В лабиринте узеньких улиц и аллей по-прежнему свистел ветер, вынуждая всех сидеть по домам, чтобы спастись от пыли. Я нашел Юджина и Димитри в кафе за игрой в tavli — домино, которое так обожают греки.
— Какие новости, дружище? — поинтересовался Юджин.
Я устало сел и с трудом нашел в себе силы заговорить:
— Сделка заключена. Майснер согласился выложить по двадцать тысяч за амфору. Больше не даст. Он и так пытался сбить цену.
Юджин, кажется, был удовлетворен.
— Отличная работа, старина. Хотя, может быть, мы и продешевили. Сам знаешь, в конечной инстанции эти штуки будут стоить на порядок дороже.
— Вероятно, ты прав. Думаю, что мы сначала продадим Майснеру одну амфору, возбудим его аппетит, а потом поднимем цену.
Юджин стукнул кулаком по столу, разбросав костяшки домино и чуть не опрокинув стаканы с ouzo.
— Вот как ты теперь заговорил, парень! Не я ли тебе втолковывал, что амфоры того стоят? Держись за меня, малыш, и все мы станем богатыми и знаменитыми.
Я никак не мог проникнуться его чрезмерным энтузиазмом. Слишком велик был шанс попасться и заработать скверную репутацию.
— Слушай, Юдж, — заговорил я, — что-то в этой сделке мне не нравится.
— Да? И что именно?
— Сам Майснер. Я нутром чую неладное. Не доверяю ему, и все тут. Он слишком скользкий тип.
Юджин ободряюще похлопал меня по плечу.
— Выпей, приятель, и не волнуйся. Я все улажу. — Он протянул мне стакан ликера. — Предоставь это мне, договорились?
Я попытался не обращать внимания на свои предчувствия. С каждым глотком мне становилось все лучше. Но Юджин непременно должен был озвучить мои потаенные мысли.
— Эй, тебе, наверное, не дает покоя загадочная мисс Геллер, а?
— Черт возьми!.. Нет. Это все Майснер.
— Знаешь поговорку про свежую голову? Спокойней, старик. Будь что будет.
Я вышел на дорогу, ведущую в гавань. Порывы ветра стихали, и море успокаивалось. Садящееся солнце напоминало персик, оно озаряло чисто выбеленные домики теплым розовым светом. Тихий вечер выманил людей на улицы, и повсюду на kambani слышались голоса и смех. Длинная вереница туристов выстроилась в очередь в ожидании вечернего парома, который должен был прибыть с минуты на минуту.
Шикарный «роллс-ройс» прокладывал себе дорогу через забитую машинами площадь. Серебристо-серый, блистающий полированным хромом, он, судя по всему, недавно сошел с конвейера. На островах такие попадаются редко; несомненно, это был коллекционный образец. Я заметил британские номера. В салоне находились четверо — трое мужчин и женщина. Я присмотрелся повнимательнее: Брайан, Фредерикс и двое «мальчиков». Немец Эрик сидел за рулем и сердито жестикулировал, осторожно ведя автомобиль сквозь толпу туристов. Кто-то сделал неприличный жест и громко крикнул: «Смотри, куда едешь, придурок!»
Эрик выругался в ответ и повернул на узкую улочку, а потом нажал на газ и помчался в сторону причала — машина неслась, как адская летучая мышь.
Я задумался, куда эти надутые старые пердуны могут ехать в такой спешке. И зачем вообще кому-то торопиться на маленьком благословенном острове Миконос?
В баре «Пиано» музыкант только что завершил свою расслабляющую джазовую импровизацию. Я сел за тихий столик возле окна, выходящего на площадь, заказал выпивку и спросил у пианиста, может ли он сыграть что-нибудь из Дейва Брубека. Когда музыкант начал, я заметил, что на площадь въехало такси. Дверца медленно открылась, выпустив Линду. Она медленными, ленивыми шагами направилась к бару, покачивая висящей на плече холщовой пляжной сумкой. Когда она вошла, я окликнул ее. Линда тепло улыбнулась:
— Юджин сказал мне, что вы здесь. Я уже везде искала.
— Вот как? Что случилось? — Я заказал ей сухой мартини с лимоном.
— Ничего особенно. Мне просто нравится ваше общество.
Она казалась гораздо спокойнее, чем в прошлую нашу встречу; солнце покрыло румянцем ее щеки, отчего Линда выглядела моложе, по-девичьи. Она поиграла соломинкой, размешивая лед, и принялась изящно потягивать напиток, потом сняла солнцезащитные очки и посмотрела на меня своими большими блестящими глазами — сначала оценивающе, затем с кокетливой улыбкой, словно невинное дитя. Я проглотил наживку, но не собирался признаваться ни ей, ни самому себе. «Это не сработает», — подумал я, вспоминая свои бесчисленные интрижки, особенно короткие летние романы. Когда ты знакомишься с красивой женщиной, мир всегда прекрасен и удивителен, дальше в нем поселяется скука, а за ней следуют уязвленные чувства, гнев, иногда угрозы и неизбежно — разбитые сердца. Как говорят мудрецы: когда любовь приносит радость — это замечательно, а когда нет — невыносимо. Не уверен, что у меня вообще найдется время для любви.
Я не заметил, что на секунду выпал из жизни, погрузившись в собственные мысли, но Линда это поняла.
— Вы о чем-то задумались, — сказала она. — Что случилось?
— Нет, ничего. — Я снова взглянул на ее прелестное лицо и осознал, что у меня проблемы. Пианист закончил играть. Я встал, подошел к инструменту и начал бренчать легкую джазовую пьеску, которую разучил в Сан-Франциско. Линда оживилась. Она приблизилась ко мне и облокотилась на пианино.
