ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Альберта Фабиан урожденная Люндён, владелица виллы, оставившая после смерти большое состояние

Рудольф Люндён бедный настоятель прихода

Лиселотт Люндён его корыстная жена

Еспер Экерюд журналист без постоянной работы

Мирьям Экерюд издательница журнала «Мы — женщины», самоуверенная и властная

Эдуард Амбрас санитар, веселый и беззаботный

Полли Томссон секретарша, всегда грустная и подавленная

Сванте Странд начинающий адвокат

Даниель Северин опытный врач

Эрк Берггрен вездесущий помощник шефа местной полиции

Елена Вийк хозяйка соседней виллы

Камилла Мартин певица, впервые дающая уроки пения

Кристер Вийк шеф государственной комиссии по уголовным делам

 

Сон

1 ЗЛО, ЧТО СВЕРШИТСЯ В ГРЯДУЩЕМ, ПОКА ЕЩЕ ДРЕМЛЕТ

Нескончаемая езда в лифтах.

Огромных лифтах из толстого прозрачного стекла. Пол, стены, потолок — все было прозрачное. Охваченная смятением, стояла она в одном из стеклянных кубов и следила, как мимо с головокружительной скоростью проносятся черные стены шахты.

Она не хотела смотреть вниз, сквозь пол, под которым зияла бездна, она вообще старалась никуда не смотреть, ей хотелось закрыть глаза, задремать.

Но оказалось, это очень трудно, сквозь сон она вдруг поняла, как трудно закрыть глаза, если ты уже лежишь с закрытыми глазами. Лежишь, и тебе снится, что ты спишь и видишь сон.

Лифт рывком остановился и выбросил ее в каком-то вестибюле, где толпилось множество людей. Они мешали ей идти быстро. Она изо всех сил пробивала себе дорогу и беспрестанно извинялась:

— Извините. Ради бога, простите. Я очень тороплюсь. Впереди мелькнула белокурая, гордо посаженная голова.

— Эй, Мирьям! Подожди меня, слышишь? Помоги мне отсюда выбраться!

Потом она почувствовала запахи озера и вот уже побежала к берегу. Над ней только небо, кругом ни души, все страхи и тревоги исчезли, она улыбалась от радости, приближаясь к розовой вилле, стоявшей у самой воды.

И снова у нее на пути выросла безмолвная толпа.

— Пропустите меня, — умоляла она. — Ведь это мой дом!

Однако теперь дорогу ей преграждали не только люди. Низкое крыльцо виллы было затянуто колючей проволокой, парадная дверь заколочена досками, окна без гардин зияли пустотой. Но в одном из них висело кашпо с поникшим цветком.

— Да поймите же, — упрашивала она, — Мне надо домой, чтобы полить цветок.

Никто в этой безликой толпе не ответил ей, никто не посторонился.

Что говорить, серый каменный дом на узкой стокгольмской улице был построен основательно, и огромная старомодная квартира на пятом этаже, которую занимала Мирьям, имела неплохую звукоизоляцию, но тем не менее, еще с порога услыхав, как грохочет вода в ванной, — Мирьям пришла в ярость.

Она без стука рванула дверь и заорала:

— Ты в своем уме? Кто это моется в три часа ночи на второй день пасхи? Хочешь перебудить весь дом?

Ее брат, на котором не было ничего, кроме желтых махровых тапочек, хмуро заметил:

— Тебя разве не учили, что невежливо врываться без стука в ванную, если там кто-то моется?

— Да ты бы за этим шумом никакого стука не услышал. Выключи воду, болван. Говорят тебе, заверни краны!

Но брат не шевельнулся; тогда Мирьям протиснулась между обнаженной фигурой и унитазом и сама выключила воду.

На первый взгляд брат и сестра были удивительно похожи. Оба статные, белокурые, голубоглазые. Он — высок даже для мужчины, она — для женщины.

Есперу Экерюду было тридцать пять лет. Мирьям только что исполнилось тридцать. Но стоило приглядеться повнимательнее — и обнаруживалось, что различий у них все-таки больше, чем сходства. Судя по складкам вокруг глаз и рта Еспера, из них двоих он был более слабым и чувствительным. К тому же недавние неприятности в личной жизни изрядно поубавили в нем спеси и самоуверенности, тогда как его преуспевающая сестра комплексами не страдала.

Порой она выглядит слишком уж безукоризненно, подумал он со вздохом. Светлые волосы, как бы чуть задетые ветром, умелая косметика, на голубом брючном костюме ни единой складочки даже после долгой езды в машине, скромные голубые лодочки из самого дорогого магазина — все это детали, из которых складывался облик деловой женщины, посвятившей себя изданию дамского еженедельника. Не исключено, что холодная расчетливость и командирский голос также способствовали ее карьере.

Но Еспер еще помнил время, когда иметь дело с Мирьям было легко и приятно. Она и держалась тогда, совсем по-другому — проще, естественней.

Он снова вздохнул и включил воду. Видавшие виды трубы взревели в ночной тишине.

— Договор о найме квартиры запрещает жильцам шуметь по ночам. А квартира все-таки моя, — раздраженно сказала Мирьям.

— Правильно, и уж ты не упустишь случая напомнить об этом, — сказал Еспер. — Но по дороге мне пришлось менять колесо, грязь жуткая, я извозился с ног до головы и поэтому все-таки залезу в твою ванну, и буду сидеть в ней, пока не согреюсь и не отмоюсь добела. И плевать я хотел на тебя вместе с твоим домовладельцем.

Как бы ненароком он направил в ее сторону шланг душа, и она предусмотрительно покинула ванную.

— Ты и так белый! — крикнула она из-за двери. — Как сметана. Где ты был на праздники? Небось, безвылазно торчал в помещении или за рулем?

— Не каждому по карману загорать в горных отелях Норвегии, — ответил он сквозь шум льющейся воды.

И громко хлопнул дверью. Удар отозвался в другом конце огромной старинной квартиры, в комнате для прислуги. Девушка в постели беспокойно заворочалась, но не проснулась, и сновидения ее продолжались.

Вот она на узкой улице, по которой мчится нескончаемый поток автомобилей. Выхлопные газы заволокли тротуары-, машины и дома зловещей желто-зеленой дымкой. Она не размыкает губ, зажимает ноздри, чтобы ядовитая копоть не проникла в легкие. Она вот-вот задохнется.

— Нет, не так, — говорит кто-то. — Нужно открыть рот. Подними выше нёбо. Пой позиционно выше. Ты можешь и выше.

И она сама очутилась где-то высоко. Может быть, в театре? Наверно, в опере.

— Это двенадцатый ряд, — звучит в темноте голос капельдинера. — У вас место в двенадцатом ряду?

— Нет, в шестом, — бормочет она виновато. — Куда мне идти?

— Ш-ш! — шипят вокруг зрители. — Тише, уже началось!

Оказалось, идти нужно куда-то вниз, в темноту, и она понимает, что между рядами кресел — ступени. Высокие ступени, которые почти невозможно разглядеть в темноте и по которым невозможно пройти бесшумно.

Откуда у нее да ногах вдруг взялись сабо? Господи, как они стучат. Сверху, с полукруглого балкона, на нее опять зашикали.

В яме перед сценой оркестр играл совсем не то, что следовало. «Смерть Изольды»? Но почему тогда они исполняют оперу с конца?

Она заторопилась, и сабо с грохотом упало с ноги. Обливаясь холодным потом, она рухнула на первое свободное место с краю. С робкой улыбкой повернулась к соседу.

Она увидела рядом с собой женщину, однако лица не успела разглядеть, потому что соседка торопливо отвернулась.

Оркестр продолжал играть Вагнера. Но со сцены уже звучало меццо-сопрано, исполнявшее арию Сюзанны из моцартовской «Свадьбы Фигаро». Вскоре Сюзанна сбилась на какой-то танцевальный бразильский мотив. И Вагнера мало-помалу заглушили ритмичные звуки самбы…

В шелковом синем пеньюаре и такой же ночной сорочке Мирьям впорхнула в прокуренную, загроможденную книгами комнату, где из колонок стереосистемы грохотала самба.

— Эдуардо, милый, скоро половина четвертого, — укоризненно сказала она. — Генеральша под нами наверняка кипит от злости. А с нею лучше не связываться, особенно когда она не в духе.

По правде говоря, Мирьям не собиралась упрекать его всерьез, уж слишком нежно звучало в ее устах его испанское имя.

Молодой человек, обладатель этого экзотического имени — к тому же фамилия у него была Амбрас, — ответил ей по-шведски почти без акцента:

— Пускай обращается прямо ко мне. У нас в больнице этой зимой, лежала одна занудная генеральша. Так я с ней отлично ладил.

— Да, это ты умеешь, — признала Мирьям.

Эдуард выглядел на несколько лет моложе Мирьям. Она не могла бы сказать, красив он или уродлив. Скорее серединка наполовинку. Волосы, только что взъерошенные ее рукой, были черные, синеватый, тщательно выбритый подбородок, темные жгучие глаза. Обычно сдержанная, Мирьям влюбилась в него без памяти.

— Ладно, — сказал Эдуард, убавив все-таки звук. — Это же праздничная музыка. Ты умеешь танцевать настоящую южноамериканскую самбу? Давай-ка попробуем.

Он отложил свою неизменную сигарету и поднялся. Без ботинок, в носках, он был ниже своей партнерши, но это их нисколько не смущало.

— Мне пора спать, — сопротивлялась Мирьям. — Завтра у меня безумный день.

Немного погодя к ним в комнату явился Еспер в желтых тапочках и с желтым полотенцем вокруг бедер.

— Договор о найме квартиры запрещает шуметь по ночам, — передразнил он сестру.

— Тебя разве не учили, что невежливо врываться в чужую спальню без стука? — отвечала запыхавшаяся Мирьям.

— Так это спальня? А я думал, дискотека.

Он сощурился, глядя на них сквозь завесу табачного дыма, в голосе его внезапно послышалась усталость:

— И охота вам? Что за дикая страсть к танцам? Вы что, в Норвегии не перебесились?

Темные глаза взглянули на Еспера, Эдуард ответил:

— Не знаю, как другие, а я на пасху в Норвегии не был.

— Мне наплевать, где вы проводите праздники. Но могли бы подумать о бедной девочке, которая спит в комнате для прислуги. Вы же ей спать не даете.

— Да разве в двадцать лет сон так уж важен? Тем более могу поспорить, она сейчас спит как сурок, — успокоила его Мирьям.

Она действительно спала, Мирьям не ошиблась. Но сон ее не был спокойным и безмятежным.

Звуки извне вплетались в ее сновидения, все более тревожные и бессвязные.

В гостиной, задрапированной красным бархатом, тусклый свет хрустальной люстры освещал наполненную водой ванну. Кто-то подталкивал ее к этой ванне, а она упиралась. С какой стати она должна раздеваться и садиться в воду посреди этой изысканной гостиной, где на нее смотрит столько незнакомых людей? Если бы еще она хоть кого-нибудь из них знала, хоть кому-нибудь могла доверять… И она вновь бежит. Куда?

Домой. Только где он, ее дом? Куда ей бежать?

Она спотыкалась в темных коридорах, ощупью пробираясь через бесчисленные двери.

И вот в конце длинного туннеля она видит того, кто ее ждет.

Слава богу! Наконец она у цели, вот он, выход из темноты. И там, на грани мрака и света, она увидела, что тот, к кому она стремилась, вновь отвернулся от нее. Ей и на этот раз не удалось даже мельком заглянуть в его лицо.

 

2. СТРЕМЛЮСЬ Я ТУДА, ГДЕ МЕНЯ НЕТ

Обычно Полли старалась встать первой, чтобы без помех принять душ и привести себя в порядок. И этот вторник ничем не отличался от прочих.

Уже одетая, она направлялась в кухню, когда брат и сестра Экерюд столкнулись в прихожей, спеша наперегонки в ванную. Победа досталась Мирьям, Еспер только чертыхнулся ей вслед.

Зевая, он поплелся за Полли на кухню, где все было выкрашено в оранжевый цвет.

— Будь другом, поджарь и мне пару гренков. Господи, какая же ты тощая и бледная! Ты не заболела? Весенний грипп сейчас в самом разгаре.

— Ты с утра тоже не больно-то красив.

Еспер был пятнадцатью годами старше двадцатилетней Полли, но, даже небритый, непричесанный, в немыслимом розовато-лиловом халате, он выглядел гораздо здоровее и свежее, чем она.

Полли Томссон всегда была тоненькая и хрупкая, а после восьми месяцев жизни в Стокгольме и вовсе спала с лица. Главным ее украшением были глаза — то серые, то серо-голубые, то просто синие, в зависимости от ее настроения. Прямые брови были темнее русых, коротко подстриженных волос.

Еспер всегда относился к ней по-родственному, как к младшей сестре, хотя родственниками они, в сущности, не были. Вот и сейчас он сказал ей по-братски бесцеремонно:

— Додумалась тоже надеть песочную юбку и кофту. Вот и кажешься от этого желтой и скучной. Подрумянься, подведи глаза и купи себе шарф или косынку какого-нибудь этакого цвета.

— Вроде твоего халата?

— А почему бы и нет?.. Спасибо, налей покрепче и три куска сахару. Ну как, Полли, прижилась наконец в городе?

Отвечать ей не пришлось, потому что он, развернув «Дагенс нюхетер», с головой ушел в какой-то репортаж, который занимал его больше, чем Полли. Они молча пили чай с поджаренным хлебом, и на кухне царил мир, пока его не нарушила Мирьям.

— Чай остался? Полли, поджарь мне тоже кусочек хлеба. Признавайтесь, кто выпил весь лимонный сок? — зачастила она.

И когда только она успела придать своим белокурым волосам эту нарочитую небрежность, лицу — свежесть, голосу — деловой тон? Одета она была изысканно и в то же время строго: белая английская блузка, красная расклешенная юбка, свободная кофта в красную полоску, даже ногти на руке, протянувшейся за газетой, были того же красного оттенка.

Еспер сложил «Дагенс нюхетер».

— Возле ванной ты вела себя по-свински, — невозмутимо сказал он.

— Это я-то? Разве я не имею права первая занять свою собственную ванную? У кого же из нас двоих постоянная работа и кто больше занят? Да и квартира, между прочим…

— Ну, завела, — раздраженно оборвал ее брат. — Да, да, да, мы знаем — квартира твоя! Зачем же ты со своим потребительским отношением к жизни обзавелась такой оравой жильцов?

— Три жильца — это еще не орава, — возразила сестра. Наливая чай и просматривая газетные шапки, она добавила рассеянно: — Хотя от обычных жильцов толку было бы больше.

— Что ты имеешь в виду под «обычными жильцами»? Полли, во всяком случае, платит тебе, и довольно много.

— Ты хочешь сказать, платит тетя Альберта, — поправила Мирьям.

Полли не знала, как отнестись к этой перепалке, но почувствовала себя задетой.

Когда на кухне появился Эдуард, с всклокоченными волосами и в расстегнутой на волосатой груди пижаме, Полли сочла за благо улизнуть. Уже в передней она услыхала его бодрый голос:

— Приветствую вас, дорогие друзья. Какое чудесное утро! А сигарета и большая кружка кофе сделают его еще чудесней.

Полли сбежала по лестнице, завернула за угол и увидела хвост уходящего автобуса.

Нет, думала она, торопливо идя вверх по крутой Стюрмансгатан, такое начало рабочей недели успешным не назовешь.

Полли жалела, что надела плащ песочного цвета, По словам Еспера, этот цвет ей не к лицу, вдобавок легкая ткань не спасала от пронизывающего северного ветра, который даже не пах весной, хотя был уже апрель.

«Ну как, прижилась наконец в городе?» — спросил ее Ёспер.

Нет, Стокгольм был ей не по душе, хоть плачь. Все не по душе — спешка, уличная толчея, одиночество, работа.

К тому же сегодня она опаздывала. Хорошо, конечно, иметь так называемое «свободное расписание», но как раз сегодня она хотела уйти еще до четырех и потому надо было появиться в редакции пораньше.

Единственное утешение — в любом случае она будет сидеть за своим рабочим столом задолго до появления шефа.

Однако у входа в редакцию уже стоял красный «пассат» Мирьям. Полли даже застонала, поняв, что день складывается хуже, чем она опасалась.

Бойкий еженедельник «Мы — женщины» был никак не связан с массовыми популярными журналами «Саксонс», «Аллерс» или «Хемметс» и не входил в империю Бонни-еров. Журнал Мирьям Экерюд издавался на деньги и представлял интересы людей, которых следовало искать далеко на Западе, среди состоятельных феминисток швед-ско-американского происхождения.

А это означало, что маленькая редакция существовала изолированно и была относительно самостоятельной. Они гордились тем, что предлагали читателю не только сплетни про знаменитостей или репортажи с показов мод, но также, по краткому и точному определению Мирьям, кулинарию и мораль.

За эту мешанину на нее не раз обрушивался град насмешек, и ей неоднократно приходилось объяснять, и устно, и письменно, какой именно смысл она вкладывает в вызывающее понятие «мораль».

— Мы имеем в виду женскую мораль, а это — женский взгляд на общество, это требования, которые женщина должна предъявлять к самой себе и к мужчине,-неутомимо повторяла она.

— Но почему вы ставите такие серьезные вопросы на одну доску с омлетами и плиссированными юбками?

— Чтобы заинтересовать читателей исподволь. Кстати, еда и одежда тоже достаточно серьезные вещи. Чем плохо, что в еженедельнике они присутствуют ненавязчиво, в виде оригинальных цветных фотографий?

Журнал существовал всего второй год, но уже достиг тиража в сто двадцать тысяч экземпляров. Мирьям, главный редактор и издательница, расценивала увеличение тиража как личную победу. Ради этого она надрывалась больше всех своих сотрудников, и все — в том числе и она сама — прекрасно это знали; в редакции ее ценили за хватку и целеустремленность, хотя особой любовью она не пользовалась.

— Пора кончать с засильем Экерюдов в нашей конторе, — сказал однажды старший техред в отсутствие Мирьям. — Хватит с нас, ее братца и кузины. От этой мафии скоро житья не будет.

Между тем и сам этот малый с буйной растительностью на лице и столь же буйным темпераментом пристроил любовницу вести в журнале раздел мод.

Его любовница, поглощенная в то утро белыми расшитыми блузками с кружевной отделкой и вечерними платьями из органди в крапинку, рассеянно возразила:

— Еспер Экерюд подвизается здесь, только пока Ильва Черсти рожает ребенка. А про Полли точно известно — она им не кузина. Скажешь тоже — мафия! К девочке это уж никак не относится. Она мечтает о чем угодно, только не о том, чтобы захватить власть в редакции.

И верно, за своим письменным столом Полли Томссон предавалась мечтам, тогда как время шло и вокруг нее сгущались тучи.

Редакция работала в лихорадочном темпе. Понедельник на этот раз был праздничным днем, а к трем часам во вторник уже следовало отправить в типографию восемь полос, которые всегда оставляли для самых последних новостей. А тут, как назло, не вышел на работу сраженный гриппом редактор.

Мирьям некогда было придумывать творческие задания для своей секретарши. Вот почему Полли механически сортировала, но отделам читательскую почту. Прояви она хоть чуточку интереса к этому занятию, оно бы даже увлекло ее. Горы писем — откликов на очередную злободневную статью или какой-нибудь другой удачный материал — служили своеобразным индикатором общественного мнения.

Многие присылали рецепты для кулинарного отдела. Вдохновляясь биографическими очерками о выдающихся женщинах Швеции и всего мира, читатели присылали свои воспоминания или предлагали своих кандидатов в эту серию. Но больше всего откликов вызывали, как правило, серьезные и обстоятельные интервью, которые печатались под рубрикой «Женщина недели».

Мирьям взяла за правило помещать в каждом номере портрет известной или неизвестной шведки, которой, по ее мнению, было чем поделиться со своими современницами всех возрастов и профессий. Одна неделя была посвящена Барбру Альвинг, другая — сиделке из Вестер-боттена, третья — матери пятерых детей из Вернаму, четвертая — Элисабет Сёдерстрём.

Стыдно сказать, но юную секретаршу журнала меньше всего занимали женские вопросы, жизнеописания и деятельность ее выдающихся современниц. Она приехала в Стокгольм с единственной целью — овладеть той же профессией, какой посвятила себя фру Сёдерстрём. Полли не собиралась всю жизнь сидеть в редакции, она мечтала о сцене, о карьере оперной певицы.

Поэтому, поглощенная письмами, адресованными остроумной и очаровательной примадонне, она даже не заметила посетителя, который прошел мимо нее прямо в кабинет издательницы, да еще оставил дверь открытой.

Очнувшись от музыкальных грез, девушка не могла понять, что так огорчило и взволновало неизменно корректную и выдержанную Мирьям.

— Быть не может! — кричала она. — Как же теперь печатать интервью с этой особой из риксдага? Ведь у нас уже готова обложка с ее цветной фотографией! За сегодняшний день мы ничего не успеем сделать. Чем нам заткнуть эту брешь?

— Спроси у кого-нибудь другого, — проворчал Еспер. — Мне-то чего ради расшибаться для твоего паршивого листка.

Он нервно шагал взад и вперед по ковру цвета слоновой кости, закрывавшему пол от стены до стены. То профиль Еспера, то его спина мелькали перед глазами у Полли, весь его облик выражал досаду.

— Статья была превосходная, я так радовался, что ее напечатают. И вот, пожалуйста, только что по радио сообщили об этой автомобильной катастрофе. Трое пострадавших, среди них женщина, депутат риксдага. Я позвонил узнать, кто именно, оказалось, наша.

— И тем не менее… — металлическим голосом начала Мирьям.

Однако пришлось главному редактору стерпеть, что ее перебили.

— Она в тяжелом состоянии, — продолжал Еспер. — А ребенок из другой машины совсем плох. К тому времени, когда выйдет номер, кого-то из них уже, может, не будет в живых. И вот ведь насмешка: в моей статье говорится, что она больше других ратует в риксдаге за усиление безопасности уличного движения.

— А по чьей вине произошла авария?

— Какая разница, — устало сказал Еспер. — Все равно бестактно после такого случая представлять ее «Женщиной недели». Но выход есть: я могу за день накатать новую статью и сам отвезу ее в типографию, только придумай про кого.

— Закрой дверь и сядь, — велела Мирьям. Бесплатный спектакль окончился, и Полли вздохнула.

Ей не хотелось возвращаться к работе. Из огромной кучи пожеланий предстояло отобрать те, что были адресованы в единственный в журнале раздел, посвященный непосредственно подросткам. Один из редакторов, коренной сток-гольмец, окрестил его «Привет, девочки!».

Обычно материал для этого раздела поставляли студенты факультета журналистики. Но, случалось, выступали и любимцы молодежи, владевшие пером.

Полли начисто забыла, что в майском номере автором на этой полосе выступит один из ее кумиров. Она растерялась и покраснела, когда на пороге приемной появился знаменитый певец Хокан Хагегорд и весела, произнес на своем вермландском диалекте:

— Привет, девочка! А ведь я тебя уже где-то видел, только не помню где.

— Дома у Камиллы Мартин, — смущенно ответила Полли.

— Точно, теперь вспомнил. Как успехи?

— Спасибо, вроде неплохо.

— Уже не рвешься обратно в Скугу? Наверное, чувствуешь себя в Стокгольме как дома?

Девушка в немом восторге не сводила с него глаз. Человек выступает по телевидению, поет на крупнейших оперных сценах мира, дружит со знаменитостями, а вот ведь помнит и ее, помнит даже, о чем они говорили полгода назад. Она машинально выпрямилась на стуле.

— Стокгольм до сих пор мне чужой, я бы охотно вернулась в Скугу.

— Жить и умереть в родимом Вермланде, — пошутил Хокан Хагегорд.

— Наверное, всегда лучше там, где нас нет, — задумчиво произнесла Полли. — Может, все дело в этом.

Какие серьезные серые глаза, подумал он, но тут в приемную влетела Мирьям Экерюд, чмокнула Хокана Хагегорда в щеку и, не давая ему опомниться, затараторила:

— Хокан, золотко, ты один можешь нас выручить. У тебя куча друзей. Посоветуй какую-нибудь дамочку для рубрики «Женщина недели». Номер должен выйти в первых числах мая.

— Возьмите Камиллу Мартин, не пожалеете, — предложил он не задумываясь. — А в мае она окажется в центре внимания, поскольку будет исполнять партию Сенты в «Летучем голландце».

— Блеск! — обрадовалась Мирьям. — Раз уж мы начали рекламировать оперных певиц, воспользуемся еще разок этой темой.

Еспер не разделял оптимизма сестры.

— После той скандальной истории в Дании она газетчиков не жалует.

— А уж это уладит Полли, — распорядилась Мирьям.

— Я?

— Через час ты едешь к ней на урок? Так? Вот и действуй.

В белом кабинете зазвонил междугородный телефон.

— Подойди, Еспер.

Еспер взял трубку. И они сразу поняли: случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Это из Скуги, — сказал он в открытую дверь. — Тетя Альберта. — Она умерла.

Его рука, все еще сжимавшая телефонную трубку, дрожала. Полли побелела.

Мирьям никак не обнаружила своих чувств, только сказала с досадой:

— Ну и денек. Тетя, конечно, не могла выбрать для смерти более удачное время.

 

Дома

3. И НЕТ ПРЕГРАД ВОСПОМИНАНЬЯМ

— Нет, — сказала Камилла Мартин-Вийк. — Я не хочу быть «Женщиной недели», никому это не нужно. Мне решительно нечем порадовать читательниц майского номера.

— Так я и знала, — удрученно проговорила Полли. — Еспер предупреждал, что ты не согласишься на интервью. Он ни минуты не сомневался, что ты откажешься. Уговорить кого-то — это для меня безнадежное дело.

Она обвела взглядом великолепную студию с балконными дверями и окнами во всю стену. Там внизу пересекались Карлавеген и Шеппаргатан. Заглянув в прекрасные золотисто-карие глаза певицы, Полли прибавила с горечью:

— Для меня любое дело — безнадежное. Из меня никогда ничего не получится, верно?

Камилла в свою очередь разглядывала бледную, скромно одетую девушку. Полли была ее первой ученицей, она взяла ее, уступив просьбам свекрови. Ей бы очень хотелось искренне сказать Полли, что у нее превосходные вокальные данные и ее ждет блестящее будущее. Но у Камиллы не было такой уверенности.

— Тебе не хватает веры в себя, — уклончиво ответила певица. — А в театральном мире это серьезный недостаток. Ты слишком легко сдаешься. Например, это интервью. Для тебя самой важно получить мое согласие?

— Да. Конечно. Это прибавило бы мне веры в себя.

— Тогда действуй, — потребовала Камилла. — Убеждай меня, доказывай, что мне до смерти необходимо через три недели красоваться в вашем журнале.

— Ты будешь исполнять партию Сенты на премьере «Летучего Голландца»?

— Или я, или Маргарета Халлин — точно пока неизвестно. Но я и раньше исполняла эту партию, так что сенсации тут нет.

— Наши читатели, — продолжала Полли, в виде исключения отождествляя себя с журналом Мирьям Экерюд, — в частности, хотели бы знать, как тебе удается сочетать дело, принесшее тебе мировую славу, с семейной жизнью. Пожалуй, именно это интересует их больше всего.

Мимика Камиллы была весьма выразительной, на ее лице промелькнули самые противоречивые чувства — и досада, и боль, и смирение, и комическое отчаяние.

— Наверно, на эту тему стоило бы потолковать, — сказала она. — Но все, что я могу сказать по этому поводу, укладывается и в одну фразу: мне это не удается.

— Но ведь ты… — Полли от смущения запнулась. — Ты все-таки замужем?

— Вот именно, замужем за самым занятым во всей Швеции следователем по уголовным делам. И по этой причине мне пришлось, как говорится, соскочить с между народной оперной карусели. Последний сезон я никуда не выезжала. Оставалась дома с Кристером. И еще с тобой и с друзьями. И я ни о чем не жалею. Да, Эллен, что случилось?

Эллен Пьерру была настоящей волшебницей не только по части приготовления изысканных блюд, но и в роли телефонного стража. Она взяла за правило охранять Камиллу от лишних неприятных разговоров.

— Звонит фру Вийк. Судя по ее голосу, там что-то стряслось.

— Прости меня, — сказала примадонна своей ученице. — Я сейчас вернусь.

Однако вернулась она нескоро. А вернувшись, прошла мимо рояля и села на один из мягких диванов.

— Садись-ка сюда, поближе ко мне, — пригласила она. — Сейчас нам с тобой, по-моему, лучше поговорить по душам, чем заниматься пением. Полли, почему же ты сразу не сказала, что сегодня ночью умерла Альберта Фабиан?

Худенькое лицо девушки внезапно исказилось от неудержимых рыданий. На песочную юбку закапали слезы.

Камилла дала ей выплакаться, только протянула носовой платок, в то же время она отметила, что слезы не портили Полли, скорее наоборот. Бледные щеки порозовели, глаза сделались огромными и совсем синими, а брови казались более прямыми и темными, чем всегда.

