. Все происходящее казалось глупой усмешкой моей юной судьбы. И это вместо того, чтобы красиво дефилировать по освещенному подиуму в обуви от Гучи и в одежде от Версаче, я некрасиво тащусь по кирпичным завалам и шанс свернуть шею увеличивается с каждым шагом.

— Тсс, — говорит Максим, когда я сползаю с кирпичной горки, как с ледяной.

Мы прислушиваемся: тишина — гнетущая, но нарушаемая приближающимся воем с небес. Евгения предлагает пальнуть из ТТ — для острастки бродячих собак, котов и самолетов. Максим неоригинально заявляет, что самое опасное животное — это человек, и мы продолжаем свой путь.

Для меня он заканчивается у разбитого окна — осторожно заглядываю в него и… И чувствую: внутри меня вновь разрастается мохнато-волосяной ком страха, уничтожающий волю. У меня нет даже сил закричать. Такое впечатление, что горло тоже забита волосяным кляпом.

— Что с тобой, Маша? — голос двоюродной сестры спасает от недостатка воздуха.

Усилием воли поднимаю руку и указываю на разбитое окно. Евгения тянется к нему:

— Что там такое?

— Висит, — слышу свой голос.

— Кто висит?

— Т-т-труп, — выдавливаю.

— Где труп? Какой труп? Маруся, ты бредишь? — говорит Женя. — Ничего не вижу. И никого.

— Висит труп там.

— Машка, — смеется моя сестра. — Это ведро. Ты меня понимаешь: ведро. На крючке.

— Не может быть? — не верю.

Пришлось поверить. Максим, узнав о моих страха, бесстрашно штурмует цитадель по производству силикатного кирпича, хрустя на всю округу.

Помятое и дырявое ведро, никому не нужное в его руках, как военный трофей.

Проклятье, говорю себе, Мария, возьми себя в руки, как Павлов ведро, в противном случае закончишь свои дни в казенном доме печали…

Между тем мужественный наш приятель продолжил прогулку по зданию, и скоро мы с Евгенией услышали его голос: сюда, девочки! Недовольно ворча, мы последовали на призыв „лазутчика“.

Он находился в небольшой комнате, освещенной тусклой лампочкой, пылящейся наверху. Разбитые столы и стулья грудились в углу. На дальней стене висел производственный график, указывающий, сколько кирпичей выпущено за трудовой квартал. Видно, раньше здесь была заводская дирекция.

— И что здесь интересного? — спросила Евгения.

— Смотрите, — указал на график, и я увидела поспешную неаккуратную надпись синим фломастером: „Маша, ходи без трусиков! Иначе…“, а чуть ниже „наскально-детский“ рисунок: две скрещенные косточки и череп.

— Во, придурок! — сказала Евгения.

— Звонил он отсюда, — присел у стены Максим. — Видишь, здесь телефонное гнездо…

— А зачем такие извращенные хитрости? — недоумевала Женя. — Лезть сюда, рисовать эту дрянь…

— Ты меня спрашиваешь? — рассматривал следы Павлов. — Если он крепко больной на голову… Местный, что ли? — Рассуждал вслух. — Если так, поймаем…

— Как? — спросила на одном выдохе.

— Ну это секрет фирмы, — поднимался на ноги. — Пошли, родные.

— Куда?

— К тем, кто бережет наш покой.

Мы не поняли Павлова — поняли позже, когда он попросил Евгению притормозить „Вольво“ у отделения милиции, о чем утверждала неоновая вывеска. Представляю, какие чувства испытали внуковские товарищи милиционеры, когда к ним в полночь заявилась наша странная группа. С пистолетом и кухонным ножом.

Впрочем, эти предметы были упрятаны, да наш общий сумбурный вид вызывал подозрения. Нас не повязали лишь потому, что Павлов предъявил бодрую, цвета бордо книжечку с золотистым двуглавым орлом и, должно быть, чудотворную. Сонный дежурный, похожий обвислыми усами на запорожского казака, тотчас же проснулся и принялся вызвать сослуживцев голосом и по телефону. Потом явился молоденький кинолог с овчаркой, которую я назвала про себя Арамисом II.

Словом, бесславный конец извращенцу приближался со скоростью невидимых ночных самолетов, гул которых то появлялся, то исчезал с некой плановой регулярностью.

Мы, девушки, хотели ехать с оперативной группой и Арамисом II, однако Максим проявил удивительную настойчивость, и пришлось остаться ждать результата в машине.

У меня были сомнения по поводу того, что передовому и доблестному отряду с опытной псиной удастся сразу выйти на след маньяка. Своими сомнениями поделилась с Евгенией. Та согласилась: да, слишком было бы просто. Если действует больной изощренный ум, то перед нами самые радужные перспективы.

— В каком смысле? — не поняла я.

— У него есть некая цель, — курила Женя. — И он её будет добиваться.

— Какая цель?

— Подозреваю, о приглашении в Третьяковскую галерею или в Большой театр речь не идет.

— Тогда о чем?

— Отстань, Машка. Сама догадайся.

— И что делать?

— Готовиться к затяжным боям, — ответила двоюродная сестра. — Максим уже идет по следу, сестры Миненковы готовы подключиться, — выбросила сигарету в напряженную от гула ночь. — В крайнем случае, обратимся к этому твоему…

— К кому? — поспешила.

— К Алексу Стахову.

— К охотнику на людей? — открыла рот.

— Именно к нему. А почему бы и нет? Это его профессия искать всякую мерзопакостную шушель.

— Шушель, — засмеялась я. — Это что ещё за „шушель“ такая?

Оказывается, бабуля Евгении так называла попрошаек, ходящих по квартирам: конечно, они люди, говорила старушка, но шушель. Я добавила, что по сравнению с нашей шушелью, прежние попрашайки — есть сама невинность. Женя развила эту мысль: нынче очень удобная питательная среда для всевозможной швали, и поэтому неудивительно, что всякий сексуальный гнус заполняет наши города.

— И что делать? — повторила я.

— Выжигать каленым железом, — ответила сестра. — Только сила остановит их, только сила.

Она это проговорила с некой потаенной душевной болью, что я вдруг осознала: у Евгении есть некая проблема, связанная с её первым неудачным опытом в отношениях с мужчинами? Словно догадавшись о моем вопросе, сестра закурила новую сигарету:

— Нет, Маша, это не было изнасилование, — сказала Евгения. — Эта была первая любовь. Мне шестнадцать, Мише двадцать два. Спортсмен, красавец, мастер спорта по водному полу. Познакомились на соревнованиях. Мы плавали, они играли, — выпустила из себя колечко дыма, — а мы за них ещё „болели“. Любовь с первого взгляда, знаешь, что это такое? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Потом они поехали на соревнование в Ригу. Через несколько дней Миша вызвал телеграммой: „Умираю без тебя. Приезжай“. И я, конечно, поехала. Зря. Если бы не поехала… — Помолчала. — Я поехала. А вечером в ресторане гостиницы… — Снова пустила колечком сигаретный дым. — Драка из-за меня. Трое пришлых джигитов предложили за ночь тысячу долларов. Сбросились, так сказать, на любовь. Миша успел двоих…а вот третий… в спину… финкой. Миша умер на моих руках. Не плачь, успел сказать, не плачь. И все, — вышвырнула из окна тающую пламенем сигарету. — Теперь я не плачу, теперь я только улыбаюсь, — и сделала это, и улыбка у неё была безжизненной.

— Прости, — сказала я.

— Все нормально, Маруся. Жизнь продолжается и… война тоже, — указала глазами на милицейский „уазик“, выезжающий к нам на плохо освещенную поселковую площадь.

Машина остановилась, из фургончика первым прыгнул Арамис II, за ним последовали люди в форме и без, среди коих находился и наш Павлов.

— Судя по виноватому виду собаки, — усмехнулась Евгения, — мы не имеем положительного результата. Что и требовалось доказать.

Она оказалась права: присоединившийся к нам Максим сказал, что пес, хорошо взяв след, привел оперативную группу до скоростной трассы, где все и закончилось.

— Отсутствие результата тоже результат, — вздохнул Павлов и сообщил, что славная милиция поселка Внуково будет работать по „своим“ клиентам, которые им хорошо известны, а мы катим в многомиллионную столицу и там начинаем искать маньяка.

— Как искать?

— По образцу его почерка, — и вытащил из куртки плотный кусок бумаги, вырванный из заводского „графика“. — Есть такая экспертиза графологическая. По ней можно установить характер человека, привычки, перспективы его развития, как личности…

— О какой личности речь? — фыркнула Евгения.

— Меня так учили, — заметно обиделся Павлов. — Будем искать козла по науке.

— А мы с Машей будем искать по интуиции, — сказала Женя и повернула ключ зажигания в замке. — Это самое действенное оружие против мерзавцев!

Интуиция? Моя интуиция находилась в полусонном состоянии, как и я сама — устала. Слишком много событий вокруг, не успеваю их осмыслить и толком понять. Все происходящее напоминает бег в мешке с закрытыми глазами по замысловатому лабиринту. Остается лишь надеяться на помощь тех, у кого есть профессиональный навык в поимке маниакально одержимых объектов.

Кто же у нас профессионал в подобных делах? Правильно — Стахов. И ловлю себя на мысли, что мне приятно вспоминать нашу встречу у стрельбища. И, вспомнив его открытое, скуластое и мужественное лицо, его глаза, его взгляд, говорю себе: все будет хорошо, Маша, все будет отлично, ничего и никого не бойся, у тебя есть надежная защита.

Когда мы во втором часу ночи вернулись домой, то я опять упала на кровать, как боец в окоп, и уснула мертвым сном.

Разбудил меня звук дребезжащего старенького будильника. Он был противен и настойчив, точно человек с дребезжащим голосом. У „поклонника“ именно такой голос — будто говорит он через какое-то устройство. И останавливаю себя: Маша, теперь все твои мысли будут об этом дураке? С самого раннего утра? Да провались он в тартарары!.. Мало мне своих забот.

Поднимаю полусонное тело и веду его в ванную комнату. Контрастный душ приводит меня в чувство и смывает прошлое, будто грязь. Возникает впечатление, что из моей памяти мгновенно стирается все плохое: так ластик уничтожает следы карандаша.

Выбегая из квартиры, уже не помнила ни о дохлой кошке, ни о порнографических журналах, ни о погибшем Мансуре, ни о ночных играх сумасшедшего. Все это, конечно, существовало, однако находилось где-то на периферии моего сознания.

Свежие улицы были пустынны по причине субботы. Все население отдыхало, включая сексуальных извращенцев и душегубов. В метро тоже было комфортно и удобно. Наконец и я постигла, что столичная подземка — это красивый подземный дворец.

У Центра моды стоял огромный „Икарус“ с затемненными окнами. Возле него клубилась группка молоденьких манекенщиц, возглавляемая веселым и вездесущим арт-директором Хосе. Меня встретили радостными возгласами, словно после долгого расставания. Я обратила внимание на лица своих подружек, они были без макияжа и казались выцветшими, как старые фотографии.

— Девочки-девочки! Все на месте? По местам, вах! — хлопал в ладоши арт-директор. — У нас всегод два часа. В десять — класс госпожи Штайн.

Мы заходим в автобус, рассаживаемся по глубоким удобным креслам. Я смотрю в окно и вспоминаю детство, когда глазела на мир и солнце через стекло, закопченное на костре.

— Так, девочки, нашу походную, вах! — кричит Хосе и запевает визгливым фальцетом: — „Девушка в платье из ситца, каждую ночку мне снится!..“

Мы смеемся, некоторые поддерживают арт-директора; автобус важно выплывает на проспект, старые здания которых напоминают предгрозовые облака. От убаюкивающего шума мотора и движения у меня слипаются раковины век. Я улыбаюсь, слыша песенный речитатив о том, что некоторым каждую ночку грезится девушка в платье из ситца, а вот мне уже ничего не снится…

… и вижу себя, сидящей в кресле, похожим на зубоврачебное. В комнате влажный полумрак. Гул вентилятора убаюкивает. Я пытаюсь встать из кресла тщетно: руки привязаны к подлокотникам. В чем дело, нервничаю я и вижу, как в углу материализуется человеческая фигура. Она неприятна на вид: ломкая, потная, хихикающая и, главное, не имеет лица. Оно прячется за пластмассовой маской, изображающей жизнерадостного, скалящегося в улыбке зайца.

„Заяц“ приближается ко мне и шипит с ненавистью: „А я ведь предупреждал, чтобы ты ходила без трусиков. Теперь тебя надо наказать и серьезно наказать. Как? Я буду рвать тебе ноготки, а потом ломать твои пальчики, они такие хрупкие, такие красивые“. И я вижу в руках безумца страшные хирургические клещи. И пытаюсь закричать, и не могу этого сделать: горло передавлено вафельным полотенцем… И я задыхаюсь… задыхаюсь…

… и просыпаюсь от удушья. Краем глаза вижу мелькающий мир за темными окнами автобуса, молоденькие профили беспечных подружек, поющих дурацкую песенку.

Что происходит? Неужели маньяк проник в автобус и теперь пытается удавить меня. И слышу за спиной шипящий знакомый голосок:

— В следующий раз удушу, сучка, — и понимаю, что этот голос, насыщенный ненавистью, принадлежит Танечке, и чувствую, как удавка, сделанная из вафельного полотенца, освобождает мое горло.

Ощущаю слабость во всем теле — у меня нет сил дать отпор. Сейчас. Однако Танечка совершила ошибку, она решила доказать свою состоятельность и право на такие „пограничные“ поступки. Но перешла невидимую черту, поступив столь гнусно. И ответ мой будет равноценен, и я даже знаю, как расплачусь с бывшей подружке, которой не нравится, что я есть такая, какая есть.

Она хочет опустить меня до своего уровня — уровня мусоропровода. Я же опущу её ниже уровня моря…

Что и делаю в бассейне, когда наш прелестный девичий выводок начинает тренировку под руководством госпожи Крутиковой. Нинель Ивановна пытается нас организовать, да куда там — девочки от удовольствия визжат, будто впервые окунулись в хлорированную волну. Я же, плавающая черноморской рыбкой, ловлю момент и ныряю с одной целью: поймать за ноги Танечку. Подобные забавы мне хорошо знакомы по счастливому детству, и поэтому без труда цапаю врага за щиколотки и утягиваю его на дно.

В подобных случаях, тот, кто плох на воде, начинает паниковать, и очень даже паниковать. Желание лишь одно: заглотить кусок кислорода. Такое желание возникает и тогда, когда тебе передавливают горло вафельным полотенцем…

Побрыкавшись, Танечка с бледным и спокойным лицом утопленницы опускается на кафельное дно бассейна. Месть удалась. Что еще? Теперь надо спасать самонадеянную жертву — что и делаю: набрав в легкие воздуха, ещё раз ныряю…

Детские игры взрослых людей? Или взрослые игры детей? Трудно сказать. Никакого чувства вины не испытывала — не я первая начала.

А Танечку откачали быстро. Больше всех переживал арт-директор Хосе, он долго бегал вдоль бортика и кричал всем нам, чтобы мы прекратили топить друг друга в буквальном смысле этого слова. Он работал не один год в модельном бизнесе и, конечно же, понимал, что ничего случайного не происходит: как на воде, так и на подиуме.

Когда схлестываются амбиции красоток, то выход один: спасайся, кто может!

После всего этого я и Танечка столкнулись у автобуса, ощерились, как две любезные гремучие гюрзы в пустыне Кара-Кум, затем я услышала предупреждение:

— Следующий ход за мной, сучка!

— А я отвечу, сучка.

— Посмотрим!

— Посмотрим!

Право, странно: ведь мы сразу понравились друг друга, даже пили пиво красиво, и что же случилось? Быть может, две пустынные гадюки не могут находиться рядом? Я — гадюка? Мило-мило. Ничего подобного — лишь защищаю свое право быть самой собой.

Словом, новый денек начался весело и с песней, которую, напомню, запевал Хосе в автобусе. Правда, когда мы возвращались в Центр моды, арт-директор больше не пел, а ходил строго по проходу, как евнух в гареме.

Несмотря на субботу, в Центре наблюдалось оживление — мода не терпит выходных. Наша группа была сразуже отправлена в демонстрационный зал, где нас с нетерпением ждала милая старушка Штайн Динара Львовна. На сей раз она была одета в платье цвета увядшей сирени. Неизменная брошка блистала на нем, как звездочка пленительного счастья на сумрачном небосклоне.

— Итак, девочки, — начала преподавательница. — Подиумный шаг — это основа основ модельного бизнеса. Если Бог наградил вас чувством „подиумного шага“, тогда вы точно топ-модель высшего порядка. Если нет… — развела рыженькими и дряблыми лапками, — тогда вы тоже топ-модель, но… Сами понимаете… Это как сочинять стихи. Или дано свыше. Или можно, но лучше не надо. Сейчас я вам похожу настоящий подиумный шаг…

Все мы без исключения посмеивались над старушкой — чувствовали себя безобразно молодыми и безобразно здоровыми. Та же не без чужой помощи вскарабкалась на освещенный подиум, как каракатица на палубу затонувшего корабля. Переведя дух, г-жа Штайн начала инструктировать:

— Милые мои дети, главное — линия. Прямая линия, вы её чертите мысленно. Именно на неё вы должны ставить свои ножки — левую и правую. Не ходить, как утки. Не бежать, как курицы. Не ступать, как страусы. А четко на эту линию. При этом… показываю… амплитуда движения бедер должна быть, как можно больше. Чем больше амплитуда, тем успешнее топ-модель. Вы меня понимаете — амплитуда! Смотрите, дети, как надо. И раз! И два! — И великолепная вечная старуха, подобрав полы бархатного платья цвета увядшей, напомню, сирени, начинает вышагивать по подиуму. Туда — сюда, и обратно.

Признаться, мы покатывались от смеха, правда, стараясь скрыть свои радостные и праздничные чувства. Госпожа Штайн была смешна, как может быть смешной старая обезьянка с кривыми ножками на арене цирка.

Потом пришла очередь Динаре Львовне издеваться над нами, самонадеянными и глупыми. Ведь каждая из нас была уверена: она умеет ходить по подиуму, как царица. На самом деле…

Более жалкого зрелища было трудно придумать. Было такое впечатление, что мы передвигаемся на ходулях. Старушка же оказалась боевой и острой на язычок: многие из нас сами оказались „макаками“, „коровами“ и „ослихами“. Что было вполне справедливо: именно так мы все и передвигались, как вышеназванные животные.

После двух часов учебы г-жа Штайн сделала утешительное заключение, что толк, конечно, может из нас всех получится, но Бога она пока ни в одной не видит. Даже через лорнет. С этим и удалилась прочь. По прямой линии. Призывно качая бедрами, как молоденькая.

— Перерыв тридцать минут! — сообщил Хосе. — Потом психология, затем шейпинг! Веселее, девочки, веселее, вах! Кто не хочет быть Шифферой или Кэмпбелой, может отдыхать навсегда!..

Девочки кинулись в буфет, чтобы витаминизированными соками восстановить силы, а я отправилась на поиски Валечки Сорокина. Меня интересовал лишь один вопрос: чем занимался Мансур помимо официальной своей работы? Жить и делать вид, что ничего не происходит, это не в моих правилах.

Стилиста нахожу в гримуборной за работой над очередной покорительницей подиумных высот, похожей на Синди Кроуфорд. Увидев меня, он заметно бледнеет, будто я проступила тенью из загробного мира, и просит, чтобы его подождали.

Я открыто улыбаюсь в ответ, мол, вот что, значит, делать добро людям сделал, а теперь расплачивайся по полной культурно-развелкательной программе.

— Я ничего не знаю, ничего не знаю, — начал убеждать меня с болезненной горячностью, пугливо осматриваясь по сторонам. Модная бородка его при этом тряслась, как у козлика.

— Что не знаешь?

— За что чикнули Мансура? Не знаю.

— А почему предупреждал, чтобы я с ним не связывалась?

— Я предупреждал? — притворно удивляется. — Не помню.

— Валечка, прекрати делать из меня дуру, — топаю ногой.

— Давай забудем обо всем!

— Хорошее дело: забыть! Говори-говори.

— Да, тебе это зачем? — вскричал, едва не плача.

— Надо, — твердо проговорила. — Надо, чтобы выжить в предлагаемых условиях. Прости, за красивый слог.

После мучительных и „женских“ причитаний Сорокин таки признался, что Мансур занимался тем, что вовлекал топ-моделей в порнографический бизнес. Какой-какой бизнес? Ну, снимал на пленку девочек голенькими, потом предлагал фотографии богатеньким клиентам по Интернету. Вероятно, действовал Мансур не один, а находился в системе, занимающейся этим „выгодным“ делом.

— Можно вляпаться в такое… — проговорил Валечка. — Я сам толком ничего не знаю, но догадываюсь, что тут, — вновь осмотрелся по сторонам, как разведчик в тылу врага, — дело нечистое. Модельный бизнес, в целом, убыточный, но очень хорошее прикрытие для подобных делишек, как порно, как наркотики…

— Наркотики?

— Конечно, — пожал плечами. — Ты в каком мире живешь? У нас тут героин гуляет. Да, он по всему миру… — Махнул рукой обреченно и принялся рассуждать о том, что даже килограмм „герыча“ не поможет, если девчонка по природе своей не загадочна, не сексуальна. Если бы все было так просто понюхал „дряни“ и стал супермоделью! Но последних — единицы, а наркоманов миллионы.

— И кто заправляет всем этим — здесь? — простодушно спросила, выкатив глаза, как заговорщик.

Мой вопрос окончательно расстроил стилиста, он снова замахал руками, как птица крыльями, и, повторяя, что ничего не знает и знать не хочет, поскольку мечтает ещё пожить, быстрым шагом покинул мое общество.

Вот тебе, Маруська, и Высокая Мода во всей своей праздничной искрящейся кислотной красоте. Впрочем, всего этого можно было ожидать. Когда, например, занимаются красивым и дорогим „живым товаром“, почему бы его ни использовать по прямому назначению.

Высокая Мода — удобная ширма для дел серьезных и криминальных. Подозреваю, существует некий механизм по перековке глупеньких девочек в реальных женщин, приносящих хороший доход. Не является ли „мой“ сексуальный маньяк одним из звеньев этого механизма?

Представим, что некто, самый главный специалист по порно-бизнесу, замечает меня в Центре моды, а, заметив, делает калькуляцию моим внешним данным, после чего от него исходит добро на мою психологическую обработку. Ведь впервые почувствовала „тот“ цепляющий, как гвоздь, взгляд именно здесь, в этих стенах, а вечером раздался телефонный звонок… Возможно, мое имя внесли в некий списочек… И я уже обречена… Обречена?

Нет, это мы ещё посмотрим, кто кого? Конечно, одной не устоять… Евгения, Максим, сестры Миненковы, опять же охотник на людей — это уже боевой отряд, который, надеюсь, придет мне на выручку, если в том будет нужда.

Успокоив себя таким образом, отправляюсь в спортивный зал, где должен проходить очередной урок шейпинга. Там меня ждет сюрприз — неприятный, как выяснилось позже. Арт-директор Хосе сообщает, что госпожа Мунтян жаждет встретиться со мной для конфиденциальной беседы. Я поначалу радуюсь — не хотят ли меня направить сразу в какой-нибудь пленительный престижный город мира. Париж — вот моя мечта!

Находящийся в кабинете „моего“ модельера человек мне сразу не понравился. Был вульгарен в пестрой одежде, в мимике, в жестах, и это не утаивалось запахом дорогого парфюма. Маленькие глазки заплывали на жирновато-щетинистом лице, и казалось, что с тобой общается лесной вепрь, умеющий по-человечески изъясняться.

Я решила, что буду называть его „Вепрь“ для удобства и простоты. Про себя, конечно.

— Познакомься, Маша, — указала Карина Арменовна на коллегу, пригласив меня сесть в кресло. — Это Вениамин Леонидович Соловейчик… наш выдающийся…

— Нет-нет, — замахал руками Вепрь. — Я простой смертный портной. Работник, так сказать, иглы и нитки.

— Так вот, Маша, — продолжила госпожа Мунтян. — Мы тут посовещались и решили сделать тебе карьеру…

— Карьеру?..

— Да-да, — подпрыгнул в кресле господин Соловейчик. — Дело в том…

— Простите, Вениамин, — прервала его Карина Арменовна и принялась пространно объяснять в чем, собственно, дело.

Опыта во взрослой жизни у меня практически не было, но имелась, как утверждала двоюродная сестра, интуиция, и поэтому почувствовала: „моя“ кутюрье говорит так, будто ей все это было весьма неприятно. Главное, не смотрела в глаза, рисуя некие удивительные и потрясающие перспективы, которые откроются передо мной тут же, как приму верное решение.

А перспективы были самые невероятные: полугодовой тур по Соединенным Штатам Америки от фирмы „Русское видео-М“», рекламирующей наши отечественные товары в Новом Свете.

— Полгода в раю, Машенька, — вступил, закатывая глаза Вениамин Леонидович. — Гонорары за выступление, подарки от спонсоров. Разумеется, все расходы на проживание, питание за счет фирмы… Некоторые наши девочки хоромы строят после таких поездок, авто покупают…

— Вениамин Леонидович, — с укоризной проговорила педагог Мунтян.

— Да-да, речь не об этом, — согласился тот. — Главное, карьера топ-модели. А при удачном расположении звезд можно покорить сам Голливуд.

— Голливуд?

— Да-да, Маша…

— «Какие люди в Голливуде», — саркастически заметила я. — Есть такая песенка.

— И что?

— Ждут нас в этом Голливуде…

— Маша, я говорю правду, — обиделся господин Соловейчик. — Конечно, ты не помнишь первую «мисс Московская красавица», или там «мисс Россия-91», так вот, они именно трудятся там, снимаются в рекламе и даже фильмах. Клянусь, — и чуть не перекрестился.

— В какой рекламе? — решила играть дурочку, что было, право, нетрудно. — Мыла? Шампуни? Колготок?

— Господи, ты ж, Боже мой, — рассерженно вскричал Вепрь. — В какой угодно рекламе, дитя мое! Реклама — движитель торговли и личного процветания. Будешь рекламировать русские богатства: мех, золото…

— Нефть, — дополнила я, — газ!

Госпожа Мунтян тоже потеряла терпения, и похоже не от моей бестолковости, а от глупости коллеги: его идея завлечь меня в мифический Голливуд казалась вздорной и пустой.

— В конце концов, Маша подумает, — сказала Карина Арменовна. — У неё есть своя голова на плечах. Более того, эта спешка мне самой не нравится.

— Но думать надо быстро, — предупредил господин Соловейчик, пропустив последние слова госпожи Мунтян, и плотоядно облизнулся на меня, как кот на сметану. — Завтра утром — ответ: да или нет.

— А почему я? — решила не ждать.

Этот простенький вопрос смутил Вениамина Леонидовича, нет, скорее всего, он ему был неприятен, как может быть неприятен вопрос дочки любимому папе о том, откуда берутся дети? Вепрь буквально хрюкнул от неудовольствия, мол, что за молодежь пошла такая несговорчивая?

— У тебя очень хорошие природные данные, Маша, — выступила госпожа Мунтян и, будучи человеком «горным», а, значит, восторженным, сравнила меня с алмазом, которому, разумеется, нужна огранка, но её можно сделать во время плодотворной работы. — Настоящий опыт топ-модель получает на дефиле, — призналась кутюрье, — и чем престижнее показ, тем лучше это для манекенщицы.

— Мария, это шанс, — снова подпрыгнул в кресле господин Соловейчик. Он выпадает один раз в столетие, я тебе говорю. Тем более, признаюсь, на днях приезжает в Москву некто, кто имеет прямое отношение к Голливуду, — и объяснил Карине Арменовне. — Это я о Николсоне.

Госпожа Мунтян заметно нахмурилась, но сдержала свои отрицательные эмоции.

— Надо подумать, — сказала я. — Посоветоваться с родными. Но пушнину не люблю, — призналась.

— В каком смысле? — изумился Вениамин Леонидович.

— В самом прямом, — поднималась из кресла для ухода. — Зачем убивать зверей?

— Машенька, — возопил Вепрь, — надеюсь, ты не член «Гринписа»?

На этом наша странная беседа закончилась. Я вернулась в спортивный зал, где ревела музыка, и кобылками скакали мои подружки. Присоединившись к ним, я, тем не менее, не забывала о предложении, исходящим от самодовольного, но суетливо-восторженного кутюрье.

Как говорится, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Голливуд, гонорары, подарки, полугодовой рай — это сыр. А какая же плата за него?

Да, я одна такая, какая есть, однако ходить за тридевять земель в рекламных целях с серебристым песцом на шее?..

Может мне несказанно повезло? Или вопрос в другом. В чем? Скорее всего, ответ лежит на поверхности, как первый осенний лист на водной глади городского прудика.

Думай, Машка, думай, затевается некая интрига с твоим непосредственным участием… Стоп!.. Я даже остановилась от удачной мысли и услышала окрик госпожи Крутиковой:

— Платова, работаем-работаем!..

Ну, конечно, какая же я недотепа, запрыгала в такт ритмичной музыки. Все просто, Маруся. Интрига имеется здесь, но без моего участия. Вот в чем дело. Просто кто-то очень не хочет, чтобы я оставалась в Москве оставалась в качестве свидетельницы гибели фотографа Мансура? Возможно, это и есть объяснение такого «выгодного» предложения.

Да, я ничего и никого не видела во время убийства фотографа, так я утверждаю. Всем. И следователю Ягодкину тоже.

А если вдруг ненароком что-то вспомню, — мало ли что случается в нашей жизни. Не лучше ли свидетельницу отправить в дальний поход за материальными благами в Голливуд. Будет изящно и благородно, не так ли? Не надо брать лишний грех на душу?

М-да, а не проще ли меня… это самое… ликвидировать… Кажется, так говорят?.. Куда дешевле будет…

— Платова, ну, в чем дело! — вопль Нинель Ивановны вновь пружинит мое тело.

Черт знает что! Надо прекратить все эти черные мысли, поскольку карьера моя только-только началась, и заканчивать её не собираюсь — в сумасшедшем доме. Возьми себя в руки — и продолжай наступательно плыть в волнах Высокой моды, как ты однажды в детстве плыла к лезвию горизонта.

Барахтайся, Машка, барахтайся, и добрый Вседержитель тебя поддержит.

После окончания спортивных занятий пришла пора обедать. В буфетной очереди сталкиваюсь с манерным Эдиком. Вот он-то мне и нужен! Кто, если не Эд, знает о подводных течениях, выплескивающих на светлую поверхность моды одних и топящих в мертвенное небытие других? Тем более, увидев меня, Эдик расцвел, как маков цвет. Приятные чувства он испытывал до тех пор, пока я щебетала птичкой всякий вздор. Потом мы взяли по стакану жидкого йогурта, булочки с изюмом и сели за отдельный столик.

— Ты прекрасно выглядишь, — сделал комплимент.

— Ты тоже, — брякнула. — То есть я хочу сказать… Слушай, — решила перейти к конкретному вопросу: — А кто такой Соловейчик?

Вопрос задала некстати, — Эд пригубил стакан с йогуртом и уже был готов насладиться кисломолочным продуктом, а тут я, как степной ястребок на тушканчика. В результате такой небрежности мой приятель подавился йогуртом, фыркнув в стакан и так, что обдал свою модную лиловатую, как слива, футболку.

— Прости, — помогала салфеткой промокать майку. — Йогурт, наверное, прокисший. — Хлебнула из стакана. — Нет, вроде ничего.

— Прекрати, — отбивался от меня. — Я сам.

— Я что-то не то сказала?

— «Не то», — промямлил и принялся оглядываться по сторонам, как это делал уже стилист Валечка Сорокин. — Маша, ты простая, как… — И не нашел нужного определения.

— Я как Маша с медведем из русской сказки, — вспомнила радостно. Помнишь, «А я все вижу: Мишка-Мишка, не садись на пенек, не ешь пирожок».

— Вот именно, — кивнул на булочку. — Лучше кушай пирожок и молчи.

— Почему?

— Потом поговорим, — процедил сквозь зубы, и по его выражению лица поняла, что лучше так и сделать, если я не хочу, чтобы моего собеседника хватил апокалипсический удар.

Пришлось пить йогурт, жевать булочку с изюмом и говорить о погоде, природе и моде. Окружающая нас публика тоже казалось беспечной, фривольной, романтической и легкомысленной.

Мысль о том, что это лишь иллюзия красивой жизни, не могла прийти в голову постороннему наблюдателю.

Но я-то чувствовала некую напряженность в атмосфере Центра: слух о том, что вчера зарезали фотографа, как курицу, безусловно, распространился со скоростью луча света. И это не могло не повлиять на людей, задающих себе и друг другу вопрос: что же происходит в мире высоких «модных» отношений? Неужели кому-то так не понравилось портфолио любимой, что кровавая расплата наступила немедленно? Или имеется куда более весомая причина столь радикальных действий по отношению к горемыке? Разумеется, мой собеседник слышал краем уха подобные сплетни, и поэтому не удивилась, когда услышала его заговорщеский шепоток:

— Тут вчера такое было?

— А что? — округлила глаза.

А, выслушав враки Эда, сообщаю не без удовольствия, что я сама была там и не надо мне отливать пули.

— Где была? — не понимает.

— Там, в мастерской у Мансура, когда его того… — и делаю характерный жест рукой у горла — своего.

Человек потерял лицо — это об Эдике. Во всяком случае, розовые щечки его покрылись белым цветом ужаса. Перекошенная улыбка искажала приятный облик столь впечатлительного юноши.

— Врешь? — прошипел с надеждой.

— Не вру, — понесло меня по колдобинам лжи. — Я была за картинкой, потом услышала голоса. Заглянула в дырочку, а там такое… Жуть!..

— Ты что? Видела, как его… того… Кто?..

— Видела, — легкомысленно ответила. — Два гоблина в масках… Вот с такими ножиками…

— Прости, гоблины — это кто? — поинтересовался слабым голосом.

— Громилы, значит. Зарезали Мансура, как петуха. Чик… Кровище…

— Меня сейчас вырвет, — сообщил Эдик, пытаясь подняться из-за столика.

— Точно, йогурт прокисший, — на это заметила я.

Глянув на меня блюдевидными глазами одичавшего кота, Эд помчался решать свои желудочные проблемы.

Вот так всегда, Маша, ляпнешь, не подумав, а расплачиваются другие. Зачем говорила о том, что будто видела преступников? Вдруг нас кто-то подслушал, тогда точно не сносить головы.

А-а-а, махнула рукой, едва не задев стаканы со стола, жить в этом «лесу» и трусить каждого шороха. Нет, это не по мне!

Обнаружив чувствительного Эдика выходящим из заведения «М», воплю:

— Ну, и что за чудо-юдо этот наш Соловейчик?

Как Эд не убежал от меня — вопрос? Наверное, понял, что спастись от простушки бесполезно, лучше уж сказать всю правду, ему только известную. И что же я узнала?

У господина Соловейчика, он же Вепрь, имелась весьма дурная репутация — репутация пройды, жоха и человека с нестандартной сексуальной ориентацией. Я изумилась: Вениамин Леонидович — голубой? Прости, отвечал на это Эдик, я со свечкой не стоял, но говорят всякое такое.

— Он же мужлан?

— Маша, какая тебе разница?

— Никакой, кроме одной: я могу быть спокойной.

— В каком смысле?

— Догадайся сам.

Эдик понял и сказал, что мне лучше встретиться с его давней знакомой по имени Белла, которая имела дела с этим модельером. Какие дела? Вроде тоже каталась по всевозможным мировым турам, пожал плечами мой собеседник и нацарапал на листочке номер телефона бывшей, правда, манекенщицы.

На этом мы попрощались — узнать толком ничего не узнала, да нервное поведение Эдика подтвердило, что меня ждут некие непростые испытания.

Главное, какие настоящие мотивы такого «роскошного» предложения? Кто мне ответит? Белла? И, решив, что вечером обязательно позвоню ей по телефону, мчусь на урок психологии. Да уж, смеюсь, такие здесь интриги, что без психологической подготовки не выжить.

Опаздываю. Господин Вольский ходит по аудитории и вовсю разглагольствует о том, что данные вчерашнего анкетирования весьма и весьма его огорчили. Почему? Судя по нашим ответам, он имеет дело с пустыми и малоинтеллектуальными особами, у которых в жизни нет определенных целей. В науке «психология» есть такое понятие IQ — это показатель интеллекта, так вот этот общий показатель в нашем топ-классе равен 0,12, то есть это ниже интеллекта мыши и свиньи, о приматах лучше умолчать: какая-нибудь африканская обезьяна на дереве умнее каждой из нас в несколько сот раз.

— Но более всех меня потрясли данные… э… э… — психолог зглянул в свои записи, — Маши Платовой. Есть такая?

Я поднимаюсь со стула, стоящего у дверей. Альберт Альбертович внимательно рассматривает меня, как естествоиспытатель новый вид человека, обнаруженного в джунглях изумрудной Амазонки.

— На вид вполне разумная девушка, однако, — развел руками, — простите меня, факты вопиют!.. Вопиют!..

— Какие вопросы, такие и ответы, — нашлась я. — Дурацкие вопросы-то…

Девчонки зашумели, поддерживая полностью меня. Психолог принялся отмахиваться от нас: эти вопросы разработаны самим Министерством просвещения, их составляли очень-очень умные люди.

— Но очень-очень сексуально озабоченные, — звала я всех на невидимые баррикады.

— О чем вы? — возмущался психолог. — У нас же демократия? — выказал последний решающий, как ему казалось, аргумент.

«Демократия»? Мы хохотали, как сумасшедшие. Милый Альберт Альбертович жил иллюзиями и передовицами политически-бульварных газетенок. Даже мы с нашим общим 0,12 IQ прекрасно знали, что на улице уже бродят другие времена, не имеющие к власти народа никакого отношения.

Наступали времена практицизма и всеобщей «Паутины», то бишь Интернета, когда более менее состоятельные граждане могли лазить по ней ночами в поисках порносайтов и удовлетворять свои низменные влечения. Без всяких сомнений, составители тестов из Министерства просвещения, насмотревшись «веселых» картинок, решили совместить ирреальный мирок своих нездоровых фантазий с реальным, как пыль дорог, нашим миром.

А в результате расплачиваемся мы, доверчивые дурочки с 0,12 IQ, вынужденные отвечать на такие идиотские «половые» вопросы.

— Ну, хорошо-хорошо, — сдался господин Вольский. — Если из вашей группы хоть один знает, кто такой Шопенгаэур, то тогда… — поднял руки психолог, словно сдаваясь на волю победителям.

Мы переглянулись, имя было знакомым — некоторым из нас. Первая «вспомнила» хохлушка-хохотушка Эльвира:

— Ну, конешно, знаю. Это же наш мариупольский зубной врач. Дядя Лева Шопенович Гауер. Точно я вам говорю. Ну, шо вы смеетеся? Мы с ним соседи…

Упав на стул, Альберт Альбертович рыдал от хохота; мы его поддерживали интеллигентным хихиканьем.

— Это, кажется, — неуверенно выступила Лаура, — философ, немецкий. Еще есть Ницше.

— Браво! — захлопал в ладоши педагог. — Всей группе ставлю высший балл по уму. И чувствую рядом с вами дураком, — и, деланно поклонившись, господин Вольский удалился вон.

Мы провожали его аплодисментами — и встретили аплодисментами арт-директора Хосе, который сообщил, что завтра занятия начинаются в десять утра с самой госпожой Мунтян. Мастер проведет репетицию дефиле, приближенную к настоящему показу, просьба не опаздывать, вах!

Репетиция дефиле — как интересно, загалдели все, обсуждая эту тему. Подошедшая Лаура потянула меня за руку с виноватым видом. Что ещё такое?

— Прости, — сказала подруга. — Можно поговорить с тобой, Маша, конфиденциально.

— Лаура, будь проще, — заметила я. — Посекретничать, что ли?

Я ожидала услышать, что угодно от девочки с высоким IQ, но такого… Правда, Лаура изъяснялась столь высоким слогом, что поначалу я не могла взять в толк, что она пытается сказать.

— Танечка имеет намерение совершить против тебя насильственные действия, — примерно так выразилась.

После уточняющих вопросов выяснилось, что Танечка грозилась вызвать своих знакомых мальчиком, чтобы они меня… изнасиловали.

— Наверное, она сказала «трахнули»? — усмехнулась я.

— Да, — вздохнула Лаура, живущая в столь грубом материализованном мире.

Я отмахнулась: чепуха, собака, которая желает цапнуть, никогда не будет громко лаять.

— Это Танечка от бессилия, — заключила я и посоветовала подруге впредь никогда не показывать своего страха — это только провоцирует.

