Выступая с заключительной речью при закрытии Чикагской конференции по рыночным преобразованиям в Китае 18 июля 2008 года, Рональд Коуз сказал, что «борьба Китая – это борьба всего мира». 10 декабря 2008 года журнал Time опубликовал статью, посвященную 30-летию рыночных реформ в Китае и той героической роли, которую сыграл в событиях Дэн Сяопин. Статья заканчивалась следующими словами: «Это великая история нашего времени. Это наша история, всеобщая история – не одного только Китая» (Elliott 2008).

Наш рассказ о реформах в Китае начинается тогда, когда после смерти Мао Цзэдуна в 1976 году китайское правительство, покончив с «культурной революцией», решительно сменило стратегию: вместо «классовой борьбы» в качестве доказательства «превосходства социалистической системы» оно выбрало социалистическую модернизацию. Радикальная идеология, определявшая жизнь Китая с середины 1950-х годов, была наконец признана ошибочной и вредной, и это открыло дорогу здравомыслию и прагматизму в разработке политического курса. Сдвиг в мировоззрении китайского руководства ослабил влияние социалистической идеологии и обусловил начало китайских экономических реформ. В период правления Мао Цзэдуна политические кампании, предпринимавшиеся одна за другой с целью установить диктатуру социализма, так и не превратили Китай в обетованный край всеобщего процветания. Многие китайцы испытывали глубокое смятение и неудовлетворенность – особенно ветераны партии, смещенные с постов во времена Мао, интеллектуалы, объявленные правыми уклонистами, а также большая часть 800-миллионного крестьянства, едва сводившего концы с концами после коллективизации. Все они страстно желали перемен.

Отказавшись от классовой борьбы и поставив перед собой цель провести социалистическую модернизацию, Китай перестал играть в заведомо проигрышные игры, покончив с внутриполитическими разногласиями, и занялся тем, что сулило выигрыш, – развитием экономики. Горькое разочарование в поставленном Мао грандиозном социалистическом эксперименте, который привел к катастрофе, научило китайцев скептически относиться к любому «великому» плану. В то же время ввиду длительной изоляции от внешнего мира китайцы слабо представляли себе, что может служить альтернативой социализму. Поэтому руководству страны не оставалось ничего другого, кроме как работать с тем, что было под рукой, – импровизируя и на ходу внося поправки. Продолжая идти строем под идеологическим знаменем социализма, китайцы опробовали различные способы достижения поставленных целей. Однако к концу XX столетия вместо того, чтобы стать «могущественной, современной социалистической державой», основанной на государственной собственности и централизованном планировании, как было намечено в Коммюнике 1978 года (см.: Hinton 1982: 462), Китай обнаружил, что превратился в государство с мощной экономикой, в которой в изобилии представлены рыночные силы и частное предпринимательство. Самым неожиданным моментом китайских рыночных преобразований стало то, что Китай трансформировался в капиталистическую страну, пытаясь модернизировать социализм. История Китая – это квинтэссенция того, что Адам Фергюсон называл «результатом человеческого действия, но не замысла» (Ferguson [1767] 1980: 122). Китайская пословица говорит о том же более образным языком: «Специально посаженные цветы не зацвели, а дико растущие ивы разрослись в большие тенистые деревья».

 

1

Китайские экономические реформы в том виде, как они были задуманы в самом начале и рассматривались на протяжении всего процесса преобразований, никогда не были направлены на разрушение социализма и строительство капитализма. Скорее, их целью была «социалистическая модернизация» – вторая революция, еще один «великий поход», который должен был поднять экономику (что не удалось сделать Мао Цзэдуну) и превратить Китай в «современную социалистическую страну до конца XX] столетия», как говорилось в Коммюнике 1978 года (Hinton 1982: 459). Поскольку коммунизму приписывают роль «могильщика» капитализма, считается, что Коммунистическая партия и рыночная реформа несовместимы друг с другом. Но не стоит ставить знак равенства между политической организацией (Коммунистической партией) и ее политической идеологией (коммунизмом). Каждый индивидуум отождествляется с множеством ролей (например, он одновременно может быть мужчиной, профессором, мужем, экономистом, поклонником Адама Омита). Точно так же политические организации имеют множественную, изменчивую природу. Любой марксист или марксистская организация представляют собой нечто большее, чем последователи Маркса. В то время как коммунизм и капитализм противостоят ДРУГ ДРУГУ в качестве конкурирующих идеологий, Коммунистическая партия, раз речь зашла о ее выживании, вполне может принять на вооружение все что угодно, включая капитализм, и попробовать с этим поэкспериментировать.

Неспособность отделить Коммунистическую партию от коммунизма сформировала у многих ошибочное представление об экономических преобразованиях. Оно привело к убеждению, что рыночные реформы в социалистической стране невозможны до тех пор, пока не будет разрушена вся коммунистическая система, включая как идеологическую, так и политическую организацию общества. Считалось, что, не разорвав полностью с коммунистическим прошлым, невозможно проложить абсолютно новый путь к рыночной экономике. В итоге изначально исключалась возможность постепенного, базировавшегося на переделке существующей экономической системы перехода к рынку, что породило ожидания «большого взрыва» в экономике. Многие экономисты-советники при правительстве КНР полагали, что построить рыночную систему можно только в том случае, если предварительно стереть все следы социализма. Однако вера в возможность рационального строительства рыночной экономики является, по Фридриху Хайеку, «пагубной самонадеянностью» конструктивистского рационализма (Hayek 1988). За несколько десятилетий до того Хайек в своей Нобелевской лекции предупредил, что «действовать на основании веры в то, что мы обладаем знанием и властью, позволяющими формировать процессы в обществе исключительно по собственному желанию, знанием, которого у нас на самом деле нет, – значит действовать себе во вред».

Китаю посчастливилось избавиться от этой «пагубной самонадеянности» только благодаря случайности. Приступая к экономическим реформам, страна не думала (и не могла даже подумать) о том, чтобы искоренить коммунизм и начать с чистого листа, а потому вместо составления абсолютно нового плана она начала с настройки уже существующей системы.

Приверженность идеям социализма не мешала Китаю осознавать его недостатки. После смерти Мао среди партийцев разгорелись споры о природе и перспективах социализма в Китае, о том, что пошло не так при Мао и какое направление следует избрать. Ху Яобан, сменивший Хуа Гофэна на посту председателя КПК в 1981 году и назначенный ее генеральным секретарем в 1982-м, в интервью итальянской коммунистической газете L'TJnità задал вопрос и себе, и партии. «После Великой Октябрьской революции прошло более 60 лет. Как произошло, что многие социалистические страны не смогли обогнать в своем развитии страны капиталистические? Что не сработало [в социализме]?»

Верность идеям социализма не помешала китайским лидерам оценить и даже одобрить капитализм во время заграничных командировок. Ван Чжэнь, в то время вице-премьер Госсовета по вопросам развития промышленности, находился с визитом в Великобритании с 6 по 17 ноября 1978 года. Вана потряс высокий уровень социально-экономического развития страны, ставший привычным для британского рабочего класса. До визита Ван черпал знания о британском капитализме в основном из работ Маркса. Он ожидал увидеть в Лондоне трущобы и нищету, лишения и эксплуатацию. К своему великому удивлению, Ван обнаружил, что его зарплата составляла одну шестую часть зарплаты лондонского сборщика мусора. К концу визита он стал лучше понимать, что такое британский капитализм и китайская приверженность коммунизму.

Думаю, Британия проделала хорошую работу. Продуктов в избытке; с тремя видами неравенства [между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством, между умственным и физическим трудом, искоренение которых, по Марксу, было важнейшей задачей социализма] практически покончено; огромное внимание уделяется социальной справедливости и благосостоянию граждан. Великобритания просто была бы образцовым, коммунистическим, обществом, если бы ею правила Коммунистическая партия [214] .

Предложенная Ваном формула коммунизма – Великобритания плюс правление коммунистов – отражает трезвый, неидеологический подход к капитализму и социализму а также неизменную преданность партии. Вез прагматического образа мыслей верность Китая социализму исключила бы возможность рыночных реформ.

Самой удивительной особенностью китайской экономической реформы, возможно, является то, что за 30 лет рыночных преобразований Китайская коммунистическая партия не только не погибла, но даже расцвела. Это свидетельствует об организационной гибкости и приспособляемости партии после провала социалистического эксперимента – но не о ее непобедимости или превосходстве социализма как такового. Но еще сильнее удивляет тот факт, что Китай встал на рыночные рельсы непреднамеренно – в результате реформ, которые были задуманы совсем с другой целью: спасти социализм. В этой потрясающей истории в роли троянского коня выступает китайский принцип «искать истину в фактах», который Дэн Сяопин ошибочно называл «сутью марксизма». Когда Китай стал гигантской экономической лабораторией, конкуренция показала, на какие чудеса она способна. В ходе экспериментального поиска ресурсы были перенаправлены туда, где их использовали наиболее эффективным способом; для облегчения процесса коллективного обучения были созданы институты и организационные структуры. Работая с наследием Мао Цзэдуна на местах, Китай шаг за шагом, то уклоняясь в сторону, то возвращаясь назад, встал на рыночные рельсы в результате реформ, осуществлявшихся ради спасения социализма. После падения Берлинской стены страны, входившие в советский блок, отказались от социализма; в Китае социализм потерпел поражение на собственном поле. Голодающие деревни вернулись к частному фермерству, волостные и поселковые предприятия добились лучших показателей, чем государственные. Введение индивидуальной трудовой деятельности и частного предпринимательства оживило городскую экономику, что не удавалось сделать с помощью реформы государственных предприятий. История китайской экономической реформы – это история смелых, но разрозненных социальных реформ, непреклонного предпринимательского духа, упорства и смирения китайского народа в борьбе за лучшую жизнь.

 

2

Чтобы рассказ об экономических преобразованиях в Китае был максимально точным, необходимо признать сосуществование двух реформ одновременно. Прежде всего это реформа, которую замыслило и проводило китайское правительство, сформировавшееся после смерти Мао. Катастрофа, постигшая экономику в результате поставленного Мао социалистического эксперимента, заставила некогда победоносную Коммунистическую партию испытать разочарование, отчаяние и унижение. Ощущение провала только усилилось, когда китайские лидеры узнали о стремительном экономическом росте в соседних азиатских странах и в мире в целом. Но знакомство с технологическими новинками и успехами экономики во время зарубежных поездок вдохновило их и внушило надежду: мол, если бы только Китай мог открыться внешнему миру и перенять опыт развитых экономик, он обязательно догнал бы другие страны. Китайское руководство знало, что дорожной карты не существует. Возможно, они даже не представляли себе, куда идти. Но ничто не помешало им стать убежденными реформаторами, жаждущими вдохнуть новую жизнь в стагнирующую экономику.

Реформа под руководством КПК началась в конце 1976 года, когда Хуа Гофэн вернул к жизни «четыре модернизации» – экономическую программу, в 1964 году предложенную тогдашним премьером Госсовета Чжоу Эньлаем, но быстро положенную под сукно, стоило Мао развернуть движение за «социалистическое воспитание», а спустя два года перейти к «культурной революции». При Хуа Гофэне Китай быстро покончил с самоубийственной классовой борьбой и перешел к социалистической модернизации. Спустя год страна приступила к выполнению амбициозной экономической программы, включающей политику открытости – позже критики назовут ее «скачком вовне»: ее целью было привлечь иностранный капитал, чтобы профинансировать порядка 20 строительных проектов в основном в тяжелой промышленности, включая соответствующую инфраструктуру. Однако «скачок вовне» долго не продлился: программа завершилась в начале 1979 года отчасти из-за присущих ей недостатков, отчасти из-за смены власти после Третьего пленума ЦК КПК 11-го созыва (декабре 1978-го), произошедшей, когда на руководящие позиции вернулись Дэн Сяопин и Чэнь Юнь.

Чэнь Юнь снова возглавил экономический блок китайского правительства, и в апреле 1979 года ЦК КПК приступил к реализации политики, получившей название «основные принципы из восьми иероглифов» – «регулировка», «реформа», «исправление» и «улучшение» [в китайском языке каждое из этих слов передается двумя иероглифами]; с этого начался второй этап реформ, проводившихся под руководством государства в постмаоистский период (Chen Xuewei 2004). Новая экономическая политика отменила «скачок вовне». Хотя она и включала в себя «реформу», но по сути представляла собой программу жесткой экономии и явно фокусировалась на «регулировке». Что именно в китайской экономике настолько остро нуждалось в «регулировке»? Ответ найти несложно: пора было отрегулировать «скачок вовне», который, по мнению Чэнь Юня, только усугубил макроэкономические проблемы, особенно такой структурный недостаток, как отсутствие равновесия между тяжелой и легкой промышленностью, а также между промышленностью и сельским хозяйством.

Основной задачей новой экономической политики был подъем сельского хозяйства. Как решило правительство, главный недостаток «скачка вовне» заключался в сохранении тенденции к развитию тяжелой промышленности в ущерб сельскому хозяйству, которое, как признало Коммюнике 1978 года, находилось в бедственном положении. Дефицит продуктов питания и голод среди крестьян во времена Мао Цзэдуна были хроническими, повсеместными проблемами. Авторы Коммюнике 1978-го несколько раз упоминают о плачевном состоянии китайского агросектора, а также берут на себя обязательство повысить закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию и увеличить объем инвестиций в деревню. Особый упор на развитии агросектора в Коммюнике позже позволит китайскому правительству утверждать, что экономическая реформа началась с сельского хозяйства. Но в это же самое время продолжались реформы и в других областях, например реформа госпредприятий. Более того, принятые в то время меры по развитию агросектора (повышение закупочных цен, снижение норм сдачи сельхозпродукции, увеличение импорта зерновых для потребления крестьянами) поддержали побочное производство, в том числе развитие коммунных и бригадных предприятий, помогли добиться значительного и устойчивого повышения урожая, а также сократили разрыв между городом и деревней в течение нескольких следующих лет. Но не они запустили реформу сельского хозяйства в том виде, в каком мы ее знаем: частное фермерство с системой производственной ответственности крестьянских дворов было инициативой голодающих крестьян и местных партийных кадров. Частное фермерство тайно существовало во многих провинциях Китая, прежде чем было условно одобрено властями в 1980 году; национальной политикой оно стало только в 1982-м.

Что касается «регулировки» промышленности, то в первую очередь правительство ставило перед собой цель затормозить развитие тяжелой промышленности и ускорить развитие легкой, сократить капиталовложения в производство и увеличить расходы на жилищное хозяйство и другие непроизводственные сферы, включая компенсации трудящимся. Основной посылкой была необходимость развернуть экономику в сторону потребления и снизить ее зависимость от капиталовложений, особенно в сфере тяжелой промышленности. Курс на «регулировку» экономики быстро дал результаты: уровень жизни как в деревне, так и в китайских городах резко повысился (например: Wu Li 1999: 828–830; Xiao Donglian 2008: 541–544).

Кроме того, китайское правительство реализовало меры по «передаче прав и прибыли», предложенные в 1978 году. Их целью было децентрализовать экономику, дать больше самостоятельности («прав») экономическим субъектам на местах, включая как муниципальные органы власти и предприятия, так и производственные бригады в сельских районах, а также стимулировать рост производительности труда, позволив предприятиям удерживать часть прибыли (Chen Xuewei 2004). В сфере международной торговли новая экономическая политика покончила с монополией министерства внешней торговли, позволив местным органам власти и государственным предприятиям создавать торговые компании. В сфере государственного финансирования местное руководство получило право более или менее самостоятельно распоряжаться местным бюджетом, независимо от министерства финансов.

Наиболее важным объектом реформирования были государственные предприятия. В отличие от «скачка вовне», делавшего упор на строительстве новых заводов, новая политика была направлена на улучшение работы действующих госпредприятий. Хотя впервые реформа была проведена в провинции Сычуань под руководством секретаря парткома Чжао Цыяна еще до Третьего пленума ЦК КПК 11-го созыва, состоявшегося в декабре 1978 года, официально в качестве государственной политики ее признали только в 1979-м. Реформа было призвана усилить самостоятельность госпредприятий в основном за счет передачи их руководителям права принимать решения, но не предполагала приватизации. Эта мера, названная «поддержанием жизненных сил предприятий», стала вторым после «скачка вовне» согласованным шагом китайского правительства, стремившегося оживить стагнирующую промышленность. Поскольку правительство сохраняло верность идеям социализма, реформа столкнулась с жесткими ограничениями – главным образом идеологического, а не экономического свойства. В результате реформа помогла вдохнуть новую жизнь в госпредприятия, повысив заинтересованность руководителей и рабочих в результатах труда, но не смогла освободить госпредприятия от государства и окончательно запутала их сложные взаимоотношения.

В целом «основные принципы из восьми иероглифов» оказались не слишком эффективными, хотя все шаги были сделаны явно в правильном направлении. Например, меры, принятые китайским правительством в сельском хозяйстве, оказались довольно успешны (настолько, насколько их удалось воплотить); условия жизни крестьянства быстро и заметно улучшились. Но освободить крестьян из-под власти государства они не могли.

Ограниченность государственной реформы сельского хозяйства стала очевидной только в результате подъема частного фермерства, полностью исключенного из аграрной политики государства. Точно так же реформа госпредприятий быстро улучшила систему стимулирования труда. Но ее недостатки были налицо, хотя серьезные изъяны проявились только тогда, когда госпредприятия начали конкурировать с частными фирмами.