— Звонила моя свекровь, из Скуги, — сказала, наконец, Камилла. — У нее сильное нервное потрясение. Это она несколько часов назад нашла Альберту мертвой.

Полли грустно кивнула.

— У Елены Вийк всегда хранился запасной ключ от нашего дома. Ведь она наша ближайшая соседка. Оки с Альбертой каждый день перезванивались, когда оставались одни. На всякий случай, узнать, не приключилось ли чего за ночь. И вот… приключилось. — Сколько лет было фру Фабиан?

— Семьдесят. У нее было больное сердце, она думала, что умрет от инфаркта.

— Сердце тут ни при чем. Разве ты не знаешь? — удивилась Камилла. — Разве тебе не сказали, что произошло?

— В редакции не знали подробностей. А как она умерла?

— Отравление угарным газом. Истопила печку у себя в спальне, но слишком рано — закрыла вьюшку.

— Она топила печку, в эту пору? — Задумавшись, Полли прикусила кончик пальца. Она не стала продолжать свою мысль, только пробормотала едва внятно: — Значит, и она умерла на вилле. Там все умирают.

— Что ты хочешь этим сказать? Ведь вилла Альберты — это и твой дом?

— Мой? Да, конечно. Я попала туда, когда мне был всего год, другого дома я не помню. — Полли перестала кусать палец, но сцепила руки так сильно, что суставы хрустнули. Ее голос звучал тихо, но твердо: — Если я не смогу вернуться в этот дом, я сойду с ума. Это точно. Без него я сойду с ума.

Камилле ее порыв показался чересчур патетическим и непонятым, она намеренно перешла на более спокойный тон:

— Не убивайся заранее. Вилла наверняка останется тебе. Ведь Альберта тебя удочерила?

— Удочерила? Нет, не совсем. Она заботилась обо мне. Они с дядей Франсом Эриком вырастили меня, но так и не удочерили. Я всегда знала, что живу на положении воспитанницы и никакого наследства после них не получу.

— Но ведь ты в довольно близком родстве с Альбертой Фабиан?

Полли покачала головой, короткие волосы упали ей на уши.

— Ни с ней, ни с Франсом Эриком Фабианом. Хотя в Лубергсхюттане многие болтали бог знает что.

— Ты имеешь в виду Фабиана, за которого вышла замуж Альберта?

— Да, его. Но когда я родилась, они еще не были женаты. В то время он управлял заводом, был холост и богат. Моя мать была у него экономкой, там всегда собиралось много гостей. Конечно, ни в одного из этих состоятельных людей она не влюбилась, ей приглянулся нищий парень из Англии — вот откуда взялось мое имя. Однако он удрал от нее домой, в Уэльс и там утонул еще до того, как я появилась на свет. У меня есть целый альбом с его фотографиями, я очень на него похожа.

Впервые ученица Камиллы была так разговорчива и откровенна. Певица внимательно слушала ее.

— А что случилось с твоей матерью?

— Умерла от аппендицита. Мне тогда был год и два месяца. Как раз к этому времени Фабиан вышел на пенсию, купил в Скуге виллу на берегу озера и женился на Альберте. Она всегда говорила, что у них не хватило духу бросить меня в Лубергсхюттане на произвол судьбы к милость тамошних сплетниц. Вот они и взяли меня к себе, это было так благородно с их стороны, ведь Альберте был уже пятьдесят один год, ему — шестьдесят восемь, у обоих это был первый брак, и раньше ни один из них с детьми дела не имел. А через семь лет Альберта овдовела и воспитывала меня одна.

— Я ее почти не знала. Какая она была? — спросила Камилла Мартин.

— Для меня — лучше всех. Веселая, добрая, никогда ничего не жалела. У нее были густые темно-рыжие волосы, к старости они, конечно, поседели, но все равно остались волнистыми и густыми. Она часто смеялась. Бывало, бросит уборку, сядет за рояль и играет для меня. Она была профессиональной пианисткой и много лет жила, давая уроки музыки. Она мечтала, чтобы я занималась пением, чтобы я… чтобы я посвятила себя музыке. А теперь… теперь я даже на знаю, хватит ли у меня денег продолжать наши уроки.

Слезы снова подступили к ее глазам, но Камилла сказала довольно сдержанно:

— А почему, собственно, тебе не хватит денег? Если, конечно, желание твое непоколебимо. Ведь у тебя хорошо оплачиваемая работа. Ты служишь секретаршей в еженедельнике «Мы — женщины». Кстати, если не ошибаюсь, ты что-то говорила про интервью, которое вам до зарезу необходимо?

Полли было совестно, что она совсем забыла, какие на нее возлагались надежды и в каком безвыходном положении находится редакция. Материал нужно сдавать в типографию, а Еспер сгорает от нетерпения заполучить новую жертву для сваей статьи.

Полли постаралась, как могла, загладить свою вину. Дождалась, когда Еспер со своей громоздкой аппаратурой примчался на Карлавеген — он считался неплохим фотографом, — и вызвалась доставить пленку в фотолабораторию быстрее любого курьера.

Весь вечер и часть ночи, пока Еспер, запершись у себя в комнате, потел над статьей, Полли не ложилась и без конца подавала ему свежий кофе.

— Есперу обязательно сейчас же ехать в типографию? Ведь до Скуги двадцать миль, он уснет за рулем, — сказала она Мирьям в половине второго ночи.

Мирьям в ночной сорочке перебиралась из комнаты Эдуарда в собственную спальню.

— Верно, — зевнув, согласилась она. — Риск есть. Конечно, хотелось бы печатать журнал где-нибудь поближе к Стокгольму. Но типография «Скуга-постен» сотрудничает с нами на очень выгодных условиях, к тому же печатают они хорошо, а для меня это важнее всего. Там отличный технический руководитель. Один день задержки его не испугает, по его словам, он управится с чем угодно, если рукопись доставят не позже шести утра.

— А нельзя передать текст по телефону или по телетайпу?

— Еспер должен сам проследить, чтобы в верстке все было в порядке, когда старую статью заменят новой.

— Если в редакции обойдутся без меня, я с удовольствием отвезу его в Скугу, — осторожно, но настойчиво предложила Полли.

Как ни странно, Мирьям ухватилась за эту мысль.

— Спасибо, ты окажешь нам большую услугу. Да и тебе из уважения к памяти тети Альберты не мешает появиться в Скуге как можно раньше. Надень черный плащ и постарайся убедить моего дорогого братца, что в Скуге не принято оплакивать близких в желтых бархатных пиджаках. Всего хорошего. Я иду спать.

На переднем сиденье обшарпанного «вольво» рядом с Полли Томссон сидел Еспер. Большую часть пути он дремал. Над задним сиденьем болтался на крючке его темный костюм. Сам он был в пиджаке немыслимого желтого цвета. Полли успела переодеться в черные брюки и черный свитер.

Холодным ранним апрельским утром они миновали поросшие лесом горы и въехали в безлюдный городок. Оставив позади мост через реку, Полли свернула на Мальмгатан, затем они выехали на Блекслагарегатан. Бледное солнце серебрило заснеженную поверхность озера.

Еще поворот, и путь окончен.

Они остановились возле причудливой деревянной розовой виллы с крылечками, мезонинами и белыми резными балконами.

Полли нерешительно вылезла из машины и вошла в калитку. Никакой колючей проволоки из ее ночного кошмара, и парадная дверь не заколочена. Ничто не мешало ей вынуть из сумки ключ, вставить его в замочную скважину и открыть дверь.

— Тебе не кажется, — раздался у нее за спиной голос Еспера, — что Альберта в доме и вот-вот выйдет нам навстречу?

— Кажется, — тихо ответила Полли. — Я только об этом и думаю.

Но думали они, наверное, о разных вещах.

 

4. НЕ ОЧЕНЬ-ТО СЛАДКО ТЕБЕ ЖИЛОСЬ С ЖЕНОЙ

Присутствие Еспера мешало ностальгическим и сентиментальным воспоминаниям. В беспощадном утреннем свете он придирчиво оглядел виллу Альберты и сказал:

— Не понимаю, что за фантазия выкрасить хибару под цвет ветчины. Какое уродство! Веранда непомерно велика, столько балконов, с трех сторон по крыльцу — не многовато ли для одного жалкого двухэтажного домишки?

— А по-моему, дом очаровательный, — сказала Полли, отворяя входную дверь.

В холле Еспер глянул в зеркало на свой заросший подбородок.

— Бог ты мой, мне надо принять душ и побриться. Который час?

— Почти половина шестого. В твоем распоряжении меньше часа.

Уже взбегая по лестнице на второй этаж, он крикнул:

— Сообрази поскорей что-нибудь пожрать! Не то с голодухи я выкину из журнала не ту бабенку.

Оставив вещи в холле, Полли направилась в просторную кухню, выкрашенную под цвет сандалового дерева. Через пятнадцать минут она устало позвала Еспера:

— Могу предложить ветчину, помидоры и яйца. Салата яне нашла.

Он сел за накрытый стол, под занимавшую целую стену коллекцию начищенной до блеска старинной медной посуды.

— Спасибо, — ответил он. — Ты, Полли, девчонка что надо, с тобой не пропадешь.

Полли вовсе не ощущала себя «девчонкой что надо», однако дом перестал быть для нее только средоточием скорби. Случайно или намеренно, но Еспер добился этого.

Он с жадностью поглощал ее стряпню, и Полли недоумевала, почему она всегда так старается угодить ему.

Есперу было тридцать пять, почти вдвое больше, чем ей. Старое, помятое лицо, совсем как его желтый бархатный пиджак, светлые волосы, мокрые после душа.

— Может, все-таки переоденешься? — осторожно предложила Полли.

Он поглядел на нее в упор, глаза у него были совсем синие.

— Мне предстоит вкалывать. Нашу новую героиню придется, наверное, укорачивать или растягивать. В костюме и при галстуке я уж точно не напишу ни строчки. Ты не бойся, в машине меня никто не увидит. А тетя Альберта отнеслась бы к этому равнодушно. Она сказала бы, что настоящее горе выражается не трауром. — Еспер поднялся из-за стола. — Тело уже увезли. Ты сейчас плюнь на посуду и постарайся вздремнуть. Мало ли что нас сегодня ждет.

Полли забрала в передней свои вещи, поднялась на второй этаж и, как во сне, прошла в свою комнату, где прожила девятнадцать лет. Даже не взглянув в окно, откуда открывался вид на озеро, она задернула шторы, свернулась калачиком на кровати и в ту же минуту словно провалилась.

Впервые за долгое время она не видела снов и ее не мучили кошмары. За последние восемь месяцев она еще ни разу не спала так спокойно.

Проснулась Полли только в полдень и сразу почувствовала запах свежего кофе, доносившийся снизу. Она перегнулась через перила площадки и крикнула:

— Оставь и мне чашечку, я мигом спущусь!

Но тот, кто поднимался по лестнице, ступал легче, чем Еспер, и вместо белокурой макушки Полли увидела седую.

— Тетя Елена! — удивленно воскликнула она, встретив живой взгляд карих глаз фру Вийк.

— А я-то думала, ты уже перестала звать меня «тетей». Кофе готов и ждет тебя на плите. Есть хочешь?

— Ужасно, — призналась девушка и с удивлением поняла, что это правда.

— Вот и отлично. Я принесла салат с цыпленком. Его любят все.

Грязные сковородки и тарелки в кухне были вымыты, круглый стол украшала медная вазочка с тюльпанами.

Воздав должное изысканному блюду, Полли наконец сдалась:

— Все, больше не могу. А жаль. Вон сколько осталось.

— Кто-нибудь еще придет, — утешила ее фру Вийк. Памятуя уроки Альберты, Полли избегала во время еды серьезных разговоров. Даже теперь она обуздала свое любопытство и лишь спросила как бы между прочим:

— Откуда ты узнала, что мы с Еспером в Скуге? Пожилая дама в сером помедлила с ответом. Она налила кофе себе и Полли, села за стол напротив девушки и только тогда сказала:

— Мне позвонили из полиции.

От недоверия глаза Полли сделались еще больше прежнего.

— Как из полиции? Почему? Откуда они узнали?

— Я была уверена, что Эрк Берггрен никогда не станет таким же толковым полицейским, каким был его отец, — задумчиво сказала фру Вийк. — Но, как говорится, загад не бывает богат. Молодому и целеустремленному полицейскому необходим особый талант, и Эрк Берггрен, бесспорно, обладает этим талантом. Любой подтвердит, что он знает все события в округе не хуже вдовы соборного настоятеля Юлии Хюльтениус из Вадчёпинга. Мы у него как на ладони. Но откуда он выуживает свои сведения, покрыто мраком неизвестности.

— Ничего странного, что он следит за всем. Только при чем тут мы с Еспером? Какое ему до нас дело?

— Дело не в вас, — медленно ответила фру Вийк. — Главное для него — дом Альберты. Он, очевидно, не учел, что вы приедете раньше, чем он получит заключение судебно-медицинской экспертизы, и боится, что допустил ошибку. Возможно, ему следовало закрыть доступ в сад или по крайней мере в дом.

— Закрыть? — эхом повторила Полли. — Затянуть все колючей проволокой?

— Почему обязательно колючей проволокой? — удивилась фру Вийк. — Что за глупости?

Она отметила неестественную бледность Полли. Девочка, конечно, устала и еще не оправилась от потрясения. Вдобавок женщинам вроде нее черный цвет противопоказан. Фру Вийк не раз замечала, что черное больше к лицу людям с яркой внешностью. Таких, как Полли, с ее светло-русыми волосами и нежным цветом лица, он просто убивает. Из-за черного свитера девушка казалась блеклой и невзрачной.

Внезапно вздрогнув, Полли Томссон спросила:

— А что такое эта судебно-медицинская экспертиза? Куда увезли Альберту?

— В Линчёпинг. Там сделают вскрытие.

— Но дяде Франсу Эрику вскрытия не делали, — жалобно сказала Полли.

— Правильно. Оно не понадобилось, потому что он скончался дома, в присутствии доктора Северина, которому было легко установить причину смерти. Ведь у Фабиана был третий инфаркт. С Альбертойдело сложнее. Умерла она в одиночестве, и не oт болезни; а в результате несчастного случая. При таких обстоятельствах положено вызывать полицию и проводить судебно-медицинскую экспертизу.

Полли несколько раз глотнула воздуху, прежде чем сумела выговорить:

— Это был несчастный случай?

— У нас никто в этом не сомневается, — успокоила ее фру Вийк. — Два дня назад, вечером, я разговаривала с нею по телефону, она сказала, что собирается истопить печку и улечься в постель с мемуарами Лив Ульман.

— Она так редко топила печи, разве что на рождество, — заметила воспитанница Альберты. — Обычно хватало тепла от центрального отопления.

— Да, но на эту пасху мороз был сильнее, чем на рождество. Ты сама помнишь, какая здесь разыгралась вьюга. А к вечеру, когда ты была уже в дороге, похолодало еще больше. После того как вы все уехали, ей стало одиноко и неуютно, а огонь в печи — это все-таки что-то живое.

— Кто все? Кроме меня, здесь никого не было, — удивилась Полли.

— Почему никого? — возразила фру Вийк. — Твой дядя-пастор заглянул ненадолго после обеда, а ближе к вечеру заехала Мирьям…

— Мирьям? Но она ни словом не обмолвилась об этом.

— Если я правильно поняла, Мирьям каталась на горных лыжах в Норвегии и, возвращаясь в Стокгольм, заехала в Скугу.

— Вот нахалка! — сказала Полли с досадой. — Что ей стоило захватить и меня? Мне бы не пришлось тащиться с автобуса на поезд, с поезда на такси. В котором часу она была здесь?

— До девяти вечера, это точно, потому что в девять я уже поговорила с Альбертой, в последний раз. Вчера я позвонила ей — никто не ответил, я позвонила еще и еще, а потом взяла ключ от вашего дома и пришла сюда. Но опоздала — все произошло задолго до моего прихода. Она умерла, так и не проснувшись, у себя в спальне. Запах угара еще держался в комнате: зимние рамы не выставляли, а все щели были заткнуты ватой и заклеены пласты рем. Ну и печная вьюшка, естественно, была закрыта!

Фру Вийк умолкла, прислушиваясь к звукам в саду и на улице. Затем, понизив голос, докончила свое невеселое повествование:

— Я сразу вызвала Даниеля Северина и твоего дядю.

А уже Рудольф связался с полицией. Он приехал очень быстро и стал сам руководить дальнейшими действиями. Конечно, он славится своей рассеянностью и непрактичностью, но пастор есть пастор, без него не обойтись, когда дело касается смерти или другого несчастья.

— Он мне не дядя, — вырвалось у Полли.

— Что? Да, да, ты права. Вот глупая, каждый раз забываю, что ты им не родня.

— Выясняете родственные связи? Примите и меня. Со вчерашнего дня из нас троих — двух сестер и одного брата — остался я один. Поверьте, испытание не из веселых.

Шестидесятитрехлетний Рудольф Люнден, младший брат Альберты, обликом несколько напоминал сестру. Высокий, как все Люндены, с густыми, некогда рыжими, а теперь седыми волосами. На Приветливом румяном лице все было каким-то круглым: круглый рот, круглые, как у херувима, щеки, даже очки в золотой оправе и те круглые. Несмотря на обычный черный костюм и белый галстук, в нем сразу угадывался непрактичный пастор-книголюб, нашедший в тихом провинциальном приходе убежище от мирской суеты.

Приход и церковь святого Улофа находились в Лу-бергсхюттане — соседнем рабочем поселке этого горнопромышленного района. Именно там Полли Томссон провела первый год своей жизни.

— Полли, малышка, сочувствую твоей утрате, — обратился к ней пастор Люнден. — Я знаю, как много значила для тебя Альберта.

Нет, возмущенно подумала Полли. Этого не знает никто. И говорить об этом я не могу. А то снова не выдержу и разревусь. Не хочу.

Она вздрогнула, когда на кухню бодро влетел веселый, усталый и потный Еспер Экерюд в своем ярко-желтом потрепанном пиджаке.

— Приветствую всех! Вот и я. Операция удалась, хотя прошла нелегко. Сановная жертва катастрофы изъята, ее место заняла оперная примадонна. И какая примадонна! Добрый день, Елена. Я пришлю тебе этот номер, чтобы ты могла любоваться мйим прелестным портретом твоей прелестной невестки.

— Благодарю, но я подписана на прелестный еженедельник Мирьям. Будешь есть салат из цыпленка с шампиньонами и беконом?

— А как же! — воскликнул Есиер. — Здорово, дядя Рудольф! Какой кошмар — эта история с Альбертой. А ты поешь салату? Конечно, поешь!

Полли поставила тарелки, стаканы, положила салфетки.

— He желаете ли холодного пива? — спросила — она тоном официантки. — Что будет пить господин пастор? Молоко? К сожалению, в нашем меню нет молока. Вместо молока могу предложить пиво. Есть «Рамлёс». Предпочитаете зеленый «Туборг»? Извольте!

Однако игру она вела автоматически, думая о чем-то своем, с трудом вникая в слова обоих мужчин.

— А как твои дела, Еспер? — спросил пастор. — Наладились?

Его интерес не был праздным. Сам Рудольф Люнден, как и Альберта, детей не имел. Но семьей он дорожил и с болью наблюдал угасание своего рода. Его любимая сестра Ёта, мать Еспера и Мирьям, скончалась десять лет назад. А теперь ее деги, брат и сестра Экерюд, остались его единственными кровными родственниками. Он боялся потерять с ними связь.

— Как они могут наладиться? — сказал Еспер. — Паршивые у меня дела.

— Места так и не нашел?

— Ни в одной газете. Всюду сворачивают производство и увольняют сотрудников. Новых нигде не принимают, Мирьям взяла меня внештатно к себе в еженедельник, но работы там даже на полдня не хватает. Все у меня идет кувырком.

Елена Вийк вышла в холл позвонить по телефону. Полли стояла к ним спиной, глядя в окно.

— А что с твоим разводом? — озабоченно спросил Рудольф.

— Как и следовало ожидать. — ответил Еспер. — Квартира, разумеется, осталась ей. — С горечью и злобой он подвел итог своим неудачам: — В общем, сижу без работы, без жилья, без денег и без жены. Хуже не бывает, клянусь богом.

Но тут их изумила девушка в трауре, стоявшая у окна.

— А ты уверен, что раньше тебе было лучше? — спросила она, не оборачиваясь. — Не очень-то сладко тебе жилось с женой.

Продолжая смотреть в окно, Полли, — казалось, и не ждала ответа.

 

5. ПРИДЕТ ДЕНЬ, КОГДА ИСПОЛНЯТСЯ ТВОИ ЖЕЛАНИЯ

Полли бродила по дому как неприкаянная. Из двух комнат нижнего этажа открывался вид на озеро — из белой столовой и так называемой комнаты-веранды. На этой самой веранде Полли наконец остановилась.

У прежних владельцев эта комната действительно была нежилой верандой с несметным количеством окон, выходящих на север и на восток, и по ней вечно гулял сквозняк. Благодаря толковой перестройке, которая стоила немалых денег, управляющий Фабиан превратил веранду в самое красивое и теплое помещение в доме. Альберта любила эту комнату, развела там настоящий сад и уставила ее мягкими диванами и креслами.

Угол, где сходились два огромных окна, занимал бехштейновский рояль, привезенный мужем Альберты из Лубергсхюттана. Этот рояль пережил несколько поколений в родовой усадьбе Фабианов.

Однако взгляд Полли задержался не на рояле, а на картине в резной золоченой раме, висевшей над одним из диванов возле рояля. Это был писанный маслом портрет Франциски Фабиан, бабушки Франса Эрика. С полотна задумчиво смотрела молодая женщина, не старше самой Полли, ее черные как смоль волосы были завиты в крутые локоны, шею украшала широкая бархотка с медальоном.

Полли загляделась на портрет и не сразу услыхала, что к ней обращаются. Есперу Экерюду пришлось повторить вопрос:

— Что все-таки ты имела в виду, когда только что говорила на кухне о моей семейной жизни?

— А что я сказала?

— Будто моя семейная жизнь была не очень-то сладкой. Какого черта ты берешься судить обо мне и о моей семейной жизни?

— Прости, я не хотела… Я ничего такого не думала. Полли не спускала глаз с портрета, но Еспер схватил ее за плечи и грубо повернул к себе.

— Да ты… ты плачешь? — вдруг заметил Еспер; он был озадачен и даже испуган.

— Пусти меня, — резко сказала Полли. — Оставь меня в покое.

Он повиновался. Не найдя носового платка, Полли ладонью смахнула слезы и кое-как взяла себя в руки.

— Я бы хотела… Впрочем, что толку хотеть, — невнятно пробормотала она.

— И напрасно, человек обязательно должен, и хотеть, и надеяться, — ободряюще сказала фру Вийк, которая только что вошла в комнату. — Придет день, когда исполнятся все твои желания. Они всегда исполняются неожиданно.

Но Полли была настроена мрачно.

— Даже если такой день и придет, я все равно останусь ни с чем… Тебе помочь?

— Да, пожалуйста. Нужно подать в гостиную кофе. Вот-вот приедет Лиселотт Люнден.

Подавив вздох, Полли пошла в столовую за дорогим датским сервизом. В дверь позвонили, и сначала в холле, а потом совсем рядом, в гостиной, послышался голос пастора Люндена, рассчитанный на более просторные помещения, чем обыкновенная вилла. Толкнув ногой, дверь гостиной, Полли осторожно внесла поднос с посудой. Она уловила слова: «вскрытие», «допрос», «захоронение урны».

Мужчина в полицейской форме принял у нее из рук поднос, и только тогда Полли сообразила, что пришел старший полицейский Берггрен, а не фру Люнден.

Эрк Берггрен был почти двух метров росту и довольно плотного сложения. Лицо полное, голубые глаза, обращенные к ней, глядели спокойно и доброжелательно.

— Здравствуй, Полли, — мягко сказал он. — Прими мои соболезнования. Куда поставить поднос? На столик перед диваном? — И продолжал, вновь обернувшись к пастору — Я уверен, это займет немного времени. В Линчёпинге обычно не тянут. Раз она скончалась от угарного газа, чтобы подтвердить это, достаточно короткого осмотра.

— Когда точно она умерла? — спросил Еспер, который тоже сидел в гостиной.

Рядом с белокурым и могучим Эрком его ровесник Еспер Экертод выглядел долговязым и тощим. К тому же Есперу не хватало берггреновского спокойствия и уверенности.

— Доктор Северин предполагает, что смерть наступила утром, часов в шесть или семь, — сказал старший полицейский.

— Когда же Альберта закрыла эту злополучную вьюшку?

— Трудно сказать, — признался Эрк. — Мы думаем, около полуночи. Согласно показаниям Елены Вийк, фру Фабиан затопила печку не раньше девяти вечера, и топилась она, выходит, совсем недолго.

Задумчивым взглядом он обвел уютную, красивую комнату, где изобилие цветов и книг сочеталось с забавным смешением красок и стилей. Угол занимали два одинаковых дивана позднего рококо, обитые красным шелком. Перед телевизором зеленое кресло в современном функциональном стиле мирно соседствовало с другим — старинным креслом без подлокотников, обтянутым гобеленом. А цветной телевизор стоял возле антикварного бюро 1779 года с клеймом Георга Гаупта.

— Странно, что Альберта так небрежно обращалась с печкой, — сказал Берггрен. — Она ведь прекрасно знала, как опасно топить на ночь, глядя и слишком рано закрывать вьюшку.

Полли Томссон покачала головой.

— Ничего странного тут нет. Иногда Альберта бывала до крайности небрежна… и нетерпелива. Топить она вообще не любила. Лишняя возня, говорила она. Сиди и жди, пока прогорит, а если заснешь и оставишь трубу открытой, утром в доме будет лютый холод.

Полли закусила губу и осеклась, но Эрк понял, что сказала она не все.

— Значит, это не первый раз? — мягко спросил он. — Значит, уже случалось, что фру Фабиан закрывала печку раньше времени, особенно если хотела спать?

— Да случалось. Последний раз на рождество. Но я была тогда дома и учуяла запах дыма, мне показалось, что где-то дымит печь. Мирьям тоже ночевала с нами, она бросилась к Альберте в комнату, залила угли водой, устроила сквозняк и отругала Альберту, хотя дыму от воды только прибавилось и мы втроем наперебой кашляли и дрожали от холода.

— А ведь позавчера вечером Мирьям Экерюд заезжала сюда, — задумчиво сказал Эрк. — Вероятно, она последняя видела Альберту Фабиан в живых. Ты-то сама уехала в шесть вечера, если не ошибаюсь?

— Да, машины у меня нет, поэтому я боялась опоздать на автобус, идущий в Эребру, — мрачно ответила Полли.

— Как жаль, что ты не обратилась ко мне! — воскликнул пастор Люнден. — Я бы с радостью отвез тебя прямо к поезду. Все равно я был в городе, а с шести до половины седьмого сидел у Альберты. Она произнесла целую хвалебную речь о тебе и твоих музыкальных талантах.

Полли вспыхнула.

Неожиданно в разговор вмешался новый голос, настойчивый и немного резкий. И Елена Вийк, встретившая в холле Лиселотт Люнден и проводившая ее в гостиную, подумала, что Лиселотт всегда производит такое впечатление, будто она сию минуту порвала ленточку, придя первой к финишу.

Фру Люнден была недурна собой. Она была на семнадцать лет моложе пастора и благодаря миловидному, нежному лицу выглядела тридцатилетней. Темные волосы с медным отливом, заплетенные в тяжелую косу, венчали ее голову, маленькие темные глазки так и горели любопытством. С каждым годом фру Люнден все больше полнела, но туалеты она шила себе сама, умело, скрывая недостатки фигуры. Она питала слабость к черному цвету, вот и сейчас пришла в черном платье. Ноги у нее были красивые, и она это знала.

— Не понимаю, зачем Полли вообще спешила в Эребру к стокгольмскому поезду, — заявила она, — ведь Еспер ехал отсюда один в своем «вольво». И в тот же день.

— Еспера здесь не было, — возразила Полли.

— Если ты уехала шестичасовым автобусом, — проворковала Лиселотт, — откуда тебе знать, кто проезжал здесь по Хюттгатан около полуночи?

— Какого черта… — рассердился Еспер, хмуро глядя на тетку.

Даже пастор, привыкший мягко обращаться с женой, укоризненно посмотрел на нее из-за круглых очков и строго сказал:

— Уж тебя-то, во всяком случае, не было здесь в понедельник около полуночи. Откуда же тебе известно, что сюда приезжал Еспер?

— Из надежного источника, — ответила Лиселотт, усевшись на красный диван и кокетливо скрестив ноги.

Не успел Еспер открыть рот, как Эрк Берггрен, невозмутимо произнес:

— Это совпадает и с моими данными. Не исключено, что источник у нас один.

— Кофе — вот от чего я не откажусь! — воскликнула Лиселотт. — Ну, Еспер, выкладывай начистоту. Каким ветром тебя занесло ночью в эту тихую, маленькую Скугу?

— Ладно, — сдался Еспер. — Я возвращался нз Филипстада, потому и оказался в Скуге. Разве это преступление?