Такие вот разумные речи той, кто совсем недавно вопил от дохлой кошки, подброшенной под ноги. Было такое, однако я быстро обучаюсь и хватаю все буквально на лету. Надеюсь, хватит сил справиться с проблемами, накатывающими грязными волнами на меня?

У парадного подъезда Центра моды меня поджидала Евгения в стареньком «Вольво». Я выразила удивление: что-то случилось? Двоюродная сестра выразила неудовольствие тем, что я убежала рано утром из дома, не разбудив её. А что такое? Оказывается, Максим обещал завезти два мобильных телефона — вот они. Зачем нам такие телефоны? Как зачем, удивилась Женя, мы имеем проблемы или уже не имеем? Имеем, призналась я, и много проблем.

— Тогда возьми эту волшебную коробочку, — сказала сестра. — Будем с тобой, как два космических корабля. На постоянной связи, — и попросила, чтобы я запомнила номер её сотового.

Взяв миниатюрный аппаратик, повертела в руках: и что звонить можно куда угодно?

— Хоть в Дивноморск, — Евгения усмехнулась с таким превосходством, будто мой любимый городок находился в другой галактике. — Хоть в Париж! Хоть куда.

И тут я вспомнила о неизвестной Белле: а не позвонить ли ей, чтобы снять хотя бы вопрос по «Русскому видео-М»?

Узнав о «голливудских» перспективах, сестра покачала головой: черт знает что делается вокруг меня? Я, точно магнит, притягиваю всякие неприятности и гадости. Почему неприятности и гадости, возмутилась, а, может, и вправду, это мой шанс.

— Детка, за все надо платить, — ответила Женя.

— Ты ещё скажи про бесплатный сыр в мышеловке.

— И сказала бы, если бы ты… бы… тьфу ты… Машка, звони, и поехали.

— Куда?

— В мышеловку. Куда же еще?

— Куда?

— В «Балчуг». На день рождения депутата Шопина. Забыла? Я же говорила: приглашены…

— А зачем?

— Просто развлечься, — ответила Евгения с неким подтекстом, да я не обратила на это внимание, натукивая ноготком нужный семизначный номерок на подаренном телефончике.

Послушав продолжительные сигналы зуммера, хотела отключить трубку, но услышала голос, то ли сонный, то ли нездоровый:

— Алле? Кто это?

— Это Маша, — отвечаю.

— Какая еще… — далее следуют слова, мне известные, но никогда не употребляемые, — … Маша?

Я начинаю объясняться, мол, я такая-сякая, начинаю карьеру топ-модели, номер телефона дан мне Эдиком…

— Каким еще… — далее снова следует непереводимая игра русских слов, — … Эдиком?

Я описываю портрет: улыбчив, румян, кудря, вхож в Центр моды. Белла, вспомнив: «А-а-а, ангелочек», спрашивает, что мне от неё нужно? Я отвечаю: возникли вопросы по фигуре господина Соловейчика. Это имя подействовало на мою невидимую собеседницу, как, не буду оригинальной, красная тряпа на быка. Такой площадной брани никогда не слышала в своей жизни. И, наверное, никогда не услышу? Потом выбившись из сил, Белла захрипела:

— Он ещё жив, стервец? Еще не пристрелили.

— Нет, не пристрелили, — ответила, замечая удивление на лице Евгении. — Процветает Вениамин Леонидович…

— Цветет и пахнет, значит, — сипела несчастная. — Трупняки тоже пахнут и цветут. Особенно в жару, — и захохотала, и смех её был дик и страшен, как у мертвеца, хотя, известно, они не смеются, а тихо себе лежат в глиноземе и спокойно разлагаются, являясь вкусным лакомством для трудолюбивых червей.

И, слушая этот ужасный смех, пожалела, что набрала номер телефона этой несчастной. Зачем нам ещё встречаться, если и так понятно: Белла раздавлена, уничтожена и выброшена на свалку жизни, как изношенная обувь. Кем выброшена? Думаю, пояснений не надо.

— А бабки есть? — слышу хриплый её голос. — Информация сейчас дорого стоит.

— Есть, — говорю. — А сколько надо?

— На десять доз «винта», — смеется Белла. — И я вся ваша, Маша, — и называет адрес проживания в районе Щукино.

Я повторяю этот адрес для Евгении. Та кивает головой — запомнила. Отключаю телефон и спрашиваю: «Что такое „винт“?». И получаю исчерпывающий ответ от сестры: первентин («винт») известен ещё со времен Второй мировой войны. Этот наркотик кололи разведчикам, чтобы те не спали ночью. Он действует, как сильный психостимулятор, и от него появляется сильная зависимость. После укола первентина обостряются ощущения, а чувствительность падает, поэтому «винтовые» девочки не чувствуют боли и могут заниматься сексом сразу с несколькими мужчинами. «Винт» растормаживает нервную систему, исчезают все ограничения в поведении.

— Значит, Белла крепко подсела, если требует десять доз, — заключает Женя. — Плохо. Разговор с такими хумариками…

— А ты откуда все знаешь? — удивляюсь.

— У меня такая профессия: все знать. И не только про наркотики.

— И-и-интересно, — качаю головой.

— Жить, вообще, интересно, Маша. Все время узнаешь что-то новенькое.

— Я, боюсь, что о Белле от Беллы мы больше ничего не узнаем, — вздыхаю я.

— Это точно, — говорит сестра. — Так что, Маруся, пока не поздно — иди поступать в финансово-экономический институт на бухгалтера. Работа тихая, с цифрами. Правда, могут пристрелить, если «Расход» с «Доходом» не сойдет, да это мелочи жизни.

— Мелочи жизни, — фыркаю я и выражаю мысль, что мы живем в такой стране и в таких обстоятельствах, что только глубоко нищие могут чувствовать себя относительно безопасно, и то это ещё вопрос: при желании наша любимая народная власть может снять и последнюю рубашку.

Евгения смеется: говорю, как умудренная жизнью, не пора ли баллотироваться в Думу, буду достойно представлять молодые и красивые силы государства, а то на этих депутатиков без слез не глянешь: мордатые, брюхатые, лысые, плюгавые, плешивые, молодые-«голубые» и так далее. Жуть такое впечатление, что наша дивная нация уже выродилась.

— Ладно, — решает Женя, взглянув на часы. — Время есть. Махнем к Белле, а затем на праздник.

— Который всегда с нами, — хмыкаю я.

— Вот именно, — и решительно топит педаль газа.

И мы помчались в общем знойном автомобильном потоке. Помчались сказано громко. Был знаменитый московский час пик, когда проще передвигаться пешком и когда все водители превращаются в дарвинских волосатых приматов. Евгения вела «Вольво» с небрежным изяществом, как это делают столичные хорошенькие дамы, привыкшие, что джентельмены уступают им дорогу.

Но вдруг на мосту близ Белорусского вокзала, похожего на огромный древний теремок, случается странное событие: некая полуразбитая импортная колымага, находящаяся позади нас, начинает подавать наглые световые сигналы, мол, эй, уступите дорогу.

— Что ещё за козлы на колесах? — вопрошает Евгения, поглядывая в зеркальце заднего обзора. — Есть такие мастера трассы — бомбилы — машину подставлять, чтобы потом с лохов бабло рубить.

— А, может, это наш маньяк?

— Кто о чем, а вшивый о бане, — говорит сестра. — Ну-ну, поиграем в русскую рулеточку.

На происходящее я смотрела с любопытством, будто находясь в кресле кинотеатра, на экране которого разворачивается интригующие действо.

«Мастеров» было четверо — наверное, единоутробные братья, если судить по коротким стрижкам, кремневым затылкам и общим равнодушно-деловым выражением на трапециевидных физиономиях. Они делали вид, что не замечают нас. Интересно, как можно не замечать таких красоток?

— Годзиллы, — сказала я. — У нас нет ПМ?

— У нас более надежное оружие, — усмехнулась Евгения.

И, убавив скорость, начала прижимать «Вольво» к обочине. Мастера трассы с радостью пошли на обгон, однако это был подозрительный маневр: создавалось впечатление, что чужая колымага пытается подставить под удар свой бок, мятый и много раз мазанный суриком.

— Я же говорила: бомбилы, — проговорила Женя. — Хотите — получите! Держись, Машка!

И случилось то, что должно случиться: наше авто и чужое драндулето соприкоснулись по касательной на скорости километров шестьдесят. Удар не был сильным: меня качнуло, словно находилась на палубе ЧПК-17. Правда, с посторонней самоходкой произошли какие-то чудные превращения — она вдруг буквально на глазах рассыпалась деталями.

— Спокойно, Маша, — остановила машину сестра. — Еще не вечер. — И закурила.

— Ты уверена? — вопросила, глядя, как из разваливающейся колымаги с чувством собственного достоинства и правоты выбираются трое громил.

— А кто у нас спортсменка? Три удара — четыре калеки, если считать водилу.

— Калеками будем мы.

Я не понимала поведения Евгении, которая была спокойна и невозмутима, словно мы отдыхали на лавочке летнего ЦПКиО.

Приблизившись к нам, гвардейское трио заулыбалось, будто встретило дальних родственников на поминках.

— Ну, что, красавицы, платить будем или как? — наклонился к открытому окну «Вольво» годзилла с рыжеватым детским чубчиком и такими выпуклыми глазами, будто ему при рождении передавили пуповину и то, что было ниже её. «Рыжик», молча и мило улыбнулась я ему.

— Плати, — Евгения пыхнула сигаретным дымом тому в потную физию.

— Чего? — крайне изумился. — У меня три свидетеля, ты меня срезала, куколка, штуки на две баксов. Если не три. Плати «маню», — набухал обширной мордочкой своей, точно предгрозовая тучка. — Или возьмем натурой. Тем более, есть чего брать, — глянул на меня, как негоциант на тюк дорогой мануфактуры.

— Попробуй, возьми, говядина, — процедила Евгения и… оросила физиономию Рыжика из газового баллончика.

Я никогда не видела, как воздействует паралитический газ на годзиллу в человеческом обличье. От неожиданности и воздействия такого духовитого средства наш новый друг обмер, пуча смешно зеницы свои.

Потом его физиономия приобрела цвет багряного заката. Затем из глаз и носа потекло нечто неприятное и соплисто-воднянистое.

Пытаясь поймать губами свежий воздух, но так и не поймав его, Рыжик рухнул на мягкий асфальт, словно трухлявый городской тополь, отравленный выхлопными газами СО и СН.

Поскольку все это происходило в доли секунды, то испугаться я не успела. Продолжала сидеть в кинотеатре «Жизнь» и смотреть интересное кино.

Трое сотоварищей неудачника, включая уже водителя, пришли в неописуемое изумление: более тупого общего выражения я не встречала. Даже древний питекантроп на рисунке в учебнике истории выглядел куда симпатичнее.

— Ты что же делаешь… — взревел второй вымогатель, употребляя далее нечленораздельные выражения, и неосторожно приблизил личико к открытому окну нашего «Вольво».

Женя была весьма неоригинальна: выпростав руку вперед, она обильно оросила из баллончика и второго примата. И, глядя на очередного артиста театра мимики и жеста, пытающегося выжить в предлагаемых условиях, со мной случился нервный припадок — я принялась хохотать; я так хохотала, что чувствовала, как вибрируют мои кишочки с рубиновыми прожилками, похожие на розовые коралловые растения в лагуне Галапагосских островов.

Между тем, отважная Евгения выбралась из авто. Не для того ли, чтобы лучше обозреть поле битвы? Или решила до конца провести профилактические оздоровительные процедуры?

Через несколько секунд мне стало понятно её столь бесстрашное поведение. К месту происшествия, где валялись двое сопливо-визгливых паралитиков, подкатила машина, похожая на микроавтобус, правда, без окон в фургоне, но с дверцей, которая и отворилась. Из автобусика появились, как ангелы с облаков, три атлетических человека в штатских костюмах и с характерными выносливыми лицами людей с «Лубянки».

Я прекратила смеяться, забыв, однако, закрыть рот — свой. Все происходящее казалось мне утопическим, как и поведение моей двоюродной сестры, которую я до сих пор считала милой и беззащитной обаяшкой.

— Проверить! — коротко бросила людям в штатском.

И те тотчас же взяли ситуацию под свой контроль, заключающийся в том, что два более удачливых «бомбилы», так и не познавших ипритного запаха газа, легли рядом со своими парализованными и уже безмолвными приятелями.

— И что это все значит, подруга дней моих суровых? — разумеется, вопросила я, когда мы продолжили путь в сторону района Щукино, где проживала, напомню, бывшая манекенщица Белла.

— А вот не надо хамить на дорогах, — ответила сестра. — И будить во мне зверя.

— Я не об этом.

— О чем речь?

Я сказала: речь о неком микроавтобусе, явившимся к месту происшествия так вовремя. Меня не поняли: что тут такого удивительного? Тогда я вспылила, предупредив, что не надо из меня лепить дурочку; что, вообще, происходит, может, началась охота на маньяка, а я не ведаю?

— Ну, Машка, — рассмеялась Женя, — ты меня достала этим маньяком.

— Тогда в чем дело?

— Это конфиденциальная информация.

— Что? — подпрыгнула от возмущения. — Что за игры патриотов?

— Это не игры, а жизнь, — ответила Евгения. — Скажу пока лишь одно, задай себе вопрос, милая моя: откуда знаю Максима, сестер Миненковых и прочих товарищей, имеющих отношений к государственной безопасности.

— И откуда? — была проста.

— Сама отвечай, — и, проговорив это, прижала указательный палец к губам. — Но про себя. Болтун — находка для шпиона.

Что за чертовщина, ахнула я. Про себя. Какая же я наивная дуреха, считала свою двоюродную сестру незатейливой простушкой. У неё же руки, как клещи, ноги олимпийского марафонца, поведение энергичное, уверенное и порой безапелляционное. А я-то решила, что это есть свойство её трудного характера. Отнюдь. Все это благоприобретенное.

Неужели она тайный агент спецслужбы, выполняющий некий магический замысел? Но какой именно замысел? Связан он со мной или какой другой? Словно прочитав мои мысли, Евгения проговорила:

— Не ерзай, Маша. Все развивается эволюционным путем.

— И каков наш путь?

— В данном случае, к «винтовой» Белле.

И по тону сестры поняла, что дальнейшие расспросы бессмысленны и даже вредны. Ну что ж, надо принимать условия неизвестной пока мне игры. Можно лишь питать надежду на то, что со временем все прояснится. Предполагаю, меня оберегают от лишних душевных волнений.

… Две высокие «нью-йоркские» башни у подземки «Щукино», под которыми копошился базарный люд, встретили нас. Почти Америка, усмехнулась Евгения и уточнила адрес. Одна из башен оказалась «наша».

Подкатив к подъезду, обратили внимание на карету «скорой помощи» и милицейский «уазик». Переглянулись — не «винтовая» ли Белла совершила некий трагический каприз? И не ошиблись, поднявшись на тридцать седьмой этаж башни. На скоростном лифте, разумеется.

На общей площадке толпились соседи в домашних неопрятных одеждах. Дверь в квартиру охранял молоденький сержант милиции. Евгения предъявила ему удостоверение, знакомое мне по цвету бордо, и нам разрешили пройти.

Квартира была однокомнатная, однако сработанная по западным образцам: лишь легкая стена из пластика огораживала клозет и душевую от кухни.

Стены были выкрашены в розоватый цвет надежды. На них висели большие портреты красивой девушки — увеличенные портфолио. Это было единственное «убранство» в квартире, не считая полуразбитого телефонного аппарата.

Из мебели по центру комнаты стояла только кровать, заваленная грязноватым одеялом и серыми простынями. На них и лежала старуха. Так мне показалось, что старуха. Когда-то красивое лицо топ-модели было изнеможенно и неузнаваемо. В уголках приоткрытого рта запеклась пена, остановившиеся зрачки смотрели в окно, где путешествовали легкие и близкие облака.

У тела бывшей манекенщицы хлопотала бригада «скорой помощи», вернее, прекращала свою работу. За кухонным столиком сидел человек в милицейской офицерской форме и составлял протокол. Рядом с ним находилась мощная тетенька с усиками под кавказским носом и бубнила о тех безобразиях, кои творила её соседка.

Неприятный запах дешевой парфюмерии и жженых тряпок выворачивал душу. Исходил он именно со стороны газовой плиты и помойной алюминиевой посуды. Грязное пластмассовое ведро была завалено доверху мусором, а также использованными шприцами.

— Участковый, младший лейтенант Солнцев, — представился милиционер, удостоверившись в личности моей двоюродной сестры. — Передозировка. — И не без удивления заметил: — Оперативно работаете, товарищи?

— Мы скорее по личному, — призналась Евгения. — Когда смерть наступила?

— Минут пятнадцать назад, — включился в разговор пожилой Айболит в медицинском халате.

— Это я, это я, — поспешила мощная соседка с уверениями, — услышала такой душераздирающий крик… Ужас!.. У меня волосы на голове… веером…

— Услышали и что сделали? — задала вопрос Женя.

— У нас тут слышимость, как в Турции. Турецкий-то проект… Вот Белла кричит, а потом слышу её хрип: «Мила, помоги…». Меня Мила зовут, сделала попытку сделать книксен. — Я ей старалась помогать, жалко-то девку. Такая вот красивая, летящая вся, — указала на фото. — А потом такое началось… — Притушив голос, призналась. — К ней в последнее время даже эти… ну… черные… с базара приходили… Такие вакханалии устраивали… Я вот милицию вызывала…

— Да уж, — вынужден был подтвердить младший лейтенант, выразительно вытирая платком потную тонкую шею. — Типа притона.

— А как вы в квартиру вошли? — поинтересовалась Евгения.

— Так у неё все замки разбиты, — ответила соседка. — А когда забежала, она уже хрипит на кровати. Я тогда уж «скорую»…

Я потянулась к кухонному оконцу — и вздрогнула от ощущения бесконечной бездны. На такой высоте ещё никогда не находилась — летний город пластался внизу в жарком смоге и казался трущобным и жалким, а люди в нем — мелкими и лишними. О таком понятии, как личность — даже мысли не возникало.

Я вдруг подумала, что одной из причин гибели Беллы, может быть, стало это чувство — чувство ненужности и заброшенности.

Когда находишься между небом и землей и ты не птица, то возникает страх жизни. Проще уйти в радостное, праздничное, многомерное небытие, где ты есть ТЫ, где есть свобода от всех условностей, где нет смерти…

— Опоздали мы, — призналась Женя, выходя из квартиры, — на несколько минут.

— Очевидно, мой звонок, — предположила я, — её взвинтил?

— Все может быть, — пожала плечами. — Даже если бы не опоздали, все равно… опоздали. Такие идут до конца. Закон наркоманской тусовки: «Умри ты сегодня, а я завтра».

Я вспомнила свои чувства, когда заглянула в кухонное окошко — бездна, где нет жизни. Кто-то же Беллу толкнул к этой бездне, заметила сестра, ладно, будем разбираться.

— А ты каким документом размахиваешь? — поинтересовалась. — И все двери перед тобой открываются.

— Не размахиваю, а предъявляю, — строго сказала Евгения.

— И что предъявляешь?

— Что надо!

— Очень содержательный ответ, — обиделась. — Ты мне не доверяешь?

— Дурочка, — рассмеялась Евгения. — Это тебе все надо?

— Конечно, — вскричала. — Должна же знать, с кем имею дело. — И топнула ногой, находясь уже на твердой и грешной земле. — Ты, например, задаешь такие вопросы…

— Какие?

— Профессиональные. Милиционеры тебе козыряют. Годзиллов ты душишь газом…

— Все-все, хватит, — рассмеялась. — Не делай из меня монстра. Садись в машину и поехали.

— Куда?

— Твой любимый вопрос, Машка: «куда?», — заметила. — Туда, куда нас родина зовет.

— И куда она зовет? — была последовательна.

Родина нас звала — и звала на день рождения господина Шопина. Я выразила сомнение в уместности нашего явления средь «шумного бала» после того, как оказались свидетелями гибели бывшей топ-модели.

Двоюродная сестра назвала мои душевные страдания философской требухой и потребовала, чтобы я внутренне собралась по причине того, что меня ждет серьезная работа.

— Какая работа? — изумилась.

— Работа наживки, — услышала ответ, — для господина Шопина.

Если бы Евгения сказала, что меня хотят заслать лазутчиком в тыл армии USA, расквартированной в пустыне Саудовской Аравии, то удивилась, куда бы меньше. А так — было впечатление, что земля уходит из-под моих ног. Впрочем, находилась я уже в авто, мчащемся по вечерним столичным улицам, что ровным счетом не имело значения. Для моего общего состояния.

— Женечка, — услышала наконец свой придушенный голос. — Ты о чем?

— О выполнении поставленной перед нами боевой задачи.

— Б-б-боевой задачи? — мне казалось, что я уснула и мне снится невероятный сон.

А какие могла испытывать чувства провинциальная девочка, приехавшая неделю назад в большой город с единственной романтической целью покорить подиум Высокой моды и не имеющей о жизни никаких особых представлений. И вдруг такое: «выполнение поставленной перед нами боевой задачи».

Где я, с кем я и что от меня требуется?

— Маша, убери с лица выражение полной идиотии, — попросила сестра.

И тут меня прорвало, — я заорала так, как, наверное, кричала несчастная Белла, запустившая в себя дозу дрянного «винта». Я просила, нет, я требовала, чтобы со мной вели честную игру, если уж решили играть, в противном случае, отказываюсь от выполнения «поставленной боевой задачи».

К моему удивлению, Женя отнеслась к истерике с пониманием. И даже выразила сочувствие, мол, нагрузка на мою нервную систему слишком велика.

— Нет, я в порядке, — заставила себя успокоиться, — но неопределенность угнетает.

— Я тебя понимаю, — согласилась двоюродная сестра. — Тогда слушай внимательно и помни: все что я тебе говорю, это…

— … конфиденциально!

— Умница, — похвалила. — Хватаешь все на лету, — и продолжила. — Я тороплю события и нарушаю инструкцию, но решение по тебе уже принято…

— Решение по мне? Какое ещё решение, черт подери?

— Вопросы не задавать, — отрезала сестра. — Учись молчать и слушать. Это тебе пригодится в будущем.

— Извини, больше не буду задавать никаких вопросов, — вспыхнула. Только последний вопрос: как меня зовут?

— Тебя? — закурила Женя и улыбнулась доброжелательно: — После получения информации ты будешь проходить под агентурным именем «Маруся». Устраивает?

— Устраивает, — обречено ответила и закрыла глаза, чтобы не видеть выражение собственного лика, отражающего на лобовом стекле авто. Потому что выражение лица было такое, что возникало одно впечатление — на меня смотрит человек, мне же абсолютно неизвестный.

 

3

Я нахожусь в тесном и темном пространстве — мне ужасно неудобно в свои пятнадцать лет: мешает рост. Молодым подсознанием понимаю, что мне снится сон, но он настолько реальный, что всем телом осязаю страх. Он неприятный, липкий-липкий и почему-то пропахший бензином.

Потом слышу какое-то движение из вне. Слышу шаги. Слышу чужое дыхание. Слышу хруст ключа в замке. Яркий луч фонаря режет глаза. Щурюсь, чувствуя, как чьи-то крепкие и хозяйственные руки цапают мое юное тело и рвут из западни багажника автомобиля. Оказывается, я была связана бельевыми веревками и находилась в грузовом отделении такси. Почему понимаю, что это такси? Краем глаза успеваю заметить апельсиновый цвет машины и характерные «шашечки» на её боку.

Боже, казню себя, ведь мама не разрешала садиться в незнакомые машины. Но я так устала после танцев, что остановила такси. Меня даже не насторожило то, что лицо водителя укрывалось в ночи.

От шума мотора и движения я, должно быть, беспечно прикорнула и оказалась легкой добычей маньяка.

Пытаюсь освободить руки, связанные за спину, — тщетно.

— Но, но, — слышу хихикающий дребезжащий голос, — не шали, девка. Отсюда ещё ни одна пташка не вылетела вольной птахой. Я вас выношу в цинковом ведерке. Кормлю свиней своих. Ох, и любят они человечинку-с…

От этих слов, страшных и звучащих так бытово, меня душат спазмы ужаса — я задыхаюсь…

— Эй-эй, — волнуется невнятный. — Ты мне ещё живая нужна. — Вот сейчас переоденусь и займусь тобой, красавица моя…

Сквозь слезы вижу бетонный потолок, тусклую лампочку в наморднике сетки, шкаф с инструментами для ремонта машин, канистры с бензином… И понимаю, что нахожусь в гараже на далекой городской окраине, и спастись отсюда никакой возможности. Я — обречена.

Животный страх заставляет меня извиваться на железном рабочем столе и, — о, чудо! — веревка цепляется за острый, как нож, выступ. Боль выламывает руки из плечевых суставов, однако понимаю: надо терпеть. Терпеть! Терпеть! Если не хочу быть скормленной свиньям.

Наконец веревка лопается, как струна, и я освобождаюсь от нее, прыгая на бетонный пол. Мутная лампочка плохо освещает гараж — куда бежать? К металлическим воротам? Нет, они заперты на засов и амбарный замок. И тут я замечаю маленькую дверь, куда-то ведущую…

Осторожно приближаюсь к ней, заглядываю в щель. В каморке, тоже заставленной инструментами и канистрами, находится таксист. Он стоит ко мне спиной, переодеваясь в синий «рабочий» халат. Человек долговяз, но я вижу плешь на его голове. И эта плешь, словно мне добрый знак: мой будущий убийца тоже имеет слабость и, может быть, беззащитным.

Метнувшись к стеллажу, нахожу ломик с заостренным концом. Замираю у дверцы и вижу: таксист поворачивается, чтобы идти в гараж, в его левой руке — кухонный резак, в правой — оцинкованное ведро, а на лице — маска.

Маска новогоднего улыбающегося зайца с упитанными розовыми щеками.

Сдерживая крик ужаса, заставляю себя сжать в руке ломик. И жду! Жду! Жду! И когда мой смертельный враг распахивает дверцу и делает шаг вперед, бормоча:

— Не скучаешь, девочка моя. Сейчас будет нам весело. Знаешь, как это потешно выглядит, когда голова отделяется от тела. Мы с тобой обхохочемся…

И, умирая от жути происходящего, наношу резкий колющий удар ломиком в тело того, кто хочет скормить меня домашним чушкам. Ломик без труда входит в бок плешивого таксиста, и он ахает от боли и неожиданности, затем медленно оседает, пытаясь вывернуть голову в мою сторону.

Из-под маски выползает темная кровавая масса, от вида которой меня невозможно тошнит. И тем не менее заставляю протянуть руку к лицу умирающему, что сорвать эту проклятую маску и получить свободу от кошмарных видений… Я протягиваю руку и слышу:

— Я так люблю тебя, Маша…

И это, как удар, останавливает мою руку!

Трудно сказать, почему подобные кошмары, так похожие на явь, преследовали меня? Мама, пугаясь моих ночных воплей, пыталась показать меня врачам. Те расспрашивали о снах, слушали детский организм с помощью холодного эндоскопа, затем смотрели на меня, как на притвору, все выдумывающую. И я решила сама бороться с этими ужасами. Я научилась не кричать и сражаться с тошнотворным видением в новогодней маске жизнерадостного зайца. И с возрастом все чаще и чаще одерживала победы, и была уверена, что раньше или позже узнаю: кто прячется за этой пластмассовой личиной?

Между тем, день реальный, который потрясал меня неожиданными открытиями, продолжался.

Слушая «конфиденциальные откровения» двоюродной сестры Евгении, мне казалось, что мир рухнул — и рухнул, подобно средиземным городам при девятибалльном землетрясении. Ан нет! Через полчаса обнаружила, что всё на своих крепких и надежных местах: и столица, и её улицы, и машины на этих улицах, и в одной из этих авто — я, гуттаперчевая красавица.

Конечно, то, что услышала, произвело должное впечатление на меня. Правда, если бы чуть наблюдательности, то могла бы и сама заподозрить: Женя занимается какими-то проблемами, связанными с государственной безопасностью. Но была слишком занята собой.

Теперь же, вспоминая наши «похождения», скажем, в стриптиз-бар «Полуночный ковбой» или на стрельбище, или нашу ночную поездку во внуковский городок, понимаю: ничего случайного вокруг не происходило.

По утверждению сестры, велась обычная «работа», цель которой заключалась в следующем: проверить мои психические и физические кондиции.

— Как это? — не понимала. — Для чего? Что ещё за кондиции такие, черт возьми?!

— Каждый из нас обладает теми или иными качествами, теми или иными достоинствами и недостатками, — обстоятельно отвечала Евгения. — Ты молода, красива, спортивна, легко обучаема, средней эмоциональности…

— «Средней эмоциональности», — повторила и закричала. — Стоп! Так это что, «ваш» маньяк? С дохлыми кошками?..

— О, Господи! — возмутилась сестра. — Маша, ты за кого нас принимаешь? Маньяк со стороны, и с ним надо разбираться.

— А я вот подумала: все эти гадости — проверка, — призналась.

— Мы серьезная организация.

— И чем занимаетесь?

— Маша, я же просила: никаких вопросов.

— А как жить… без вопросов?

— Молча, — получила ответ. — Все, что тебе нужно знать, расскажу сама.

Я вздохнула: не теряю ли свободу и, вообще, меня спросили о желании сотрудничать с «организацией»? У меня и мысли не было становиться её секретным сотрудником. И нет — подобной мысли. Равно как и других мыслей. Чувствую лишь опилки вместо мозгов.

Нет, я не согласна на пассивную роль кукольной дурехи, ничего не понимающей. О чем и сообщаю со всей категоричностью и горячностью, мол, либо я задаю вопросы и получаю исчерпывающие ответы, либо, как говорится, нам не о чем говорить.

— Без меня — меня женили, — заявила. — Не хочу так.

— Детский сад, — вздохнула Женя. — И почему я этим всем должна заниматься?

— Чем заниматься?

— Тобой.

— А почему мной надо заниматься? — вспыхнула, как неоновая реклама в ночи.

— Потому, что ты перспективная, — и уточнила, — для нашей работы.

— Я хочу быть топ-моделью, а не… не шпионкой, понимаешь.

— Какая шпионка? Не смеши людей.

— Тогда кто?

— Будешь и топ-моделью, и внештатным сотрудником тайного отдела «Эдельвейс» подразделения «С» ФСБ. Одно другому не мешает, поверь мне.

Услышанное ввергло меня в шок — в голове смешались всевозможные образы: от милого и наивного цветочка эдельвейса, прорастающего на горных отрогах сурового Кавказа до моего победного агрессивного дефиле в переполненном и душном зале авантажного Парижа. Пережив очередное потрясение, я услышала свой писклявый голосок:

— Подразделение «С» — это что?

— Тебе горькую правду, — издевалась сестра. — Или сладкую ложь?

Естественно, потребовала, чтобы в меня залили самое горькое лекарство, от которого можно излечиться, как от любой телесной хвори, так и напрасных романтических иллюзий.

Предупредив, что мне пока полагается дозированная информация, Евгения рассказала о том, что «С» занимается проблемами, связанными с СИСТЕМАМИ. Наркотики, продажа оружия, проституция, коррупция, преступные группировки, новые технологии и так далее — это проблемы сегодняшнего дня. Их надо как-то решать. Подразделение «С», куда входит и спецотдел со столь нежным названием «Эдельвейс», создано год назад — создано на принципиально новой основе. Ее суть заключается в следующем: решая ту или иную проблему на злобу дня, «С» ищет в Системе главную несущую конструкцию или главное лицо, на которых, собственно, и держится вся эта Система.

Практика показывает, что это есть самое действенное средство против криминальных сообществ. Уничтожение основы или вдохновителя Системы ведет к неизбежному её краху.

Разумеется, любая Система защищает себя всеми возможными и невозможными средствами. Самая опасная та, где наступает сращивание криминала и государства. То есть, когда бюрократы, депутаты или иные высокопоставленные державные чины смыкаются с органами правопорядка или «братками», стремящимися к власти.

— Сейчас же новые времена? — удивилась. — Мы идем новым путем? Или уже не идем?

— Путь наш пока в сумерках, — ответила Женя после паузы.

— Почему?

— Машка, прекращай задавать «детские» вопросы. И без тебя тошно иногда. Мы все работаем, чтобы ситуация начала меняться, — проговорила с раздражением. — Пока топчемся на месте, но ничего — скоро дедушка отойдет в мир иной и вся нечисть посыплется, как труха.

— О каком дедушке речь?

— О самом любящем, — недобро усмехнулась Евгения, — свою семью. И семью семьи. И так далее.

Я была совершенно аполитичной, однако поняла о ком речь. И задала новый «детский» вопрос: ведь «дедушка» в глубоком и стабильном умственном отстое, не проще его окончательно заспиртовать вместе с его прожорливыми, как саранча, домочадцами? Нельзя, последовал ответ, Система «Семьи» пустила такие глубокие корни по всей стране, что только естественная кончина её основателя может прекратить дальнейшее тотальное разложение и гниение.

— Мы действуем эволюционным путем, — сказала сестра. — И все наши действия направлены на то, чтобы во всеоружии встретить время «Ч».

— И когда наступит это время «Ч»?

— Наступит, — твердо пообещала Евгения. — Оно неизбежно, как восход.

Пафос её речи заставил меня ёрничать:

— Хотелось бы конкретнее, товарищи из «С».

— Маруся, ты цинична.

— Не более, чем ты, «эдельвейсочка».

— Ох, накажу.

— И все таки ваши прогнозы на ближайшее будущие?

— Все будет путем, дитя неразумное, — огрызнулась Женя. — Однако для этого нам надо работать и работать, не покладая рук.

— И ног, — задрыгала своими коленчатыми конечностями, несмотря на то, что находилась в тесном пространстве машины.

— И с этой дурочкой трудиться, — сокрушенно проговорила сестра. — Нет уж, пусть с тобой возится тот, кто придумал привлечь к делу.

— И кто он? — поспешила. — Может, я ещё откажусь от сотрудничества со всякими там «А», «Б», «С»…

И что же услышала в ответ? Я услышала имя того, о котором довольно часто вспоминала. Я услышала имя менхантера. Я услышала имя охотника на людей Александра Стахова и поняла, что судьба ко мне благосклонна и делает нашу встречу неизбежной, как восход, господи ж ты ж боже мой, солнца.

Чудеса чудесные продолжались и дома. Там, в нашей «девичьей светелке», была раскинута небольшая АТС, которую обслуживали два абсолютно индифферентных молодых человека, похожих на электриков из РЭУ. Даже когда я, меняя одежды, пробежала мимо них совершенно нагая. Это, конечно, шутка.

Переодевались мы с Женей в ванной комнатке и вышли оттуда во всей своей неземной красе. На мне был легкий трикотажный костюмчик, состоящий из коротеньких шортов и маленькой майки, каковая оставляла слегка оголенным животик. А на сестре — яркий шелковый халатик вроде японского кимоно.

И что же? «Электрики» не обратили внимания — ну, никакого. Такая у них работа, отреагировала на мое удивление Евгения, ловить маньяков и не отвлекаться на легкомысленный вздор.

Да, за «моего» сексуального придурка, кажется, взялись серьезно. Бедняга, он даже не подозревал, что влип, как прохожий в битум во время плановых путевых работ. Думал, что имеет дело с романтической тюхой, а нарвался на «дорожную» службу, не признающей никаких сантиментов.

Впрочем, эти «сострадательные» мысли быстро выветрились из головы меня ждали новые потрясения.

Я встретилась с менхантером! Я встретилась с охотником на людей! Я встретилась с Александром Стаховым! Я встретилась с ним, черт возьми!

Как это произошло? Очень просто — мы с Евгенией выходим из загаженного подъезда и… я вижу знакомый джип. Потом его дверца открывается и я слышу голос сестры: «Нам сюда, сюда-сюда, Маша, привыкай к красивой жизни».

Поначалу ощутила уверенно-терпкий запах мужского парфюма, затем увидела за рулем человека. Он тоже был мне знаком — знаком стандартной спортивно-подтянутой фигурой, стандартно-славянским выражение лица сотрудника специальной службы и стандартной ухмылкой человека, хорошо владеющего собой и обстоятельствами.

— Привет, девочки, — говорит. — Маша, которая «Маруся», у нас в порядке? — Интересуется.

— В порядке, — отвечает за меня Женя. — И знает то, что ей следует знать.

— Хорошо, — передергивает рычаг передачи. — Меня зовут Александр. Надеюсь, тебе, Маша, с нами будет интересно?

Я заставляю себя ответить:

— Я тоже надеюсь.

Общее состояние странное, будто я получила резкий удар ногой противника по голове: не могу сосредоточиться и мироздание, меня окружающие, перемещается в стороне какими-то цветными хаотическими мазками.

— Дай-ка руку, — слышу уверенный голос.

— З-з-зачем?

— Надо, Маша, — усмехается Стахов. — Не трусь, я добрый и пушистый, и уточняет. — С друзьями.

— Где-то уже слышала про «пушистость», — говорю не без вызова.

— А-а-а, это Жорик у нас пушистый, — вспоминает Евгения.

— Как? — изумляюсь. — И Жорик наш человек?

— У нас все под контролем, «Маруся», — говорит менхантер и наконец перехватывает мою нервную руку. — Так, небольшой тренинг. Все будет хорошо, ты ничего и никого не боишься, ты сильная, уверенная, красивая, тебя любит весь мир, ты победительница…

Трудно сказать, что на меня подействовало: то ли голос человека, который мне нравился, то ли его невидимая энергия, исходящая из руки, но факт: я успокоилась, как младое чадо от появления сильного родителя.

И на самом деле — я нахожусь под надежной защитой. Все страхи должны быть сброшены. И поэтому ляпаю:

— Спасибо. Я уже готова к выполнению задания родины.

— Как? — вскидывается водитель, и мы едва не врезаемся в соседнюю машину.

— Маша, меньше пафоса, — просит Евгения.

— А я пошутила, — огрызаюсь; хотя какие могут быть шутки?

— Прости, — смеется господин Стахов и признается, что отвык от таких «высоких» слов.

— Привыкайте, — ворчу я.

— Молодец, — качает головой. — В нашей Маше есть что-то от моря утреннего…

Я ожидала услышать что угодно, но такое попадание в любимый мой образ совершенно покоряет меня. Так отгадать мог лишь тот, кто или обладает богатым опытом обольщения, или тот, кто хорошо чувствует стороннюю душу. Богатый опыт обольщения? Нет, это мы отметаем. Почему? Так мне хочется. А вот то, что Александр почувствовал мое «морское» состояние…

— Теперь о нашем деле, Маша, — говорит он и ожесточается лицом, будто надев на него маску из железа.

Мы комфортно мчались по вечернему городу на джипе. Было такое впечатление, что я, как поэт, нахожусь за письменным столом и наблюдаю за мелькающими потоками жизни, чтобы потом их навечно запечатлеть в образах на бумаге.

— Главная наша задача, Маша, — слушала, — на сегодня такая: обратить внимание господина Шопина на тебя.

— Это как — обратить внимание?

— Тебя с ним познакомят.

— И что дальше?

— Обаяешь. Сделаешь вид, что от него без ума, как от мужчины и как от политического деятеля нашей эпохи.

Я признаюсь, что это все мне не нравится по понятным причинам. Стахов смеется: не волнуйся, «Маруся», мы будем все контролировать: каждый шаг и каждое слово — твое и его. Каким образом? Самым банальным и примитивным: с помощью «жучка», вмонтированного вот в эту брошку. Я изумляюсь: неужели все это происходит со мной? Такое видела лишь в кино про шпионов.

— А теперь это наша жизнь, — говорит охотник на людей. — Иногда чувствуешь себя в тылу врага. Женя, будь добра, — обращается к моей двоюродной сестре, и та ловко, словно не в первый раз, цепляет к моей маечке брошку, эстетический вид коей меня печалит, и я вспоминаю старенькую госпожу Штайн. — Ничего-ничего, Мария, — смеется менхантер. — Потерпи. Это всего на два-три часа.

— А что потом? — спрашиваю тоном примерной девочки, но которую хотят выпустить на уличную панель.

— Вопрос понят, — отвечает Алекс. — Потом мы проведем оперативную акцию в загородном доме господина Шопина… и все. С ним.

— Оперативную акцию?

— К ней будем готовиться, — не вник в мое состояние Стахов.

— Нашу Машу беспокоит лишь один вопрос, — выступила Евгения. — Не заставим ли мы её лечь с кем-нибудь в постель, выполняя задание родины.

— Машенька, посмотри на меня, — укоризненно проговорил Алекс. — Я похож на сутенера?

— Похож, — пошутила я.

