Когда они оказались в трейлере и закрыли дверь, Кэкстон язвительно подумал: «Как странно, что она убежала, как любой обычный человек… А где же эта высокомерная уверенность, с которой она так пренебрежительно говорила ему о миролюбии индейцев?»

Он дипломатично не высказал эти мысли вслух, а молча прошел вместе с ней к окну кабины — и сел рядом, когда около сотни индейцев бегом обогнули излучину ручья и остановились в смятении, бежавшие сзади почти свалились на своих товарищей. Некоторые даже упали, а нескольких столкнули вниз.

Прошло около десяти секунд. Кэкстон с легким потрясением обнаружил, что он перестал дышать. Ему понадобилось усилие, чтобы выдохнуть и вдохнуть. Наконец, он подумал: «Они выглядят точно так же как на картине Джорджа Кэтлина. Там за двести лет до времени знаменитого художника, одежда не изменилась… трудно себе представить такое в обществе, в котором нет научных и философских корней потенциального прогресса».

В этот момент мистер Джонс устроился на заднем сиденье. Он усмехнулся.

— Я включил мозговой звук. В конце концов, не хотим же мы, чтобы они тут рыскали или следили за нами.

«Мозговой звук», как он объяснил, создавал гул в голове, на которую он был направлен, что на самом деле означало, что он расстраивал внутреннее ухо ненаправленным действием.

Воздействие его можно было видеть за окном. Индейцы отступали. Сначала они повернули и медленно пошли прочь, словно стараясь сохранить свое мужское достоинство. Затем ускорили шаг, словно по общему согласию сохранение достоинства было заменено сильным стремлением выжить. И вдруг они резко бросились бежать и исчезли за излучиной. Через некоторое время Кэкстон вышел наружу. Он нервничал, но чувствовал, что это должен сделать он. Он забрался на холм и с его вышины заметил вдали нескольких отставших. К его облегчению, они все еще бежали.

Когда он спустился, Селани ушла к себе в комнату, Джонс все еще был в кабине. Кэкстон опустился рядом и спросил:

— На какое расстояние действует, э-э, мозговой звук? Джонс пожал плечами.

— В пределах видимости. Пока мы их видим. В конце концов мы же не хотим причинять вреда этим людям.

Впервые он показался дружелюбным. И Кэкстон, в голову которому неожиданно пришла идея, воспользовался такой возможностью и спросил про этот прибор.

— Можно уменьшить эту штуку, которая производит этот звук, до размеров ручного оружия?

Вместо ответа Джонс сунул руку в карман и осторожно вытащил оттуда крошечный металлический предмет. Другой рукой он схватил ладонь Кэкстона, разжал ему пальцы и положил туда этот предмет.

— Не направляйте его на собственную голову, — посоветовал он. Предмет был немногим меньше полудюйма в диаметре, и было немного трудно определить, какую часть можно «направлять». Но Кэкстон держал его на ладони точно так, как его положили, а затем осторожно нагнулся и внимательно его рассмотрел. При близком рассмотрении оказалось, что у него очень сложная конструкция, каждый выступ которой, по просьбе Кэкстона, Джонс ему разъяснил.

Устройство, казалось, было постоянно включено. Но оно работало буквально на линии видимости. Малейшая преграда кроме воздушной останавливала его действия. Даже клочок папиросной бумаги был непреодолимой преградой.

— Так что, если окажетесь снаружи и натолкнетесь на какое-либо животное, которое хотели бы отогнать, — сказал старик, — просто вытащите его из кармана, правильно направьте, и оно убежит.

Кэкстон был поражен этими словами.

— Вы даете это мне? — спросил он.

— Конечно. Это должно быть у всех нас.

Когда Кэкстон положил этот предмет себе в карман, он обнаружил, что в голове у него возникла грандиозная мысль.

— Несколько минут назад ваша дочь попросила меня покинуть трейлер — так как меня никто сюда не звал. И сейчас я впервые понял, как это сделать. С этим прибором я, возможно, пойду жить к этим индейцам.

Он выдавил улыбку, необходимую для того, чтобы скрыть свой хитрый мотив.