Он встретил взгляд Полли, в ее широко открытых глазах угадывалось недоверие.

— Ты хочешь сказать, что только проехал мимо, но не был ни возле дома, ни в доме? — спросила она.

— Уместней всего употребить первый предлог. Я был возле дома, оставил машину у калитки и прошелся по двору. Мне не повезло, в лесу неподалеку от Греккена я проколол шину, пришлось менять колесо Я был по уши в грязи и надеялся, что Альберта еще не спит, и я смогу у нее умыться. Но в окнах было темно, я решил не стучать и погнал домой, в Стокгольм. И очень теперь жалею. Будь я понастырнее, я бы постучал, окликнул ее, в конце концов, просто разбил окно, и тогда Альберта осталась бы жива.

— Что толку теперь рассуждать, — наставительно заметил пастор. — Кроме угрызений совести да седых волос, подобные сожаления ничего не дают, факт остается фактом — Альберта умерла. — Од взял у жены датское блюдо, расписанное ракушками, и рассеянно спросил: — Дорогая, тебя, кажется, что-то интересует?

— Да, — без обиняков ответила Лиселотт. — Меня интересует, кому достанется это бюро восемнадцатого века.

На миг всеобщее внимание переключилось на изысканное густавианское бюро с бронзой и инкрустацией. В гостиной даже не сразу осознали непристойность ее слое.

— Дружок мой, прах Альберты еще не предан земле, — пристыдил пастор жену. — Всему свое время.

— Мебель здесь и в самом деле прекрасная, — заметил Эрк Берггрен. — Вон сколько красивых и дорогих вещей.

Звякнул кофейник — это Полли в сердцах поставила его на стол. Ее глаза отливали той же голубизной, что и узор на фарфоре.

— Бюро привезли сюда из Лубергсхюттана, — сказала она. — Оно принадлежало дяде Франсу Эрику. Большая часть ценных и старинных вещей в этом доме принадлежала ему.

Фру Вийк была удивлена неожиданной запальчивостью Полли и попыталась восстановить мир между родственниками:

— Франс Эрик Фабиан уже двенадцать лет как умер. У него не было ни детей, ни родных. Альберта — его единственная наследница. Двенадцать лет всем его имуществом владела она. Оспаривать это — пустая трата времени.

— Вот кому повезло, — сказала пасторша, она была явно взволнована. — До неприличия повезло! Только подумайте, в пятьдесят один год найти богатого холостяка, который захотел на ней жениться, хорошо обеспечил и сделал наследницей своего состояния. Ведь она была просто нищая, все Люндены нищие.

— Лиселотт! — воскликнул пастор, теряя терпение. — Это уж слишком! Мы, конечно, не…

— Тетя права, — усмехнулся Еспер. — По крайней мере к моей матери это относится на все сто процентов, а уж про меня и говорить нечего. Пусть мне предложат хоть что-нибудь из наследства Альберты — я не откажусь. Если загнать дом и всю движимость, каждому из нас достанется изрядный куш…

Полли не могла больше слушать эти циничные разговоры. Едва сдерживая слезы, она бросилась на второй этаж.

Наверху, в своей уютной девичьей комнате, она схватила носовой платок, вытерла глаза и, всхлипывая, прошептала:

— Господи, как бы мне хотелось…

Раздвинув розовые шторы, Полли вышла на широкий балкон с резными перилами. Ей открылось скованное льдом, сероватое озеро Скуга.

Что это там, между озером и садом? Девушка перегнулась через перила, чтобы голые ветки каштанов и осин не мешали смотреть.

Внизу по берегу проходила дорога, где в теплое время года прогуливались люди. В эту снежную зиму дорогу замели высокие сугробы. Но теперь снег таял и оседал. Излюбленное место прогулок жителей Скуги являло собой грязное месиво изо льда, талой воды и вязкой глины. И там по самой грязи шлепал молодой человек, он был без шапки, волосы коротко подстрижены. В руке он нес черный портфель. Полли не могла понять, что делает здесь этот человек в черном двубортном пальто, перчатках и галошах.

Он шел, не разбирая дороги.

Взгляд его был прикован к розовой вилле. Не спуская с нее глаз, он все-таки выбрался из грязи и подошел к заднему крыльцу.

Полли Томссон он не заметил. Она же не поверила своим глазам, когда он крадучись поднялся на крыльцо, встал на цыпочки и прижался носом к застекленной двери веранды.

Кто это?

Почему он не вошел в дом с улицы?

С какой целью стоял здесь этот незнакомец в элегантном пальто и тайком заглядывал в окна?

 

Завещание

6. В ДЕНЕЖНЫХ ДЕЛАХ НЕ ШУТЯТ

Полли была озадачена, и в то же время ей не терпелось узнать, кто он такой.

— Эй! Эта дверь заперта! — крикнула она в конце концов. — Вход с другой стороны.

Незнакомец вздрогнул и несколько секунд балансировал на одной ноге, чтобы не свалиться с верхней ступеньки крыльца. Акробатический трюк ничуть не проиграл от того, что молодой человек одновременно раскланивался перед стоявшей над ним Полли и здоровался, вернее, представлялся ей:

— Странд. Сванте Странд. Представитель фирмы «Странд, Странд и Странд» из Эребру.

Полли уже не плакала. Теперь ей стоило больших усилий не рассмеяться.

— Подождите там! — крикнула она. — Я вам сейчас открою.

Мгновение спустя чудной оконный соглядатай уже стоял на пороге веранды.

— Как же мне пройти в гостиную? — испуганно говорил он. — Ведь своими галошами я испорчу все ваши персидские ковры.

Он оглядел апельсиновые деревья, плющ и дикий виноград. Они не могли служить ему опорой. Тогда он протянул Полли черный портфель с таким видом, словно доверял ей королевские бриллианты.

— Подержите, пожалуйста. И пальто тоже. Спасибо. Под строгим двубортным пальто на нем был столь же строгий темно-серый костюм с жилеткой и серым галстуком в крапинку. Аккуратно подстриженные темные волосы подчеркивали его безукоризненную элегантность.

Однако Полли дала бы ему не больше двадцати шести — двадцати семи лет, лицо его было по-мальчишески простодушным и располагающим, и, когда он вновь забалансировал на одной ноге, стаскивая с другой галошу, Полли уже не могла воспринимать его серьезно.

— Что у тебя в портфеле? — полюбопытствовала она, машинально переходя на «ты».

— Завещание, — односложно ответил он.

— О господи! А я решила, что ты либо продаешь книги в рассрочку, либо агент электрической компании, либо покушаешься на фамильное серебро.

— Я же объяснил, что представляю адвокатскую контору «Странд, Странд и Странд».

— Почему столько Страндов? Или у тебя пластинку заело?

— Какую пластинку? — не понял он. Но, несмотря на это, тотчас пустился в долгие, путаные объяснения; — В нашей адвокатской конторе всегда было трое Страндов. Сначала мой дедушка, его дядя и его брат, то есть дедушкин брат.

Наконец он снял галоши и теперь озирался, ища, куда бы их поставить. Не найдя подходящего места, он сунул их под изящный столик для цветов возле огромного окна.

— Потом, — продолжал он, освобождая Полли от своего тяжелого пальто, — фирму представляли мой дед, его брат и мой отец. А когда прошлой осенью умер дядя Сванте — я его звал дядей, хотя на самом деле он приходился дядей моему отцу, — тогда…

— Стой, я сама отгадаю! Тогда возникло новое трио. Твой дед, твой отец и ты сам. А поскольку ты самый молодой, ты у них вроде курьера. Например, едешь в Скугу с завещанием Альберты. Я рада, что оно в надежных руках.

В карих глазах Сванте мелькнула растерянность.

— Если б только курьер. Дело гораздо сложнее, — неожиданно признался он. — По чистой нелепице Алиберта Фабиан именно меня назначила своим душеприказчиком.

— Ты шутишь, — не поверила Полли.

— В денежных делах не шутят.

— Как, как?

— Это цитата, — сказал молодой адвокат из Эребру. — Цитата из «Сведенйельма».

— Из «Сведенйельмов».

— Почему?

— Потому что эта комедия называется «Сведенйельмы», — терпеливо объяснила она. — Там речь идет о целой семье.

— У меня совсем нет опыта, — сокрушался Сванте Странд. — Я первый раз имею дело с таким большим наследством. Боюсь, мне не справиться.

— Не вешай нос, Альберта знала, что делала. Пойдем на кухню, я напою тебя чаем или кофе — чем ты захочешь.

— От чая не откажусь.

В холле он, наконец, избавился от пальто, но кожаный портфель так и стоял у его ног, пока он подкреплялся остатками салата и ароматным чаем.

Теперь выражение растерянности исчезло с его лица, он держался непринужденней и разговорился. В порыве чистосердечия он поведал своей бледной сероглазой собеседнице, что закончил университет в Упсале, до сил пор свободен, одинок, не женат и даже не обручен, что долгие снежные вечера в Эребру все больше и больше нагоняют на него тоску, он страдает от одиночества и чувства неудовлетворенности. А затем поинтересовался, отличает-ея ли одиночество в большом городе от одиночества в маленьком.

— Там еще хуже, — ответила она, — живешь среди уличного шума и выхлопных газов, и окружают тебя толпы незнакомых, равнодушных людей.

— Значит, ты Полли Томссон? Одна из наследников Альберты? — спросил Сванте Странд.

— О нет. Я просто воспитанница, а не приемная дочь и в родстве с Альбертой не состою.

— Жаль, — посочувствовал он. — Закон не признает за воспитанниками никаких прав на наследство. Воспитанники и приемные дети приравниваются к родным, только когда дело касается налога на наследство. Одним словом, будь ты вписана в завещание, тебе пришлось бы уплатить меньший налог на наследство, чем другим.

— Кому это другим?

— Ну, например, брату и сестре фру Фабиан. Полли, для которой этот разговор не имел практического значения, равнодушно уточнила:

— Сестра фру Фабиан умерла, остался только брат.

— Пастор из Лубергсхюттана? — спросил адвокат. — Он-то мне и нужен.

— Он здесь. Разговаривает в гостиной с Эрком Берггреном. Если хочешь…

— Нет, нет. Это не к спеху, — торопливо сказал Сванте Странд. — Я бы выпил еще чаю.

— Тебе в тягость твои обязанности?

— Да, — признался он. — И знаешь почему? Я не уверен, что твоя приемная мать полностью отдавала себе отчет в том, что она делает. По-моему, с одной стороны, она находилась под влиянием моего деда, с другой — моего имени.

— Какое отношение к этому имеет твое имя?

— Самое прямое. Мой дядя, вернее, двоюродный дед был поверенным управляющего Фабиана. Он же проводил опись имущества после его смерти, и, когда Альберта написала завещание, она назначила его исполнителем своей воли. Его звали Сванте Странд. Прошлой осенью он умер. А я унаследовал его имя и его место.

— Значит, как только ты попал в контору, на тебя легли его обязанности?

— Ну, не совсем. Для этого я еще слишком неопытен… Но мой дед всегда переоценивал мои способности, он-то и посоветовал фру Фабиан передать полномочия по завещанию Сванте Младшему. Она послушалась его и в январе этого года сделала дополнение к завещанию, подписанное по всей форме двумя свидетелями.

— Разве ты не мог отказаться?

— Тогда это казалось мне чепухой. К тому же я рассчитывал, что в случае необходимости отец или дед помогут мне.

— Так в чем же дело? Конечно, помогут.

— Нет, не помогут, — удрученно сказал он. — Отец сейчас в другом полушарии. А дед… больно говорить, но он вконец одряхлел, плохо соображает и все путает. При этом он не терпит возражений. Сегодня потребовал, чтобы я бросил все дела и немедленно отправился в Скугу.

— Кстати, ты так и не объяснил своего загадочного появления, — напомнила Полли. — Зачем тебя понесло по самой грязи к заднему крыльцу? Ты мог спокойно пройти с улицы.

— В этом виноват один маленький негодяй, — сердито ответил адвокат. — Он загнал меня в грязь, уверив, что это и есть Хюттгатан. Вернее, не совсем так, он сообщил, что покойница жила здесь, у озера. И показал на тропинку как на самый удобный путь. По его словам, вчера тут была «скорая помощь», и он был явно разочарован, что сюда не пригнали пожарную команду. Здесь, мол, так горело, так горело, что она задохнулась и умерла. Вид у него при этом был самый ангельский. А глаза такие же большие и голубые, как у тебя.

— У меня они не голубые, — возразила Полли.

— Тут, как я погляжу, времени даром не теряют, — сказал вдруг чей-то женский голос.

— Разрешите познакомить, — сказала Полли. — Адвокат Странд. Фру Вийк.

Адвокат Странд вскочил со стула, воззрившись на седовласую даму.

— Фру… фру Вийк? — запинаясь, спросил он. — Значит, вы… вы и есть мать знаменитого Кристера Вийка?

А когда Елена Вийк утвердительно кивнула, он засиял как медный грош:

— Вот не думал, что мне так повезет. Я представитель фирмы «Странд, Странд и Странд» из Эребру. Привез завещание Альберты Фабиан.

— Завещание? Уже? — удивилась фру Вийк. — К чему такая спешка? — И повернулась к Полли: — Похороны состоятся самое раннее в четверг в два часа пополудни. В церкви святого Улофа, в Лубергсхюттане. По крайней мере так сказал пастор. Я иду домой. Будь здорова, не падай духом.

И фру Вийк ушла вместе с Эрком Берггреном. Полли охватило смутное чувство подавленности и тревоги.

Чтобы заглушить его, она занялась хозяйством. Проводив Сванте Странда с его портфелем в гостиную, девушка воспользовалась случаем и забрала оттуда поднос с грязной посудой. На кухне она вымыла и перетерла дорогой датский сервиз, обследовала содержимое морозилки и холодильника, гадая, сколько человек останется к обеду. Затем собрала в пакет мусор и вынесла его в сад.

Когда она вернулась, в прихожей звонил телефон. Это была Мирьям; верная себе, она без лишних слов выведала все новости и дала точные указания.

Полли знала по опыту, что спорить с Мирьям бесполезно. Повесив трубку, она открыла дверь в гостиную, и все взгляды устремились на нее. Полли коротко сообщила:

— Это Мирьям. Позвонит снова через час. Ее интересует завещание.

Светлые глаза Еспера Экерюда блеснули синевой.

— Узнаю Мирьям, — сказал он. — Ее интересует. Она позвонит. Откуда ей вообще известно, что существует какое-то завещание?

— Я проболталась, — сдержанно ответила Полли. Глазки-бусинки Лиселотт Люнден вспыхнули любопытством.

— Но ведь это превосходная мысль, — вмешалась она. — Завещание здесь, адвокат тоже — чего мы ждем?

Ее муж устало провел рукой по седеющим волосам, снял очки и закрыл глаза.

— Так не принято, — с неодобрением сказал он. — После похорон — другое дело. Тогда каждый наследник незамедлительно получит копию завещания. Но на другой день после трагической гибели Альберты! Мне кажется… по-моему, это неприлично… Нет, нет, Полли, не уходи, останься.

— Ну пожалуйста, Рудольф, — уговаривала мужа Лиселотт. — Никто ведь не требует бумаг сию же минуту, и в детали можно не вникать. Пусть господин Странд ознакомит нас с завещанием только в общих чертах.

— А то, дядя, будешь сам объясняться с Мирьям, когда она позвонит через час, — пригрозил Еспер. — Как твое мнение, Сванте?

— Я не против, — отозвался адвокат. — Наоборот, дед настаивал, чтобы по крайней мере пастор ознакомился с документом немедленно.

— Ну если так, я повинуюсь, — сдался Рудольф Люнден и снова надел очки. — Слушаем вас, господин адвокат. Только, пожалуйста, опустите все ваши юридические закорючки и изложите нам самую суть.

Сванде Странд Младший поправил галстук, открыл портфель и откашлялся.

— Завещание составлено в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, — начал он. — Через год после смерти управляющего Франса Эрика Фабиана.

Он помедлил, подбирая слова; в гостиной царила мертвая тишина.

— Две крупные суммы завещаны на общественные нужды. Одна — приходу святого Улофа, на попечительство о детях, а также на воспитание и образование молодежи. Проценты от другой суммы составят музыкальную стипендию в местной гимназии.

Он заметил, что пастор одобрительно кивнул, а Полли радостно заулыбалась.

— Остальное делится на три части. Одна из них завещана брату фру Фабиан, пастору Рудольфу Люндену.

Пасторша с облегчением вздохнула.

— Другая — сестре покойной, Ёте Экерюд, урожденной Люнден. — Сванте Странд оторвал взгляд от бумаг и уточнил: — В шестьдесят седьмом году фру Экерюд скончалась. Поэтому долю фру Экерюд получат ее дети и разделят поровну. Таким образом, Еспер Экерюд и Мирьям Экерюд получат по одной шестой части наследства.

— Незабвенная тетя Альберта! — воскликнул Еспер. — Да будет ей земля пухом. Простите бестактный вопрос, но на какую примерно сумму я могу рассчитывать?

— Пока неизвестно, — ответил Сванте Странд. — Налог на наследство очень высок. Но после продажи виллы и уплаты налога, думаю, каждому из вас останется пятьдесят или шестьдесят тысяч крон, не считая движимого имущества.

— Боже, — прошептала Лиселотт Люнден, — значит, мы получим вдвое больше!

— Остается еще одна треть, — напомнил пастор.

— Эту часть, согласно воле Альберты Фабиан, — тут голос Сванте Странда потеплел, — получит ее любимая воспитанница Полли Томссон. Положение Полли в смысле налога самое выгодное, ибо воспитанник, который до шестнадцати лет постоянно жил под одной крышей с воспитателем, имеет те же налоговые льготы, что и родные дети.

Тишина в комнате сразу как бы сгустилась.

Нарушил ее Рудольф Люнден.

— Мудрое и справедливое решение, — заключил он. Полли, прямая как свечка, замерла на краешке старинного гобеленового кресла.

— Но я не хочу… — начала было она.

— Чего не хочешь? — изумленно спросил пастор.

— Я не хочу участвовать в дележе виллы, — взволнованно заговорила Полли. — Я пожертвую свою долю тому из вас, у кого хватит средств сохранить дом.

— Ты шутишь?

— В денежных делах не шутят, — многозначительно произнесла Полли. — Я только что узнала это от нашего адвоката.

 

7. СКОЛЬКО ПАМЯТЬ ХРАНИТ ПУСТЯКОВ

Следующие дни Полли жила будто во сне или в тумане.

Часть времени она находилась в Стокгольме, но мысленно всегда была в Скуге. В редакции от нее не было никакого толку.

Она без конца ездила в Скугу. Началось это с самой пасхи. Поезд. Автобус. Автомобиль.

Автомобили случались разные, как и обстоятельства, которые призывали ее в Скугу.

Дребезжащий «вольво» Еспера — на другой день после известия о смерти Альберты. Серое утро, серый автомобиль.

Новенький «пассат» Мирьям — кремация Альберты. Красный автомобиль, набитый людьми в трауре.

— В таком автомобиле к церкви подъезжать неудобно, — сказал Рудольф Люнден. — Из пасторской усадьбы мы пойдем в церковь пешком.

Мирьям фыркнула, но покорилась. К счастью, погода в Лубергсхюттане была сносной, правда, в лесу еще лежал глубокий снег.

Во всем Бергслагене не помнили такой снежной зимы. Не помнили здесь и паводка, который принес бы столько разрушений.

В субботу, седьмого мая, Полли Томссон вновь ехала в Скугу. Неожиданно место в машине ей предложил комиссар Вийк, муж Камиллы, который, как и она, был обеспокоен весенним разливом озера в Скуге, а главное, опасностью, грозившей прибрежным домам.

Полли с благодарностью, но не без страха приняла его предложение. Она едва знала комиссара и боялась, что, как собеседница разочарует его гораздо раньше, чем они доберутся до Скуги. Однако весьма скоро обнаружила, что с ним одинаково легко и разговаривать, и молчать.

— Вот это машина! — восхитилась Полли, когда огромный черный лимузин, вырвавшись из сутолоки большого города на шоссе Е-18, наконец пустил в ход все свои лошадиные силы.

— Это что, двести пятидесятый?

— Да, — отозвался он. — Двести пятидесятый. Чуть ли не каждый год я меняю машины, а на этой вот решил остановиться. «Мерседес-двести пятьдесят» как раз то, что надо при моей работе. Надежный, быстрый и в глаза не бросается. В нем просторно даже высокому человеку с длинными ногами.

Полли украдкой изучала его строгий профиль, гладкие черные волосы, руки, лежащие на руле.

— А какой у тебя рост? — робко спросила она.

— Метр девяносто девять.

Полли ахнула, но казалось, что думает она о другом.

До самого моста Стекет они не разговаривали. Даже при виде озера Меларен Полли не выразила восторга, только спросила, указав на трубку, лежавшую на приборной доске:

— Твоя? Кури, если хочешь. Мне это не помешает.

— Трубке надо отдаваться целиком, — объяснил он. — Я не умею сочетать курение с вождением машины. Вот если за рулем сидит другой, тогда я охотно курю, это успокаивает нервы. Я, видишь ли, не доверяю другим водителям.

— В таком случае признаюсь, что солгала. На самом деле я не выношу табачного дыма. У меня от него першит в горле.

— Понимаю. У Камиллы то же самое. Ради нее я почти совсем бросил курить, но это стоило мне нечеловеческих усилий.

— Камилла отказалась выступать в «Метрополитен», Большом и «Ковент-Гардене», — сказала Полли, — а ты — от своей трубки. Как это чудесно!

— Ты хочешь сказать, жертва за жертву? Наверно, это необходимо, чтобы брак не распался. Хотя аплодисменты в «Метрополитен» весят неизмеримо больше, чем удовольствие от нескольких затяжек. Такие вещи нельзя даже сравнивать.

Перед Энчёпингом дорога постепенно сузилась и стала неудобной. Комиссар сбавил скорость и открылбоковое окно, чтобы впустить в машину немного майского солнца и тепла. Полли была одета по погоде — брюки и белая вязаная кофта это он сразу отметил.

— Ты был вчера на премьере? — спросила она, снова вступая в разговор.

— Когда поет не Камилла, меня на «Летучего голландца» арканом не затащишь, — ответил комиссар Вийк, который не переносил Вагнера, хотя женился на одной из лучших его исполнительниц. — По-моему, все это какой-то романтический бред. Призрачный корабль, самоубийство, в оркестре бушует настоящий ураган. К тому же слов не разобрать, и большую часть времени на сцене царит кромешная тьма.

— Ты несправедлив! — горячо возразила будущая певица. — Ты никогда даже не пытался понять эту оперу. Вспомни дивный монолог Голландца или божественную балладу Сенты. Я однажды пробовала спеть ее на уроке у Камиллы. А потом она спела сама. Если б ты слышал, как поет Камилла, ты бы так не говорил.

— А я слышал, — невозмутимо отозвался комиссар. — Камилла не первый раз поет в «Летучем голландце».

— Как жаль, что на этой премьере пела не она. Хотя Маргарету Халлин я тоже люблю. Наверняка она была изумительной Сентой.

— Значит, и ты не была на премьере? Почему?

Он искоса глянул на бледное узкое лицо Полли. Интересно, всегда ли она такая грустная и неестественно бледная?

— Я уступила свой билет Есперу. Это он написал статью о Камилле. Да мне и не хотелось в театр, мне теперь все безразлично.

— Этак ты пропустишь и майские спектакли Камиллы, — сказал муж певицы. — Возвращайся в Стокгольм к понедельнику, не то…

Она отрицательно мотнула русой головой.

— У нас будет опись имущества, а во вторник — захоронение урны.

Машина медленно ползла на север, пока за Вестеросом дорога опять не стала шире. Комиссар осторожно, но настойчиво начал расспрашивать Полли о последних событиях; им руководило не столько профессиональное любопытство, сколько стремление дать девушке выговориться, облегчить душу. Нервы у нее были явно напряжены до предела, ее равнодушие к окружающему и подавленность внушали тревогу. Она оживилась только раз, защищая оперу раннего Рихарда Вагнера.

Комиссар Вийк ухватился за эту тему.

— Пренебрегать Вагнером нынче немодно, — сказал он, — и прямо-таки опасно. В вашем с Камиллой кругу я прослыл музыкальным невеждой. А ведь в свое время я ходил в любимцах у Альберты Люнден. Пускай я был самым невежественным, зато подавал большие надежды. Комиссара одарили широкой и открытой улыбкой. Эта улыбка вмиг сделала Полли Томссон очень хорошенькой.

— Правда? Ты учился у Альберты?

— Истинная правда. Она обычно замещала отсутствующих учителей. У таких заместителей мы, как правило, на головах ходили, но музыкальные уроки фрекен Люнден были для нас праздником, никто и не думал безобразничать. Она устраивала викторины, уроки по нашей собственной программе, мы выступали, пели песенки. Бывало, взбредет кому-нибудь в голову поиграть на барабане — пожалуйста, барабань на здоровье. Ее методика учить игре на фортепьяно была удивительно современной. Меня, например, Альберта никогда не заставляла играть гаммы или разучивать этюды Шопена, она позволяла мне импровизировать. Так, играючи, и добивалась нужного результата. Но главным образом я учился, слушая, как играет она сама, она была изумительная пианистка. Бывало, после такого урока мчишься домой и упражняешься, упражняешься, чтобы играть так же. Но ты знаешь все это лучше меня, твои воспоминания свежее.

— Пожалуй, — согласилась Полли, — но весь ужас в том, что скоро я уже не смогу вспомнить, как она играла и как выглядела. У меня в голове вертятся только случайные обрывки ее рассказов.

— Какие, например?

— Боюсь, высокие материи мне недоступны, — удрученно призналась Полли. — Потому что все мои воспоминания связаны с деньгами и житейской прозой. Она рассказывала, что семья ее жила очень бедно, отец был торговцем, из тех, кого вечно преследуют неудачи. Он постоянно разорялся, они то и дело продавали или закладывали мебель. Неприкосновенными оставались только пианино Альберты и книжный шкаф Рудольфа. Они недоедали, сидели в долгах, зато откладывали по грошу, лишь бы дать Альберте музыкальное, а Рудольфу — духовное образование. Рудольф стал пастором, получил приход в Лубергсхюттане и подружился с управляющим завода Фабианом, про которого все знали, что у него денег куры не клюют. Ему так и не удалось расплатиться с долгами за учение, Рудольфу Люндену, разумеется, не Фабиану. У Альберты в Скуге была славная квартирка, но годы шли, учеников становилось все меньше и меньше, с деньгами — туже, ей опять пришлось продавать мебель. Под конец у нее оставались только кровать, стул да пианино. В это время к ней и посватался Фабиан. Вот когда она зажила: у нее появилась розовая вилла на берегу озера, «бехштейн», картины, серебро, персидские ковры, дорогие сервизы и шторы. Внезапно Полли насторожилась:

— Тебе смешно? Я ведь предупредила, что помню одну чепуху. Не думай, Альберта была не такая глупая, какой выглядит в моем рассказе. На самом деле деньги для нее ничего не значили, она любила дядю Франса Эрика. И меня тоже.

— То, что ты рассказываешь, вовсе не глупо, — успокоил ее комиссар Вийк. — Даже твой беглый рассказ о ее жизни звучит как увлекательная история Яльмара Бергмана или Диккенса. Только почему ты зовешь свою приемную мать просто Альбертой, а приемного отца — дядей Франсом Эриком?

— Потому что он был намного старше ее. Ему было шестьдесят восемь, когда они поженились и подобрали меня в Лубергсхюттане. А ей только что исполнился пятьдесят один год, и по сравнению с ним она была молодая, энергичная и красивая.

— Ну, красивой я бы ее не назвал, — заметил комиссар. — Хотя сразу было видно, что личность незаурядная.

— То же самое сказал и Эдуард, когда впервые увидел ее в крещенский сочельник, — сухо заметила Полли.

— Ну вот и последний съезд перед Кульбеком, теперь скоро и Чёпинг. А что это за Эдуард?

— Один противный парень, перед которым стелется Мирьям. Ради него она на все готова. По-моему, он тянет из нее деньги. Мирьям нашла его в какой-то датской больнице, приехал он то ли из Бразилии, то ли из Венесуэлы, но хорошо говорит по-шведски.

— Красивый малый?

— Ни капли, — решительно ответила Полли. — Только Мирьям и считает его красивым. Она повсюду таскает его за собой. Недавно вырядила его в черный костюм и привезла на кремацию. Дядя Рудольф прямо из себя вышел от такой бестактности.

— Потому что они с Мирьям не женаты?

— Да, и еще потому, что в церкви она усадила его среди нас, на скамье для родных. Но Мирьям и дядя вечно на ножах. У них разные взгляды буквально на все. На еженедельник, на женщин-пасторов, на цвет автомобиля, в котором едут на похороны, на таяние снега в Лубергсхюттане — на все.

Они миновали длинный виадук у въезда в Чёпинг.

— Словом, — подытожил Кристер Вийк, — опись имущества обещает быть весьма драматическим событием.