Помимо официального курса реформ, осуществлявшихся китайским правительством, существовал и другой, отдельный курс. Он представлял собой сочетание спонтанно возникших на низовом уровне движений, некоторые из которых были категорически запрещены китайским правительством (фермерство до 1982 года, индивидуальная трудовая деятельность в городах до 1980-го), некоторые подвергались дискриминации (индивидуальная трудовая деятельность в городах после 1980 года, а также волостные и поселковые предприятия), а к некоторым Пекин относился настороженно (особые экономические зоны). Эти реформы продвигались тихо и незаметно по всему Китаю – когда голодающие крестьяне втайне пробовали заниматься частным фермерством вопреки правительственным запретам, когда вынужденные простаивать крестьяне брались за работу, не связанную с обработкой земли, но сулящую больший доход, когда безработные горожане были вынуждены заниматься индивидуальной трудовой деятельностью или создавать частные компании, когда тысячи нелегальных эмигрантов рисковали жизнью, чтобы пересечь границу и добраться до Гонконга в надежде на лучшую жизнь. Вторая реформа состояла из нескольких революций, которые мы называем «периферийными».

Именно эта вторая, зародившаяся в низах реформа и запустила рыночные преобразования в Китае в начале 1980-х годов, вернув китайской экономике динамично развивающийся частный сектор и устойчивые рыночные силы, в то время как преобразования почти не затронули государственный сектор. Четыре периферийные революции объединяет то, что все они произошли за пределами сферы действия государства. Действующими лицами этих революций были экономические агенты, не игравшие заметной роли при социализме. В отличие от государственных предприятий, бывших гордостью социализма, а потому находившихся под контролем и покровительством правительства, эти маргинальные силы не привлекали особого внимания властей, если только в них не видели угрозы социализму. Несмотря на множество практических препятствий и явную дискриминацию со стороны властей, крестьяне в деревне и безработные в городах быстро воспользовались представившимися экономическими свободами, чтобы заняться частным предпринимательством. Подъем в негосударственном секторе экономики стал главным двигателем экономического роста в 1980-х годах и далее. О другой стороны, проводимые государством реформы, включая «скачок вовне» и инициативу по «поддержанию жизненных сил предприятий», не сумели превратить госпредприятия в свободные, конкурентоспособные компании.

Даже успех особых экономических зон, изначально созданных китайским правительством, чтобы экспериментировать с капитализмом, свидетельствует о периферийном и самоорганизующемся характере второй реформы. Во-первых, идея создания экспериментальных экономических зон принадлежит властям провинции Гуандун, которые столкнулись с проблемой нелегальной иммиграции вдоль границы с Гонконгом. Они нашли эффективное решение – пригласить из Гонконга предпринимателей, чтобы те построили заводы в Гуандуне и наняли местных рабочих. Во-вторых, выделение земель под промышленные парки или особые экономические зоны преследовало цель провести политически рискованный, непредсказуемый эксперимент в условиях замкнутого пространства, за пределами социалистической экономики. Таким образом, социализму ничего не угрожало, в то время как капитализму предоставлялся шанс показать себя на периферии.

На протяжении 1980-х годов эти периферийные силы демонстрировали быстрый рост, в то время как опекаемые правительством государственные предприятия с трудом сводили концы с концами. В результате китайская экономическая реформа, в отличие от реформ в Госсии или Восточной Европе, не столкнулась с жестокой рецессией в самом начале пути. Китайская экономика продолжала расти с тех пор, как начались реформы, несмотря на увеличение числа нерентабельных предприятий в государственном секторе. В то время как привилегированный, находящийся под защитой государственный сектор продолжал приходить в упадок, частный сектор переживал расцвет.

 

3

Сосуществование двух реформ в Китае – одной государственной, другой «народной» – не подлежит никакому сомнению. Неспособность осознать «двухрельсовую» структуру реформы является источником путаницы в изучении «великой истории нашего времени». Поскольку перемены, произошедшие благодаря периферийным силам, часто находились в тени реформы, осуществлявшейся государством, и различия между ними не проводилось, китайскому правительству, которое разработало новую экономическую политику, часто приписывали авторство и организацию «народной» реформы. Однако считать, что стихийно возникшее движение было инициировано государством, – значит предлагать неверную, государственно-центричную интерпретацию рыночных преобразований в Китае. Подобная интерпретация заставила некоторых китайских исследователей предположить, что на начальном этапе экономические реформы в Китае проводились правительством «сверху вниз», и не заметить реформу «снизу», которая имела совершенно иной характер. В своем широко используемом, информативном и надежном учебнике по китайской экономической реформе профессор У Цзинлянь указал на две реформы – одну в государственном секторе экономики, другую в негосударственном; но далее он пишет, что обе они были задуманы китайским правительством. «Когда реформа, направленная на предоставление большей самостоятельности государственным предприятиям, зашла в тупик, китайское руководство во главе с Дэн Сяопином перенесло акцент с государственного сектора в городах на негосударственный сектор в деревне». Ниже он продолжает: «Китай отказался от масштабного реформирования государственного сектора и направил усилия на реформу негосударственных секторов экономики, чтобы создать рыночно ориентированные предприятия, которые смогут стать двигателем экономического роста. Новая стратегия предусматривала, что „внесистемная" реформа будет предварять „внутрисистемную"; это была стратегия поэтапной реформы» (Wii Jinglian 2005: 64).

Согласно нашему пониманию периферийных революций в Китае рыночная трансформация в 1980-х годах в первую очередь происходила в негосударственных секторах экономики, в то время как правительство тщетно пыталось оживить государственный сектор. Но такой результат «поэтапных реформ» не является следствием продуманной стратегии со стороны китайского правительства. Действительно, правительство постепенно ослабило контроль над фермерскими хозяйствами и позволило безработным горожанам заняться индивидуальной трудовой деятельностью. Однако представляется маловероятным, что власти видели в негосударственном секторе главный локомотив экономического роста, когда они продолжали считать государственную собственность основой социализма. Скорее, когда реформа госпредприятий окончательно выдохлась, китайское руководство с некоторым облегчением заметило, что негосударственный сектор экономики растет неожиданно быстрыми темпами. Только что возникшие частные фирмы поставляли товары и услуги, которые не выпускались на госпредприятиях, и создавали рабочие места для открепленных от земли крестьян и безработных горожан, не нашедших работы в госсекторе.

Китайские лидеры откровенно признавали существование «вторых рельсов» реформы за пределами их контроля. Они называли частное фермерство и волостные и поселковые предприятия двумя «великими изобретениями китайских крестьян». Однако официальная версия скрывает, что две реформы имели разные источники, и рисует китайские власти прозорливыми творцами, внимательно и терпеливо наблюдающими за процессом рыночных преобразований. Во время встречи с канцлером ФРГ Гельмутом Колем 10 октября 1984 года Дэн Сяопин впервые озвучил этот государственно-центричный взгляд на китайскую экономическую «поэтапную» реформу:

Сначала мы решили проблему с сельским хозяйством: создали систему подрядной производственной ответственности фермерских хозяйств с системой поощрения, привязанной к объему продукции, поддержали диверсифицированное производство и использование передовых методов обработки земли, позволили крестьянам самим управлять своими делами. Все эти методы были настолько эффективны, что за три года после их внедрения в сельской местности произошли заметные изменения. В 1978 году мы провели Третий пленум ЦК КПК 11-го созыва, а через несколько дней проведем Третий пленум 12-го созыва, который станет по-своему примечательным. Прошлый пленум во главу угла ставил аграрную реформу, грядущий займется городскими реформами, включая промышленность, торговлю и прочие секторы экономики. Можно сказать, это будут всеобъемлющие реформы. Главным содержанием как аграрной, так и городской реформ будет оживление национальной экономики и открытие Китая внешнему миру. Хотя городская реформа сложнее аграрной, мы уверены в том, что раз нам удалась одна, то должна удаться и вторая  [218] .

Дэн Сяопин мастерски утаил информацию, сплетя в одном повествовании два разных сюжета – реформу, инициированную Пекином, и реформу, родившуюся в гуще народных масс, – и представив китайское правительство организатором обеих перемен. Хотя Коммюнике 1978 года указало, что «Коммунистическая партия должна направить всю свою энергию и все свои силы на скорейший подъем сельского хозяйства» (Hinton 1982: 460), оно не отменило запрет на частное фермерство. В Коммюнике не было ничего общего с тем, что Дэн назвал «введением системы подрядной производственной ответственности» или передачей «крестьянам права самим управлять своими делами». Вместо этого документ подчеркивал, что «государственные законы должны эффективно защищать право собственности народных коммун, производственных бригад и отрядов, а также их право принимать решения». Там же говорилось, что «народные коммуны должны решительно применять трехуровневую систему собственности, сохранив за производственной бригадой роль основной хозяйственной ячейки, и менять это нельзя» (Ibid.). Эти положения откровенно отрицают частное фермерство. Смешав вторую аграрную реформу, затеянную голодающими крестьянами, с первой, Дэн Сяопин ввел в заблуждение гостя, заставив его поверить, что частное фермерство и вытекающие из него изменения в деревне были специально подготовлены Пекином.

Согласно Дэн Сяопину, Третий пленум ЦК КПК 11-го созыва 1978 года инициировал аграрную реформу, а Третий пленум 12-го созыва, состоявшийся в 1984-м, – индустриальную. Однако ни одно из этих утверждений не выдерживает критики. После смерти Мао власти приступили к проведению экономических реформ и решили открыть государственные предприятия для внешнего мира. Программа «скачок вовне» предназначалась для тяжелой промышленности. После ее завершения в центре внимания правительства оказалось «оживление госпредприятий». К 1984 году промышленная реформа уже находилась на стадии реализации.

В соответствии с официальной версией 1984 год стал отправной точкой «всеобъемлющих городских реформ». Таким образом, все преобразования в городах и промышленности до 1984 года понижаются в статусе: их относят к разряду «испытаний» и «подготовительных работ». Такой государственно-центричный подход игнорирует подъем волостных и поселковых предприятий, а также возрождение индивидуальной занятости и частного предпринимательства в китайских городах: поскольку оба вида деятельности оставались за пределами государственного сектора, их просто не принимали во внимание. Но волостные и поселковые предприятия и частные предприниматели в городах были пионерами промышленной и городской реформ, создавшими динамичный, неподконтрольный государству частный сектор.

 

4

Существование двух различных реформ в период перехода китайской экономики на рыночные рельсы наиболее отчетливо проявилось в конце 1970-х – середине 1980-х годов. После XIV Всекитайского съезда КПК в октябре 1992 года, когда социалистическая рыночная экономика была официально объявлена главной целью китайских экономических преобразований, частный сектор и рыночные силы, возникшие в экономике в основном благодаря периферийным революциям, получили политическое признание. Неприметные экономические агенты, существовавшие на периферии экономики, постепенно превращались в опору нарождавшейся социалистической рыночной экономики. Идеологическая враждебность по отношению к «народным» реформам вскоре сошла на нет. Тем не менее на протяжении 1990-х годов и далее рыночные преобразования отличались двойственностью: реформа под диктовку Пекина шла по одному пути, инициированная «снизу» – по другому. Наличие второго, проложенного инициативами на местах пути развития экономики и его уникальная первопроходческая роль в осуществлении рыночных реформ в Китае с особой силой дали о себе знать в таких процессах, как становление фондовых бирж в Шэньчжэне и Шанхае в начале 1990-х годов, приватизация государственных предприятий и разрастание промышленных парков с середины 1990-х.

Учет двух различных реформ не только помогает составить адекватное представление о китайской экономической реформе (по крайней мере избежать некоторых фактических ошибок, часто встречающихся в специальной литературе). Он позволяет лучше понять природу рыночных преобразований в Китае: в частности, предоставляет возможность исследовать два наиболее загадочных аспекта реформы – необычайную скорость трансформации и переход к капитализму при содействии Коммунистической партии Китая.

Стивен Чунг в своем оригинальном исследовании пишет, что стоимость институциональных изменений складывается из двух составляющих – из издержек сбора информации об альтернативных институциональных механизмах и издержек переговорного или принудительного процесса введения изменений, особенно в том случае, если надо добиться согласия членов общества, интересы которых могут пострадать от нововведений (Cheung 1982). Именно эта простая, но мощная аналитическая конструкция наряду с проницательными, но бессистемными наблюдениями за ходом преобразований в Китае после смерти Мао Цзэдуна позволили Стивену Чунгу сделать вывод, что Китай, безусловно, движется в сторону капитализма. Несмотря на аналитическую ясность и логическую строгость, эта конструкция имеет один недостаток. Она трактует общество как однородное образование, а институциональные изменения – как разовое событие, которое одним махом переворачивает все общество, заменяя худшие институты лучшими. 20 лет спустя значительная часть литературы по общественным наукам продолжает рассматривать институциональные изменения под тем же углом зрения – как будто не существует таких понятий, как процесс и время.

Такой статичный анализ институциональных изменений, как и сравнительный статичный анализ в экономике, направлен в большей мере на конечный результат или конечную точку этих изменений, чем на сам процесс. Институциональные изменения в Китае, стране гигантских размеров и удивительного регжонального разнообразия, редко случаются одномоментно. Напротив, они происходят постепенно и неравномерно. Поэтому мы должны рассматривать институциональные изменения как процесс во времени и пространстве. Последуют ли за первыми переменами другие, в иных регионах, – зависит от того, как воспримут акторы в этих регионах результаты первых изменений, как оценят они новые возможности и ограничения, с которыми придется столкнуться. Таким образом, довольно сложно предсказать, смогут ли первые институциональные изменения набрать силу и окончательно закрепиться или же их встретят в штыки и отвергнут. В этом процессе развития институтов государство выступает как мощный источник неопределенности – в силу своей регулирующей роли и способности в принудительном порядке изменять расходы, стимулы и набор возможностей, с которыми имеют дело другие акторы.

Бенджамин Франклин заметил, что великую империю, как большой торт, легче всего обрезать по краям. Насколько оправдана эта логика в отношении периферийных революций в Китае, во многом определяется двойственным характером реформы. Признание одновременного существования двух реформ позволяет проследить взаимосвязь между ними на протяжении длительного периода времени и изучить взаимодействие конкурирующих идей. Благодаря этому мы сможем проследить за эволюцией во взглядах китайского руководства – прежде всего за тем, как менялось его отношение к социализму, рынку и частному сектору. Как отмечалось выше, перемена во взглядах по большей части представляла собой адаптацию к стремительно меняющейся экономической реальности: неудача с реформой госпредприятий заставила власти пересмотреть свое отношение к реформе в частном секторе. В свою очередь это позволило расширить границы при проведении экономической реформы как в частном, так и в государственном секторе.

Четыре силы, находившиеся на обочине китайской экономики, – фермерские хозяйства, волостные и поселковые предприятия, частные предприниматели и особые экономические зоны – первыми встали на путь экономических реформ в Китае в 1980-х годах. Власти терпели инициированные снизу экономические эксперименты только потому, что те происходили на периферии социалистической экономики и не бросали вызов режиму. Эти маргинальные силы реформы считались слишком ничтожными и незначительными, чтобы угрожать социализму, а потому пользовались некоторой политической свободой. Как только крестьяне и безработные горожане получили возможность заняться частным предпринимательством, они сразу же развили такую активность, что оставили государственный сектор далеко позади и убедили прагматичных китайских вождей в благотворности таких экспериментов для социализма. Когда неортодоксальные методы работы получили официальное признание, они ослабили влияние идеологии и расширили границы политической мысли.

Напротив, перестройка государственных предприятий, включая экономическую программу Хуа Гофэна и начатую в 1978 году реформу госпредприятий, по большей части закончилась провалом. Любая реформа, затрагивавшая основы социализма, проходила под руководством и под строжайшим контролем государства. В обоих случаях китайское правительство не могло себе позволить пустить на самотек развитие сектора, от которого, по их мнению, зависело благополучие всей социалистической экономики и политическая стабильность в стране. Избранный властями жесткий подход указывает на то, что они были сильно ограничены социалистической идеологией; чаще всего их усилия приводили к неутешительным результатам. Такую цену заплатил Китай за приверженность социалистическим идеям.

К счастью, правительство предпочло избрать политику невмешательства по отношению к преобразованиям в частном секторе. Власти готовы были терпеть несовместимые с социализмом явления отчасти из-за убежденности в том, что они смогут сохранить социализм до тех пор, пока будут удерживать контроль над госпредприятиями. Не связанные идеологией и бюрократическими препонами, привыкшие работать в условиях конкуренции, маргинальные экономические силы, действующие на периферии социалистического государства, смогли обогнать государственный сектор.

О течением времени периферийные революции, возникшие на обочине социалистической экономики, не только завоевали поддержку народа и пережили политическое сопротивление, но и послужили катализатором перемен в идеологии. Они помогли отказаться от традиционного понимания социализма как антитезы рыночной экономики и приучили терпимо относиться к дальнейшим экономическим реформам. В результате проводимая государством реформа стала более открытой для рыночных сил, а ее сторонники перестали испытывать враждебность к частному сектору. Поскольку китайское правительство контролировало значительную долю экономических ресурсов и определяло курс экономической политики, его инициативы и реформы сохраняли свое значение, даже если не приводили к поставленной цели.

Например, в первые годы китайской экономической реформы в качестве главного принципа, которым руководствовалось правительство, была выбрана формулировка «плановая экономика– главный, а рыночная – вспомогательный элемент»: ее предложил Чэнь Юнь, который выработал свое понимание социализма еще в 1950-х годах после радикальных кампаний Мао и полной ликвидации рынка (см., например: Zhao Ziyang 2009: 119–124). По мере того как уровень жизни китайцев повышался вместе с развитием рынка и ростом частного сектора, правительство все больше склонялось к тому, чтобы смириться с «товарной экономикой», как было принято говорить в то время. Этот марксистский термин позволял избежать такого политически чувствительного определения, как «рыночная экономика», и в то же время смягчал противоречие между социалистической доктриной и растущей ролью рынка. К октябрю 1987 года – к XIII Всекитайскому съезду КПК – китайская экономика выросла вдвое по сравнению с уровнем 1978 года. Партия с гордостью подтвердила, что считает экономическое развитие одной из главных своих задач: она в очередной раз заявила о преданности идеям социализма и о своей руководящей роли, а также о приверженности политике открытости и экономической реформе. Позиция партии была удачно сформулирована как «один центр, два главных пункта» (Peng Shen, Ohen Li 2008: 280). Правительство одобрило развитие частного сектора, полагая, что он внесет свой вклад в дальнейший экономический рост Китая, и даже разрешило открыть фондовые рынки, хотя те воспринимались как символ капитализма. Шанхайская фондовая биржа заработала в 1990 году, Шэньчжэньская – спустя еще один год.