Хорошо, что менхантер обладал чувством юмора и понял: я не хочу его обидеть. Просто нервничала, да и любая на моем месте испытывал бы душевную маету. Не каждый день тебя берут во взрослые игры, где правила неизвестны. Как себя вести и что делать, спросила.

— Будь сама собой, — ответил Александр. — Единственная просьба: господин Шопин должен находиться в твоем поле зрения.

— А если не захочет находиться в поле моего зрения?

— Ой, захочет, — рассмеялся охотник на людей. — Он у нас известный бабник. Не одной юбки…

— Алекс, — вмешалась сестра, — Маше все это необязательно знать.

— Что не должна знать?

— О юбках, например.

— Я должна знать все, — выступила в свою защиту.

— Я же говорю: Маша — наш человек, — проговорил менхантер и пообещал: — И мы с ней такую кашу сварим…

Я посчитала, что охотник на людей рисуется передо мной, и не обратила должного внимания на его последние слова. Мой малый жизненный опыт утверждал, что мужчины в большинстве своем пустомели и ради красного словца…

Как я заблуждалась! Если бы только знала, что последует через несколько дней… Не знала. И поэтому с любопытством провинциалки глазела на вечернюю столицу. Она была прекрасна и дышала легкой свежестью наступающей ночи. Ветер рвался в открытое окно джипа и холодил лицо.

Затем боевое авто влетело на горбатый мост над мерцающей Москвой-рекой и я увидела Кремль, освещенный прожекторами, и древнюю стену увидела, и небесное сияние увидела над куполами спящих церквей. Картина была величественная и благолепная. Я ощутила некий душевный подъем, схожий на беспричинную радость ребенка. И, словно почувствовав мое состояние, охотник на людей спросил:

— Лепота? Нравится?

— Да, — призналась. — Как шкатулочка.

— Как шкатулочка, — повторил Алекс и высказал мысль о том, что многие наши современники, о коих галдят без умолку телевизионные программы, лелеют мечту угодить на эту кремлевскую территорию.

— Зачем? — хотя прекрасно знала о чем речь.

— Власть, девочка. — И спросил: — Что может быть слаще власти?

— Не знаю. Деньги?

— У нас без власти деньги мусор, — ответил менхантер. — И это убедительно показывают последние события.

— Какие события?

— С нашими любимыми олигархами, — следует ответ и я узнаю, что некоторые фигуранты на нашем домотканом политическом олимпе, нахапавшие за последнее десятилетие миллионы и миллионы в валютном эквиваленте, канули в зарубежном небытие; впрочем, правда, ещё барахтаются, как гуси в нечистом пруду, а вернее, это дерганье висельника после того, как из-под него выбили березовую табуретку.

— Надо сказать, — вмешалась тут Женя, — что табуреточку наш Алекс выбивал.

— Не надо переоценивать мои возможности, — засмущался менхантер. — Я скромный герой своего трудового народа. Табуреточку выбивали мы общими усилиями.

— А теперь новую табуретку подставляем? — нашлась я. — Для Шопина.

— Ребенок меня покоряет, — восхитился Александр. — Я сразу почувствовал в ней родственную душу.

— Какой ещё ребенок, — запротестовала. — Мне уже семнадцать.

— Семнадцать и моей… — хмыкнул охотник на людей, — душе.

Здесь мы услышали возмущенный голос Евгении, прерывающий наше глуповатое кокетство друг перед другом:

— Черт возьми! Тогда мне сколько? Десять?

Сестра не успевает получить ответа: наше коротенькое автомобильное путешествие благополучно завершается: праздничный и яркий «Балчуг», отражая свои огни в реке, встречает гостей.

Их много и они по базарному толкаются у парадного входа, словно боясь не успеть поздравить высокопоставленного сановника.

Мы не спешим выходить из машины — по словам Стахова, к нам должен подойти некто Виктор, с которым я и буду работать.

— Работать? — фыркаю я.

Мои спутники начинают уверять, что это тоже работа, такая, как, например, работа ассенизатора.

— Да, мы очищаем общество от мерзости бытия, — не без патетики говорит Алекс. — И гадких людей. Посмотри, Маша, — указывает на парадную дверь ресторана, — на этих представителей высшего света. Бомонд! Политическая элита! А снять мишуру с каждого… там такая черная бездна!

— Слова, слова, — по-взрослому делаю замечание.

— Пожалуйста, будем конкретны. Кто у нас инженер человеческих душ? Правильно — писатели. Смотри — знаменитый Б.Хунин. Вон тот, плешивый такой, как верблюд, и небритый. Компилярщик: обворовывает наших великих классиков. В этом ему помогает любимая супруга. Далее, кто у нас вершитель народных дум? Правильно — депутаты. Одна из них — госпожа Мамада. Жадна, пуста, холодна, как камбала. Далее — кто у нас «кормит» народ обещаниями? Правильно — чиновники. Господин Хабибулин занимается госимуществом, любит брать не только борзых щенков, но и мальчиков из стриптиз-баров…

— Все-все, — протестую я, — не хочу ничего про них знать. К черту!

— Действительно, — с укоризной замечает Евгения. — Саша, имей совесть, что ты всем кишки выворачиваешь наружу. Люди живут, как могут. Да, слабы, а когда они были сильны?

— Знание — сила, — не соглашается Стахов. — Маша должна знать в какой она попадает мирок. Здесь никому не верь, не проси, держи удар…

— Все она знает, — отмахивается Женя. — У нас тоже появились проблемы.

— Какие проблемы? — оживает менхантер. — Люблю решать чужие проблемы.

— У тебя гонорары за работу сумасшедшие, — смеется сестра.

Охотник на людей обижается: ради друзей, он готов трудиться и днем, и ночью — безвозмездно. И повторяет вопрос: какие проблемы?

Мы отвечаем: маньяк!

— Ха, — радуется. — Маньяки — мой профиль.

— Алекс, дело серьезное, — отвечает Евгения. — Мы начали заниматься этим…

— Повторяю, если надо будет, я готов, — твердо говорит менхантер. Можете положиться на меня. Девочки, что смеетесь? Вы меня вогнали в краску.

— Ой-ой, какой конфузливый, — шутит Женя. — Если бы я тебя, Стахов, не знала…

— Меня все знают только с положительной стороны.

— «Положительный» — от слова «положить».

— Обижаете, мадам. «Пол`ожить».

На этом наш вечер юмора и шутки заканчивается — на сцене жизни возникает презентабельный красавец во всем белом: костюм, шелковая рубаха, парусиновые туфли, носки, батистовый платочек, трость. Денди! Это и есть Виктор, сообщает Александр, во всем своем благолепии!

Мы выбираемся из джипа, и Стахов заявляет во всеуслышание: у него единственное желание мазнуть лапой в мазуте по костюмчику современника. Тот без энтузиазма принимает слова боевого товарища из окопа и даже делает шаг в сторону.

В окружении сильных и уверенных в себе людей чувствую себя превосходно. Такое впечатление, что нахожусь на границе меж тихим, пыльным прошлым и праздничным, шумным настоящим. Еще шаг и…

Наверное, подобные чувства испытывает дитятко, впервые оказавшиеся на берегу вечного моря: под его ножками горячая привычная планета, а дальше незнакомая полоса, затопляемая набегающими, шипящими, как кошки, волнами. И надо сделать всего один шаг, чтобы оказаться в новом и незнакомом мире…

— Маша идет с Виктором, — говорит Стахов. — Он твой менеджер по модельному бизнесу. Вы отдыхаете, поздравляете новорожденного, вы, вообще, замечательная пара…

— А вы?

— Что мы?

— А вы где будете?

— Рядом, «Маруся», — смеется менхантер. — Не волнуйся. Мы тебя в обиду не дадим. — И хлопает в ладоши, будто мы находимся в цирке. — Итак, начинаем акцию «Шура». Весело и радостно!

— Как называется акция? — вопрошаю, конечно, я.

Но охотник на людей исчезает за автомобилями, равно как и другие действующие лица, мне знакомые. Мы остаемся одни, я и красавчик Виктор.

Он изгибает свою руку калачиком, я тискаю туда свою — и мы пленительной парочкой направляемся в «Балчуг». Никогда не думала, что «границу» между прошлым и настоящим буду переходить вот таким вот образом. Прекрасно-прекрасно! Видел бы меня папа — дело закончилось бы его декадным запоем.

Парадный подъезд освещен, точно проходят съемки «мыльного» телевизионного сериала. Не являюсь ли я глуповатой героиней среди таких же героев, страдающих, самомнением, тщеславием, вечной амнезией, любвеобильными амурами, бесконечными беременностями и прочими латиноамериканскими страстями? «Просто Мария» — не про меня ли это?

Гвардейские швейцары в галунах и крепкие люди в штатском встречают с учтивой доброжелательностью, однако успевают проверить на благонадежность. Затор гостей в дверях имеет объективную причину: всех, без исключения, проверяли на наличие оружия — проверяли с помощью неких портативных электронных устройств, похожих на обувные щетки.

— Мы чисты перед Богом, — шутит мой «очищаемый» кавалер. — Улыбаемся, Маша. Мы так счастливы…

Такого количества счастливых на один квадратный метр я ещё не встречала. Дамы без возраста в вечерних платьях от великого Юдашмана и егозливые кавалеры в смокингах от великого Кроликова напоминали массовку фильма из жизни современных нуворишей. Над праздничной ордой витал дорогой запах парфюмерии и… денег. Так мне показалось, что деньги имеют именно подобный запах — запах дорогого парфюма, приглушенных голосов, быстрых оценивающих взглядов, смешков…

Средний возраст леди и джентельменов был глубоко за тридцать три, и я ощутила себя неуютно, будто школьница оказавшаяся на родительском собрании. Хорошо, что рядом возникла Евгения…

— Костюмчик у меня не бальный, — сказала я.

— Ты и в мешке будешь лучше всех, — усмехнулась сестра и посоветовала не обращать внимания на теток. — Они свое отыграли. Теперь твой выход, Маруся.

— Куда идти-то? — посмеивалась, находясь в плотном окружении гостей, ожидающих, очевидно, приглашение в зал ресторана.

Надо признаться: атмосфера наступающего праздника действовала на меня, как, должно быть, наркотик воздействует на больные мозги любителя уколоться и забыться. В иных мирах, цветных и многомерных.

Я чувствовала неестественный прилив сил — такой прилив бывает только у счастливого моря, искрящегося под утренним солнцем.

Я чувствовала, что при желании могу взлететь над низменной толпой, как чайка над волнами этого счастливого моря…

Я — Чайка, господа, я — Чайка, хотелось кричать. Но не делала этого только потому, что понимала: нельзя обдирать в наглую наших великих, но безответных классиков, нехорошо это, некрасиво, нездорово, пошло, господа!

Это я к тому, что знаменитый передерун русской классики Б.Хунин, оказавшийся рядом со мной, держал в руках хрустальную чайку, очевидно, в качестве подарка новорожденному г-ну Шопину.

Н-да! Как говорится: без комментарий.

Однако вернусь к себе. За неделю успеть шагнуть с мусорного перрона Курского вокзала на подиум, а после на этот мраморный пол — это есть первый успех.

Справедливости ради, особых усилий для этого не прикладывала: природа ведет меня, как поводырь.

Красивая смазливая рожица с огромными глазами цвета морской волны, спортивная фигурка, наивный и восторженный взгляд провинциалочки великолепный приз для тех, кто грезит о заоблачных кремлевских высотах. Я приз?

Краем глаза замечаю заинтересованные взгляды сильных мира сего. В основной массе своей они уверенны, мордасты и откормлены, но лица озабочены некими проблемами, преследующие их даже здесь.

— Что за толстопузики? — указываю на группу граждан, находящихся у самых закрытых дверей ресторана. — Рассматривают меня, как икону.

— Эти толстопузики всем толстопузикам толстопузики, — смеется Евгения. — Нефтяные наши магнаты. Машка, не желаешь стать нефтяной шахиней?

— Я подумаю, — отшучиваюсь и указываю глазами на странного человека с приподнятыми плечами. — Что за чудак в очках? Ну, тот, кто пялится на меня так, что глаза вылезают из орбит? Надеюсь, шортики не упали?.. На мне они?..

— Не упали еще, — отвечает Женя. — Это банкир Абен. Еще тот сукин сын. А рядом с ним Гафкин, то же самое.

— А кто здесь не сукины дети? — справедливо вопрошает Виктор. — Не будешь им — не будешь процветать. Закон эпохи первичного накопления капитала.

— Как мило, — улыбаюсь всем. — Какие одухотворенные лица. Какой гений на них! А слюнки текут, как у простых смертных.

— Прекрати, — улыбается всем сестра. — Что ты хочешь: элита!

— М-да, в следующий раз натяну водолазный костюм.

Наконец, когда ожидание стало просто неприличным и возник общий недовольный пролетарский ропоток, дверь, обшитая золотыми побегами дерева чудес, отворилась.

Лучше бы эта дверь не открывалась. Почему? Вся эта застоявшаяся аристократия рванула к столам с яствами, словно лошадиный табун в клеверную степь.

Сначала я поразилась такому рабоче-крестьянскому штурму, а затем успокоила себя мыслью: все живые люди!

Войдя же в зал ресторана, поняла решительно: бытует два мира, настолько разных, что любые попытки сблизить их не имеют никаких перспектив.

Есть привычный для меня мир, где живу я и живут все, кто меня окружает, а есть мир, где… Это как в том анекдоте: «Корреспонденту газеты стала известна программа правительства по проведению экономических реформ в России. 1. Сделать людей богатыми и счастливыми. Приложение 1. Список людей прилагается».

Сам зал ресторана напоминал музей, заставленный монументальными безвкусно-царителивскими изваяниями. Скульптуры изображали то ли византийских богов, то ли римских императоров, то ли древнегреческих героев Эллады. Полуобнаженные вечные статуи своими рельефными мышцами призывали публику не рефлексировать, а наслаждаться лакомствами быстротечной жизни.

Стены и потолок ресторана были выписаны художниками сценами охоты из века ХYIII: усадьба помещика, перелески, поля, гон борзых, лошади, люди с ружьями на них.

Далее — каменный цветок-фонтан с кипарисами. В фонтане плескались жирные караси, которых по требованию толстосумов вытягивали при помощи огромного сачка.

Небольшая сцена с белым роялем дополняла картинку процветания от новой экономической политики, коя предполагала, что каждый гражданин республики имеет право на подобный отдых, заработав на него исключительно честным трудом.

— А вот и наш новорожденный, — услышала голос Виктора и аплодисменты, встречающие группу ничем непримечательных джентельменов.

Скажу сразу: г-н Шопин не понравился — мне. Был он в затемненно-дымчатых очках, словно не желал, чтобы кто-то видел его глаза. Нервная фигура выдавала «демократа первой волны», каковой после изменений на политической арене, скоренько нашел свою нишу — в экономическом блоке Думы. Об этом мне успел сообщить Виктор.

— А зачем здесь очки, — заинтересовалась, — вроде они солнцезащитные?

— Производственная травма, — недобро усмехнулся мой собеседник. — Одна девочка за свою бабушку в девяносто втором году, когда проводилась «шоковая терапия», саданула зонтиком в глаз реформатора. Теперь око стеклянное. И подпольная кличка Шопина — одноглазая, прости, Жопа.

— О, Господи! — только и вымолвила я.

Теперь стало понятно, почему г-н Шопин находился в плотном окружении мрачных телохранителей. Гориллы на лианах по сравнению с ними выглядели академиками РАН.

Виктор подтвердил мой домысел: телохранители депутата опасались, что даже в таком светском и великолепном обществе может обнаружиться какая-нибудь психопатка с колким зонтиком.

Бурными рукоплесканиями и песней американских филистеров «Heppy…» встречали виновника торжества и его боевую группу. Некоторые дамочки в шляпках с цветными птичьими перьями восторженно повизгивали. Кавалеры потянулись к запотевшим бутылкам шампанского. Официанты с радостным рвением принялись разносить блюда с алебастровыми поросятами.

— Минуточку внимание, господа, — поднялся маленький человечек — я бы сказала, карлик — обрюзгшей физиономией напоминающий доброго бульдога. Все мы прекрасно знаем нашего друга, товарища и коллегу! По сути дела мы живем по его экономическим выкладкам. Да-да! И хорошо живем, надо заметить!.. — Поднял бокал с шампанским под оптимистический смех присутствующих. — Несмотря ни на что, будем жить! За тебя, Шура! Будь всегда таким, какой ты есть!

Зазвенели бокалы и замелькали вилки, то есть праздник стартовал. Пока я чувствовала себя не в своей тарелке. Но со своей тарелкой и фужером. Какая моя задача — боевая? И когда к ней приступать?

— Отдыхай, Маша, — посоветовала Евгения. — Обрати внимание на салатик из крабов…

Я же обращаю внимание на сестер Миненковых. Они находятся на дальнем конце стола и, подозреваю, весьма комфортно ощущают себя. Бог мой, они тоже здесь? Выполняют задание родины? Интересно-интересно, сколько нас таких, защитников?

— Господа-господа! Нашего Шурика жаждет поздравить наш Петя, выступил тамада. — Петя, помни: время — деньги.

«Петей» оказался банкир Абен. Поднявшись, понес некую ахинею, связанную с банковским делами, в которых, как я поняла, виновник торжества был крупным докой. С большим трудом все выдержали этот «производственный» спич. Затем волей собравшихся было принято решение: меньше говорить, а больше пить и слушать… концерт мастеров искусств, как архаично выразился тамада.

На сцену с высокохудожественным достоинством вытащился когда-то знаменитый ансамбль песни и танца в атласно-кислотных рубашках и шароварах. Великовозрастные брюхатые дяди и одна тетя с лицом вечной девочки ударили по струнам эл. гитарок и запели песню о том, что их адрес не дом и не улица, их адрес — Советский Союз!

— Ностальгия, — объяснила Евгения.

Затем на сцену выбежало моложавое сопрано в лиловом с блестками, концертном костюме. Было невозможно улыбчиво, с глуповатой воронежской физиономией. Призывно вихляя полуженскими бедрами, исполнило необычную песенку, где были такие слова «Зачем, зачем я повстречала его на жизненном пути?». Я приподняла брови: что за лиловый петух, так похожий на фиолетовую курицу?

— Окучивают сексуальное меньшинство, — объяснила всезнающая Женя.

— А оно здесь, — изумилась я, — есть?

— Естественно.

Мне стало интересно: какой следующий номер программы? И для кого? На сцену выбежали полуголые девочки и принялись отплясывать эротический канкан. Я поняла: это для нас, сексуального большинства.

Наконец, был объявлен перерыв. Нагрузившаяся не только впечатлениями публика медленно выносила себя из-за столов. Кавалеры двигались в курительную комнату, дамы удалялись в дамскую, чтобы поправить расплывшийся макияж.

— Теперь пора, — сказал Виктор. — Пойдем знакомиться.

— С кем? — глупила я.

Мой спутник на вечер хныкнул; глянув на фужер, заполненный игристым шампанским, решил, что на меня плохо действует общая атмосфера разложения, снизошел до объяснения:

— К нашему экономическому светочу.

— А он мне неприятен, — призналась. — У него и глаз оловянный, и липкий он какой-то.

— Маша, у нас дело, — с укоризной напомнил кавалер. — Когда есть дело, забудь о теле.

Намек поняла, — и пригубила фужер. — Это для храбрости, — пояснила; впрочем страха не испытывала — лишь интерес: куда нас нелегкая вывезет и какую цель преследует менхантер? Нельзя ли было действовать куда проще: говорят, винтовка с оптическим прицелом очень удобна в разрешении конфликтов. Хотя, депутат Шопин своими подрывными действиями против здравого смысла, подозреваю, не заслужил простой пули в лоб, а заработал, простите, геморрой — в широком смысле этого слова. Быстрая смерть — это смерть героя, а вот, когда из тебя медленно тянут жилы и народные сбережения…

Мои столь «взрослые» мысли прекращаются по мере приближения к г-ну Шопину, чья фамилия в шуме ресторана звучала весьма и весьма двусмысленно.

Находился он, напомню, в окружении внушительных по физическим габаритам молодых людей — они ни ели, ни пили, а служили, как псы за хозяйскую кость.

Меня и Виктора телохранители встретили неприветливо, да кормилец их радушно вскинул руки: ба! сколько лет, сколько зим, друг мой ситный, друг мой школьный!..

И они обнялись, облобызались, и обратили естественное внимание на меня.

— Это Машенька, топ-модель, — шаркнул ногой Виктор. — Прекрасное, посмотри, создание. Я представляю её интересы в модельном бизнесе.

— Топ-модель, как интересно, — облизнулось высокопоставленное лицо. Я очень люблю современную моду, — проговорил со значением.

Мало того, что страдал косоглазием, но вся физиономия была несвежей, в оспинках, губы — дамские и капризные, прическа — старомодная, очки старорежимные, фигура — мешковатая, общая энергетическая аура — неприятная и неопрятная. И с такой малосодержательной личностью иметь дело?

Между тем, она несла какую-то невозможную чепуху о том, что её возможности безграничны, она на дружеской ноге со всеми отечественными модельерами, равно как и зарубежными. На мой вопрос, мол, ну и что, горячилась:

— Маша, считайте, все выгодные контракты ваши…

Знакомые речи, вспомнила прошлое, когда сидела в баре на балюстраде, нависшей над ночным морем, — сидела с «принцем», который нес подобную ахинею о своих безграничных возможностях.

— Спасибо, — отвечала. — Можно я как-нибудь сама.

— Все можно, Маша, — смеялся новый знакомый. — Можно вас пригласить на танец.

Гости вовсю отплясывали под разухабистые буги-вуги ресторанного ансамбля. Со стороны это походило на танцы бывших колхозников в сельском клубе.

Покосившись на спутника, заметила, как он незаметно кивает мне, мол, действуй, Маруся, ты — наша Мата Хари. «Действуй» — а зачем? С заметным раздражением выдвигаюсь к сцене. За мной — г-н Шопин. Один. Без телохранителей. Хотя бы в этом повезло — мне. И решаю, если эта канитель закончится, устрою истерику сестре и Стахову. Зачем из меня лепить дурочку из дивноморского переулочка? Неуверенна, что в пляске «Шурик» выдаст некий важный государственный секрет?

— Маша, как вы прекрасно владеете телом, — следует двусмысленный комплимент депутата.

— Море и тренировки, — отвечаю.

— Море-море, — морщится г-н Шопин. — Не люблю море. Там вода соленая и медузы.

— А у вас глаз стеклянный.

— Что?

— Каждому, говорю, свое.

Неуклюже передвигающийся мой волокита радостно подтверждает: да, каждому свое: такова диалектика нынешних успешных реформ.

Реформ, фыркаю про себя, надо быть очень зрячим, чтобы увидеть то, что нет в природе. Впрочем, дело не только в этом. Мне неинтересен тот, кто не любит море.

А я вот люблю среднюю полосу России, — сообщает «реформатор». — Для меня березы — это невесты. Обнимешь, бывало, её и стоишь, стоишь… Ах, какая у вас красивая брошка.

Брошка? Бог мой, только тут вспоминаю, какую роль она играет на самом деле. Надеюсь, что наш треп о березках не транслировался по общественному каналу телевидения. Черт знает что!

— Кстати, Машенька, а не хотите ли принять участие в конкурсе «Кремлевская красавица».

— А есть такой конкурс?

— Будет.

— Что вы говорите?

— Да-с. И даже могу назвать победительницу.

— И кто она? — кокетничаю.

— Догадайтесь сами, милая Маша.

— Сказка наяву!

— Именно: сказка, — петушится депутат. — Я именно тот, кто вам нужен. Я делаю из пыльной действительности — царскую сказку. Кремль будет у ваших ног, Мария. Достаточно вам сделать один шаг…

— Шаг? А куда шагать-то? — интересуюсь не без иронии.

И не успеваю получить ответа. Происходит совершенно неожиданное для высокопоставленного именинника, для его боевой охраны и для влиятельных VIP-гостей. Для меня, кстати, тоже.

Только музыканты прекратили терзать свои инструменты, как из недр переводящей дух публики возник старик в хлопчатобумажном костюме, который был обвешан медалями и орденами, как иконостас. Награды даже, по-моему, звенели.

Старик был жилист, с худым лицом и пронзительно васильковыми глазами. Возникнув перед депутатом, он утвердительно вопросил:

— Шопин? — и нанес весьма чувствительную оплеуху по высокопоставленной ланите. — Это тебе, сволочь, за квартиру, которую ты у нас отобрал. — И наносит второй удар. — Это тебе, поганец за твою шопинтерапию! — И третий удар. — А это тебе, сучье племя, от всех ветеранов!

Все проистекает молниеносно — плюх-плюх-плюх по упругим щекам, как рыба бьет хвостом по воде.

Депутат, получивший такой весомый народный наказ, покрылся пурпурными пятнами, очки его отлетели в сторону и по ним стадом носорогов пробежались неосмотрительные телохранители, наконец, опомнившиеся. После короткой схватки боевого ветерана буквально вынесли из зала, успевшего прохрипеть:

— Разведчики сто двадцать девятого гвардейского полка не сдаются! Мы били и будем бить врага!..

Другие его слова были заглушены истерическим ансамблем, ужарившего нечто страстное, южноамериканское. Гости вновь пустились в пляс, решив не обращать внимания на незначительный инцидент. Пострадавшего увели для восстановления его прежнего имиджа — имиджа решительного поборника реформ.

Я же узнаю, что нам пора покидать столь благородное общество. Почему? Больше ничего интересного не случится, Маша. Вы хотите сказать, что ветеран тоже наш человек, удивляюсь.

— Нет, — смеется Евгения, — он сам по себе, а мы сами по себе. Хотя все сложилось удачно.

— Удачно? — переспрашиваю. — Особенно для Шопина? — И не верю, что он отбирает квартиры у стариков.

— Есть за ним и такой грешок, — отвечает Женя и рассказывает банальную житейскую историю: папа подарил любимому отпрыску Аркаше роскошный «БМВ Х-5» стоимостью восемьдесят девять тысяч долларов. Подарил — и подарил. Вот только Аркадий был полуидиотом и не мог выучить правила движения. Впрочем, на педали нажимал и баранку крутил со слабоумным упоением. Правда, ездил только по прямой. Поворот налево-направо — уже проблема. И вот однажды Аркаша мчал по Ленинскому проспекту и вдруг: ба-а-ах! врезается в неосторожную «копейку». Наверное, о чем-то задумался, несмотря на общий тотальный маразм. Или губастенькая невеста, сидящая рядом, отвлекала водителя некими своими кокетливыми действиями.

Словом, впечаталась парочка в чужую пролетарскую машину, как бутерброд с маслом в пыльный асфальт. Личики разбили, а кричали так, будто пришел конец света. Кто виноват в таком безобразии? Конечно же, не Аркаша. А другой, который гонял на авто по доверенности боевого фронтовика. Выставили счет семье старика: пять тысяч долларов. За поврежденную фару. Есть такая свободная деньга у простого российского семейства? Нет, разумеется. А на нет — и суда нет. Ан нет! Это не наши проблемы, заявил г-н Шопин и направил своих боевых охранников выбивать бабки. Четверо громил явились поутру, захватили всю семью, стали угрожать, мол, о вас, козлах скудных, знаем все, даже где находится родная ваша внучка. Сам ветеран был в больнице и хорошо, что там находился, потому, что имел охотничье ружье. Короче говоря, поменяли его близкие трехкомнатную квартиру на двух, а разницу отдали за фару. Пять тысяч вечнозеленых, как и не было. Такая вот поучительная история о том, кто побеждает в нашем семижильном обществе.

— И это при том, что для этого деятеля, — заключила Евгения, — эти пять тысяч, что для нас пять «коп».

— Главное — принцип! — заметил Виктор. — Если есть возможность, отбери.

— Три оплеухи за «пять» — мало будет, — заметила я.

— Ничего, мы добавим, — пообещала Женя.

Мы выходим в ночь — с реки тянет влажной прохладой и тиной. Освещенный Кремль по-прежнему возвышается неприступной и красивой цитаделью. Я повествую Евгении о том, что г-н Шопин предлагал мне стать победительницей конкурса «Кремлевская красавица». Моя двоюродная сестра неожиданно хохочет:

— Ну Шурик зарвался совсем. У нас пока там одна красавица. Была и есть. Тягаться с ней и её спонсорами…

— Это не ко мне, — огрызаюсь, — это к одноглазому пирату.

Эти слова веселят моих спутников. Они начинают спорить о том, способен ли одноглазый противный «пират» победить других «пиратов» зарождающегося капитализма, сидящих, к примеру, на нефтяных и газовых вентилях.

И твердо решают — нет, не может, а, следовательно, пытается повесить на уши нашей Маши лапшу. Или развесистую клюкву.

Я не понимаю общей радости, однако находящийся у джипа Стахов встречает нас с довольным видом: акция удалась. И даже более того: выходка ветерана забила осиновый кол в тушку г-на Шопина.

— Это начало его конца, — говорит загадками Алекс и поздравляет меня с первым успехом.

— Какой успех? — не понимаю я, недовольная, поскольку перспектива новой встречи с Шуриком меня не привлекает.

— Все будет хорошо, Маша, — успокаивает Стахов. — Как в лучших домах Европы.

Сев в машину, слушаю байки о «замке» г-на Шопина, выстроенном в элитном подмосковном поселке «Сосны». Эту усадьбу знакомая нам личность успела возвести на народные деньги во времена истерического БХ — Большого Хапка. Этот дом — неприступная крепость, и проникнуть туда надо легитимно, чтобы не случилась великая кровавая сеча между спецслужбами и коммерческими структурами, защищающих своего «хозяина», как родного.

— Значит, не хотите собой жертвовать? — вредничаю.

— В каком смысле?

— Меня кидаете на этого сквалыжного Шурика, точно на амбразуру.

После того, как все добродушно отсмеялись, ничуть не обидевшись, кстати, я задаю новый вопрос:

— И какая моя цель?

— Об этом поговорим позже, — отвечает Алекс. — Но роль твоя, Маша, будет самая главная.

— Спасибо за доверие, — недовольно бурчу: неприятно, когда тобой пользуются, как одеждой. — Однако пока я сама играю роль жертвы.

— Жертвы? — удивляется Стахов.

Я напоминаю всем о том, что у меня тоже много проблем: 1. Сумасшедший маньяк., 2. Подозрительное приглашение от «Русское видео-М»., 3. Возможная охота за мной, как свидетельницей убийства фотографа Мансура., 4. Занятия в Центре моды.

— Разрешите не продолжать, — заканчиваю я.

— Все понятно, берем под свой контроль, — решительно говорит Алекс. Пункт первый, второй, третий наши; последний — Маши.

— Уже взяли под контроль, — отвечает Евгения. — Все пункты, кроме последнего.

— Как это? — возмущаюсь. — Почему ничего не знаю?

— А зачем зря волновать, — пожимает плечами Женя. — Занимайся собой и модой, а мы будем решать твоими проблемами.

Я нервничаю: мы так не договаривались. Привыкла решать свои проблемы сама. Есть вопросы, которые лучше решать вместе, резонно примечает сестра, тем более, если они касаются личной безопасности.

— Никто не угрожает, — горячусь, — кроме сумасшедшего. Это, правда, раздражает…

— Ладно, разберемся, — не выдерживает нашего препирательства Стахов. Будем решать неприятные проблемы по мере их поступления.

На этом наша поездка по ночной и засыпающей столице заканчивается: джип тормозит у нашего подъезда.

Первыми из него выбираются наши мужественные мужчины. Внимательно осматривают переулок, словно опасаясь засады, после из машины выходим и мы, девочки.

Я так устала, что меня уже ничего не пугает. Табун маньяков в подворотне — плевать! На криминальное «Русское видео-М» — плевать! На душегубов фотографа Мансура — тем более плевать! В конце концов у меня есть защитник по имени Алекс. Пусть и заступается за свою Мату Хари в моем лице.

Идем в подъезд, пропахший старой жизнью прошлыми победами, настоящими болезнями, серебристой пылью и черными котами. Напряженный гул работающего лифта — наш героический квартет приближается к шахте, где за металлической сеткой, выкрашенной в защитно — травяной цвет, нисходит с бетонных небес кабина.

Затем створки лифты открываются — внутри кабины моложавый и бодрый человек в спортивном костюме турецкого производства. В руках у «турка» мочалится болонка цвета нестиранной простыни.

За какой-то неуловимый для меня миг с уверенным любителем животных происходит удивительное превращение: он падает на колени и плачущим голосом умоляет:

— Не убивайте, Христа ради! Я все отдам! До копейки!

Я смотрю на своих спутников — в их руках по пистолету. По очень большому и выразительному. Такими пистолями можно убивать врагов, ударяя, как молотком, по их стриженным темечкам.

— Прости, мы не к тебе, — извиняется Стахов.

— Они со мной, — объясняет Евгения. — Я — ваша соседка. А вас зовут Василий, а песика — Васек. Так?

Медицинские интонации в голосе пленительной молодой девушки приводят в чувство соседа Васю. Да и предметы, его так напугавшие, исчезают с глаз долой. Пошатываясь, человек с болонкой покидает кабину лифта, а мы его заполняем.

Теснясь в этой чертовой кабинке, я приютилась около Стахова и тотчас же ощутила его мощное энергетическое поле, словно прислонилась к выносливому дереву.

Затем возникло новое и незнакомое физическое ощущение: приятная теплота, растапливающаяся по всему телу. Появилось желание, чтобы охотник на людей сжал меня до боли и поцеловал в губы. Меня никто так не сжимал и не целовал, и этого никогда не хотела, а тут, как нарочно… Уж невтерпеж!..

Господи, неужели это и есть любовь? Нет, надо скрывать свои чувства, решаю я, мужественные, повторю, мужчины не любят, когда слабые женщины вешаются на шею, как гири. Надо перебороть это желание и быть легкой, независимой и чуточку вздорной.

И поэтому придаю лицу суверенное выражение: не я должна завоевывать кого-то, а — меня, черт подери!

… В квартире перенаселение народов мира: в маленькой комнате по-прежнему колдуют у телефона «мастера», в кухне хозяйничает Ольга Васильевна с тортом «наполеон», в гостиной вместе с телевизором мещанствует Олег Павлович. А тут ещё появляется наш гвардейский квартет. Без пистолетов, но с шутками. Возникает производственно-семейная суета, заканчивающаяся общим полуночным чаепитием и подведением итогов:

1. День рождения депутата Шопина прошел с большим успехом: он получил много подарков, включая три красноречивые оплеухи от народа.

2. Маша проявила себя с лучшей стороны, сумев произвести впечатление на осмотрительную и подозрительную персону, которая защищает интересы Системы с остервенением и маниакальным желанием ограбить всех и все.

3. Маньяк звонил по телефону в 22 часа 35 минут и на вопрос, что передать Маше? заявил следующее, что она его огорчает, шляясь по ночному городу без трусиков и думать не думая о том, кто её любит. Поэтому будет строго наказана. Звонок исходил из города Химки. Туда направлена оперативная группа.

4. Торт «наполеон» удался Ольге Васильевне — пальчики оближешь.

Разумеется, при двух «О» мы обсуждали только достоинства «наполеона»; остальные же пункты рассмотрели после того, как они убыли отдыхать.

— Я думал, вы шутите, — признается Стахов, выслушав угрозы маньяка, записанные на пленке. И дает свои комментарии: — По голосу: лет сорок-сорок пять, внешность неброская, выше среднего роста, образование высшее, профессия — гуманитарная, скорее всего женат не был, имеет машину «жигули».

Я искренне удивляюсь: разве по этому дребезжащему голосу можно определить и облик человека, и марку автомобиля?

— Мария, ты ребенок, — смеется Евгения, уверяя, что Алекс надо мной издевается.

— Ничуть, — возмущается тот. — Я прошел спецподготовку в лингвистическом центре института Русского языка. Всякая фраза — это зашифрованное сообщение.

— Например? — требует Женя.

— Пожалуйста. Он говорит, чтобы Маша не шлялась по ночному городу, простите, без нижнего белья. Это значит, что в нормальной жизни у него нет детей. Были бы — он так не фантазировал бы. Когда растишь собственных спиногрызиков, то тебя посещают иные прихоти.

— Специалист, — хныкает Евгения.

— А марка машины? — не унимается Максим Павлов.

— Это совсем просто, милые мои, — невозмутимо отвечает менхантер и поглощает тортовый кусок. — Это совсем просто, — картинно жует, а мы, как круглые дураки, с напряжением ждем ответа. — Это просто, — поднимает указательный палец. — Мне так кажется.

Все смеялись. Даже я. Казалось, на полуночные посиделки собрались те, кому совершенно нечего делать, кроме как нести беззаботную чушь.

Мне было уютно, надежно и смешно. Постепенно тело стало заполняться свинцовой приятной тяжестью, веки закрывались и плохо открывались. Я, ещё сопротивляясь, поплыла на облаке сна.

Приметив это, Евгения заставила меня подняться из-за стола и я, послав всем воздушный поцелуй, отправилась спать. Алекс Стахов казался далеко-далеко, будто находился на другом облачке. Как жаль, что мы летим на разных облаках, рассуждала я, с невероятным удовольствием плюхаясь в прохладные, как море, простыни.

Хорошо, что человек не знает своего будущего. Если бы он его знал…

Я не знала и была вполне счастлива, уплывая в штилевые сновидение. Последняя мысль была почему-то о снеге. Знаю, в Москве его выпадет много. Снег — это мороженое неба, улыбаюсь во сне, и когда падают снежинки, и ты их ешь, то, наверное, возникает впечатление, что уплетаешь вкусные пломбирные кусочки небосвода.

Новый день начинался так, будто вчера не происходило ровным счетом ничего. В квадрате открытого окна развевался сине-зелено-желтый стяг живой вечной природы, и прошлые суматошные сутки вспоминались с недоумением. Единственное, что было приятно вспомнить: наш с Алексом подъем в кабине лифта, ощущение пьянящего желания, чтобы меня всю сжали до боли и целовали-целовали-целовали. Должно быть, наш Творец невероятный затейник, коль придумал такую странную потребность женщины в мужчине и наоборот.

Потягиваюсь от удовольствия жизни, чувствуя чистоту утреннего ветра за окном, простыней, собственного тела и помыслов. Жить в грязном мире и оставаться незапятнанным? А почему бы и нет? Все зависит только от тебя. Хочешь быть свиньей — будь! Хочешь быть птицей — будь! Хочешь быть морем… Все будет хорошо, настраиваюсь на будущее, все будет прекрасно…

Евгения ещё спит и её лицо напряженное и хмурое, как осеннее дождливое утро. Должно быть, она и в сновидениях с кем-то сражается. Мне повезло, что нахожусь под её защитой и защитой моих новых друзей, включая несравненного Алекса Стахова.

Я вчера с ним не попрощалась толком — засыпала на ходу. А «толком» это как? Послала всем воздушный поцелуй. И ему тоже. Думаю, в следующий раз надо чмокнуть Сашу в щеку. Намекнуть, так сказать, на чувства, меня обуреваемые. А то он так никогда не догадается, озабоченный глобальными проблемами безопасности в стране и мире.

Потягиваюсь, поднимаюсь и шлепаю в ванную комнату, накинув халатик. В квартире — приятная утренняя тишина. В детстве любила просыпаться раньше всех и бродить по комнатам. Правда, раньше всех пробуждалась бабушка, да это не в счет.

Она приехала в Дивноморск, когда мама решила: мне лучше не ходить в детский сад. Возвращалась я оттуда вся издерганная и заплаканная. Почему? Мне не нравился детский сад. Там пахло, как в больнице, там заставляли спать днем, а нянечки ходили злые, усатые и напоминали плохих бармалеев. Еще приходил доктор. Он был такого длинного роста, что я видела лишь его мешковатые с пузырями брюки и стоптанные туфли. Врач надевал белый халат, и нянечки вели к нему детей. Многие из нас боялись человека в халате. Когда мы плохо ели или не спали в «мертвый час», воспитательницы пугали: вот прийдет дядя доктор и сделает нам, непослушным, «бо-бо». Наверное, поэтому я так нервничала и плакала: не хотела жить в постоянном страхе и ожидании боли.

Слава Богу, выход был найден: бабушка! И она приехала, и я не стала ходить в детский сад. Помню то сладостное и приятное чувство свободы, когда, оставшись дома, принялась гулять по ещё спящему родному дому. Затем пришла на кухню — там бабушка лепила вареники с сочной и рубиновой по цвету вишней.

Я обожаю вишню — сейчас весь юг в этой вишневой радости, вспоминаю свою малую отчизну и наполняю водой джакузи. Жаль, что она не морская, я бы легко представила себя на море.