— Боюсь, что да. Ужасно хочется удрать подальше и выждать, пока улягутся страсти.

— Но ведь ты, как я слыхал, тоже наследница? Почему ты говорила Камилле, что не рассчитываешь ни на какое наследство?

— Это мне внушили еще в раннем детстве, — горько призналась Полли.

— Кто же внушил? Альберта или управляющий Фабиан?

Полли сдвинула темные брови, она была смущена.

— Главным образом он. Помню, как-то вечером, незадолго до смерти, он отвел меня в свой кабинет и там с глазу на глаз попытался объяснить мне, что со временем я останусь одна и мне придется жить самостоятельно, — мне было тогда лет восемь, не больше. Я не поняла и половины из его слов, но он все время, как припев, повторял одну и ту же фразу: «Все Альберте, все Альберте».

— Как ты к нему относилась? Так же, как к Альберте?

— О нет. Он был такой старый и важный, я его боялась. Конечно, я уважала его, восхищалась им, но любила я только Альберту.

Перед Арбугой, на прямом и безопасном отрезке пути, Кристер Вийк внезапно повернулся к Полли, и, застигнутая врасплох, она несколько секунд была вынуждена смотреть ему прямо в глаза.

— Я понимаю, смерть Альберты — тяжкий удар для тебя, — сказал он. — Но ты чего-то не договариваешь. Ты боишься, Полли. Чего ты боишься?

 

8. СИДИМ РЯДКОМ — ГОВОРИМ ЛАДКОМ

Может, в другое время Полли нашла бы в себе силы ответить.

Но в Арбуге их встретила вода. Случай был упущен. — Кристер, смотри, полиция перекрыла дорогу.

— Да, какое-то шоссе закрыто, возможно, наше. Молодой полицейский подтвердил его догадку.

— Шоссе Двести сорок девять между Феллингсбру и Фрёви наглухо перекрыто. Внизу, в долине, положение продолжает осложняться. В четверг отменили один поезд через Эрваллу, а вчера и все остальные. Вода поднялась над рельсами на тридцать сантиметров. А теперь одно за другим выходят из строя шоссе. В Эребру вам лучше всего ехать по Е-восемнадцать.

Возле переправы через реку Полли попросила:

— Остановись на минутку, если можно. Мне хочется посмотреть.

На мосту, несмотря на солнце, было зябко. Мирная река превратилась в широкий бурлящий поток, который в любую минуту грозил смыть с берега все красные коттеджи.

С комиссаром Вийком поздоровался какой-то фоторепортер. Кивнув на воду, он сказал:

— Видали, как разлилась? Почище Рейна или Дуная. Красивое зрелище, если бы не опасность.

— Да, — задумчиво отозвался Кристер. — Вода идет с гор, из Лённстада и Скуги. Тебе что-нибудь известно про те места?

— Грандиозное бедствие, — ответил репортер. — Но мне удалось сделать потрясающие снимки, особенно в Скуге. Там над самой высокой плотиной уровень воды поднялся до ста семидесяти сантиметров. Я только что оттуда…

Но его уже никто не слушал. Кристер Вийк быстро усадил свою спутницу в машину, и они помчались в затопленную Скугу.

Они почти не разговаривали, пока равнина не осталась позади и дорога не пошла круто вверх, на север, по лесистым горам.

Но и тогда их краткие замечания вертелись вокруг одного и того же.

— Снег, — сокрушалась Полли. — В лесу под елями еще лежат большие сугробы. Значит, вода будет прибывать.

— Да, — согласился комиссар Вийк, — нечего и надеяться, что все уже стаяло.

— Хотя теплая погода установилась уже давно, — сказала Полли. — Просто небывалая теплынь. Того и гляди растаешь на солнце.

— Но и снег в этом году тоже небывалый. Метеорологи говорят, что в Бергслагене никогда не было такой снежной зимы.

Нетерпение Полли росло, и, когда черный «мерседес», вынырнув из лесов, устремился вниз, в котловину, где лежали город, озеро и церковь, она взмолилась:

— Скорей! Неужели ты не можешь прибавить скорость?

— Могу, только не стану, — отвечал он с возмутительным хладнокровием. — Если уж мне суждено быть задержанным за превышение скорости, то отнюдь не там, где я играл в детстве. Видала нашу скромную речушку? Вон как вздулась — всю ложбину залила вместе с заводом.

Но Полли сидела, закрыв глаза и сцепив руки. И потому не видела непривычного зрелища, открывшегося с верхней точки Блекслагаребаккен. Нижняя часть этой улицы «впадала» в покрытую гравием набережную озера, по которой любили прогуливаться горожане. Вернее, так было раньше.

В эту субботу набережной для прогулок не существовало. Все было затоплено. Темно-серая, с ржавыми разводами вода подбиралась к городу, к виллам на Хюттгатан.

— Скверно, гораздо хуже, чем я ожидал, — пробормотал ошеломленный комиссар.

Его волнение было понятно. На Хюттгатан стояла красивая коричневая вилла его матери, а рядом с ней забавный розовый дом, который теперь должен был достаться наследникам Альберты Фабиан.

Комиссар резко затормозил в нескольких метрах от новой, грозно надвинувшейся линии берега. Полли испуганно открыла глаза и тотчас распахнула дверцу машины. Схватив с заднего сиденья пальто и дорожную сумку, она помчалась к розовой вилле, даже не простившись и не поблагодарив комиссара.

Он только потом сообразил, что не спросил у нее, живет ли кто-нибудь в доме, кто ее встретит и позаботится о ней. Дав задний ход, он снова остановил машину и прислушался.

В предвечерней тишине прозвучал резкий и нетерпеливый женский голос:

— Как хорошо, что ты приехала! Если плотина в Нурете не выдержит напора воды, придется с веранды все уносить. Я просто ума не приложу, что делать с роялем.

Елена Вийк приветствовала сына гораздо сердечнее, но смысл ее приветствия был примерно тот же.

— Слава богу, ты здесь! Я взяла напрокат насос для подвала, но понятия не имею, как им пользуются. Все, кто хоть что-то смыслит в этом деле, строят заградительные насыпи или работают на плотине в Хаммарбю.

— А я думал, что самое критическое положение на плотине в Нурете, — сказал комиссар, целуя мать.

— Всюду плохо, — вздохнула она. — Надень резиновые сапоги, я тебе покажу, что у нас творится.

Вскоре он с изумлением обнаружил, что весь берег возле их дома залит водой. Волны через забор захлестывали в сад, лизали корни яблонь и слив. Газоны, клумбы с тюльпанами, купы розовых кустов — все было затоплено водой.

— Бедная мама, — огорчился комиссар. — Твои любимые розы! Но ты не отчаивайся. Все-таки наклон у нашего сада довольно крутой, дом прочный, и фундамент пока что над водой. Иди отдохни, а я займусь насосом.

Едва он успел разобраться с насосом, который должен был откачивать воду из подвала, как прибежал запыхавшийся Берггрен.

— Наконец-то ты здесь. А я хотел проверить, помогает ли кто-нибудь фру Вийк. Слава богу, у вас все в порядке.

— Тяжко? — спросил комиссар. — Редкий случай: ты еле дышишь и даже не скрываешь этого.

Эрк Берггрен вытер лоб под светлыми вьющимися волосами.

— Со стихией мне еще не приходилось воевать. Четверо суток не ложился. Пожарная охрана, муниципалитет, электростанция, полиция — все на ногах. Теперь главное — выдержат ли плотины.

— В Нурете?

— Прежде всего там. Эта плотина регулирует приток воды из Растэльвы и северной части округа.

— Кому она принадлежит?

— Государству. Но винить там особенно некого. Поток хлынул с такой силой, что просто не успели вовремя открыть затворы, и вода проложила себе другие пути. Теперь под угрозой и сама плотина. Если она не выдержит…

— Вода в озере поднимется, это ясно. Насколько она может еще подняться?

— Приблизительно на метр, — уныло ответил Эрк Берггрен.

Оба посмотрели на узкую полоску фундамента, выступавшую над водой.

— Пошли в дом, выпьем кофе, — предложил комиссар Вийк. — Я хотел расспросить тебя про Альберту Фабиан.

— Про Альберту? Боюсь, мне не успеть…

— Ничего, успеешь, тебе даже полезно ненадолго забыть о наводнении.

На кухне у Елены Вийк Эрк Берггрен жадно глотал горячий кофе со свежими французскими булочками.

— Говоришь, забыть о наводнении? — вдруг сказал он. — Пожалуйста. Могу переключиться на печи, березовые дрова и угарный газ. Это тебя устраивает?

— Что ты имеешь в виду? — удивилась фру Вийк. — Кристер, о чем он говорит?

— Он нам сейчас расскажет подробности следствия, на котором ты, мамочка, выступала свидетелем. Меня интересуют результаты опроса свидетелей и заключение судебно-медицинской экспертизы.

— Ясно, — сказал Эрк Берггрен. — Но смерть Альберты не вызывает у нас никаких подозрений. Правда, точное время смерти установить трудно. Мы считаем, что она затопила печку в спальне после девяти вечера, поговорив по телефону с твоей матерью. И легла читать воспоминания Лив Ульман. В полночь, согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, она отложила книгу, закрыла вьюшку, погасила свет и уснула.

— Со снотворным? — спросил Кристер.

— Ничего подобного. Но труба была закрыта слишком рано, комната маленькая, да и окна заклеены. Окись углерода смешалась с воздухом, и Альберта отравилась. Смерть наступила приблизительно в шесть утра. В результате отравления угарным газом. Анализ крови показал характерные изменения в красных кровяных шариках.

— Окись углерода соединилась с гемоглобином, — уточнил комиссар Вийк. — Это неоспоримый симптом.

— А разве его нужно оспаривать? — тихо спросила фру Вийк.

— Да так, нелепая мысль. Если б Альберту усыпили, если б в ее организме нашли какой-нибудь другой яд, кроме окиси углерода…

— Тогда это было бы убийство, — перебила фру Вийк. — Профессиональная привычка — ты уже не допускаешь, что смерть может быть ненасильственной.

— Ты права, — согласился шеф государственной комиссии по уголовным делам. — А почему тогда Поли Томссон чего-то боится? Убийство могло быть совершено, но лишь при одном условии: кто-то незаметно пробрался ночью к Альберте и закрыл трубу.

— Отпечатков пальцев не нашли, — сказал Эрк Берггрен, вставая. — У нас нет никаких оснований для такой гипотезы.

Он откланялся, и фру Вийк решительно прекратила этот разговор:

— Полли можно только пожалеть. Страх, о котором ты говорил, у нее врожденный.

Однако, когда ближе к вечеру комиссар Вийк зашел на виллу Альберты, Полли не выглядела ни испуганной, ни робкой.

— Ну, как у вас дела? Все в порядке?

В розовых джинсах и шелковом свитерке Полли казалась совсем девочкой.

— Все в порядке, сидим рядком — говорим ладком, — ответила она даже весело.

Кристер вопросительно поднял брови, и она поспешила объяснить:

— Простите, это домашняя поговорка. Еспер любит повторять ее, когда среди нас царит мир и согласие.

В эту самую минуту раздался пронзительный женский голос, уже знакомый комиссару Вийку. В холле, где стояли Полли и Кристер Вийк, было слышно каждое слово.

— Не дури, Рудольф, как можно допустить, чтобы дорогой восточный ковер остался здесь, когда сюда того и гляди хлынет грязная вода.

— Лиселотт, милая, — возразил мягкий голос пастора, — ни тебе, ни мне, ни Полли вытащить его не под силу. И я больше чем уверен, что это лишняя предосторожность. В сегодняшней газете написано, что паводок достиг высшей точки и уровень в Растэльве стабилизовался.

— В газете! Да ты ее и в руки не берешь! — ядовито сказала пасторша. — В наших местах самое страшное еще впереди. И мне очень хочется, чтобы этот ковер достался нам.

— Завещание пока не вступило в силу, — продолжал сопротивляться пастор.

В прихожей комиссар Вийк шепнул на ухо Полли:

— По-твоему, это мир и согласие?

Девушка молча поманила его за собой на просторную веранду, откуда было видно озеро.

— Лиселотт в своей стихии. Она обожает распоряжаться и командовать. А пастор предпочитает покорно терпеть. Видно, уповает на то, что вмешается господь бог и все закончится наилучшим образом. По крайней мере, богу дядя Рудольф доверяет больше, чем жене.

Комиссар Вийк обвел взглядом комнату, тонувшую в мягких майских сумерках. От его внимания не ускользнуло ни множество окон, ни обилие зелени, ни рояль, ни картины, ни ковер.

Этот ковер был настоящим произведением искусства. По краям шел темно-синий бордюр с затейливым орнаментом, а в середине по кирпично-красному полю были разбросаны стилизованные птицы и лошади.

Изучая ковер, комиссар не сразу заметил, что Полли открыла дверь в сад. Только почувствовав сырой запах озера, он поднял глаза и едва не вскрикнул.

Грязная бурая вода подошла прямо к порогу веранды и плескалась почти у самых его ног. Вода размыла крыльцо, кажется, еще немного—и она хлынет в дом. Полли привалилась к дверному косяку.

— Гляди, — шепнула она. — Там, под водой, цветы. Кристер увидел их. В траве, под толщей воды, возле изуродованного крыльца стояли стройные ряды гиацинтов. Распустившиеся, прямые как свечки, и розовые, как дом Альберты, а над ними колыхалась вода.

— Это призраки, — с отвращением сказала Полли. — Обыкновенные цветы давно бы уже задохнулись и погибли. А эти живут и дышат как ни в чем не бывало. Я их вырву… я…

На всякий случай Кристер загородил рукой зловещий дверной проем. Но девушка не обратила на это внимания.

— Во вторник я все равно их вырву, — запальчиво твердила она. — И принесу этот букет на погребение урны. Пусть у Альберты будет букет из призраков. Все равно она умерла! Все равно!

 

Наследство

9. НО СКОРО СЛОВО ЗАДЕНЕТ ЗА ЖИВОЕ

— Прости, — сказала Полли. — Сама не знаю, что это на меня нашло.

Казалось, ее испугал собственный порыв.

— Не надо извиняться, — ответил Кристер Вийк. — Лучше поплачь, сразу станет легче.

— Я уже все слезы выплакала, — ответила ему воспитанница Альберты.

— Полли-и! — пронзительно крикнула Лиселотт Люнден. — Мы ненадолго уходим!

Парадная дверь захлопнулась, и одновременно комиссар Вийк закрыл дверь веранды, ведущую в сад. Полли уже немного успокоилась.

Она, не дрогнув, встретила взгляд комиссара.

— Не выношу эту Лиселотт. Только и думает что о наследстве. До Альберты ей дела нет. Иногда мне кажется, будто ее смерть их всех даже обрадовала. А по ночам нет-нет да и мелькнет мысль: а что, если кто-нибудь из них… — Не договорив, она деловито предложила — Хочешь посмотреть комнату, где умерла Альберта?

Вслед за Полли комиссар пересек холл и поднялся на второй этаж.

— Здесь пять комнат, — безучастно объясняла она. — В каждой по балкону. А в комнате для музыкальных занятий — даже два.

Спальня, куда она привела его, располагалась над кухней, балкон и окна смотрели на запад, на живую изгородь из сирени, тянувшуюся вдоль всей Хюттгатан.

Главным предметом в этой на диво маленькой комнате была кровать карельской березы, стоявшая у торцовой стены.

— По-моему, раньше спальня была не тут, — заметил комиссар Вийк. — Эта комната слишком мала для двоих.

Полли показала на соседнюю комнату.

— Да, при жизни дяди спальня находилась там. Но, когда Альберта осталась одна, в той спальне ей было не по себе. Поэтому мы убрали кровати и сделали там комнату для музыкальных занятий, а спать Альберта решила здесь. Эта комната казалась ей самой уютной. Здесь не слышно завывания ветра с озера, а уличный шум ей не мешал.

Такие детали, как темно-зеленый ковер во всю комнату, цветастые обои и покрывало с таким же узором, не интересовали комиссара. Зато он сразу отметил, что роковая печь находится далеко от изголовья кровати.

Круглая изразцовая печь с бледно-зеленым растительным орнаментом и блестящими латунными дверцами стояла в углу, напротив постели. До нее ничего не стоило добраться и из соседней комнаты, и из коридора. От двери до шнурка печной вьюшки было меньше двух метров.

— Дверь, разумеется, была закрыта, — сказала Полли.

— Почему «разумеется»? Ведь Альберта была одна в доме.

— Ну и что? Она часто говорила: пойду и закроюсь в своей теплой берлоге.

— У Альберты был хороший слух? — спросил комиссар.

— Да, — мрачно ответила Полли, — слух у нее был хороший. И спала она очень чутко. Если б кто вошел ночью в ее спальню, она бы обязательно проснулась.

— У кого были ключи от виллы?

— У меня и у твоей матери. Но ключи тут ни при чем. В доме три входные двери. И Альберта обычно забывала проверить, все ли они заперты. Она вообще была довольно небрежна.

— Например, с печкой.

— Да, — призналась Полли. — Я знаю, что медицинская экспертиза не обнаружила ничего подозрительного и полиция расценила это как несчастный случай. Наверно, только я по глупости продолжаю сомневаться. Сама Альберта не одобрила бы такого переполоха вокруг ее смерти. Умерла она дома, на вилле, как и все. А она только об этом и мечтала.

— Как и все? — удивленно переспросил комиссар. — Кто «все»?

— Те, кто жил здесь раньше. Еще до того, как дом достался Альберте и она выкрасила его в розовый цвет. Например, судья…

— Рикардсон?

— Да. Он упал в холле и был найден уже мертвым. Потом его жена заболела какой-то таинственной лихорадкой и скоропостижно умерла, ее даже в больницу не успели отправить. И дядя Франс Эрик недолго мучился, тоже обошлось без «скорой помощи», капельниц и кислорода. Альберта надеялась, что и ее ждет легкая смерть.

— Так и случилось, — сказал комиссар Вийк. — Она просто уснула, не испытав ни страха смерти, ни страданий. Если не всплывут новые обстоятельства, можно утешаться хотя бы этим.

Они спустились вниз. С улицы донесся пронзительный голос пасторши, и комиссар малодушно взмолился, чтобы Полли выпустила его через черный ход.

— Спасибо, — тихо сказала она ему с крыльца. — Спасибо за поездку и за человеческий разговор. Я понимаю, почему Камилла не жалеет о гастролях.

Из всей беседы с Полли комиссара особенно поразили эти слова.

Полли сразу поняла, что настроение изменилось к лучшему, когда, появившись в кухне, Лиселотт Люнден возвестила:

— Пора ужинать. Как думаешь, найдем мы здесь что-нибудь съедобное?

Холодильник и морозильник, фанерованные под дерево, были куда изысканнее и полнее, чем в пасторской усадьбе. Лиселотт достала яйца, замороженные котлеты, консервированные грибы, банки с омарами и спаржей.

— Сделаем омлет, — решила Лиселотт, заворачивая белые манжеты. — Может, даже два разных омлета.

— Давай я приготовлю, — предложила Полли. — На тебе такое нарядное платье..

Ничего себе нарядное, подумала фру Люнден. Девочка и не подозревает, что эта черная тряпка служит мне уже много лет. Сколько раз приходилось то укорачивать, то удлинять юбку.

— А мы будем готовить вместе, — весело сказала она. — Где-то у Альберты должен быть передник. На рождество я подарила ей передник с мережкой. Не этот, другой, этот с нотами. Он, я смотрю, еще позатейливей. Кажется, это из «Дон Жуана» Моцарта. В самый раз для Альберты.

— Зачем моей сестре Дон Жуан? — пошутил пастор, усаживаясь за стол. — Он был богохульником и распутником.

— Остряк! Не Дон Жуан, а музыка Моцарта! Тебе, какой омлет — с лисичками или с шампиньонами?

— Да, да, благодарю.

— Тебя не поймешь…

В дверь нетерпеливо и требовательно позвонили три раза.

— Прощай, покой, — вздохнул Рудольф Люнден. Не часто бывал он так прозорлив.

В кухню впорхнула Мирьям Экерюд, главный редактор еженедельника «Мы - женщины»: белокурые, чуть небрежно уложенные волосы, модный бежевый брючный костюм в клетку, кремовая блузка из натурального шелка.

— Мы решили, что удобнее приехать вечером и переночевать здесь, а утром сразу взяться за дело. Эдуардо домчал нас в одну минуту…

— Э-ду-ард? — Пастор взревел от негодования. — Зачем ты притащила его сюда? Ему-то что здесь делать во время описи? Он человек посторонний.

Мирьям надменно поглядела на круглое розовое лицо дяди Рудольфа.

— А зачем ты сам вечно таскаешь за собой своего оруженосца Лиселотт? Какая разница?

— Не забывайся, — ледяным тоном процедила пасторша. — И имей в виду, ту комнату для гостей, где стоит двуспальная кровать, уже заняли мы с Рудольфом.

Если Эдуард Амбрас и слышал этот разговор, лицо его осталось непроницаемым. Он явился на кухню, сверкая белозубой улыбкой, насмешливый и галантный, как всегда.

— Прекрасные дамы! Уважаемые господа! Рад вас приветствовать!

Водрузив корзину с продуктами на столик у окна, он начал распаковывать свертки с ветчиной, копченой колбасой, гусиным паштетом, французскими булочками, сыром и редиской.

— Взятка от Мирьям, — объяснил он. — А это — от меня.

На столике появились две бутылки красного вина.

— Полли, давай я разболтаю яйца.

— Нет, нет! — вскрикнула Полли, словно ей грозила опасность.

Теперь рассердилась она. И на себя, и на этого несносного человека, в присутствии которого всегда ощущала какую-то неловкость.

Его неизменная веселость настораживала Полли. Он был слишком развязный, слишком чужой, чтобы можно было понять его. Миндалевидные карие глаза, которым беспрекословно подчинялась волевая Мирьям, оказывали на Полли обратное действие. Всю свою сознательную жизнь она была неуверенной в себе, замкнутой и легко поддавалась страху. Глаза Эдуарда пугали ее.

Очередной, звонок известил о прибытии Еспера Экерюда. Он был все в том же поношенном, вызывающе желтом пиджаке и в желтой рубашке, так же как Эдуард, без галстука.

Под мышкой Еспер держал пачку журналов. Это были свежие оттиски сильно запоздавшего номера «Мы — женщины».

— Вот, угрюмо сказал он, — прямо из типографии. Тираж уже поступил в здешние киоски, и в стокгольмские тоже.

— Это про Камиллу? — спросила Полли, Хватая один экземпляр.

Пока Эдуард невозмутимо взбалтывал яйца и ставил на огонь сковородку, она перелистала Журнал и, найдя нужную страницу, углубилась в чтение.

Мирьям была явно не в духе.

— Какая досада, что пришлось заменить героийю номера, — сокрушалась она. — Наша государственная деятельница так здорово выглядела на цветном снимке. А фотография Камиллы Мартин никуда не годится. В жизни она гораздо красивее. Меня просто бесит, что мы не успели сделать цветной портрет.

Полли пропустила мимо ушей сетования шефа, ей фотография понравилась.

— Еспер, какой чудесный снимок! Сделай мне такой, я его повешу у себя в комнате.

Рудольф Люнден, в руках которого тоже оказался журнал, одобрительно кивнул.

— Еспер отличньгй фотограф, я всегда говорил: Да и пишет он бойко.

Еспер Экерюд мрачно взирал на своих защитников. Следующее замечание Полли окончательно испортило ему настроение.

— Жаль, что под фотографией и в тексте говорится, будто Камилла исполняет партию Сенты на премьере «Летучего голландца», — сказала она. — На премьере пела Маргарета Халлин.

— Как Маргарета Халлин? — в отчаянии вскричала Мирьям. — Выходит, наша звезда на этой неделе ничем не отличилась. Господи помилуй, теперь не хватает только, чтобы теологиню, которая запланирована у меня в двадцать второй номер, не посвятили в сан.

— Ты прекрасно знаешь мое отношение к женщинам-пасторам, — не выдержал ее дядя.

— Омлеты готовы, — весело перебил Эдуард. — Их надо есть горячими.

— Камилла Мартин всегда в центре внимания, — решительно заявила пасторша. — Садитесь за стол и не ссорьтесь во время еды.

Ссора утихла, и сразу как будто иссякли все темы для общего разговора. Лиселотт Люнден нехотя беседовала с Полли о многосерийном английском фильме. Брат и сестра Экерюд угрюмо молчали. Пастор Люнден выпытывал биографические данные у незваного чужеземца, нарушившего семейный покой.

— Ты из Латинской Америки? В какой же стране ты родился?

— В Венесуэле. Но моя мать из Бразилии.

— У тебя необычная фамилия. Это испанская или португальская?

— Думаю, ни то, ни другое. Отчим моего отца был из прибалтийских крестьян.

— «Слуги и господа» — изумительная картина, — говорила тем временем Лиселотт Люнден. — Почему у нас не делают таких увлекательных фильмов?

— Из крестьян? Так, так, понимаю. — Пастор немного успокоился. — А чем занимается твой отец?

— Он умер. Но при жизни был профессиональным авантюристом, если так можно сказать, — с готовностью объяснил Эдуард.

— Совсем как ты?

Молодой человек лучезарно улыбнулся. Темно-карие глаза смотрели невозмутимо. Под голубой расстегнутой рубашкой блеснула кованая золотая цепь.

— Мне недостает таланта жить одним плутовством. Время от времени приходится работать санитаром, но в данный момент я сижу без дела. К работе я прибегаю, лишь когда всерьез начинаю умирать с голоду.

— Эдуардо тебя разыгрывает, — вмешалась молчавшая до той поры Мирьям. — Он изучает медицину и хочет стать врачом.

Эдуард вновь улыбнулся и взял сигарету.

— Не слушайте ее. Тот, кто колесит по свету и черпает опыт в случайных больницах, едва ли станет врачом. И вряд ли разбогатеет. Одним словом, я нищий, и богатая наследница мне очень кстати.

Он шутливо обнял Мирьям, которую это ничуть не оскорбило. Зато фру Люнден поджала губы и встала.

— Курить за столом и любезничать у всех на глазах не в наших правилах, — язвительно сказала она. — Мы все выиграем, если вы уединитесь.

Как ни странно, у Мирьям не нашлось столь же язвительного ответа. Слова пасторши куда сильней задели Эдуарда Амбраса, но он проглотил обиду, отложив месть до более удобного случая. И такой случай не заставил себя ждать. Через час все общество отправилось на второй этаж, чтобы разместиться на ночлег.

Рядом с комнатой Полли находились две уютные комнаты для гостей. Из них только в одной стояла большая двуспальная кровать, эту комнату еще раньше заняла пасторская чета.

Мирьям была не настолько влюблена, чтобы отказывать себе в удобствах, и бесцеремонно захватила маленькую спальню по соседству с Люнденами.

Ее брат тоже не растерялся.

— Я ночую на веранде, — объявил он, сбегая вниз по лестнице. — Лягу на диване и буду следить за уровнем воды. Если вода просочится в комнату, я подниму тревогу. А где ляжет Эдуард?

— Может, в комнате для музыкальных занятий? — предложила Полли. — Диван там…

— Зачем мучиться на каком-то диване, когда в доме пустует самая удобная и широкая кровать? — сказал Эдуард.

Решительным шагом он вошел в комнату Альберты и направился прямо к ее крорати.

Полли задохнулась, а Лиселотт Люнден немедленно взорвалась:

— Да как ты смеешь? Эта кровать… Ты что, ничего не понимаешь, что ли?

— Я все понимаю. Но я не боюсь спать на этой кровати. В отличие от вас… в отличие от одного из вас — моя совесть чиста.

— Что? — прошептала Лиселотт. — Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что я был здесь на второй день пасхи, — сказал Эдуард. — Около полуночи я стоял в саду под деревом. Ждал Мирьям, и, кстати, напрасно. Зато я видел другую женщину. Она вошла в калитку и с черного хода прокралась в дом фру Фабиан.

— Полли? — спросила фру Люнден.

— Нет, не Полли, — многозначительно сказал Эдуард. — Это были твои ноги и твои туфли. Я их сразу узнал. Не отпирайся, я знаю, здесь была именно ты.

 

10 УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

В воскресенье на рассвете Полли стояла у себя на балконе и с недоумением смотрела на странный затопленный пейзаж, открывшийся ее глазам.

Постороннему человеку это зрелище могло показаться мирной сельской идиллией, но это была какая-то пародия на идиллию — ветвистые ивы с графической четкостью отражались в воде, белый лебедь потерянно кружил в саду возле куста сирени, а потом уплыл вдагь мимо похожих на призраки фонарей.

Полли перегнулась через деревянные перила, чтобы посмотреть, насколько за ночь поднялась вода. Однако сверху перспектива была нарушена, и сама Полли после бессонной ночи соображала с трудом.

Девушка уже успела надеть черный свитер и черные брюки. Сунув ноги в мягкие уличные туфли, она бесшумно спустилась с верхнего этажа.

— Еспер! — окликнула она с порога. — Как дела? Что с водой?