На протяжении всего периода реформ экономическая политика государства находилась под влиянием политической идеологии. Экономические инициативы, которые рождались в ходе реформ в частном секторе, не знали строгих идеологических ограничений. Пекин часто брал на вооружение успешные инициативы частного сектора и приспосабливал их под нужды государственного. Совершенно случайно «двухрельсовый» характер реформ снабдил Пекин эффективным и гибким институциональным механизмом – навигатором, с помощью которого можно было вести Китай по пути к рынку. Вначале этот механизм служил политическим буфером для Пекина, снижая риски, связанные с политической реформой. На ранней стадии реформы, когда партия продолжала исповедовать социализм, а рыночные силы и частный бизнес по-прежнему считались опасными с политической точки зрения, Пекин мог снисходительно относиться к капиталистическим экспериментам на периферии, не видя в них угрозы своим социалистическим убеждениям. Действительно, Пекин позволил реформе пойти по «вторым рельсам», когда еще не освободился из-под власти социалистической доктрины. Более того, экономические реформы всегда сопряжены с политическими рисками. Политические лидеры могут расстаться с занимаемыми постами в случае провала начатых ими реформ. Наличие «вторых рельсов» давало Пекину пространство для маневра при определении дальнейшего курса реформ, поскольку правительство не ассоциировалось с переменами на местах. Благодаря этой структуре политическая система осталась под контролем одной партии, но приобрела эластичность, восприимчивость и способность приспосабливаться к экономическим изменениям.

Двойная структура реформы и стоящая за ней децентрализованная политическая система содействовали коллективному обучению на протяжении всего периода рыночных преобразований. Рыночные реформы в Китае столкнулись с двумя препятствиями: первое было идеологического характера, второе – практического. До 1984 года, когда Пекин впервые согласился на «товарную экономику», идеологическая враждебность по отношению к рынку и частному сектору сильно мешала реформам. Кроме того, практические проблемы, связанные с реформированием социалистической экономики, вселяли в правительство страх, как показывают две неудачные попытки реформы ценообразования в 1980-х годах. Когда идеологическое сопротивление рыночным реформам ослабло и рынок постепенно завоевал позиции, обнаружилась новая проблема – непонимание того, что рыночная экономика работает как живая, развивающаяся система с множеством взаимосвязанных подсистем и что переход экономики к рынку связан с большой долей неопределенности. «Двухрельсовая» реформа позволила Пекину использовать знания и энтузиазм властей провинциального и субпровинциального уровней. Пекин тщательно изучал местные инициативы, давшие хорошие результаты, прежде чем включить их в национальную программу развития экономики. Это наглядно демонстрируют такие примеры, как приватизация в уезде Чжучэн или реструктуризация государственных предприятий в городах Шанхай и Чанша. Иногда Пекин предпочитал более активную роль: сначала экспериментировал с инициативами на местном уровне, затем вводил их по всей стране. В качестве примера можно привести произошедшее в 1984 году расширение особых экономических зон до целых областей, включающих несколько прибрежных городов, а вслед за этим – создание промышленных парков и налоговую реформу 1994 года.

Мало кто усомнится в верности предположения Стивена Чунга о том, что в результате перехода от социализма к капитализму эффективность производства возрастает. Осознание этих возможностей породило в Китае тягу к переменам. Но жажда перемен – это одно, а процесс обновления – другое. Для китайского руководства перемены означали необходимость действовать, не имея полной информации и не подозревая о возможных последствиях. Двойная структура реформ уменьшила политические риски и снизила издержки претворения новых идей в жизнь, что значительно облегчило переход экономики к рынку. Предсказание Стивена Чунга о том, что Китай придет к капитализму, сбылось благодаря «двухрельсовой» структуре экономики.

 

5

Непредусмотренное существование двух параллельных путей развития экономики во многом облегчило возвращение Китая к рынку, пока Пекин продолжал хранить верность социализму. В начале 1980-х годов правительство страны приняло ряд мер, направленных на преобразование экономики: внедрило систему подрядной ответственности руководителей госпредприятий, двойную систему ценообразования и систему разделения налогов между центральными и местными властями. Все эти нововведения оказались успешными, хотя и в различной степени. Однако они привели к фрагментации национальной экономики и созданию хаотической ценовой конъюнктуры – как для государственных предприятий, так и для частных компаний, – что осложнило конкуренцию на рынке и помешало становлению рыночной экономики.

В начале 1980-х годов была введена система подрядной ответственности руководителей, призванная формально закрепить независимость государственных предприятий и определить их отношения с контролирующими государственными органами. Но использование подрядов в реформе предприятий открыло ящик Пандоры. Каждое государственное предприятие устанавливало свои собственные, специфические ограничения, заключая с приставленным к нему государственным контролирующим органом договор в индивидуальном порядке, обговаривая с ним цены на закупаемые производственные ресурсы, их количество, а также налоговые ставки. Каждое госпредприятие устанавливало свои собственные правила в сотрудничестве с государственными контролирующими органами.

В то же время китайское правительство расширило область применения системы двойных цен – вместо того чтобы провести реформу ценообразования. Система двойных цен возникла еще в конце 1970-х годов, когда китайское правительство позволило государственным нефтяным компаниям после выполнения государственных квот продавать свою продукцию на рынке по более высокой цене. В результате государственные предприятия, даже не будучи приватизированы, узнали, что значит подчиняться рыночной дисциплине и действовать в соответствии с сигналами рынка. Одновременно с этим двойная система цен позволяла негосударственным компаниям получить доступ к подконтрольным государству ресурсам и дала им возможность конкурировать с госпредприятиями. Производственные ресурсы часто обходились негосударственным предприятиям дороже, чем государственным, однако у частных компаний было больше свободы в управлении бизнесом, включая кадровую политику; кроме того, они функционировали в условиях более жесткой рыночной дисциплины. В результате к началу 1990-х годов на долю волостных и поселковых предприятий приходилось 40 % промышленного роста Китая и 40 % китайского экспорта (Lin Justin, Tao Tang 2001). Однако широкое распространение двойных цен породило хаос в китайской экономике. Разрыв между государственными и рыночными ценами (последние могли быть в несколько раз выше) создало серую зону спотовых цен. Из-за того что фирмы платили за производственные ресурсы по-разному невозможно было сравнивать их производительность и экономическую эффективность даже в том случае, если они конкурировали на рынке товаров. Кроме того, система двойных цен создала условия для высокодоходных арбитражных сделок, которые не только привели к неправильному распределению ресурсов, но и породили недовольство и неприятие экономических реформ в обществе.

Вдобавок к ценовым искажениям на уровне предприятий возникли искажения на макроэкономическом уровне; вместе эти факторы создали хаотическую ценовую конъюнктуру, подорвав рыночную дисциплину на госпредприятиях. На протяжении 1980-х китайское правительство использовало контрактную систему для сбора налогов с провинций. Эта система была введена в 1980 году, чтобы укрепить бюджетную дисциплину и стимулировать местные органы власти. В рамках этого режима каждая провинция в индивидуальном порядке договаривалась с Пекином о своей налоговой нагрузке. В результате все регионы платили разные налоги, что еще больше усложнило и без того хаотическое ценообразование, обусловленное введением системы подрядной ответственности руководителей и двойными ценами.

Главное различие между капитализмом и социализмом состоит в том, что при капитализме существует рыночный механизм ценообразования, а при социализме его заменяет централизованное планирование. В учебниках по экономике пишут, что рынок – то есть уравновешивание спроса и предложения посредством изменения цен – является действенным способом распределения ресурсов. Но рынок также является механизмом коллективного обучения. Он дает всем экономическим акторам возможность учиться методом проб и ошибок, позволяя им исследовать существующие возможности и создавать новые.

Чтобы этот процесс коллективного обучения был эффективным, необходимо выполнение одного условия. У всех экономических акторов должна быть свобода действовать и нести ответственность за свои действия. Возможно, именно по этой причине рыночную экономику часто называют «экономикой свободного предпринимательства» – в противоположность командной экономике. Это означает, что в рыночной экономике все акторы в равной степени подчиняются общему набору ограничений – покупают на конкурентном рынке факторов производства и продают на конкурентном рынке реализации продукции. Грамотные или удачливые ученики получают в награду доступ к новым ресурсам, а потому могут расширить бизнес и обслужить большее количество потребителей; нерадивые или неудачливые ученики несут наказание: они бывают вынуждены отказаться от своего бизнеса, чтобы начать новое дело.

В ходе рыночных преобразований в Китае процесс рыночного обучения полностью остановился даже после того, как частным фирмам разрешили вести бизнес, и виной тому были два фактора. Во-первых, когда народное хозяйство настолько фрагментировано, что экономика каждого региона закрыта для внешнего мира, конкуренция не может оказывать дисциплинарное воздействие на фирмы; в свою очередь фирмы утрачивают механизм обратной связи, столь необходимый для их деятельности. В такой крайней ситуации между фирмами, расположенными в разных районах, практически нет прямой конкуренции. Неэффективные фирмы не стоят перед выбором, улучшить ли им показатели или закрыться, и это ведет к статической неэффективности в распределении ресурсов. Более того, хорошие бизнес-практики, позволяющие экономическим акторам удовлетворять запросы потребителей и совершенствовать свою деятельность на рынке, остаются незамеченными и не берутся на вооружение в других регионах, что ведет к динамической неэффективности в процессе коллективного обучения. Чем крупнее национальная экономика, чем лучше она интегрирована, тем больше фирм и человеческих талантов участвуют в коллективном обучении и тем быстрее они обучаются. В результате улучшаются как статическая, так и динамическая эффективность фирмы. При наличии общего национального рынка все фирмы, независимо от их места в экономике, являются частью коллективного процесса опытного обучения.

Во-вторых, если фирмы не будут в одинаковой мере подчиняться общим рыночным ограничениям, то даже при наличии конкуренции между ними рыночная дисциплина будет подорвана, а процесс опытного обучения серьезно пострадает. В рыночной экономике фирмы приучаются к дисциплине: конкуренция отсеивает слабых игроков, оставляя сильных. Эксперименты, в которых участвуют фирмы, пытаясь угадать, какие товары и по какой цене предложить потребителям, сопряжены с высокой степенью неопределенности, проистекающей из недостатка информации о потребительских предпочтениях, планах конкурентов, ценах на производственные факторы и государственных регулирующих правилах. Рыночная дисциплина срабатывает, когда фирмы выживают только за счет предложения тех товаров, которые захотят купить потребители; на вырученные от продаж деньги они обеспечивают поступление новых факторов производства. Система рушится, если фирмы выживают за счет других факторов, например за счет благосклонности власть имущих.

Наиболее разрушительное последствие хаотического ценообразования не было связано с множественностью цен на производственные ресурсы. Несмотря на закон единой цены, разные фирмы часто закупали одинаковые ресурсы по разным спотовым ценам из-за недостатка информации и других дополнительных издержек, связанных с использованием рыночного механизма. Но не меньшую проблему представляли собой повторные и дублирующие инвестиции в регионы Китая. Отсутствие общего национального рынка серьезно ослабляло рыночную дисциплину – крайне важный механизм обратной связи, без которого не будет работать рыночная конкуренция. Это создало проблему, не связанную со слабыми бюджетными ограничениями: хронические недостатки государственных предприятий были следствием правительственного субсидирования по политическим мотивам. Ограничения (и не только бюджетные) для государственных предприятий были не просто слабыми, а, что гораздо хуже, индивидуальными и устанавливались в договорном порядке для каждой фирмы отдельно. Не существовало никакого дисциплинарного механизма, чтобы отделить успешно действующие фирмы от неуспешных. В итоге сторонние лица практически не имели возможности узнать реальные результаты экономической деятельности госпредприятий. Кроме того, отсутствие рынка искажало систему стимулирования госпредприятий: руководителям было выгоднее договориться с государственным чиновником, чем повышать производительность труда на предприятии или завоевывать преданность покупателей. Неизбежным следствием была массовая неэффективность распределения ресурсов. Столь же разрушительные последствия имел эффект массового перераспределения, когда правительственные чиновники и директора госпредприятий заключали арбитражные сделки, пользуясь теми возможностями, что предоставляла хаотическая система ценообразования.

После южного турне Дэн Сяопина в 1992 году Китай принял ряд мер по консолидации рыночной экономики. Реформа ценообразования 1992-го и налоговая реформа 1994-го во многом устранили ценовые искажения и способствовали становлению общенационального рынка. Систему двойного ценообразования к середине 1990-х годов постепенно упразднили. В результате рынок превратился в значимый дисциплинарный механизм в китайской экономике. Фирмы были вынуждены совершенствовать свою продукцию для привлечения потребителей, вместо того чтобы работать над своим «гуаньси» («связи»), добиваясь благосклонности местных чиновников или органов государственного контроля. Явным признаком усилившейся рыночной конкуренции в китайской экономике стал растущий коэффициент отношения убытков к прибыли у государственных предприятий. В период 1981–1985 годов этот показатель в среднем составлял 5 %, в 1986–1990 годах – 28,2 %, в 1990-1995-м – уже 74,6 %, а в 1996-м почти достиг 200 % (Zhang Wenkui, Dongming Yuan 2008: 89).

Еще одним событием в области экономических преобразований в Китае стала приватизация государственных предприятий. Через 10 лет после начала реформы правительство страны наконец осознало, что «передача прав и прибыли» не привела к независимости и самостоятельности госпредприятий. По мере того как все большее число государственных предприятий оказывались нерентабельными и превращались в финансовую обузу для местных властей, экономическая логика начинала перевешивать идеологические соображения. Местные органы власти пересмотрели свою идеологическую приверженность государственной форме собственности; приватизации больше ничего не мешало. В то же время подъем в частном секторе экономики после 1992 года и его дальнейшая консолидация все больше привлекали специалистов из государственного сектора. Развитие рынка жилья в городах, пенсионная реформа и система страхования здоровья постепенно свели на нет зависимость госслужащих от работодателей. Все эти факторы облегчили процесс приватизации и сделали его политически приемлемым.

Как только стартовала приватизация, большинство уездных правительств распростились со всеми своими госпредприятиями. Число государственных предприятий, принадлежащих или подконтрольных центральному правительству, а также провинциальным и муниципальным властям, также значительно сократилось. Поскольку госпредприятия сохранили монополию лишь в нескольких отраслях, местные власти больше не могли рассчитывать на госсектор как на основу местной экономики или главный источник налоговых поступлений. Вместо этого они должны были предоставлять общественные блага и формировать хорошую бизнес-среду для привлечения инвестиций, что создало основу для региональной конкуренции.

 

6

Региональная конкуренция оживилась в 1990-х годах – после возникновения общенационального рынка и приватизации государственных предприятий. В предыдущее десятилетие протекционизм на местах и различные барьеры во внутренней торговле в значительной степени фрагментировали национальную экономику. Китайская экономика была децентрализована, но развитие региональной конкуренции сдерживалось. По мере того как все большее число госпредприятий превращались в 1990-х годах в финансовую обузу для местных властей, последние стали склоняться в пользу неидеологического подхода к частному сектору, который вскоре был признан основой региональной экономики. Что касается региональных бюджетов, после налоговой реформы 1994 года главными источниками дохода для местных властей был налог на добавочную стоимость и земельная рента. Оба источника были тесно связаны с ростом местной экономики. В то же время развитие общенационального рынка означало, что региональная конкуренция должна была подчиняться строгой рыночной дисциплине. В результате региональная конкуренция в 1990-х и в последующие годы являлась мощнейшим двигателем рыночных преобразований в Китае.

Исследователи уделяют особое внимание тесной взаимосвязи между децентрализованной политической системой Китая и острой региональной конкуренцией. Поскольку местные чиновники назначаются Пекином, который в своей кадровой политике исходит из региональных экономических показателей, местные власти во многом управляют вверенной им территорией – провинцией, городом, уездом, волостью или поселком – как бизнес-корпорацией (ОІ1992; Walder 1995; см. также: Nee 1992). Существует определенное сходство между ролью, которую играло китайское правительство, и функциями руководства корпорацией. Кроме того, Пекин до сих пор контролирует многие важные экономические ресурсы, в первую очередь банковские кредиты и доступ к секторам, в которых сохранилась монополия государства. Неудивительно, что китайское правительство по праву считается критически важной силой рыночных реформ.

Сохраняющееся доминирование государства в процессе строительства рыночной экономики Китая проистекает из уникальной природы китайских реформ. В предыдущих главах мы подробно останавливались на том, что экономическая реформа в Китае не следовала какому-то плану, а осуществлялась благодаря «народным» инициативам, а также экспериментам, проводившимся под руководством государства. Подъем рыночной экономики в Китае не был заранее расписан экономистами – специалистами в области имущественных прав. Однако нельзя сказать, что китайский опыт рыночных преобразований ставит под сомнение надежные, четко сформулированные права собственности в качестве правовой базы рыночной экономики. Успех волостных и поселковых предприятий не отрицает крайнюю важность прав на частную собственность, так как многие из этих предприятий в действительности были частными. Даже те волостные и поселковые предприятия, которые принадлежали местным властям, имели более четкую структуру собственности, чем госпредприятия. Но по-настоящему значимым было то обстоятельство, что волостные и поселковые предприятия подчинялись рыночной дисциплине, а государственные – нет. Структура собственности волостных и поселковых предприятий не заслуживает того внимания, которое ей принято уделять.