— В конце концов, — продолжал он искренним голосом, — было бы неправильно с моей стороны навязывать свое присутствие людям, которым я причинил вред, особенно когда ваша дочь, — закончил он вежливо, — сообщила, что у меня неприятный запах.

Старик кивнул.

— Я заметил, — сказал он. — Это запах продвижения во времени в одну сторону. Я еще удивлялся, откуда он у вас.

Кэкстон, открывший рот, чтобы продолжать свою хитрую игру, снова закрыл его. И так и сидел. Когда он вышел из шока, он обнаружил, что рассказывает Джонсу о своем пятисотлетнем полете на Центавра.

Когда он обнаружил это, он замолчал, испугавшись самого себя. В течение двух месяцев он успешно сдерживал потребность рассказать свою тайну. Не потому, что была какая-то причина. Просто у него было жизненное правило никогда ни о чем не рассказывать для того, чтобы просто рассказать.

Он забыл это. Это казалось незначительным. Он просто почувствовал необходимость выговориться.

— Запах времени? Помедлил, а затем:

— Селани знает?

Джонс помотал головой. В его глазах было рассеянное

выражение.

— Это, — сказал он, — было довольно длинное путешествие. Жаль. Вам придется прожить неопределенное число лет во Дворце, чтобы избавиться от него. Самое большое, я думаю — это сто лет.

— Почему вы не сказали дочери?

Джонс был изумлен.

— Зачем?

Кэкстон возмутился… Что с ним? Разве он не разговаривал даже со своими родственниками? Краткая вспышка гнева успокоилась. Он вспомнил, каким необщительным был Джонс: не было никаких сомнений, он вообще ни с кем много не разговаривал.

Внимание Джонса уже не было прямо направлено на Кэкстона. Настроение было что-то вроде — «Ну-ну, значит я все еще сталкиваюсь с последствиями своего эксперимента. Значит, Бастман прислал его из двадцать пятого века, чтобы погубить меня и мою мечту». Вероятности, скорей всего, будут продолжаться. Их было слишком много, чтобы Бастман смог их остановить. Но экспериментальный аспект был обречен. Джонс, удивляясь, покачал головой и подумал: «Как кто-то меньший может быть лучшим?»

Этот вопрос Клоден Джонс задавал себе много раз. Иногда, когда он оглядывался на созданных им всех ярких, удивительных Обладателей, и видел, какие они яркие и удивительные, и как они полностью превратились в Новых Людей, существование которых и было его мечтой о совершенстве, казалось невероятным, что они воспринимали себя такими, какие они есть, без всяких вопросов. Он также мог воспринимать их такими, какие они есть, и ценить их — и радоваться, что они не думают об этом. Но было также очевидно, что тот, кто не думает о себе, каким бы он ни был совершенным, тот не… что? Он не знал, что.

«Я не совершенен, — думал он, — но я могу думать о себе, а также бесстрастно наблюдать за ними. Так что я — экспериментатор, а они мои объекты. Но они лучше».

Он никогда не участвовал, Он наблюдал, как они весело уходили в миры вероятности, охотно создавая копии самих себя, и, казалось, иногда не беспокоясь о том, чем из этого получится. Клоден Джонс беспокоился. И никогда не делал свою копию.

Но они были лучше, свободнее, способнее, счастливее, умнее. Это было поразительно. Они были лучше. Но в своих исследованиях он узнал вещи, обнаружить которые у них никогда не было мотива — они просто жили этим: им не нужно было знать это — и поэтому его терпели, и каким-то любопытным образом его принимали, как наставника и лидера.

Точно таким же бесстрастным образом он изучал и Питера Кэкстона… шизофренический тип, как он заметил, по терминологии двадцатого века. Обладателями было определено, что двадцать процентов мужчин двадцатого века принадлежали к такому же типу параноиков, что и Кэкстон. Доминирующий, субъективный, эгоцентричный, на личном уровне неспособный понять другую точку зрения. Это был тип мужчины, который, как полагали Обладатели по своим изучениям истории, когда-то составлял еще больший процент. Уходя же вглубь веков — этот процент среди мужчин доисторического периода был около восьмидесяти. Никогда не было ста процентов. Никогда. Всегда находились некоторые люди, которых можно было бы убедить. На личном уровне тип Питера Кэкстона убедить было невозможно.

