ПРИБИНА

Когда сломлено было владычество авар, когда в битвах с франкскими войсками разбиты были они, получили свободу и славяне, населявшие большую низменность по течению Дуная. В те поры славяне делились на племена. Силы их были раздроблены, не объединяли их никакие взаимные узы, и воля, данная им, вскоре обернулась несвободой. Случилось так, что те племена славянские, чьей родиной было пространство меж Дунаем и Тиссой, приклонились к Болгарскому царству; а жившие на западе и в Паннонии вынуждены были поддерживать дружбу с франками и их королем. Так возникла зависимость их, и чужеземцы наводнили их владения. Приезжали купцы с грузом соли на спинах ослов, с грузом пряностей, орудий и всякого рода удивительных предметов. Приезжали работорговцы и люди, не похожие ни на пастухов, ни на крестьян, ни на охотников. Невиданные купеческие караваны проходили по тропкам, ведшим к Нитре. Там была середина земли. Там, в прочной крепости, сидел князь Прибина; он ласково принимал пришельцев и был столь милостив к ним, что даже построил храм, чтобы они могли славить в нем христианского Бога. Так было открыто франкам сердце нитрянского князя.

Но по берегам моравских рек издавна жили другие славянские племена, которых едва коснулось аварское иго. Во времена Прибины славяне эти привыкли уже к воле. Они не служили никому из чужих, повинуясь лишь собственным князьям, были сильны числом, и только рознь в устремлениях мешала им сомкнуться в огромную силу. Увы, не было меж ними единомыслия. Одни хранили старые обычаи, другие тянулись к новизне, ибо и по их земле пролегали торговые пути, и вдоль этих путей распространялись небывалые вести. Некоторые купцы, останавливаясь в их селениях, рассказывали об Иисусе Христе, который умер, но жив. Другие повествовали о славе империи, где верховный князь повелевает низшими князьями и, предводительствуя ими, стройными рядами водит их на врага. Речи эти передавались из уст в уста, и все чаще говорились они там, где собирались люди.

Купец, совершающий путь из Карнунта к Балтике, ложась отдыхать на свою подстилку, рассказывал странные вести. Пахарь передавал их пахарю, слепцы и старики, услыхав про такие дела, еще приумножали их. И вот в городищах, по жигалищам и в хижинах углежогов зазвучали слова о новых порядках.

В согласии с этими рассказами у некоторых князей росло желание стать первыми среди прочих, и росла у них жажда битв.

Выходили князья к своим людям; скликали дружины и водили их по разным местам, чтобы сразиться между собою.

В этих битвах победа и удача отданы были князю Моймиру. Он стал господином над всеми моравскими племенами. Сила сотрясала их полчища, сила вела их на юг, к тучным Нитранским землям, где, послушный велениям франков, правил в ту пору князь Прибина.

Никакого вещего знамения не было Прибине, ничто не предостерегало его, и Моймир, неразличимый в глубине веков, невидимый в неоглядности своих толп, мчался к Нитре.

Темной ночью подоспело его войско к пограничной крепости Прибины. Окружило ее и с криком и шумом ударило по запорам из крест-накрест сложенных бревен, по частоколу, по людям Прибины. Рой искр и едкий дым поднялись к небу. С треском валятся балки, сруб горит, и пламя озаряет окрестности далеко за пределами лесной чащи.

Так ступил Моймир на землю Прибины. Так минули годы от восемьсот тридцать третьего до восемьсот тридцать шестого. Три зимы прошли в сражениях.

Моймир уже глубоко проник в Нитранскую землю, но Прибина все еще не был побежден. Он защищался. Оказывал отпор мораванам, чье царство простиралось от реки Хамбы до самого Дуная, но войско Прибины таяло, и, куда бы ни двинулся он, сомнения и страх шли за ним по пятам.