Особенность китайской реформы состоит в том, что Пекин начал не со спецификации имущественных прав и не с уточнения относящихся к данному вопросу институциональных правил, чтобы затем позволить рыночным силам передать право на собственность тому, кто предложит самую высокую цену. Вместо этого права, которые разрешалось иметь экономическим акторам (например, дискреционные права крестьян на сельскохозяйственные угодья или остаточные права у руководителей государственных предприятий), а также институциональные ограничения, с которыми те сталкивались при осуществлении своих прав, оговаривались, когда государство передало право контроля частным экономическим акторам. Определение прав и их передача субъектам экономики произошли одновременно. В течение первых 20 лет реформ, пока Китай хранил верность идеям социализма и не допускал откровенной приватизации государственных активов, все права, которые частные акторы получали от государства, были предметом индивидуальных переговоров. Основным преимуществом одновременной спецификации прав и их передачи было то, что правительству удалось ускорить проникновение рыночных сил в экономику. Если бы все, кто собирался открыть свой бизнес, ждали, пока государство определит их права, для государства это стало бы проверкой на мудрость (определять права пришлось бы до того, как выявится их экономическая стоимость в процессе конкуренции между предпринимателями), а для предпринимателей – проверкой на терпение (им пришлось бы дожидаться, пока государство определит все права). Тест на мудрость потребовал бы от государства принять первоначальное решение о спецификации прав, не располагая достаточной информацией об их рыночной стоимости. Эта задача было настолько сложна сама по себе, что она могла задержать, если не пустить под откос, китайскую экономическую реформу.

Такой подход к реформе противоречит традиционному представлению о роли государства в экономике. Как принято считать, прежде всего государство должно специфицировать имущественные права, а затем самоустраниться из экономики, чтобы частные акторы получили возможность свободно договариваться между собой. Государство должно держаться на почтительном расстоянии от экономики, если только требования прав не вступят в конфликт, который надо будет разрешить. Поскольку в случае Китая спецификация и передача прав произошли одновременно, решения о том, какие права важны, а потому заслуживают спецификации, принимались в процессе переговоров между экономическими акторами и государством. Многие из прав, переданных государством, изначально не подлежали передаче. Например, система подрядной ответственности крестьянских хозяйств не разрешала крестьянам передавать права на землепользование; не могли передавать свои права и руководители государственных предприятий. В результате всякий раз при переходе прав приходилось звать за стол переговоров государство. Более того, поскольку экономические условия со временем менялись, некоторые права, которые изначально не были учтены при заключении договора, становились экономически значимыми. Даже включенные в первоначальный контракт права могли настолько изменить смысл, что требовали его пересмотра. Поэтому государство часто призывали на помощь, чтобы оно пересмотрело и заново определило структуру прав. Кроме того, поскольку исходные контракты пора было обновить (срок действия некоторых контрактов доходил до 75 лет, например в области землепользования; другие были рассчитаны на 5-10 лет, например договоры между руководителями государственных предприятий и контролирующими органами, а также между фирмами и промышленными парками), государство просили начать переговоры для заключения нового договора, что требовало повторного определения прав. Неудивительно, что государство оставалось важным актором китайской экономики.

Но предположение о том, что китайская экономическая реформа – это триумф государственного вмешательства в экономику и победа над рыночными силами, ведет к неверному толкованию. На самом деле местные органы власти активно участвовали в развитии региональной экономики. В большинстве случаев они конкурировали между собой, мобилизуя факторы производства, чтобы создать лучшую модель экономического развития для местных условий. Этот вид деятельности Альфред Маршалл как раз и называл организацией – четвертым независимым фактором производства. Когда местные власти открывают новый промышленный парк и завлекают туда возможных инвесторов, они расчищают пространство и создают предпосылки для возникновения и развития частных фирм. Местные органы власти, возможно, участвуют в разработке сюжетов и подборе акторов, но шоу ставят сами предприниматели. А судьбу промышленного парка – смогут ли обосновавшиеся там фирмы выжить и вырасти – решают отнюдь не власти, а рыночная конкуренция.

Наиболее важный вклад в развитие региональной конкуренции местные власти внесли благодаря умению извлечь выгоду из гигантских размеров и внутреннего разнообразия Китая. Их усилиями территориальные преимущества Китая преобразовались в высочайшие темпы индустриализации. Когда каждая из множества местных администраций (включая 32 администрации провинциального уровня, 282 – муниципального, 2862 – уездного, 19 522 – волостного и 14 677 – поселкового) пробует отыскать свой путь развития местной экономики, они одновременно ставят множество различных экспериментов, соревнуясь между собой. Время, потраченное на коллективное обучение методом проб и ошибок, значительно сокращается. Распространение успешных методов происходит легко и быстро. Регионы соревнуются между собой не только на рынке факторов производства (капитал и трудовые резервы становятся все более мобильными начиная с середины 1990-х годов), но и в предоставлении общественных благ на местах, структурировании отношений между бизнесом и государственными органами и в организации местного производства. Повторные и дублирующие инвестиции неизбежны и являются важной частью процесса. Они привели к ослаблению эффекта масштаба из-за недоиспользования капитала, но значительно ускорили и распространили индустриализацию по всей стране, превратив Китай в общемировой производственный цех менее чем за 30 лет. Потери во «внутренней экономии», говоря словами Альфреда Маршалла, были с лихвой компенсированы «внешней экономией». В этом кроется секрет необычайно высоких темпов рыночных преобразований в Китае в 1990-х годах и далее.

 

7

В настоящее время Коммунистическая партия Китая является единственной политической партией в КНР. На протяжении последних 30 лет или около того многие наблюдатели и комментаторы выражали надежду, что Китай в конце концов начнет движение в сторону западной модели капитализма. Они полагали, что в процессе рыночных реформ Коммунистическая партия либо отчасти утратит свое значение, либо устареет, как это произошло с коммунизмом, либо решится на демократизацию, последовав примеру Тайваня и Южной Кореи. Однако признаков того, что Коммунистическая партия Китая готова пересмотреть однопартийную систему, пока не наблюдается. КПК выглядит столь же сильной и влиятельной, как в былые годы: она насчитывает более 80 миллионов членов (на конец 2011 года), среди которых – представители всех профессий, включая растущую долю предпринимателей и выпускников университетов. При такой долговечности компартии китайская модель капитализма многим кажется чужой, враждебной силой, способной противостоять западному капитализму и даже его низвергнуть.

Неизменное нахождение у власти Коммунистической партии, которое, безусловно, является одним из самых ярких свойств китайской экономической реформы, заставило многих исследователей сосредоточиться на, казалось бы, неизменной роли китайского государства во всем процессе преобразований. В отличие от других переходных экономик, например в странах бывшего социалистического лагеря, где коммунистические партии одна за другой теряли власть, освобождая дорогу рыночным реформам, Китай является уникальным примером того, как компартия и рыночная экономика движутся к совместному процветанию и успеху. Это ставящее в тупик сочетание либерализации экономики и власти компартии часто считают ключом к пониманию удивительных достижений Китая в области экономической трансформации. В упрощенной и широко растиражированной версии событий завидные успехи Китая в сфере рыночных преобразований приписываются в основном всесильной партии – государству. Китайскую экономическую модель обычно называют «авторитарным капитализмом» или «государственным капитализмом» (Baumol, Litan, Shramm 2007: 145), подчеркивая роль китайского правительства и компартии. Даже такое распространенное явление, как коррупционное проникновение государства и групп влияния в китайскую экономику которое критики называют «кумовским капитализмом» (Huang Yasheng 2008: 236) или «цюань-цю» по-китайски, приводится в качестве подтверждения роли государства в проведении экономических реформ.

Читатели, следившие за нашим рассказом о том, как Китай превратился в капиталистическую страну, имеют все основания отвергнуть подобную государственническую интерпретацию экономических реформ в КНР как самовосхваляющую пропаганду Коммунистической партии Китая. Даже само китайское руководство – особенно в 1990-х годах – говорило, что в ходе реформы оно «переходит реку, нащупывая камни». Китайское правительство было не раз застигнуто врасплох – когда голодающие крестьяне доказали превосходство частного фермерства и волостных и поселковых предприятий; когда безработные горожане, создав свой бизнес, стали зарабатывать больше госслужащих с их «железной чашкой риса»; когда Шэньчжэнь на глазах превратился из рыбацкой деревушки в крупнейший город Южного Китая и центр капитализма. Китайское правительство испытало разочарование и замешательство, когда многократные попытки реанимировать государственные предприятия закончились провалом и миллионы рабочих потеряли работу. Превращение Китая в одну из крупнейших экономических держав мира не происходило по плану, начертанному всеведущим правительством.

Последовательная смена нескольких поколений коммунистических вождей и монополия КПК на власть маскируют два важных изменения. Во-первых, государство играло все менее заметную роль в китайской экономике – независимо от того, как эту роль мерить. До экономических реформ у китайцев не было особой экономической свободы: государство управляло всеми сферами экономики от производства до розничной торговли и даже потребления. Сегодня основной движущей силой китайской экономики является частное предпринимательство. Доля государственного сектора в экономике сократилась по отношению к негосударственному сектору. Многие сравнительные исследования зарубежных авторов характеризуют китайскую экономику как государственный капитализм из-за значительного размера государственного сектора. Но нельзя отрицать тот факт, что китайское государство в течение последних нескольких десятилетий, пока шли реформы, неуклонно сокращало свое присутствие в экономике. Если говорить о вкладе государства в рост китайской экономики, то успех китайских рыночных преобразований объясняется именно постепенным самоустранением правительства из экономики, а не его повсеместным присутствием и попытками руководить всеми сферами.

Во-вторых, Коммунистическая партия Китая больше не считает себя авангардом революции. На смену коммунизму пришел «мандат неба»; легитимность партии-государства основана на эффективном управлении и улучшении уровня жизни народа (Zhao Dingxin 2009). На встрече лидеров организации Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭО), которая состоялась в мексиканском городе Лос-Кабос в 2002 году, Цзянь Цзэминь, занимавший в то время пост председателя КНР, сделал следующее заявление:

Несмотря на множество проблем, стоящих перед международным сообществом, и еще большего количества проблем, которые могут неожиданно возникнуть в будущем, ход истории, движущейся по направлению к миру и развитию, изменить невозможно – как невозможно повлиять на волю народов, стремящихся к лучшей жизни. Где бы они ни жили, люди стремятся к миру и стабильности во всем мире, к всеобщему процветанию и устойчивому развитию. Чтобы обеспечить мир во всем мире и совместное развитие, государственные деятели всех стран должны проявить дальновидность и мужество, необходимые для движения вперед согласно воле народа.

Ключ к успеху лежит в способности уважать разнообразие с учетом различных интересов и целей стран-членов [АТЭС], в стремлении найти общий язык и умении забыть о различиях. Наш мир – многообразное, разноцветное место. Это тем более справедливо в отношении Азиатско-Тихоокеанского региона. Уважение к историческому и культурному разнообразию стран-членов [АТЭС], к их праву выбирать пути и модели развития – важнейшая основа для достижения общего благосостояния и развития. Смешение и взаимовлияние различных культур на протяжении истории – двигатель человеческой цивилизации. Мы должны следовать закону истории, более активно содействовать межкультурным обменам и более сознательно.

От одного капитализма ко многим заимствовать друг у друга, чтобы все человеческие сообщества приняли участие в общем прогрессе [230] .

Выступая на церемонии открытия Азиатского форума в Воао на острове Хайнань 12 апреля 2008 года, тогдашний председатель КНР Ху Цзиньтао подробно остановился на экономическом развитии:

Если страна или нация хотят развиваться в этом усложняющемся мире, они должны идти в ногу со временем, проводить реформы и политику открытости, наращивать производство, ставить на первое место людей и способствовать наступлению гармонии. Мы пришли к этому выводу в процессе реформ, открывая [Китай] для внешнего мира.

Нe существует готовой модели или неизменного пути развития, которые подходят всем странам в мире. Мы должны исследовать путь и улучшать модель развития с учетом национальных особенностей Литая. Следуя в этом направлении, мы должны приспосабливаться к новым тенденциям в нашей стране и за границей, стараясь соответствовать крепнущим надеждам народа на лучшую жизнь. Мы должны, придать динамизм китайскому обществу. Необходимо придерживаться современных тенденций, разделяя с народом общую судьбу [231] .

Лишь немногие (а может, и никто) из новых членов партии интересовались коммунистическими идеями или вообще были с ними знакомы. Когда профессор Ричард Мэдсен из Калифорнийского университета в Сан-Диего на протяжении года (2007–2008) преподавал в Университете Фудань, он обнаружил, что один из лучших его студентов, готовившийся вступить в партию, даже не слышал о Манифесте Коммунистической партии. Когда КПК отказалась от идеи классовой борьбы пролетариата и буржуазии, а также от идеи соперничества между капитализмом и социализмом и предпочла «искать истину в фактах», она перестала быть коммунистической в том смысле, который мы вкладываем в это слово на Западе. Подобное восприятие коммунистического режима в Китае может натолкнуть на неверные выводы.

Насколько государственный строй в Китае можно было назвать «коммунистическим режимом» даже до начала экономических реформ, остается открытым вопросом. По крайней мере, во времена Мао Цзэдуна государственный строй не сводился к коммунизму. История марксизма в Китае крайне непродолжительна, даже если взять за начало основание Коммунистической партии Китая в 1921 году; не следует забывать, что китайская цивилизация имеет длительную, непрерывную историю и конфуцианство всегда оставалось господствующим направлением философской мысли. Поскольку при Мао Цзэдуне марксизм стал официальной идеологией, он оказал на общество и экономику страны большее влияние, чем можно было бы предположить, исходя из непродолжительных сроков его господства. Но если рассматривать китайскую политическую мысль как собрание идей, рождавшихся на протяжении тысячелетий, марксизм покажется внешним украшением, не более.

Кроме того, Мао Цзэдун с товарищами редко когда серьезно изучали марксизм (если вообще изучали) и едва ли его понимали (см., например: Short 1999: 101–105). Те, кто изучал марксизм систематически, либо погиб от рук националистов до 1949 года, либо проиграл Мао в вечной внутрипартийной борьбе за власть. После прихода Мао к власти китайская Коммунистическая партия всегда была больше «китайской», чем «коммунистической». Понимание коммунизма основывалось у Мао Цзэдуна в большей степени на чтении китайской классики, чем на знании (весьма ограниченном) произведений Маркса и Ленина. Несмотря на многократные попытки искоренить древние традиции, китайский социализм находился под глубоким влиянием социальной и политической истории страны. Китай и при социализме оставался китайским.

Так, основой социализма считались общественная собственность и централизованное планирование, но эти два столпа социалистического хозяйства имели разный вес. В то время как священный статус государственной собственности означал, что права частной собственности при Мао подвергались постоянным нападкам, централизованное планирование действовало только во время первой пятилетки. Это характерное разделение государственной собственности и централизованного планирования в китайском социализме имеет глубокие исторические корни. Понятие идеального общества, основанного на общественной собственности, имеет долгую интеллектуальную историю в Китае: оно восходит к временам Конфуция. Традиционному политико-правовому сознанию в Китае свойственно глубоко укоренившееся предубеждение против всего «частного». Этот контраст между общественным и частным был решительно переосмыслен в конце XIX – начале XX столетия Кан Ювэем, который популяризировал конфуцианское учение об обществе Датун, описав его как утопию, в отличие от Ояокан. В понимании Кан Ювэя государственная собственность была основой совершенного общества Датун. Это учение оказало глубокое влияние на Мао Цзэдуна и других китайских коммунистов. При этом децентрализация оставалась характерной особенностью китайской политики на протяжении веков. Император, воплощение китайского политического авторитаризма, не мог контролировать все и вся в такой огромной и разнообразной стране, как Китай.

Поскольку коммунизм был порожден интеллектуальной традицией Запада, то неудивительно, что последний рассматривал маоистский Китай сквозь призму коммунизма. Такому восприятию способствовали стремление Мао перестроить Китай в соответствии с учением коммунизма и агрессивное избавление от китайского культурного наследия. К тому же, поскольку Советский Союз был первой социалистической страной в мире, Западу было удобно видеть в Китае аналог СССР, что объясняется большей открытостью Советского Союза и недоступностью маоистского Китая для внешнего мира. Но даже в эпоху победы социализма Китай сильно отличался от СССР – как идеологически, так и организационно. Китай определенно не был вторым Советским Союзом.

Как бы мы ни называли Китай – коммунистическим или капиталистическим, необходимо учитывать историческое наследие этой страны, если мы хотим понять, что лежало в основе быстрых экономических преобразований и что ожидает китайские реформы в будущем. Китай не чужд капитализму и, конечно, свободной торговле и частному предпринимательству. Студентам, изучающим китайскую историю, хорошо известно, что в прошлом в Китае были широко распространены торговые операции между отдаленными населенными пунктами, повсеместное хождение бумажных денег и процветающие рынки. Это особенно верно в отношении позднего периода правления династий Тан и Сун, а также в периоды Мин и Цин. Когда Марко Поло посетил Китай в XIII веке, он был глубоко впечатлен бурным развитием торговли и сложной организацией промышленности. Особенно его заинтриговали бумажные деньги (на Западе они появились только в XVII столетии) (Polo 1923). Однако раннее развитие торговли не привело к полномасштабной современной промышленной революции; ведущая мировая цивилизация вступила в период стагнации в тот момент, когда на Западе начался подъем. И все же исторические предпосылки развития капитализма в Китае имеют прямое отношение к нынешнему возрождению рыночной экономики.