Мечтой Новых Людей было, чтобы в будущем не было Питеров Кэкстонов. И, конечно, чтобы не было Камилов Бастманов.

Поэтому Клоден Джонс с определенным сочувствием, на какое был способен, видел, что поиск Питера Кэкстона был невозможен. Обладатели, с этим его поиском, принять его не могли.

Однако, Джонс видел, что Кэкстон волновал его дочь… Может быть, от знания того, что они не могли выбраться отсюда. Возможно, зашевелился так долго спавший женский инстинкт. Исторически женщины общались с более субъективными мужчинами… такими, как Кэкстон. То, что эта женщина была его собственной дочерью, для Клода Джонса проблемой не являлось. В конце концов ей было четыреста тридцать девять лет и, как подсказывал ему разум, она была в состоянии позаботиться о себе.

Как только эти мысли полностью сформировались у него в голове, он поднялся на ноги с загадочной улыбкой. — Не уходите к этим индейцам, — сказал он, — пока я не смогу обсудить это с Селани.

Кэкстон, у которого и не было намерения никуда уходить, и чьей единственной целью упоминания обиндейцах было желание, чтобы об этом услышала Селани, пообещал, что не будет предпринимать поспешных действий.

Но дни проходили, и ничего не происходило, за исключением того, что Джонс стал более дружелюбен. В результате у них было несколько бесед, и Кэкстон узнал немного — совсем чуть-чуть — нового о Дворце Бессмертия.

О том, как произошел поворот во времени в ноябре 9812 года н. э. когда время пошло обратно до февраля 1977, а затем, предположительно, снова двинулось вперед. Но куда оно пошло после этого, они не поняли.

«Только, — подумал Кэкстон, — это не касается людей, запертых в семнадцатом веке».

В другой раз Джонс описал, как у Обладателей была надежда на то, что они смогут найти путь движения вероятности вперед, дальше 9812 года н. э.

— Я сказал им, что испытания, которые я провел, показывают, что нет никаких «потом», что — это все здесь и что единственное будущее — в вероятностях в этом обширном временном пространстве почти в восемь тысяч лет — между 1977 и 9812. Это и ничто другое является вселенной времени.

— Какие испытания вы проводили? — спросил Кэкстон, в котором моментально проснулся физик.

Улыбаясь, Джонс помотал головой. В другой беседе Кэкстон спросил:

— Как получилось, что вы ввели Бастмана в свой эксперимент?

— Точно так же, как туда попали и все настоящие Обладатели, — последовал ответ. — Небольшой процент людей обладают способностью проходить сквозь время. Это было мое огромное открытие. Как только я узнал движущую силу этого, я начал свой долгий поиск людей, которые обладают им. Тем временем в одну из своих трансформаций во времени я обнаружил Дворец. Так что я наконец был готов к великому эксперименту, потому что во Дворце я мог использовать людей, которые сами не были Обладателями.

— Позвольте разобраться, — сказал Кэкстон. — Здесь два момента. Первое — это то, что люди, которые умеют проходить сквозь время, естественно существовали в мире?

— Да.

— В результате вашей способности Обладателя, — продолжал Кэкстон, — и это второй, и отдаленный момент, вы случайно обнаружили Дворец Бессмертия?

— Верно.

— Дворец был пуст, когда вы нашли его? — спросил Кэкстон.

— Да. Пуст. Покинут. Мы могли подозревать, что им пользовались в течение долгого времени, а затем бросили. Для чего брошен? Ответа на это не было.

Немного позже в тот же день Кэкстон столкнулся с Джонсоном в коридоре трейлера. Джонс сказал:

— Ваш вопрос о Бастмане — с тех пор я все думаю о нем. В своем усердии он сделал несколько интересных открытий. Он первым заставил меня понять, что после долгого разделения все миры вероятностей могут слиться. Например, та вероятность 2083 года н. э., где вы были. Это была первая попытка моей группы создать идиллическую Землю, где все любят всех. Бастману понадобилось много времени, но к 2130 году н. э. он определил место всех — по крайней мере достаточного количества — металлических предметов и вернул их во Дворец. Когда два мира слились, была некоторая путаница, но ничего страшного не произошло.