Опускаюсь в воду — она теплая и напоминает о мелком дивноморском лимане, нагретом за день солнцем. Что готовит сегодняшний день — мне?

Приятно осознавать, повторю, что ты защищен от грозного и грязного реального мира. Это позволяет мне оставаться самой собой. Моя открытая красота провоцирует многих, мечтающих завладеть не только моей душой, но и телом. Зачем это им надо? Уверена, чтобы обмазать грязью и сказать: она такая, как все. Я — как все?..

Плыву в невесомой неге, будто нахожусь на покойных морских волнах. Все будет хорошо, повторяю, точно заклинание, пока есть море, никакие грязевые потоки…

И улавливаю движение за цветной шторкой. Что за чертовщина!? Снова беспечный Павлов решил плюхнуться на занятую водную территорию? Осторожной рукой сдвигаю завесу и с изумлением обнаруживаю: нахожусь в некоем полуподвальное помещение, стены которого в белой кафельной плитке. Потом вижу столик с дежурной лампой, стул, медицинскую кушетку, умывальник.

Затем слышу, как открывается тяжелая металлическая дверь. Из полумрака появляется некий невнятный человек в белом халате. Он пятится ко мне спиной, словно что-то тащит за собой. Потом с ужасом понимаю: он волочет бездыханное тело молодой девушки, её левая нога в туфельке, а правая — нет. И я замечаю смертельную восковую нежить ступни. Страх душит — я хочу закричать и не могу. Между тем, человек в халате укладывает тело на кушетку. С заметным облегчением опускается на стул, находящийся у стола, где дежурит лампа. Я вижу в её световом круге стоптанные туфли, вижу мешковатые брюки с пузырями на коленях… Я вновь пытаюсь закричать и не могу: кляпом страха забит рот. У человека за столом нет лица — маска, знакомая мне новогодняя маска веселого новогоднего зайца.

— Ну вот, — говорит человек, обращаясь к безжизненному телу на кушетке. Его голос мне знаком, но искажен неким искусственным дребезжанием. — Наконец, попалась в мои руки — своенравная, упрямая, вредная. И зачем я с тобой голову морочу? Вот ты думаешь, я маньяк? Ничего подобного. Я просто решаю свои проблемы. У каждого из нас есть проблемы? Есть они и у меня. Откуда они взялись — не знаю, честно скажу. Но люблю, когда сопротивляются и не хотят умирать. Тем слаще победа. Хотя многие не понимают: умереть не страшно — жить страшно. — Поднимается со стула, — приходи в себя, милая моя, — цапает за руки тело девушки и тащить его в мою сторону.

Он волочит по бетону это несчастное тело, и я вдруг осознаю: оно принадлежит мне. Мне?! Это мое тело! Полумертвая девушка — это я! Я?!

Затем страшный человек в маске зайца отпускает тело, выуживает из кармана брюк ключи, звенит ими, открывает замок. Этот замок держит засов в металлической клетке, где, оказывается, нахожусь я.

— Детка в клетке, — подхихикивает палач, заталкивая мое тело в железную западню. — Отдохни, осмотрись, потом мы с тобой поиграем во врача. Или в таксиста. Или в учителя. Это по твоему желанию, девочка моя. — Ай-яя, какой цвет лица нехороший. — Переживает, закрывая амбарный замок на ключ. Потерпи, Машенька, — шаркает в сторону умывальника, шумит там водой. Сейчас будет хорошо, — возвращается с кувшином, — сейчас наша красавица оживет, — и обрызгивает лицо лежащей девушки — и мое ирреальное я проникает в её бездыханное тело и… Тьфу!..

Что такое? Где я и что со мной? Я — в джакузи, заполненной водой. Забывшись во сне, я отхлебнула мыльной водицы. Прекрасно! Снова проклятые и кошмарные ведения. Какая-то клетка и все тот же живодер в маске зайца? Почему он преследует меня. Кто он такой? И что нужно от меня? Кто мне ответит?

Обливаюсь холодной водой — прочь сны, рождающие теплым мраком забытья. Прочь кошмары и ужасы! Да здравствует солнечный день!

Влетаю в комнату, готовая к самому решительному бою. Просыпающаяся Женя хвалит меня и спрашивает, куда это я так активно собираюсь.

— Как куда? На подиум, — натягиваю прорезиненные джинсики и веселенькую, в цветочках маечку. — А что?

— Не забудь сотовый, — напоминает. — Не нравится мне этот хаос вокруг тебя.

— А что делать? — отмахиваюсь. — Зато интересно жить. Как на вулкане.

— Попа у тебя больно провокационная, — нелогично отмечает Евгения. — С точки зрения мужчин, конечно.

— Спасибо, — смеюсь. — Все делается по плану, разработанным товарищем чекистом Стаховым.

— Он авантюрист, — утверждает Женя. — Ты-то будь благоразумнее.

— Это как получится, — и, схватив со столика телефончик, говорю в него нарочно: — Я — «Маруся», я — «Маруся»! Прием-прием, выхожу на спецзадание.

— Дитя неразумное, — комментирует Евгения мое поведение. — Наломаешь ведь дров.

— Непременно, — и, отмахнув руками, как птица крыльями…

И почему не умею летать? Ф-ф-фьюить — и над задымленными полями, лесами, перелесками и дорогами, ф-ф-фьюить — и над суматошливыми городами, ф-ф-фьюить — и ты уже в гнезде, в смысле, на нужном месте.

Выпадаю из подъезда и… подпрыгиваю сантиметров на десять. От удивления. Вороной джип Стахова стоит у парадной двери, как сказочный конь Сивка-бурка перед добрым молодцом. А где же он сам?

Заглядываю в салон — «добрый молодец» дрыхнет без задних ног. Но с серьезным ликом небритого непримиримого бойца.

Ах ты, лапочка моя, умиляюсь и пальчиком стучу по стеклу.

Алекс открывает глаза, сурово глядит на того, кто его посмел потревожить.

— Привет, мой свет, — открывает дверцу. — Садись, «Маруся», покатаемся.

Я удивляюсь: он здесь провел всю ночь? Почему?

— Бензин кончился, — и хрустит ключом зажигания. — А теперь есть — за ночь накапало.

Я смеюсь и выражаю надежду, что дежурил Алекс не по причине оперативной необходимости?

— Вся наша жизнь требует оперативного вмешательства, Маша, — отвечает и сообщает, что навел справки по «Русскому видео-М». — Лукавая контора. Занимается рекламной кинопродукцией…

— Кинопродукцией? Какой такой?..

— Кино про любовь. В чем мама родила.

— Не может быть? — не верю.

— Почему не может быть? После наркотиков и продажи оружия идет проституция и порнография. Бизнес, Мария.

Я все равно не верю: неужели весь модельный бизнес лишь ширма?.. И осекаюсь — в памяти мелькает последнее кошмарное видение, когда мое я находилось в некой страшной клетке, куда маньяк затащил полумертвое девичье тело, так похожее на мое…

Истолковав мою заминку по-своему, Стахов объясняет, что, видимо, существует некая группа оборотистых господ, заколачивающих монеты не только на пустых показах одежды, но и на более серьезных мероприятиях, как-то наркотики, проституция, порнография.

— И что делать?

— Жить, — ответил охотник на людей. — В предлагаемых условиях. И действовать.

— Действовать?

— Ты действуешь, как договорились вчера.

— А как мы договорились? — искренне забыла.

— Маша, — с укоризной проговорил Алекс. — Ты должна играть простушку. У тебя роль доверчивой жертвы.

— Жертвы? — вздрогнула.

— Что-то не так, Мария?

— Не знаю, — поежилась. — Такое впечатление, что ко мне липнет всякая грязь.

— Если я тоже грязь, — рассмеялся менхантер, — то лечебная. — И попросил, чтобы я рассказала о своих страхах и подозрениях касательно сумасшедшего «поклонника».

Врагов у меня нет, утверждаю. Откуда явился в мою жизнь этот психопат не знаю. И знать не хочу. Может быть, реализовался из моих детских кошмаров. Например, в «садике» нас ежемесячно проверял врач, мы его боялись, и однажды мне привиделся кошмар, в котором этот дядечка в медицинском халате хотел отрубить мне пальцы на руках и ногах. Или ужас с учителем химии, любителем растворять в кислоте непослушных учениц, предварительно расчленив их на удобные кусочки.

Выслушав мои душевные откровения, охотник на людей издал нечленораздельное мычание, мол, всякое видал, но такие сложные психические завихрения? И у кого? У такой миленькой простушки?

— Подобное на яву происходило?

— Слава Богу, нет.

— А Евгения говорила о каком-то скандале, — напоминает, — на море?

— Там я не жертва, а — наоборот, — и коротко рассказываю о конфликте между приморской девочкой и приезжим столичным донжуаном.

Выслушав меня, Стахов неоригинально заключает, что истоки сегодняшних моих проблем могут заключаться в давнем происшествии.

— Не думаю, — сомневаюсь.

— Почему же, — не соглашается менхантер. — Месть за позор.

— Он же инвалид. И голос по телефону не его.

— Друзья, родственники… Ты не знаешь людей, Маша.

— Да, знаю я их, — искренне убеждаю в обратном. — Люди, как люди. Только квартирный вопрос их испортил, — вспоминаю классику. — В нашей истории не может быть все так просто. Это я чувствую. И потом: что мешает нам найти этого Арнольда?

— Умная девочка, — смеется Алекс. — Ничего не мешает: человек не иголка в стогу сена, — и задает несколько уточняющих вопросов, касающихся времени отдыха вышеупомянутого гражданина.

Я понимаю, что охотник на людей, действительно, решил прихватить за шиворот пострадавшего от меня и злосчастного шулера по жизни, и повторяю: это маловероятно, не способен Арнольд участвовать в страшилках, для этого нужно обладать хотя бы твердостью характера или необыкновенной вредностью, или недужить некой фанатичной идеей.

— Разберемся, — говорит на это Стахов. — Не люблю идиотов.

— А кто их любит, — смеюсь я. И вспоминаю о господине Шопине. По ассоциации, наверное. — А как наше высокопоставленное идиото?

— Как-как?

Я поясняю, и мой спутник качает головой: попадись под критику такой дерзкой и резкой. Я же интересуюсь: будем ли дальше работать по «Шурику» не пора ли тому показать место, где раки зимуют.

— А где они зимуют?

— На урановых рудниках.

— О, Боги! — всплескивает руками за рулем Стахов. — Маша, прекрати! Я сам тебя уже боюсь.

— Меня не надо бояться, — веселюсь. — Меня надо любить. Но на расстоянии.

— Извини, я не могу сейчас отбежать, — смеется Алекс и утверждает, что работа по г-ну Шопину продолжается. — Не волнуйся, родная, без тебя мы, как без рук.

— Спасибо за доверие, господа!

— Да, пожалуйста!

На этом наше утреннее путешествие по столице заканчивается — джип тормозит у Центра моды. Скептически глянув на здание из стекла и бетона, Стахов делает неожиданный для меня вывод: вот она, кузница российского порока. Я возмущаюсь: ничего подобного, в каждом деле встречаются дураки и подлецы; по ним судить всех?

— Ты полна иллюзий, — говорит Алекс. — Будь аккуратна.

— Я аккуратная девочка, — отряхиваю джинсики.

— Я не про это.

— Про что?

— О твоей встрече с господином Соловейчиком…

— И что?

— Не забудь, что твоя роль — роль жертвы. Наивной дурочки. Ты меня понимаешь?

— Дяденька, я — дурочка, — говорю писклявым голоском и «собираю» глаза на переносице. — Мы не местные, дайте на хлебушек.

— Мария, — укоризненно говорит мой боевой товарищ. — А ведь нас слушают на «Лубянке».

— ?!

— Будут слушать, — уточняет.

— А ты противный, — и выбираюсь из автомобиля. — Буду такой, какая есть, — показываю язык охотнику на людей. — Вот так вот! — И вильнув тем, чем виляют в подобных случаях, независимой походкой удаляюсь в обитель, как считают некоторые граждане, порока.

Ну и пусть — порока! Сточные воды все равно не могут загрязнить море!

Встретив в коридоре нашего блистательного арт-директора Хосе узнаю: меня уже спрашивал господин Соловейчик, вах! Прекрасно! Может, «обрадовать» его новостью о гибели бывшей манекенщицы Беллы. И посмотреть на выражение лица ловчилы от моды. Хотя, какое может быть выражение у того, кто ладит свою копейку на чужих и доверчивых, как дети, судьбах? К сожалению, не могу идти на такую провокацию. Я должна играть роль провинциалочки, готовой ради карьеры топ-модели на все.

Впрочем, выполняя задание «Лубянки» в лице товарища Стахова, не тороплюсь искать Вепря, то бишь Вениамина Леонидовича, я занята: шейпинг, потом «подиумный шаг», затем — занятия по психологии.

Дело прежде всего, а тело, как бы пошутил мужественный охотник на людей, чуть позже. Ощущение, что я надежно защищена, как город крепостью, не покидает меня, и придает мне силы и некий кураж. Ах, мода-мода! Ах, Армани, Молинари, Биаджотти, Ферре и примкнувшие к ним отечественные кроликовы, юдашманы и прочие труженики нитки и иглы! Вы, черт возьми, ещё не знаете, с кем связались!

Вперед-вперед! Не хочу находиться в душной душистой толпе, где тебя давят, точно вишню для счастливого варенья. Не хочу и не буду! Лучше рисковать и верить в удачу, чем жить с каждодневным ощущением серости быта и бесконечного краха собственного бытия.

Из спортивного зала доносится ритмичная музыка, которая бодрит меня ещё больше. Девочки в разноцветье спортивных одежд похожи на бабочек. Интересно, что будет со всеми нами, скажем, через год? Где, как, что и с кем каждая из нас будет?

— Платова-Платова! Опаздываем! — кричит неутомимая, как динамо-машина, Нинель Ивановна. — С такой дисциплиной мы никуда… Никаких Парижев, никаких Нью-Йорков, никаких Токиев… И раз! И два! И три!..

Энергичная музыка и энергия нашего топ-модельного коллектива заводит и меня: весело прыгаю и задираю ноги до самого до потолка.

Все проблемы уходят в сторону, как никчемные людишки. Все прекрасно, Маша, убеждаю себя, будь сама собой, а, может, даже чуть проще, как того требует оперативная, шучу, обстановка и мои боевые товарищи. Я должна сыграть роль приманки? Пожалуйста, будет вам всем красивая приманка.

Бухнувшись на собственную красивую «пятую точку» и делая круговые движения ногами, вдруг чувствую чей-то взгляд. Он исходит откуда-то сверху. Что за чертовщина, недоумеваю, глядя на потолок, и замечаю червоточину ока видеокамеры, прикрепленной в верхнем углу зала.

Та-а-ак, говорю себе, значит, мы тут потеем с неким стриптизом под музыку, а некто за нами наблюдает и… выбирает. Самых красивых и спортивных. Теперь понятно, почему я здесь чувствовала себя, как в бане.

Что же делать? Думаю, пока ничего не надо предпринимать. Неумно сражаться с невидимым врагом. Но факт вопиющий: нас, обаятельных дурех, просвечивают, как лучами рентгена. А, просветив, производят тот или иной выбор. Как на элитной конюшне.

И то, что мне предлагается работа в «Русском видео-М», конечно же, не случайно. Наверное, я фотогенична и кинематографична? Это радует, однако возникают вопросы, не имеющие внятного ответа. Пока.

И главный вопрос: цена моего согласия? Какова она? Думаю, скоро мы все узнаем. «Мы» — это группа товарищей, которые хотят понять, какие дела творятся под красивыми вывесками, улыбками, обещаниями и проч.

Итак, я была готова на подвиги — морально. Сделай лицо провинциалочки — и вперед, Маша! Никаких, черт подери, сомнений. Надеюсь, потоки грязи не погребут тебя на дне посудины под названием Жизнь?

После окончания занятий по шейпингу обнаруживаю в раздевалке, что мой мобильный телефончик украден. Вот он был в рюкзачке — вот его нет. Интересно, кто это сделал? Случайный любитель связи или некий профессионал, осведомленный о секретах тайных взаимоотношений между абонементом и службой безопасности. На кого грешить? Вот этого никто из нас не учел. Проклятие! Как можно жить и работать в таких криминальных условиях?

— Маша, этого не может быть, вах-вах, — расстроился Хосе, узнав о моей новой проблеме. — У нас работают хорошие люди. Может, ты забыла телефон дома, вах?

— Я ничего не забываю, — и напомнила, что день назад была утянута моя одежда.

— А, может, это твой воздыхатель — тайный, вах? — с надеждой поинтересовался арт-директор. — Встречаются всякие, полоумные такие, повертел пальцем у виска.

После его слов я насторожилась. Совсем позабыла о «поклоннике». А если он имеет такую возможность, как свободно ходить по Центру моды, играя в свои дурацкие «любовные» игрища?

Наш разговор происходил на ходу — мы с Хосе перемещались по коридору, направляясь в кабинет господина Соловейчика, который с нетерпением ждал меня, как утверждал мой нервничающий и озабоченный спутник.

— Всех хороших моделей переманивает, Веня, — сокрушался Хосе. Нехороший человек, вах.

— А ведь говорили, что здесь работают только хорошие люди, вах?

— Маша, у нас живой коллектив. Мода — это человек, вах. Со своими достоинствами и недостатками, — идет и ведет такие разумные речи арт-директор. — Мой бесплатный совет: держи с Соловейчиком ушки на макушке, вах.

— Тогда зачем меня к нему ведешь, добрый человек, вах? — смеюсь я.

— Вах! Я добрый, но маленький по рангу, — признается Хосе и просит, чтобы я не травила ему душу. — Я хочу в Париж, Маша, вах. И я уеду в Париж, чтобы там умереть, вах!

— Все хотят в Париж, — уточняю я, — чтобы там жить.

Эх, Париж-Париж! Оказаться бы под холщовым разноцветным зонтом китайского ресторанчика, что рядом с бульваром Клэбер, где цветут каштаны. Посидеть в тенечке, отхлебнуть обжигающего кофе, да глазеть по сторонам на праздный и праздничный мир.

Не знаю, почему мне пригрезился этот парижский уголок, где я никогда не бывала, но увидела его воочию. И даже почувствовала запах кофе!..

Впрочем, запах кофе распространялся из просторного кабинета господина Соловейчика, окна которого выходили на шумный проспект. Кофе кушали двое сам хозяин кабинета и его гость, похожий на режиссера кино. Им он, кстати, и оказался: толстоватый пузан в кожаном пиджаке и потертых джинсах. Лицо мастера белого экрана было жирновато и с маленькой челюстью, какие встречаются у людей с большими комплексами, не верящим в себя и свое дело.

Мое явление нарушило конфиденциальность встречи. Хозяином кабинета режиссер был представлен: Попов Владислав Владиславович.

— Можно Владик, — разрешил с великодушием непризнанного гения. Наслышан о вас Мария, наслышан. Мы, «Русское видео-М», готовы с вами сотрудничать…

— А я ещё не готова, — остановила красноречивого господина. — Я звонила маме, — врала на честном глазу, — мама беспокоится.

— О, Господи! — всплеснул руками «Владик». — Вы можете мне верить, как своей маме. Я сам, как мама, — зарапортовался, — для многих актрис.

— Владислав Владиславович, — решил наконец вмешаться Вепрь, — ты не увлекайся. Ты натура известная, художественная. А Маша девушка конкретная, современная… Кстати, Машенька, пожалуйста, кофе, булочки…

— Да, спасибо, — потянулась к чашке. И булочке.

Режиссер же выразительно вздохнул, мол, с кем ему приходится делать кино, и заявил, что у него есть проект картины под названием «Русские топ-модели». Главная задача — показать, что наши российские модели во многом превосходят зарубежные, и красотой души, и красотой телом. Этот фильм своего рода реклама красоты великой России. Мир должен увидеть настоящую красу нашей страны.

И чем больше режиссер Попов заливался соловьем, модельер Соловейчик больше скучнел. Видимо, ему не нравилось красноречие товарища и друга. Почему? Не потому, что Владислав Владиславович говорит неправду? И эта ложь нашему дорогому Вениамину Леонидовичу известна?

— А нельзя ли посмотреть ваш фильм? — вопросила я. — Хотя бы один, чтобы…

— Маша! Мои работы всем известны, — воскликнул господин Попов. «Стерва», «Папарацци», «Красная орхидея», понимаешь. Веня не даст соврать…

— Да уж, — только и вымолвил тот. — Умерь пыл, Владислав, посоветовал. — Ты пугаешь нашу Машу.

И вдруг мой взгляд, хаотично гуляющий по кабинету, замечает на оконном стекле необычную радужную точку лиловатого цвета. Заметить её было трудно, но я заметила. Было впечатление, что это переломленный луч солнца играет на стекле. У меня возникла уверенность, что это пятнышко имеет искусственное происхождение. Что это такое? Однажды видела боевик по телевизору и там именно такое веселенькое пятнышко плясало на стекле. Ба! Не записывается ли наша беседа на пленку. Помнится, менхантер намекал, что все находится под контролем. Не осуществляется ли этот контроль сейчас?

— Нет, я не пугаюсь, — ответила я на последнее замечание господина Соловейчика. — Мне даже интересно представлять интересы великой России.

— А также интересы нашего модельного дома, — уточнил модельер.

— Маша, права! Мы будем представлять интересы великой России, горячился режиссер. — Маша, я сделаю вам такую рекламу…

— Реклама — двигатель торговли, — брякнула без всякого глубокого умысла.

Эти последние слова заметно смутили двух милых моих собеседников. Господин Соловейчик, покашливая, прошелся к сейфу, а господин Попов, поперхнувшись кофейком, принялся снова убеждать меня в том, что лучшего специалиста по рекламе, чем он, трудно найти. Во всей этой сцене имелась некая водевильность.

— Вот договор, Маша, подпиши, — вернулся к столу Вениамин Леонидович. — И ты — в нашем проекте: «Русские топ-модели-2».

— Пожалуйста, — и беспечно, не читая, привычно подмахнула бумагу.

Моя доверчивость окончательно убедила гг. Соловейчика и Попова, что дело они имеют с круглой дурочкой, и это обстоятельство необыкновенно вдохновило последнего. Он принялся целовать мне руку и нести милую чепуху. Потом мне сообщили, что я приглашена на съемки, которые пройдут завтра вечером на главном подиуме. Для узкого круга избранных, включая господина Николсона, большого любителя и ценителя российской красы. На этом наша встреча закончилась.

Я раскланялась и убыла учиться дальше — меня ждал «подиумный шаг» госпожи Штайн и класс психолога Вольского.

Шла по коридору и не знала, что через несколько часов буду слушать запись разговора двух мошенников, состоявшийся сразу после того, как я покинула кабинет.

Лучше всего к данной ситуации подходит анекдот: молодая дама принесла объявление в газету, мол, она прекрасна и удивительна, как Афродита; есть квартира, дача, авто, но ни адреса, ни телефона вам не дам, кобели этакие!..

Разумеется, этот анекдот я вспомнила потом, когда выслушала запись разговора. Произвели эту запись те, кому было поручено её сделать. Правда, Стахов предупредил, что она пресыщена употреблением ненормативной лексики, и поэтому, чтобы сохранить мои ушки, сделана деликатная версия разговора гг. Соловейчика и Попова. Вместо мата — сигнал «пи-пи».

Итак, я выхожу — слышится удар двери. Тут же раздается раздраженный голос Вениамина Леонидовича:

— Ну ты, порнушник, меня достал.

Попов. Я тебя, Веня, не понимаю?

Соловейчик. Чуть не спугнул эту красивую пи-пи пи-пи. Хорошо, что она, пи-пи, полная пи-пи…

Попов. Ну, зачем ты так о такой, пи-пи, красоте?

Соловейчик. Мне такие красивых пи-пи до пи-пи пи-пи!

Попов. Все же в порядке, пи-пи?

Соловейчик. Не нравится она, пи-пи, мне. Какая-то себе на уме, пи-пи. Глаза больно умные, пи-пи.

Попов. Ум у них, пи-пи, ты знаешь, где?.. В пи-пи…

Соловейчик. Ладно, пи-пи. Главное её, пи-пи, не вспугнуть. Никаких наркотиков, это условие нашего американского друга. Сделаем мягкую эротику. А то я тебя, сукиного сына, знаю. Сразу ставишь пи-пи пи-пи и пи-пи…

Попов. Да, они, пи-пи, сами готовы… Ты, Веня, меня не обижай. У меня художественное порно, пи-пи.

Соловейчик. Ага, пи-пи. Особенно с овчарками и ослами.

Попов. Я же, пи-пи, не виноват, что есть любители животного, пи-пи, мира.

Соловейчик. Да ты, пи-пи, за бабки мать родную…

Попов. Не трогай мою мать, Веня, пи-пи пи-пи. А ты сам бабки не любишь, пи-пи? Говорил, что Машку бы пи-пи во все её пи-пи, ан нет подкладываешь её под Николсона.

Соловейчик. Никаких фамилий, пи-пи.

Попов. А что такое, пи-пи?

Соловейчик. Я никому не верю! Даже самому себе, пи-пи. Вот мы тут жарим-базарим, а нас какие-нибудь козлы слушают, пи-пи.

Попов. Ой, не надо, пи-пи. Кому мы нужны, пи-пи? Лучше скажи, кто… Николс… в смысле, нашему американскому другу информацию по пи-пи Машке поставил. Так оперативно, пи-пи.

Соловейчик. Догадайся, пи-пи, сам.

Попов. Папа Чики?

Соловейчик. Папа её для своего гарема хотел, а этот пи-пи Мансур…

Попов. Ничего себе дела пи-пи!

Соловейчик. Папа не любит, когда его так пи-пи. Чик — и пи-пи! Но коль так все обернулось — надо нам работать и работать! Пи-пи!

Попов. Работать, пи-пи? А как? Без наркотиков, без алкоголя? Что, наш Николс… в смысле, наш американский друг, пи-пи, уверен в свои силы. Да, она ему отгрызет весь пи-пи.

Соловейчик. А ты бы отгрыз пи-пи за «зелень» хорошую?

Попов. Не знают они наших пи-пи баб! Они же на голову и что ниже полные пи-пи… Вспомни, как Чиковани…

Соловейчик. Пи-пи! Пи-пи, пи-пи пи-пи! Я же говорю: никаких имен и фамилий! Тупой пи-пи!

Попов. Сам такой, пи-пи.

Соловейчик. Короче, завтра будь готов, пи-пи. Наш друг горит желанием пи-пи…

Попов. Он, пи-пи, завтра приезжает?

Соловейчик. А я чего тороплюсь, пи-пи? Ради твоей красивой пи-пи.

Попов. Все продаем, даже — пи-пи.

Соловейчик. Чем богаты, тем и рады, пи-пи. Ладно, пошли к Папе, пи-пи.

Попов. Ох, грехи наши тяжкие, пи-пи.

Разумеется, весь этот пи-пи разговор двух великих пи-пи специалистов я узнала уже вечером, но и тогда меня не покидала уверенность, что затея имеет сомнительные корни и молоденькую топ-модель хотят втянуть в дурную историю.

Прибыв в зал, где проходили занятия по «подиумному шагу», узнаю неожиданную новость: Эльвира нашла в дамской комнате мобильный телефончик кажется, мой? Я рассматриваю аппарат — мой!

Верно, кто-то из девочек решил позвонить тайному воздыхателю, решаю я, и позабыла вернуть на место. Ну, и слава Богу, радуюсь.

Увы, радость продолжается недолго. Когда сижу в баре за стаканом апельсинового сока и болтаю с подружками, телефончик оживает, будто в рюкзачке сидит гномик с колокольчиком.

И что же слышу? Слышу знакомый, разболтанный, дребезжащий, хихикающий голос «поклонника»:

— А вот и я, Маша! Верю, ты без трусиков?

Проклятие! К такому повороту событий не готова, черт! Первое желание кинуть трубку в открытое окно. Останавливаю себя, вспомнив, что охотник на людей учил терпеть и получать максимум информации от собеседника.

По-видимому, настойчивый «маньяк» таскается рядом, если имеет возможность тянуть чужие телефоны. Зачем он этого делает? И получаю ответ:

— Ты меня не слушаешься, Машенька.

— Я послушная девочка, — не соглашаюсь.

— Нет. Я прошу тебя: ходи без трусиков. А ты? Нехорошо. Я тебя накажу.

— Дались тебе эти трусики.

— О?! — говорит с придыханием. — Ты ничего не понимаешь, глупенькая. Это такое счастье… вдыхать…

— Нюхач, — фыркаю.

— Молчать! — взрывается от негодования. — Охотитесь на меня? Не боитесь меня? Ну-ну? — С ненавистью. — Хотя верно: меня не надо бояться. Меня надо любить. Я всегда добиваюсь своей цели. Ты, ненаглядная, даже не можешь представить, что я с тобой буду делать?

— А что ты можешь? — не выдерживаю. — Ты же импотент.

Этими словами провоцирую «маньяка» — и удачно. От ярости он пропускает удар и говорит то, что не следовало бы ему говорить. Он сообщает, что ему известна одна пикантность: я — девственница. Это хорошо. Он любит «нераспечатаное» молодое тело. Это как бутылка хорошего французского вина 1888 года. Она недурна-с, пока не откроешь её штопором, хи-хи. А знаю ли я, какой у него «штопорик», разящий, как топорик. Топориком он владеет отменно. В том я сама скоро удостоверюсь. Я должна ждать с нетерпением встречи с ним, любителем выпить хорошего французского вина под вкусное духовитое фрикасе из молоденькой девственницы.

— А я тебя, козла, зажарю, как барана, — и отключаю телефон.

Зачем я это сделала? Во-первых, угрозы на меня уже не действовали, а даже смешили, во-вторых, «поймала» ключевую фразу: «Говорят, ты девственница».

Об этом моем «достижении» знают немногие. Кто? Только мама… и… больше никто? Эта мысль меня пугает, однако неожиданная догадка заставляет буквально подпрыгнуть на стуле. Танечка! Вот кто! Конечно же, когда мы сидели в скверике и дули баварское пиво, я ляпнула об этом! Да-да! Даже Евгения не знает, а вот случайная подружка, любительница любить у мусоропровода…

Я заставляю себя сдержаться — может, ошибаюсь? Та-а-ак? А где сама Танечка? Она сегодня на занятиях отсутствовала. Когда исчез телефон, первым делом подумала на нее. Тогда что?.. Неприятное беспокойное чувство мешает мне легко размышлять.

Что-то случилось с Танечкой?.. Черт возьми, жаль, что это не очередной кошмарный сон…

Набираю цифры телефона — слышу голос Стахова; сбивчиво объясняю ситуацию. Меня плохо понимают и требуют, чтобы я оставалась в здании Центра моды.

— Я сейчас подойду.

— Подойдешь?

— Проходил мимо, — шутит. — Жди.

И я понимаю, что отныне никаких случайностей в моей жизни не будет. «Поклонник» этого ещё не понял и тешит себя надеждой на нетрудную добычу. Дурак! Им пока серьезно не занимались, а если это произойдет, то завидовать «маньяк» будет мертвым, обитающим в параллельном мире, нам плохо известном…

Выхожу в прохладное фойе, выложенное розовым уральским гранитом. У парадной двери бабаят пожилые охранники, читающие газеты. На улице — южная жарынь и прохожие, бесцельно, кажется, бредущие по мягкому асфальту. Такое впечатление, что время остановилось, и мы все угодили в горячий пластилин.

Стараясь оставаться беззаботной, внимательно исследую потолок фойе: не ведется ли за мной и другими видеонаблюдение? Есть! Две камеры направлены на входную дверь. Значит, если проверить съемку за несколько дней, то есть шанс обнаружить некую персону. При естественном условии, что будут заданы хотя бы какие-то её параметры: вес, рост, уши, нос, прическа и так далее.

Охотник на людей утверждал: обычные маньяки — люди незаметные, серенькие, но с высшим образованием. От себя посмею добавить: они в стоптанных дешевых туфлях и мятых брюках с пузырями на коленях. Они лысоватые и лица их стерты, как старые монеты. И чтобы скрыть свою ненависть к красивому и молодому миру, эти сырые недоноски прячут лица под новогодние маски.

Эти порождения ада преследуют меня с детства. Я видела странные и страшные сны, похожие на явь. Когда была маленькая, пугала маму по ночам пронзительными криками. Меня водили к детскому врачу. Он был такой высокий, что я почти не видела его лица. Его руки пахли белым халатом и хлоркой, а улыбался как-то отрешенно. Он смотрел на меня и будто не видел. Он тукал меня по коленям металлическим молоточком, потом что-то долго записывал в историю болезни и наконец сказал маме, что детские страхи это весьма специфические предмет. Страхи могут возникнуть буквально на пустом месте. Например, ужас от какого-нибудь первого осознанного впечатления.

— То есть? — не понимала мама.

— Предположим, встреча Нового года, — со скукой объяснял доктор. — Для ребенка, толком ещё ничего не понимающего, праздник представляется странным и опасным явлением: колючая елка, гипертрофированные маски зверей, пылающие свечи…

— Бог мой, какой кошмар, — искренне пугалась мама.

— Будем надеяться, со временем это пройдет, — говорил врач и советовал, чтобы я как меньше времени проводила у телевизора. — Больше спортивных игр, бальные танцы, море…

И вот детство закончилось — я вымахала в коломенскую версту. И что же? Ничего хорошего. Мои кошмарные сны воплощаются в жизнь. Из небытия моих детских ужасов предстала невменяемая фигура, пытающаяся влиять на мою психику и на мою судьбу. Почему? По какому праву? И, главное, откуда он знает обо мне? А то, что он знает меня, сомнений нет. Это чувствуется в разговоре — в намеках, в хихиканье, в паузах… Кто меня может знать здесь, в Москве?

Сама не отвечу на все эти вопросы. Нужна помощь — помощь профессионалов. Александр Стахов — охотник на людей, вот и пусть ищет безумного субчика. А я? А я ему буду помогать — помогать по мере возможности.

И вот он появляется, герой наших бурливых будней. На джипе. Как раньше к прекрасной даме сердца являлся железный рыцарь на крупной лошади.

Вприпрыжку бегу по парадной лестнице. Полуденный знойный день дышит в затылок, как противный пьяница. Прыгаю в холодный джип-погребок, перевожу дыхание.

— Вижу-вижу, настроение бодрое, — хмыкает Алекс.

— Бодрее не бывает, — и повествую о своих наблюдениях, когда в кабинете господина Соловейчика заметила на стекле окна радужное лиловое пятнышко.

— Молодец, — хвалит Стахов. — Глаз-алмаз.

— А ухо, как помойное брюхо, — и рассказываю, что услышала от «маньяка», который снова проявился, как вредная болезнь, предварительно уперев мой мобильник из рюкзачка.

— Ишь ты, — качает головой ментхантер. — Упрямый господин. Но ты держалась, как Мата Хари, — хвалит. — Мужественно. «А я тебя, козла, зажарю, как барана» — отлично!

— А ты откуда знаешь? — удивляюсь.

— Что знаю?

— Про козла и барана.

— А-а-а, — неожиданно протягивает руку ко мне. — Все отсюда, извлекает из-под воротничка маленькую черную брошку. — Жучок-паучок, объясняет. — Думала: мы тебя запустим в этот вертеп, — указывает на Центр моды, — без прикрытия. Высокая, понимаешь, мода, — говорит саркастически. Пойми, девочка, есть лицевая сторона моды, а есть изнаночная…

— Да, понимаю я…

— Понимать мало.

— Прекрати, — зажигаюсь. — Лучше объясни, что происходит?

Выясняется, «сережка» — это предмет из оперативно-следственного арсенала спецслужб, который выполняет роль «маячка», указывающего местонахождение объекта, за которым ведется наблюдение. В данном конкретном случае, он сыграл свою позитивную роль: мое перемещение по Центру было прослежено и теперь мы имеем запись разговора гг. Соловейчика и Попова. После моего убытия.

— Как интересно? — радуюсь. — Можно послушать.

— А зачем?

— Как это зачем? Я главная героиня и вообще… мы работаем вместе? Или уже не работаем?

— Не передергивай, Маруся.

— Мы в одной связке, — вредничаю, — боевой? Или не в одной?

— Ишь ты, шустрая девочка, — возмущенно сопит охотник на людей. Послушаешь, но только после, как мы запись переведем в цивилизованный формат.

— Как это?

— Господа хорошие употребляли много… э-э-э… грязных слов.

— Грязных слов?

— Нецензурных, — морщится Алекс. — Я же говорю: высокая мода с низкими пороками.

— А что, есть пороки высокие?

— Не об этом речь, Маша.

— И что они говорили — про меня?

— Послушаешь — узнаешь.

— Представляю, что… — вздыхаю. — На самом деле, какая их цель?

— Самая банальная, — отвечает Алекс. — Заработать бабок немерено. В том числе и на тебе.

— Это понятно, а что конкретно хотят?

— Об этом позже. Давай-ка поработаем с нашим «маньяком», — предлагает. — То, что он имеет отношение к модельному бизнесу, это без всяких сомнений. Значит, надо перетряхнуть весь этот курятник.

— Саша, — укоризненно останавливаю. — Это мой курятник тоже.

— Цыц, птенчик.

— А если действует его пособник? Наш «маньяк» не так прост. И даже знает, что я пытаюсь защититься.

— Есть правда, есть, — соглашается менхантер. — Вот ещё геморрой, ой, прости, пожалуйста.

— Пожалуйста, — передергиваю плечами. — Но самое главное вот что… и запинаюсь.

Почему? А вот как рассказать мужчине о моем «совершенстве», хотя он и знает о нем, подслушав мои телефонные переговоры с этим сатанинским «поклонником»?

— Ты о чем, Маша?

— Есть ключевая фраза, — мнусь. — «Маньяк» проговорился. Он знает то, что не знает никто.

— Что-что? — вытягивается лицом Стахов. — Что он знает?

— Ну это самое…

— Маша, — не выдерживает мой собеседник. — Мы говорим на великом и могучем языке, будь добра, найти слова, чтобы выразить мысль.

— А ты, прости, туповат, — хамлю, — как лопата.

— А ты намекни толком.

— Намекаю: я — девственница!

— М-да-а-а, — держится Алекс. — И что?

— А то: «маньяк» знает об этом.

— И что?

— Нет, ты не лопата. Ты — совок.

— А зачем нам лопата и совок? Чтобы закопать маньяка, — и неожиданно обнимает меня за плечи. — Ну понял-понял я.

— Что понял?

— Все!

— И что?

— Надо найти того, кто мог ему рассказать об этом факте из твоей жизни. Кто это может быть?

Я отвечаю на этот вопрос: мама или Танечка. Мама вне всяких подозрений, стало быть, осталась Танечка Морозова. С ней мы подружились, а потом поссорились. Сегодня Морозова на занятиях отсутствовала. По какой причине — не знаю. Надеюсь, ничего плохо не случилось?

Охотник на людей заметно настораживается и просит, чтобы я поподробнее рассказала об этой фигуре. Я вспоминаю, как мы познакомились с Танечкой во время первого топ-модельного тура, как подписали договора, как потом сидели на бульваре и лакали пиво, как Морозова шокировала меня признанием о своей «первой любви» близ мусоропровода, как приглашала посетить некий спортивный зал в Марьино, где она, кажется, и обитает.

— Из Саранска она? — переспрашивает Алекс. — Значит, столичного адреса в договоре быть не может.

— И я написала свой, дивноморский, — вспоминаю. — Там графа: «постоянное место жительства». Правда, номер телефона оставила московский.

Поразмыслив, Стахов принимает решение: я — сижу, он — идет. Куда? В цитадель порока. Зачем? Проверить договор Морозовой, а вдруг там и адрес, и телефон. Шанс маленький но он есть.

— Я быстро, — убеждает. — Одна нога там, другая здесь. Если что, указывает на бардачок, — там «Стечкин», стреляй без предупреждения.

— «Стечкин» — это пистолет?

— Пушка, — выбирается в жаркий день. — Все будет хорошо, Маша, — и удаляется в сторону Центра мода энергичной и деловой походкой менеджера по холодильным установкам.

Еще пристрелит какого-нибудь зайченко или кроликова, грустно шучу, Бог мой, столько событий, что я не успеваю понять, в каком мире нахожусь.

Впрочем, сейчас мне хорошо и комфортно. Приятно сидеть в надежной машине и быть защищенной. Надо уметь себя защищать, вспоминаю слова двоюродной сестры и протягиваю руку к бардачку. Открываю его — ба! Пистолетище! Он массивен, как сейф. Ничего себе игрушка для взрослых людей. Беру в руку, с трудом ворочаю. С такой пушечкой никакой маньяк не страшен.