Хотя наше повествование о том, как Китай превратился в капиталистическую страну за последние 30 лет, не позволяет подробно останавливаться на его долгой и запутанной истории, следует подчеркнуть, что китайская цивилизация всегда была поразительно открытой. Прежде чем Цинь Шихуанди объединил Китай в 221 году до н. э., в стране существовали разные школы философии, которые взаимодействовали друг с другом (отсюда высказывание «Пусть соперничают сто школ»). Начиная с династии Хань и заканчивая династией Тан, Великий шелковый путь был торговой артерией, связывающей Китай с остальным миром: через него в страну проникали идеи из Индии, Средней Азии и других государств. Преемственность китайской цивилизации заставила многих забыть тот факт, что китайская культура прошла через длительный процесс трансформации после знакомства с буддизмом в III веке. Потребовалось несколько веков, чтобы конфуцианство переработало идеи буддизма и в период правления династии Сун породило неоконфуцианство. На сегодняшний день Китай только начинает на равных взаимодействовать с Западом. Можно надеяться, что КНР найдет новую форму капитализма, которая будет опираться на его собственные богатые и разнообразные культурные традиции и при этом открыто взаимодействовать с Западом и остальным миром. Любое общество или цивилизация расцветает от взаимного обогащения с другими культурами в атмосфере открытости, толерантности и политической стабильности – и умирает в условиях политического хаоса и невосприимчивости к внешним веяниям. Если отвлечься от местной конкретики и посмотреть на историю человечества с глобальной точки зрения, Китай в прошлом не правил миром – точно так же, как Запад не доминирует на планете сегодня. Только открытая, терпимая к другим цивилизация может занять главенствующее положение и обязательно займет; все прочие привычные характеристики, включая географическое положение или этнический состав, случайны и зависят от обстоятельств.

Ввиду направляющей и руководящей роли Коммунистической партии Китая нарождающаяся рыночная экономика часто рассматривается как отдельная разновидность, не просто отличная, но даже враждебная либеральному рыночному порядку. Действительно, китайская рыночная экономика отличается от британской, американской и любой другой существующей модели капитализма. Отчасти это связано с историческими причинами, среди которых – огромная территория, большая численность населения, особая роль компартии. Отчасти это происходит оттого, что Китай только недавно стал членом мировой рыночной экономической системы и может перенимать чужой опыт, изучая различные модели капитализма. Между Китаем и развитыми странами существовал огромный разрыв в сфере технологических и производственных возможностей, но, как только китайский народ освободился от оков идеологии, он быстро наверстал упущенное. В то же время огромный потенциал китайского рынка превратил Китай в излюбленное место для прямых иностранных инвестиций со всего мира. Так, Шанхай начиная с 1990-х годов служил выставкой достижений мирового капитализма.

Утверждение, что китайская экономика представляет собой угрозу для глобального рыночного порядка, продиктовано скорее страхом и непониманием, чем здравым смыслом. Напротив, экономическая реформа после смерти Мао Цзэдуна предотвратила падение коммунизма. Китай вновь обратился к рынку, поскольку смерть Мао нанесла разрушительный удар по социалистическому эксперименту, начавшемуся в Советском Союзе в начале XX века. Рыночные реформы в Китае, включая образование особых экономических зон и приток прямых иностранных инвестиций в КНР, быстро избавили от нищеты миллионы людей и повысили уровень жизни четвертой части населения земного шара. Потрясающие достижения Китая убедили другие страны (включая Индию и Вьетнам) в щедрости рынка и недальновидности централизованного планирования.

Кроме того, рыночные преобразования в Китае открыли новые горизонты для мирового капитализма. Будучи новой экономической державой, Китай содействует развитию многих стран в Центральной и Юго-Восточной Азии, Латинской Америке и Африке, экономика которых все сильнее интегрируется с китайским рынком. Великие экономические преобразования Китая легли в основу развивающейся мировой рыночной экономики. Но главное, успехи динамичной, самобытной рыночной экономики в Китае стали убедительным аргументом в пользу того, что капитализм может укорениться и расцвести в откровенно незападном обществе. Капитализм с китайской спецификой является примером для других развивающихся стран, культура которых отлична от западной. Покончив с монополией Запада на капитализм, Китай способствовал его глобализации и усилил мировой рыночный порядок за счет расширения культурной среды и придания культурного разнообразия капиталистической системе. Мировой либеральный экономический порядок будет гораздо прочнее и устойчивее, если капитализм выйдет за пределы Запада, чтобы укорениться в иных культурных условиях и политических системах.

 

8

В январе 2010 года журнал Foreign Policy опубликовал смелый прогноз профессора Роберта Фогеля, который предсказал, что в 2040 году доля китайской экономики в мировом ВВП составит 40 %, в то время как Соединенные Штаты будут далеко позади на втором месте со своими 14 % (Fogel 2010).

В том же номере была напечатана статья, автор которой спорил с Фогелем, критикуя его за «преувеличенную веру в безграничную мудрость китайского правительства». Здесь необходимо вернуться к мысли, неоднократно упоминавшейся на страницах этой книги: потрясающие успехи китайской экономики нельзя относить на счет «безграничной мудрости китайского правительства». Если бы так было на самом деле, наша вера в будущее рыночной экономики Китая была бы значительно слабее. Рассказывая о превращении Китая в капиталистическую страну, мы не раз говорили о той важной роли, которую сыграл Дэн Сяопин вместе с другими китайскими лидерами. Но Дэн Сяопин, в отличие от Мао Цзэдуна, никогда не был «человеком, пристрастным к системам», по выражению Адама Смита (Smith [1759] 1969: 380–381). В то время как Мао гордился тем, что разработал утопический план и заставил весь китайский народ ему подчиняться, Дэн был слишком реалистичен, чтобы дорожить любой теорией, противоречащей фактам. Заслуга Дэна состоит в том, что он держал под контролем политику с идеологией и не позволял китайскому правительству утратить хладнокровие. Мало кто сомневается в том, что китайские экономические реформы пошли бы по иному пути и привели бы к другому результату, если бы не последовательный прагматизм Дэн Сяопина и его политическая проницательность. Но главной причиной чудесного подъема экономики КНР является китайский народ, исполненный оптимизма, энергии, творческих способностей и целеустремленности.

Мы разделяем оптимизм профессора Фогеля относительно будущего Китая. Однако рамки этой книги не предусматривают описания модели экономического роста, способной предсказать количественные характеристики и траекторию развития китайской экономики. Многие эксперты подвергли Фогеля критике за излишне оптимистический прогноз. Но даже если мы вдвое понизим прогноз профессора, общая картина не изменится.

Наиболее важным преимуществом Китая является огромная численность населения, составляющая 1,3 миллиарда человек – предприимчивых, трудолюбивых и настойчивых. Несмотря на политику контроля над рождаемостью, которой Пекин придерживался с конца 1970-х годов, Китай остается самой населенной страной в мире. После нескольких десятилетий стремительной урбанизации половина граждан страны продолжает жить в сельской местности. Среди них существует некий костяк, стремящийся переехать в город в поисках лучшей работы и лучшей жизни, и в стране еще остается простор для продолжения урбанизации и индустриализации, необходимых для непрерывного роста китайской экономики в последующие годы. Однако население Китая быстро стареет, что вызывает опасения. Поскольку многие развитые страны пытаются стимулировать рождаемость, выплачивая субсидии при рождении детей, китайское правительство должно радоваться, что многие китайцы мечтают о большой семье. В условиях, когда все члены общества образованны и предприимчивы, а в стране больше нет проблем с занятостью, как было при социализме, государственная политика в области ограничения рождаемости представляется неоправданной. Политика «одна семья – один ребенок» была временной, вынужденной мерой; если правительство вовремя от нее не откажется, она нанесет удар по экономике Китая и по всему китайскому обществу, так что последствия еще долго будут ощущаться всей страной.

Даже высокообразованным, способным трудовым ресурсам не удастся реализовать свой потенциал, если они не будут стремиться и не смогут свободно искать и находить для себя экономические возможности в любой точке страны, свободно создавать бизнес-организации для реализации этих возможностей и свободно конкурировать с любыми другими акторами. По сравнению с начальным этапом реформ Китай добился больших успехов в содействии трудовой мобильности и стимулировании частного предпринимательства. Миграция миллионов сельских рабочих в города и приватизация государственных предприятий, которая позволила переместить человеческий капитал в частный сектор, стали двумя основными каналами, по которым осуществлялось передвижение трудовых ресурсов. Постепенное развитие национального рынка рабочей силы не только повысило производительность труда, но и принесло крестьянам реальные экономические выгоды. Однако на рынке труда все еще существуют значительные барьеры, в частности система прописки («хукоу») и различные институциональные препятствия, с которыми сталкиваются трудящиеся-мигранты. Постепенное снятие этих барьеров обеспечит мощный рост производительности труда в ближайшие годы.

Частное предпринимательство в Китае, очевидно, совершило «большой скачок вперед». До реформы оно было незаконным, а сегодня признано основным локомотивом экономического роста. Тем не менее частные предприниматели по-прежнему сталкиваются с многочисленными предрассудками и сложностями. Наибольшую угрозу для них представляет государственная монополия. Хотя с середины 1990-х годов большинство государственных предприятий были реструктурированы или приватизированы, оставшиеся в госсобственности компании обосновались в немногих монополизированных секторах экономики, в том числе банковской, энергетической и телекоммуникационной. Такие государственные предприятия в монополизированных отраслях представляют собой мощную группу влияния в китайской экономике. Инфляционная денежная политика, которой Китай придерживается с 2008 года, еще сильнее раздула государственный сектор. Большую часть 4 триллионов юаней (около 586 миллиардов долларов США) – банковских кредитов в рамках программы по стимулированию экономики – получили государственные предприятия и местные органы власти. Государственный сектор, накачанный дешевыми кредитами, вырос за счет частного сектора. В 2009 году беспрецедентное число китайских фирм – 34 (не считая три компании из Гонконга)! – вошли в список крупнейших компаний мира Fortune Global 500, однако среди них было всего одно частное предприятие. В 2010-м в список Fortune Global 500 вошли уже 42 китайские фирмы (не считая четырех, базирующихся в Гонконге), из них только две частные.

Тревогу вызывает не государственная собственность как таковая, а якобы не требующее доказательств предположение, что государственные предприятия лучше служат интересам общества, чем частные фирмы. Его использовали для оправдания государственной монополии и ограничений при допуске частных фирм во многие «стратегически важные», по мнению правительства, отрасли. На самом деле государственная монополия позволяет многим государственным предприятиям уподобиться сборщикам налогов и получать огромные прибыли, в результате чего рост бюджетных поступлений в новом тысячелетии почти вдвое опережает рост ВВП. Легкие барыши позволяют государственным предприятиям игнорировать рыночную дисциплину и скрывают их недостатки. Получив доступ к монопольной прибыли, госпредприятия освобождаются от необходимости постоянно внедрять инновации для удовлетворения потребителей и таким образом лишаются механизма обучения, необходимого любой фирме, чтобы выжить в условиях рыночной конкуренции. Кроме того, искусственно завышенный коэффициент прибыльности быстро приводит к увеличению разрыва в заработной плате между государственным и рыночным секторами. Например, хотя в секторах, монополизированных государством, занято всего 8 % всей несельскохозяйственной рабочей силы Китая, на зарплату им уходит около 55 % от общего фонда заработной платы (Wang Xiaolu 2007). Помимо этого, монопольные прибыли дают государственным предприятиям преимущества даже в тех отраслях, которые открыты для частных фирм. Государственные предприятия пользуются политическими связями и монопольными прибылями, чтобы выкупить частные фирмы или заставить их продать бизнес, подрывая тем самым рыночную конкуренцию. Кроме того, присутствие государственных предприятий мешает развитию рынка капитала в Китае. Например, банки предпочитают кредитовать государственные предприятия, потому что у тех гарантирована маржа прибыли, не говоря уже о том, что государственные банки предоставляют госпредприятиям преференции по политическим причинам. Частные фирмы, особенно стартапы, часто не имеют доступа к банковским кредитам – отчасти из-за того, что их деятельность связана с высокой степенью неопределенности и более высокой, чем у госпредприятий, вероятностью банкротства. В результате государственные банки, имея готовую группу надежных клиентов, могут позволить себе не работать с частными фирмами и тем самым лишают себя возможности научиться эффективно проверять заемщиков и следить за выполнением ими своих обязательств. Из-за этого они еще более неохотно предоставляют кредиты частным фирмам.

Укоренившаяся со времен социализма и до сих пор часто цитируемая китайским правительством мысль о том, что общественная собственность всегда служит общественным интересам и гарантирует совместное процветание, – не более чем попытка выдать желаемое за действительное. Древние китайские философы и государственные деятели гораздо лучше разбирались в этом вопросе. Здесь уместно будет привести длинную цитату из классического китайского трактата– «Книги правителя области Шан» (правитель области Шан дважды помог императору Циню реформировать государство, что в итоге привело к объединению Китая в 221 году до н. э.):

Закон и предписания – жизнь народа и основа управления [страной], они оберегают, [права] народа. Тот, кто стремится управлять страной, презрев законы и предписания, подобен человеку, который пытается, избавиться от голода и холода, отказываясь при этом от пищи и одежды; ими человеку, который стремится идти на восток, двигаясь при этом на запад. Совершенно ясно, что нет никаких надежд на, осуществление этого.

Когда сто человек гонятся за одним зайцем, они делают это отнюдь не из желания разделить его на сто частей, а потому, что [никто] не установил своих прав [на этого зайца]. [Ж наоборот], если даже весь рынок будет наводнен продавцами зайцев, то и тогда вор не посмеет, украсть зайца, ибо [право] собственности на, него уже установлено. Итак, когда право [собственности] eщe не установлено, то даже Яо, Шунъ, Юй и Тан – все они ринулись бы, в погоню за, зайцем, но когда, это право уже определено, то даже нищий воришка не осмелится посягнуть [на, зайца]. Ныне законы, и предписания неясны, не определены и их названия, поэтому жители Поднебесной обсуждаю/т законы, и предписания, высказывая различные мнения, а все это оттого, что не определены [их названия] Если наверху правитель создает законы, а внизу народ может обсуждать их, то законы, и предписания никогда не будут установлены, а низшие могут стать высшими. Это и называется «права и обязанности не закреплены». Если право [собственности] не установлено, то даже Яо и Шунь теряют свои достоинства и творят низкие дела; что же остается, делать простому люду/ Если так будет продолжаться, и дальше, преступность разрастется, правитель лишится и величия, и власти, государство погибнет и будут уничтожены, алтари духа, земли и проса [правящей династии] (Shang Yang 1928: 331–333").

О спецификации прав говорится в еще одном философском труде, относящемся к более раннему периоду – в «Трактате учителя Шэнь»: «[Когда] кролик скачет через улицу за ним гонится сотня людей. Даже если преследующие кролика алчны, их никто не осуждает, ибо права на кролика не установлены. На мясном рынке продается множество кроликов. Люди проходят мимо, едва на них взглянув. Не потому, что им не нужны кролики. Но если права установлены, даже жадные люди больше не ссорятся».

Заметное присутствие государственных предприятий не тревожило бы так сильно, если бы государство само подчинялось закону, как советовал правитель Шан. Но история знает немного случаев, когда социалистические страны с развитым государственным сектором в экономике управлялись бы властями в соответствии с требованиями закона. Когда правительство стоит выше закона, но обладает огромными активами, оно неизбежно не специфицирует права в сфере общественной собственности. Это развращает политиков, провоцирует хищения и порождает несправедливость, создавая условия для общественных волнений и политического хаоса. Когда государственные предприятия ставят себя выше закона и рыночной конкуренции, они не только угрожают деятельности частных фирм, но и ставят под удар экономические и политические устои общества, как доходчиво объяснили правитель Шан и учитель Шэнь.

 

9

Рыночная экономика не работает в институциональном вакууме. Когда система ценообразования исследуется в отрыве от институциональных условий, в которых она функционирует, все нерыночные институты, включая государство, право, социальные нормы и моральные кодексы, считаются внешними по отношению к работе рынка и отдельными от него. Ничто не может быть дальше от истины. Экономистов старательно учили забывать, что большинство экономических явлений – это «социальные факты», говоря на языке социологии, в отличие от естественных или физических явлений, с одной стороны, и психологических факторов – с другой. Контракты, деньги и права собственности – это социальные конструкции. Как напомнил Фридрих фон Хайек несколько десятилетий назад, «в общественных науках вещи – это то, чем считают их люди» (Hayek 1948: 60), и в этом их отличие от природных или психологических явлений. То, что считается социальным фактом в определенном обществе в определенное время (вера в то, что с деловыми партнерами следует вести себя честно или что контракты принято уважать), может не быть таковым в другом месте или в другое время.

В связи с этим наша уверенность в долгосрочных перспективах китайской экономики подкрепляется еще одним обстоятельством – менее заметным, чем экономический подъем или становление рыночных институтов, но оттого не менее значимым для будущего рыночной экономики в Китае. В 2004 году в стране был опубликован новый перевод книги Адама Омита «Исследование о природе и причинах богатства народов». В Китае этот труд был впервые издан в 1902 году в переводе Янь Фу (1854–1921); второй перевод увидел свет в 1930 году (в 1972-м вышло его исправленное и дополненное издание). В предисловии к изданию 2004-го авторы перевода объяснили, почему понадобилось заново переводить классический труд: «Китай вернулся к рыночной экономике. Рыночной экономике требуется соответствующая экономическая теория. А книга Адама Смита „О природе и причинах богатства народов" – это теоретическое обоснование рыночной экономики». После того как Китай вернулся к рыночной экономике, простым китайцам необходимо было иметь в своем распоряжении книгу Омита, но язык первых двух переводов мог показаться современным читателям слишком научным и устаревшим.

Интересно отметить, что авторы последнего перевода «Богатства народов» сокрушаются о том, что современные экономисты недооценивают другой труд Адама Омита – «Теорию нравственных чувств». Это привело к одностороннему пониманию идей шотландского экономиста и, хуже того, к оскудению экономической теории. В Китае Смита читают и уважают как автора обеих книг – «О природе и причинах богатства народов» и «Теории нравственных чувств».