Кэкстон пытался представить картину рассказанного Джонсом. Но «слияние двух миров» это было для него слишком. Подразумевалось, что большинство людей, за исключением некоторых вариантов, были в основном на тех же местах, пошли, по существу, по тем же направлениям и в момент слияния были точно в том же месте в обоих мирах вероятности… Мозг его здесь заколебался, но не смог найти точку принятия.

Те люди в том мире другой вероятности 2083 года в самом деле попытались помочь ему. Его истерия смущала людей, с которыми он сталкивался. Но, сейчас это было ясно, их преследование никогда не было угрожающим, и в конечном итоге он и ушел возможно потому, что они никому не насаждали своей помощи.

Кэкстон очнулся от своих личных мыслей и обнаружил, что Джонс ушел и скрылся в своей лаборатории. Кэкстон пожал плечами. Это были, как он понял, бесполезные разговоры. Все это не имело значения. Здесь, в 1650 все, что произошло в недосягаемом будущем, было абстрактным и бессмысленным.

На следующее утро он сидел за завтраком, все еще с этой пессимистичной мыслью в голове. На улице шел дождь с монотонным однообразным звуком, Кэкстон представил тысячу миль дождя там, на улице — и тридцать лет сплошного ничего здесь, в этом трейлере.

«Боже, — думал он, — лучше чем-нибудь заняться… но чем?» Его интересовало только будущее и поиск бессмертия. И, однако, может, ему лучше примириться с настоящим и в самом деле разыскать индейцев, как он и грозился.

Мысль была, как толчок. Он взглянул на девушку.

— Ваш отец рассказал вам о моем плане жить с индейцами?

Девушка повернулась и уставилась на него. Она казалась особенно свежей и молодой: Кэкстон почувствовал мгновенное влечение.

— Да, — сказала она.

— Хорошая идея, не так ли? Женщина молчала, затем:

— Что вы там будете делать? Кэкстон изобразил удивление.

— Жить нормальной жизнью, боже мой. Уговорю одну из женщин жить со мной, как…

Он остановился. Он чуть было не сказал — как однажды вы жили со мной.

Его мысль повисла в воздухе, он дрожал.

За все эти многочисленные дни стало очевидно, что это здесь, в трейлере, их первая встреча, и поэтому (впервые он подумал об этом) то время, — там во Дворце Бессмертия, когда он проснулся в постели рядом со старшей Селани, — должно быть позже.

Это означало, что раз было позже, значит они, должно быть, выбрались из этого трудного положения.

На его лице должно быть проявилась какая-то часть его страшного возбуждения от осознания этого. Селани сказала:

— В чем дело?

Дрожащим голосом он рассказал ей всё, настолько охваченный своим собственным внутренним беспокойством, что почти не заметил ее первую реакцию.

На какой-то момент в ее лице появилось что-то… Затем она несколько овладела собой. Это чувствовалось даже по голосу, когда она заговорила.

— Я не помню такую вероятность. Значит, это должна быть та, которую сотворил из меня Прайс без моего ведома. Я спрошу отца об этом.

Она посмотрела на него с тем же спокойствием.

— Вы случайно не сталкивались с отцом где-нибудь по пути?

— Нет, извините.

Надежда Кэкстона уже пропала от ее остужающего отношения и слов, но ее последний вопрос обеспокоил его. Он спросил, пораженный.

— С чего бы Бастман сделал такое?

— У него огромное чувство ложной гордости, — сказала она. — Я уверена, что он считал, что только у него чистые мотивы, так что, когда он обнаружил, что отец остался вне эксперимента, я уверена, что он должен был попытаться… — она замолчала. — Ну да ладно. Расскажите еще раз о том, что произошло между мной и вами.

Душа Кэкстона уже не лежала к этому рассказу. Тем не менее он дал ей отчет, на этот раз более детальный. Но во время рассказа он все время думал: «Я только мельком заметил борьбу между двумя противоборствующими силами во Дворце Бессмертия, даже хотя одной из сил был только один человек».

Он понимал, что его оценки были достаточно грубы.