Вдруг чувствую за стеклом машины тень — такое впечатление, что человек глянул в авто и, перепугавшись красотки с убойной штучкой, кинулся вон. Я выворачиваю голову — и ничего подозрительного не замечаю: психопаты, конечно, на каждом шагу, но не до такой же степени, Маша.

Появление Стахова отвлекает меня от призраков. Охотник на реальных людей не потерял уверенности и хватки. Садится за руль, отрицательно качает головой: нет результата. Увидев пистолет в моих руках, спрашивает:

— Не стреляла?

— Пока ещё нет.

— Лучше не надо, — прячет «Стечкина» в бардачок. — К плохому быстро привыкаешь.

— Как и к хорошему.

— Вот именно: все у нас будет хорошо, — повторяет, включая мотор. Поехали в Марьино. В это колдовское место.

— Чем же оно такое колдовское?

— Раньше там были поля с отходами человеческой жизнедеятельности…

— Саша, не говори красиво, — прерываю. — С дерьмом, что ли?

— Маша, ты красивая девочка, а выражаешься…

— Зато правда жизни, — и вспоминаю, что Танечка угрожала, мол, с Платовой разберутся её спортивные мальчики.

— Мальчики-с-пальчики, — улыбается Стахов и по мобильному телефону наводит справки о спортзалах в районе на «отходах человеческой жизнедеятельности».

Скоро наш боевой джип вовсю мчится по загазованным и размякшим улицам и проспектам. Как я понимаю, дело приобретает некую нешуточность. Я спрашиваю об этом Стахова, он пожимает плечами:

— Разберемся…

Я вздыхаю: одна надежда, что эта палящая дневная явь не превратится в удушливый кошмар ночи.

… Новый район под романтическим названием Марьино встречал огромными многоэтажными домами, похожими на океанские титаники, петлистой рекой в бетонных берегах, множеством прудов болотистого цвета с тихими рыбаками у воды, рынками, магазинами и провинциальными жителями, гомозящихся везде и всюду, как муравьи у своей кучи под сосной.

На весь микрорайон оказалось шесть спортивных залов. Действовал Алекс Стахов быстро и убедительно. Его ратный напор ставил любого на место и подавлял любую попытку к сопротивлению.

Многие не хотели отвечать на конкретный вопрос о девочке Танечки Морозовой, а делали попытку выяснить, кто мы сами такие? Менхантеру приходилось «объясняться». Впрочем, воздействия Стахова на дураков не выходили за рамки закона и, если он пользовался силой, то этого я не видела.

Пятый зал находился на улице со странным названием Перерва, именно он оказался «нашим». Это был небольшой подвальный зальчик с тренажерами, шведскими стенками и матами. Удары в металлическую дверь пробудили двух молодых «спортсменов», и они с раздражением открыли нам клуб по интересам. Поначалу тоже стали валять дурака: какая Танечка, не знаем никакой Морозовой? Однако опыт общения с подобными личностями у Стахова был большой, и он тотчас же почувствовал ложь.

— Так, пацаны, — сказал он. — Или говорите правду, или я за себя не отвечаю. — И добавил, снимая летнюю курточку. — Что-то жарко нынче? А?

Это производит впечатление на тех, кто укреплял мышцы штангами и тренажерами. Почему? Причина проста: кобура с пистолетом. «Спортсмены» признаются: Танечка иногда к ним заходила и даже оставалась на ночь.

— Вы, наверное, вместе с ней читали «Парус» Лермонтова, — шутит (неудачно, на мой взгляд) менхантер.

Молодые люди стесняются и продолжают отвечать на следующие вопросы. Наконец, звучит самый главный: когда они видели Морозову последний раз?

Следует признание, что Танечка занималась легкой проституцией в машинах клиентов, и, что вчера вечером сюда заезжал какой-то папик. На «жигулях», не новых, номера областные. Танечка убыла с ним. После этого она здесь не появлялась. А что случилось? Стахов не отвечает, а сам задает новые вопросы: какой клиент, как выглядел, что держал в руках, как себя вел, какие имел характерные признаки? Ответы общие: папик сидел за рулем, лет ему сорок-сорок пять, внешность серая, как пыль, солнцезащитные очки.

— Чувствую, что мы идем правильной дорогой, — сообщает Алекс, когда мы, выбравшись из спортподвала, садимся в джип. — Думаю, надо ехать в часть?

— В часть? Какую часть?

— В отделение милиции.

— Зачем?

— Надо проверить версии, — задумчиво отвечает, словно просчитывая всевозможные варианты.

— Плохие дела?

— Пока ничего хорошего, — соглашается.

— Прости, — говорю. — А «легкая» проституция в машинах — это что?

— Маша, тебе это надо?

— Надо.

— Догадайся сама. Он, она и автомобиль, чаще всего, наш, отечественный. Представь?

— М-да, чего уж там представлять, черт, — бормочу.

И самые скверные предчувствия о Танечке, как серная кислота, плеснувшая в хлопковую коробочку души…

Отделение милиции располагалось в здании, схожим на школу: — заборчик из бетонных решеток, заставленный авто с проблесковыми маячками двор, парадный вход с большим выразительным козырьком, широкие коридоры. Впрочем, это и была школа. Очевидно, катил такой вал преступлений, что власть была вынуждена занимать классы и аудитории, предназначенные для будущего России.

Наше появление не произвело должного впечатления. Рядовой и офицерский состав занимался невыразительными «земными» проблемами и был далек от проблем коварной Высокой моды. Крепкий запах кирзы, ваксы, казенщины, мата, перегара витал в коридорах, как знак настоящего времени.

Начальник отделения полковник Яковчук, эдакий запорожский казак, уяснив вопрос, нас интересующий, вызвал майора Бодрова, который, узнав в чем дело, передал нас капитану Журавкиной, которая в свою очередь…

Проще говоря, молоденький лейтенант Андрей Кудря, заявил нам, что сегодня утром рыбаками на одном из прудов было обнаружено расчлененное тело молодой девушки. Оно было аккуратно упаковано в холщовый мешок из-под сахара. Убийца действовал с педантичной чистоплотностью: тулово — отдельно, конечности — отдельно, голова — отдельно.

Весь этот ужас лейтенант излагал с хладнокровной улыбкой, словно говорил о последних веяниях отечественной моды. Выборочный опрос населения, проживающего в домах у пруда, не дал должного результата.

— Висяк, — заключил спокойный Кудря, добавив, что рад нас видеть: вдруг жертва нам известна. — Она сейчас в морге «семьдесят четвертой». Если «ваша», позвоните…

— Голова, говоришь, там есть? — уточнил Стахов без видимых душевных усилий.

— Все там есть, — зевнул лейтенант.

— Это хорошо, — услышала я. — Маше будет легко узнать, если…

Я почувствовала, как кофе и булочка, которые я успела заглотить во время исторической встречи с известными гг., лезут из меня, как люди из горящего дома. Еще меня заштормило от мысли, что этот чудовищный кошмар наяву никогда не закончится.

— Плохо, — посочувствовал Алекс мне уже в маишне. — Боюсь, это только цветочки.

— Прекрати, — заорала. — Нельзя же так… говорить?!.

— Как?

— Бездушно, черт подери!

— Нормально говорим, — передернул плечом. — Работа такая, Маша. Привыкай.

— Не буду привыкать, — истерила. — Не буду и не хочу! Как к такому можно привыкнуть?

— Привычка — вторая натура, — последовал спокойный ответ. — Твоя истерика понятна, но малопродуктивна. Возьми себя в руки. Нам надо ещё опознать труп.

Здесь происходит то, что происходит. Я воплю — останови машину! Водитель быстро и трезво выполняет эту просьбу. Я открываю дверцу и выпадаю на пыльную и палящую обочину. Меня выворачивает горькой желчью ужаса и страха — желчью нескончаемых событий, на каковых я не могу повлиять. Но почему? Почему? Почему? И не нахожу ответа.

— Нормальная реакция нормального человека, — слышу голос менхантера. У меня подобное было. Правда, очень давно. Так давно, что, кажется, живу лет триста.

— Я не хочу туда, — говорю, сдерживая слезы. — Я и так знаю, это Танечка.

— Прости, надо, — отвечает, объясняя, что маньяка надо искать резво, потому что у нас много другой работы.

— Какой работы?

— Оперативно-боевой.

Удивилась ли я? Почти нет. Хочу или нет, однако обстоятельства моей новой жизни складываются так, что скоро не буду принадлежать самой себе. А кому тогда? Не знаю.

Мечтала о праздничном чистом мире, а он оборачивается ко мне изнаночной стороной, и теперь мне видны грубые нитки интриг и разодранные швы зависти и ненависти. Мечтала быть красивой и счастливой, а меня рвет горькой желчью ужаса. Хотела чувствовать запахи солнечных духов, а вдыхаю испарения трупных разложений.

Мир оказался куда жестче и неприятнее, чем я могла только предположить. Разве можно быть счастливой в стране, где такое понятие, как счастье, выжгли каленным железом. Жить успешно среди неуспешных? Жить счастливо среди несчастных? Жить вечно среди мертвецов? Жить и понимать, что обречен на постоянный бой с больным обществом. Жить и знать, что раньше или позже тебя победят. Тогда как жить и зачем жить?

— Подъезжаем, — голос Стахова. — Ты как, Маша?

— Прекрасно, лучше не бывает, — огрызаюсь и вижу бесконечный бетонный забор, выкрашенный в неприятный цвет мочевины.

За этим забором — громадные казенные здания, обшарпанные, с множеством окон-ячеек, где замечаются безликие живые манекены.

Узрев некий пропуск на лобовом стекле джипа, охранник пропускает машину на территорию. Мы катим по дорожке, следуя указателям.

Небольшое одноэтажное кирпичное здание среди деревьев — это морг. Даже в такой жаркий день от него истекает холод — мертвый холод прошлого. Я же ежусь от будущего. Я не хочу такого стылого и страшного будущего. Однако оно наступает — оно есть, это проклятое будущее, превращаясь в немилосердное настоящее.

Видимо, в каждом из нас существует некий НЗ — неприкосновенный запас сил. Кажется, все, вымотан и смертельно устал, и нет никакой возможности жить дальше. И ничего подобного! Твой потенциал оказывается практически безграничным. И продолжаешь жить, и выполнять свои физические функции. Вот только душа саднит точно так, как в детстве ломит ссадина, затопленная йодом.

Я заставила себя выйти из чистой и прохладной, как море, машины в мир, измученный вспышками на солнце и безумными действиями людей, проживающими на шестой планете от этого дневного светила. Я вышла, чтобы заглотить кусок расплавленного воздуха. И этот кусок, подобно свинцу, обжег мою душу, а от хлада мертвецкой она невозможно сжалась…

И я почувствовала: моя душа закалилась, точно легированная сталь. И я почувствовала внутри себя эту звенящую сталь. И от этой звенящей и подлинной стали возникла сила, способная противостоять всему, что мешает нам жить достойно и счастливо.

Старенький, пьяненький и болтливый служитель мертвецкой, отвечающий за сохранность трупняков, как он выразился, встретил нас неприветливо, мол, не положено без соответствующих документов, да и обслуживающий персонал на обеде.

— Вот документы, дед, — Алекс тиснул сторожу ассигнацию цвета весенней американской лужайки, и все врата пред нами отворились.

Мы прошли по плохо освещенному коридору, где возникло впечатление: катакомбы.

— Подружка, небось, — слушала развязный хмельной голос. — Ой, нынче черт-те чё, я вам так скажу. Душегубство непотребное. Ранее порядок был, а сейчас порядка — йок! Та-а-к, неопознанные трупняки… это тута. Тута у нас морозильник. Вишь, какая дверь?

Металлическая дверь с крутящимся колесом по центру походила на сейфовую в банковское хранилище. С заметным усилием старик отвинтил колесо — из хранилища вышла морозная заснеженная зима. Сторож включил свет — и я увидела металлическую стену, состоящую как бы из ячеек. «Как в камере хранения», подумала.

— Вроде тута, — проговорил старичок. — Ежели, говорите, красивая? — И рывком выдвинул из «камеры хранения» стеллаж, на котором под стираной простыней со штампами угадывалось нечто, напоминающее человека. — Отворять, мил человек?

— Давай, отец, — сказал Стахов с обыденным выражением на лице.

До последней секунды надеялась, что произошла ошибка…

Я знала Танечку чуть-чуть, но она была живая, когда её знала, и видеть её под мерзлой простыней не хотелось. Если она там, значит, я тоже виновата — виновата в её смерти. Если бы не я — она бы жила, и жила бы как хотела. Бы-бы-бы — как тавро неотвратимой беды.

Это была Танечка. Грубый шрам вокруг тонкой хрупкой шеи доказывал: голова на самом деле была отделена от туловища. Окоченевшее мертвое лицо напоминало лик мертвого манекена. На ресничных веточках, как на лапах елей, искрились снежинки. Старичок прокомментировал:

— Молодая девка, а ужо отмучилась.

— Она? — спокойно вопросил Стахов.

— Да, — подтвердила и увидела: Танечка плачет, тщась открыть глаза.

Меня повело — менхантер удержал за локоть. И, будто поняв причину моего плохого состояния, объяснил: снежинки растаяли от разницы температуры.

Мертвая Танечка плакала, а не плакала, не могла плакать. Наверное, надо было плакать. Не плакала — стальная оболочка. Защищающая мою душу, не позволяла этого делать.

А мертвые плачут по нам, живым? Не так ли?

Потом я заново вернулась в жаркий день, похожий на пылающие печи крематория. Солнце прожигало крону деревьев и землю, утомленную без дождя но меня прожечь не могло. Озноб бил такой, будто в детстве, когда болела коклюшем.

— Выпей, — сказал Стахов. — Там, в бардачке, коньяк.

— Там пистолет.

— И коньяк.

— Я не люблю коньяк.

— Почему?

— Коньяк пахнет клопами.

— Это французский клопы, они самые лучшие, — усмехнулся человек за рулем авто, мчащегося в никуда. — Убедись сама, Маша.

Помедлила, потом все-таки открыла бардачок — там, за массивным пистолетом «Стечкиным», обнаружила плоскую фляжку. Вытянула её, отвинтила крышку — лекарственный горьковатый запах. Средство от жизненных драм и неурядиц?

— Она хотела в Париж, — вспоминаю. — Теперь Танечка туда не сможет поехать. Ее мечта…

— Париж ждет тебя, — прерывают меня. — Пей.

— Я никогда не пила коньяк, — признаюсь. — Ничего, кроме шампанского. Так, баловалась. Это был высший шик для нас, дивноморских, — хлебнув из фляжки, чувствую, как спиртовая настойка на французских клопах умеряет силу морозного холода в груди. — Кстати, — вспоминаю, — почему в Москве оказалась? Из-за шампанского. Да-да, — утвердительно киваю. — Это тот, которого я… ка-а-ак… йоп-чаги!.. весь в белом… угостил шампанским, а потом, и-и-иях!.. — сделала новый глоток.

— А как звали нашего героя? Арнольд, кажется?

— Арнольд. Представляешь? — усмехнулась. — Не имя — анекдот! И вся наша жизнь — анекдот. Ой, голова кружится, как на карусели.

— Наклюкалась, Маша?

— Какое смешное слово: на-клю-ка-лась?

— Поспи.

— Чтобы поспать, надо закрыть глаза.

— И что?

— Я боюсь закрывать глаза.

— Почему?

— Если закрою глаза, то умру, как Танечка.

— Прекрати!

— Она плакала, Танечка, — вспомнила. — Наверное, ей было больно.

— Спи.

— Это ведь больно, когда отрезают голову?

И не получила ответа: дневной мир неожиданно померк, будто надо мной выключили вечную лампочку. И я пропала из него, точно мне самой откромсали голову — откромсали кухонным резаком, удобным именно для этого дела.

 

4

Я сплю, и, видимо, от неловкости положения затекают руки. И мне кажется, что я, связанная, нахожусь в каком-то подозрительном помещение, напоминающие ординаторскую в больнице. Об этом утверждает неприятный запах болезней, кушетка с липкой клеенкой, металлический столик, ведро, переполненное использованными бинтами со следами старой ржавой крови. И я понимаю, что надо выручать себя, в противном случае…

На трубе отопления вижу заостренный выступ для крана. Раньше здесь был вентиль, потом его сняли. Хорошо, что его сняли… Заставляю себя осесть с кушетки. После нескольких безуспешных попыток удается зацепиться веревкой за этот спасительный вентильный выступ. После несколько минут напряжения свобода! Свобода?

Я тихо подхожу к двери со стеклом выкрашенным в белый отвратительный сурик. Приоткрываю её — больничный длинный коридор, в его глубине слышится неторопливые и размеренные голоса. Вглядываюсь: горит дежурная лампа. Я, как тень, двигаюсь туда. У меня легкий тренированный шаг и почти нет дыхания.

Приближаясь, вижу за столом сидят четыре человека в белых медицинских халатах. У всех стоптанные туфли и мешковатые брюки с пузырями на коленях. Люди играют в карты и переговаривается. Во всем этом ничего нет странного, кроме одного — лица игроков скрыты масками. Это новогоднее масками улыбающегося зайца с упитанными розовыми щеками.

Я заставляю себя сдержать крик ужаса: узнаю троих — это «детсадовский врач», «учитель химии» и «таксист». А вот кто такой четвертый? И о чем они говорят?

— Да, господа, — кидает карты на стол «врач», — трудно стало работать, я вам так скажу. Никакого доверия со стороны родителей. Нами пугают детей. Да и сама эта ребятня такая недоверчивая. Даже на сладкий чупа-чупс не ведется…

— Проще надо, коллега, проще, — усмехается «учитель химии». — Без чупа-чупсовских, понимаешь, затей. Прежде всего надо завоевать авторитет. А есть авторитет — нет проблем.

— Проблема у меня, — вздыхает «таксист». — Нарвался я тут на одну шалую. Красивая девочка. Маша зовут. Вы её, наверное, знаете? Очень мне понравилась. Хотел её полюбить от всей души, а она, стерва молодая, возьми и ломиком ткни мне в легкое. Больно, господа, больно и неприятно.

— Вы пали жертвой собственной беспечности, коллега, — засмеялся «четвертый», мне неизвестный. — Разве можно таким доверять? Если решил расчленить, не отвлекайся на порывы души. Могу привести недавний пример: молодой человек из Санкт-Петербурга некто Эдуард Шемяков оказался любителем женских пальчиков. Действовал без всяких сантиментов — душил заранее сплетенной удавкой или работал ножом. Далее с бездыханным телом устраивал сексуальные оргии. Удовлетворив похоть, отрезал понравившуюся часть тела: грудь, бедро, голень или там филейные доли. Упаковывал добычу в целлофановый пакет и шел домой, где его ждали интеллигентные папа и папа, старшая сестра и двое младших братиков. Фирменное блюдо готовил сам. Сдабривал мясо брусникой или клюквой, посыпанной сахаром. Правда, Эдуард попался в руки правосудия, поленился отнести отходы от подружки старшей сестры подальше — бросил в соседний с родным домом овраг. Разве можно так поступать опрометчиво?

— Вот-вот, «поленился». Самое надежное средство — это серная кислота, — заметил «учитель химии». — Идеальное средство. Правда, с Машей у меня тоже промашка вышла, признаться. Сбежала, когда я её подружку Величко рубил, чтобы замочить в кислоте…

— Маша-Маша, — вспоминал «детсадовский врач». — У меня тоже была Маша с косолапым мишкой. Укусила за палец, представляете?

— Безобразие, совсем развинтилась, — пожаловался «таксист». — Где это видано, чтобы ломами бить человека. Я пас, господа, — скинул карты на стол.

— По-моему, мы говорим об одной и той же фигуре, — хмыкнул «четвертый» — Должен вам обрадовать, коллеги, Маша наша гостья! — Жестом руки успокоил игроков. — Не волнуйтесь. Хлороформ — надежное средство. Спит в ординаторской, как убитая.

— Не-е-ет, вы её не знаете, — заволновался «таксист». — Она живучая, как кошка. Зря я ей башку не оттяпал в машине, боялся салон испачкать. А теперь вот маюсь, — взялся руками за ломик торчащий в боку.

— У меня такие фокусы не пройдут, — говорит «четвертый». — Моя квалификация вам известна, господа. Люблю современную моду и топ-модели. Такая вот душевная слабость. Опять же многолетняя практика в области разделки рыбы, — швыряет веером карты на стол. — Игра сделана, коллеги. Поднимается в полный рост. — Пойду, займусь нашей Машей, — вырвав ящик из стола, извлекает оттуда кухонный резак. — Что может быть прекраснее любви с расчлененной красоткой, господа?

— А вы, батенька, извращенец, — хихикает «таксист». — Желаю удачи-с.

— Вот удачи нам порой и не хватает, — соглашается «четвертый» и начинает движение по коридору в мою сторону.

Я отступаю в ужасе и, чувствуя спиной дверь, вдавливаюсь в какую-то палату. Дрожащей рукой защелкиваю не очень надежный замок. Перевожу дыхание. Потом оглядываюсь и… почти теряю сознание. В больничной многоместной палате над казенными кроватями висят на скотобойных крюках человеческие обрубки, сочащиеся тяжелой черной кровью. И, умирая от беспредельного кошмара, я догадываюсь, кому они принадлежат…

Более того, один из крюков свободен…

Открыв глаза, вижу рожковую люстру — её домашний и уютный вид обрывает кошмарный сон. За открытым окном фиолетит столичный вечер. Я нахожусь в комнате своей двоюродной сестры Евгении. Как здесь оказалась? Ах, да!..

И вспоминаю — все вспоминаю.

И чувствую, как вновь саднит душа. Боже, весь ужас, связанный с Танечкой, происходил на самом деле. Я своими глазами видела заледенелую холодильной установкой девушку, сшитую грубыми швами.

За что её убили? За что убивают таких, как она и как я? Мы просто обречены жить в нездоровом обществе, где не работают никакие законы, кроме каннибальских.

Слышу приглушенные голоса в гостиной, заставляю себя подняться. Впечатление, что нахожусь в кубрике теплохода во время шторма. Видела бы меня родная мама? Обращаю внимание, что телефонный аппарат отсутствует в комнате. Почему? Что происходит?

Меня встречают со сдержанной радостью: за круглым столом сидят все, кого я знаю: Стахов, Евгения, Максим Павлов и сестры Миненковы, и один, кого не знаю: он худощав, седоват, с энергичным лицом генерала спецслужб. Мой вопрос нелогичен ко всему, что происходило в эти последние дни.

— А где Олег Павлович и Ольга Васильевна?

— Отдыхают на даче, — отвечает сестра. — А что такое, Маша?

— Мы их выжили, — вздыхаю. — Как боевой штаб, — обвожу глазами гостиную. — Ох, дела-дела.

И ухожу, чтобы привести себя в порядок. Умываясь, смотрю на себя в зеркало. В зрачках мерцает грусть. Мало радости увидеть воочию изломанную наркотиками, когда-то красивую девушку по имени Белла, страшно видеть воочию замороженную красивую Танечку с грубым швом на шеи, ужасно видеть плач мертвого человека, в смерти которого ты виноват.

Вижу на поверхности зеркала туманное пятнышко — это след дыхания и след того, что я ещё живу. А если провести рукой по зеркалу — и нет этой маревой жизни. Очень похоже на то, что происходит сейчас: некто пытается стереть меня из мира. Зачем? И по какому праву? Чтобы потешить свое больное воображение или отомстить за жалкое, никчемное проживание?

Нет, я буду существовать в этом мире столько, сколько посчитаю нужным. И возвращаюсь в гостиную. Я бодра, как насколько можно быть бодрым, я весела, как насколько можно быть веселой, я готова к боям местного значения.

— Мария, познакомься, — Алекс указывает на человека, мне незнакомого. — Это генерал Старков.

— Я так и поняла, — ляпаю. — Что генерал.

— Спасибо, — крякает Старков, похожий на самом деле на горожанина, вернувшегося только что с дачных грядок.

Его лицо обветрено, глаза по цвету сине-васильковые, руки жилистые… Словом, типичный дачник, который сажает и никого не выпускает.

Я понимаю: события вокруг меня приобретают такой криминальный характер, что присутствия генерала здесь не случайно. Мои домыслы оказались верными. Разумеется, меня оберегали от лишней информации, да и зачем она была мне нужна, однако было ясно одно: я становлюсь участницей неких неординарных акций по решению проблем, связанных с господином Шопиным и иже с ним.

Первое: я прослушала запись разговора модельера г. Соловейчика и кинорежиссера г. Попова. Возникло впечатление, что в комнате летает первый спутник Земли со своим знаменитым «пи-пи».

— Ничего не поняла, почти, — призналась после. — Почему они так разговаривают? На этом «птичьем» языке.

Мой вопрос вызвал добродушный смех — у всех. Затем мне объяснили, что «деловой» разговор двух прохиндеев от кино и моды связан с порноиндустрией и наркотиками.

— И наркотики даже?

— Да, Маша, — подтвердил Старков. — Первые разработки убеждают нас именно об этом. Есть подозрение, что в Высокой моде существует некая Система…

— Система! — воскликнула неожиданно для всех. — Простите, — виновато глянула на Евгению.

Та мне улыбнулась, погрозив кулачком, мол, меньше эмоций, сестричка.

— Да, Система, — не понял генерал, решивший, что девочка зарапортовалась. — Система, которая занимается поставками «дряни» в Россию. Как это происходит? Очевидно, с помощью групповых поездок топ-моделей по всем странам мира. Очень удобно и красиво. Второй вид бизнеса: съемка порнопродукции и её распространение. Возможно, между заинтересованными сторонами имеются некие взаиморасчеты. Впрочем, мы будем разбираться. И разбираемся.

Я ловлю себя на мысли, почему высокое должностное лицо службы безопасности все это рассказывает мне, безымянной молоденькой провинциалке.

Будто догадавшись о моих таких думах, Старков говорит:

— Ты нам нужна, Маша. Во-первых, ты перспективна для будущей работы, во-вторых, без твоей помощи будет трудно взломать эту Систему. И быстро. Сейчас важен каждый час…

— Почему?

— Из Америки прилетает господин Николсон, — генерал кивает на портативный магнитофон. — Он конгрессмен, очень влиятельная фигура на политическом олимпе США, имеет бизнес, связанный с фармацевтикой и так далее. У нас есть основания предположить, что готовится некая серьезная сделка. Может быть, он доставит в Москву партию героина. А в обмен получит то, что хочет получить.

— И что? — ляпаю.

— Матрешек он хочет заполучить, — усмехнулся Стахов.

— Матрешек?

— Топ-моделей, — объяснился Старков. — Есть у него такая слабость. К русским «березкам», — и рассказывает, что, видимо, этот вид бизнеса между заинтересованными сторонами существует давно. Есть сведения, что многие бывшие топ-модели заканчивают карьеру в публичных домах Германии, это в лучшем случае, а чаще всего: Румыния, Турция, Гонконг… — Похлебка из рыбных костей — оплата труда…

Я стараюсь сдержать свои чувства и спрашиваю, как Николсон узнал обо мне, например?

— У американского друга был информатор, — отвечает Стахов. — Мансур, который и пал жертвой своей ретивости.

— Его убил Чиковани, как я понимаю?

— Его люди, Маша.

— А зачем прямо в Центре?

— Вопрос не в бровь — в глаз. Возможно, Мансур оказал сопротивление, не хотел идти с ними.

— Да, там был какой-то шум, — вспомнила я давнюю сцену. — Не обратила внимания, — повинилась.

Господи, хрустальный мир Высокой моды буквально разваливался на глазах — развалился на мелкие куски обыкновенного грязного стекла. И осколки эти больно ранят меня.

— Наша задача, Маша, — между тем продолжал генерал, — разрушить эту Систему. Мы должны разобраться не только с отечественными любителями клубнички, но и с зарубежным гостем, который связана с таким выдающимся государственно-политическим дерьмом, прости, нашей современности, как господин Шопин.

Я открыла рот — черт, вот это поворот событий? Моя реакция рассмешила Старкова: Машенька, не бывает случайностей в этой жизни.

— Это я уже поняла, — вздохнула.

Оказывается, моя встреча с г-ном Шопиным на дне его рождения, который многим запомнился, есть лишь один из элементов очень сложной оперативно-тактической операции, где задействовано больше сотни человек. Служба находится не в давнишней силе, однако ещё может позволить себе такие глобальные разработки, когда возникает реальная угроза безопасности государственным интересам.

Почему такие силы брошены на акцию? Дело в том, что г-н Шопин имеет не только депутатскую неприкосновенность, но и мобильный боевой отряд частного охранного предприятия «Фактор». Там работают бывшие милиционеры и бывшие сотрудники Конторы. Начинать действия против «своих», конечно, можно, однако зачем проливать кровь, если можно провести обдуманную и осторожную акцию. Ее результатом должна стать газетная статья, своего рода информационная «бомба», доказывающая что г-н Шопин есть политическая проститутка и государственный воришка, занимающийся наркобизнесом. Это поможет Кремлю принять принципиальное и правильное решение.

Что же касается г-на Николсона, то он тоже имеет дипломатическую неприкосновенность. Грубые действия по отношению к нему могут вызвать международный скандал. А зачем нам скандалы? Будем действовать тихо и спокойно.

— Это в первую очередь касается тебя, Саша, — обратился генерал к Стахову. — Постарайся без мордобоя, как это часто случается у тебя.

— Я нежен, как сочинская орхидея в саду у президента.

— Орхидея! Знаю тебя, цветовод!

— Главное, чтобы результат был… положительный. Не так ли?

— Так-так, но аккуратно.

Признаться, не подозревала, что столь глобальные планы обговаривают в такой «домашней» обстановке.

— Что же касается «маньяка», — сказал Старков, вставая из кресла. Разрешаю действовать радикально — всем. Надо заканчивать с этим.

— Закончим, — уверил охотник на людей.

— Маша, рад был познакомиться, — прощался генерал, выражая надежду на дальнейшее сотрудничество. — Но Высокую моду не будем бросать. Не надо зарывать в землю такой талант. Так, товарищи?

— Так, — подтвердили все с добрыми улыбками.

— Спасибо, — буркнула я.

Не ведаю, как насчет моих дарований на подиуме, но, безусловно, проявился один явный талант — талант вляпываться по горло в жидкое дерьмо нашей прекрасной действительности.

Почему этого раньше не случалось — за редким исключением.

Я жила растительной тихой жизнью — и нате, пожалуйста! А, может, во всем виновата моя природная красота — она провоцирует на неадекватные действия. Такое впечатление, что некоторые спятили с ума, и с остервенением пытаются замазать меня грязью — грязью своего мелкого тщеславия, больного самолюбия и так далее. Они пытается стать на одну доску со мной, чтобы почувствовать себя равными. Они хотят унизить меня, растоптать и ощутить тем самым себя счастливее.

Кто-то заметил: «Большинство людей наслаждаются грязью», и это так. Проще жить на помойке, чем плавать в воздушных потоках неба или в чистых волнах моря. Звучит патетично? Но ведь это правда?

Природу нельзя обмануть: если смотреть на свинью, наслаждающуюся грязью — счастливее твари Божий трудно найти. А если видеть птицу, рассекающую крыльями облака — она напориста в полете, жестка и красива в нем. Почему же большинство из нас предпочитают жить, как чушки, и не летать, как птахи? Понимаю: смешные и наивные вопросы. Однако почему люди над ними бьются тысячелетиями и не могут найти ответа?

— Как себя чувствуешь? — интересуется Евгения.

Я пожимаю плечами: как можно себя ощущать после увиденного в морге? Сестра говорит необязательные утешительные слова, мол, надо привыкать к подобному. Привыкать? Но я не хочу привыкать. Как можно привыкнуть к дурному запаху, к поту, к крови, к гною? Моя тихая истерика никого не волнует. Те, кто меня окружает, возможно, когда-то пережили такие же чувства, и теперь буднично занимаются конкретными проблемами. Я же только в начале пути. И мой путь ведет… куда? Куда он ведет?

— Все отлично, Маша, — говорит Стахов, вернувшись после проводов генерала. — Ты понравилась Старкову. — И уточняет, услышав мое ироничное хмыкание. — Как личность.

— Маруся нам всем нравится, — кудахчут сестры Миненковы. — Мы за нее…

— Все, работаем, — обрывает их Алекс. — И за Машу отвечаем головой. Если уж «маньяк» забил в свою дурную голову некую идею, то будет пытаться воплотить её в жизнь. Мы в этом убедились, верно, Мария?

— Верно, — отрешенно соглашаюсь.

— Тем более ты нам нужна для большой работы.

— И что я должна делать?

— Остаться дома. С Аллой и Галей.

— А вы? — увидела сборы двоюродной сестры и Максима Павлова к уходу в неизвестное.

— А у нас познавательная поездка.

— Куда?

— Военная тайна.

Охотник на людей совершает ошибку — он плохо интригует, и я чувствую: «познавательная поездка» связана с моими проблемами. И требую, чтобы меня взяли тоже. Начинается небольшой скандалец. Я топаю ногой и стою на своем. Мне не хочется оставаться с сестрами Миненковыми, которые будут болтать глупости, пялясь в телевизор. Я прекрасно себя ощущаю, утверждаю, и мне нужно развеяться.

— Нет, ты не готова к нашей работе, — заключает Стахов.

— Почему это?

— Вредничаешь, как малое дитя.

— Сами вы вредные…

— Ну не знаю, — сдается Алекс, не готовый к подобным девичьим капризам. — Вот как решит Женя, так и будет.

— А я тут причем? — удивляется сестра. — Делаете, что хотите, а мы с Максимчиком лучше пойдем гулять в скверике. Да, родной?

— Ну да, — разводит руками «жених».

— О! Мы тогда дергаем по нашим делам, — радуются сестры Миненковы. Вы уж как-нибудь без нас…

Словом, не успел бедняга Стахов глазом моргнуть, как оказался один на один со мной. Отлично, только и вымолвил, когда понял, что от меня не так просто отделаться.

И мы снова выехали в город — вечерний. Куда? К Сопиковичу Ананию Ананьевичу, проживающему в районе метро «Октябрьское поле». Оказывается, вышеупомянутый господин и есть тот самый Арнольд, пострадавший от моих жестоких приемов йоп-чаги. Его поиски не составили труда для организации, способной при необходимости узнать о каждом гражданине республики всю подноготную. Несколько телефонных звонков — в Дивноморск тоже: и, пожалуйста, адрес и Ф.И.О. того, кто нас интересует.

— А зачем нам этот Ананий нужен? — спрашиваю я. — Это не его голос по телефону. Точно.

— Мы отрабатываем все варианты, — отвечает Алекс. — Помнишь ты говорила, что Сопикович хвастался знакомствами с известными модельерами?

— Помню.

— Возможно, есть некая связь между ним и «маньяком». Надо проверять все и всех. Даже самые невероятные предположения.

— Думаю, Арнольд, который Ананий, мне обрадуется, — рассуждаю.

— Кондрашка хватит, — смеется Стахов. — Если что-то знает, скажет.

А вдруг данная схема верна: мстительный Арнольд, он же Ананий, решает наказать ту, которая прилюдно его обесславила. Однако возникает несколько вопросов: можно ли за короткий срок вылечить поврежденную голову? Каким образом он узнал о моем приезде? Но главное: разве Арнольд способен на людоедское изуверство? А если ему кто-то помогает?

Н-да, надо разбираться, как любит повторять мой спутник. Еще неделю назад жила чистыми и наивными помыслами, передвигаясь по жизни легким танцующим шагом, теперь мой ход отяжелел, а состояние души такое, будто она отравлена кислотными испарениями.

Вечерняя столица умирала от удушья — казалось, город укрыт стеклянным колпаком, откуда выкачан живительный кислород. Дома стояли с открытыми оконными глазницами, безвольные прохожие брели по улицам, словно бесцельные зомби.

К счастью, час пик закончился, и наш джип скоро катил на северную окраину мегаполиса. Стахов инструктировал меня о моем же поведении в гостях у Сопиковича: никаких эмоций и никаких самостоятельных действий без приказа.

Я смотрела на вечерний город и вспоминала его днем, когда мы искали Танечку Морозова и ещё жили надеждой на благополучный исход. Город был жарок и агрессивен, теперь он спокоен и сам задыхается, как человек, от удушья. Наверное, Танечку задушили удавкой, размышляю я невольно, а затем… Нет, надо прекратить об этом думать. Все это в прошлом — надо жить настоящим. И цель наша в этом настоящем — найти того, кто должен полностью уплатить за безвинную душу.

Через четверть часа наш джип закатил в район, застроенный старыми домами. Немцы сооружали, сообщил Стахов, и назвал какой-то дремучий год 1946. Я глазела на эти старые дома, на старых людей, проживающих в них, на старых детей во дворах, и думала: лет через пятьдесят по этой улице тоже будет мчатся на авто какая-нибудь красивая молоденькая девочка моих лет, и удивляться окружающему старому миру. Такое впечатление, что в этом районе проживала сама Старость.

— Не хочу быть старой, — говорю вслух.

— Что? — не понимает Алекс, высматривая трафаретки с номерами на домах. — Кажется, здесь?

Неужели, чтобы остаться молодой, надо умереть? Как это случилось с Танечкой Морозовой. Но я не хочу умирать — но не хочу быть и старой. Что же делать?

Между тем наш автомобиль уверенно въезжает в один из дворов. Внутри него — здание школы, однако заметно, что здесь тоже не учатся, а занимаются неким бизнесом. Кажется, книжным, если судить по бумажным кирпича, забившим мусорные баки. Мою догадку поддерживает Алекс, сообщив, что в «школе» располагается некое столичное издательство, выдающее на-гора невозможное пи-пи для доверчивых российских читателей:

— Никогда, Мария, не читай эту макулатуру.

— Я и не читаю, — признаюсь, выбираясь из машины. — Почти.

— Вот и не читай, — повторяет мой спутник, осматриваясь. — Нам сюда, указывает на соседний дом. — Первый подъезд, квартира тринадцать. Гляди, наш Сопикович не верит в магическую силу цифры. А вот мы верим…

Прогулочным шагом отправляемся в неожиданные гости. Никаких чувств не испытывала, словно помня наставления старшего товарища. Впрочем, была уверена: объекта нет на месте — или в больнице, или в подмосковном санатории.

На лавочке у подъезда старели старушки, похожие друг на друга, как сестры. Стахов обратился к ним:

— Бабули, Сопикович из тринадцатой дома?

Старушка, самая бойкая, ответила тоненьким голоском:

— Сопликович, сынок, дома. А вы из больницы?

— Из нее, — отмахнулся охотник на людей. — Бригада экстренной помощи. Если пациент будет кричать, не обращайте внимания.

— Ай-яя, — запричитали старушки, — беда-беда…

С чувством юмора у моего спутника было в порядке — даже чересчур. Заступив на широкую лестницу, неспеша зашаркали вверх. Стены были испещрены надписями, утверждающими, что здесь живут «лохи» и «козлы». Пахло жареной картошкой, рыбой и кошками.

Если закрыть глаза, легко представить: я в родном дивном городке, о котором я вспоминаю все меньше и меньше.

Квартира с выщербленным номерком «Кв.13» находится на третьем этаже. Решительная рука менхантера топит кнопку звонка. Разболтанно-мелодичный звук убегает в глубину квартиры.

Потом слышится поспешные шаги — дверь открывается. На пороге крупно-каботажная тетя с пористым лицом, где прорастают усики и бородавки. Общее впечатление, что перед нами бегемот, правда, женского рода. В чудовищно-безобразном сарафане: белое поле — черный горошек. Однако больше всего меня умилили ветхозаветные босоножки из 1946 года и беленькие газовые носочки с красненькой каемочкой.

Из самой квартиры шел неприятным запах мочи, лекарства и болезни. На немой вопрос хозяйки Стахов ответил, что мы из благотворительной организации «Мирные инициативы».

— Да-да, нам звонили, — обрадовался «бегемот» в босоножках. — Я дочь больной.

— Какой больной? — удивился Алекс. — Простите?

— Вы же к Луговой Инессе Львовне? То есть, к маме моей?

— Мы к Сопиковичу Ананию Ананьевичу.

— Ах, к моему мужу? — Воскликнула хозяйка. — Господи, не так вас поняла. Я — Ирина Горациевна. Очень рада, очень, — обтирала руки о полотенце, перекинутое через жирноватую шею. — У нас тут маленький хаос. Год неудачный: одни несчастья, — и пригласила пройти в квартиру. — То мама болеет, то вот супруг вернулся с юга…

Я испытала брезгливое чувство, появившееся от неприятных агрессивных запахов и домашнего неопрятного беспорядка.