В интервью редактору Financial Times Лайонелу Варберу 2 февраля 2009 года премьер Госсовета КНР Вэнь Цзябао сказал, что «мы стремимся создать такое общество, в котором будут равенство и справедливость, в котором люди смогут получить всестороннее развитие в атмосфере свободы и равноправия. Вот почему я так люблю книгу Адама Смита „Теория нравственных чувств"». На вопрос о будущем китайской политической и экономической реформы Вэнь ответил следующее:

В 1776 году Адам Смит написал «Исследование о природе и причинах богатства народов». В этот же исторический период им была написана «Теория нравственных чувств». Адам Смит приводит великолепные доводы в своей «Теории нравственных чувств». В этой книге он пишет о том, что, если плоды экономического развития общества нельзя поделить на всех, это нездорово с моральной точки зрения и чревато рисками, ибо может разрушить социальную стабильность. Если богатство общества сконцентрировано в руках небольшой группы людей, тогда они идут против воли народа и общество обязательно утратит стабильность  [250] .

В более раннем интервью редактору Newsweek Фариду Закарии (23 сентября 2008 года) Вэнь сделал аналогичное признание: «Я очень высоко ценю мораль и верю, что предприниматели, экономисты и государственные деятели должны уделять гораздо больше внимания морали и нравственности. На мой взгляд, высшим мерилом этики и морали является справедливость». 28 февраля 2009 года Вэнь Цзябао поделился с китайскими интернет-пользователями своим пониманием теории Адама Смита: великий экономист считал, что в работе коммерческой системы присутствуют две «невидимых руки» – рука рынка и рука морали.

Вэнь был абсолютно прав, признавая крайнюю важность справедливости и нравственных законов, которые, по Смиту, необходимы для функционирования общества. Справедливость, по Смиту,

представляет главную основу общественного устройства. Если она нарушается, то громадное здание, представляемое человеческим обществом, воздвигаемое и скрепляемое самой природой, немедленно рушится и обращается в прах. Для побуждения к справедливости природа запечатлела в сердце человеческом, в случае ее нарушения, неизгладимое сознание преступления и страх заслуженного наказания; она употребляет эти чувства как вернейшее средство для охранения общественного спокойствия, для ограждения слабых членов, для обуздания вредных страстей и для наказания виновных в преступлениях. Хотя симпатия и составляет естественное свойство человека, все же люди так мало сочувствуют друг другу и так сильно сочувствуют самим себе; несчастья ближних имеют такое ничтожное для них значение в сравнении с самыми пустячными личными их неудачами; они имеют такое множество средств и случаев вредить друг другу, что если бы закон справедливости не был постоянно на страже для их взаимного охранения, если бы он не вызывал их уважения к себе своею святостью и своим важным значением, то они ежеминутно готовы были бы забывать его, подобно диким зверям, и человек боялся бы приблизиться к сборищу людей, как он боится вступить в пещеру, населенную львами» (Smith [1759] 1969: 167–168).

Сравнивая справедливость и нравственность, Смит пришел к выводу, что «законы справедливости суть единственные нравственные правила, отличающиеся строгостью и точностью; что основания всех других добродетелей смутны и неопределенны; что законы справедливости можно сравнить с правилами грамматики, а основания прочих добродетелей – с правилами, установленными критиками для достижения изящества и совершенства в литературном произведении, скорее дающими нам общее понятие о том совершенстве, к которому мы должны стремиться, чем дающими нам средства для его достижения» (Ibid., 517). Тем не менее Смит указал, что жесткие и определенные законы справедливости не будут работать, если не будут поддержаны расплывчатыми, но широко распространенными принципами нравственности.

Вэнь Цзябао интерпретировал идеи Адама Омита, очевидно, под влиянием растущего экономического неравенства, которое превратилось в серьезную социальную проблему в Китае. В «Теории нравственных чувств» слово «справедливость» встречается 93 раза, а «несправедливость» – 52. Для сравнения: «равенство» встречается четыре раза, «неравенство» – дважды. Когда Смит пишет о равенстве, его больше заботит равное отношение суверенной власти ко всем субъектам, и нарушение этого правила представляется ему вопиющей несправедливостью. Смит не предполагал, что понятие равенства будет понято как равномерное распределение всех продуктов труда. На самом деле экономическое неравенство, как многие сейчас понимают, неизбежно, и Смит это признавал:

Где есть большая собственность – там есть и большое неравенство. На, одного очень богатого человека должно приходиться, по меньшей мере пятьсот бедных, и богатство немногих предполагает нищету многих. Обилие богача возбуждает негодование бедняков, которые часто, гонимые нуждой и подгоняемые ненавистью, покушаются на его владения. Только под покровительством гражданских властей владелец ценной собственности, приобретенной трудами многих лет, а быть может, и многих поколений, может ночью спокойно спать.

Он всегда окружен неизвестными врагами, которых, хотя он их никогда не возбуждал, он удовлетворить не может и от, насилия которых он может быть защищен только мощной рукой гражданских властей, всегда готовых наказать их. Приобретение крупной и, обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства (Smith [1776] 1976, кн. V: 282).

Поскольку экономическое неравенство неизбежно, для поддержания общественного порядка очень важны законы справедливости. Смит прекрасно осознавал, что «ни одно общество не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна» (Ibid., кн. I: 88). Одна только вопиющая имущественная поляризация способна вызвать настолько глубокую и всеобъемлющую неприязнь к богатым, что даже самое могущественное и беспощадное государство не сможет ее контролировать с помощью одного лишь принуждения, и богатым придется вечно жить в неуверенности и даже в страхе. Приобретение богатства должно происходить в соответствии с законом справедливости – хотя бы ради самих богатых. Когда люди верят, что справедливость соблюдена и для всех открыты равные возможности, даже наименее удачливые в большинстве своем уважают существующие социальные институты, несмотря на их недостатки, и смиряются со своим положением в обществе. Они упорно трудятся, чтобы создать своим детям лучшие условия, вместо того чтобы бросать вызов существующей социальной системе или свергать ее посредством революции.

30 лет назад невозможно было представить себе, что лидер социалистической страны будет читать Адама Омита – интеллектуального прародителя современного капитализма – и тем более его хвалить. Поразительно, что идеи Омита стали одним из важнейших ориентиров в Китае спустя 32 года после смерти Мао Цзэдуна. Но еще больше поражает тот факт, что премьер Госсовета КНР восхищался Смитом как автором двух произведений– «О природе и причинах богатства народов» и «Теории нравственных чувств». Много ли найдется западных политических лидеров, прочитавших «Теорию нравственных чувств»? Вэнь Цзябао неоднократно рекомендовал эту книгу китайским бизнесменам, писателям, студентам университетов и широкой публике. На сайте популярного в Китае интернет-магазина . выставлено более десяти разных изданий «Теории нравственных чувств» в разных переводах и редакциях. На обложке нескольких из них красуется набранная красным шрифтом надпись «Классический труд Учителя, настоятельно рекомендованный премьером Вэнем пять раз». Спустя 30 лет после начала реформ Китай не просто выбрал капитализм как экономическую систему создающую богатство, но и воспринял моральные устои и нравственные принципы, без которых капитализм сам не может существовать.

Однако удивляться тому, что в Китае Адама Омита ценят как философа-моралиста и основателя современной экономики, не стоит хотя бы по одной причине. Конфуций учил, что для достижения социальной гармонии необходимо нравственное самосовершенствование людей. Закон, утверждал он, не может быть единственным или основным источником общественного порядка (например: Ren Xin 1997; Ma Xiaohong 1997; Ma Xiaohong 2004). Высшей добродетелью и основой гармоничного общественного устройства Конфуций считал добросердечие. Очевидно, что одной лишь морали недостаточно для достойного управления современным обществом, и Смит об этом писал. Не менее очевидно, однако, что хорошее управление обществом невозможно без четкого морального кодекса – соображение, редко учитываемое современными экономистами. Рыночная экономика будет подорвана, если все предприниматели начнут действовать, руководствуясь лишь собственными интересами, обманывая где только можно партнеров и нарушая соглашения в погоне за сиюминутной выгодой.

Одно из древних китайских этических предписаний гласит: «Не отказывайся от хороших дел из-за того, что они мелки; не совершай дурных поступков из-за того, что они невелики», – что на первый взгляд противоречит основному догмату современной экономики. Принцип максимизации прибыли заставляет нарушать нормы поведения, пока личная выгода перевешивает издержки. Это четко прослеживается в экономическом подходе к преступности. Однако, совершая добрые дела, человек может подвергаться насмешкам из-за отсутствия корыстолюбия. Вышеприведенная китайская заповедь говорит о той особенности человеческой натуры, о которой современная экономическая наука по большей части умалчивает: наш характер постепенно и почти неуловимо формируется нашими поступками. Поскольку экономика, по сути, рассказывает о людях, зарабатывающих себе на жизнь, характер народа неизбежно отражается в характере национальной экономики. Фрэнк Найт сделал важное замечание, отметив, что общество следует оценивать скорее по тому, какие «потребности оно создает и какой тип характера формирует у жителей страны, чем по тому, насколько эффективно оно удовлетворяет существующие на данный момент нужды» (Knight 1976: 43). Современная экономика принимает как данность потребности, на удовлетворение которых направлено распределение ресурсов, и не учитывает то долгосрочное кумулятивное влияние, которое выбор непременно оказывает на формирование потребностей. Она видит моментальный снимок, а не процесс в его непрерывности. Но экономика удовлетворяет потребности и одновременно сеет семена новых потребностей, которые в свою очередь запустят следующий цикл экономического производства и потребления. Любое действие, которое обещает краткосрочные выгоды, но разлагающе влияет на моральный облик народа, омрачает долгосрочные перспективы рыночной экономики.

 

10

История того, как Китай превратился в капиталистическую страну, поражает воображение. Стивен Чунг, который 30 лет назад предрек Китаю капиталистическое будущее, не ожидал, что страна настолько быстро перейдет на рыночные рельсы (Cheung 1982; Cheung 1986). Китайские лидеры, а также экономисты как внутри страны, так и за ее пределами были застигнуты врасплох, когда в ходе периферийных революций в китайскую экономику стремительно ворвались рыночные силы. Экономические факторы, в конце 1970-х годов развернувшие Китай в сторону капитализма, стали еще более весомыми за 30 лет реформ. Несмотря на растущее экономическое неравенство, в Китае принято делиться доходами от хозяйственной деятельности. Экономическая свобода и частное предпринимательство процветают по всей стране, хотя их развитие по-прежнему сдерживается оставшимися государственными монополиями. В обозримом будущем Китай продолжит экспериментировать с рыночной экономикой. Опираясь на богатые давние традиции в области торговли и частного предпринимательства, капитализм с китайской спецификой будет продолжать идти своим собственным путем.

Но что именно представляет собой капитализм с китайской спецификой? Другими словами, к какому капитализму пришел Китай, переведя экономику на рыночные рельсы? Большинство комментаторов считают, что определяющими чертами китайского капитализма являются «видимая рука» китайского правительства и монополия на власть, сохранившаяся у Коммунистической партии Китая. Но хотя, бесспорно, это очень важные черты, не они определяют специфику китайского капитализма.

По данным Всемирного банка, ВВП Соединенных Штатов в разгар разрушительной рецессии составлял 14,58 триллиона долларов США (в 2010 году). Для сравнения: ВВП Китая был на уровне 5,88 триллиона долларов США. Поскольку численность населения в Китае в четыре раза больше, чем в Соединенных Штатах (1,34 миллиарда против 312 миллионов), Китай все еще сильно отстает от Америки по таким показателям, как ВВП на душу населения (4260 долларов США против 47 140) и производительность труда. Даже если Китай к середине XXI века станет, как многие предсказывают, крупнейшей экономикой мира, он все равно будет показывать весьма средние результаты в области производительности труда, если значительно не увеличит инновационный потенциал. Между тем современная история еще не знала случая, когда величайшая экономика мира не занимала бы первого места по производительности труда.

Этот структурный недостаток китайской экономики проявляется еще и другим образом – более заметным стороннему наблюдателю. Сегодня надпись «Сделано в Китае» можно легко найти на товарах, продающихся в Wal-Mart, а также в дорогих американских универмагах и розничных магазинах. Обрабатывающая промышленность Китая в настоящее время производит практически все виды потребительских товаров – от обуви, одежды и мебели до электроники. В результате быстрого роста китайского экспорта выиграли потребители во всем мире, поскольку им предложили огромный выбор товаров по «китайским» ценам. Тем не менее большинство американцев едва ли вспомнят хоть один китайский бренд, хотя дома у них все шкафы заполнены товарами из КНР.

Признать это свойство китайской экономики как изъян будет легче, если обратиться к истории. Когда Великобритания стала ведущей мировой экономикой в XIX веке и когда США превратились в экономическую сверхдержаву в XX столетии, они не только предложили широкий спектр новых продуктов, но и создали новые отрасли промышленности. Экономическая мощь этих стран определялась тем, что они лидировали в области инноваций и по уровню производительности труда. Когда в 1851 году в Хрустальном дворце в Лондоне состоялась Всемирная выставка, английские экспонаты «были лучшими везде, где требуются прочность, долговечность, практичность и высокое качество, будь то железо или сталь, машины или текстиль» (Ffrench 1950: 203). XX век породил в Америке таких гигантов, как Rockefeller, Carnegie, Ford, CM, CE, Boeing, IBM, Coca-Cola и P&C, а в последние годы – HP, Apple, Intel, Motorola и Microsoft. Список можно продолжить. Когда Япония стала второй по величине экономикой мира в конце 1960-х годов, она дала рождение компаниям Sony, Fuji, Toyota, Honda, Mssan, Mazda, Canon, Toshiba, Panasonic, JVC и Sharp. Южная Корея, экономика которой составляет одну шестую часть экономики Китая (и население которой насчитывает всего 48 миллионов человек), может похвастаться такими известными фирмами, как Samsung, LC, Hyundai, Kia и Daewoo.

Напротив, даже самые известные китайские фирмы, такие как Lenovo, Huawei, Tsingtao, Haier и Ceely, не стали узнаваемыми брендами на Западе. В первую десятку китайских фирм, перечисленных журналом Fortune, входят Sinopec, China National Petroleum, Государственная электросетевая корпорация Китая, Торгово-промышленный банк Китая, China Mobile Limited, China Life Insurance, Банк Китая, Строительный банк Китая, Южнокитайская электросетевая компания и China Telecom. Все они принадлежит государству и сконцентрированы в таких отраслях, как энергетика и разнообразные услуги (банковские, телекоммуникационные и страховые); они не участвуют в международной конкуренции. В то время как китайские производственные компании вполне конкурентоспособны на мировом рынке, большинство из них может участвовать лишь в ценовой конкуренции благодаря низким производственным издержкам; но при этом они не оставляют попыток предложить новые и более качественные продукты. Не имея достаточного количества инноваций и собственных оригинальных товаров, многие китайские производственные фирмы зависят от заказов: они принимают заказы от зарубежных фирм и продают продукцию под иностранными торговыми марками. Эта ситуация – лучше всего ее характеризует выражение «производство без продуктов» – не сулит ничего хорошего экономике, вознамерившейся стать «номером один» в мире. В 2009 году Соединенные Штаты по-прежнему выпускали больше товаров (1,7 триллиона долларов США с учетом стоимости производства), чем Китай (1,3 триллиона долларов США). После продолжавшегося в течение десятилетий сокращения занятости (менее 12 миллионов рабочих во втором квартале 2010 года) обрабатывающая промышленность США по-прежнему намного обгоняет китайскую, в которой занято более 100 миллионов рабочих. Кроме того, учитывая значительное присутствие иностранных фирм и совместных предприятий в Китае, рост мощностей в его обрабатывающей промышленности впечатляет намного меньше, чем можно было бы ожидать от страны, которую называют «фабрикой мира».

 

11

Экономические реформы, которые освободили большинство китайских фирм, вынудив их действовать в условиях рыночной конкуренции, не оказали столь же освобождающего влияния на китайские высшие учебные заведения. Большинство китайских университетов и система образования в целом до сих пор находятся под государственным контролем. Именно здесь обнаруживает себя наиболее серьезный дефект китайской рыночной реформы. Он является корнем тревожных симптомов, указанных нами выше, а также других недостатков китайской экономики.

Как ни странно, реформа образования началась после смерти Мао Цзэдуна с того, что в 1977 году, еще до Третьего пленума ЦК КПК 1978 года, в Китае были восстановлены вступительные экзамены в вузы. Дэн Сяопин предложил тогда, что партия должна служить «отделом логистики» для китайских ученых и научных работников, что позволит им свободно проводить независимые научные исследования. Вместе с другими китайскими руководителями Дэн предсказал, что Китаю не удастся осуществить «социалистическую модернизацию», если он не станет страной научных открытий и технологических инноваций. К сожалению, обещание Дэн Сяопина не помешало правительству диктовать методы работы китайским вузам и исследовательским институтам. Большинство китайских университетов функционируют как бюрократические структуры под вездесущим идеологическим контролем, а не как учебные заведения. В результате, хотя китайские рыночные преобразования породили быстро растущий рынок товаров и услуг, а также позволили Китаю стать мировым лидером в обрабатывающей промышленности, активный рынок идей так и не появился. В самом деле, весь процесс создания, распространения и потребления идей, от системы образования до средств массовой информации, по-прежнему находится под пристальным наблюдением государства и жестким идеологическим контролем.

Наиболее существенными изменениями в китайских университетах за несколько десятилетий бурных рыночных преобразований стали коммерциализация высшего образования и расширение доступа к нему. При социализме высшее образование полностью финансировалось государством и было доступно только крошечному проценту населения (если вообще было доступно, поскольку почти на всем протяжении «культурной революции» китайские университеты не работали). В конце 1980-х годов китайские университеты начали принимать на платной основе студентов, которые иначе не прошли бы в вузы из-за низких оценок на всекитайских национальных вступительных экзаменах. В результате государство перестало быть единственным источником финансирования высшего образования. Темпы коммерциализации и распространения высшего образования среди населения резко увеличились в 1990-х годах, что привело к так называемому «большому скачку в сфере высшего образования». В 1995 году только 5 % молодых людей в возрасте от 18 до 22 лет имели доступ к высшему образованию; к 2007-му этот показатель вырос до 23 %. Китай в настоящее время занимает лидирующее положение в мире по числу докторов наук. Однако Цянь Сюэсэнь, весьма уважаемый китайский ученый, задал отрезвляющий вопрос, прежде чем умереть в 2009 году: «Почему китайские университеты с 1949 года не выпустили ни одного оригинального мыслителя или ученого-изобретателя мирового уровня?.