— А у вас много талантов, — произнесла она низким хрипловатым голосом.
Западный край неба пылал оранжевым, маленькие сельские домики окрасились в розовые тона, будто кто-то залил их краской. Я ощутил легкую меланхолию и подумал, как бы мне хотелось стабильных отношений с женщиной. Студия в Саусалито казалась такой далекой. Меня охватила ностальгия, в мозгу началась цепная реакция. Я обратился к собственной душе, исследуя мотивы прошлых поступков и себя самого. Может быть, я утратил чувство собственного достоинства? Было время, когда я ненавидел всяческие подсчеты — и в результате стал тем, кто я есть теперь. Я вспомнил молодые годы, когда я учился живописи и боролся за выживание в мире, который казался простым и ясным. Был ли я счастлив тогда? Мне всегда казалось, что я властен над своей жизнью и судьбой, но в чем-то ход вещей изменился и принял новое направление…
Я закончил играть. Линда наклонилась и поцеловала меня в щеку. Кажется, она была под впечатлением от моей игры.
— Великолепно. Где вы научились так играть?
— В церкви. Играл на органе, — сказал я вставая. — По крайней мере там меня научили хоть чему-то полезному.
Мы допили, расплатились и торопливо зашагали через площадь в «Кастро бар».
Когда мы вошли, огромное красное солнце, словно огненный шар, погружалось в море под звуки громогласной кульминации «Планет». Потрясающий вид открывался из огромного венецианского окна. Мы сели на мягкую кушетку и принялись молча потягивать напитки, наслаждаясь великолепной панорамой.
Нам было слишком хорошо, чтобы подобное состояние могло длиться долго. Явилась какая-то буйная компания. Один из них крикнул: «Смотрите, здесь Линда!» — и все немедленно обернулись.
Приятели Линды отличались второсортным остроумием и скверным вкусом, но тем не менее мнили себя сливками общества. Не в меру энергичные типчики, ежегодно покидающие Манхэттен и деловой Лондон ради некой земли обетованной, где можно оставить хорошие манеры и вести себя как свиньи (кем они и были). Они расселись за нашим столиком с выпивкой в руках.
— Линда, мммилая… ты не представишь нам своего приятеля-священника? — язвительно, со специфическим акцентом, спросила молодая, элегантно одетая женщина. Линда, видимо, смутилась, ощутив мое неудовольствие. Она знала: мне наверняка не понравится то, что она обсуждает мою жизнь с посторонними. Некоторых из них я уже видел на острове. Они приезжали почти каждое лето, и я изо всех сил старался с ними не сталкиваться. Это были люди особого сорта, которые верят, что деньги дают им особую привилегию оскорблять всех, кого вздумается.
— Скажите, святой отец, — встрял толстый мужчина лет сорока, с огромным брюхом, — как это вы можете проводить целое лето на островах, не раздавая благословений?
Я злобно взглянул на него. Он испугался, но недостаточно сильно, чтобы улыбка исчезла с его лица. «Такие, как он, — подумал я, — заслуживают ответного оскорбления».
Я склонился к нему.
— Знаете, — заговорил я медленно и громко, чтобы его спутники расслышали каждое слово, — я привык сидеть в исповедальне и выслушивать скорбные истории от всяких уродливых гомиков вроде вас, которые захлебываются от жалости к себе. Они всегда ищут отпущения грехов за пару долларов.
От ужаса он потерял дар речи. Высокий, нордического типа, блондин лет под сорок пришел ему на выручку — он поднялся из-за стола, отодвинув стул, и навис надо мной.
— Что это за тип, Линда? — спросил он и угрожающе стиснул зубы.
— Сядь, Рид, — властно осадила та. — Он мой друг.
Светловолосый неандерталец неохотно вернулся на место.
— Вы великолепны, — заявил я, глядя на этого великана. — Вас надо положить в коробочку, наклеить ярлычок и поставить на полку. Скажите, сколько дерьма у вас в мозгах?
Рид уставился на остальных. Я подумал, что, наверное, зашел слишком далеко. Он уже готовился встать.
— Перестаньте, — прервала Линда, взглядом приказывая мне сбавить обороты. — Не испытывайте судьбу.
Я попытался успокоиться, невзирая на чувство сильнейшего отвращения к этим надутым снобам.
— В чем дело? Не сложилось по жизни, и ты стал священником? Выбыл из игры? — Рид засмеялся.
Линда шепнула мне на ухо:
— Не позволяйте ему вывести вас из себя. Он просто нарывается.
— Плевать, — отозвался я.
Линда едва слышно предупредила:
— В Оксфорде он был чемпионом по боксу.
Не обратив внимания на ее слова, я обернулся к неандертальцу.
— Я не выбыл из игры. Я вернулся в реальный мир. И в этом мире идиоты не вправе меня судить. Знаете, мне это уже надоело. Почему бы вам не придумать что-нибудь новенькое, чтобы скоротать время?
Верзила сердито поднялся на ноги, опрокинув наши бокалы. У него буквально пена шла изо рта.
— Я засуну твою башку тебе же в задницу.
Обмен ударами прошел молниеносно. Он выбросил вперед кулак, я инстинктивно парировал левой рукой и заехал ему правой в челюсть. Рид был высок и силен, но ему недоставало скорости, которую во мне развило фехтование. От удара он отлетел к стене и рухнул на пол без сознания.
Его друзья в изумлении раскрыли рты. Линда подошла, чтобы успокоить меня, и мы с ней быстро вышли из бара. В дверях она обернулась к компании и резко бросила:
— Пускай он священник… но не баба!