— Ананий, к тебе из благотворительной организации, — медовым голоском сообщила Ирина Горациевна, пританцовывая у двери комнаты. — К тебе можно? Что?.. — И нам: — Знаете, после несчастного случая на море… Ананий сильно нервничает и просит, чтобы я его предупреждала…

Наконец раздался голос, мне знакомый, мол, кого там черти принесли?

— Прошу, — открыла дверь хозяйка. — Чай? Кофе?

— Чай? Кофе? — повторил Алекс. — Потанцуем?

— Что? — изумилась Ирина Горациевна.

— Шутка, — объяснил охотник на людей и заступил в комнату энергичным шагом, как представитель благотворительной организации.

Я готовилась увидеть Бог знает что — во всяком случае, образ печального паралитика в коляске стоял перед моим мысленным взором. И что же? Нас встречал здоровый молодец с упитанными щеками. Правда, небольшая бинтовая заплата на стриженной макушке напоминала о днях минувших и печальных.

Комната была заставлена стеллажами с книгами, на столе — портативный компьютер, на его экране цвела картинка некой шулерной карточной игры.

Наше хамоватое вторжение ввергло лже-Арнольда в шок. Еще больший шок донжуан испытал, когда узнал во мне особу, приласкавшую его от всей своей бескомпромиссной юной души.

Шулеру по жизни казалось, что он спит, и ему снится дурной сон. К его сожалению, это был далеко не сон. Мы наступали на него и гражданин Сопикович решил: его снова будут бить — и бить больно. И не только по голове. Отступая, некрасиво плюхнулся на тахту и взвизгнул тонким фальцетом:

— Кто вы такие?!

Мой товарищ с удивлением отвечал, мол, мы из благотворительной организации, которая занимается решением неких проблем, связанных с игрой в карты.

— В карты? Какие карты? Я не играю в карты? — нервничал человек на тахте. Затем раздался лязг зубов и вопрос: — Она с вами?

— Кто?

— Вот эта… б-б-благотворительница! — и невольно поправил заплату на макушке.

— Она лучший наш работник, — ответил охотник на людей, садясь в кресло перед компьютером. — Ну-с, тренируемся, Ананий Ананьевич. И это правильно надо долги отдавать.

— Ах, — радостно вскинулся Сопикович. — Так вы за долгом от Севы Зайченко?

— Именно от него, — невозмутимо ответил менхантер.

— Минуточку. Разрешите… — и тиснул руку в дальний угол стола; порывшись там с напряженным лицом, вырвал на свет плотную пачку долларов: Только Ирочке не говорите. Она меня не поймет. Ее мамаша загибается уж год десятый. Живучая, я вам скажу… — И с угодливостью вручил деньги моему спутнику.

Тот меланхолично взял пачку, чуть распушил её и проговорил:

— Имеем мы, Ананий, к тебе иной бубновый интерес.

— Я так и знал, — всхлипнул лже-Арнольд. — Она меня сама пригласила на танец. А я её угостил шампанским. А она за это меня… вот…

— Маша, — с укором молвил Алекс. — Зачем же ты так? Тебя, оказывается, угостили шампанским, а ты… по голове…

— Это не я, — фыркнула. — Он сам споткнулся.

— Как споткнулся? — взвизгнул шулер. — Ну, товарищи, у меня нет слов…

Всю эту ахинею прерывает стук в дверь — Ирина Горациевна с подносом, где чай и пирожки собственной выпечке. Ее ноздреватое лицо имеет такое уморительно-стыдливое выражением, что я с трудом сдерживаю смех. Очевидно, она живет иллюзией, что её супруг лучший в мире и занимается нужным трудом на благо всего общества.

— Ирочка, — страдает тот, — мы очень заняты.

— Ананечка, ты себя не жалеешь, — и удаляется, пританцовывая на безразмерных босоножках.

— Какая приятная во всех отношениях женщина, — замечает Стахов. — Не хотелось бы её огорчать…

— Прекратите, — сопротивляется лже-Арнольд. — Я не понимаю цели вашего появления здесь?

— Нас интересует, — делает паузу Алекс и плюхает денежную пачку на стол. — Кому ты жаловался на молоденькую стервочку?.. Прости, Маша.

— Ничего, — киваю я.

— Итак?..

— Я жаловался? — изумляется Сопикович. — Зачем?

— Вспомни. Играли, пили, говорили…

— Играли, пили, говорили, — повторяет с обреченностью. — Мне же пить нельзя?

— А играть?

— Играть можно.

— Ну вот, — убедительно заключает Стахов. — Играли и говорили о бабах. С кем? С Зайченко — раз!

— А зачем это все?

— Здесь вопросы задаю я.

— Ну, когда вылечился, то встретился с друзьями…

— Из модельного бизнеса?

— Да. Я не обманывал вас, Маша…

— Фамилии, адреса, телефоны?

Через несколько минут у нас были данные на четырех персон, которые знали о том, что случилось с их приятелем на море. Расчет охотника на людей оказался точным: после выписки из больницы лже-Арнольд учинил мальчишник, где все и узнали о его неудачном походе на юг.

— Но фамилию я не называл, — утверждал. — Маша и Маша. Говорил, что эта… э-э-э… девочка мечтает стать топ-моделью. Зайченко ответил на это: мало мне «его» манекенщиц.

— Но городок-то называл?

— Дивноморск, — признался шулер, — называл.

— Прекрасно, — заключил менхантер. — Картинка как будто складывается. Да, Маша?

Я согласилась. Зачем спорить, если в упомянутой встрече «мальчиков» принимали такие действующие лица, как Всеволод Зайченко, Вениамин Соловейчик, Владимир Зубец, Лёня Бирюков. Выбирай маньяка — не хочу!

Однако, признаться, меня не покидало чувство: мы идем ложным путем. Почему? Ответ — зачем модным кутюрье-модельерам, у которых всяких разных «вешалок» хватит на сто жизней вперед, заниматься пришлой провинциалкой, донимать её сумасшедшими телефонными звонками, угрожать. И после — убить. Как это случилось с Танечкой.

Да, у этих «мальчиков» море разливанное из тех топ-моделей, кто готов на все ради карьеры в Высокой моде. Болезнь? Быть может. Но не убеждает. И самое главное: мне знаком голос Севы Зайченко и Вени Соловейчика. Трудно сказать, какие виды на меня у последнего, однако он приметно не относится к маньяку. Остается двое: Зубец и Бирюков.

Все эти соображения выказала уже в джипе, который мчал по вечернему, утомленному от прошлой жары городу. Чаю с опилками и домашними пирожками мы так и не выпили, оставив лже-Арнольда в глубоком недоумении о цели своего визита.

— Хорошо, — согласился с моими доводами Стахов. — Делаем просто: сейчас же звоним Зубцу и Бирюкову. Если кто-то из них, узнаешь по голосу.

— А что говорить? — спросила.

— Они сами скажут, — недобро ухмыльнулся мой спутник.

— Как-то прямолинейно, — позволила себе заметить. — Хитрости нет.

— А маньяки — народ бесхитростный, — с убеждением проговорил Алекс. Поймал, убил, изнасиловал, разрубил, съел — и порядок!

— Саша, как ты так можешь, — возмутилась.

— Есть такая реклама: съел — и порядок!

— Прекрати! — закричала.

— Прости, чую запах дичи, — признался. — Поймаю, шкуру живьем сдерну.

Бог мой, переживаю, что за времена и что за страна, где мы родились и живем? Не цивилизация — остров антропофагов. И набираю на мобильном телефоне номер известного модельера, хотя не верю в успех нашего эксперимента. А первым подопытным гражданином оказывается Зубец — голос вальяжный, манерный, незнакомый:

— Аллё-аллё? Я вас слушаю? Вы таки говорите? Федя, это ты?! Это ты, я знаю! Приезжай, я простил тебе твою измену. Фу-фу!

Отключив телефон, отрицательно качаю головой. Снова перебираю на панели цифры, диктуемые Стаховым. После сигнала раздается щелчок и голос голос, мне знакомый своим гадким искусственным дребезжанием.

— Да, Маша?

— Ах ты, козел! — неожиданно слышу свой голос. — Я с тебя шкуру сдерну! Убийца-а-а-а-а!

Вот такая благовоспитанная девица, читающая только великую русскую классику, правда, иногда и современную, но не классику. И что же слышу в ответ:

— Машенька! Спокойно. Жду-жду тебя! Надеюсь, ты без трусиков? Вот Танечка оказалась с трусиками, однако не девочкой. Нехорошо. Я её наказал. Ты видела, как я её наказал? Руки и ноги оказались такими нежными, а вот то, что между ножками… ужас… как ведерко…

От этих чудовищных слов со мной случается истерика: рвотные спазмы рвут организм, руки бьют телефон о бардачок, слезы… Омерзительное чувство, будто меня заливают серной кислотой. Она обжигает каждую клеточку, обжигает глаза, обжигает душу…

— Все-все-все! — слышу крик Стахова. — Мы его делаем. Держись, Маша!

Сила инерции вдавливает меня в сидение: наш танковый джип увеличивает скорость, и городские огни города мелькают, как астероиды, сжигающиеся в плотной земной атмосфере.

Затем автомобиль вырывается на тактический простор Садового кольца. Напряженный гул и трассирующие аляповатые пятна света — с такой скоростью я ещё не перемещалась в пространстве. Охотник на людей за рулем целеустремлен и похож на ночную хищную птицу, несущуюся на обреченную жертву.

Боже, думаю я, этот Бирюков все время находился рядом со мной. И, находясь неподалеку, плел свою необъяснимую паутину. Зачем? Сумеем ли получить ответ? Разве этот полоумный подонок не понимает, что я буду не одна. А, если понимает, и готовит западню? Ловушку для простаков? Клетку для доверчивых душ? Почему поступает так открыто и так цинично. Нечего терять? Странно? Нельзя логикой объяснить поступки больного. Да, он нездоров — в этом никаких сомнений. Лечить? Нет, таких надо отстреливать, как бешеных собак!

— Здесь! — кричит Стахов, когда джип вылетает из туннеля.

Я вижу многоэтажный кирпичный дом, нависший скалой над Садовым кольцом и подурневший от времени и постоянных выхлопных газов.

Дальнейшие события выходили за рамки нашей повседневной жизни. Видимо, небесный Демиург, сочиняющий сценарий человеческой жизни, был большим затейником. Не успели мы въехать в грязноватый дворик, как дурные предчувствия…

В освещенной фонарями брюшине двора наблюдалась паника: плакали дураковаляющие малютки в колясках, нервные мамы поспешно увозили их, пронзительно кричала детвора постарше, бабульки на лавочках крестились, радостно суетились бомжоватые пьянчуги, какая-то гражданка на балконе истерично требовала вызвать милицию и «Скорую помощь».

Я и Стахов переглянулись и поняли, что причина этого смятения только одна: господин Бирюков! В чем же дело?

У металлических «ракушечных» гаражей барахолили бесстрашные местные алкашики. В одну из гаражных крыш впечаталось тело. Оно выглядело неприятно изломанным, как большая кукла, выкинутая из-за ненадобности.

— Я глядь: летит, как космонавт, — с поспешной запальчивостью изъяснялся пропитой гномик с всклокоченными немытыми волосами. — Жуть, еть. Плыг — из окошка. Во! Красота небесная!

Охотник на людей приблизился к гаражам, поднял голову на открытые освещенные окна с глазеющими вовсю зрителями; оглянувшись, спросил:

— Знакомая личность, Маша?

— Нет.

— Лет ему сорок, — решил Стахов, вглядываясь в разбитое темное тело, и обратился к зевакам. — Кто его знает?

— А чего знать-то, — выступил вперед «собачник» в спортивном костюме, у его ног деберманил пес с добрыми глазами. — Это мой сосед Бирюков Лёня. Ничего малый… был. Любил выпить да к слабому полу… того… Вот к таким, — указал на меня.

Я сделала вид, что не слышу оскорбительного комплимента: дурак — он везде дурак. Менхантер тоже не обратил внимания на такую «мелочь»: взяв меня под руку, повел в жилой дом.

— Надо успеть глянуть на логово до приезда служб, — объяснил Алекс.

— Зачем?

— Чтобы убедиться: Бирюков наш «маньяк».

А что тут убеждаться: ясно, что модельер оказался крепко больным на голову. Устроив кровавую интригу, прозрел в последний миг или уразумел, что возмездие неизбежно. И поэтому сиганул в вечное…

На лифте мы поднялись на одиннадцатый этаж. На лестничной площадке мельтешили возбужденные жильцы. Их лица были одухотворенные, точно они участвовали в премьере спектакля.

Приняв инициативного Стахова за представителя правопорядка, начали излагать свои версии происшедшего: пьянство, разврат, наркотики.

— Изложите все в письменном виде, — советует охотник на людей и толкает рукой входную дверь квартиры самоубийцы.

Она легко открывается — к моему удивлению.

— Минуточку, — говорит Стахов. — Всем оставаться на местах. — И приказывает мне никого не впускать и не выпускать.

— Хорошо, — пожимаю плечами, заметив, как рука Алекса тянется к кобуре; это меня удивляет — неужели, он считает, что Бирюков прыгнул не сам? Ему кто-то помог? Кто?

Через минуту я приглашена в квартиру. Менхантером, разумеется.

В двухкомнатной квартире, отремонтированной под «евро», плавает удушающий запах парфюмерии. Большая комната буквально завалена дамской одеждой. На столе валяются рваные джинсики и кофточка с ржавыми пятнами крови. Я без труда узнаю одежду Танечки Морозовой. На полу разброшены фотографии топ-моделей. У всех молодые и счастливые лица.

— И твои фотки здесь, — говорит Стахов, оглядывая комнаты. — Понятно, уходим. Не будем мешать беспристрастному ходу расследования, если таковое будет.

По напряженному виду менхантера я догадываюсь, что картина самоубийства его не убеждает. Или, быть может, Стахов не хочет, чтобы официальные органы правопорядка узнали о нашем вторжении на место преступления?

Наш выход из подъезда сопровождается невероятной какофонией звуков: во дворик почти одновременно заезжают карета «Скорой помощи», милицейский «уазик» и машина МЧС. Зеваки ещё более вдохновлены: начинается второй акт бессмертной трагедии под названием «Жизнь и смерть».

Я и Стахов садимся в джип и тихо покидаем подмостки. Странно — у меня нет чувства победы. Все произошло столь стремительно, что я не успела осознать: все закончилось! А пока — усталость и неопределенность.

— Что нос повесила, — ободряет охотник на людей, — мало накуролесила?

Я признаюсь, мол, готовилась к затяжной войне, а выдался короткий бой, в котором я почти не принимала участия. Стахов утешает: ничего, меня ждут другие бои и не менее опасные. Что же касается маньяка, то да, есть вопросы. И самый главный: какая причина падения из окна? Испугался возмездия, совершив ошибку? Понял, что не уйти от правосудия?

— Есть некая театральность во всем этом, — размышляет мой спутник. Будем разбираться, Маша. Процентов восемьдесят, что маньяк «наш». Давай считать, что мы победили? Согласна?

— Согласна.

— Отлично. Тогда отдыхаем перед будущими битвами.

— А с кем биться?

— На наш век мрази хватит, — признается. — Сколько себя помню — все сражаюсь…

— Не с ветряными мельницами ли?

— И с ними тоже, — недобро ухмыляется. — Ничего, Маша, победа будет наша. Всегда!

Будут ли победы? Вопрос спорный. Такое впечатление, что люди, живущие по новым «капиталистическим» законам, утеряли нормальные жизненные ориентиры, и теперь, как слепые, тыкаются в попытках найти высший смысл своего жалкого бытия. Обогащайтесь! — лозунг дня и сегодняшняя национальная идея? Не слишком ли она жалка и ничтожна для нашей широкой и штормовой, как море, души?

— Предлагаю отпраздновать первую викторию, — слышу голос Стахова. — В одном уютном местечке.

— Только не в «Полуночном ковбое».

— А что такое?

Я коротко рассказываю о посещение этого ночного заведения, где произошли всевозможные «кислотные» ЧП. Охотник на людей весело смеется и обещает самое спокойное место в столице: ресторан «Ермак». Там хорошая «деревенская» кухня, народная музыка, и главное, тишина.

Я соглашаюсь — почему бы и нет? Я заслужила торжества с мужчиной, который нравится. По телефону нахожу Евгению и сообщаю последние известия: маньяк выпал из окна, а я вместе с менхантером направляюсь в ресторан, чтобы отдохнуть при свечах.

— Отдохнуть при свечах со Стаховым? — Подчеркнуто переспрашивает. — Ну смотри-смотри.

— Куда смотреть?

— Ты меня понимаешь.

— Прекрати. Я — взрослый человек.

— Ты маленькая и глупенькая.

— А ты, как моя мама, — и отключаю телефон.

Поговорили, черт! Мой спутник понимающе хмыкает, мол, что делать: все мыслят шаблонами, небось, я предупреждена не попадать под его мужественное обаяние?

— Попадают под трамвай, — огрызаюсь. — У меня, может, любовь.

— Любовь? К кому?

— К тебе.

Как мы не врезались в освещенный трамвай на повороте, не знаю. Наверное, нас хранили сахарные ангелочки, летающие в кучевых облаках: они успели вывернуть рулевое колесо и наш джип козликом поскакал по ночной дороге.

Выражение лица водителя было таким, будто увидел цирковую лошадь, умеющую говорить по-человечески.

— Мария, — строго сказал. — Не шути так больше. Я человек нервный и впечатлительный.

— Какие могут быть шутки? — пожала плечами. — Я тебя люблю.

— Прекрати, ты ещё маленькая.

— Я — дылда. У меня рост — метр восемьдесят один. А у тебя?

— Что у меня?

— Рост?

— Отстань. Мало мне проблем.

— Испугался? — рассмеялась. — Ай-яя, такой храбрый мальчик с пистолетом… и…

— Все! — зарычал, проезжая опасный поворот.

Вот странные мужчины, рассуждаю, глядя на мелькающие рекламные огни вечернего города, сами мечтают о неземной любви, готовы на недюжинные подвиги во имя дамы сердца, а когда она сама выказывает доброе отношение к герою, то они начинают нервничать и делать все, чтобы не потерять свободу.

— Мы с тобой друзья, Мария, — осторожно напоминают мне.

— Веришь в дружбу между мальчиком и девочкой?

— Верю, — признается, — но с трудом.

Взглянув в напряженное лицо Стахова, я подумала, наверное, биография героя настолько богата, что он твердо уверен: с молоденькой прелестницей лучше не связываться. Комплекс постаревшего донжуана? Или какая-то иная причина?

— Прости, — сказала. — А нет ли у тебя дочери моих, думаю, лет?

— О, боги! — вновь взревел Алекс. — Маша, ну нельзя так человека доставать. Не-е-ет, теперь я за тебя спокоен.

— И все-таки? Ты не ответил на мой вопрос.

— Черт! — говорит в сердцах и признается, что у него есть и дочь, и сын, и жена — бывшая; и так далее.

— И «так далее» — интересно-интересно?

Я ужасно вредничаю, понимая, что никакого права не имею вторгаться в чужую личную жизнь. Но как не вторгаться! Если очень хочется. Вот такое примитивное объяснение — хочется. И все!

Я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня. Я чувствую, как в моей душе закипает буря, такая же как на море.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься, — устало улыбается Стахов и пытается объясниться: у него собачья работа. Он практически не имеет частной жизни. Обманывать меня не хочет. У нас нет будущего. У него были умные и хорошие девушки, но они расставались. Жизнь диктует свои правила. — Я не хочу и не имею права накладывать лапу на твою жизнь, Маша, — заключает.

— Ты можешь наложить лапу на мою коленку, — замечаю не без колкости. В ресторане. Я разрешаю.

— Маша! — кричит, вскидывая руки над рулем. — Прекрати издеваться. Ведешь себя… как… эти… ну понятно кто!..

А, может, это нервное? После сегодняшних страшных событий, когда поняла: жизнь моя настолько хрупка, что может оборваться в любой миг.

Нет, веду себя так только потому, что влечение к менхантеру становится сильнее меня. Я хочу физического прикосновения его руки к своей, хочу почувствовать его губы, хочу увидеть его глаза — близко-близко, хочу услышать его дыхание, хочу ощутить силу его тела, хочу, чтобы случилось то, что должно случиться. Я хочу испытать радость любви — радость любви души и тела. Я не хочу умирать, не познав всего этого.

Мой любимый ошибся так, как, очевидно, никогда не ошибался. Это я говорю о нашем ночном визите в ресторан «Ермак». Походил он декоративными избами, высокими бревенчатыми заборами и вышками на стрелецкую слободку. Когда вошли в огромный зал, сработанный под русскую избу, то обнаружили: тишина приказала долго жить.

Проходило чествование эстрадного певца Владимира Яхъя, о котором я, надо признаться, слыхом не слыхала, однако из громких здравниц было ясно: он — наш российский соловей.

А что делать нам? Возвращаться несолоно хлебавши? И мы принимаем решение остаться: тишина живет в каждом из нас, не так ли?

Пока мой спутник делает заказ я с любопытством осматриваю празднующих — всех их объединяет искренняя радость и любовь к новорожденному в кумачовой эстрадной рубахе. Это не день рождения г-на Шопина, где именно эта радость и любовь полностью отсутствовала.

О своем наблюдении сказала Стахову, тот согласился и поднял тост:

— За наши победы! Настоящие и будущие!

И мы выпили… апельсинового сока, закусив его рагу из зайчатины. Я не знала, что на моем блюде, — и узнала, спросив, что ем?

— Зайчик? — задумалась.

— Надеюсь, ты не вегетарианка? — не поняли меня.

Нет, отвечала, дело в другом. И рассказываю, что с детства меня преследуют кошмары, где люди не имеют лиц, вместо них — новогодние пластмассовые маски улыбающегося щекастого зайца. Отчего возникают кошмары, трудно сказать. Мама водила меня к врачам, те пожимали плечами и утверждали, что все это со временем пройдет: перерасту детские страхи.

Можно только предположить, что все эти ужасы связаны с моими первыми младенческими впечатлениями: представим, был Новый год и кто-то пришел в маске зайца. И это меня так сильно напугало, что преследует до дней сегодняшних.

— М-да, человек — загадка природы, — проговорил Алекс без особого энтузиазма. — Мне тоже часто снится всякая чертовщина, ей-ей…

— Ты меня не понимаешь…

— Маша, мы отдыхаем. Кушай зайца и думай о приятном.

Понятно, обижаюсь, буду сама преодолевать свои проблемы, если мой любимый так толстокож, как…

— Носорог, — говорю.

— Что?

— Соль, пожалуйста.

Я жевала зайчатину и смотрела на эстраду, на которую выходил сам Владимир Яхъя. Потом заиграла фонограмма и мощный красивый голос запел о любви к прекрасной незнакомке, запечатленной навеки в картине художника.

Я слушала песенку и неожиданно почувствовала «царапающий» взгляд именно подобный взгляд впервые появился на дефиле в Центре моды. Что такое? Не схожу ли с ума? Было такое впечатление, что кто-то похотливо и цинично рассматривает меня. Очередной шальной поклонник моей красоты? И что — я обречена теперь на эти взгляды? Хороша перспектива.

Предлагаю своему спутнику покинуть ресторан. Не хочу ещё раз испытывать судьбу. Алекс удивляется, а, узнав причину моего желания, шутит: сейчас поставит всех к стенке и проверит на лояльность ко мне.

— Всех не поставить к стене, — вяло отшучиваюсь. — Надо срочно глупеть и дурнеть.

— Этого нельзя делать, — не соглашается Алекс. — Основа нашей будущей акции твоя красота, Маша. И твой ум.

— Хотите бросить меня в клетку с хищниками? — усмехаюсь. — Отлично! Мужественные вы мои мужчинки.

— Маша, мы за тебя любого разорвем, но, понимаешь… — и признается, что акция без меня не будет иметь должного эффекта и эффективности. Конечно, можно обработать усадьбу г-на Шопина «Градом», но зачем, если можно все сделать спокойно и без лишних жертв.

— И в чем моя конкретная задача?

— Мы отдыхаем, — получаю ответ. — О делах скорбных завтра.

Завтра? Каким оно будет для меня, это завтра? Танечка могла жить и встретить «завтра» вместе со мной. Увы, случилось то, что случилось. И теперь меня мучает вопрос: виновата ли я в её смерти? Кому нужна была её смерть? Зачем её разрубили на куски? Чтобы напугать меня? Заставить потерять себя? Почему так много больного вокруг, много грязного и кровавого? Почему мы не можем жить счастливо только от понимания того, что просто живем?

Я заметно грустнею и Стахов понимает: я устала и пора ехать. Вот только куда? Поехали к тебе, Саша, предлагаю, не бойся, я хочу посмотреть логово настоящего охотника на людей. Мое предложение не вызывает большого энтузиазма, да делать нечего — перед молодостью и нахальством устоять трудно.

— Ты уверена? — пытает с надеждой, что передумаю.

— Да, — твердо стою на своем, хотя уже иду. — Не будем мешать невесте и жениху.

Стахов понимает, о ком речь, и продолжает нервничать. Наверное, не любит принимать гостей в час полночный? Ну, как говорится, у каждого свои причуды.

Покидаем ресторан под веселые вопли и танцы счастливых людей. Я бы позавидовала им, да уверена: у них тоже проблем хватает. В проблемной стране — и без проблем. Так не бывает.

Над нами звездная вечность, мы мчимся под ней на джипе, будто перемещаемся в космическом отсеке. Приятное чувство бесконечного полета. Правда, моему спутнику не до красот окружающего мира, его лицо озабочено, точно за нами гонится Большая Медведица.

— А во-о-он Большая Медведица, — указываю на звезды. — Как в планетарии, — и рассказываю: в пятом классе наш класс вывозили в Сочи, где есть планетарий.

— Пятый класс… — бормочет менхантер, — детский сад. И за что мне все это?

— Я твоя почетная грамота, — шучу.

— Маша, ты играешь с огнем, — предупреждает.

— А я люблю огонь факела…

— Уа-а-а!

… Как я представляла квартиру бойца невидимого фронта? Верно: военный бивуак с оружейным складом. И что же? Ничего подобного — удобная квартирка на последнем, семнадцатом, этаже. С широкой кроватью на семерых смелых, необходимой мебелью, огромной люстрой, разными телефонами, телевизором и специальными книгами по профессии. На стандартной кухне выделялся кактус в горшке — мексиканский, сообщил Алекс.

— Красавчик, — рассматриваю. — На тебя похож. Колючками.

— Спасибо, — поливает цветок. — Это мой лучший друг.

— Почему?

— Никогда не предаст.

— Намек понят, — и спрашиваю. — Можно я тоже обольюсь?

— Конечно-конечно, — суетится. — Сейчас полотенце найду.

В комнате хозяин открывает шкаф, копается в нем, как хозяйка, затем извлекает полотенце и байковую ковбойку — это вместо халата. Поблагодарив, удаляюсь в ванную комнату, слыша телефонный звон. Надеюсь, это не по мою душу?

Смотрю в зеркало: улыбающаяся современная девушка, которая, находясь в чужой квартире, не испытываю никакого волнения и страха. Либо, как поется в модной песенке, девочка созрела, либо наши отношения настолько прозрачны… как волны утреннего моря…

Под теплой хлорированной водой смываю прошлое. Все будет хорошо, Маша. Ты родилась под счастливой звездой из созвездия Большой Медведицы. Ты топ-модель. И ничто, и никто не остановит тебя на пути к подиуму.

Я помогу своим друзьям-товарищам, а потом убуду в каштановый шафранный Париж. Я его покорю, равно как покорю иные города мира. Мои помыслы чисты, как чисто море. Да здравствует светлый праздник жизни! Долой порок!

Пафосно? Ну и что? Имею на это право. Поскольку прекрасна и гармонична, как Афродита, выходящая из ванны.

Затем натягиваю на тело байковую рубаху, застегиваю её на одну пуговицу. Отлично и… эротично.

Войдя в комнату, как на подиум, обнаруживаю тишину и записку на кровати для семерых смелых: «Маша! Срочный вызов. Спи! Буду утром. А.».

Прочитав её, смеюсь в голос: ну, менхантер, ну, сукин сын, сбежал таки! Удрал от ответственности. Какие могут быть вызовы в два часа ночи? Невероятно — кому расскажи, не поверят. Лучше молчать. Эх, Маша-Маша, умрешь старой девой, и плюхаюсь на кровать, как в лодку. Белье новое, с приятным морским запахом. Натягиваю на себя простыню, выключаю ночник. Засыпаю спокойно — знаю, нахожусь под надежной защитой. Может, поэтому мне ничего не снилось, кроме моря.

Новый день начинается для меня с чашечки горького кофе — в постель. И поцелуя — в лоб. Никогда не встречала такого предупредительного кавалера, как Алекс. Появился он в седьмом часу с жизнерадостным видом мол, был на боевом задание, которое закончилось благополучно.

Я лишь качаю головой: кто бы поверил, да мне кажется, что ночь им проведена в любимом и удобном джипе. Что за глупости, возмущается охотник на людей. Он был, действительно на задание, связанным, кстати, с нашей новой проблемой по г-ну Шопину и прочими недоносками нашего мутного времени.

— А ты все равно меня трусишь, — утверждаю. — Сбежал-сбежал!

— Ничего подобного!

— Тогда поцелуй меня.

— Поцеловать? Зачем?

— Ну ты совсем чурбан! — возмущаюсь. — Понимаешь, какие вопросы задаешь?

— Пожалуйста, — сердится.

И чмокает меня в лоб, как тятя своего дитятко. И уходит готовить кофе. Ну вот — первый мой поцелуй. И смех, и грех! Не-е-ет, нужно иметь особый дар, чтобы соблазнить такого равнодушного пенька.

— Ты знаешь, — сообщаю, когда пень, в смысле, любимый чел появляется в комнате с подносом. — Я решила жить здесь.

— Что-о-о?

— Осторожно, не урони на меня кофе.

— А ты прекрати так шутить.

— А мне всю ночь снилось море. Так здорово. И никаких кошмаров.

— Очень хорошо, — осторожно говорит, не понимая, что я шучу. — Пойми, у меня свой распорядок, своя жизнь…

— Я на неё не покушаюсь. Будем жить, как в общежитии. Мальчики направо — девочки налево.

Нет, мой Стахов потерял чувство юмора — окончательно. Его лицо выражало такую муку, что я, задрав ноги и дрыгая ими, как в детстве, принялась хохотать в голос.

— Отшлепаю! — и удалился, суровея.

Нет, я его никогда не охмурю, черт! Никогда! Бывает такое? Наверное, да. Но редко. И только со мной. Но почему? Кто ответит?

Позже выяснилось, это было последнее утро из моего счастливого детства. Дальнейшие события вырвали меня из милого мира радужных иллюзий и заставили по-новому смотреть на мир, меня окружающий. Даже смерть Танечки не перечеркивала надежду, что я проживаю во вселенной, где ещё сохранились цветные краски. Увы, оказалось: черно-белый колер забивает все наше жизненное пространство, как селевой поток уничтожает дороги, селения и людей, в них проживающих.

— Переодевайся и — вперед! — голос Стахова из кухни. — Нас ждут.

— Где?

— В конспиративной квартире.

— Уа-а! — дурачусь я. — Как романтично!

Натягиваю на себя джинсики и блузку — соблазнительная особа, а толку никакого. Что ж: коль родина требует, чтобы я была Мата Хари, буду ею! И хрен, ой, с ней, любовью — прежде всего труд по защите беззащитной отчизны.

Во время поездки по утреннему теплому городу узнаю информацию: господин Бирюков двадцать лет работал в модельном бизнесе. В чем-то предосудительном замечен не был, правда, имел страсть жениться на топ-моделях, делал это шесть раз, но детей не имеет.

— И в этом факте некая загадка, — говорит охотник на людей. — Ладно, будем разбираться после.

— После чего?

— После того, как покараем порок, — и указывает глазами на огромное монстревидное здание казенного учреждения, мимо которого наш джип, как шаланда, медленно проплывает в общей транспортной реке.

— Шопин?

— И другие.

— А почему они себя так ведут, — задаю детский вопрос, — будто живут последний день?

— Такая порода, — хмыкает Алекс. — Демократическая вша на шее государства. Надеюсь, понятно, что «демократическая», употребляю условно. Главная их задача, как у тифозных вшей…

Я прерываю эту патетическую речь — все эти вселенские проблемы так далеки от меня — и поэтому брякаю:

— Саша, ты не любишь вошек? А они такие ма-а-аленькие карапузики! — И показываю на пальцах, какие они «ма-а-аленькие».

Слышу скрежет — это борец за социальную справедливость выразительно двигает квадратной челюстью и скрежещет резцами.

Я решаю его утешить, мол, пусть будет вечный бой — покой нам только снится.

— Машка! Прекрати, — требует. — Или я за себя не отвечаю.

Почему вела себя так легкомысленно и свободно? Я чувствовала свою силу: женщину, даже будущую, трудно обмануть: Стахов был очарован мной и лишь из-за своего ослиного упрямства и козлиной глупости пытался сопротивляться чувствам.

Дурачок, хотела сказать ему, если мы хотим покорить мужчину, как вершину, то раньше или позже это случится. И нет силы, которая нас, влюбленных стервочек, может остановить.

… Конспиративная квартира находится на Старом Арбате — обычная, жилая, из пяти комнат. Правда, заставлена технической теле-радио-аппаратурой. Ее обслуживают странные люди. Странные по цвету кожи — она у них белая, точно у отростков проросшего картофеля в холодном погребе. Бедняги, понимаю я, они бабаями сидят в этой западне и не видят солнца. Такая работа, разводит руками Стахов: информация — основа основ безопасности государства.

В гостиной нас встречает боевая группа поддержки во главе с генералом Старковым. Он располагается за столом — на столе карта с некой схемой: квадратики, кубики, кружочки, стрелочки. Участники будущих боевых событий мне знакомы: Евгения, Максим Павлов, Виктор, «медведь» Жора, сестры Миненковы.

Наше появление вызывает оживление, особенно волнуется моя двоюродная сестра. Мимикой и жестами пытается узнать: что там на любовном фронте сдана крепость или уже пала. Я делаю вид, что ничего не понимаю, мол, прости, я тупая, и тупее меня надо поискать.

— Итак, товарищи, — выступил генерал. — Прошу минуточку внимания. Наша полугодовая работа подходит к закономерному финалу. Думаю, все понимают о чем речь, кроме Маши. И поэтому, я могу повторяться. Впрочем, повторение мать учения. Да, «Маруся»?

— Так точно, — и сажусь на стул, картинно закинув ногу на ногу, как главная исполнительница в данной акции.

Слушая разглагольствования Старкова, ловлю себя на привычной мысли: мой мозг не готов принять все происходящее, как нечто серьезное и опасное. Мне кажется, я совершенно случайно участвую в некой театральной постановке, где моя роль, на самом деле, ничтожна.

Ан нет! Судя по всему, моей персоне отводится главная реплика типа: «Кушать подано, господа!», после чего, вкусившие яств, замертво падают ниц и можно делать то, что нужно делать.

По утверждению генерала, существует международная Картель, то бишь Система, поставок наркотического зелья на российский рынок. Главный поставщик — господин Николсон, Главный приемщик — господин Шопин. Основные потоки «белой смерти» проходят по «шелковым путям» модельного бизнеса, который возглавляет господин Чиковани.

Именно этот «смертельный треугольник» в первую очередь интересует нас: Николсон — Шопин — Чиковани. Все остальные действующие лица Системы исполнители и, конечно, тоже интересны службе безопасности, однако удар должен быть нанесен по этим трем основным столпам Картеля. В настоящее время создается уникальная возможность: триада собирается вместе. И поэтому наши действия должны быть решительными, мобильными и оригинальными. Разработан план акции «Топ-модель», по которому все и буду работать.

— «Топ-модель»? — подпрыгнула на стуле.

— Да, Маша, — последовал спокойный ответ Старкова. — Я могу продолжить?

— Пожалуйста, — пискнула.

Естественно, Система умеет себя защищать. Помимо боевых отрядов секьюрити г-н Шопин имеет выход на один важный чин в Администрации президента. Установлено, что этот сановник получает хороший «откат» за лояльность к деятельности Картеля.

И тут вновь выступила я. Не знаю, какой бес меня дернул за мой светло-лиловый язык, но дернул рогатый, ох, дернул, и я, наивно хлопая глазками, вопросила:

— А вдруг нашему всеми любимому Гаранту тоже катит откат? Что тогда?

Сказать, что наступила мертвая тишина, значит, ничего не сказать. Мертвее не бывает, право. У меня возникло впечатление, что мои уши залили воском. Выражение лиц всех участников нашего производственного совещания было такое, что они одновременно потеряли всех своих многочисленных родственников. Наконец генерал Старков взял себя в руки и молвил, как строгий, но справедливый учитель:

— Маша, наш Гарант, как и жена Цезаря, вне всяких подозрений.

Я хотела спросить, почему это «вне всяких подозрений» — тоже ведь живой человек, да, заметив огромный, как арбуз, кулак менхантера, передумала. Мало ли что? А вдруг кремлевский порфироносец слушает нас через свое радио — вдруг ещё обидится на простосердечную охальницу высшей власти. И меня не возьмут крушить Картель. Лучше уж помолчу. Молчание — золото, именно то, что сейчас необходимо для меня.

— Простите, — произнесла я, чувствуя, как все вздрогнули, — а где здесь туалетная комната, то есть сортир?

Все перевели дух — Женя же, решительно взяв меня за руку, повела туда, куда надо. Сев там на стульчак, я под шум воды, сливаемой в ванну для конспирации, выслушиваю тираду о том, что моя простота доведет всех до сердечной недостаточности. Это первое. А второе — мы выполняем прямое и конфиденциальное указание именно его…

— Кого? — шучу я.

— О, черт! — кричит Евгения. — Я тебя сейчас тресну.

— А я описаюсь.

— Балда!.. — и хлопает дверью так, будто мечтает меня ею прибить навсегда. Спрашивается, за что?

Вернувшись, вижу, что все делают вид, что напрочь забыли мой антиконституционный демарш, тогда я делаю вид, что ничего такого не совершала. Я — хорошая, Гарант! И это всех устраивает, включая и отсутствующего венценосца. И начинается новый этап подготовки к акции «Топ-модель».

Указав на схему, генерал Старков поясняет, что это карта усадьбы г-на Шопина. Мне необходимо запомнить расположение комнат, как Отче наш. И главное — вот эта комната, указывает на алый квадратик, здесь находится сейф, где в электронном виде хранятся документы по Картелю. Я внимательно изучаю карту — комнат около двадцати.

— Крестики — это что?

— Охрана.

— Много как?

— И поэтому действовать надо точно, Маша. По инструкции.

— А сейф? Как его открыть? Я — не медвежатник.

— Ключиком, Маруся, — отвечает генерал.

— А ключик где?

— У Шопина.

— А Шопин где?.. Тьфу, я хочу сказать, ключик у него попросить, что ли?

Слава Богу, шутку мою все приняли и добродушно посмеялись.

Затем генерал объяснил этапы моего «большого» пути по усадьбе депутата и одного из главных вредителей страны. Выслушав инструкцию, поняла: живым мне не выбраться из этой чертовой западни.

Не знаю, кем разрабатывался план операции, но почему-то эти люди были уверены: молоденькая красотка обаяет высокопоставленную сволочь и так, что она, в смысле, он, потеряет бдительность и выкушает бокал с красным отравленным вином. А кто будет травить его, это вино? Правильно — я. Каким способом? Очень просто — с помощью перстенька, где имеется тайничок со слабодействующей отравой.

— То есть мы Шопина не навсегда?.. — задала естественный вопрос.

— Зачем? Мы люди милосердные, а потом — пусть живет и мучается. Не подарим заднице, простите, легкой смерти.

— Это хорошо, — согласилась с генеральской солдафонской логикой. — Но погодите, — удивилась, — а вдруг я ему не понравилась? Вообще. Мы тут сидим, строим планы…

— Маша, — прервал Старков. — Уже понравилась.

— Да?

— Да.

— Вы уверены?

Пришлось Старкову пояснять, что у г-на Шопин была любовница очень похожая на меня. Я — почти копия, даже лучше. Так вот, любовница бросила «Шурика» и убыла в американское прекрасное далеко. Г-н Шопин очень переживал и вдруг — она вернулась. В моем лице. А это есть реальный шанс для службы безопасности, чтобы решить наконец радикально проблему с Картелью.

Я уже ничему не удивлялась, лишь проявила интерес к такой возможной щекотливой ситуации:

— А если он… того…

— Чего?

— Будет приставать.

— Это не исключено, — согласился генерал.