Система образования со всей очевидностью показывает, что количественный рост не компенсирует отсутствие качественных улучшений. Неудивительно, что поднятый Нянь Сюэсэнем вопрос, который в Китае часто называют «головоломкой Няня», привлек внимание средств массовой информации. Роковым организационным изъяном китайских вузов является их недостаточная самостоятельность. Большинство из них финансируется государством и работает под строгим контролем министерства образования. Министерство назначает секретарей партийных организаций и президентов крупных китайских университетов. В университете секретарь парткома стоит на более высокой ступени административной лестницы, чем президент, и часто пользуется большим влиянием. Все образовательные программы должны быть сначала одобрены министерством образования. Благодаря непосредственному контролю над финансами, персоналом и программами обучения министерство образования оказывает всепроникающее влияние на китайские вузы, сопоставимое разве что с влиянием китайского правительства на государственные предприятия в дореформенную эпоху. В период реформ, когда китайские государственные предприятия получали независимость от государственных органов надзора и учились работать в условиях конкуренции, университеты Китая двигались в противоположном направлении. Самыми заметными конкурентами являются зарубежные вузы. Десятки тысяч самых способных китайских студентов ежегодно уезжают учиться в Японию, Австралию, Канаду, Соединенные Штаты и Европу. Их выбор говорит о глубоком разочаровании в китайских университетах.

При таком жестком правительственном контроле китайские университеты больше преуспели в заискивании перед министерством образования, чем в инновационных исследованиях и образовательных программах (в этом они не так сильно отличаются от госпредприятий в дореформенную эпоху). Кроме того, находясь в стесненных финансовых обстоятельствах, они конкурируют между собой за абитуриентов и усиленно ищут другие источники финансирования. Следовательно, хотя высшее образование в Китае переведено на коммерческую основу и доступно широким слоям населения, реформа в этой сфере не создала свободного рынка идей. Напротив, поскольку государство вливает деньги в целевые проекты в надежде создать университеты мирового уровня, министерство образования стремится усилить свою власть над китайскими вузами. Это означает, что вузы уделяют больше внимания начальственным директивам, чем задачам высшего образования.

В 1995 и 1998 годах китайское правительство инициировало Проект 221 и Проект 985, целью которых было создание нескольких университетов мирового класса и развитие важнейших академических дисциплин. Министерство образования ввело в вузах сдельную оплату труда – систему поощрения, которая хорошо себя зарекомендовала на производственных предприятиях. Оценка и вознаграждение труда университетских преподавателей производятся на основе их публикаций. Преподаватель обычно получает привязанную к его ученому званию базовую зарплату и вознаграждение по итогам работы, которое в основном зависит от количества публикаций. В большинстве случаев базовая зарплата невелика, и поэтому преподаватели, чтобы заработать на достойную жизнь, должны постоянно печатать свои работы. Неудивительно, что эта схема, широко применяемая в настоящее время, превратила китайских преподавателей вузов в машины по производству публикаций. Что хорошо, Китай стал одним из крупнейших в мире «производителей» научных статей. Но это достижение дорого обошлось Китаю, и ценой, которую пришлось заплатить, стала «головоломка Цяня».

Почти во всех областях человеческой деятельности наблюдается колоссальный разрыв между работами среднего и самого высокого уровня. Испокон веков любую науку продвигали немногие гиганты мысли. Человеческая изобретательность проявляется в полную силу, а наука движется вперед, когда высокомотивированным, самостоятельным ученым предоставляют свободу проводить самостоятельные исследования. Система вознаграждения по итогам работы может заставить ученых публиковать статьи, но ничто другое так не душит свободу творчества и оригинальность мышления, как явная материальная заинтересованность.

С учетом повсеместного административного вмешательства государства в работу китайских университетов нетрудно понять, почему они добиваются столь посредственных результатов. Как заметил Милтон Фридман, самый верный способ разрушить отрасль – это защитить ее с помощью государственной монополии. Государственная монополия в Китае резко сократила производство идей. Административное вмешательство настолько серьезно, что свободный рынок идей едва ли существует даже в таких областях, где влияние идеологии минимально, – в естественных науках, биологии и биотехнологиях. В результате классическое изречение «пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений» остается несбыточной мечтой.

Что касается высшего образования, правительство контролирует как производственные факторы (финансы и кадры), так и продукцию (образовательные программы), лишая китайские университеты права на самоуправление. Перенос даты открытия Южного университета науки и технологий – прекрасный пример этой удручающей ситуации. Этот университет был создан по инициативе местных властей при поддержке муниципального правительства Шэньчжэня. Хотя Южный университет науки и технологии не является частным университетом, он будет работать независимо от министерства образования и местных органов власти. Он создан по образцу и подобию Гонконгского университета науки и технологии для того, чтобы дать Южному Китаю первоклассное научно-исследовательское учреждение, которое станет центром научных и технологических инноваций, необходимых для развития региональной экономики. Новый университет планировали открыть осенью 2010 года. Но, потратив более трех лет на подготовку к открытию, министерство образования отказалось утвердить и признать его образовательные программы, что затруднило привлечение студентов.

От отсутствия активного рынка идей в Китае серьезно пострадала не только сфера образования, но и законодательство и политика. Хотя успехи в экономике превзошли самые смелые ожидания, результаты политической реформы внушают разочарование. Многие проблемы, открыто признанные в Коммюнике 1978 года, до сих пор не решены, многие поставленные в нем цели не достигнуты. «Бюрократическое чванство, позволяющее не замечать насущных экономических проблем, с которыми сталкивается народ», по-прежнему широко распространено. Китай так и не стал обществом, в котором «конституционные права граждан должны быть решительно защищены, и никто не имеет права на них посягать». Спустя 30 лет после начала реформ китайская правовая система все еще далека от того, чтобы «гарантировать равенство всех людей перед народными законами и отказывать отдельным гражданам в привилегии стоять над законом».

Правительственная монополия на идеи создала опасную ситуацию, когда «несогласие с мнением руководства приравнивается к противозаконной деятельности», как с горечью сказал в начале реформ Дэн Сяопин. Не имея возможности выразить свою обеспокоенность и высказать свои взгляды, несогласные с общепринятой точкой зрения неизбежно вступают в конфликт с правительством. Люди, способные мыслить критически и независимо, – самые ценные человеческие активы в любом обществе – часто воспринимаются обществом как политические диссиденты. А политических диссидентов обвиняют в том, что они выступают «против партии» и «против социализма», – обвинение, которое может стоить им работы и даже жизни.

Отсутствие активного рынка идей оставляет отпечаток на всем китайском обществе – от экономики до образования, от политики до права. Если судить поверхностно, китайская экономика и без свободного рынка идей добилась потрясающих успехов за время реформ. Политическое руководство, которое обосновывает свою легитимность непрекращающимся экономическим ростом и которое обогатилось и усилило свою власть благодаря свободному рынку товаров и услуг, могло прийти к выводу, что этого рынка вполне достаточно.

Но ничто не может быть дальше от истины. Прямое следствие отсутствия рынка идей – это отсутствие инноваций в области науки и техники, являющееся ахиллесовой пятой растущей обрабатывающей промышленности Китая. Дефицит инноваций и сохранение государственных монополий сильно сказываются на диапазоне возможностей для выгодных инвестиций. Производить товары, заказанные другими фирмами, вместо того чтобы разрабатывать собственный продукт, становится доминирующей стратегией китайских предпринимателей. Вез открытого, свободного рынка идей Китай не сможет поддерживать прежние темпы роста или стать глобальным центром технологических инноваций и научных открытий. В начале реформ, как только были сняты идеологические барьеры, Китай принялся наверстывать громадное отставание от Запада в науке, технологиях и ноу-хау. Но чтобы экономика в будущем росла прежними темпами, Китай должен пойти по пути инноваций – предложить новые продукты на мировом рынке, сократить потребление энергии и перейти на экологически чистые ее виды. Хотя Китай всего за 30 лет превратился из отсталой аграрной социалистической страны в самую динамичную промышленную державу мира, ему еще многое предстоит сделать, чтобы выйти на лидирующие позиции в производстве идей.

Отсутствие рынка идей препятствует строительству гармоничного общества и культурному обновлению в Китае. Гармония, как ее понимают китайцы, требует звучания разных голосов. Но она возникает только в результате взаимодействия различных голосов на рынке идей. Судьба любого правительства должна зависеть от его способности создавать и защищать материальное изобилие. Однако точно так же она зависит от его способности поддерживать и совершенствовать мир идей. Этот мир идей напоминает «третий мир» Карла Поппера (Popper 1978): он включает продукты человеческого мышления, возникающие вследствие наших попыток понять, кто мы и как работают природный и социальный миры. Эти две задачи, обозначаемые в Китае как развитие «материальной и духовной цивилизации», тесно взаимосвязаны. Мир материального изобилия был бы скучен и хрупок, если бы его не оживлял богатый мир идей; мир идей был бы призрачен и недолговечен, не покойся он на мире изобилия. В современном мире экономика становится все более наукоемкой, и долгосрочное процветание рынка товаров зависит от того, насколько активен рынок идей, посредством которого знания добываются, распределяются и накапливаются. От активности рынка идей зависит, насколько быстро будут образовываться новые предприятия, изобретаться новые продукты, создаваться новые отрасли. Более того, рынок идей приводит в движение рынок товаров и услуг. Если рынок товаров работает, признавая потребительский суверенитет, то рынок идей напрямую формирует потребности, определяет, какой именно тип потребителей (а также предпринимателей, политиков и юристов) преобладает в экономике, их характеры и ценности, – ив конечном счете решает, каким должен быть рынок товаров и насколько эффективно он работает.

Благодаря конкурентному рынку товаров и услуг Китай уже давно стал излюбленным местом для иностранных инвестиций: многие транснациональные компании, входящие в список Fortune 500, вкладывают средства в китайские фирмы. Однако без активного рынка идей Китай не способен удержать талантливых людей, которые продолжают уезжать за границу. Растущему профициту финансового капитала соответствует соизмеримый дефицит человеческого капитала. Это вопиющее расхождение выявляет слабое место рыночной экономики с китайской спецификой.

 

12

Вмешательство государства – далеко не единственное препятствие для возникновения в Китае рынка идей. Китайская политическая власть во времена правления как Гоминьдана, так и Коммунистической партии редко когда присматривалась к рынку идей. На переломе XIX и XX веков, когда Китаю угрожали западные державы извне и междоусобицы милитаристов изнутри, политические партии, возникшие в Китае в этот период, были поглощены проблемой выживания нации. И Гоминьдан, и Коммунистическая партия Китая создавались как тайные революционные организации и быстро переросли в полувоенные объединения. Находясь под влиянием социалистической революции в России, обе партии немедленно обратились к террору и насилию, признавая при этом важность дисциплины и контроля. Коммунистический интернационал принял непосредственное участие в создании Коммунистической партии Китая и реорганизации Гоминьдана в 1920-х годах. Наследие Коминтерна оказало неизгладимое влияние на развитие этих партий и во многом их сформировало. Кроме того, вражда друг с другом приучила и ту и другую партию к насилию и террору, укрепив склонность к авторитарным методам правления посредством силы и принуждения. Заявление Мао Цзэдуна о том, что «политическая власть исходит из ствола винтовки», передавало сущность китайской политики. Рынок идей сохранялся только на территориях, находившихся вне контроля обеих партий, – в таких местах, как Шанхайское международное поселение или Гонконг.

Возможно, под влиянием японского слова, обозначающего политическую «партию», Гоминьдан и КПК называли себя китайским словом «дан». Иероглиф «дан» содержит множество отрицательных значений. Любая партия привычно воспринималась как тайная, коварная сила, действующая в интересах узкой группы людей в ущерб общественным интересам и вредящая хорошему управлению. Такие коннотации отчетливо слышатся в китайском высказывании «цзе дан ин ши», которое буквально означает: «Создай партию, чтобы преследовать личные интересы». Это противоречит духу традиционного политического мышления в Китае – «тянь ся вэй гун», или «мир для народа». Опыт партийной политики в Китае на протяжении всего XX века не опровергает этой аксиомы, но ее историческое наследие не позволяет надеяться на свободную конкуренцию партий, которая могла бы создать рынок идей.

Исключительное право правительства генерировать и распространять идеи в Китае во многом основывается на страхе перед смутой. Первый император династии Цинь живьем закопал в землю несколько сотен конфуцианских ученых и сжег книги, чтобы покончить с идеями, в которых он видел источник опасности для своей власти. Но, как говорится в танском стихотворении, «не успела остыть зола, как в Шаньдуне началось восстание; оказалось, что Лю и Сян [вожди бунтовщиков] не читали книг». Мао Цзэдун знал это стихотворение наизусть, но не внял предупреждению и в 1957 году инициировал борьбу с правыми уклонистами. В ходе этой кампании пострадали миллионы китайцев, но самым страшным, пожалуй, было то, что, уничтожив рынок идей, она подорвала способность режима управлять страной.

Характерный недостаток государственного аппарата или любой другой большой организации, стоящей у власти, состоит в том, что лица, ответственные за принятие решений наверху пирамиды, получают только ту информацию, которую нижестоящие чиновники сочтут нужным им предоставить. В результате иерархические организации, включая госаппарат, часто оказываются в ловушке двойной – властной и информационной – асимметрии. Высшее руководство обладает огромной властью и принимает решения по собственному усмотрению, но при этом исходит из ограниченной и часто необъективной информации; люди, находящиеся на нижних уровнях властной пирамиды, лучше информированы, но не обладают достаточной властью, чтобы действовать. Активный рынок идей, независимый от политической власти, обеспечивает необходимые институциональные гарантии того, что принимающие решения лица будут достаточно хорошо информированы. Как сказал философ-конфуцианец Ван Фу, живший в эпоху Хань, «[император] просвещен, потому что выслушивает разные точки зрения; он погружается в мрак невежества, если прислушивается только к одной стороне». После того как в 1957 году в Китае началась борьба с правыми уклонистами, государственный аппарат, когда-то бывший дисциплинированным, оперативным и эффективным, быстро был дезорганизован и выродился в слепую, самоубийственную политическую машину, которая в мирное время спровоцировала самый страшный в истории человечества голод.

То, что некоторые правые уклонисты могли посеять смуту, не оправдывает уничтожения рынка идей. Идеальное общество не бывает полностью свободно от риска антиправительственных выступлений. Если учесть, как дорого обществу обходится контроль над антиправительственной агитацией, лучше с ней не бороться. С определенного момента стоимость дальнейшего снижения риска мятежей начинает перевешивать любые возможные выгоды. Более того, поскольку слабо информированная политическая машина, действуя даже из самых лучших побуждений, может навлечь катастрофу на страну (как это показала история «большого скачка»), рынок идей, пусть несовершенный и уязвимый, предлагает эффективное решение проблемы двойной асимметрии, жертвой которой является госаппарат.

Рынок идей может быть подавлен и уничтожен политической цензурой, но деспотичное государство – далеко не единственный хищник. Еще одна – менее явная, но столь же опасная – угроза открытому рынку идей имеет другое происхождение. В Китае марксизм изучался (и до сих пор изучается везде, от школ до высших учебных заведений) как «научная» теория, самое истинное учение об истории и социальном развитии человечества. Хотя за последние 30 лет, пока в Китае шли реформы, марксизм был поставлен под сомнение и во многом дискредитирован, догматическое преподавание марксистской теории привило китайцам определенный образ мышления, переживший сам марксизм. Речь идет о склонности воспринимать истину как нечто конечное, полное, постоянное и непререкаемое. Но все эмпирическое знание представляет собой полную противоположность: оно имеет временный, незавершенный и предположительный характер. Для того чтобы работал рынок идей, всем его участникам следует признать, что бесспорной истины не существует. Истина возникает только в процессе бесконечной борьбы с невежеством и фанатизмом; она редко когда побеждает, выиграв одну-единственную, решающую, окончательную битву. Ни один авторитет не годится на роль судьи, который вправе решать, что есть истина. Именно по причине неизменного человеческого невежества и склонности ошибаться в процессе поиска знаний открытый рынок идей является наилучшим способом максимально приблизиться к истине. Иначе рынок идей был бы излишним и ненужным или даже хуже – пагубным и опасным. Критически настроенные люди, готовые бросить вызов авторитетам, но терпимые и непредубежденные, создают условия, благоприятствующие становлению свободного рынка идей.

 

13

Предсказание Стивена Чунга о том, что Китай станет капиталистическим, было в значительной мере основано на анализе, показавшем, что экономические выгоды от перехода на рыночные рельсы (для товаров и услуг) будут настолько существенны, что преодолеют любое сопротивление, стоит только Китаю открыться внешнему миру. Сегодня мы можем привести еще более веские доводы в пользу того, что у рынка идей в Китае блестящие перспективы.

Рынок идей имеет в Китае более давние – и, возможно, более солидные – корни, чем рынок товаров. В настоящее время в Китае Конфуция ценят прежде всего как Учителя. Именно Конфуций более 2 тысяч лет назад основал первую частную школу в Китае, и образование перестало быть привилегией власть имущих. С тех пор образование – создание и передача знаний – оставалось преимущественно в частных руках, даже после введения экзамена при приеме на государственную службу. Несмотря на сопротивление и неблагоприятную обстановку, активный рынок идей всегда присутствовал в китайской истории, порождая многообещающие технологические новшества, великолепное искусство и литературу, до сих пор поражающие наше воображение. В традиционном Китае только очень незначительная часть населения могла позволить себе учиться. Сегодня, с распространением высшего образования и современных телекоммуникационных технологий, Китай может создать процветающий рынок идей XXI века.