Вскоре она убедилась, что дела у караульного не так уж плохи. Он сладко спал на диване под фамильным портретом прекрасной Франциски Фабиан. Просыпаться он решительно не хотел.

— Еспер, доброе утро! Проснись, мне нужно поговорить с тобой.

Но Еспер так и не пробудился. Полли подошла к застекленной двери в сад, и ее охватил панический ужас. Казалось, стоит повернуть ручку двери — и вода хлынет через порог. Пятясь, девушка вышла из комнаты. В холле пахло кофе, табачным дымом и жареным хлебом. Значит, кроме нее, проснулся кто-то еще.

— Здравствуй, — сказала она, доставая с полки банку с чаем. — Как вода, продолжает подниматься?

— Статус-кво, — равнодушно отозвался Эдуард Амбрас.

Не поняв латинского выражения, Полли вопросительно глянула на него.

— Как вчера вечером, — пояснил он. — Ни туда, ни сюда. Пока нет ветра, вилле ничто не угрожает. Если, конечно, в подвале все время будет работать насос.

— Это правда, что ты вчера сказал про Лиселотт? — спросила Полли.

— Да.

Размышляя над вчерашней сценой, разыгравшейся возле комнаты Альберты, Полли насыпала в прозрачный чайник, благоухающий жасмином чай. Бросив вчера свое обвинение, Эдуард немедленно скрылся в спальне, разговор на этом оборвался, однако Лиселотт была очень взволнована. Полли внезапно усмехнулась.

— Как это на тебя похоже.

— Что именно? — не понял Эдуард.

— Обратить внимание на женские ноги и не заметить лицо, прическу, пальто.

— Но у нее красивые ноги! Другая на ее месте была бы польщена.

— А что ты сам делал в Скуге на второй день пасхи? — осторожноспросила Поляи. — Почему не поехал с Мирьям в Норвегию, кататься на лыжах?

— Спроси у нее.

— Она что, смылась от тебя?

— Наоборот. Это я смылся. Из Трюсиля на попутках добрался до Эребру, Потом мы поговорили по телефону, это стоило бешеных денег — ей, конечно, — уладили все недоразумения, помирились и вновь полюбили друг друга опять же по телефону. Мирьям во что бы то ни стало хотела подобрать меня по дороге, она не могла одна, без передышки вести машину от Трюсиля до Стокгольма. Но она обещала заехать к Альберте Фабиан, вот мы и назначили свидание в этом городишке. Насколько я понял, мне нужно было ждать ее возле виллы, но, очевидно, кто-то из нас перепутал место встречи.

— И ты хочешь, чтобы я этому поверила?

Полли залила чай крутым кипятком. Раздавшийся внезапно металлический голос Мирьям Экерюд заставил ее вздрогнуть.

— Хочешь не хочешь, а придется поверить. Надеюсь, ты и на мою долю заварила? Поджарь еще кусочек хлеба. В этом доме есть?..

— Нет, — излишне резко ответила тихоня секретарша. — Если ты не привезла, у нас сока нет.

Полли дала чаю настояться, проследила, чтобы он приобрел определенный густо-коричневый оттенок, /и только после этого разлила его по чашкам.

Мирьям, как всегда, была идеально причесана и слегка подкрашена. Одеться она еще не успела и явилась на кухню в весьма откровенной синей шелковой ночной сорочке.

— Спасибо, детка, заваривать чай — это по твоей части, — похвалила она Полли, с жадностью прихлебывая чай.

— Английское происхождение, — ответила Полли. — Так, по крайней мере, считала Альберта… Значит, ты тоже видела ее в тот последний вечер?

— Да, но я была у нее совсем недолго. Около девяти я распрощалась — она выглядела очень усталой.

— А потом?

— Потом я пошла к «Трем старушкам», это здесь рядом. С Эдуардо мы договорились так: либо я буду у Альберты, но к ней нельзя вваливаться слишком поздно и лучше подождать на улице, либо у «Трех старушек» — это напротив.

— Вот насчет старушек я, по правде говоря, не понял, — признался Эдуард. — Кто бы подумал, что это ресторан? Когда я прикатил сюда в одиннадцать вечера, вывеска была погашена и в окнах — ни огонька. А наверху у фру Фабиан горел свет, потому я и ждал возле дома, как ты мне велела.

— В ресторане было темно, потому что по случаю праздника прислугу вечером отпустили, — объяснила Мирьям. — Но мне все-таки открыли и даже дали поесть. Между прочим, новая хозяйка ресторана почти девчонка. Для провинции большая редкость, чтобы ресторан содержала молодая женщина. Я заинтересовалась ею, мы сидели на кухне и беседовали о ее работе — мне захотелось сделать о ней репортаж в одном из летних номеров. Не знаю только, под каким соусом ее подать.

— «Женщина недели в Неделю женщины», — предложил Эдуард. — Или: «Первая деловая женщина в краю горнозаводчиков». А может, дать о ней заметку в кулинарном отделе вместе с каким-нибудь рецептом приготовления селедки? Не подходит? Ну, не дуйся, надо же понимать шутки.

— Не выношу, когда ты говоришь свысока о моем еженедельнике.

— Но в глубине души я отношусь к нему очень серьезно, — добродушно сказал он. — Можешь поручить Есперу состряпать статью об этой трактирщице. Он король по этой части, а заголовки и рубрики придут сами собой.

— Еспер? — вспомнила Полли, снова возвращая их к тому холодному праздничному вечеру. — Ведь он тоже был здесь? Как странно, что вы все трое побывали здесь.

— А ты сама? — безжалостно спросила Мирьям. — Разве тебя здесь не было?

Но даже Полли умела иногда срезать противника.

— Я в это время уже ехала домой. Шестичасовым автобусом из Скуги. Потом поездом из Эребру. В Стокгольм приехала в девять пятьдесят пять. А в одиннадцать была уже в постели в своей комнате для прислуги.

— Не забывайте про пасторшу, — напомнил Эдуард. — Она действительно была здесь за полчаса до полуночи.

— Интересно, что она делала здесь в такую поздноту? — сказала Полли.

— А я знаю, — торжествующе объявила Мирьям. — Это стоило мне пятидесяти минут сна, а значит, и красоты, но зато я знаю все, что сказала Лиселотт дяде Рудольфу во время их шумного объяснения, незримой участницей которого я оказалась.

— Да, между этими комнатами абсолютная слышимость, — вспомнила Полли. — Раньше они были смежные. Потом дверь заделали. Альберта еще всегда говорила, что мастер больше разбирался в акустических эффектах, чем в звукоизоляции.

— Так что же тебе удалось услышать сквозь стену? — полюбопытствовал Эдуард. — Как наша уважаемая Лисе-лотт объяснила свой поздний визит к невестке?

— Она хотела занять у Альберты сто крон, — сказала Мирьям.

— Среди ночи? — изумилась Полли.

— Всего сотню? — не поверил Эдуард. — Другое дело, если б речь шла о тысячах.

— Глупость какая-то! А что она вообще делала в городе? — поинтересовалась Полли.

— На кой черт ей понадобилась эта сотня?

— Чтобы взять такси до Лубергсхюттана, — сказала Мирьям. — Я вижу, вы разочарованы. Она была на каком-то дамском ужине в гостинице и обнаружила, что в сумочке у нее всего семь крон. Вот и пошла к Альберте.

— Получила она свою сотню?

— Дальше я слушать не стала, — ответила Мирьям, пожав плечами. — Я постучала в стенку, и в семейном номере воцарилась мертвая тишина.

— Зря, — сказал Эдуард.

— Глупость какая-то, — повторила Полли.

В десять утра в саду, окружавшем коричневую виллу соседей, она уже пересказывала этот разговор комиссару Вийку.

— Да нет, отчего же? — возразил комиссар. — Во всяком случае, многие факты легко проверить. Горный отель в Норвегии, ресторан «Три старушки», дамский ужин в гостинице и рейс такси от стоянки в Скуге до пасторской усадьбы в Лубергсхюттане. Можно проверить и твой путь отсюда до Стокгольма.

— В квартире под Мирьям живет генеральша, — с готовностью сообщила Полли. — Она в курсе всех событий. Может быть, и кондуктор в поезде запомнил меня.

— Опись имущества уже началась?

— Вот-вот начнется. Мне пора. Чует мое сердце, грядет светопреставление. Мы уже ссоримся. А что будет, когда мы примемся делить наследство?

— Если наследник не один, всегда следует оговаривать, кому что достанется из движимости. Альберта не оставила такого распоряжения?

— Ничего похожего. Существует давнишнее завещание шестьдесят шестого года. Мне тогда было девять лет. — Ее серые глаза на мгновение осветила улыбка. — Интересно, что она в то время собиралась оставить мне?

Или что я выбрала бы сама, если б мне тогда дали волю? У дверей розовой виллы стоял молодой адвокат фирмы «Странд, Странд и Странд». Судя по прилизанным темным волосам, он явился прямо из парикмахерской, строгий костюм и жилет на этот раз были светло-серые, а увидев узор на его галстуке, Полли издевательски воскликнула:

— Ты, я вижу, вооружился до зубов. Вон сколько параграфов на галстуке, не галстук, а шпаргалка!

— Продавец в магазине уверял, что это не прозаические параграфы, а веселые морские коньки. Как я рад, что встретил тебя здесь, у меня сегодня на душе неспокойно.

— Не может быть. А почему ты сменил портфель на эту сумку? Что у тебя там? — спросила Полли.

— Документы, — ответил Сванте. — Множество всяких документов. Копии свидетельств о смерти. Тексты завещаний. Опись имущества, составленная после смерти мужа фру Фабиан. Купчая и закладная на недвижимое имущество. Подтверждение права на владение земельным участком и закладная на этот участок. Справка из страхового общества о том, кому Альберта завещала свой страховой полис. Выписка из банковских счетов. Черновик последней налоговой декларации фру Фабиан. Налоговые квитанции. Записи поступлений и расходов уже после смерти и квитанции на них.

— Боже милостивый! — воскликнула Полли. — Ты так подготовился, что все должно пройти как по маслу.

— Будем надеяться. — Новоиспеченный адвокат вздохнул. — Что ж, идем, пора приступать.

Все складывалось не так уж плохо. Назойливый чужак Эдуард Амбрас куда-то исчез, а остальные, расположившись в уютной гостиной, до поры до времени сдерживали свои чувства.

Пастор с супругой образовали сплоченный фронт на красном диване рококо. За круглым журнальным столиком сидела другая группировка — Мирьям и Еспер Эке-рюд. Полли, как всегда, устроилась поодаль, в кресле без подлокотников.

С удивившей всех властностью Сванте Странд предупредил, что сегодняшние и завтрашние переговоры надлежит рассматривать как подготовку к официальной описи имущества. Ее осуществят два доверенных лица фирмы «Странд, Странд и Странд», которые прибудут сюда во вторник, после захоронения урны. Фирма уже воспользовалась услугами компетентного оценщика, чтобы составить перечень и оценить движимость. Этот перечень будет отдельно приложен к описи имущества.

— У меня есть для вас копии этого перечня. Найдется экземпляр и для фру Люнден.

Он порылся в своей сумке с многочисленными отделениями, и скоро в руках у каждого оказался длинный список, в который наследники жадно впились глазами, пропуская мимо ушей объяснения адвоката.

— Цены низкие… это нарочно… чтобы скостить налог. Устная договоренность и соглашение… на этом же этапе… лягут в основу описи и раздела имущества.

Просмотрев списки и цифры, наследники Альберты мало-помалу начали высказывать свои пожелания и надежды.

— Библиотека, — благоговейно вздохнул пастор. — Богатейшая библиотека. Соблазнительная мысль. Подумать только!

— Рояль, — пробормотала Полли. — Нет, нет.

— Персидский ковер на веранде, настоящая ручная работа, — заметил Еспер.

А Мирьям и Лиселотт воскликнули хором, и их возгласы прозвучали как боевой клич:

— Бюро! О, я давно мечтала об этом густавианском бюро!

 

11. СЧАСТЬЕ ЖЕНЩИН УКРАШАЕТ

— Наверно, они бросят жребий, кому достанется густавианское бюро, — предположила фру Вийк. — Это редкая антикварная вещь с клеймом Георга Гаупта. Бюро более двухсот лет, но оно совсем как новенькое. Жребий — единственный выход, если только Альберта никого не указала в завещании.

— Кажется, она не оставила никаких распоряжений насчет движимости, — сказал комиссар Вийк.

После воскресного завтрака они пили кофе у себя на кухне, оборудованной по последнему слову техники.

— И я так думаю, — сказала фру Вийк. — Завещание сравнительно короткое. По крайней мере, тот документ, который подписали мы.

— Кто это — вы?

— Даниель Северин и я.

— Старый провинциальный врач и вдова покойного судьи. Надежные свидетели.

— Конечно, — сказала фру Вийк без ложной скромности. — Так захотела Альберта. Чтобы никто не усомнился, что она была в здравом уме и твердой памяти, когда составлялось это новое завещание.

— Новое? Утром Полли говорила мне о завещании, составленном в шестьдесят шестом году.

— Я ставила свою подпись под завещанием не одиннадцать лет назад, — твердо сказала фру Вийк.

— А когда же?

— Месяца два назад, в воскресенье. Жена Даниеля куда-то уехала, и Альберта пригласила нас обоих к себе на обед. Прежде чем подать вино, она попросила, чтобы мы вместе с нею подписались под ее новым завещанием. После этого мы выпили шампанского, Альберта предложила тост за масленицу. Ну да, это было на сыропуст, двадцатого февраля. Я сходила к обедне и…

— В феврале этого года?

Синие глаза комиссара встретились с озабоченными темными глазами матери.

— Совершенно верно, — ответила она.

— Но ведь в таком случае… Ты понимаешь, что это все меняет и что тебе надо сделать?

— Да. Неприятная история. Буду очень благодарна, если ты проводишь меня туда.

От внешнего согласия между наследниками Альберты Фабиан уже не осталось и следа.

А ведь поначалу все шло так гладко, думал растерянный Сванте Странд. Может, он совершил промах, пустив обсуждение на самотек? Но как он мог действовать решительнее, если душеприказчик формально не имеет права заниматься описью имущества? Главное, он окончательно убедился, что совсем не умеет обуздывать и мирить противоречивые и враждебные стихии.

Да, он допустил ошибку, показав им списки оценщика. Он хотел сообщить им необходимые сведения, не вдаваясь при этом в финансовые вопросы, однако его невинный поступок привел к тому, что внимание неожиданно взалкавших наследников сосредоточилось на самой ценной движимости.

Во-первых, это касалось библиотеки управляющего Фабиана, которую тот в свое время опять-таки получил в наследство и которая содержала много антикварных книг.

— Первое издание «Саги о Фритьофе» — это вам не шутка, — благоговейно произнес пастор. — Большую часть этого издания зачитали до дыр еще при жизни Тегнера.

— У меня лично эта сага в печенках сидит еще со школы, — заявила Мирьям. — А вот от «Герты» Фредерики Бремер я бы не отказалась. Этот роман, дядя Рудольф, не только достояние истории, он сам и творил ее.

Сквозь круглые очки пастор с грустью взирал на свою племянницу. Красивая, синеглазая, в изящном васильковом платье и васильковых туфлях с перепонками, она часто выводила пастора из себя, несмотря на родственные чувства, которые он к ней питал.

— Тебя интересует хоть что-нибудь, кроме женского вопроса? — полюбопытствовал он.

— Управляющий собрал настоящую «бергслагениану», — вмешался Еспер Экерюд, чтобы перевести разговор в другое русло. — Здесь можно найти всех знаменитых людей Бергслагена. По-моему, библиотеку надо поделить на три части, а уж мы с Мирьям разделим свою треть пополам.

— Я как раз хотел предложить вам то же самое, — поддержал его Сванте Странд.

— В таком случае, по-моему, право выбора должно быть за дядей Рудольфом, — осторожно сказала Полли. — Он самый старший из нас и лучше всех разбирается в книгах.

— Спасибо на добром слове, детка, — растрогался пастор.

Вскоре ему представился случай отплатить ей тем же. Речь зашла о дележе картин и других антикварных вещей.

— Полли выросла в доме Альберты, эти предметы окружали ее с детства. Пускай она первая решит, что хочет взять на память об этом доме, — постановил Рудольф Люнден.

Никто не возражал, и Полли с готовностью согласилась:

— Хорошо. На веранде висит портрет Франциски Фабиан из собрания дяди Франса Эрика. Я возьму его. Я всегда любила эту красавицу, в детстве я даже разговаривала с нею.

— Не спеши, — предостерегла ее Мирьям. — Это портрет кисти неизвестного художника, а у Альберты есть картины Лильефорса, французских импрессионистов и других знаменитых художников.

— Но мне очень нравится эта девушка с бархоткой на шее, — стояла на своем Полли.

— Да ведь она тебе даже не родственница, она из семьи управляющего Фабиана.

— Вы, Люндены, мне тоже никто!

Лиселотт Люнден, до сих пор не вступавшая в разговор, ткнула пухлым пальцем в список и деловито сказала:

— Что Полли действительно должно остаться от Альберты, так это рояль. Она единственная из всех всерьез занимается музыкой.

— В самом деле, — поддержал жену пастор. — Пусть девочка возьмет нотную библиотеку Альберты и ее «бехштейн». Это мудрое и справедливое решение.

— А куда я его поставлю? — горько спросила Полян. — Разве что в комнату для прислуги в квартире Мирьям?

Черные глазки-бусинки Лиселотт задумчиво уставились на Полли.

— У нас достаточно места, — осенило ее. — Можешь оставить его на хранение у нас в усадьбе.

— Превосходная идея! — саркастически воскликнул Еспер. — У меня в настоящее время тоже нет собственного угла. Л моему ковру требуется изрядная площадь. Сделай милость, возьми и его к себе на хранение.

— Пожалуйста, — с радостью согласилась Лиселотт, не замечая иронии. — А какой у тебя ковер?

— Настоящий персидский. Выткан кочевниками на юго-западе Персии. Темно-синий бордюр, кирпично-красная середина со стилизованными птицами, лошадьми и цветами. Он лежит…

— На веранде? Этого еще не хватало! Я ведь тоже хотела его… Я не сомневаюсь…

Тут не выдержала Мирьям, и тон ее был гораздо резче, чем у брата:

— Ковер? Ты надеялась, что дяде Рудольфу достанется и ковер? По-твоему, дядина доля резиновая?

Сванте Странд мысленно застонал. Если обе женщины чуть не вцепились друг другу в волосы из-за проклятого бюро, даже не дочитав список до конца, то теперь катастрофа и вовсе неминуема.

Но грозу неожиданно пронесло мимо. В прихожей раздались голоса, и Мирьям осеклась на полуслове. Эдуард Амбрас распахнул дверь гостиной и, пародируя английские телеспектакли из жизни королевских особ и высшей аристократии, возвестил:

— Комиссар по уголовным — делам Кристер Вийк. Фру Елена Вийк.

После чего скромно удалился, прикрыв за собой дверь. По лицу Эдуарда Мирьям видела, что вся эта история забавляет его.

— Кристер! — воскликнул пастор Люнден. — Вот не ждали!

Мать комиссара не стала, однако, тратить время на приветствия, а сразу перешла к делу.

— Мы пришли, — начала она, не успев толком отдышаться, — так как я заподозрила, что вы неправильно делите наследство Альберты.

— Неправильно? — изумленно переспросил Сванте Странд. — Почему неправильно?

Он машинально подвинул ей стул, и она так же машинально села.

— Спасибо. Я думаю, в вашей фирме хранилось не то завещание; которое нужно. — Что значит «не то завещание»?

Теперь славного молодого адвоката обуревали уже не сомнения, а форменный ужас. Он боязливо поднял взгляд на комиссара, и тот поспешил его успокоить.

— Похоже, что существуют два завещания. Какое из них имеет силу, решит дата на документе.

— Завещание, которое хранится у нас в конторе, датировано июлем тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.

— А мы с доктором Северином засвидетельствовали подпись Альберты Фабиан на ее завещании двадцатого февраля этого года, — твердым голосом произнесла фру Вийк. — По словам Альберты, она переменила решение относительно виллы, про остальное она не сказала ничего.

— Переменила решение? — удивилась Мирьям.

— Относительно виллы? — подхватил Еспер.

— В феврале? — недоумевала Лиселотт.

— Три месяца назад, — с расстановкой сказал пастор. — Значит, есть новое завещание?

И только Сванте Странд задал вопрос по существу:

— Где же сейчас находится этот документ? В нашей конторе его нет. В банковском сейфе фру Фабиан — тоже. Где же оно может быть?

— Если Альберта его не уничтожила, оно должно храниться здесь, в доме, — решил Кристер Вийк. — Полли, ты лучше всех знаешь дом. Куда Альберта могла поло жить такой документ?

— А каков он с виду?

— Один или несколько листов бумаги.

— Надо посмотреть в маленьком секретере.

Все напряженно следили за стройной девушкой в трауре, скользнувшей к изящному старинному секретеру, Прислонясь к которому стоял адвокат Странд. Полли откинула крышку и ощупью поискала кнопку или пружину.

Внезапно что-то щелкнуло, и открылся неглубокий потайной ящик.

Полли молча вынула оттуда коричневый конверт и подала его Сванте Странду. Конверт не был запечатан, от руки на нем было написано: «Моя последняя воля».

Разворачивая два густо исписанных листа линованой бумаги, Сванте Странд думал с унынием, почему именно ему, неопытному и неискушенному адвокату, выпало на долю столько трудностей в его первом же крупном деле о наследстве. Пока он просматривал завещание, в гостиной царила мертвая тишина, лишь с Хюттгатан доносился треск мотоцикла.

— Так и есть, — сказал он, наконец. — Это более позднее завещание, чем-то, которое хранилось у нас. Старое было написано одиннадцать лет назад, оно отпечатано на машинке. В январе этого года, когда фру Фабиан назначила меня своим душеприказчиком, она попросила нас прислать ей копию этого документа. Новое завещание целиком написано от руки. В феврале его засвидетельствовали Елена Вийк и Даниель Северин. Со старым завещанием оно совпадает лишь в мелочах.

— В каких же именно? — спросил Кристер Вийк, который все это время стоял, прислонясь к косяку двери в холл.

— Она по-прежнему оставляет меня своим душеприказчиком, жертвует те же суммы церкви в Лубергсхютта-не и гимназии в Скуге.

— А дальше?

— Дальше речь идет о недвижимости. — Адвокат помедлил. — Этот пункт она изменила полностью. Теперь вилла отходит воспитаннице фру Фабиан Полли Томссон, и только ей одной. Налог ей платить не придется, его вычислят из остального наследства.

Новоявленная владелица недвижимости стала еще бледнее, чем была за минуту до этого.

— Все прочее, включая движимость, делится на четыре части между пастором Люнденом, Мирьям Экерюд, Еспером Экерюдом и Полли Томссон.

Наследники потеряли дар речи, поэтому слово взял комиссар Вийк:

— Значит, виллу получит Полли? И, кроме того, четверть всего имущества? Я правильно понял?

— Совершенно верно. К тому же Полли предстоит получить страховку Альберты, — сказал Сванте Странд. — Но, насколько я понимаю, страховой полис фру Фабиан с самого начала был завещан Полли.

Елена Вийк с сочувствием посмотрела на двадцатилетнюю девушку.

— Бедное дитя, все эти деньги будут тебе теперь очень кстати. Содержать такой старый дом недешево, а в этом году тем более — черепицу повредило снегом и подвал затопило.

Полли наконец осознала свалившееся на нее счастье, и щеки ее порозовели от волнения. На худом лице Еспера мелькнула зависть.

— Судя по всему, нам достанется не так уж много?

— Да, если говорить о деньгах, — сказал Сванте Странд. — Зато движимого имущества вы с сестрой получите больше, чем прежде. Серьезнее всех пострадал пастор.

— Ну что ж, — смиренно улыбнулся пастор. — По край ней мере нашим семейным раздорам пришел конец. На этой бренной земле не следует слишком высоко заносить ся в своих надеждах.

— Мне очень жаль, — сказала фру Вийк пастору. — Выходит, я тебе оказала медвежью услугу.

— Рано или поздно это завещание все равно бы всплыло, — вмешалась Мирьям. — Чем раньше, тем лучше. Что и говорить, все мы, конечно, разочарованы. Но не удивлены. Вполне логично, что большую часть наследства получит Полли, она всегда была любимицей Альберты.

— Мудрое и справедливое решение, — подхватил пастор. — Она жила в этом доме как дочь.

В дверях веранды, окруженный облаком табачного дыма, появился Эдуард Амбрас. Некоторое время он наблюдал за Полли: обычно бесцветная и унылая, она сияла от негаданного счастья.

— Права была моя бабушка, когда говорила: счастье женщин украшает, — загадочно произнес он.

Но безмятежная радость Полли длилась недолго. Лиселотт Люнден, до которой не сразу дошел смысл происшедшего, теперь просто рассвирепела.

— Справедливое решение? — взорвалась она. — Чтобы из наших денег вычли налог за ее виллу? Хороша справедливость!

Лиселотт злобно, с ненавистью сверлила Полли маленькими черными глазками. У Полли по спине пробежал холодок.

— Ты это знала все время! — вопила пасторша. — Ты обманом заставила Альберту отписать все тебе. А потом… потом… — Она чуть не задохнулась от бешенства и, наконец, разразилась бранью, несколько необычной для жены пастора: — Интриганка чертова! Подлая дрянь!

 

Медальон

12. У ТЕБЯ В МЕДАЛЬОНЕ ЯД?

Несколько минут царили сумятица и переполох. Рудольф Люнден сдернул золотые очки, избавившись тем самым от созерцания своей разъяренной половины.

— Лиселотт, голубушка, что ты говоришь! — умолял он жену.

Оскорбленная Полли молчала, но два джентльмена тут же ринулись на ее защиту.

— Лиселотт в истерике, — презрительно сказал Эдуард. — Не обращай внимания.

— Тетя Альберта этими двумя завещаниями сыграла с нами злую шутку, — сердито сказал Еспер. — Провела нас, как детей. Но Полли тут ни при чем.

Адвокат Странд перечитывал документ, найденный в маленьком секретере. Он был озадачен.

— Завещание подлинное, это, несомненно, — бормотал он. — Но отчего же она не прислала его в нашу фирму, которая охраняет ее интересы? Что ей стоило набрать номер телефона и хотя бы намекнуть нам, что оно существует?

— Так что же мы будем делать дальше? — деловито, как всегда, спросила Мирьям. — Продолжим ссору из-за персидских ковров и густавианского бюро?

Сванте Странд печально взглянул на нее своими светло-карими глазами и предложил:

— Давайте сделаем перерыв.

— Дельная мысль, — одобрил комиссар Вийк.

Его мать поднялась со стула, судя по всему, на душе у нее стало легче.

— Мы, во всяком случае, избавим вас от своего присутствия. Надеюсь, у вас все образуется.

Незадачливый представитель фирмы «Странд, Странд и Странд» проводил комиссара и его мать до калитки.

— Жалею, что мы спутали карты тебе и твоим клиентам, — с сочувствием сказал Кристер. — Кое-кто из них даже не пытался скрыть своего недовольства.

— Вот это меня и пугает, — ответил Сванте Странд Младший. — Суд, конечно, признает новое завещание. Но что мне делать до тех пор? Например, сегодня? Остаться здесь или собрать бумаги и улизнуть в Эребру?

— Хочешь совет?

— Да.

— По-моему, тебе лучше остаться. Ты здесь человек посторонний, и твое присутствие хоть немного остудит их пыл.

— Олл-райт, — сказал адвокат и покорно поплелся в дом.

Кристер Вийк долго смотрел на многочисленные окна розовой виллы и на ее белые балконы.

— Не нравится мне атмосфера в этом доме, — признался он, покачав головой. — Очень не нравится.

— Пошли, — позвала его мать. — Мне холодно. Ветер к ночи усиливается, а вода в озере не спала ни на миллиметр.

Обстановка в гостиной Альберты Фабиан не изменилась, скорее даже ухудшилась. Наследники кричали так, что, казалось, хрустальные подвески на люстре вот-вот посыплются вниз.

Но, поняв, о чем они спорят, Сванте Странд не знал, плакать ему или смеяться.

— Я досмотрю этот фильм, чего бы мне это ни стоило! — заливалась дискантом Лиселотт на самой высокой ноте. — В пять часов по первой программе идет последняя серия.

Она заняла позицию перед телевизором — разъяренная фурия в черном териленовом платье и изящных лодочках.

Еспер Экерюд пронзил ее голубым ненавидящим взглядом.

— Без пяти пять по второй программе начнется репортаж из Вены с первенства мира по хоккею. Имей в виду, я тебе уступать не собираюсь.

— Хоккей! — фыркнула воинственная пасторша. — Глупейшая игра! А я целый день жду эту последнюю серию.

— Но ведь ее уже передавали, это повторение, — мягко вмешалась Полли.

— Ну и что ж! В четверг наш дрянной телевизор не работал, и сегодня у меня последняя возможность узнать, чем там все кончилось.

В спор включился и Эдуард Амбрас:

— Да пойми ты, будет прямой репортаж. Играют Швеция и Советский Союз.