И призвал князь слепого ведуна, чтоб открыл он ему правду, какой видит ее во мраке своей слепоты. Хотел Прибина спросить, чем окончится эта война и кто победит в ней. Став перед Прибиной, протянул ведун руки вперед, словно ощупывая очертания того, чему суждено исполниться, и молвил:

— Княже, гибель идет по твоим стопам. Смерть подстерегает тебя. Смерть топчет сердце твое, и проклятье падает на голову твою, ибо открыл ты землю Нитранскую для чужеземцев. Перенял ты обычаи их и сам пустил смерть по своему следу.

Прибина выслушал его с непокорством. Волосы падали ему на чело, ладонь покоилась на поясе. Молчал князь; но вот, нарушив молчание, ударил он по рукояти меча, издал боевой клич и бросился со своими воями в последний отчаянный бой с превосходными силами Моймира.

Когда исполнился рок и отгремели те битвы, и разбит был князь Прибина, Моймир присоединил Нитру к Великоморавской державе. Тогда величие и слава подняли его стяг и оставались при нем до конца его жизни.

А злосчастный Прибина, брошенный всеми, бежал в дремучие леса. Он искал прибежища. Искал прибежища и в конце концов, после долгих блужданий, пришел в землю Франков, к маркграфу Ратбоду. То была страна, которой он когда-то служил; он любил эту страну, то была земля дружественного; союза. Маркграф ведал о мыслях Прибины, и князь смело вошел в его замок.

Вот каким предстал он пред Ратбодом.

Оборванным — лесная чаща пометила лицо, руки и бедра. Почти без свиты. И без даров. И все же с высоко поднятой головой. Положив руку на меч, стоял он перед Ратбодом, более похожий на князя, чем тот на маркграфа.

— Мой замок будет тебе убежищем. Мое оружие будет защитой тебе, — сказал Ратбод.

Горделиво ответствовал Прибина, выслушав эти выспренние слова.

Он ответил как могущественный князь. И при том потрясал мечом, и в сердце его закрадывались гнев и неукротимая жажда власти.

И понял Ратбод, что побежденный князь будет соперничать с ним, и с тех пор смотрел на Прибину с недоверием.

Однажды франкский король Людовик Немецкий призвал к себе Ратбода. Маркграф повелел снарядить пышную свиту и для пущей славы своей дал в этой свите место Прибине.

Они отправились в путь и, прибыв к королю, говорили с ним.

Первым говорил маркграф Ратбод, и Людовик Немецкий отвечал ему снисходительно.

После маркграфа заговорил нитранский князь, и король, узнав через толмачей, что он сказал, ответил ему словами, в которых таилось восхищение.

— Какой муж! — воскликнул король, чья врожденная проницательность угадала редкие способности Прибины. — Какой муж! Какой князь! Но скажи мне, маркграф, почему, пребывая в стране христианской, не отрекся он доселе от языческой мерзости?

Спрошенный так, Ратбод покачал головой. Промолчал, пряча усмешку. Прибина же сам сказал королю:

— Я воздвиг в Нитре храм христианскому Богу и готов исповедовать веру Его и поклоняться Ему.

Услышав это, Людовик дал знак придворным, и те. подошли к Прибине и вместе с прелатами повели его в часовню к купели. И там окрещен был Прибина во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он стоял на коленях, держа у губ сомкнутые ладони, волосы падали ему на лоб, но взгляд его не был обращен к земле. Взгляд его скользил по лицам священнослужителей, пока не остановился на лице Ратбода.

Тут понял Ратбод, что побежденный князь вступает с ним в открытую борьбу за приязнь короля. Стеснилось сердце маркграфа, и он поспешил с отъездом.

Когда же покинули они замок короля и вернулись домой, возросла вражда между обоими. Взаимные подозрения охватили их. Маркграф и князь больше не доверяли друг другу.