— Ничего себе: «не исключено», — искренне возмутилась. — Меня хотят, как… ну понятно кого…

Все присутствующие стали уверять меня в обратном, мол, страхи мои напрасны. Генерал потребовал тишины: во-первых, сказал он, до этого… в смысле, того… дело не дойдет, во-вторых, служба будет контролировать всю ситуацию, в-третьих, у Маши есть опыт как отбиваться от кавалеров…

— Контролировать всю ситуацию? — не поверила. — Как это?

— Как в кино, — ответил генерал и попросил вызвать к нам специалиста Обухова.

Голова у меня шла кругом. Все прошлые события сбивались в некую четкую схему, где нет ничего лишнего и нет никаких случайностей. Все целенаправленно и умно. А я то, дурочка, думала, что события вокруг меня имеют признаки хаоса. Отнюдь! Стоп! И задаю вопрос: мое поступление в топ-класс госпожи Мунтян?.. Не продуманная ли это акция спецслужб? Нет, посмеялись товарищи чекисты, определилась я туда исключительно по своему природному таланту. Ну, слава Богу, хоть одна радость осталась — мое топ-модельное дарование.

Только перевела дух — появился маленький сухенький человечек в синем рабочем халате. Это был Обухов. Генерал объяснил ему задачу, и мы со специалистом отправились в комнату, где из меня должны были сделать передвижную теле-радио-станцию.

Никогда не подозревала, что научно-технический прогресс так далеко шагнул за горизонты нашего примитивного бытия. Когда села в специальное кресло, то «белые» люди принялись колдовать над моей прической.

Зачем? Все гениальное — просто. В это трудно поверить. Но чистая правда. В мои волосы вмонтировали микротелекамеру и радиоприемную систему. И скоро я почувствовала себя Гаргоной, способной одним жестоким взглядом испепелить все живое.

Ну что ж, поработаем товарищи, и хорошо поработаем и так, что всем вредителям державы станет жарко! И тошно! Потому, что гнойник необходимо выжигать каленым железом. В этом нет никаких сомнений. А кто сомневается и живет ещё романтическими представлениями, тот не со мной. Кто не со мной тот против меня.

Вперед-вперед! Никаких колебаний! Штормовое море смоет прочь грязь и нечистоты суши, и после бури берег её будет чист и первозданен. И наши дети, и дети наших детей будут ходить по теплому песку, не страшась поранить свои нежные ноги и босые души.

Первый этап акции «Топ-модель» начался в десять часов пятьдесят минут по московскому времени, когда в Шереметьево-2 приземлился самолет из Нью-Йорка и когда на столичную твердь уверенно ступил американский конгрессмен и бизнесмена, господин Николсон.

Его встречала большая делегация отечественных политических деятелей, которую возглавлял сам дрянненький г-н Шопин. Как говорится, какая политика — такие и деятели.

Затем дорогого гостя доставили в малахитовый «Метрополь», где после легкого ленча, он пожелал посетить Центр моды. Разумеется, со всеми теми, кто отвечал за его безопасность.

Обо всем этом я узнала от Алекса, когда мы на джипе тоже летели в Центр, где должно было пройти показательное дефиле. И не только оно, но и порнографические, как я понимала, съемки топ-моделей. Все это мне ужасно не нравилось, и я заметно нервничала.

— Веди себя естественно, — учил Стахов. — Ничего и никого не бойся. Мы рядом. Все контролируется.

— А зачем строить такую сложную комбинацию? — удивлялась. — Не проще было бы накрыть всех этих… ну, понимаешь… в аэропорту?

— Маша, ты чем слушала, — не выдержал Алекс. — Повторяю: Николсон доверенное лицо президента США, имеет дипломатическую неприкосновенность. Если его делать, то делать красиво.

— Почему?

— Чтобы он не догадался.

— И он не догадается.

— Догадается, но потом, у себя дома. И это будут его проблемы.

— А зачем он, вообще, приехал?

— О, Господи! — злится мой спутник. — Привез документы по Картелю. Их мы должны заполучить. И так, чтобы все было тип-топ. Хотя бы до его убытия…

— Теперь все понятно, — говорю. — И Шопин неприкасаемый. И иже с ним неприкасаемые. Может, поэтому везде такая грязь. В широком смысле этого слова.

— А мы что делаем?

— Мы едем.

— Мы очищаем все вокруг, — отвечает Стахов. — Это, к сожалению, долгая и трудная работа.

— Нужен цунами, — твердо говорю. — Чтобы всю нечисть смыть к черту!

— Маша! У нас иные методы работы. Вот сейчас возьмешь тряпочу и… вытирай… вытирай пыль…

— Какую пыль? Где пыль?

— Это я образно, — и повторяет, что наши действия должны быть аккуратными, чтобы не спровоцировать международный скандал. — Маруся, ты многого не знаешь, — говорит менхантер, — и хорошо, что не знаешь. И поэтому действуй точно по инструкции. Договорились?

— Ну не знаю, — передергиваю плечиками.

— Она не знает, — возмущается Алекс. — Хочешь запороть полугодовую работу спецслужб?

— А нечего было связываться со мной.

— Уа-а-а! Больше не буду!

— Но мы будем дружить, как мальчик и девочка.

Страхи мои развеялись — действительно, все под контролем. Я не только буду ходить по возвышенному подиуму, но и пройдусь по грязным судьбам тех, кто считает себя хозяевами мира.

— А это работает, — глазами указываю на свою прическу. — А то мелю всякую чепуху.

— Вот именно, — бурчит Стахов. — Лучше помолчать, — но признается, что я пока отключена.

Тогда напеваю песенку: «Белая роза — замерзла на морозе, ты бросил её на снегу», окончательно убедив охотника на людей, что он и спецслужбы имеют дело с неуравновешенной и чувствительной особой, способной поставить под угрозу российско-американскую дружбу.

Подъехав к Центру моды, не замечаем ничего экстраординарного. Я выбираюсь из джипа и признаюсь, что чувствую себя, как подопытный кролик.

— Симпатичный кролик, — смеется Алекс.

— Надеюсь, господа, вы знаете, что делаете? — отмахиваю рукой.

— Ни пуха! — желает. — Я буду рядом, — напоминает.

— К черту, — направляюсь в Центр, чувствуя себя телевизионной башней на Шаболовке.

Прибыв за кулисы центрального подиума, с удивлением обнаруживаю, что желающих убыть в Голливуд много — целых семь штук. Семь топ-моделей. Семь дурочек. 7 — 90-60-90: Вера, Юля, Жанна, Поля, Нелля, Даша и я, Маша. Каждая из нас как бы представляла национальные народы России и СНГ. Вера Казахстан, Юля — Сибирь, Жанна — Жмеринку и так далее. Во всех нас было нечто такое, что привлекало к нам всех мужчин, без исключения.

Наблюдая, как девушки готовятся к выходу на подиум, вдруг понимаю, что именно. Есть такое грубоватое словцо — сексапильность. И эта сексапильность определяет многое. Можешь быть серой мышкой, однако, если имеется такое качество, ты уже не мышка… Ты объект повышенного внимания…

Появление арт-директора Хосе меня взбодрило — все-таки родной человечек. Правда, все остальные девочки тоже кинулись на него, пытаясь потрепать его щетинистые щеки и хлопнуть по лысине. На счастье.

— Девочки-девочки, вах, — отбивался тот, — ничего не знаю. Будем отрабатывать дефиле по полной программе. Сегодня ваш звездный час. Постарайтесь — и перед вами откроются новые миры.

Затем подошли ударные силы стилистов и модельеров, переживающих за свои модели. К сожалению, госпожа Мунтян отсутствовала, наверное, ей претило участвовать в этой нервной и пестрой топ-каше.

Прибыли гг. Соловейчик и Попов, они тоже волновались и требовали, чтобы мы были на высоте Высокой моды. Больше азарта, девочки, и больше куража, девочки. Более того, будет производиться съемка дефиле. По этой съемке будет сделан окончательный выбор той, кто заключит непосредственный контракт с господином Николсоном на дальнейшее топ-сотрудничество в Голливуде. Контракт на 250 000 долларов.

Даже я, знающая практически все, попала под очарование столь фантастических перспектив. А что говорить о девчонках? Кто не хочет за свой милый скелетик на ножках получить четверть миллиона? А?

Вдруг нервно прошелестело вокруг, как ветер в дивноморских камышах: Николсон-Николсон-Николсон. Мы кинулись к занавесу, разделяющему зал и кулисы — настоящее и будущие. Я тоже бросилась, надо признаться. Зачем? Чтобы знать врага в лицо.

Н-да. Старенький американский мужчинка был категорически не в моей вкусе. Во первых, мал росточком: где-то метр с кепкой. Во-вторых, с заметными залысинами. В-третьих, пучеглаз. Словом, похож на собаку породы бульдог.

Хотя интерес наших неимущих топ-моделей к нему был понятен: миллионер! Вдруг привалит счастье прыгнуть к нему в койку и оттуда стартовать в незнакомые прекрасные миры…

Глупенькие, они не могли знать, что уже все предопределено Высшими силами спецслужб. Расчет был прост: г-н Николсон, зная «проблему» своего российского друга г-на Шопина, сделает ему приятное: купит и подарит топ-модель, так похожую на его, Шурика, бывшую любовницу. Впрочем, надеюсь, что-то зависело и от меня.

Каматозная Фая выдала нам номерки — у меня оказалась «7». Тут же вспомнился давнишний сон, где я дефилировала именно с этой цифрой. Сон — в руку?

— Девочки, приготовились, вах! — вскричал Хосе. — Помните, вас снимают на пленку. Вперед!

Заиграла энергичная бравурная музыка, похожая на гимн народовластию. Пошли первые номера — «1», «2», «3»… Я почувствовала гадкую предательскую дрожь в коленях, в горле моментально пересохло. Проклятие, никогда не подозревала, что так сложно выйти на подиум. Спокойно-спокойно, народы мира готовы лицезреть тебя, дивноморскую красотку…

— Вперед! — услышала голос арт-директора и почувствовала удар пониже спины — одобряющий.

Меня это бодрит — я делаю шаг на световую дорожку. Еще шаг! Побольше амплитуды. Взгляд свысока и отрешенный, мол, да, я такая, принимайте меня, какая есть. А не хотите — как хотите, черт подери!

Движения бедрами настолько размашистые, что сама ощущаю, как трещат всевозможные суставы. Однако это похода победительницы! Теперь — скромная улыбка. И три, и четыре, и пять! Резкий поворот. Пауза. Посмотреть на лица участников трагикомедии: так, кажется, я произвела должное впечатление на г-на Николсона. Выражение его лица такое, как счастливая морда у бульдога, увидавшего долгожданный берцовый мосол.

Возвращаясь, вижу молодого человека в джинсовом костюме, снимающего дефиле на кинокамеру, которая лежит на его потертом плече. А не послать ли воздушный поцелуй в вечность? Почему бы и нет? Легко! Мцок-мцок, мои родные!

Потом начинается порнография. Шучу, конечно, но что-то похожее на нее. Топ-модели должны переодеться в купальники и показать красоту практически в чем мама их родила. А почему бы и нет? За 250 000 $. Ха-ха!

Цапаю подвернувшееся под руку мини-бикини в желтеньких ромашечках. Вокруг гам и столпотворение, все заняты только собой и поэтому без всяких сомнений и комплексов переодеваюсь, будто нахожусь в пляжной кабинке. Так отлично! Успеваю глянуть на себя в зеркало: Бог мой, это я? Эффект ещё усиливается от туфелек на высоких шпильках. Разве можно так провоцировать сильный пол?

Мое явление в ромашечках производит фурор. Я иду и чувствую вокруг своего напряженного тела сияние — и это сексуальное сияние призывает мужчин только к одному: возьми меня, владей мной, я вся твоя! Только… уплати в народную кассу 250 000 американских рубликов.

Господин Николсон необыкновенно возбудился от такой голенькой russian матрешки и, кажется, уже тянул руку к чековой книжке, чтобы немедленно, чтобы тотчас же, чтобы сразу…

Эх, Машка, забылась тоже, быть тебе в Америке!

— Вах, победила! — буркнул на ухо Хосе, делая заботливый вид, что поправляет бретельку. — Это я тебе говорю.

Встретив завистливые и весьма критические взгляды конкуренток, понимаю — победа! И что же дальше? Победа победой, а я должна выполнять задание родины, понимаешь. И поэтому заставляю себя вернуться в прежней образ образ глуповатой простушки, счастливой донельзя. Это не трудно сделать выпяти губу, шлепай ресницами и глазей невинными синими глазами.

В этом образе встречаю господина Николсона, решившего навестить топ-моделей на их рабочем месте. Его окружают телохранители, модельеры, руководители Центра. Все восхищены, все радостны, все улыбаются. Я тоже скалюсь миллионеру, как внучка родному дедушке.

Ломая язык, конгрессмен пытается объясниться со мной через переводчика, мол, такую красоту нужно беречь, как природные богатства: газ, нефть, лес, что он готов хоть сейчас взять под свою опеку такую талантливую девушку. Он будет счастлив, если я проведу с ним сегодняшний вечер. И ночь, мысленно добавляю я и хлопаю глазищами:

— Yes-yes…

— O, gorgeouc! — восхищается старый лис и я вижу прицельный жесткий и оценивающий взгляд на мою полуобнаженную грудь.

— Что он говорит? — пытаю гибкого переводчика.

— Ты редкая красавица.

— Спасибо.

— Зпа-зы-ба, — повторяет за мной сияющий господин Николсон.

Его попытку говорить по-русски приветствовали здравницами и аплодисментами. Запенилось шампанское в фужерах. Если и был где-нибудь звездный час, то это был именно мой звездный час. Его можно было буквально потрогать руками. Вот только не знать, что все происходящее находится под контролем компетентных органов, и простодушный бизнесмен из Нью-Йорка скоро останется с носом.

«С носом» — это несколько миллиардов долларов убытка по причине разрушения международного наркотического Картеля. «С носом» — это скандал в конгрессе США. «С носом» — это исчезновение великолепной и неповторимой gorgeouc!

Всего этого господин Николсон не знал и, находясь рядом с легкодоступной russian gerrls, радовался как ребенок, заполучивший новую живую игрушку.

Второй этап акции «Топ-модель» начинается в девятнадцать часов сорок пять. Время летит, как на крыльях, я веду какие-то сумбурные переговоры с господами Чиковани и Соловейчиком. Они счастливо улыбаются мне, что-то пытаются рассказать, о чем-то просят и убеждают. Я уже ничего не понимаю. Такое впечатление, что они знают то, что не знаю я. А что не знаю я? Или они не верили в мою звезду, а теперь пытаются наверстать упущенное и примазаться к моей славе? В какой-то миг совсем позабылась, решив, что все происходящее — реальность и через несколько часов меня ждет Нью-Йорк, Париж, Ницца и так далее.

Потом я приглашена в длинный-длинный «Линкольн», он бел, как школьный мел. Вместе с Львом Давидовичем Чиковани сажусь в просторный автосалон. Здесь бар, телефон, телевизор, ковры, водитель в фирменной фуражке. Не Жорик ли наш? Кажется, нет?

— Вы прелестны, Маша, — вздыхает мой толстенький спутник. — Приятно, черт подери, видеть счастливого человечка.

— Да? — продолжаю играть роль дурочки. — Это вам спасибо, Лев Давидович.

Покосившись на меня строгим взглядом, владелец всей отечественной Высокой моды снова вздыхает и говорит, что «спасибо» не намажешь на хлеб.

— Нет, я хлеба не хочу, — моя простота невозможная.

— А я тоже хочу быть счастливым, Маша.

— Будьте счастливы, Лев Давидович, — смеюсь, пытаясь поправить заголившее меня платьице от Гуччи.

— А ты не хочешь, детка, сделать меня счастливым, — опускает потную плотную лапку на мою фарфоровую коленку.

— В каком смысле, Лев Давидович?

— Догадайся сама, — тяжело дышит, как рыба сом на берегу. — У тебя такие сладкие губки, детка, — предпринимает попытку расстегнуть ширинку на своих брюках. — Отблагодари старика.

— Ай-яя, — назидательно говорю. — У вас одышка и жена, Сара Абрамовна. И потом, что скажет господин Николсон? Я ведь ему принадлежу.

— Пока мне, — хрипит.

— Нет, ему.

— Нет, мне.

Неизвестно, чем бы закончилась наша столь содержательная пикировка, да раздался телефонный звонок. Лев Давидович со злостью цапнул инкрустированную трубку и неожиданно сразу залебезил:

— Да-да? Конечно-конечно. Да, она со мной, милое такое создание, хи-хи. Не волнуйтесь, Александр Николаевич, все будет в полном порядке. Через полчасика… в полной, так сказать, сохранности…

Я понимаю, с кем ведет разговор любитель скоропалительной любви на колесах — с г-ном Шопиным разговаривает. Видимо, его лучший американский друг уже «подарил» меня, и депутат проявляет естественное нетерпение.

Что ж: расчет товарищей чекистов оказался на удивление точным. Вот что, значит, опыт работы с представителями политического истеблишмента, как отечественного розлива, так и зарубежного.

После того, как г-н Чиковани закончил разговор по телефону, я, не выдержав, схулиганила, показав ему язык:

— Э-э-э-э-э!

Реакция на это потненького папика оказалась неожиданной: он вырвал из бара бутылку коньяка «Наполеон», отхлебнул четверть и проговорил с глубоким чувством раскаяния:

— А Сару Абрамовну я люблю.

… Элитный поселок «Сосны», стоящий, естественно, в сосновом бору, встречал нас бесконечными заборами, закрытыми воротами и лаем тренированных собак. Столько кирпичных хором на один гектар я ещё не встречала в своей жизни. Они возвышались, как замки безвкусных варваров, завоевавших цивилизацию и теперь пытающихся жить в духе времени.

Так называемая Усадьба одного из главных «варваров» нашей несообразной действительности стояла на пригорочке. Тоже была окружена крепким металлическим забором. Наверное, наша страна занимала первое место по производству этих заборов. Хоть какое-то достижение, не так ли?

У тяжелых ворот с будочкой для охраны наш «Линкольн»… обыскали. Клянусь! Два служивых человечка без лиц заглянули в салон, а затем и в багажник, словно боясь, что мы завезем на VIP-территорию какое-нибудь бездушное тело.

Затем короткий проезд по аллее к парадному подъезду Усадьбы. Даже я чувствую, что все пространство пристреливается взглядами, видеокамерами и проч. Как работать в таких условиях, товарищи, не представляю.

Третий, завершающий, этап акции «Топ-модель» начался тогда, когда я в сопровождении господина Чиковани поднялась по мраморной лестнице… У массивных открытых дверей нас встречал сам хозяин и сам господин Николсон. Судя по их довольному виду, они уже закончили свои «горькие» делишки по Картелю и теперь были готовы развлечься по полной программе.

— Машенька, — маслится «Шурик». — Какая неожиданная встреча. Как я рад, что мы снова вместе. Джек, я тебе так благодарен, — обращается к г-ну Николсону. — Ты доставляешь мне неземную радость. Равно как и Маша!

— O, gorgeouc! — повторяет конгрессмен, будто попугай, не знающий другого слова восхищения.

— Прошу!

Я вхожу в родовитый дом, как в логово врага. Просторное фойе, на стенах картины, огромная люстра, которую можно встретить только в столичной подземки, резная тяжелая мебель. Я иду и чувствую, как за этой «картинкой» наблюдают те, кто находится на связи со мной. Хитро, товарищи, хитро, вы там в полной безопасности, а я рискую… Вот только чем? Жизнью? Или честью? Для меня это, кстати, одно и тоже.

В окружении трех сластолюбцев я иду по дому, хозяин бахвалится, рассказывая во что ему обошлась перестройка этого «скромного» жилища. Я вспоминаю план здания — вот сейчас будет Зимний сад. И точно — миленький, в мраморе садик с маленьким фонтаном и экзотическими деревьями и цветами. А сейчас — гостиная. Вот и она — ждет дорогих гостей со столом, заставленным яствами и бутылками. Прекрасно, все идет по плану. Остается лишь мне изловчиться и отправить похотливцев в объятие… Морфея. Они хотят любви они её получат, козлы!

Нервничаю — не переоценили мои возможности те, кто сейчас, повторю, следит за всем происходящим. Учли, что люди-тени, отмеченные на плане крестиками, готовы при любом моем неверном движении разорвать на куски топ-модельное тело.

— Маша-Маша, что грустим, — и отодвинул стул от стола. — Садись, радость моя, чувствуй себя, как дома.

— Да-да, — улыбалась куклой, проклиная тот час, когда согласилась участвовать в подобных мероприятиях.

Некий Гибкий человечек бесшумно открыл бутылку шампанского, залил его в бокалы, исчез. Господин Шопин, оглядев нашу малую компанию, произнес тост:

— Господа! За прекрасную даму!

— О, yes! — согласился господин Николсон.

— Да-да, Машенька, за вас! — поспешил и господин Чиковани.

Наверное, если бы я проживала в Средние века, когда правила инквизиция, то закончила бы свой житейский путь печально — на костре. Почему? Меня бы сожгли, как ведьму. Больше чем уверена. Хотя никакими парапсихологическими свойствами не обладаю. Просто ловкость рук и никакого мошенничества. Это я к тому, что когда у моего бокала оказались три чужих, то легким движением… Нет, если я брошу топ-модельнй бизнес, пойду в иллюзионисты. Зарабатывать на хлеб насущный.

Проще говоря, первое задание родины было выполнено: отрава из перстня попала в бокалы тех, кто должен был скоро забыться беспробудным сном, чтобы не мешать мне выполнять второе задание любимой отчизны.

Прекрасно! Я почувствовала себя, куда увереннее. В отличие от моих оппонентов. Нет, они не сразу упали лицом в салат оливье, но движения стали медлительными, речь невнятная.

— Девочка моя, — мямлил г-н Шопин на моем плече. — Ты красавица. Ты моя Галатея! Я сделаю из тебя… Ты не знаешь моих возможностей. Я могу купить весь мир. Все будет у твоих ног. Все-все! Ты хочешь…

— Хочу.

— Все будет у твоих ног, но, — встрепенулся, — но для этого надо… Ты меня понимаешь?

— Нет.

— Не-е-ет, — погрозил мне пальцем, тускнея лицом. — Все ты понимаешь. Ты — хищница…

— Я — Маша.

— Маш-ш-ша, — и рассмеялся, увидев, как погрузнели в креслах, засыпая его компаньоны. — Ребята, вы чего? Мы только-только начали нашу программу с Машей. Маша, скажу честно, как на духу, я тебя хочу… И все тебя хотят…

— И я тебя хочу, Шурик, — обняла за чужую шею, окольцованную золотой цепью. — Ты мой красавчик одноглазенький. Ты великий любовник. Ты гений секса…

— Да-да-да, — слюнявил мою грудь. — Я такой…

— Спи-спи… — и, наконец, отвинтила с цепи «золотой» ключик.

Есть, черт подери! Оттолкнув засыпающее тулово депутата, протянула руку к своей царской прическе и… вытянула миниатюрный наушничек, называемым спецслужбами «комариком», услышала родной голос Евгении:

— Маша, молодец! Левая дверь. Работаем.

Есть — левая дверь! Пауза. Приоткрываю её — длинный коридор. Он пуст. Легким балетным шагом передвигаюсь по нему. Правая дверь. Есть — правая дверь! Открываю её — это кабинет, слабо освещенный уличными прожекторами. Прекрасно. На стене вижу небольшую картину, изображающую морской шторм — не Айвазовский ли?

— Да, картина, — говорит Евгения.

Знаю-знаю. Чуть сдвигаю её в сторону. Металлическая дверца встроенного сейфа. Так — ключик в замочек… Проклятие! Ключик выскальзывает из рук, как золотая рыбка. И бесшумно падает на пол. Черт-черт-черт! Падаю на колени — стою на четвереньках, шарю рукой по темному полу.

— Маша, что? В чем дело?

Я бы сказала, в чем дело? Но нет таких слов в языке, великом и могучем! Господи, за что? Сделай так, чтобы я нашла этот проклятый ключик. Помоги, и я буду вечно Твоей! И ОН услышал мою атеистическую молитву и помог, как однажды в детстве.

Есть!

— Маша!

Я поднимаюсь на ноги. Так — ключик в замочек. И снова едва этот чертов ключ… Нет, все в порядке! Слабый хруст в замке. Дверца приоткрывается тяну руку в сейф: пластмассовый компьютерный бокс. Кажется, это? Приподнимаю руку с добычей над головой, чтобы товарищи чекисты убедились…

— Молодец, Маша! — слышу голос Евгении. — Отход по плану «А» Закрываю сейф, картину — на место, заживаю ключ в кулачке: ну, с Богом, по плану «А».

Признаться, этот план не был оригинальным: я должна была вернуться к господину Шопину, чтобы привинтить «золотой» ключик к его золотой цепи. Вот зачем, спрашивается? Чтобы никто не догадался?

Отступление проходит успешно — снова оказываюсь в гостиной. Блистательная троица храпит так, что звенят бокалы на столе. Я сажусь рядом с г-ном Шопиным. Его лицо беззащитное и детское, ниточка слюны тянется из уголка рта. Принимаюсь прикручивать ключик к цепочке и вдруг… внимательный взгляд! Я вздрагиваю — потом с облегчением понимаю: это стеклянный глаз «Шурика». Черт знает что! Все — больше никаких спецзаданий! Жить тихой и мирной обывательской жизнью. И умереть в собственной батистовой кровати.

Дальнейшие мои действия следующие: я прячу «комарик» в гнездо прически, а пластмассовый бокс — в трусики, затем подхожу к правой двери, толкаю ее: в проходной комнате дежурит Гибкий человечек и шкафоподобный рыжий охранник.

— Мужчины, мне надо идти, — развязно говорю, как меня учили. — Клиент уже спит.

— Так быстро? — с удивлением сипит охранник.

— А чё? Дело нехитрое, — смеюсь, призывно двигая бедрами, как «тверская».

Гибкий человечек заглядывает в гостиную и тоже удивляется: надо же так ловко и скоро «обработать» троих папиков — до полного их физического изнеможения. Рыжий охранник с радостным любопытством оценивает меня, потом его взгляд останавливается на моих коленях. Проклятие, кажется, я их ссадила, когда ползала за «золотым» ключиком.

— Любишь работать «собачкой»? — понимает «свое» Рыжий. — Может, поиграем?

— Но-но! — вмешивается Гибкий человечек. — Жить надоело. Шурик из тебя рагу сделает и сожрет на обед. Проводи даму и без всякого…

— Вот именно, — игриво говорю я. — Шурик от меня без ума.

Все это отрезвляет рыжего охранника, он плетется за мной и бубнит проклятия, жалуясь на песью свою жизнь. Правда, прощаясь, он пытается полапать меня и… рука его тянется туда, где находится пластмассовый бокс. И только моя реакция… Все спецслужбы страны должны благодарить такой вид спорта, как тэквандо! То есть только спортивная выучка и великое чудо выручает нас от бесславного провала.

Увидев у парадного подъезда в лакированном авто знакомую рожицу Жорика, перевожу дух. Кажется, надо идти в церковь и ставить свечи. За мое здравие!

Затем машина свободно покидает VIP-территорию. Жорик восхищен моими подвигами, равно как и все остальные, кто «работал» по данной программе. Я радуюсь и прыгаю на сидении, чувствуя, как бокс впивается в мой живот. Черт подери, очень приятно и даже сексуально, ха-ха, дурачусь от счастья.

На скоростной трассе нас встречает менхантер на джипе. Тоже улыбается — ещё бы, сделать ставку на не профессионала и получить такой великолепный результат: одним выстрелом убить трех зайцев. И каких зайцев!

— Ур-р-ра! — кричим мы, мчась по ночному шоссе. — Наша взяла-а-а!

И были мы счастливы, и никто из нас не хотел думать о завтрашнем дне. Я верила, что все будет хорошо. Не должно быть плохо. Иначе нет смысла жить. Не так ли?

— Машенька, давай дискеточку, — требовал охотник на людей.

— Не дам.

— Маша!

— Возьми сам, — смеялась я.

— Где она?

— Там.

— Где там?

— В трусиках.

— Ау-у-у!

— Возьмешь сам?

— Не-е-ет!

— Ну тогда я её выброшу. В окошко…

— Маша-а-а-а-а!

И теперь, сидя под холщовым разноцветным зонтом китайского ресторанчика, что рядом с бульваром Клэбер, где цветут парижские каштаны, я пью обжигающий кофе и смотрю на чужой праздный и праздничный мир — смотрю и вспоминаю те странные события двухгодичной давности, вспоминаю с легкой ностальгией.

Наверное, это наша национальная черта ностальгировать по прошлому, припоминая даже то, что не следовало бы помнить. Впрочем, памятью трудно руководить, как и людьми. Память строптива и порой заставляет вернуться в прошлое, даже если ты вовсе этого не желаешь.

Сегодня в семь утра по местному времени была разбужена звуком телефона. Я сразу узнала голос своего первого мужчины.

— Привет, парижанка, — сказал он. — Как там Эйфелевая башня. Еще не упала?

— Здесь ничего не падает, не горит, не взрывается и не тонет, ответила я. — Это все у вас, родной.

— Но-но, ты же патриотка, Мария, — рассмеялся. — Быстро отвыкаешь от нашей суровой действительности?

— Есть чуть, — призналась. — Что случилось на этот раз?

И мой первый мужчина просит (не в службу, а в дружбу) проследить за неким господином В., прибывающим авиарейсом из Москвы.

— Не надо ли его пристрелить? — пошутила. — У меня сегодня дефиле, милый…

— Машенька, умоляю.

— Алекс, — сокрушалась, — ты поросенок.

— Хрю-хрю, — согласился. — Всегда твой.

И теперь я сижу близ бульвар Клэбер, пью горький кофе и вспоминаю прошлое — и мне кажется, это было не со мной? Однако нет, это было со мной — это было с нами…

Итак, мы мчались по ночной скоростной трассе на джипе и я резвилась, как могла. «Играла» с любимым на грани пошлости и непристойности. Очевидно, это выплескивались мои эмоции. Риск — благородное дело, но, наверное, не до такой степени.

— Ну, все-все, Маша, — страдал менхантер. — Нам надо отдавать информацию.

— Кому?

— Старкову.

— Фи, как с вами скучно, — сдалась. — Вот ваша информация, а я с вами больше не дружу.

— Спасибо.

— Ага, — смотрела на мелькающую стену черного-черного леса.

— Не обижайся, сейчас закончим это дело, и я весь твой.

— Да? — подпрыгнула. — Весь мой?

— О, Господи!.. Маша, лучше займись делом.

— Каким делом?

— Сними аппаратуру. Со своей головы.

— Пожалуйста, — рвала волосы на голове. — Проклятие, тут какие-то заколки.

— Аккуратнее-аккуратнее, это же материальная часть.

— А перстень?

— Что?

— Тоже возвращать?

— Не знаю, — пожимал плечами. — Ну, оставь себе. На память.

— Ну… спасибо…

— Пожалуйста.

У МКАД нас, победителей, встречает несколько машин, одна из них генеральско-патриотическая «Волга». Я вижу, как Стахов передает Старкову «мой» пластмассовый бокс, усмехаюсь, знал бы генерал, где этот сверхважный предмет находился. Впрочем, он, скорее всего, знает. Для него это мелочи жизни — главное, цель достигнута. А все остальное — романтические бредни.

По возвращению в джип Алекс сообщает, что мне объявлена благодарность. И добропорядочно целует меня в щеку.

— Это от имени командования.

— И все?

— Пока все.

— Мало будет.

— Мы ещё работаем по этой проблеме?

— А что?

— Ничего, — не желает говорить. — Лучше мы подстрахуемся.

— В смысле?

— Сейчас катим на конспиративную квартирку…

— Как? — возмущаюсь я. — Опять?

— Всего на два-три дня, Маша.

— Почему?

— Не будем испытывать судьбу, — и, наконец, признается, что сейчас будет проходить тотальная зачистка Системы, которую возглавлял г-н Шопин. Возможно, Система будет сопротивляться, и поэтому лучше будет, если я пережду грозу в убежище.

— То есть на меня могут подумать?

— Подумать о чем?

— Что я… того… информацию…

— Нет, конечно, но, повторяю, зачем испытывать судьбу. Всего два-три дня карантина.

— Черт знает что, — вздыхаю. — Мы так не договаривались.

— Ты — бесценный наш кадр, тебя надо беречь.

— Как нефть, газ и лес, — вспоминаю прошлое. — А какая там информация?

Ответ моего спутника уклончив: информация о системе поставок наркотиков по всему миру, список руководителей Картеля и так далее.

— А почему такая информация и так хранилась — в простеньком сейфе.

— Усадьба — это сейф, который мы не могли вскрыть. То есть могли, но с тяжелыми последствиями.

— А у нас легко?

— Нормально.

— Не переплюнула ли я знаменитую Мата Хари?

— Пока нет, — смеется Стахов. — Но у нас все впереди.

— Нет-нет, — сопротивляюсь. — Хватит с меня. Моя карьера — топ-модель.

— Это будут разовые поручения. Не в службу — в дружбу.

— Черт дери! — искренне ругаюсь я.

— Маша, выбор за тобой, — утверждает Алекс. — Но жаль терять такого красивого агента.

— Вот именно: я для тебя только агент.

— Красивый агент.

— И все?

— В каком смысле?

— Я ещё красивая, говорят, девушка…

— И что?

— …

У меня больше не было слов — я устала. Я хочу спать — одна. Как спит город со счастливыми людьми, не подозревающими о глобальных тектонических подвижках в государственно-политическом пласте страны.

Новая конспиративная квартирка находилась на Малой Бронной, с окнами выходящими на Тверской бульвар. Милое двухкомнатное гнездышко, похожее на гостиничный номер с телевизором и мебелью. В шкафу чистое белье и женские халатики. В кухне — огромный холодильник, набитый продуктами. Стандартный санузел. Окна плотно зашторены. Металлическая входная дверь. Без телефона.

— Бункер, — комментирует Стахов, когда я осмотрелась. — Жить здесь можно вечно.

— Тюрьма, — говорю. — Тауэр. На три дня меня хватит. Но не больше.

— Зато у тебя будут веселые соседки, — смеется охотник на людей.

— Соседки? Или сосед?

— Соседки-соседки, — и называет сестер Миненковых.

Я подрублено падаю в кресло — нет, только не это! Лучше смерть от рук нового маньяка. А в чем дело, удивляется Алекс, приятные дамы, профессионалки. Они невозможные, ты понимаешь, невозможные. Потерпи, разводит руками, приказ, даже я бессилен. Я бы заплакала, да нет сил. Вот так всегда: делаешь людям добро, а они тебя муруют вместе… вместе с макаками!

— Алла и Галя не макаки, — твердит менхантер. — Ты посмотри на них другими глазами. Добрыми.

— Иди к черту!

— Болтают, да! Но профессионалы крепкие.

— Вот и оставайся с ними! А лучше со мной.

— Не могу, родная! Дела-дела…

— Ну, иди по своим делам, — вырываю из шкафа халат и с чувством оскорбленного достоинства удаляюсь в ванную комнату. Да, пропади все пропадом!

Отмокая в теплой воде от прошлых событий, понимаю, что устала смертельно. Никогда так не уставала. Нет, я ещё не готова к такой сложной работе. Может, и хорошо, что у меня будет три дня — отдохну, переведу дух, чтобы с новыми силами… М-да!

Выйдя из ванной комнаты, не обнаруживаю своего любимого. Как — снова сбежал? Нет, сидит на кухоньке и чистит пистолет «Стечкин». Мой герой настолько сосредоточен, что не замечает меня. Или делает вид, что не замечает. Видимо, действительно, «зачистка» по Картелю предстоит серьезная.

Я отступаю в комнату, тихо падаю на кровать, застеленную простынями, пахнущими дивноморским родным домом, закрываю глаза и, уплываю в сон, как на облаке…

Никогда не жила в коммунальной квартире и никогда не подозревала, что жизнь в ней может вызвать столько отрицательных эмоций — у меня. Сестры Миненковы достали меня так, что на третий день возникло твердое решение… их усыпить. Нет, такого желания не было — первый день.

Когда утром проснулась, обнаружила на кухне Аллу и Галю. Они пили кофе со сливками и булочками. Пригласили меня откушать, чем Бог послал. То есть все было пока благопристойно. Затем черт дернул сестер — и они начали обживаться в квартире: мыть её и чистить. И делали это с таким остервенением, что я вдруг догадалась: сидеть мне здесь вечно. Задала прямой вопрос — сколько?

— Может, и три дня, а, может, и месяц, — отвечали сестры. — Думаешь, легко ломать хребет Системе. Система — это дракон.

Я ничего не думала, начиная уставать от активных «соседок». На кухне они жарили, варили, а потом обедали — с водочкой. Ничего не имею против такого вида отдыха, однако мы на боевом задание или не на боевом? На боевом, Маша, на боевом, смеялись Алла и Галя, хлопая себя по кобурам, у нас все под контролем.

Под контролем? Да — если одна спала, вторая бодрствовала, и наоборот. Было такое впечатление, что они следят за моим каждым шагом. А не хотят ли меня убрать, как свидетеля, однажды решила я. И грустно посмеялась — давно бы это сделали. А подобные дурные мысли появлялись от просмотра бесконечных телевизионных боевиков и детективов. Сестры обожали их и даже переживали за героев, комментируя события крепкими словечками.

Все это мне осточертело — на третий день. Новости от Стахова не поступали, равно, как от двоюродной сестры. Было такое ощущение, что обо мне забыли.

И я решила действовать. К черту жить бесконечными страхами. Маньяк самоликвидировался, господин Николсон, надеюсь, убыл на свою звездно-полосатую родину, господин Шопин разжалован до рядового гражданина, тем более по ТВ прошла странная информация по его персоне — депутат с диагнозом «инфаркт» помещен в лечебное учреждение ЦКБ. Значит, решила я, ситуация проясняется и г. Шопин, получив сокрушительный удар, оказался на больничной койке, а там его ждут нары у параши.

Сделав вывод, что мне ничего не угрожает, вспомнила о перстне. А почему бы утром не заварить чай для сестер, уронив этот отравленный перстенек в чайник? Алла и Галя уснут беспробудным сном — и… ожидание смерти мучительнее, чем сама смерть, не так ли?

И вот новое утро. Я, пай-девочка, поднимаюсь раньше всех, шлепаю на кухню. Через четверть часа наша троица уже чаевничает. Сестры, удивившись моему примерному поведению, получают удовольствие от завтрака: хлебают желтый чай и жуют вовсю шоколадные конфеты…

Я жду. Проходит минута, вторая, третья… Проклятие! Кажется, моя попытка вырваться на свободу не удалась? Но — о, чудо! Алла и Галя начинают зевать, как бегемоты на берегу лимонной, как чай, реки Лимпопо. Они зевают-зевают, а затем закрывают глаза и, обмякнув на стульях, начинают храпеть, как мужики.

Знакомая картинка, искренне радуюсь, таща из кармана куртки Аллы ключи от входной двери. Подумав, рву из кобуры Гали пистолет. Пусть будет. Мало ли что — в подобной ситуации не помешает. Нахожу отвратительную дамскую сумочку, прячу туда оружие. Потом на листке бумаги оставляю запись, мол, пошла гулять, не волнуйтесь, ваша Маша. И рисую ромашку. На долгую память.

Выйдя на лестничную площадку, торжествую: есть! Прыгаю через две ступеньки — вперед-вперед! Да осилит дорогу идущий!

Меня встречает обыкновенный московский дворик с утренними мамами и детьми. Энергичным шагом прохожу через прохладную подворотню — и оказываюсь на солнечной стороне. По Тверскому бульвару катит бесконечный транспортный поток. Вижу памятник Пушкину и Гончаровой, они, маленькие, стоят в беседке и с легким осуждением смотрят на суетный город. Фонтан у памятника цветет радужными каплями. Проходя мимо, умываю лицо этими цветиками-самоцветиками. Все будет хорошо, загадываю, подставляя мокрое лицо солнцу.

Мой план прост: посетить «московский» дом, переодеться и — в Центр моды. К госпоже Мунтян, пусть принимает меня обратно в свой топ-класс. Надеюсь, история с г. Николсоном всеми забылась, как дурной сон, и надо снова методично работать и работать.

Увы, человек предполагает, а… двери закрыты в дом родной. Олег Павлович и Ольга Васильевна на работе, а Евгения, верно, сражается на невидимом фронте. Ключей же у меня нет. Прекрасно, черт подери! Думала, красавица, что все сидят и с нетерпением ждут тебя у порога.