— А меня больше интересуют Мэри Хеммонд и Дженнифер… — не сдавалась Лиселотт.

— Роланд Эриксон из Миннесоты!

— А Поль Меррони! Его так жалко! Зачем только он женился! — стояла на своем Лиселотт.

— Ёран Хёгуста! — в отчаянии взревел Еспер.

— Господи, ну и дом! — простонал Эдуард. — В одной комнате пианино, в другой — концертный рояль. И всего один жалкий телевизор. Пошли бы вы лучше, тетушка, вздремнули.

В гостиную вернулась Мирьям. Она выходила в холл звонить по телефону, вместо того чтобы тратить силы на бесполезную перепалку.

— Бросьте вы, ребята! Кто хочет смотреть хоккей, идем через улицу к «Трем старушкам».

В одно мгновение из гостиной всех, кроме Лиселотт, будто ветром сдуло.

Мирьям, Еспер и Эдуард пошли в ресторан «Три старушки». Пастор поднялся к себе в комнату, чтобы вздремнуть. Полли Томссон забилась в свою норку, а Сванте Странд, не найдя ее, отправился прогуляться. На обратном пути возле газетного киоска у гостиницы он столкнулся с Мирьям.

На ней была васильковая клетчатая накидка, под цвет платья. Но выглядела она не такой самоуверенной, как всегда. Сванте спросил, закончился ли матч.

— Н-нет, — запнувшись, ответила Мирьям. — Я просто так вышла, захотелось пройтись.

Не могла же энергичная издательница обнаружить перед посторонним тревогу, а как раз тревога привела ее сюда, чтобы проверить, как расходится журнал «Мы — женщины». Пачка этого еженедельника оставалась толстой и нетронутой, тогда как конкурирующие издания были уже почти распроданы. Разве мог Сванте догадаться, какой тоской наполнило душу Мирьям это зрелище?

Они купили по вечерней газете и направились к розовой вилле. По дороге Мирьям объясняла адвокату, как тяжело готовить номер в Стокгольме, а печатать его в Скуге.

Сванте вежливо слушал, жалея, что встретил, как назло, Мирьям, а не Полли Томссон.

Полли так и не вышла из своей комнаты. В половине десятого Еспер решительно поднялся на второй этаж, чтобы позвать ее вниз, ко всем.

В комнате Полли звучал чистый, мягкий баритон, исполнявший Вагнера.

— Наслаждаешься Хагегордом?

— Да, — мечтательно ответила девушка. — Правда, у него замечательный голос?

— А чего-нибудь посущественней ты не хочешь? Мы только что пообедали и собираемся пить кофе.

— Ваших скандалов я больше не выдержу, — предупредила Полли.

Одета она была по-домашнему: в розовые джинсы и джемпер. Удобно примостившись среди подушек, она сидела на своей широкой постели.

— Мы давно уже не скандалим, — успокоил ее Еспер. — Покорились судьбе и мирно болтаем о многосерийных фильмах и хоккее. «Тре крунур» на втором месте.

Полли нехотя выключила стереопроигрыватель и отложила последний номер еженедельника «Мы — женщины». Еспер сразу догадался, что именно она там читала.

— Ты не только слушаешь, но и читаешь Хокана Хагегорда? Как тебе нравится его письмо к девочкам-интеллектуалкам?

— Такого интересного материала у нас еще не печатали. Это действительно здорово.

— Лучше, чем мой опус?

— Не напрашивайся на комплимент. В рубрике для девочек печатают только письма да короткие заметки. А у тебя большая и серьезная статья.

— Растолкуй это моей сестрице?

Морщины на лице Еспера сделались глубже при воспоминании о сестре, работе, жилье и прочих невзгодах.

— Кстати, кто тебе насплетничал о моей семейной жизни?

— Мирьям, кто же еще!

— Ясно. Беат-Луис ей никогда не нравилась. Ей вообще не нравится все, что так или иначе связано со мной.

Он подошел к балкону и распахнул широкую дверь. На фоне хмурого вечернего неба Полли видела его белокурые волосы и желтый пиджак.

— Имей в виду, перила здесь еле держатся. Не опирайся на них, они могут рухнуть в любую минуту, — сказал он с балкона.

Возвратившись в комнату, Еспер спросил уже более мягким тоном:

— Рада, небось, что тебе достался этот сарай? Полли кивнула, и глаза ее наполнились слезами.

— Ужасно. Я люблю этот сарай больше всего на свете.

— А ты знала, что он достанется тебе?

— Даже не подозревала. Правда, я говорила Альберте, что Стокгольме мне плохо, но она не желала и слышать об этом. Твердила, что мое будущее в Стокгольме и что я должна к нему привыкнуть. Тише! Слушай, что это там свистит за окном?

— Ветер.

— Откуда он дует? Со стороны Хаммарбю?

Еспер понял ее испуг. Если северо-восточный ветер усилится, то вода затопит прибрежные дома. Уговаривать Полли спуститься вниз больше не требовалось. Она первая слетела по лестнице и ринулась на веранду.

Там царили мир и согласие. Дверь в сад была плотно закрыта, а определить уровень воды из окна было невозможно.

Майские сумерки уже сменились зловещей, ненастной тьмой, но на столике, на полках и консолях — всюду, где стояли цветы Альберты, — горело множество ламп под вышитыми абажурами. На диванах, под портретом прекрасной Франциски, вокруг низкого кофейного столика расположились пять человек. Их так захватила беседа об индейцах Амазонии, о тропических ядовитых змеях и насекомых, что никто не обратил внимания на Полли и на ее тревогу.

— Как вода? Кто-нибудь из вас проверял, поднялась она или нет?

Адвокат Странд улыбнулся Полли и шепнул ей:

— Садись рядом. Хочешь кофе? Пастор поднял палец и шикнул на них:

— Ш-ш! Наш молодой друг рассказывает удивительные вещи о своей экзотической родине.

Рудольф Люнден был в длинном пасторском сюртуке с брыжами. Да и мог ли он быть в чем-то другом?

На Лиселотт было неизменное черное платье с ослепительно белыми манжетами. Преодолев, судя по всему, свою неприязнь к Эдуарду Амбрасу, она возбужденно сообщила:

— У Эдуарда есть магический амулет, он обещал нам его показать.

Еспер — по-прежнему стоя — вздохнул и налил себе кофе. Полли присела на табурет возле рояля. Отсюда Эдуард был виден ей в профиль. Он расстегнул голубую рубашку и снял с шеи золотую цепь с медальоном. Амулет пошел по рукам, вызывая восхищенные возгласы и замечания.

— Голубой медальон, — воскликнула Мирьям и приложила его к своему васильковому платью. — Почему я не видела его раньше?

— Какой большой. И тяжелый, — сказала Лиселотт. — Но очень красивый.

— Необычное украшение, — заметил пастор. — Никогда бы не подумал, что это амулет. Стало быть, он должен охранять тебя от несчастья?

— Золото, бирюзовая эмаль, жемчуг и рубины, — с видом знатока рассуждал Сванте. — Если этот медаль он сделан в Европе, то, наверно, в середине прошлого века.

Наконец амулет лег на ладонь Полли. Эмаль холодила кожу, и, как правильно сказала фру Люнден, он был весьма увесистый. Под выпуклой крышкой медальона явно что-то хранилось. Полли захотелось посмотреть, что же там спрятано.

— Не открывай! — испугался Эдуард.

— Почему? У тебя что в медальоне, яд? — насмешливо спросила Полли.

Эдуард прищурился.

— Не просто яд, а ядовитое насекомое, — ответил он. — Я покажу. Только осторожно, не дотрагивайся до него.

— Что это? Фу, паук! Позолоченный паук! Какой противный хвост, почему он такой длинный и изогнутый?

— Это скорпион, — надменно сказал Эдуард. — Он золотой. Но жало у него ядовитое. Яд настоящий, высокой концентрации и действует мгновенно.

 

13. ИТАК, НАСЛЕДНИК ИЗВЕСТЕН

— Скорпион! — содрогнулась Лиселотт.

— Золотой скорпион! — Мирьям была скорей восхищена, чем испугана.

Даже Еспер Экерюд заинтересовался амулетом. Пообещав соблюдать осторожность, он взял в руки открытый медальон и стал внимательно изучать золотого скорпиона. Изнутри медальон был выложен бархатом цвета морской волны. Казалось, насекомое, словно живое, крепко вцепилось в бархат своими острыми клешнями. Жало на конце изогнутого хвоста было защищено специальным золотым колпачком.

— Тонкая работа, — сказал Еспер. — Кто его сделал?

— Один ювелир, эмигрант, сделал эту штуку в Каракасе во время второй мировой войны.

— А как же яд? Значит, яд в нем тридцатилетней давности?

Эдуард сверкнул белозубой улыбкой.

— Нет, яд нужно обновлять каждый год, иначе амулет потеряет свою силу. Не беспокойтесь, яд здесь относительно свежий.

— Какой яд — скорпиона?

— Разумеется. Его сгущают путем выпаривания и заполняют им бороздки на игле, которая скрыта под колпачком. Достаточно вонзить эту иглу в вену, чтобы убить человека.

— Ты слишком легкомысленно хвастаешься такой опасной вещью, — упрекнул его пастор.

Взяв медальон у Еспера, он с отвращением рассматривал смертоносное насекомое.

— Талисман должен приносить счастье, а не страдание и горе, — сказал он. — Я не понимаю, зачем ты повсюду таскаешь с собой это омерзительное орудие смерти.

— Я родился под знаком Скорпиона, — серьезно начал, объяснять молодой латиноамериканец. — И мой отец тоже родился под этим знаком. Раньше амулет принадлежал ему, и, если его судьба была хотя бы вполовину такой яркой и драматической, как рассказывают, он наверняка нуждался в амулете. Скорей всего, яд предназначался не для врагов, а для него самого, на крайний случай.

— И он воспользовался этим ядом? — сурово спросил пастор.

— Нет. Его застрелили из пистолета. Пуля попала прямо в сердце. Через год ему исполнилось бы тридцать. Я тогда еще не родился.

— Значит, амулет ему не помог?

С легким презрением Рудольф Люнден защелкнул медальон и протянул его Полли, которая покинула свое место у рояля, чтобы еще раз взглянуть на удивительного золотого паука.

— Неважно, обладает он магическими свойствами или не обладает, — сказал Эдуард Амбрас, — но этот скорпион — память об отце, и я дорожу им, даже если со стороны это кажется нелепым.

— А где вы так хорошо научились говорить пошведски? — полюбопытствовал пастор Люнден, решив, что тема о скорпионе уже исчерпана.

Но тут Полли Томссон обратила внимание на более интересное обстоятельство.

Она стояла напротив Эдуарда, сидевшего на мягком диване. Сперва она подумала, что его выцветшие джинсы и голубая рубашка хорошо гармонируют с темно-синими обоями, но зато составляют резкий контраст со старинным портретом в резной раме над его головой.

И вдруг она сделала поразительное открытие.

— Как к тебе попал медальон Франциски Фабиан? — спросила она подозрительно и неожиданно для себя.

В наступившей тишине адвокат Странд посмотрел сначала на медальон, который Полли держала в руках, затем на портрет.

- Ну конечно, эти женское украшение. Я же говорил, что; оно сделано в Европе, может быть даже в Швеции. Правда, о Франциске Фабиан я слышу впервые. Кто она? Родственница управляющего Фабиана?

Пастор Люнден отвернулся от портрета и постарался припомнить все, что ему было известно о семействе Фабиан.

— Полли права, — подтвердил он. — Это портрет двадцатилетней Франциски Фабиан. Написан он в шестидесятых годах прошлого века. Со временем эта молодая девица стала бабушкой Франса Эрика Фабиана со стороны отца.

— Моему отцу она тоже приходилась бабушкой, — тихо сказал Эдуард.

Мирьям Экерюд резко повернулась на диване, чтобы получше разглядеть его.

— Ты хочешь сказать, что она была… что она приходится тебе…

— Прабабушкой. Совершенно верно.

— И ты надеешься, что мы тебе поверим? — возмутилась Лиселотт Люнден. — Да ты просто спятил: приехать сюда и заявлять такую чушь. Какие у тебя доказательства? Если они вообще существуют.

— У него медальон Франциски, — довольно кисло напомнил Еспер. — И он похож на нее как две капли воды.

Полли была того же мнения, и это открытие ее потрясло. Как же они сразу не заметили сходства?

Медальон вернулся к Эдуарду, он снова надел его, в вырезе рубашки по-прежнему виднелась лишь золотая цепь. А у дамы на портрете медальон был виден целиком, он висел на бархотке и приходился как раз в ямочку на шее. Эдуард носил короткую стрижку, у Франциски волосы были завиты в длинные локоны, но цвет волос у обоих был черный как смоль, довершали сходство одинаковые миндалевидные жгучие глаза.

Эдуард по привычке закурил, и они с Рудольфом Люнденом принялись выяснять запутанные родственные связи.

— У прекрасной Франциски был один сын. Он был дважды женат и имел по сыну от каждого брака. Франс Эрик был старший.

— Верно, — подтвердил пастор Люнден, церковную метрическую книгу он знал наизусть. — Франс Эрик родился в тысяча восемьсот девяностом году. Его мать умерла, он вырос, получил образование и принял на себя управление заводом. Спустя тридцать лет после его рождения отец Франса Эрика женился во второй раз…

— На девушке из Гётеборга, — подхватил Эдуард. — Ее ласково называли Пепита, и она постоянно, к месту и не к месту, цитировала Хейденстама: «Счастье женщин украшает, но мужчинам не к лицу», и тому подобное.

— Стало быть, ты ее внук?

— Да, я ее внук.

— Как звали твоего отца? Этого ты еще не сказал.

— Карл Фабиан. Его крестили поздней осенью тысяча девятьсот двадцатого года в церкви святого Улофа в Лубергсхюттане.

— В Лубергсхюттане? — недоверчиво спросила Лиселотт. — В нашей церкви?

— Да. — Эдуард нетерпеливо махнул сигаретой. — Он был младший единокровный брат Франса Эрика и родился в господской усадьбе в Лубергсхюттане.

— Это произошло задолго до того, как я получил приход, — сказал пастор Люнден. — Насколько я понимаю, мать с ребенком прожили там совсем немного.

— Да. Пепита овдовела и вернулась домой, в Гётеборг. Там она вышла замуж за инженера из Прибалтики, и они уехали в Америку. Сына Пепита взяла с собой. Хотя зять и отчим прекрасно говорили по-шведски, Карлбиан из Лубергсхюттана вскоре превратился в Карлоса Амбраса из Картахены, Рио или Каракаса. Очевидно, всем так было удобнее.

— Выдумки! — упрямилась Лиселотт. — Сказка для детей!

— Замолчи! — цыкнула на нее Мирьям. — На этот раз Эдуардо не врет, хотя и бывает излишне скрытен.

Еспер Экерюд пил уже не кофе, а виски.

— Лучше всех Франса Эрика Фабиана знал дядя Рудольф, — сказал он. — Фабиан говорил, что у него был единокровный брат?

— Да, он несколько раз упоминал об этом. Но по его словам, этот брат умер в конце сороковых годов.

— Он умер весной сорок девятого года, — уточнил Эдуард Амбрас.

— Правда, гораздо чаще Франс Эрик говорит, что благодаря женитьбе на Альберте обзавелся новой родней и очень рад этому, поскольку своих родственников у него не осталось, — задумчиво продолжал пастор. — То есть о существовании Эдуарда он понятия не имел.

— Вот-вот, а я что говорю… — начала было Лиселотт.

— Подожди, не мешай мне. Я хочу как следует разузнать все у нашего друга, который владеет амулетом Карла Фабиана и медальоном Франциски. Ты уверен, что твои родители состояли в законном браке?

Эдуард так захохотал, что поперхнулся табачным дымом.

— Еще бы. Могу подтвердить документами. Но разве это имеет значение?

— Да. Право наследования для внебрачных детей, по новым законам, не всегда имеет обратную силу, — спокойно объяснил Рудольф Люнден. — Но если твои документы в порядке, тем лучше. Адвокату Странду остается только растолковать нам, как твое появление отразится на истории с наследством Альберты.

Сванте Странд с самого начала разговора обливался холодным потом. Ему было мучительно жаль Полли, которая прошептала:

— Тем лучше.

Жалел он и старого добряка пастора, и тощего безработного журналиста, который пытался залить разочарование самым дорогим виски, какое нашлось в этом доме.

Но больше всего Сванте Странд жалел самого себя.

Он и раньше предчувствовал, что при разделе наследства возникнут такие сложные проблемы, разрешить которые его опыта не хватит, но даже в самом страшном сне ему не снилось, что его ждет на самом деле.

Конечно, катастрофа разразилась не по его вине, но это было слабое утешение.

Новое завещание Альберты спутало все его расчеты и планы. Вдобавок оно нанесло ущерб самоуверенности Сванте и репутации фирмы. Неужели фру Фабиан им не доверяла? Чем же еще объяснить тот факт, что она утаила от них документ, содержавший ее последнюю волю?

А теперь и вовсе возникли неразрешимые трудности в связи с появлением неизвестного до сих пор наследника богатого управляющего. Фирма «Странд, Странд и Странд» была отчасти виновата в случившемся. После смерти управляющего Фабиана дело о наследстве вел Сванте Странд Старший, он-то и признал Альберту Фабиан единственной наследницей покойного.

Сванте Странд Младший вытер со лба капельки пота и честно признался:

— Я просто в отчаянии. Мой двоюродный дед еще в шестьдесят пятом году, сразу после смерти Франса Эрика Фабиана, должен был выяснить все обстоятельства, касающиеся наследства и наследников. Но он, видно, принял на веру, что со стороны — Фабиана не осталось никаких родственников.

— А какая разница? — удивилась Мирьям Экерюд. — Ведь Франс Эрик так или иначе оставил все Альберте.

— Да, она получила право распоряжаться имуществом покойного в течение своей жизни. Но после ее смерти вступает в силу право на наследство для родственников ее мужа.

— Другими словами, это значит, что Эдуард…

— Если Эдуард Амбрас докажет, что приходится управляющему Фабиану племянником, он имеет право на половину всего наследства Альберты.

— На половину? — простонала Лиселотт. — А как же завещание Альберты? Даже два завещания, неужели они ничего не значат?

— Составляя их, она думала, что имеет право распоряжаться всем имуществом. Но фру Фабиан заблуждалась, она была не вправе отказать в наследстве родственникам своего мужа. Поэтому оба завещания не имеют силы. Эдуард должен получить половину наследства, а это означает, что виллу придется продать. Как будет происходить дальнейший раздел, судить не берусь. Это дело должны вести более опытные юристы, чем я.

— Боже мой, какая путаница! — воскликнула Лиселотт.

— Да, — грустно сказал пастор. — Вряд ли она понравилась бы Альберте или Франсу Эрику.

Полли тихонько плакала, спрятавшись за «бехштейн». Еспер поднял стакан с виски и горько произнес:

— Прощайте, сладкие мечты об акциях, персидских коврах и звонкой монете. Я был счастлив, пока вы были со мной.

За стенами веранды весенний ветер набирал силу. Холодные голубые глаза Мирьям впились в безмятежное облако табачного дыма, клубившееся под фамильным портретом.

— Все-таки странно, что я впервые увидела этот медальон только сегодня, — сказала она.

— Ничего странного, — деловито отозвался Эдуард. — Ведь на ночь я его снимаю.

Мирьям растерянно замигала, но тон ее стал резче:

— И все-таки странно, что до сегодняшнего дня ты молчал.

— Вовсе нет. Люди, живущие у экватора, спешить не любят. Да и почта там тоже не торопится. Одним словом, только вчера я получил все необходимые документы, которые доказывают наше с отцом шведское происхождение, а также удостоверяют мою личность. — Эдуард бросил на блюдце недокуренную сигарету и спросил: — Что тебя еще интересует?

— Осенью, — помедлив, сказала Мирьям, — когда мы познакомились в больнице в Копенгагене…

— Ну и что?

— Ты уже знал?..

— Что именно?

— Что я имею отношение к Лубергсхюттану, к Скуге, к Альберте Фабиан? Неужели ты с самого начала просто-напросто использовал меня?

Вместо ответа Эдуард Амбрас встал и вышел из комнаты.

 

14. А ЕСЛИ ТЕБЯ УБИТЬ?

Прощание Мирьям было кратким, новполне учтивым:

— Покойной ночи.

Не утратив самообладания, с гордо поднятой головой, она вышла из комнаты.

— Боже мой! — еще выразительнее, чем раньше, вздохнула Лиселотт. Она составила на поднос кофейную посуду и прошипела: — Помогите мне!

Повиновался один только пастор.

Еспер Экерюд успел изрядно захмелеть; лежа на диване, он поставил стакан с виски на низкий столик.

— Черт, ну и ветрило, — пробормотал он. — Надо бы здесь кому-нибудь дежурить всю ночь.

Сванте Странд довольно бесцеремонно увел Полли в пустую столовую, эта угловая комната находилась между верандой и кухней.

— Я должен поговорить с тобой перед отъездом. У меня сердце разрывается, глядя на тебя. Не надо так отчаиваться.

Полли послушно села на один из белых стульев, стоявших вокруг обеденного стола. Благодаря белой мебели и гардинам, голубому ковру, голубым полоскам на обивке стульев да бело-голубому датскому сервизу, который красовался за стеклами буфета комната казалась прохладной и дышала покоем.

На кухне Лиселотт небрежно звенела другим, более дешевым сервизом. Сванте закрыл двери столовой, и тотчас стал слышен другой, внушающий тревогу звук — это волны бились о стену дома.

— Пусть тебя не беспокоит финансовая сторона дела, — пытался он утешить девушку. — Если страховой полис оформлен на определенное лицо, то эта сумма не подлежит разделу между наследниками.

Серые глаза Полли помутнели от слез.

— Ну и что? — безучастно спросила она.

— Альберта застраховала свою жизнь, — упрямо повторил Сванте, — и эти деньги не имеют отношения ни к завещаниям, ни к наследникам. Они твои, страховой полис завещан тебе. Твое имя значится на нем с тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, когда этот полис был выписан.

— Мне тогда не было и трех лет, — в недоумении сказала Полли.

— Зато Альберте было пятьдесят два, — объяснил адвокат. — На страховую сумму в сто двадцать тысяч крон приходятся большие проценты. Свыше четырех тысяч в год.

Глаза Полли из серых сделались синими и широко раскрылись.

— Четыре тысячи? Но зачем?..

— Как я понимаю, управляющий Фабиан решил таким образом обеспечить твое будущее. И, на мой взгляд, мысль была вполне здравая. Нынче эта сумма составит уже сто пятьдесят тысяч крон. Из них тридцать тысяч всегда свободны от налога. С остальной суммы тебе, как приемному ребенку, придется уплатить всего двадцать тысяч налога. Итого, останется сто тридцать тысяч. По-моему, неплохо!

Он старался хоть чем-нибудь порадовать девушку. Но Полли была скорее сбита с толку и огорошена.

— Я обещала Альберте не бросать пение, — горько сказала она. — Но жить в Стокгольме вместе с Мирьям и Эдуардом я уже не смогу. Впрочем, в этом, наверно, нет необходимости. Ведь я смогу переехать?

— Конечно, сможешь, — поспешил успокоить ее Сванте. — Между Эребру и Стокгольмом поезда ходят каждый час.

Даже через закрытую дверь из кухни доносился сердитый голос Лиселотт.

— Какой ты добрый, Сванте. Ты придешь к нам завтра утром? — почти шепотом, преодолевая застенчивость, спросила Полли.

— Непременно, если ты этого хочешь, — твердо пообещал Сванте Странд.

После его ухода нижний этаж опустел. Свет на кухне был погашен: Лиселотт уже перемыла посуду, а заодно и чужие кости. На веранде при полном освещении дремал Еспер.

Полли погасила часть лампочек, стараясь не прислушиваться к тому, как бушующее озеро плещется у самого порога веранды.

Была полночь, девушка продрогла в своем шелковом свитерке. В холле второго этажа тускло светил ночник.

Где-то скрипнула дверь, заурчала водопроводная труба. Полли юркнула в свою комнату и впервые пожалела, что в доме Альберты на дверях нет надежных замков, ей ужасно хотелось запереть свою дверь.

В это же время в спальне Альберты Эдуард Амбрас думал примерно о том же.

Он был уверен, что сегодня к нему пожалуют гости, и потому даже не стал раздеваться, только скинул ботинки и положил медальон на ночной столик.

И хотя Эдуард ждал совсем другого посетителя, он ничем не выдал своего удивления.

— Прости, что я врываюсь так поздно, — сказал Рудольф Люнден, — но мне хочется сегодня же уладить возникшие между нами недоразумения. Я пришел извиниться перед тобой.

Вместо пасторского сюртука на нем был халат из шотландки. Красная клетка подчеркивала его широкие плечи и высокий рост. Может, она подчеркивала и цвет его лица, но в полумраке этого не было видно.

Мужчины уселись за маленький столик возле балконной двери.

— Можешь не извиняться. Ты ни в чем не виноват, — сказал Эдуард, закуривая сигарету.

— Виноват. С самых похорон Альберты я относился к тебе враждебно, с предубеждением и уверял всех, что тебе не место в нашем узком семейном кругу. Признаюсь, я посрамлен. Больше чем кто-либо из нас, ты в этом доме на месте. Ты единственный представитель семьи Фабиан, и не надо забывать, что твой отец раньше нас всех имел отношение к приходу святого Улофа. Он вспоминал когда-нибудь Швецию, свое детство?

— Сомневаюсь. Зато моя бабушка Пепита всю жизнь помнила разные истории и постоянно их рассказывала. Одна из них про вашу церковь.

— Не может быть! А что именно?

— Она рассказывала, что в церкви хранится средневековая скульптура святого Улофа.

Пастор удовлетворенно кивнул.

— Да, это бесценная, удивительная скульптура, — начал он, — примечательна она тем…

— Я знаю, — перебил его Эдуард, словно нетерпеливый школьник. — Она примечательна тем, что изображает не шведского святого, а норвежского. Раньше его почитали только в Нидаросе, в Тронхейме. Но голпы монахов и других странников конными или пешими тянулись туда из более южных мест. Скульптура в вашей церкви доказывает, что путь их лежал через пустоши вокруг Лубергсхют-тана. Пепита весьма проникновенно живописала, какие муки им приходилось терпеть в ваших лесах.

— Подумать только! — воскликнул пастор. — И это в Латинской Америке! А что она еще вспоминала?

— Она рассказывала о господской усадьбе в Лубергсхюттане. О книгах и картинах, о том, что она уехала оттуда, не претендуя на это богатство. Но думаю, Франс Эрик выплатил своей мачехе и ее сыну их долю. Именно эти деньги и помогли ей с инженером Хамбрасом уехать в Венесуэлу и там обосноваться.

— Похоже на правду, — согласился пастор. — Как раз тогда Франс Эрик получил миллионное наследство от своей почти столетней бабушки и, по его словам, все до последнего эре вложил в производство, результат не замедлил сказаться.

— Однако кое-какие драгоценности Пепита все-таки увезла, — продолжал Эдуард. — Например, этот медальон. Она его обожала, называла Францискиным и считала, что он приносит удачу. Поэтому, когда у отца появился золотой скорпион, она подарила ему медальон в качестве футляра для амулета.

— Я вижу, она не забыла Лубергсхюттан. А какие-нибудь связи с родиной у нее сохранялись?

— Ей было не до того. Они постоянно переезжали с места на место. При этом она всегда жила в тревоге за отца. Перед смертью она мне сказала: «Береги медальон. Отвези его на родину, к Франциске и святому Улофу. Мне не следовало забирать его из Швеции».

— Сделанного не воротишь, — проговорил пастор. — Благодарю за беседу. Ну, пойду, иначе я тут задохнусь от твоего дыма.

— Разве здесь накурено?

— Тебе тоже ничего не стоит отравиться угарным газом, — предупредил пастор. — У тебя нарушено обоняние. Как ты обходишься без сигарет во время дежурства в больнице?

— В помещении для медицинского персонала курить не запрещают. И в Дании тоже…

— Да, кстати. Зря ты сегодня так обидел Мирьям.

— Это она меня обидела.

— А вчера? Когда ты на кухне разглагольствовал о своей нищете и богатой наследнице. Разве это было необходимо?

— Но это правда. Вчера это была еще правда.

— Такой уж ты правдолюбец? Знаешь, как говорят у нас в Смоланде? — Взявшись за ручку двери, пастор Люнден медленно и отчетливо произнес: — С чертом дело имеют дважды—когда выбирают пастора и когда делят наследство.

Эдуард разделся, натянул черную пижаму и отправился в ванную. Проглотив две таблетки снотворного, он вернулся в уютную, но прокуренную комнату.

— Один гость ушел, другой пришел. Что тебе нужно?

— А как ты думаешь?

— Никаких ссор, — отрезал он. — На сегодня хватит. Мирьям поднялась с кровати и подошла к нему так близко, что ее белокурые волосы защекотали ему лоб, а шелковая сорочка коснулась его тела.