Казалось, только человеческие существа могли дойти до ссоры, отделившей Бастмана от главной группы, занимающей Дворец Бессмертия. Безусловно, большего безумия нельзя было представить. Эти люди управляли поворотом во времени, где, какие бы ни были практические цели, время шло обратно. Они могли на себе перекраивать годы, собранные в главном потоке времени — переделывать их все время заново. И — невероятно — это стало делом насилия.

Это сильное чувство угасло, потому что, когда он закончил пересказывать увиденное во Дворце, у него появилась одна мысль, и он сказал:

— Хорошо. Теперь вы расскажите мне кое-что. Как получилось, что в той вероятности Селани вышла за меня замуж?

Девушка засмеялась.

— Мне, очевидно, придется попросить отца объяснить вам про вероятности. Тогда поймете.

— Но то, что я только сейчас рассказал вам, — сказал Кэкстон, разочарованный, — ничего не значит?

— Я поговорю с папой об этом, — сказала она, и голос ее снова окреп, — и он сможет объяснить вам и это.

После этих слов он вновь обнаружил себя в трейлере с монотонным шумом дождя, и с единственной перспективой тусклого будущего.

— Хорошо, хорошо, — сказал он устало, — а как насчет индейцев? Когда мне уходить?

Он замолчал, потому что девушка отвернулась, и его последние слова были обращены к ее уходящей спине. Если она и дала какой-то ответ на его вопросы, Кэкстон его не услышал. В мрачном настроении он поднялся, вернулся к себе в комнату и лег.

«Хорошо, — подумал он, — значит, это дельце не сработает. Так что, может, я правда пойду жить к индейцам».

Как бы он не пытался, он не мог действительно представить себе это.

Он забылся и проснулся от дождя. Снова заснул, а когда пробудился, опять шел дождь…

И он еще два раза пообедал под шум дождя.

И где-то в это время у него появилась фантастическая мысль, что им удастся выбраться из этого времени. Казалось абсурдным, что такая мысль могла вообще прийти ему в голову. Нет, не здесь, в этой дикости. Ибо, конечно же, не было пути из этой эры, в которой не было других цивилизованных людей, кроме их самих. Но мысль появилась. И все время возвращалась. И он все время говорил себе, что там, в 1970-х это тоже было невозможно — однако это случилось. Значит, если рассуждать таким образом, это могло бы случиться так же и в семнадцатом веке.

В ту ночь, в сумерках своей собственной крошечной комнатки, он лежал и спорил с рациональной, научной частью своего мозга, со своей подготовкой, как физика.

«Конечно, — сказал он себе со слабой улыбкой, — я только магистр наук… и хорошо известно, что магистрам еще дозволена крошечная доля сумасшествия». Они все еще могли раствориться в людях, даже рассматривать какую-нибудь случайную бездоказательную гипотезу, без — и это было важно — риска быть обвиненными в дилетантстве. Товарищ по колледжу, который вскоре вынужден был бросить учебу и искать работу, даже пытался убедить своих друзей, что статус магистра все же лучше, потому что любому магистру было дано право на развлечения.

Успокоившись таким образом, Кэкстон продолжал обдумывать невозможную мечту, которая так неожиданно вспыхнула у него в голове: обязательно должен быть какой-то способ вернуться в будущее.

Что, наконец, поразило его, так это то, что с подтверждением его настоящей цели пришла мысль о том, что ему надо прекратить изводить эту бедную девушку.

Дело в том, что не было логического основания для того, чтобы Селани Джонс удовлетворяла сексуальные потребности Питера Кэкстона, или любого другого человека, который ей не нравиться.

С этой мыслью внутри него что-то чрезвычайно расслабилось и как бы отпустило.

На этот раз, когда он спал, он не просыпался до утра. Он уже собирался перевернуться со стоном, когда обнаружил, что шум дождя прекратился. Поспешно одевшись, он вышел, дверь была открыта: в нее щедро брызгал солнечный свет.

Кэкстон осторожно сошел на траву, которая сверкала от росы, и увидел, что Клоден Джонс шел к нему вдоль разлившейся реки, бывшей прежде горным ручьем. Старик помахал рукой, и Кэкстон сказал:

— Где ваша дочь, сэр?