Делать нечего — мой путь во второй дом родной: Центр моды.

К счастью, обнаруживаю в сумочке, помимо ПМ, несколько мятых ассигнаций: на подземку хватит.

Я иду по городу, вокруг меня лица-лица-лица, и никто из прохожих даже не подозревает, что среди них есть та, кто очистил их грязноватую жизнь на несколько процентов. Эта мысль меня смешит: Машка, прекрати так рассуждать, ты что — стиральный порошок? Если кто и устраивает «постирушку», то это те, кому положено её учинять.

Центр моды встречает меня привычными холодными коридорами, стайками спешащих топ-моделей, проездами механических вешалок, запахами дорогих духов. Ничего подозрительного. На лифте поднимаюсь на этаж, где находится модельный дом госпожи Мунтян, и встречаю арт-директора Хосе. Увидев меня, роняет папку с бумагами и пялится на меня, как на вышедшую из преисподней.

— Вах, Маша, — трогает меня за руку. — Ты?

— Нет, не я. А в чем дело?

— Ты же улетела в Голливуд?

— Да?

— Соловейчик сказал.

— Я уже прилетела обратно, — равнодушно улыбнулась. — Мне там не понравилось.

— Ничего не понимаю, вах! Какой-то дурдом.

— А где Мунтян?

— В Париже, вах! Принимает участие в открытие Недели… Вместо Бирюкова.

— Из Парижа я бы не вернулась, — сказала. — А где наши девочки? спросила.

— На шейпинге. Где им быть, вах?

— Пойду позанимаюсь тоже.

— Ну, иди… — терялся Хосе. — А что Карине Арменовне сказать, вах, она будет звонить? Ей наши топ-модели нужны для показа.

— Скажи, Маша мечтает о Париже!

— Вах-вах! Ничего не понимаю…

Оставив недоумевающего арт-директора одного, отправляюсь в спортивный зал. Жизнь продолжается — меня ждет Париж и надо держать форму. Уже в раздевалке понимаю, что нет ни трико, ни спортивной обуви. Что делать? Надо идти в какую-нибудь топ-костюмерную, чтобы найти надлежащие вещички…

… Я находилась в глубине костюмерной господина Зайченко, когда услышала возмущенные крики полуобнаженных топ-моделей. В чем дело? И увидела, как в помещение врываются двое, мне хорошо знакомые. Это был Гибкий человечек и рыжий охранник. В их руках топорщилось автоматное оружие.

Черт! Доигралась, Машка, допрыгалась, Машка, доскакалась, Машка! Как они меня нашли? Какая разница — люди Соловейчика или другие информаторы, или видеокамеры? Что же делать? Почувствовала неприятный металлический привкус во рту, а пальцы дрожали и не слушались. Зарывшись в одежды, принялась вырывать из сумочки ПМ. Спокойно-спокойно, у меня есть шанс. Главное, не забыть снять предохранитель. Нет, такое я видела только в кино. Не снимают ли фильм — обо мне? К сожалению, нет. Это реальная реальность реальнее не бывает.

— Спокойно-спокойно, — слышала голос Рыжего. — Мы ищем опасного преступника… Такая кралечка?.. Что, все кралечки?.. Она всем кралям кралечка!..

И неотвратимо приближался ко мне. Я выставила руку с пистолетом перед собой. Палец — на удобном курке. Глубоко вздохнула, словно решив нырнуть к морскому дну.

Потом увидела ноги — тренированные ноги, поросшие рыжеватым золотым волосом. Почувствовала запах приторного одеколона. И этот запах придал мне силы и уверенность: или я, или они с лживыми запахами.

И когда поняла, что есть прямая угроза моей безопасности, утопила курок. Выстрел — как гром среди ясного неба. И мир, меня окружающий, взорвался топ-модельными визгами, удивленным хрипом падающего рыжего охранника, мельканием цветных материй… и среди этих материй — Гибкий человечек. Вот моя цель! Выстрел! Вы хотите моей смерти — получите пулю! Выстрел! Цена за мою жизнь слишком высока! Выстрел!

Стреляя, перемещалась к выходу. Услышала странные звуки, будто кто-то громко трещал трещоткой. Потом догадалась — стреляет автомат. Прекрасно! Теперь мы на равных — выстрел! Перепрыгнула через визжаще-лежащих на полу топ-моделей. Выстрел! Они лежали, а я парила над ними, чувствуя упоительный момент истины: я — другая, я — не как все, я — это я! У двери успеваю ещё раз выстрелить в сторону врага. И… клац! Клац! Проклятие! Патроны закончились!

Делать нечего — надо спасаться бегством. По коридору — к лестнице. К черному выходу. Успеваю заметить несколько бойцов. Черт, сколько их? И почему такая охота на меня? Это я себя спрашиваю? Или кого?

Дурочка, я для них: враг — номер один. Видимо, г. Шопин заключил, что все его текущие беды от топ-модельной стервы.

Бежать-бежать-бежать! И верить, что ОН в очередной раз… Какая же я самонадеянная, самоуверенная, самоуправная… Больше никогда в жизни… Всех буду слушать… Клянусь!..

«Черная» выход буквально выплевывает меня на автомобильную стоянку! Отлично! Куда бежать? Вглядываюсь в сумрачное пространство, заставленное машинами. Упасть под них или сдаться на милость победителям. От огорчения швыряю бесполезный пистолет в бетонную стену.

И тут происходит невероятное — я вижу старенький автомобильчик, из которого вылезает некий человек. И скорее воспаленным подсознанием понимаю — этот человек мне знаком. Знаком общим абрисом — суховатым и жилистым. Бог мой! Я не верю собственным глазам! И радостно, и восторженно ору, набегая на спасителя:

— Роберт Робертович! Это я! Я — Маша! Спасите меня!

Да, этого не может быть — но это он, Фишер Роберт Робертович, добрый мамин друг, рыбный бизнесмен, в офисе которого я трудилась целую вечность три месяца.

— Маша, — наконец узнал меня. — Ты? Что случилось?

— Потом-потом, — страдаю я. — Уезжаем-уезжаем, меня хотят убить.

— Убить? — суетится, открывая дверцы. — Садись-садись.

— Поехали-поехали, — кричу. — Я не шучу…

— Сейчас-сейчас, Машенька, машина старенькая…

О, Боже! Дай мне силы — и наконец треск мотора, затем мелькание бетонных стен, яркий всплеск солнца в глаза и… шумный жаркий родной, такой любимый и такой загазованный проспект.

Утвердившись, что наш миленький драндулетик не преследует, во все глаза смотрю на своего избавителя. Кричу ему, что это чудо — чудо, что он оказался в нужное время и в нужном месте. Как и почему он здесь, в Москве? На этой автостарушке? Неужели его рыбный бизнес накрылся медным тазом, хохочу от чрезмерных чувств. И прошу прощения.

— Все нормально, Машенька, — улыбается доброй улыбкой. — Ты необыкновенно похорошела.

— Да?

— Да.

— Топ-модель я, Роберт Робертович, — прыгаю на сидение.

— И что случилось? Кто тебя хотел убить?

— Ой, это долгая история, миленький Роберт Робертович, — смеюсь. Лучше скажите, как вы сами здесь оказались?

— Я тебя искал, Маша?

— Меня?

— Мама просила передать тебе посылку.

— Посылку? Мама? С ума сойти, — торжествую я. — Спасибо маме! Спасибо вам, Роберт Робертович!..

Переведя дух, узнаю, что господин Фишер остановился у племянника в Подмосковье. Приехал он по делам фирмы — дела идут неважно, и надо решать некоторые проблемы. Моя мама, узнав, что его добрый друг отправляется в столицу, решила порадовать дочь разносолами. Если я не против, то можно сразу и рвануть к племяннику на его же машине.

— Вперед, к племяннику! — кричу я. — А телефон там есть?

— Конечно, — улыбается Роберт Робертович. — Там все есть, Машенька. И протягивает мне платок. — Чистый.

Я вытираю этим платком потное лицо, потом глубоко вздыхаю, чувствуя, как напряжение всего тела спадает, затем ощущаю невозможное желание спать. Веки тяжелеют — я мямлю:

— Не могу, как хочу спать. Что со мной?

— Устала, девочка. Все в порядке.

Голос Роберта Робертовича сладковат и что-то мне напоминает, но что? Пытаюсь припомнить и нет сил для этого. Закрываю глаза и чувствую, как медленно уплываю в некий мрак…

Прибой моря и запах водорослей. Морской прибой то усиливается, то утихает. А водоросли имеют йодистый запах. Я — на море? Пытаюсь открыть глаза. Где я и что со мной? Пытаюсь помочь себе руками и чувствую, что они не свободны. В чем дело? Надо открыть глаза. Почему так больно открывать их? Боль разрывает виски… Спокойно-спокойно, надо вспомнить последние события: так, я топ-модель! Да-да, топ-модель. Я — Маша Платова. Я успешная, красивая девочка. Я попала в некий переплет, но спаслась из него. Чудом спаслась — меня выручил добрый мамин друг Роберт Робертович Фишер, который случайно оказался на автостоянке Центра моды. Почему он там оказался? Ах, да! Мама просила передать мне посылку с разносолами… Мы поехали на старенькой машине к племяннику… Ехали-ехали и я уснула, и вот теперь пытаюсь…

Через силу мне удается разлепить раковинки век — и вижу бетонную стену гаража, и вижу стеллажи, заставленные инструментами. Боже, это стена и стеллажи с инструментами мне знакомы — знакомы по моим кошмарным снам. Что за чудовищное проклятие?

Всматриваюсь в плохо освещенную глубину гаража: старенькое «жигули» и «мерседес» с дивноморскими номерами, на которой я иногда ездила в качестве секретаря господина Фишера. Откуда это машина? Я — в Дивноморске? Нет, напряженный искусственный гул утверждает, что рядом аэропорт. Да, это гул самолетов. И этот гул мне тоже хорошо знакомом. Я его слышала, когда с Евгенией и Максимом, прибыли во Внуково… тогда мы искали сексуального дурака…

Что это все значит? И, уже догадываясь, что все это значит, не хочу верить — не хочу верить! Не хочу… Мамочка…

Подношу правую руку к лицу — она окольцована металлическим держателем. Левая — тоже. Самодельные наручники на прочных цепях, прикрепленных к скобам, сами они зацементированы в бетонную стену.

Я чувствую: теряю сознание и падаю… падаю… падаю… на мерзкий грязный матрац. И вид этого зачуханного матраца с клочьями желтой мертвой ваты приводит меня в чувство.

Маша-Маша, прекрати истерику. Это не сон — это явь, это правда, это то, что больше всего страшилась. И страх этот породил нынешнее твое чудовищное положение. Но нет безвыходных положений. Ищи выход — и ты его найдешь.

Расшатать скобы? Вырвать руки из капканов держателей? Однако, прежде всего, надо чтобы прошла слабость отравленного тела. Да-да, все началось с платка, переданного Роберт Робертовичем… Зачем он все это делает? И кто он на самом деле? Маньяк? Не может быть? Маньяк по фамилии Бирюков погиб, выбросившись из окна. Я его видела собственными глазами на крыше гаража. Тогда получается — два маньяка? Нет, это слишком, это даже не смешно.

Заставляю себя сесть. Цепь метра три. Значит, моя свобода — эти три метра: инструменты не достать.

Ладно, решаю, моя цель — накопить силы и понять, кто на самом деле издевается надо мной. И главное, зачем?

Не паниковать и не показывать страха. И верить, что мои поиски начались. Думаю, охотник на людей подтвердит это звание… Представляю его ярость, когда проснувшиеся сестры Миненковы «обрадовали» его новостью о моем исчезновении.

Я закрываю глаза, прислоняюсь затылком к холодному бетону стены. Наберись сил, наберись сил, наберись сил, как заклинание.

Потом мрак обволакивает неприятной ветошью видений мое болезненное сознание: я вижу хихикающего темного человека, наплывающего на меня. В его руках — окровавленный кухонный резак. А на лице — новогодняя маска зайца.

… Брызги воды, как кислота. Я испуганно открываю глаза и чувствую, как в мою душу заползает мертвый желтый кусок страха.

Надо мной существо — оно в новогодней маске зайца. Существо брызгает на меня водой из металлической миски. У этого существа смятые с пузырями брюки и стоптанные туфли.

— Как дела, Машенька, — говорит человек голосом Роберта Робертовича. Пора просыпаться, а то я по тебе соскучился, девочка моя.

Я пытаюсь сделать подсечку и завалить мучителя на пол. Неудачно слаба, как кисельная медуза, выброшенная на солнце.

— Но-но! Не шали, Машенька. Я теперь все учел. Ты — моя!

— Роберт Робертович? Что происходит? Почему? Что вы хотите?

— Узнала, Маша, — стаскивает маску и я вижу напряженное суховатое лицо г-на Фишера. Глаза его глаза холодны и мертвы, как у акулы. — Не все сразу, красавица.

Отходит, берет стул и настольную лампу. Потом садится на расстоянии метров пяти, направляет свет лампы в мою сторону, говорит с торжеством:

— Я тобой буду любоваться, как на картину художников Эпохи Возрождения. Ты не против!

— Дай пить! — говорю с ненавистью.

— Пить? — мелко хихикает. — Странные люди. Просят пить, когда надо просить жизнь. Вот твоя подружка Таня тоже хотела пить. И пила водку, как воду.

До конца не верила, что вальяжный презентабельный господин Фишер может превратиться в мерзкого мерзавца, однако его последние слова… Это он! Он! Тот, кто преследовал меня всю жизнь! Именно этот страшный человек в стоптанных туфлях, жил рядом с нами, скрывая свою звериную каннибальскую сущность. Именно он кромсал и убивал молоденьких дурочек на черноморских пляжах. Именно он — сексуальный маньяк, выезжал на трассу под видом таксиста… с одной только целью…

— Я тебя убью, — говорю. — Я убью тебя, сука! — повторяю. — Тебе не жить, тварь, — утверждаю. — Ты труп, — верю.

— Как страшно, — хихикает. — А мне не страшно. — И решает. — Что ж: надо с тобой ещё работать и работать, Машенька. Чтобы ты была примерной девочкой и слушала старших.

— Да пошел ты, фишер!..

— Ха-ха, — заливается от удовольствия живодер. — Был Фишер, да весь вышел. Теперь я Волосс, с двумя «с». Фамилия такая, Машенька. Прошу любить и жаловать. Правда, обошлось сие в копеечку. И, вообще, ты, красавица, обошлась в большую копеечку, да такая девочка не имеет цены. Ничего не жалко.

Я слушала этот бред и понимала, что Роберт Робертович болен, давно и опасно; он болен так, что попытки уговорить, отвлечь, разжалобить не имеют смысла.

— Пить, — требую я.

— Пожалуйста, — поднявшись со стула, оставляет на ней металлическую миску. — Дотянешься, выпьешь. Без труда, как известно, не проедешь на велосипеде. — И зачем-то натянув на лицо новогоднюю маску зайца, удаляется прочь — исчезает в дверь, которая обита оцинкованным листом.

Черт-черт-черт! Никаких шансов! Это Фишер-Волосс свихнулся так, что нет надежды на чудо. Что ему от меня надо? В лучшем случае, изнасилует, в худшем — расчленит на куски мяса. И ловлю себя на мысли: я — спокойна и этих предположений уже не пугаюсь.

Я заставляю себя подняться на ноги — делаю два шага к стулу. Опускаюсь на бетон. Вытягиваю ногу — ну же!.. вытягиваюсь в попытке… Еще немного!.. неистерпимая боль в запястьях… ну же!.. и носком правой ноги цепляю ножку стула. Острожно подтягиваю к себе — миска подрагивает на стуле. Жизнь — за глоток воды. Есть! Пью теплую водопроводную воду. Первая победа с привкусом поражения. Сажусь на стул. Теперь смочить глаза и виски. Нужно вернуть состояние жизни в разбитое и отравленное тело. И попробовать навязать борьбу этому невнятному старому недоноску.

Итак, зачем я нужна Фишеру-Волоссу? Прежде всего, я нужна ему живая. Если он меня не убил во сне… Как можно убить врага миской, рассуждаю я, или стулом? Вот вопрос вопросов. И ещё один вопрос: меня ищут? Должны искать — должны вспомнить о Внуково. Где-то совсем рядом рыдают турбины поднимающихся в небо самолетов, где-то совсем рядом живут счастливые люди, которые никогда не задумываются о своих физиологических нуждах… Да, чувствую желание облегчиться. Обычное желание превращается в проблему. Кошмар в кошмаре!

От бессилия поднимаюсь со стула и швыряю его в стеллажи с инструментом. И удачно. Обвал железа такой, что, если бы не этот проклятый бесконечный гул самолетов, вся бы область вздрогнула. А так появляется только мой палач. В маске зайца. В чем дело, Машенька? Я отвечаю — в грубой форме.

— Ах, да! Прости, Маша, ты же человек, — уходит в тень, затем возвращается. В его руках старое мятое ведро. — Прошу.

— Что это?

— Ведро.

— И что?

— Это твой туалет, — садится на табуретку. — Давай делай, а я посмотрю…

— Идиот!

— Почему же это я идиот? — обижается. — Ты сама во всем виновата, Маша. Слушалась бы меня…

— Ты о чем, Робертович?

— Я сколько просил тебя: ходи без трусиков, а ты?

— А что я?

— И теперь я решил тебя наказать. Серьезно наказать.

— Да, пошел ты…

— Давай-давай, мочись…

— Я сказал: пошел…

— Ладно-ладно: покажи зайчику свою молоденькую пизду. Чистенькая она, нетронутая — она, моя — она. Я мечтаю вырезать её из тебя, потом побрею, поджарю и!..

— Заткни-и-и-сь! — страшно ору, разрывая аорту от ненависти и бессилия.

Валюсь на матрац, зажимаю голову руками — нет, лучше смерть! Чем жрать словесное дерьмо этого беспредельного ублюдка!

Краем глаза замечаю, мой мучитель шаркает прочь. Убью! При первой же возможности. Потом смотрю на ведро. Проклятое ведро. Вот моя цель — мятое ведро. Вот моя мечта — помочиться в это цинковое ведро. Какие гримасы судьбы: великолепная топ-модель у помойного ведра. Прекрасно! Кто бы меня видел у этого ведра.

И вдруг со мной случается истерика — я смеюсь. Я хохочу. Меня рвет желчью смеха. Мое положение ужасно — но оно так ужасно, что остается только хохотать. И отправлять естественные надобности.

С гримасой гадливости к себе и ко всему, что окружает меня, становлюсь над ведром, стащив, разумеется, предварительно джинсы и трусы. Да пропади все пропадом.

Оказывается, ничего страшного — человек быстро привыкает к предлагаемым обстоятельствам.

Снова сажусь на матрац — остается только ждать. Вот только что? Когда тебя разрубят на куски мяса… И тут я чувствую приступ голода. Нет, это невероятно? Находясь в таком положении, и такие желания. Господи, как же человек скверно устроен. Из него хотят сварить похлебку, а это вызывает у него желание самому перекусить. Не схожу ли с ума?

Я закрываю глаза — Фишер-Фишер, когда он вошел в мою жизнь? Надо вспомнить и понять побудительные причины его психического отклонения. Если разгадаю его «секрет» сумасшествия, то можно будет сыграть на его чувствах.

Что же случилось на самом деле? Почему он превратился в такого полуневменяемого монстра? Зачем приехал в Москву? Если хотел убить меня, мог совершить это в родном Дивноморске. Сколько угодно раз. И не сделал этого. Боялся? Не думаю. Что же случилось в моем милом городке? Где истоки такого жалкого для меня и страшного положения. Надо вспомнить, когда мистер Фишер появился в нашей семье. Не кроется ли какая-то тайна в этой новогодней маске зайца?

Вспоминай, Маша, вспоминай! Новый год — мне лет пять? Я куколка. Все гости ею восхищаются. Некоторые подбрасывают к потолку. Да-да, надевали маски. Наверное, там был и этот ушасто-щекастый заяц? Был? Не помню! Предположим, что был. И натянул эту маску Фишер. И что? Не испытал ли он неких пограничных, скажем так, впечатлений к пятилетней куколке, кидая ту к потолку? Не тогда ли пошел психологический и физиологический слом? Возможно такое? Вполне.

Если эта версия имеет право на жизнь, то тогда многое объясняется. Чем старше и прекраснее становилась я, тем сильнее прогрессировала болезнь. Любовь к девочке превратилась в манию. Манию любви? Манию страха перед красотой? Манию перед течением времени? Манию от собственного физического бессилия?..

Который, кстати, час? Хотя какая разница в моем положении? Впрочем, наверное, ночь — гул взлетающих самолетов все реже и реже. Ушла я утром сейчас полночь: времени достаточно для тех, кто меня ищет. Пора найти, товарищи чекисты. Где ты мужественный и любимый Алекс Стахов? Выручай, не хочу умирать в этом подвале, рядом с этим ведром, на этом матраце…

В наступившей тишине слышу шаркающие шаги — новый акт трагедии, усмехаюсь я, видя своего мучителя с подносом в руках. Что на сей раз сочинил его больной мозг? Маску так он и не снял, между прочим. Бред!

— Ну-с, Маша, проголодалась? — садится на табуретку. — Не знаю, будешь ли ты это кушать, — смотрит в тарелку. — Супчик наварил из печени… а на второе жаркое из филе твоей подруги Танечки…

Рвотные судороги буквально вывернули мой желудок наружу: изо рта потянулась горькая слизь.

— Ай-яя, какие мы чувствительные, — покачал головой. — Как хочешь, а я люблю молодое девичье мясцо. Если его выдержать в уксусе, то как свинина.

— Ублюдок!

— Трудно будет нам найти общий язык, Машенька, трудно. А ведь могли быть вместе. Помнишь, приглашал в Германию. Почему не поехала со мной?

— Со старым вонючим козлом?

— Я не старый, — стащил с лица маску. — Посмотри на меня. Мне семнадцать лет. Понимаешь? Тебе шестнадцать. А мне семнадцать. Мы были бы прекрасны, как Ромео и Джульетта.

— Ты старый-старый, — нашла немочь врага.

— Молчи, сука. У меня душа молодая. Я ем молодое и красивое мясо, и я буду вечен. Ты знаешь, какая печень у молоденьких девочек? У-у-у, пальчики оближешь. И у тебя, Машенька, печень хороша. Ты же не пьешь, не куришь? А?

— Все равно подохнешь от старости. Будешь немощным и никому не нужным. Тебя будут бить молодые и красивые…

— Говори-говори, сука. Вся в маму. Та всю жизнь мне испортила — теперь ты портишь кровь и удовольствие.

— При чем тут моя мама? — не понимаю.

— А при том, — сварливо и по-старчески проговорил, — я за ней три года ухаживал. Я её любил так, как никто. Ты знаешь, что такое любовь? Нет, ты не знаешь. Ты слишком глупа и красива. А я её любил всем сердцем, всей душой. Она плюнула в мою душу. Плюнула и вышла замуж за этого бравого морячка… Погналась за красивой формой. Почему? Зачем? Я её спрашивал, а она смеялась в лицо и говорила, что внешний вид мой… А какой вид у него?

— О моем отце речь?

— О ком еще? Он пришел и взял мою Викторию, мою девочку Вику, мою единственную радость… — и заплакал. И плакал искренне и по-настоящему. Если бы кто мог знать, какие чувства я испытывал на свадьбе. Я терпел! Терпел! Терпел! Я сделал вид, что все хорошо. Они были счастливы. У них был медовый месяц, а я… я хотел уйти из жизни. Ты, Машенька, не знаешь, что такое смерть. А я знаю, — указал на свою шею. — Думаешь, что это за бороздка? Э-э-э, это от веревки. Да-с, пытался повесится, дурак. Хорошо, что веревочка попала трухлявой… Повезло, — недобро ухмыльнулся. Придушил себя малость, а так — порядок! Даже понял, что надо делать. Нужно время. Что может быть прекраснее выношенной мести. Я её лелеял долгие годы — и вот моя месть, — поднялся с табуретки, ушел в темный угол. Вынес оттуда на мутный свет небольшую кинокамеру на треноге. — Будем снимать картину о тебе, Машенька. Ты ведь девочка послушная на самом деле, — вспомнил. — Вот не сняла трусики, а теперь расплачиваешься. Я тебя предупреждал по телефону…

— А почему голос не узнавала? — задала вопрос, давно меня мучивший.

— А очень просто, — вытащил из кармана брюк аппаратик, похожий на бритвенный прибор. — Искажает голос. Очень удобная игрушка для умных людей.

— Умных людей?

— Да, я умный, Машенька, и в этом ты скоро убедишься, — настраивал кинокамеру. — Если будешь вести себя пристойно, я дам тебе шанс на жизнь, если нет — прости…

— Шанс?

— Конечно. Я всем девочкам дарил шанс. К сожалению, ни одна…

— А зачем убивал?

— Как это зачем? Я тренировался, — ответил с открытой улыбкой. — Не мог же без репетиции? Даже актеры репетируют, прежде чем заснять сцену. Я же не мясник, я — интеллектуал, и хочу сделать все красиво. Картинка должна быть красивой. Например, отрубить руку одним махом — это ремесло, а вот пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком — это высокое искусство. Ты, Машенька, ничего не имеешь против высокого искусства? — Заглянул в видоискатель кинокамеры. — Кажется, вот так хорошо?

Бог мой, кто мог предположить, что в дивном Дивноморске выращивается такое монстровидное чудовище? Вероятно, попытка самоудушения нарушила его функции головного мозга. И теперь у меня никаких шансов. Никаких. Раньше или позже буду разрублена на куски мяса и подвешена на крюки, которые я, наконец, заметила в углу гаража.

— Ну-с приступим, — говорит маньяк и продолжает весьма обстоятельно: Первое условие, не называй моего имени-отчества. Веди себя, Машенька, красиво. Умирать надо достойно, правильно? Второе условие: снимаешь кофточку, потом джинсики, потом трусики… Сняв трусики, становишься, как собачка, раздвинув широко ноги… И начинаешь лаять… Вот такая будет наша мизансцена на сегодня…

Выслушав такое основательное напутствие, неожиданно начинаю смеяться в голос — видимо, защитная реакция организма. Смеясь, произношу ключевые фразы:

— Ха-ха, старый импотент! Ты всегда был импотентом. Это все женщины чувствуют. Ха-ха! И мама это почувствовала. Ха-ха. Ты что-то хочешь сделать, ха-ха? У тебя, импотент, ничего не получится, импотент! Ты обречен, импотент. У тебя много денег, а силу стручка купить не можешь, ха-ха! Стручок, небось, ма-а-аленький… и не удаленький, ха-ха!..

— Говори-говори, — сверлит ненавидящими глазами. — Ты сражаешься за свою жизнь. Это хорошо. Не люблю иметь дело с размазнями.

— Импотент!

— Все, хватит! — делает резкий жест в сторону и — в его правой руке оказывается кухонный резак. — Еще это слово — и отрублю палец. Еще слово и ещё палец…

— Импотент! — вскакиваю; под руку попадает металлическая миска и я тотчас же швыряю её в безумца.

Пытаясь увернуться, тот задевает треногу — видеокамера заваливается и обрушивается на бетонный пол.

Я торжествую — пусть проиграю битву за жизнь, но временная победа за мной.

— Сука, — ругается, ползая по полу на карачках. — За все заплатишь. Будешь умирать долго-долго-долго. Это я тебе обещаю. Ты будешь молить меня о смерти…

Взяв битую видеокамеру и бормоча проклятия, удаляется вон из гаража. Я перевожу дыхание. Думай, Маша, думай. Выход есть. Его не может не быть.

Рассматриваю держатели — вижу внутренние замочки. Они просты: отщелкнул — и свобода! Требуется остренький предмет. Что у меня есть? Ничего нет? Есть! Есть! Есть — уговариваю. Думай, Маша, бью себя кулаком по лбу и… вдруг… прическа? Конечно же, в этой прическе должны остаться заколки, которые крепили теле-радио… Боже мой! Господи, дай мне последний шанс!..

Дрожащими пальцами обыскиваю свои волосы. Меня бьет нервная дрожь. Ну же!.. Все будет хорошо — буду любить весь мир… Лишь… Есть! Да, она! Такого чувства победы не испытывала никогда, даже на подиуме. Никакая блестящая виктория в конкурсе красоты не заменит мне эту заколку!

Так, теперь аккуратно вклинить этот «ключик» в замочек. Поворот, ещё один поворот. Спокойно, не торопись. Ну, пожалуйста!.. Откройся…

На уровне подсознания слышу хруст металла о металл — и… рука свободна. Моя правая рука свободна! Господи, ТЫ есть, я тебя люблю, и люблю мир, тобой созданный однажды. Теперь капкан на левой руке. Так спокойно-спокойно. Поворот. И я вдруг слышу далекий гул самолета. Если все закончится моей победой — улечу… Есть! Я свободна! Свободна?

Успокойся, прошу себя. Ты свободна и теперь твои действия должны быть идеальными. Нельзя допустить ошибки. Бежать? Куда? Тяжелые ворота гаража закрыты на засов и амбарный замок.

На цыпочках приближаюсь к оцинкованной двери. Замечаю среди валяющихся инструментов ломик, знакомый по кошмарным сновидениям.

Беру его в руки. Решено: без смертельного боя не сдамся. Или я — или он. Всматриваюсь в тусклый свет, который освещает небольшую лестницу, ведущую наверх. Семь ступенек — тихо поднимаюсь по ним. Низенькая конурочная дверь. Что там за ней? С напряжением прислушиваюсь к тишине дома.

Нужно рисковать, Маша, нужно рисковать.

Решаю подождать самолетного гула. Проходит минута — как вечность. Наконец надвигающийся небесный шум позволяет толкнуть дверь. Она приоткрывается — жилая комната, плохо освещенная.

Делаю шаг вперед, выдвинув перед собой ломик. Запах старого дома пахнет коврами, книгами, картинами, пылью, пережаренным мясом. Тишина и покой, только где-то в полутьме тикают ходики.

В зарешеченных окнах плавает полная мертвая луна. От напряжения мне кажется, что вижу на этом небесном желтке высушенные моря и океаны, по которому ходят рукотворные луноходики…

Где этот сумасшедший маньяк, который потерял все человеческие ориентиры?

Медленно продвигаюсь по частному дому, защищенному от посторонних взглядов огромным металлическим забором. Наверное, наша страна занимала первое место по производству этих заборов. Хоть какое-то достижение, не так ли?

Потом замечаю полоску яркого света, она выбивается из-под двери. Приближаюсь к ней, чуть приоткрываю и… ломик с грохотом вываливается из моих рук…

Почему? В центре комнаты стоял маньяк. Был абсолютно гол, если не считать маску зайца на лице. Находился перед работающей видеокамерой. Его левая рука держала у лица-маски мои трусики, выкраденные из Центра моды, а правая, скажем так, работала в качестве помпы по добыче счастья. Но главное: на том, жалком, что теребилось замечались мои серебряные часики. Именно эти искрящиеся часики доконали меня окончательно.

Уронив ломик и вскричав истерично, захлопнула дверь и завертела хлипкий замок. Черт-черт-черт! Этот кошмар никогда не закончится!

— Машенька! — услышала дребезжащий голосок. — Ну, прости меня, пошутил я. А будешь ходить без трусиков — уйду навсегда из твоей жизни. Я ведь люблю тебя. С трех твоих лет. С той минуты, когда подбросил к елке. Помнишь? Ты так смеялась. Давай вместе посмеемся и все забудем. Я заплачу за моральные издержки. Я продал весь своей бизнес и теперь у меня много денег. Миллион долларов, Маша. Мне ничего от тебя не нужно — только нужны трусики. Я когда их нюхаю, то чувствую победу. Ты понимаешь, о какой победе речь… Считаю до трех! Или мы договариваемся, или…

И резкий удар по двери — наверное, кухонным резаком? Самолетный гул гасит звуки беспорядочных ударов. Дверь трещит у замка. Я отступаю — я снова в западне. Куда бежать? Окна в решетках? Там, за этими решетками, уже сереет рассвет. Серенький миленький рассвет, даже в такой бледненький и неживой рассвет не хочется погибать…

Спустившись в гараж, хватаю короб с болтами и гайками. Разбрасываю их по лестнице. Может, это поможет в моей бесконечной битве с монстром?

Среди инструментов нахожу гаечный ключ, похожий на лопатку. Сейчас не до спортивных приемов — меня не учили сражаться с психопатом, вооруженным кухонным топориком. Да, и не восстановилась я полностью после отравления какой-то гадостью.

Выключаю настольную лампу и становлюсь у оцинкованной двери. Не учитываю того, что есть ещё «верхний» свет.

Наконец услышала голос, ещё больше дребезжащий от ненависти и вселенской злобы:

— Машенька, я устал играть с тобой. Хватит. Все равно разрублю. Ничего тебя не спасет! Черт! Та-а-ак, включим свет… А-а-а!

Мой враг скатывается по лестнице и я, не рассчитав траекторию его хаотичного движения, промахиваюсь. Вернее, наношу гаечным ключом скользящий удар по спине.

Взвыв, успевает цапнуть меня за ногу. Падая, бью ключом по жилистой руке.

— Ах ты!.. — и вижу опускающийся в меня кухонный резак.

Из последних сил уворачиваюсь — искры от соприкосновения металла о бетон.

Только моя спортивная сноровка позволяет избегать увечий от резака. Лицо врага искаженно фанатичной яростью рассечь меня. И эта ярость придает ему силы. Мои же силы — в желании жить… жить… жить…

К моему счастью, резак вырывается из рук маньяка, но и я остаюсь без оружия. Теперь мы катаемся по полу, хрипим, рвем друг другу лица… Я царапаюсь и кусаюсь… Липкая кровь на моих губах — то ли моя, то ли чужая…

— Ну, сука, молись, — и чувствую железные пальцы, сжимающие мою шею, чувствую, как силы иссякают, чувствую, смердящий запах смерти…

Вот и все, мелькает мысль, все? И кажется, что на меня обрушивается самолет… Он с тяжелым гулом приближается, он все ближе и ближе… И… вдруг: пальцы врага прекращают свой смертельный захват. Сквозь слезы вижу лицо нависло надо мной… оно странно, такое впечатление, что враг задумался о чем-то постороннем или потустороннем… Потом вижу, как с этого быстро мертвеющего лица… кровавая капель… на меня… Не понимаю, что происходит?.. Я толкаю изувера и он заваливается на бок… И я вижу его череп, вернее то, что от него осталась… Окровавленная чаша… Как завороженная, смотрю… смотрю…смотрю… Пока не слышу голос — этот голос мне хорошо знаком:

— Маша, это я? Я. Спокойно-спокойно, все будет хорошо.

— Хорошо? — переспрашиваю.

— Да-да, — обнимает меня. — Я вовремя.

— Почему так долго?

— Искали, Маша, — помогает подняться на ноги. — Кровь?

— Это не моя.

Охотник на людей берет меня на руки и выносит из проклятого гаража, потом — из дома. И я слышу ясный гул самолетов, и понимаю, что все кошмары закончились. И теперь я буду жить и жить, жить и жить, жить и жить.

После умываюсь холодной колодезной водой. И пью-пью-пью воду, словно желая напиться на всю жизнь вперед. Потом сажусь на крыльцо и смотрю на дальний лес, розовеющий от восходящего солнца. Розовый лес, говорю я Алексу. Да-да, кивает и продолжает вызывать по телефону службы, необходимые в подобных случаях.

Затем обнимает меня и рассказывает о том, как меня искали. Работа была проведена колоссальная, вплоть до того, что Евгения летала в Дивноморск.

— А зачем?

— Узнали, что некто Фишер Роберт Робертович убыл в Москву в тот же день, что и ты? Решили проверить. И вот результат.

— А маме, что сказали?

Стахов отвечает: мама моя в порядке, она сильный человек, она подробно рассказала о своем бывшем кавалере Роберте, который так её любил, что хотел даже покончить жизнью самоубийством.

После этого — поиск пошел в нужном русле. Этот дом принадлежал его двоюродному брату Волоссу, исчезнувшему несколько дней назад. А когда прошла информация о том, что в Центре моды видели старые «жигули» с номерами, принадлежавшими…

— А что Бирюков?

— Они были знакомы, Фишер и Бирюков, — ответил менхантер. — Первый решил отыграть сложную игру и выбросил в окно второго. У меня, кстати, были сомнения…

— Ты — молодец, — снисходительно молвила я.

— Ну, ты сама… молодец. Зачем сбежала?

— Вы слишком долго возились с этим Жопиным, — позволила себе резкость. — Надеюсь, не зря мы?..

— Не зря, — и рассказывает, что Картель разрушен до основания: господину Николсону грозит двести восемьдесят девять лет тюремного заключения, а нашему вышеупомянутому гражданину почетная дипломатическая ссылка в страну третьего мира, скажем, Нигерию.

— Какие разные законы, — говорю я. — Бедные нигерийцы, — жалею.

— Почему?

— А «Шурик» невкусный.

— Шутки у тебя, Маша.

— Почему? Из меня тоже хотели похлебку…

— Все-все, успокойся, — прижимает к себе. — Поплачь-поплачь, будет легче.

И я плачу — и плачу так, как, наверное, никогда не буду больше плакать в этой жизни. И эти слезы помогают мне вернуться к самой себе, прежней, светлой и чистой, как бегущая морская волна.

По возвращению в «московский» дом — по телефону поговорила с мамой, а затем сутки спала, и снилось мне только море.

Потом пришло сообщение: госпожа Мунтян приглашает меня в Париж демонстрировать её творческие работы.

Дальнейшее происходило быстро и буднично. Меньше чем за двенадцать часов мне оформили заграничный паспорт и визу. Чувствовала себя прекрасно, вот только не могла переносить запах пережаренного мяса.

В день отъезда Алекс Стахов пообещал отвести в аэропорт Шереметьево-2. Я согласилась — почему бы и нет? Мы посидели на прощание в узком кругу: я, Евгения, Максим Павлова, Олег Павлович и Ольга Васильевна. Пили чай, ели новый торт «наполеон» и шутили. И я даже смеялась дурацким шуткам Максима.

Потом приехал Стахов, и я попрощалась со всеми. Мне пожелали счастливого полета. И мы остались одни, я и мой любимый. Он говорил какие-то глупости и тоже шутил.

Когда наш джип вырвался на скоростную трассу, я поинтересовалась: сколько до отлета самолета?

— Не волнуйся, Маша, — радостно ответил Алекс. — Мы с запасом. Я в этом смысле очень предусмотрительный, мало ли что на дороге…

— Да, мало ли что, — согласилась я.

И когда услышала знакомый напряженный гул самолетов, попросила водителя притормозить внедорожник на обочине.

— Зачем? — удивился.

— Хочу попрощаться, — и указала на поле за небольшим перелеском. Видишь, там стог сена…

— Вижу. И что?

— Пошли туда.

— Маша?

— Я так хочу.

— Ну, родная, с тобой не соскучишься, — выходил из машины. — Опоздаем?

— Постараемся не делать этого, — и принялась спускаться в заросшую травой канаву.

— Минуточку, — помогал, протянув руку. — Никогда не подозревал, что ты такая романтическая… особа…

— Какая есть, милый.

По-моему, охотник на людей, как и все мужчины, не понимал до конца, что от него пытается добиться женщина, в данном случае, молодая девушка.

Мы прошли по теплому перелеску — там пели летние невидимые птицы. Потом вышли на поле, от него исходил природный, дурманящий дух вечной жизни. Солнце пылало в чистом зените, лишь несколько облаков…

Я обняла за талию своего спутника, а он — мою, и так мы шли-шли спотыкающимся шагом, приближаясь к стогу нового сена.

— Маша, понимаешь, что делаешь? — спросил меня, когда наконец понял в чем дело.

— Я хочу быть женщиной, — ответила. — И я хочу, чтобы ты был моим первым мужчиной.

— Ты сумасшедшая?

— Чуть, — улыбнулась. — Я люблю тебя. Но больше себя.

— Маша, — терялся.

— Прекрати, — сказала я. — Прояви мужество и отвагу!

— О, Боги!

— Они не помогут, — и резкой подсечкой завалила любимого в стог сена.

И плывет над нами синь неба. И в ней, как в море, плывем мы. Потому, что небо — это море. И пока есть море — есть я. И я буду счастлива, как счастливо море во время прилива.

Этот великолепный торжественный пафос — ссаживает сухопутная, пыльная, как правда, корова. У неё гнутые рога и трудолюбивое вымя до самой до стерни. Красивыми влажными глазами глядит она на нас, людей, копошащихся в сене. Потом, шумно вздохнув, продолжает свой путь: должно быть, это её стог сена? Прости, бурена, говорю ей, и пойми…