— Я хочу знать, — прошептала Мирьям, губы ее приходились на несколько сантиметров выше его уха. — Я хочу знать все о медальоне, об амулете…

— Только не сегодня!

Резким движением Эдуард оттолкнул ее, и она отлетела к кафельной печи.

— Для меня это важно, слышишь? Для нас обоих важно, — процедила Мирьям сквозь зубы. — Так или иначе, ты все время обманывал меня, скрывая свои истинные намерения. А я не люблю, когда меня обманывают и используют для своих целей.

— Господи, Мирьям, давай выясним отношения в другой раз, а то я уже принял две таблетки снотворного. Чего я не люблю, так это когда в час ночи меня допрашивают о моих истинных намерениях.

— Ну, нет, так легко ты от меня не отделаешься! Какого черта ты до сих пор прятал свой медальон? Боялся обнаружить, что мы с тобой фактически родственники?

Молчание Эдуарда вдохновило Мирьям на новую тираду:

— А Альберта! Бедная старуха думала-гадала, написала в феврале новое завещание. Зря беспокоилась. Если б ты на крещенье, когда был здесь впервые, назвал свое истинное имя. Или… — Пальцы Мирьям скользнули по шнурку вьюшки. — Или ты все-таки открылся ей, только в другой раз?

— В другой раз я ее не видел, — сухо ответил Эдуард.

— А на пасху? — намекнула Мирьям. — Вечером в понедельник? Когда я ждала тебя у «Трех старушек»? Молчишь? Как прикажешь понимать, что…

Эдуард Амбрас распахнул дверь спальни.

— Я принципиально не отвечаю на оскорбительные намеки. Сделай милость, иди отсюда, пока я тебе не врезал.

Выкурив последнюю сигарету, он растянулся на постели Альберты, погасил лампу и мгновенно уснул.

На рассвете он спал беспробудным сном. И не слышал, как щелкнула дверь, не слышал шагов, приглушенных мягким ковром.

Не видел руку, схватившую медальон, оставленный на ночном столике.

Блеснул золотой скорпион.

Он крепко спал и не почувствовал боли от укола, когда ему в шейную вену вонзилась смертоносная игла.

Амулет, которому он доверил свою жизнь, погубил его.

 

Убийство

15. КТО ЗНАЕТ МАЛО, СУДИТ СКОРО

В понедельник утром черный «мерседес» комиссара Вийка возвращался в Стокгольм. День был серый, и в воздухе висела изморось, правда, ветер стих, и комиссар больше не опасался, что добротную виллу его матери затопит водой.

Город отделался сравнительно легко, зато в других местах стихийное бедствие нанесло большой ущерб. Озимые были уничтожены, весенний сев задерживался. Затопленные предприятия остановили работу, на муниципалитет свалились огромные непредвиденные расходы по эвакуации шахт, починке насосных станций и плотин, строительству новых дорог и мостов. В полной беспомощности люди смотрели, как неуправляемая сила прямо на глазах разрушает их дома.

В Арбуге Кристер услышал, что из-за паводка движение по шоссе Е-18 и Е-3 сильно сокращено или даже вовсе перекрыто. По крайней мере, не надо ломать голову, какое из них предпочесть.

В одиннадцать часов по полицейской рации его вызвали обратно в Скугу.

— На одной из прибрежных вилл обнаружен труп. Обстоятельства подозрительные. Адрес: Хюттгатан… Повторяю. Обнаружен труп, похоже, это убийство. Возвращайтесь.

Кристер Вийк вздохнул, но стал разворачивать машину. Он жалел, что так безоговорочно пообещал две вещи: в два часа явиться в комиссию по уголовным делам и вечером успеть ко второму акту «Летучего голландца», в котором мечтательная Сента поет свою знаменитую балладу.

Человек моей профессии, думал комиссар, не имеет права давать обещания.

Возле живой изгороди из сирени, покрытой свежей весенней зеленью, стояли частные и полицейские машины.

В саду адвокат Сванте Странд обнимал Полли.

Она плакала, ее била дрожь. Носового платка у нее не оказалось, и Сванте Странд, порывшись в карманах, протянул ей свой.

— У нее сильное нервное потрясение, — объяснил Сванте комиссару. — Зря я вчера уехал отсюда, это случилось после моего отъезда.

— Отведите ее домой, и напоите коньяком, — распорядился комиссар Вийк.

В холле у телефона он увидел пастора. Тот опять был в черном сюртуке. Зажав трубку рукой, Рудольф Люнден мрачно сказал:

— Наверху. Идите туда.

На втором этаже, в коридоре и узкой комнате для музыкальных занятий, суетились полицейские, фотографы и криминалисты.

На крышке пианино лежали принадлежности дорогого фотоаппарата, на столе возле балкона был установлен магнитофон, по полу змеились провода. Толстый шнур уползал в спальню фру Фабиан.

Эрк Берггрен, заметив взгляд комиссара, устало объяснил:

— Доктор Северин пожаловался, что ему недостаточно света, и мы принесли юпитер. Он как раз заканчивает осмотр трупа.

— Отчего он умер?

— Отравление ядом скорпиона. Кажется, он привез его с собой из Америки.

— Ну и дела.

Комиссар оставался невозмутимым. Войдя в спальню, он даже отметил, что элегантный костюм шефа местной полиции такой же темно-зеленый, как и ковер на полу.

— Зачем я тебе понадобился? Ты что, сам не можешь справиться со своими убийствами? — спросил комиссар вместо приветствия. — Вон, какая у тебя толпа экспертов.

— Ты мой главный свидетель, — льстиво ответил Андерс Лёвинг. — Вы с твоей матушкой запутались в этом клубке с самого начала.

— Твои метафоры оставляют желать лучшего. Запутаться в клубке невозможно. А кроме того, Даниель впутался в эту историю гораздо раньше, чем я.

В маленькой спальне Альберты при свете юпитера старый провинциальный врач Даниель Северин казался выше, чем всегда. Он подозвал Кристера к себе и попросил:

— Ну-ка, расскажи, что ты видишь.

— Вижу молодого человека, лет двадцати семи, который последние восемь месяцев жил с Мирьям Экерюд в ее стокгольмской квартире.

— Этого ты видеть никак не можешь.

— Вот именно, — вмешался Андерс Лёвинг. — Наш прославленный шеф государственной комиссии по уголовным делам попросту выкладывает все, что ему известно.

— О'кей, — сказал Кристер. — Я вижу мужчину с темными спутанными волосами и темной щетиной. Он укрыт, но руки лежат поверх одеяла, и, по-моему…

Он нагнулся, потрогал руку Эдуарда.

— Да. Тело уже остыло и начало костенеть. Он лежит на спине, голова повернута направо. А что это у него на шее? Укол? Ему делали инъекцию?

— В любом случае его укололи, — согласился доктор Северин.

— Игла вошла в вену с левой стороны шеи, кровь из этого сосуда поступает прямо в сердце. Значит, смерть наступила мгновенно?

Бледно-голубые глаза Северина смотрели дружелюбно и одобрительно.

— Если концентрированный яд вводится внутривенно, человек умирает в течение десяти — двадцати минут. Судя по состоянию постели, он не проснулся во время этой процедуры, и вообще не похоже, чтобы он сопротивлялся или хотя бы ворочался.

— Когда он умер?

Доктор мог бы предложить ему дождаться заключения судебно-медицинской экспертизы, но он доверял своему многолетнему опыту.

— Молодой человек умер на рассвете. Примерно часа в четыре — в начале пятого.

— Причина смерти?

— Думаю, паралич органов дыхания и кровообращения. Точнее на этот вопрос можно ответить только после вскрытия.

— Эрк сказал что-то о скорпионе. Это тоже только предположение?

— Мне самому такое бы в голову не пришло, — пробурчал Даниель Северин, — но приходится верить фактам. Видел след у него на шее? Теперь взгляни на ночной столик.

Комиссар уже успел заметить каплю запекшейся крови на месте укола. Теперь он рассматривал предмет на ночном столике. Рядом с кованой золотой цепью лежал раскрытый голубой медальон. Внутри медальона поблескивал золотой скорпион. Он лежал криво, словно его засунули в медальон в большой спешке. Яркий свет позволял рассмотреть тонкую ювелирную работу.

Передние ногощупальца скорпиона оканчивались клешнями, на второй паре лапок были цепкие когти. Самое неприятное впечатление производил хвост насекомого: длинный, изогнутый, заканчивающийся острой иглой, на которую нанесена тончайшая резьба. Колпачок, предохранявший иглу, был отвинчен, и в бороздках резьбы, кроме запекшейся крови, виднелось какое-то застывшее вещество.

— Кажется, яд израсходован не полностью, — заметил комиссар.

— Да. К счастью, осталось достаточно, чтобы эксперты Лёвинга взяли пробу на анализ, — подтвердил доктор. — Правда, пастор Люнден уже говорил, что скорей всего это яд скорпиона.

— Колпачок закатился под кровать, — сказал Андерс Лёвинг. — Мы вызвали дактилоскопистов. Но ставлю десять тысяч, что никаких отпечатков пальцев ни на колпачке, ни на этом чудовище они не найдут.

— Сразу видно, что у тебя денег куры не клюют, — пошутил комиссар Вийк. — С меня и сотни бы хватило. Что будем делать дальше?

Они спустились вниз. Бело-голубая столовая показалась шефу окружной полиции самым спокойным и удобным местом для предварительного допроса.

— Поможешь мне? — попросил он комиссара. — Тебе уже кое-что известно…

— Начинай, — бодро сказал комиссар. — Я сейчас приду.

Его «сейчас» заняло ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы выпить на кухне пять чашек кофе. А это в свою очередь означало, что он пропустил допрос Еспера Экерюда и Полли Томссон.

— Еспер крепко поддал и клевал носом, а Полли только всхлипывала и сморкалась, — резюмировал их показания Андерс Лёвинг.

Допрос Лиселотт Люнден комиссар Вийк также пропустил. Но ее страстные речи во время заварки кофе восполнили эту потерю.

— Во всем доме только в одной комнате находились два человека — это ты и твой муж, — сказал комиссар, выслушав Лиселотт. — Кто из вас крепче спит на рассвете?

— Конечно, Рудольф! — ответила она простодушно.

В столовой молодой представитель фирмы «Странд, Странд и Странд» явно вознамерился изложить историю своей жизни от начала и до конца. Комиссару Вийку повезло, он пришел, как раз когда Сванте рассказывал, какую сумму должна была получить Полли по страховому полису Альберты и с каким равнодушием она к этому отнеслась.

Как они и думали, самым ценным свидетелем оказался пастор Люнден. Наибольший интерес вызвала его ночная беседа с Эдуардом Амбрасом.

— Я рад, что вовремя переменил отношение к нему и успел перед ним извиниться. В сущности, он был веселый и славный парень, хотя немного наивный. Расхвастался вчера, как ребенок, своим дурацким амулетом. Не сделай он этого, может, был бы сейчас жив.

Последней в столовую пришла Мирьям Экерюд. Она выглядела неестественно спокойной, но ее неестественной бледности не скрывали даже румяна.

— Это я нашла его, — сказала она безжизненным голосом. — До десяти я к нему не входила, знала, что он проснется поздно.

— Почему поздно? — спросил комиссар Вийк.

— Около часа ночи он принял две таблетки снотворного.

— Ты знаешь, что он принимал?

— Мандракс. Две таблетки. Наверно, пузырек так и стоит в ванной. Он всегда держал его среди своих туалетных принадлежностей.

— Часто он пользовался снотворным?

— Нет. Не очень. Только если был взвинчен.

— Как вчера, например?

— Да, вчера он переволновался. Несколько месяцев он скрывал от всех свое родство с Фабианом. И вот вчера… взорвал свою бомбу. Что тут началось! Настоящий цирк. А этот недотепа адвокат даже не попытался нас образумить. Лишь подлил масла в огонь, сообщив, что теперь Эдуардо получит половину наследства.

— Что значит «настоящий цирк»?

— Ну, Полли сразу пустила слезу. Еспер с горя надрался, а тетя Лиселотт до сих пор не опомнится от расстройства. Даже дядя Рудольф сплоховал, забыв свои наставления о мудрости и справедливости.

— А ты сама?

— Я ему все высказала, — жестко ответила Мирьям. — Выложила все, что я о нем думаю, а потом повторила еще раз в его комнате. Я была у него между часом и половиной второго.

— Всего полчаса? Недолго же вы ссорились, — заметил комиссар Вийк. — И ты ушла от него по своей воле?

Мирьям ответила не сразу.

— Я понимаю, на меня это не похоже, — призналась она. — Но ведь Эдуардо… Он сильный, он просто вытолкал меня за дверь.

Пока в розовой вилле обследовали место преступления и вели допросы, потрясенный город гудел от волнения. Чем меньше мы знаем, тем легче судим — таково старинное правило.

— А что я говорила? — слышалось на Престгатан. — Я с самой пасхи твержу: Альберту Фабиан отравили.

— Кто-то позарился на ее деньги.

— На деньги и на дом! Ведь это не дом, а мечта. Не у многих виллы стоят на берегу озера в самом центре города.

— И кому же все это достанется?

— Полли, конечно. Она ее приемная дочь.

— Этой тощей тихоне? А, правда, что она…

— Правильно, — говорили на церковном дворе. — Альберту отравили, это точно. Убийца заклеил окна и двери пластырем, а потом уморил ее угарным газом.

— Кто? Вам известно, кто ее убил? Какой злодей!

— Он иностранец. Кажется, индеец или что-то в этом роде. С ним путается дочка Ёты Люнден. Помните Ёту, младшую сестру Альберты? Ту, что вышла за одного из Экерюдов?

— Конечно. Ну и что же индеец?

— Может, он вовсе и не индеец. Я точно не знаю. Только убил Альберту он, это ясно. А потом раскаялся и покончил с собой…

— Все имущество должно отойти ее брату, пастору из Лубергсхюттана, — рассказывали в другом месте. — Неужели это он поднял руку на родную сестру? Боже милостивый, какой ужас!

— Не сам пастор. Его жена. Такие святоши самые опасные…

— Нет, — утверждали на Хюттгатан. — Тут, считайте, целых два убийства. Он привез с собой какого-то ядовитого гада, который их всех перекусал…

— А его хоть поймали? Не знаете? Того гляди где-нибудь напорешься на эту дрянь.

— Куда только полиция смотрит!

— Ну и местечко! Убийство, ядовитые гады и небывалое наводнение. Хоть беги отсюда.

В три часа дня комиссар Вийк собрал в гостиной наследников, адвоката и врача Альберты Фабиан. Сделал он это после недолгого совещания со старшим полицейским Эрком Берггреном и шефом местной полиции Андерсом Лёвингом.

— Хочешь устроить свою знаменитую очную ставку? — полюбопытствовал Анд ере Лёвинг, который спешил на обед к «Трем старушкам».

— Во всяком случае, репетицию к ней. Мне нужно установить последовательность событий.

Войдя в гостиную, комиссар сделал вид, что не слышит шумных протестов Лиселотт, восседавшей на красном диване.

— Что им еще от нас нужно? — возмущалась она. — Мы рассказали все, что нам известно об Эдуарде и его проклятом медальоне!

Пастор и она были в черном. Мирьям в строгом сером бархатном костюме, на адвокате Странде тоже был серый костюм, а на докторе — темно-коричневый. Желтый, наперекор всем условностям, пиджак Еспера и розовый свитерок Полли вызвали у комиссара чувство, похожее на благодарность.

— В феврале этого года, — начал он без всяких предисловий, — Альберта Фабиан изменила свое завещание. Каковы были эти изменения?

Взгляды присутствующих устремились на комиссара, а он стоял, прислонясь к косяку двери, которая находилась за телевизором, но смотрел лишь в грустные светло-карие глаза Сванте Странда.

— Изменение было сделано в пользу Полли, — нехотя ответил адвокат. — Она получала всю недвижимость, с нее не взимался налог на наследство, и к тому же ей отходила четвертая часть всего состояния.

— Почему фру Фабиан это сделала?

— Она любила дом, — сказала Мирьям, пожав плечами. — И любила Полли.

— Да, — подтвердил Еспер. — По-моему, тетя Альберта только недавно поняла, как сильно Полли привязана к этой вилле. Ведь ты сама сказала ей об этом, правда, Полли? Помнишь, ты говорила ей, что тебе плохо в Стокгольме и что ты хочешь вернуться домой?

Полли кивнула — короткие русые волосы упали ей на щеки.

— Только не плакать, — приказал комиссар таким тоном, что у Полли мгновенно высохли все слезы. — Лучше расскажи, как Альберта отнеслась к этому.

— Она… она обняла меня. И сказала, что все будет в порядке. Но только при одном условии.

— Сначала ты должна получить вокальное образование?

— Да, — ответила несчастная Полли.

— Когда состоялся этот разговор?

— В воскресенье, я приехала навестить ее. Это было тринадцатого февраля.

— Правильно, — раздался бас доктора Северина.-Ровно через неделю мы с Еленой Вийк подписали новое завещание.

— Ты давнишний друг Альберты. Неужели она ничего тебе не объяснила? — допытывался Кристер Вийк.

— Нет, почему же, — ответил Даниель Северин. — Только она сказала как-то чудно: «Больше всего я хочу, чтобы мой дом остался в надежных руках. Но если я увижу, что ошиблась, изорву завещание в клочки».

— Так вот почему она не поставила нас в известность, — пробормотал Сванде Странд.

— Моя дорогая сестра хотела посмотреть, как будет вести себя дальше ее беспомощная девочка, — догадался пастор. — Франс Эрик Фабиан часто говорил, что слабым натурам большие деньги впрок не идут.

— Словом, это завещание для Полли — все равно что кусок сахара для дрессированной собачки, — съязвила Мирьям.

Лиселотт только этого и ждала.

— А я что говорила! — взвизгнула она. — Девчонка притворяется. Она все знала заранее.

— Если бы! — вскрикнула Полли. — Если бы я догадывалась, разве я была бы так убита горем?

— По-моему, Альберта умерла очень вовремя, — произнесла пасторша с сатанинской усмешкой. — Не успев одуматься и расстроить твои блестящие планы на будущее.

Ничего ты не понимаешь, — устало сказала Полли. — Я никогда не желала ей смерти. Я хотела жить в этом доме вместе с нею, хотела, чтобы мы никогда не расставались.

 

16. ТВОЯ БОЛЬНАЯ СОВЕСТЬ ЗАГОВОРИЛА

В холле настойчиво звонил телефон. Наконец трубку сняли, и старший полицейский Берггрен приоткрыл дверь.

— Это из Стокгольма, — сообщил он, не входя в гостиную. — Какой-то редактор просит к телефону Мирьям Экерюд.

— Какой еще редактор? Из моего журнала? — вскочила Мирьям. — Я должна узнать, в чем дело. Наверняка опять что-то не ладится.

— Ушла, — неодобрительно сказал пастор. — Ну и воспитание! Ведь комиссар специально собрал нас здесь, чтобы уточнить подробности трагической гибели Альберты, и картина была уже почти ясна.

В холле его племянница кричала, чуть не плача:

— Нет! Только не пасторесса из Лунда! Но мы же… мы же раньше договорились!

— Не выношу нынешних новомодных словечек, — заметил пастор. — Это так глупо и вульгарно. По-моему, «пасторесса» звучит просто дико.

— Мы снова соберемся здесь через двадцать минут, — объявил комиссар Вийк и жестом пригласил адвоката Странда выйти с ним в холл.

— У меня к тебе два поручения, и я хочу, чтобы ты начал действовать немедленно, — обратился комиссар к Сванте. — Прежде всего…

— Отказывается от посвящения в сан? — раздраженно кричала Мирьям в телефонную трубку. — Ах, не от посвящения! От интервью в нашем журнале? Да она просто с ума сошла! Ведь мы пишем только о выдающихся личностях. Чем ей не нравятся Карин Сёдер, Барбру Альвинг или Камилла Мартин? А-а, вот в чем дело! Не хочет лишний раз мозолить глаза коллегам-мужчинам…

На кухне комиссар Вийк снова как следует подкрепился кофе. Когда он опять вышел в холл, незадачливый редактор окончательно вывел Мирьям из себя.

— Кто приехал? Мисс Ширли Стивенсон из Бостона? Она сегодня заходила к тебе? Она в Стокгольме? И у тебя не нашлось времени ее принять? Господи, спаси и помилуй! Да из всех наших кредиторов она единственная уже почти согласилась увеличить дотацию… Ну ладно, мне пора закругляться.

Она сделала виноватую гримасу, когда комиссар выразительно показал ей на часы.

— Что-что? — спросила Мирьям в трубку. — Почему я сижу в Скуге? Интересуются вечерние газеты и радио? Ну и прекрасно, раз ты ничего не знаешь, значит, тебе не о чем и разговаривать с ними. — Мирьям бросила трубку и с ненавистью сказала: — Гиена, падкая на сенсацию! Хотела бы я знать, на кого он еще работает.

— Не тебе осуждать журналиста, который охотится за сенсациями, — ответил ей комиссар. — Скажи спасибо шефу полиции, что в этом доме ты избавлена от нашествия репортеров и фотографов. Андерс Лёвинг их даже близко к ограде не подпускает. А пресс-конференцию решил устроить в полицейском управлении.

— Все равно противно, — сказала Мирьям, и первая прошла в гостиную.

Чета Люнден по-прежнему сидела на диване. Полли и Еспер тихонько беседовали в углу среди цветов. Ни адвоката Странда, ни доктора Северина в гостиной не было.

Комиссар сел в кресло и несколько минут задумчиво разглядывал бальзамины и нежные примулы. Кто ухаживал за ними, когда Альберты не стало? Жена пастора Люндена или его собственная мать?

— Ночью со второго дня пасхи на третий, — начал он после долгой паузы, — умерла Альберта. Я навел кое-какие справки насчет алиби каждого из вас в тот вечер и в ту ночь.

Полли Томссон, сидевшая в старинном кресле, подалась вперед и судорожно выдохнула:

— Ну и что?

— Полли, — комиссар обращался ко всем, — провела здесь воскресенье, а в понедельник в половине шестого вечера уехала автобусом в Эребру. В девять часов, еще до того, как Альберта открыла вьюшку и затопила печь, Полли уже сидела в стокгольмском поезде. Она часто ездит по этому маршруту, и кондуктор хорошо помнит ее.

— А если он перепутал день? — подозрительно спросила Лиселотт.

— Ничего он не перепутал, так как именно в тот день в поезде дебоширили пьяные подростки, и он запомнил, что Полли очень испугалась. К тому же она единственная из всех пассажиров не предъявляла к кондуктору никаких претензий по поводу разгулявшихся юнцов. В десять часов вечера, с небольшим опозданием, поезд пришел на Центральный вокзал в Стокгольме. А в половине одиннадцатого генеральша, квартира которой находится под квартирой Мирьям, видела, как Полли вышла из такси и вошла в подъезд. Эта генеральша — чистая находка, от нее ни одна мелочь не укроется.

— Не совсем подходящее название для этой старой карги. Троглодит она, а не находка, — не удержался Еспер.

— После отъезда Полли Альберту Фабиан навестили несколько человек, — продолжал комиссар.

— Я отвез жену в гостиницу, — не дожидаясь вопроса, сказал пастор Люнден, — там в банкетном зале у них был дамский ужин. А сам заглянул на огонек к Альберте, и она угостила меня кофе. Это было примерно в шесть-полседьмого. Она чувствовала себя хорошо, но собиралась пораньше лечь.

— Насколько я понимаю, ты, приехав, домой, тоже лег пораньше, — улыбнулся комиссар Вийк.

Несмотря на румянец, было видно, как пастор покраснел.

— Откуда ты это узнал? — смутился Рудольф Люнден.

— Спроси лучше, откуда Эрк Берггрен знает все, что делается в этом городе и за его пределами.

— Так чем же занимался дядя Рудольф, пока его жена прохлаждалась в гостинице? — спросил Еспер. — Неужели у него было свидание с дамой?

Ответ пастора противоречил его высоким моральным устоям:

— Если бы так! Это бы хоть отчасти меня оправдало.

— То есть?

— Я просто-напросто забыл встретить Лиселотт после ужина, как мы договорились. Не сдержал слова. Едва я лег в постель, как сразу словно провалился. Она звонила, но разбудить меня ей не удалось.

— Значит, весь вечер ты был один? — спросил Кристер. — Тогда твоему алиби, как и твоим обещаниям, — грош цена. Ладно, продолжим разговор. Следующий гость! В восемь часов к Альберте заехала Мирьям, которая возвращалась из Норвегии в Стокгольм.

— И которая ушла от Альберты, когда еще не было девяти, — поспешила вставить Мирьям.

— Но все равно осталась в Скуге, — напомнил комиссар.

— Я сидела у хозяйки ресторана «Три старушки», она подтвердит мое алиби.

— Да, до без четверти двенадцать ты была там, — многозначительно сказал Кристер, — но потом ушла искать Эдуарда, который так и не объявился.

— Точно, этот болван стоял и мерз там, в саду и, кстати, видел, как одна женщина тихонько проскользнула в дом через черный ход.

Этот намек вызвал бурное негодование Лиселотт Люнден:

— Мало ли что он сказал! Теперь я понимаю, как было на самом деле. Он сидел у Альберты и клянчил деньги. Она его выгнала. Он подождал возле дома, пока она заснет. А потом прокрался в дом и закрыл вьюшку.

— Нет! Этого не может быть! — испуганно прошептала Полли.

Но Мирьям, не отрывавшая от тетки ледяного взгляда, констатировала:

— Это говорит твоя больная совесть!

— Моя… совесть?.. Кристер оборвал их перепалку:

— Давайте оставим домыслы и будем придерживаться правды. Итак, Лиселотт, после ужина тебя никто не встретил, а в сумочке у тебя оказалось всего семь крон. Поэтому тебе пришлось отправиться к своей невестке. Расскажи-ка нам об этом поподробнее.

— Какие там подробности, — мрачно сказала Лиселотт. — Дверь в спальню была закрыта, но Альберта услыхала, как я поднималась по лестнице, и крикнула: «Кто там?» Она лежала в постели и читала толстую книгу, дрова в печке еще не прогорели. Я попросила денег на такси, она велела подать ей сумку и протянула мне бумажку в сто крон. Потом передала поклон Рудольфу, пожелала мне покойной ночи и снова раскрыла книгу. Я была у нее не больше десяти минут, этот проклятый америкашка должен был видеть не только, как я вошла, но и как я вышла. Однако об этом он умолчал.

— Но ведь сотню, занятую у Альберты, ты на такси не тратила. Как же ты добралась до Лубергсхюттана?

Маленькие черные глазки Лиселотт повеселели.

— А я проголосовала, — сказала она, — и меня подвез ли три симпатичных парня.

— Лиселотт! — возмутился пастор. — Ты компрометируешь нас перед моей паствой.

— Парни тоже из твоей паствы, — отпарировала она. Еспер Экерюд громко фыркнул.

— Если без двадцати двенадцать Альберта еще лежала и читала, — сказал он, — то в двенадцать она уже погасила свет. Ровно в двенадцать я проезжал мимо, возвращаясь из Филипстада. Могу поклясться, что в окнах было темно. Именно поэтому я и не осмелился тревожить ее, а поехал прямо в Стокгольм. В эту пору на дорогах пусто, и уже в половине третьего я был дома.

— То же самое говорит и генеральша, — сказал комиссар Вийк. — У тебя «вольво» старой модели, а у Мирьям новый «пассат»? Кто из вас ездит быстрее?

— Быстрее всех ездил Эдуардо.

— Так я и думал. Одним словом, все вы держали свой путь от виллы Альберты. Теперь послушайте, что рассказала генеральша, и сделайте выводы. Полли Томсон приехала домой в двадцать два тридцать. Еспер Экерюд — в два тридцать пять. Без десяти три Эдуард Амбрас внес в подъезд лыжи и остальные вещи, а Мирьям Экерюд, которая отводила машину на стоянку, вернулась в пять минут четвертого.

— Но мы… мы заправлялись по пути, — забеспокоилась Мирьям.

Не дослушав, Кристер перебил ее и заговорил — новым, очень решительным тоном.

— Теперь подведем итоги. Итак, на второй день пасхи у Альберты Фабиан было много посетителей. И не совсем случайно они нагрянули именно в тот день. Это был последний день праздников, вы все возвращались домой — кто после лыжной прогулки, кто после дамского ужина или поездки в Вермланд. Остается выяснить, какую цель преследовал каждый или почти каждый из вас. Что вам понадобилось от Альберты? Может, вас всех привела к ней одна и та же причина?

В напряженной тишине, воцарившейся после вопроса комиссара, в гостиную незаметно вошел Сванте Странд и расположился со своим портфелем возле густавианского бюро.

Мигнув за круглыми стеклами очков, пастор робко сказал:

— Лиселотт уже объяснила, зачем она приходила к Альберте. Ты думаешь, что и мы все навестили мою сестру из таких же корыстных побуждений? Чтобы выманить или, мягче говоря, занять у нее денег?