Однажды осматривал Прибина копья своей дружины. Осматривал, ощупывал острия мечей, и это внушило маркграфу опасение. С того дня всякая радость отошла от Ратбода. Он ходил бледный, днем и ночью стерег Прибину. Не спускал с него глаз, бодрствовал еженощно, но никакие предосторожности не могли остановить Прибину. Он уже вошел в сговор со своими воинами. И кони готовы, и пешие латники ждут в лесу.

Когда наступила ночь, вышел Прибина вместе с сыном своим Коцелом в серую тьму. Взобрался на крепостной вал, переметнулся через заостренные колья и спрыгнул в глубокий ров. Вскоре можно было видеть, как медленно поднимается князь, упираясь руками в вязкую землю, как запрокидывает он голову. Он устремлял взор в искрящееся небо, на темную тень, что ринулась сверху: глядел на страшный прыжок своего сына.

Когда Коцел упал и зарылся во влажную землю, Прибина отер кровь с его губ и заторопил прочь отсюда. Они спешили. Шли дубравами, частым лесом, прогалинами и чащобой, шли бездорожьем, пока не добрались до своих верховых и пока к ним не подоспели пешие воины. Тогда они двинулись дальше и в конце пути достигли Болгарской земли.

Царь болгарского народа вышел навстречу Прибине и приветствовал его, и воздал ему почести, подобающие князю. Троекратно поклонился ему царь, и Прибина ответил троекратным поклоном.

Казалось тогда, что князь Нитранский и царь заживут в покое и мире. Казалось, ничто не мешает Прибине быть счастливым в Болгарской земле. Но Прибина не обрел покоя, его любовь к власти заглушила любовь к беспечной жизни. Он был грустен и мрачен. Все тосковал и с неприязнью смотрел на дикий Болгарский край, на дикий народ, едва постигший искусство строить, нарушавший торговые обычаи и не заботившийся о порядке. Эта дикость претила Прибине, он мечтал о Немецкой земле. Мечтал о более утонченных нравах, которые побуждают пригожих юношей вплетать в косы цветные нитки, и в грезах своих слышал он голос, нашептывающий ему мысль о побеге. Прибина прислушивался к этому голосу и повиновался его советам. Он пустился в путь и по дороге к Немецкой земле, пришел к Ратимиру, князю Хорватскому.

После того как Прибина явился в его пределы и прожил у Ратимира какое-то время, случилось так, что воинственные баварские дружины вторглись в Хорватские земли и превосходными силами достойно овладели ими. Хорватский князь бежал, покинув и замок свой, и державу, и едва спас свою жизнь. Ратимир бежал, но Прибина остался. Он выжидал. Вспоминал былые дни и все упования свои возлагал на недруга своих друзей. Надеялся на него. Он любил обычаи бавар и верил, что немцы — длань его руки и рукоять его меча.

Узнав, что баварское войско уже близко, Прибина вскочил в седло и поспешил ему навстречу. Подъехав, остановил коня перед скакуном Ратбода, и тот, обменявшись с князем дружеским приветствием, спросил:

— Друг ли ты королю, Прибина? И ответил нитранский князь:

— Чрез короля принял я святую веру. Я разделяю ее, разделяю в сердце своем склонность к прекрасным христианским нравам и радуюсь, глядя на искусных рабов, что строят храмы из гладко обтесанных бревен. Мне нравятся обычаи, которые распространяет король. Хочу жить в согласии с ним, и когда мне вернут власть, то всею этой властью я буду его поддерживать.

Услыхав такую речь, Ратбод подавил в себе неприязнь к Прибине и, обняв его, двинулся вместе с ним к королю Людовику. Долог был их путь, ехали они вдоль рек и по лесным тропам и наконец достигли замка короля, и. ступили во двор под звуки дудок и барабанный бой.