В традиционном китайском обществе главным производителем идей был образованный класс, «ши», который имел уникальный социальный, политический и культурный статус (какого не было у интеллигенции во многих других цивилизациях). Этот образованный класс, по существу, правил Китаем на протяжении большей части его истории, от объединения страны первым императором династии Цинь в 221 году до н. э. до падения династии Цин в 1911 году н. э. Класс «ши» не только предоставлял кадры для госаппарата, воспитывая мандаринов, но и служил моральным ориентиром для конфуцианского общества. По словам Мэнцзы, «великий муж» («да чжанфу»), воплощение «ши», «никогда не стремится к богатству и славе, способен противостоять бедности и безвестности, никогда не испугается насилия и давления». Сегодняшний Китай больше не является «ши-центрированным» обществом. При нынешней политической системе интеллектуалы – современные наследники «ши» – не оказывают такого влияния на политику и не занимают такой активной гражданской позиции, какую в свое время занимал класс высокообразованных людей. Но идеал «ши», его нравственная привлекательность до сих пор находят отклик у многих образованных китайцев. Получив хорошее образование в области гуманитарных, естественных и общественных наук, изучив современные технологии, китайские интеллектуалы гораздо лучше своих предшественников понимают природу и человеческое общество. С активным рынком идей у Китая нет причин в очередной раз не пережить культурное возрождение, сопоставимое с достижениями прошлых эпох – Тан и Сун.

Будущее китайской политической системы, не имеющей свободного рынка идей, нередко внушает пессимизм. Но пессимисты часто забывают, что те же самые факты могут служить основанием для умеренного оптимизма. 8а последние 30 лет Китай достиг потрясающих темпов экономического роста, несмотря на множество серьезных политических проблем. Следовательно, становление рынка идей и изменение политической системы Китая к лучшему помогут высвободить творческие силы китайского народа и свойственный ему дух предпринимательства, а также снизят институциональную стоимость управления рыночной системой, став источником экономического роста. Потенциальная приращенная выгода введения активного рынка идей превышает ту ожидаемую прибыль, которая позволила Чунгу еще в начале 1980-х годов предсказать Китаю переход к капитализму.

Кроме того, рынок идей указывает на постепенный, но прямой и более перспективный путь политических реформ в Китае. Отсутствие политической демократии и рынка идей в Китае еще не повод объединить эти два явления в одно целое. Адам Смит, например, не имел права голосовать – той политической свободы, без которой сегодня мы не мыслим демократии. Однако Смит пользовался свободой слова и свободой выражать свое мнение, что позволило ему навек обогатить рынок идей. Процветание рынка идей возможно и без выборов правительства в рамках многопартийной демократической системы, хотя взаимосвязь между рынком идей и демократией, безусловно, существует. Действительно, рынок идей активно развивается в большинстве демократических стран, а в недемократических жестоко подавляется. В то же время тирания большинства не благоприятствует развитию рынка идей. В условиях многопартийности, когда политические лидеры соревнуются между собой, чтобы победить на выборах большинством голосов (что расценивается как главный источник легитимности власти), мало кто из политиков может позволить себе вовлечься в подлинную, исполненную смысла политическую дискуссию. Когда для выживания политической системы нужны голоса избирателей, вопрос о том, облегчает ли она существование свободного рынка идей, отходит на второй план даже в условиях демократии.

Хотя в сегодняшней политической дискуссии в центре всеобщего внимания находится демократизация (или ее отсутствие), открытый рынок идей является ключевым институтом, имеющим громадное значение для работы любой политической системы. Существуют демократии, в которых не хватает настоящей интеллектуальной дискуссии, и в то же время на протяжении всей истории существовали недемократические общества, служившие плавильным котлом для новых идей. Существенным преимуществом свободного рынка идей является его совместимость с разнообразными культурными и политическими системами. Рынок идей процветал в Китае в период Сражающихся царств, когда возникло множество философских школ, включая конфуцианство, даосизм и легизм, и во времена правления династии Тан, когда в Чанъань, столицу империи Хань, съезжались ученые из Кореи, Японии, Вьетнама, Индии и Персии. Он успешно функционировал в полисах Древней Греции, а также в Багдаде в период ГХ-ХІІІ веков, когда город слыл образовательным центром Аббасидской империи (действие многих сказок из «Тысячи и одной ночи» происходит в Багдаде). Рынок идей не навязывает единой унифицированной политической системы, а, напротив, прививает толерантность, способствует разнообразию, облегчает проведение экспериментов и внедрение инноваций, повышает гибкость социальной системы. Рынок идей далеко не всегда означает демократию.

Какими бы замечательными ни были рыночные преобразования в Китае, капитализм с китайской спецификой добился бы большего, если бы в стране действовал свободный рынок идей; его отсутствие сдерживает экономическое и социальное развитие КНР. С самого начала экономических реформ китайское правительство настойчиво призывало к «эмансипации ума», но самое эффективное средство для освобождения умов – это активный рынок идей. Действительно, без него любые попытки «эмансипации ума» обречены на провал. Творческие способности китайского народа и его изобретательность до сих пор не нашли должного применения. И это печально, поскольку капитализм с китайской спецификой мог пойти по инновационному пути, развиваясь больше за счет качества, а не количества. Как крупнейший в мире «производитель» докторских диссертаций, Китай мог бы внести гораздо больший вклад в копилку человеческих знаний. В современном мире новые продукты и отрасли промышленности, оригинальные идеи и методы, инновационные организации и многоцелевые институты должны в спешном порядке решать глобальные проблемы – от нищеты и болезней до войн, от энергосбережения и дефицита воды до защиты окружающей среды. Мы просто не можем пренебречь человеческим потенциалом пятой части населения земного шара.

 

14

Экономические реформы за несколько десятилетий сильно изменили китайскую экономику и общество. После смерти Мао Цзэдуна в 1976 году Китай был одной из самых бедных стран в мире: ВВП на душу населения составлял менее 200 долларов ОШЛ. К 2010 году китайская экономика занимала уже второе место в мире (по размеру), а ВВП на душу населения превысил 4 тысячи долларов ОШЛ. 8а это же время доля КНР в мировой экономике выросла менее чем с 2 % приблизительно до 9 %. В эпоху Мао частное предпринимательство было под запретом; в настоящее время оно процветает по всей стране и образует основу национальной экономики. Китай занимает первое место в мире по числу интернет-пользователей и владельцев сотовых телефонов, а также по размеру автомобильного рынка: китайское общество открытое, энергичное, мобильное, хорошо информированное, исполненное динамизма и надежд. Даже ситуация в китайских университетах в последнее время улучшилась: возможно, власти поняли, что академическая свобода – обязательное условие отличных успехов. Китайская экономика по-прежнему обладает огромным потенциалом роста.

Никто бы не поверил, если бы до начала реформ услышал о грядущих успехах китайской экономики. Стивен Чунг – возможно, единственный экономист, их предвидевший, – много раз ошибался, пытаясь оценить будущие темпы преобразований. Немногие исследователи, поверившие прогнозам Чунга, полагали, что Китаю понадобится 100 лет, чтобы пройти этот путь, но никак не 20 и не 30.

История китайских реформ беспрецедентна и по другим причинам. После смерти Мао китайское руководство принимало меры по преобразованию экономики, чтобы произвести «социалистическую революцию» и превратить Китай из отсталой страны в «могущественную современную социалистическую державу». Китай не стал отказываться от социализма, когда приступил к реформам. На протяжении всего периода реформ китайское правительство сохраняло верность социалистическим идеям. Только под давлением обстоятельств – голода и безработицы – власти дали некоторую свободу частным предпринимателям в городах и селах. Но стоило открыть шлюз частного предпринимательства, как в китайскую экономику быстро вернулись рыночные силы – скорее благодаря периферийным революциям, чем государственным решениям. Если в Москве, Варшаве и Праге с социализмом было покончено, в провинциях Оычуань, Аньхой, Чжэцзян и Гуандун он потерпел поражение сам по себе.

Все эти перемены имели явную китайскую специфику. Нигде больше политические дискуссии, которые возникали в процессе преобразований и направляли ход реформ, не разворачивались вокруг таких вопросов, какие оказывались в центре обсуждений в Китае (в первую очередь это дебаты о природе социализма). Стоявший перед Пекином выбор между централизацией и децентрализацией управления имел давние корни в политической истории императорского Китая. Философские дискуссии о практике как о критерии истины были настолько значимы и породили такой резонанс только благодаря их связи с традиционной китайской культурой. В грядущие десятилетия капиталистический Китай обязательно останется китайским в той же мере, в какой им был Китай социалистический, несмотря на жестокое уничтожение национальных традиций в XX веке.

Молодая рыночная экономика Китая в нынешнем ее виде может показаться слишком несовершенной многим наблюдателям на Западе, где капитализм развивался в течение долгих столетий. Капитализм с китайской спецификой сильно напоминает движение транспорта по улицам китайских городов – хаотическое и пугающее, на взгляд западных туристов. Но по китайским дорогам доставляется больше товаров и перевозится больше пассажиров, чем по дорогам любой другой страны. Точно так же китайская рыночная экономика функционирует только ей одной присущим способом. В силу уникальных культурных традиций и политических институтов она сохранит некоторые чисто китайские особенности и обзаведется новыми. Китайский капитализм не сможет избавиться от своего уникального характера и не должен этого делать. Мы ни в коем случае не призываем к безоговорочному одобрению китайского капитализма в нынешней его форме – слишком очевидны его недостатки и промахи. Но в то же время следует отказаться от естественной человеческой склонности принимать все, что на нас похоже, и отвергать все, что кажется чужим. Открытое общество процветает благодаря многообразию и терпимости. Добровольно принятые единообразие и инертность заставили некогда мощный и неудержимый поезд социализма затормозить и остановиться. Если из неудач социализма можно извлечь какой-то урок, так это необходимость радоваться многообразию, а не относиться к нему с подозрением или недоверием.

Исторически Китай всегда был страной торговли и частного предпринимательства. Когда Конфуция спросили, как следует управлять государством, он ответил: «Сначала надо заселить государство, потом обогатить народ и только потом его учить». Лао-цзы, основатель даосизма, говорил: «Мудрый правитель бездеятелен, а народ сам по себе богатеет». «Дао управления государством начинается с обогащения людей», – пишет древнекитайский историограф Оыма Цянь. Высказывание Дэн Сяопина «Выть богатым – это почетно!» в 1980-х годах было поднято на щит реформаторами, что показывает, насколько сильно Китай успел утратить связь с традиционными учениями в сфере государственного управления и предпринимательства. Пытаясь построить рыночную экономику с китайской спецификой в конце XX века, Китай, полтора столетия сомневавшийся в себе и от себя отрекавшийся, с помощью капитализма вернулся к своим культурным корням. 11 января 2011 года на площади Тяньаньмынь была установлена 9,5-метровая статуя Конфуция.

Долгое историческое прошлое и современная история Китая сыграли важную формирующую роль в построении капитализма в КНР. Рыночная экономика с китайской спецификой продолжает развиваться по пути, который сейчас невозможно предугадать, но очевидно, что оно будет опираться на прочную основу китайской истории.

В этой связи уместно будет привести случай из эпохи правления Мао Цзэдуна. Сразу после образования Китайской Народной Республики Мао встретился с Лян Шумином, которого позже назовут «последним конфуцианцем» (Alitto 1979). «Великий кормчий» хотел спросить совета по поводу построения нового Китая (см.: Liang Shuming 2004: 126–130; Liang Shuming, Alitto 2009: 87–99). Лян ІПумин прославился как специалист в области китайской философии (особенно конфуцианства и буддизма), ученый с безупречной репутацией и практичным складом ума, активный участник общественной жизни. Лян и Мао были ровесниками (оба родились в 1893 году) и хорошо знали друг друга с конца 1910-х, когда Лян был профессором, а Мао – помощником библиотекаря в Пекинском университете. Лян считал, что «построение нового Китая» и «изучение старого Китая» должны идти рука об руку. Вез глубокого понимания старого Китая, его слабых и сильных сторон новый Китай утратит ориентиры и ни к чему не придет. Однако Мао думал иначе. Мао и другие китайские лидеры того времени считали социалистическую систему надежной дорогой к всеобщему процветанию и верили, что наследие прошлого помешает Китаю строить социализм. Теперь Китай знает путь к процветанию, однако для этого потребовалось потратить 30 лет на неудачный социалистический эксперимент и еще 30 – на переход к рыночной экономике. По мере того как Китай продолжает быстро продвигаться вперед в XXI веке, развивая рыночную экономику со своей спецификой и встраиваясь в глобальное разделение труда, он все больше возвращается к своим культурным традициям. У Китая есть прекрасная возможность пережить очередное культурное возрождение, обогатив будущее прошлым и открыто взаимодействуя с внешним миром. Открытый, толерантный, уверенный в себе, прогрессивный Китай еще удивит человечество в ближайшие годы.

Наш рассказ о том, как Китай стал капиталистической страной, – далеко не последнее слово в ряду исследований, посвященных рыночным преобразованиям в КНР. Многое еще только предстоит узнать. Мы попытались дать исторический обзор цепи событий, повлекших за собой превращение китайской экономики в рыночную. Однако невозможно последовательно рассказать о китайских реформах без некоторых теоретических обобщений. Необходимо отбирать факты и оценивать их значимость. Вез теоретического обоснования этого не сделать. «Прогресс в понимании работы экономической системы достигается благодаря взаимодействию теории и опытных данных. Теория помогает предположить, какие именно практические исследования могут принести плоды, а последующее эмпирическое наблюдение позволяет понять, какие поправки необходимо внести в теорию, что в свою очередь ведет к новым практическим исследованиям. Научное исследование, если его правильно проводить, превращается в бесконечный процесс, который, однако, приводит к более глубокому пониманию на каждом этапе» (Ooase 2006: 276). Потребовалось бы несколько десятилетий, если не столетий, чтобы, разгадав все загадки, полностью объяснить, почему Китай перешел к капитализму именно так, как он это сделал. Но прежде чем отважиться на изучение причинно-следственных связей, нам следует для начала понять, каким образом Китай стал капиталистическим, и выяснить, что именно нуждается в объяснении.

Наш рассказ подходит к концу, но точку ставить рано: в этой книге говорится лишь о том, как начинался китайский капитализм. Китайская рыночная экономика продолжит развиваться, сохраняя свою специфику, вбирая богатые традиции Китая и все многообразие современного мира. В конце концов, капитализм – не конец пути, а эволюционный процесс коллективного обучения и самопреобразования.

Произошедшее в Китае после смерти Мао Цзэдуна поражает воображение. Если бы Мао сейчас вдруг покинул свой мавзолей, он вряд ли бы узнал Китай. Он удивился бы, увидев, что частное предпринимательство и свободные рынки смогли воплотить в жизнь его несостоявшуюся мечту, в которую китайский народ верил в течение 100 с лишним лет, – мечту о том, чтобы Китай стал богатой, могущественной державой. Когда в Китае появится открытый рынок идей, китайская экономика начнет расти еще более высокими и устойчивыми темпами. Прогноз профессора Роберта Фогеля, согласно которому в 2040 году доля китайской экономики в общемировой составит две пятых, может быть завышенным (Fogel 2010), хотя с тем же успехом он может быть и заниженным. По такому показателю, как ВВП на душу населения (4393 доллара США, по статистике 2010 года), Китай все еще сильно отстает от Соединенных Штатов (47184 доллара США), Великобритании (36 100 долларов США), Франции (39 460 долларов США), Германии (40 509 долларов США) и даже от своих азиатских соседей – Японии (43137 долларов США), Южной Кореи (20 757 долларов США) и Гонконга (31758 долларов США). Китаю предстоит значительно повысить продуктивность своей экономики.

Дефицит высококачественных работников сдерживает развитие китайских фирм. В настоящее время Пекин и Шанхай привлекают выпускников американских университетов, не говоря уже о растущем числе китайских студентов, получивших образование на Западе. Китайские фирмы также открывают научно-исследовательские подразделения в Соединенных Штатах, от Калифорнии до Нью-Йорка, от Иллинойса до Аризоны. Получив доступ к мировому банку талантов, китайская экономика имеет все шансы подняться вверх по технологической лестнице, став более инновационной и продуктивной.

Продуктивность труда в любом обществе зависит от состава и качества трудовых ресурсов, а также от состояния рынка человеческого капитала, который определяет, насколько эффективно обучаются и используются кадры. Никто не станет отрицать крайнюю важность товарных и фондовых рынков, банков, судов и правительственных органов для работы современной экономики. Но все эти институты регулируются и управляются людьми. Ни один институт не «защищен от дурака», ни один не является окончательным и неизменным. То, как функционируют институты, как они приспосабливаются к меняющимся обстоятельствам, с неизбежностью зависит от характера людей, осуществляющих регулирование и управление.

Из всех факторов, влияющих на качество и работу рынка человеческого капитала, наиболее важным представляется рынок идей. «Головоломка Цяня» объясняет, что активный рынок идей является необходимым условием высокого уровня развития науки, а также непременным нравственным и эпистемологическим основанием открытого общества и свободной экономики, без которого зачахнет великое разнообразие человеческих талантов. За несколько десятилетий реформ и политики открытости Китаю удалось создать рынок товаров, который вернул страну на путь экономического процветания и по счастливой случайности помог ей возвратиться к культурным корням. Развитие рынка идей поможет китайской экономике расти за счет знаний и инноваций. Но гораздо важнее то, что богатые традиции Китая смогут возродиться благодаря преобразующей интеграции в многообразный современный мир. Китай тогда станет не просто мировым промышленным центром, но и живым источником творчества и инноваций.