— О, она ушла, — сказал Джонс.

Странное выражение — для сообщения о том, что она улетела на своем велосипеде. Кэкстон почувствовал, как к нему вернулось его раздражение из-за Селани. Он покачал головой, думая: «Я туда, она сюда. Как раз тогда, когда я готов объявить мир, она куда-то исчезает… так что к тому времени, когда она вернется, кто знает, в какой я буду душевной тревоге?»

Затем смирился… «О'кей! Значит, она такая. Мне надо бы привыкнуть к этому».

— У Селани есть одна мысль, — продолжал Джонс, — что Бастман — именно он — подстроил так, что я, сам того не зная, попал в некий мир вероятности. Если это правда, то меня тоже можно спасти.

Разговор все больше терял смысл. У Кэкстона было впечатление, что его уводили в техническую болтовню, словно он понимал основные принципы и мог вспомнить недостающие детали. А он, конечно же, не мог сделать ничего подобного.

Он сдержал свой порыв вернуться в трейлер. Сдержал, потому что внутри, черт побери, делать было нечего. Наконец он устало подумал: «Хорошо, значит, я хочу остаться на улице и находиться здесь, когда она вернется. Было бы смешно не признаться в этом самому себе. Значит, продолжу разговор».

Вслух он сказал:

— Все это дело с вероятностями очень таинственно. Очевидно, я сам тоже там, в каких-нибудь мирах вероятности.

Джонс помотал головой.

— Не получится, — сказал он твердо. — Мы проверяли, когда вы спали, и очевидно то, что сказал вам Прайс — это правда. Вы были слишком стойки, и на вас фактор вероятности не подействовал. Я думал, что могла помочь собранная в ваших клетках энергия времени, но это не изменило ни одно из ваших проявлений. Очень жаль.

Кэкстон уже было раскрывал было рот, чтобы продолжить с еще одной собственной ассоциацией, когда его вдруг осенило: «В том, что он мне только что сказал, совершенно нет смысла. Я даже несколько минут не понимал ничего, что он сказал».

Кэкстон начал:

— Прошу прощения, сэр, кажется, разговор прошел совершенно мимо. Ничего, если мы начнем еще раз?

Джонс метнул на него изумленный взгляд. Кэкстон поколебался, затем:

— Что вы со мной сделали во сне?

Джонс уже был спокоен.

— Мы попытались слить вас, нынешнего, с одной из этих ваших вероятностей.

Он пожал плечами.

— Это не получилось, несомненно, по тем причинам, которые объяснил Прайс. Очень жаль.

— Слить меня? — отозвался Кэкстон. У него было ужасное ощущение внезапной слабости.

— Кажется, сейчас я об этом вспоминаю, — продолжал болтать Джонс. — Около пятидесяти лет назад в моей жизни… — Он извиняюще замолчал. — Я живу то во Дворце, то еще где-нибудь — прибавляю годы к своей жизни, а затем снова их отнимаю. К счастью, спешки никогда не было. Прошлое, знаете ли, всегда ждет тех, кто может вечно двигаться сквозь время… Ну так вот, — продолжал он, — мне напомнили, что Прайс отослал меня назад во времени и дал кому-то из своего отрочества еще до 1977 года, раннюю вероятность. Потом я подошел к этому же человеку, когда ему было тридцать — это в конце 1960-х — взял его и перенес дальше во времени и передал Прайсу. Позже Прайс рассказал мне, что они не могли соединить старшего с младшим в смысле индивидуальности, но, что младшего надо было слить со старшим, и что такое слияние на старшего не подействовало. После того, что вам рассказала Селани, я вдруг понял, что это должно быть были вы, — Он снова заговорил извиняющимся голосом. — Такие детали имеют обыкновение ускользать из головы.

Он замолчал.

— Во всяком случае, это пока остается проблемой. Прежде чем я слил Селани с той вероятностью, о которой вы ей рассказали, она предложила, чтобы я попробовал это на вас, но ваша не сработала, как я вам сказал. И это очень жаль. Понимаете, если она права в том, что Бастман создал из меня вероятность, потом, если бы я слился там, вы бы остались здесь одни. Селани это обеспокоило, — сказал Клоден Джонс.