— Только не ты, — сказал Кристер, — и не Полли. Вы оба действительно любили Альберту, и оба равнодушны к материальным благам. Но это исключение из общего правила. Другим же из упомянутых гостей деньги были нужны позарез.

— Что верно, то верно, — горько признался Еспер. — И один из них — это я. Нищий, безработный журналист. Хотя не я один такой неудачник. Лиселотт тоже не больно сладко живется с мужем-бессребреником, который до сих пор не выплатил старый-престарый долг за ученье. В голом пасторском доме нет ни ковров, ни красивой мебели. И Эдуарда Амбраса тоже счастливцем не назовешь — неудавшийся медик, вечно сидевший без гроша в кармане. Возможно, когда ему замаячило наследство, он разыскал Альберту, чтобы попросить у нее аванс в счет будущего.

— Скотина! — взорвалась Мирьям. — Обрадовался — на мертвого все можно свалить. Чего доброго, ты и мне припишешь крушение карьеры?

— Нет, — сказал Еспер и помрачнел еще больше. Дождавшись, чтобы беседа коснулась интересовавшей его темы, комиссар вмешался в их разговор.

— А между тем именно Мирьям собиралась занять у Альберты самую большую сумму.

— Что? — Еспер был ошарашен. — Тебе-то, зачем понадобились деньги?

— Пусть тебе Кристер объяснит. Он же у нас все знает, — отрезала Мирьям.

— К сожалению, не все, — спокойно ответил комиссар. — Но, согласись, если ты предупреждаешь тетку, что собираешься к ней заехать, и делаешь ради этого большой крюк, хотя путь от Трюсиля до Стокгольма и так не близкий, значит, тебя привело сюда очень серьезное дело. А самым серьезным делом в твоей жизни был и остается журнал «Мы — женщины». Стало быть, деньги тебе понадобились на него. Хотя бы на новую типографию, более конкурентоспособную и расположенную поближе к редакции.

Мирьям сняла с серой бархатной юбки светлый волос.

— Ну и что? — сказала она. — Если хотите знать, пожалуйста: тетя Альберта обещала устроить мне заем.

— В таком случае я отсылаю мяч адвокату Странду, — сказал Кристер.

Сванте откашлялся.

— Я только что разговаривал с дедом и с управляющим того банка, через который фру Фабиан вела свои дела. Они в один голос твердят, что она была необыкновенно осторожна, когда дело касалось неприкосновенности основного капитала. Она никогда не давала поручительств и не имела обыкновения одалживать кому-либо крупные суммы.

— В таком случае, — начала издательница ледяным тоном, — я вынуждена задать один вопрос. Считаешь ли ты меня способной убить родную тетку, чтобы таким образом получить средства для журнала?

— Этого я не говорил, — ответил комиссар. — Я только считаю, что пришло время обобщить события того дня.

Он встал и уступил кресло Даниелю Северину, который в эту минуту весьма кстати появился в дверях.

— Прекрасно, — обрадовался Кристер. — Теперь я могу заручиться поддержкой домашнего врача Альберты. Я собираюсь набросать в общих чертах картину того дня.

Стоя, он пункт за пунктом доводил до сведения присутствующих факты и результаты следствия.

— Альберта устала, ей было холодно, встреча с Мирьям ее раздосадовала. Она затопила печь и легла в постель с книгой Лив Ульман. Поздний визит Лиселотт расстроил ее еще больше. Она отложила книгу и решила заснуть. В полночь, по словам Еспера, свет в ее комнате уже не горел.

Комиссар подал знак доктору, и тот продолжил:

— Альберта отравилась окисью углерода. Судебный эксперт считает, что вьюшка была закрыта около полуночи. Снотворного Альберта не принимала.

— Альберта спала очень чутко, — добавил комиссар Вийк. — Как у всех музыкантов, слух у нее был превосходный. Почему же она не слышала, как убийца пробрался в спальню и закрыл трубу?

— Если б убийца пробрался в спальню, она бы непременно проснулась, — пробасил доктор. — Только ни кому и в голову не пришло бы выбрать для убийства такой ненадежный способ.

— Вы считаете его ненадежным?

— Ненадежным и нелепым, — заключил доктор Северин.

— Но если так… — прошептала Полли. — Если так, значит, ее не убили? Вы это хотите сказать?

— Вот именно, — кивнул Кристер. — Альберту Фабиан никто не убивал. Она сама закрыла печную вьюшку, прежде чем потушить лампу. Ее погубили собственная небрежность и нетерпение.

Все молчали.

— Преступление здесь ни при чем, — в раздумье повторил он. — Это обыкновенный несчастный случай.

 

17. ОСТАЕТСЯ СТРАШНОЕ ИЗБАВЛЕНИЕ

— Но убийство в этом доме все-таки произошло, — сказал шеф полиции почти дружелюбно. — Молодой человек, скончавшийся в спальне Альберты, умер насильственной смертью. Он был отравлен ядом, который содержался в игле его необычного амулета.

— Это не амулет, а орудие смерти, — громогласно изрек пастор. — Я ему так и сказал. И еще сказал, что он не должен возить в своем багаже смерть.

Теперь все сидели на веранде. Пастор, его жена и Мирьям Экерюд расположились на угловом диване под портретом Франциски Фабиан. Еспер поставил свой стул возле сестры, а Полли расположилась на другом стуле у распахнутой двери в гостиную. Казалось, будто все, кроме Полли, стараются сбиться в кучу, ища друг у друга поддержку и утешение.

На время обеда они получили необходимую передышку, но все равно сидели как в воду опущенные, не улучшилось настроение и за вечерним кофе. В этот ветреный, ненастный день к девяти уже стемнело, и даже веселые абажурчики Альберты не давали ощущения тепла и уюта.

Вновь оказавшись в центре уголовного расследования, наследники окончательно упали духом.

Первым на веранде появился Сванте Странд со своим вечным портфелем, он скромно примостился на табурете возле рояля.

Шеф полиции и комиссар Вийк пришли одновременно. Кристер был молчалив и серьезен, а Лёвинг держался необычайно любезно, точно явился на светский прием.

Однако тема была слишком мрачна для светской беседы.

— Яд скорпиона оказался чрезвычайно высокой концентрации, — начал шеф полиции, — его ввели прямо в вену. К тому же действие яда усугубилось двумя таблетками снотворного.

— Снотворного? — удивилась Полли. — Зачем Эдуард его принял?

Мирьям отбросила со лба белокурую прядь.

— Не будь дурой, — резко сказала она. — Миллионы людей каждую ночь глотают снотворное, надо или не надо.

— А что он принял? — полюбопытствовала Лиселотт.

— Мандракс, — коротко ответила Мирьям.

— Вдобавок за ужином он выпил пол-литра красного, не меньше, — напомнил Андерс Лёвинг.

— Ну и что из того? Эдуард пил красное вино, как воду.

— Дело в том, что препарат мандракс, производимый довольно безответственной иностранной фирмой, в сочетании с алкоголем в некоторых случаях бывает причиной скоропостижной смерти. Мандракс угнетает функции жизненно важных центров — дыхания и кровообращения. А поскольку яд скорпиона действует на те же центры, смерть Эдуарда Амбраса наступила мгновенно.

— Значит, он не мучился? — спросил Еспер Экерюд.

— Скорее всего, он не успел даже проснуться. Но медицинская экспертиза этого еще не подтвердила. — Лёвинг обменялся взглядом с комиссаром Вийком и продолжал: — Зато дактилоскописты пришли к единому мнению.

— И к какому же? — взволнованно спросил пастор.

— Что ни на медальоне, ни на амулете, ни на колпачке от иглы нет никаких отпечатков пальцев.

— Значит, убийца действовал в перчатках? — предположил Еспер.

— Да, — ответил Лёвинг. — Фру Вийк сказала, что в кухне под мойкой всегда лежала пара тонких резиновых перчаток. Они исчезли. А это означает только одно…

— Предумышленное убийство?

— Да. Предумышленное убийство.

— Какая нелепость, — пробормотала Полли, ни к кому не обращаясь. — Приехать бог знает откуда только затем, чтобы здесь погибнуть.

— Мог бы вообще держаться подальше отсюда, — беспощадно сказала Лиселотт. — И ему и нам было бы лучше.

Но Рудольф Люнден не разделял их мнения.

— Он был из семьи Фабиан, — задумчиво сказал он. — И вполне естественно, что поиски в конце концов привели его сюда. Меня удивляет другое — почему никто из нас досих пор не знал о его существовании. Разве не следовало постараться разыскать его еще двенадцать лет назад, когда умер управляющий Фабиан?

У присутствующего тут адвоката хватило такта принять виноватый вид. Шеф полиции и Кристер Вийк переглянулись; судя по всему, они заранее распределили между собой роли в этом спектакле.

Кристер опирался на старинный секретер красного дерева, который стоял между двумя дверями — в гостиную и в прихожую. С этого места вся веранда была у него как на ладони.

— Безусловно, — поддержал пастора комиссар, — Эдуарда Амбраса, как наследника Фабиана, следовало тогда же вызвать, чтобы он присутствовал во время описи имущества и защищал свои права или хотя бы поручил это дело своему поверенному. Однако ничего этого предпринято не было.

— Интересно, почему? — спросил пастор. — Неужели юристы совершили такую грубую ошибку?

— Я навел кое-какие справки, — невозмутимо продолжал Кристер. — И пришел к выводу, что промах, допущенный Сванте Страндом Старшим, нельзя ставить ему в вину. Во-первых, пока Альберта была жива, наследство, оставленное мужем, все равно принадлежало ей, поэтому объявлять в газетах розыск наследников было бессмысленно. Во-вторых, не так просто найти членов семьи, покинувших Лубергсхюттан в тысяча девятьсот двадцать втором году и уже из Гётеборга переехавших в Венесуэлу, а затем в Колумбию и Бразилию.

— Верно, верно, — согласился пастор. — К тому же Латинская Америка — это настоящие джунгли.

— Кроме того, Пепита Фабиан второй раз вышла замуж, а ее сын переменил имя и фамилию, став Карлосом Амбрасом. Его родные потеряли шведское гражданство и всякую связь с родиной задолго до его смерти в тысяча девятьсот сорок девятом году.

— Однако Франс Эрик все-таки узнал о смерти своего младшего брата, — напомнил Рудольф Люнден. — Как, по-вашему, откуда?

— Об этом я тоже думал, — сказал комиссар. — Мне пришло в голову, что единственный, кто может хоть что-нибудь знать об этом, — самый старый юрист фирмы «Странд, Странд и Странд». Я обратился за помощью к Сванте Странду и не ошибся.

Сванте Странд поправил галстук и решительно откашлялся.

— С дедом бессмысленно разговаривать по телефону, поэтому я отправился в Эребру. Мне посчастливилось, сегодня он оказался в хорошем состоянии. Он сразу вспомнил, что у дяди Сванте была папка с письмами управляющего Фабиана. Мало того, ему удалось найти эти письма, о существовании которых я даже не подозревал. И вот… — Он положил на рояль свой портфель и расстегнул его. — Вот что я обнаружил. Письмо от Пепиты! Отправлено в апреле сорок девятого года, обратный адрес не указан. Читаю. «Дорогой Франс Эрик. С прискорбием сообщаю, что твой единокровный брат Карл скоропостижно скончался. Детей он не имел, таким образом, наша ветвь рода Фабианов прекратила свое существование. Надеюсь, что теперь ты избавлен от денежных осложнений. В этом отношении у меня нет причин тревожиться. Прими наилучшие пожелания от своей бывшей мачехи. Пепита».

— Она не упоминает Эдуардо, — возмутилась Мирьям. — А ведь он родился в том же году.

— Но не весной, — машинально вставила Полли. — В конце октября или в ноябре.

— Откуда ты это узнала?

— От Эдуарда. Он же говорил вчера вечером, что родился под знаком Скорпиона.

— Полли права, — подтвердил Кристер Вийк. — Эдуард родился двадцатого ноября. Когда погиб его отец и бабушка написала это письмо, его еще не было на свете.

Вот самое убедительное объяснение, почему ни Франс Эрик, ни его адвокат не знали о существовании Эдуарда.

— А она еще жива, эта пресловутая Пепита? — заинтересовалась Лиселотт. — Неужели это она там, на чужбине, выучила его так хорошо говорить по-шведски?

— Да, — ответил ей Еспер Экерюд. — Его вырастила бабушка. После ее смерти у него никого не осталось во всей Южной Америке. Поэтому он уехал оттуда сначала в Африку, а потом в Европу.

— Ты знаешь о его прошлом больше, чем я, — сказала Мирьям, не скрывая горечи.

— К сожалению, многого о нем мы так и не знаем, — признался Кристер. — Навсегда останется тайной, почему он приехал сюда именно теперь, где он провел пасху и виделся ли с Альбертой на второй день пасхи. Мы знаем одно: минута, когда он раскрыл перед вами секрет своего происхождения, оказалась для него роковой.

— Да, мы совсем запутались с этим наследством, и вмешательство Эдуарда действительно оказалось роковым, — сердито проворчал пастор. — А как он преподнес нам свой секрет! Он совершил непростительную глупость, выставив на всеобщее обозрение содержимое медальона Франциски да еще объяснив, как им пользоваться.

— Конечно, глупо было демонстрировать свой амулет людям, которых ты только что так разочаровал, — согласился комиссар Вийк.

— Войдите, Эрк, — позвал Андерс Лёвинг.

— А этот полицейский уже в форме, — презрительно сказала Мирьям. — Мы все задержаны по подозрению в убийстве?

Эрк Берггрен невозмутимо прошагал по персидскому ковру и занял пост у двери в сад.

Андерс Лёвинг мог бы ответить Мирьям, что не в его власти задерживать пастора, его жену, издательницу, журналиста и секретаршу по подозрению в одном и том же убийстве и что он даже не надеется скоро раскрыть это преступление или вынудить убийцу к признанию. Но принять меры предосторожности он обязан. Поэтому он и расставил полицейские посты в саду и в холле.

— Быть подозреваемым в убийстве! — сокрушался пастор. — Кому из нас была выгодна смерть бедняги Эдуарда?

— Над этим юристы еще поломают голову, — сказал шеф полиции Лёвинг. — Эдуард Амбрас имел право на половину наследства. Теперь он умер и наследников, скорей всего, не оставил. Будь он шведским подданным, его состояние поступило бы в государственный фонд. Этот фонд при исключительных обстоятельствах может отказаться от своего права на имущество, двойное завещание Альберты могло бы считаться таким исключительным обстоятельством. Но Эдуард — иностранный подданный, и тут вступает в силу закон его страны. Что вы на это скажете, Сванте?

Сванте Странд ответил, что по этому поводу его дед не сообщил ничего вразумительного.

— Как правило, такие дела годами переходят из одного ведомства в другое, — сказал младший из Страндов. — Боюсь, что в ближайшее время вы не получите ни денег, ни бюро, ни ковров из имущества Альберты.

— Годами! — безнадежно вздохнул Еспер. — Через несколько лет мне все уже будет безразлично.

— Ты слишком нетерпелив, — заметил Кристер. — И в то же время возмутительно инертен, совсем как твой дядя. Трудно допустить, чтобы убийство совершил кто-нибудь из вас.

— Что прикажете делать? Поблагодарить за комплимент? — спросил пастор Люнден.

— Нет, — медленно произнес комиссар. — Но вот женщины, эти три разочарованные дамы, по-моему, гораздо опаснее и подозрительнее, чем вы.

Девушка в розовом брючном костюме сидела совсем рядом с ним. Он заглянул в ее узкое худое лицо, в испуганные серо-голубые глаза.

— Полли! — начал он. — Только что такая счастливая, главным образом из-за дома, не из-за денег или страхового полиса, но из-за дома. И вдруг ты его теряешь. Он достается Эдуарду. — И добавил почти скороговоркой: — Ты его боялась, Полли. Ты внушила себе, что это он убил Альберту. Так или нет? Может, я ошибаюсь?

Комиссар перевел взгляд на Лиселотт Люнден. Она сидела на самом краешке мягкого дивана, и ее маленькие колючие глазки, не дрогнув, встретили его взгляд. Черное платье Лиселотт с вырезом каре напоминало платье Франциски Фабиан. Но без бархотки и медальона шея Лиселотт казалась слишком открытой.

— А ты ненавидела Эдуарда Амбраса, — сказал он. — И ненависть ваша была взаимной. Он оскорблял тебя, ты — его. Тебе была нестерпима мысль, что он должен получить половину мебели и других ценностей.

— Она хотела бы сама все заграбастать, — заметил Еспер. — У этой дамочки большие аппетиты.

Пастор снял очки и, щуря близорукие глаза, попытался защитить жену:

— Поймите, Лиселотт просто измучена, она устала от нашей бедности.

Лиселотт с ним не спорила. Напротив.

— Знали бы вы, что это такое, — горячо заговорила она. — Вечно каждая крона на счету. Наша усадьба — всеравно, что бездонная бочка. У меня ни пальто, ни приличных сапог. А эти вечные усмешки инженерских жен. Сил моих больше нет. Наших долгов Рудольф не платит, зато швыряет тысячи на миссионерское общество и роспись в нашей церкви. Иногда мне кажется, что скоро я просто сойду с ума.

Мирьям Экерюд была безжалостна:

— Дядя Рудольф выбрал себе неподходящую жену. Мне тоже не повезло, я по уши влюбилась в неподходящего типа. Наверно, это наша семейная черта.

Кристер Вийк перевел взгляд на молодую женщину в дорогом бархатном костюме.

— Да, твое отношение к Эдуарду Амбрасу дает пищу для размышлений. Несколько месяцев он тянул из тебя деньги, ты его одевала, обувала, предоставляла ему комнату и терпела его потребительское к тебе отношение. Когда именно ты обнаружила, что он тебе не подходит и что не стоит связывать с ним свою судьбу? Когда он сбежал от тебя в Норвегии?

— Нет, — ответила Мирьям. — Я поняла это только вчера, сидя вот на этом диване.

— Неужели ты приняла так близко к сердцу, что он не посвятил тебя в свою тайну?

За сестру ответил Еспер Экерюд:

— У Мирьям несносный характер, но в глубине души она очень верная и преданная. И такой же верности требует от других. Эдуард вел себя с нею бесчестно.

— Он предал меня, — страстно сказала Мирьям. — Я уже не могла бы ему верить.

Казалось, ее стальные нервы вот-вот сдадут. Она сжала губы и замолчала.

Слово опять взял комиссар:

— Убийство Эдуарда было предумышленным. Но это отнюдь не исключает, что преступница действовала в состоянии аффекта. В большом возбуждении она искала на кухне перчатки, пробиралась в комнату Эдуарда, раскрывала медальон. Испытывая нечеловеческое напряжение, вонзила она ядовитую иглу скорпиона в шею своей жертвы. Конечно, состояние, в котором она действовала, нормальным не назовешь. Можно сказать, что сознание ее временно помутилось.

Он вновь переглянулся с шефом полиции, но смысл их взглядов оставался загадкой. Невозможно было предвидеть и трагические последствия этой сцены.

— Ковер! — вдруг пронзительно взвизгнула Лиселотт. — Эрк, Эрк! Гляди, ты стоишь в воде!

Старший полицейский уставился на свои мокрые ботинки и на воду, которая сочилась в щель между порогом и стеклянной дверью и постепенно заливала персидский ковер. Все как загипнотизированные смотрели на воду, даже Кристер, который считал, что за шесть суток наводнения Эрк мог бы предвидеть эту опасность.

Когда из холла на веранду вбежал испуганный полицейский, Эрк Берггрен, комиссар и шеф местной полиции поняли, что допустили промах.

— Ее нет. Черт, как же это случилось?

— Куда она побежала?

— Она прошла через гостиную, — растерянно сказал полицейский, — и отправила меня к вам на помощь.

— Дурак! — взревел Лёвинг и бросился в холл.

Все сгрудились возле затопленного порога.

— Затыкайте щели!

— Нужно включить насос.

— Выносите мебель!

— Да нет же, черт возьми. Осторожно, не вздумайте открывать эту дверь.

Но то, что они увидели через незадернутые окна с частыми переплетами, сразу оборвало все возгласы и наполнило людей ужасом.

— Что это? Что там упало?

— Что-то перевернулось в воздухе.

— Оно… она… она упала в воду, там, где деревья.

— Она?..

— Кто?

— Неужели она хотела бежать?

— Она просто упала с балкона.

— Или… прыгнула?

— Еще одно несчастье!

— Самоубийство?

За их спинами раздался взволнованный голос пастора:

— Тяжкий путь она выбрала. Самый тяжкий

 

Сон

18. ВОКРУГ МЕНЯ СГУЩАЕТСЯ ХОЛОДНЫЙ МРАК

Она упала вниз головой в бурлящую воду. На секунду ее охватил ужас, а вслед за тем она почувствовала удар и нестерпимую боль. Казалось, сознание постепенно угасает, в мозгу теснились бессвязные образы. Из мрака на нее надвигались какие-то безмолвные фигуры. Она не знала, кто они и что им от нее нужно.

Она лишь понимала, что не в силах пошевелиться и не может от них спастись.

В доме и в саду Альберты Фабиан все работали как в лихорадке.

— Она проломила балконные перила, — доложил сверху один из полицейских.

Шеф полиции договорился с окружным уголовным розыском, чтобы прислали еще людей. Кристер Вийк открыл дверь веранды, но вынужден был признать:

— Да, на озере волнение, и вода слишком мутная, дна не видно. Нужны лодки и прожекторы.

Эрк Берггрен помчался доставать все необходимое.

— Полли не смогла бы жить с этим грузом, — сказал комиссар, словно отвечая на немой вопрос адвоката.

— Она мне так нравилась, — с грустью признался тот.

— Она нам всем нравилась, — сказал Еспер.

— Проклятый дом! — в отчаянии крикнула Мирьям, ее била дрожь. — Я ничего не возьму отсюда.

Лиселотт Люнден, у которой по щекам текли слезы, спросила, всхлипывая:

— А что же нам тогда делать с твоей частью?

— Забирайте все себе, ведь у вас почти нет мебели, — отмахнулась Мирьям. — Если на нашу долю вообще хоть что-то останется, после того как государственный фонд и Венесуэла получат свое.

— Я снимаю с себя полномочия душеприказчика, теперь я не скоро вновь соглашусь на эту роль.

— Кристер, если у тебя есть время, я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал пастор.

— Охотно. В гостиной нам никто не помешает.

Они уселись в кресла, обтянутые красным шелком, и Кристер впервые за этот день закурил свою трубку.

— Что тебя интересует?

— Объясни мне, какая сила заставила робкую, нерешительную девушку сначала отравить человека, а затем совершить самоубийство?

— На такой сложный вопрос невозможно дать исчерпывающий ответ, — сказал Кристер. — Но, пожалуй, главная причина — ее болезненная неуверенность в себе. Моя жена, которая учила ее пению, считает, что Полли была лишена самого естественного — веры в себя.

— Франса Эрика тоже беспокоила ее несамостоятельность, — напомнил пастор Люнден. — «Ее родная мать умерла, — говорил он, — вот девочка и привязалась к Альберте, ходит за нею, как хвостик. Ей надо научиться самой о себе заботиться».

— Она обожала Альберту, — сказал Кристер. — Но, может быть, еще больше — этот дом.

— Это верно. Дом был для нее святыней, она не могла спокойно слышать о его продаже.

— За то недолгое время, что я знал Полли Томссон, она проявила себя как натура крайне неуравновешенная. То была молчалива и задумчива, то внезапно оживлялась. И это вечное напряжение — она всегда была как натянутая струна. Конечно, смерть Альберты вывела ее из равновесия. Она вбила себе в голову, что история с печкой была подстроена, и боялась убийцы. Воображаемого убийцы.

— И нынче ночью решила, что нашла его.

— Да, Эдуарда Амбраса она и прежде недолюбливала, он выбрал очень неподходящий момент для своего признания. В Норвегию он не поехал, зато на второй день пасхи явился сюда, постоянно носил с собой яд и, в конце концов, оказался наследником, которому причиталась половина всего имущества, а это означало, что виллы ей не видать. При ее взвинченном состоянии догадка перешла в уверенность — Эдуард убил Альберту, чтобы добраться до денег Фабиана!

— И она поступила самым примитивным образом, — продолжил пастор. — Убила убийцу. Око за око, зуб за зуб. Ужасная история, ужасная и трагическая. А как ты думаешь, она бросилась с балкона, потому что раскаялась в своем страшном поступке?

— Не знаю, какой смысл ты вкладываешь в слово «раскаялась», но сегодня ей стали известны два обстоятельства, которые решили ее судьбу. Во-первых, от смерти Эдуарда никто из наследников ничего не выигрывает. Дом все равно потерян, его продадут, а деньги, скорей всего, уплывут в Южную Америку. Но главное в другом — Альберту Фабиан никто не убивал. — Он выбил трубку и поднялся с кресла. — Эдуард не был виноват, Полли совершила роковую ошибку, которую невозможно искупить. Что ее ожидало? Кто знает, может, она выбрала самый легкий и безболезненный путь?

Во сне ее осенило, что нужно делать.

Двери без замков, запереть их нельзя. Пробраться в комнату и подойти к постели ничего не стоит.

Вот комната Альберты, кровать, на которой она спала в последнюю ночь, здесь она начала задыхаться, здесь испытала мучительную агонию.

Сразу видно, что ему наплевать на Альберту. Какое ему до нее дело? Он просто выбрал самую удобную кровать в доме, который презирал за все: за пианино, за рояль и даже за единственный телевизор.

Она стояла и смотрела на него в предрассветной мгле. Сейчас она ничего не боялась, сомнения и неуверенность оставили ее. Он спал с приоткрытым ртом, его волосатые руки и грудь казались ей особенно омерзительными.

Но вот ее сон обрывается, и она видит новый, в нем все туманно и смазано, но все-таки по ее воле один скорпион жалит другого.

— Это мудро и справедливо, — провозглашает хор невидимых певчих над ее головой, раскалывающейся от боли. — Мудро и справедливо. Он убил Альберту.

Нет, нет! Неправда. Это ошибка. Лучше забыть обо всем. Лучше забыть.

Из хора невидимых голосов выделился властный мужской голос:

— Все — Альберте. Запомни. Я все оставляю Альберте.

Ледяной ветер. За окнами кухни намело горы снега. Снег заточил их в доме, они одни в целом мире. У нее нет больше сил сдерживаться, она плачет.

— Я не поеду обратно. Я никуда отсюда не уеду. Я хочу остаться здесь. Дома.

Сквозь всхлипывания она слышит добрый голос Альберты. Он звучит ласково и ободряюще:

— Ну-ну, перестань. Я и не знала, что ты так привязана к этому нескладному дому. Хочешь навсегда здесь остаться? Я постараюсь это устроить. Перестань плакать. Вот, возьми мой носовой платок.

Обещание? Иначе это понять невозможно. Так почему же ее сюда не пускают, почему преградили ей путь колючей проволокой и забили дверь досками? Она должна войти и узнать, что они сделали с Альбертой.

Северо-восточный ветер внезапно стих, и разгневанные волны отхлынули от двери веранды. В саду на поверхности воды плавали обломки досок и стебли желтоватого прошлогоднего тростника. При свете фонарей и прожекторов лодка шефа полиции с трудом продвигалась среди этого мусора. Полицейские бродили по пояс в воде.

Нашел девушку Эрк, он бережно поднял ее и отнес к санитарной машине.

— Она не похожа на утопленницу, — сказал он.

— Она и не утонула, — подтвердил доктор Северин после беглого осмотра. — У нее разбита голова. Вероятно, она сломала шейный позвонок и повредила спинной мозг, ударившись о камень или о пень.

— Или об это дурацкое крыльцо. Оно тут плавает среди кустов, я то и дело на него натыкался, — добавил Андерс Лёвинг.

Кристер внимательно оглядел хрупкую фигурку.

— Надеюсь, она сразу потеряла сознание?

— А что нам еще делать, как не надеяться, — проворчал доктор Северин. — Трудно определить мгновение, когда человек умирает или теряет сознание.

— Что это у нее в руке? — заинтересовался комиссар. — Неужели те самые подводные гиацинты? Она собиралась нарвать их на погребение урны.

— Не знаю, о чем ты говоришь, но только это не цветы, — ответил Лёвинг. — Это вещь куда более прозаическая, но и более ценная, по крайней мере для следствия.

Это розовые резиновые перчатки.

Кристер Вийк отказался ехать в Эребру. Даже не взглянув в последний раз на дом Альберты Фабиан, он пошел по Хюттгатан к вилле своей матери.

— Немедленно позвони Камилле, — сказала фру Вийк.

Все изменилось.

Тревога и отчаяние разрешились сами собой и исчезли. Улетая все выше и выше, оставляя внизу туман, темноту и мрачные лабиринты, она ощущала легкость и свободу.

Вокруг разливался яркий свет. Понимая, что и свобода, и этот свет не заслужены ею, она ничего не требовала и ни на что не надеялась. Возможно, там, впереди, никто и не ждал ее, возможно, ей суждено одиночество. Но вдруг когда-нибудь, в будущем, она все-таки увидит Альберту. Альберту или кого-то еще, кто не отвернется от нее, не спрячет лицо.