Потом предстал Прибина пред Людовиком Немецким. Король дал знак удалиться дамам и карликам, увеселявшим его. Когда остались одни мужчины, король подал второй знак — толмачам: пусть слушают, что скажет Прибина. Тогда промолвил нитранский князь и сказал так:

— Мало проку тому, кто побеждает только мечом! Мало проку тому, у кого нет благоприятелей среди князей побежденного народа. Поставь меня владыкой над завоеванной тобою Хорватской землей, и я сделаю так, чтобы там процветали твои законы. Польза и удача пойдет по моим следам. Купцы пойдут по моим следам, и там, где леса покрывают горы, встанут городища и крепкие селения.

Король вслушивался в отзвуки голоса Прибины, падавшие из-под сводов залы, хотя не понимал его слов. Затем, узнав через слуг своих и советников, что князь Нитранский обещает ему послушание и просит отдать в его руки княжескую власть, повелел король приготовить пир. И ел он вместе с Прибиной в кругу своих подданных, и держал с ними совет. На третий день созрело решение, и король Людовик так ответил Прибине:

— Благое внушение побудило меня приклонить твое сердце к вере христианской и к святому крещению. Благое внушение вернуло тебя в мой замок. Благое внушение утвердило твою преданность. Принимаю тебя дружески и в ответ на преданность твою вверяю тебе власть над землею Словинской.

— Король, — сказал Прибина, — король Людовик, я просил тебя о другой земле, но пойду и туда, куда ты меня посылаешь. Обращу, там дремучие леса в плодородные нивы и сделаю так, что посреди этих нив поднимутся дома. Люди расселятся в городищах, а твердыня, которую я воздвигну, оградит безопасность твоей империи. Затем я сделаю так, что словинский народ уверует в чудотворную силу Креста и заживет по законам, которые тебе по душе.

Говоря так, трепетал Прибина от блаженного чувства, ибо видел у ног своих путь, сворачивающий от бездны отчаяния к счастливым пределам. Он испытал радость, что жжет сильнее, чем рана от удара мечом. Блаженное чувство коснулось сердца его и чела, необузданные желания и жажда бились в жилах. Тут глянул он на Ратбода и увидел, что тот клонит голову. Перевел взор туда, где стояли советники Людовика, — все они, как и Ратбод, потупились. Один лишь король смотрел ему прямо в лицо. Тогда шагнул Прибина к толмачу и, схватив его за запястья и сильно сжав их, промолвил:

— Передай мою любовь королю! Передай маркграфу, пусть ожидает вестей, что придут из моей земли! Когда он услышит их, когда донесется до него слух о крепости Мозабург — пускай велит купцам отправляться в ту сторону! Их законы будут уважены, их обычаи соблюдены, и все, что увидят они, — будет похоже на Нитру и на баварские замки.

Закончив речь и простившись с королем, сел Прибина на коня и поехал с дружиной своей в Словинскую землю. И снова пробирались они по лесам, по горам и по той равнине, что снижается к озеру Балатон. Много дней длился их путь, и все эти дни снедало Прибину желание действовать и заниматься трудами властителя. И видел он себя в цветущей Нитре. Видел, как, разбитый, бежит из этой страны, видел воинственные толпы Моймира, и жажда новых трудов сплеталась в сердце его с гневом и ненавистью. Эти два чувства — одно, алкающее власти, и второе, преисполненное гнева, — не покидали его до конца жизни.

Могучая крепость, названная, как и обещал Прибина, Мозабургом, уже поднялась на высоком холме. По безопасным дорогам ехали купцы, леса вокруг селений поредели, уступив место плодородным полям, новая и богатая жизнь входила в страну паннонских словинцев, а сердце князя не утихло. Все та же жажда гнала его дальше, та же ненависть обращала зрак его к границам Моймировой державы.

И случилось лета восемьсот сорок шестого, что король Людовик Немецкий вторгся с войском в Моравию и, победив Моймира, увел его, связанного, в плен. Потом Людовик королевской властью своей посадил на княжеский стол Моймирова племянника, Ростислава. Услышав такую весть, обрадовался Прибина и еще усерднее стал служить королю. С той поры ничто уж не препятствовало воле Людовика воцариться над всеми славянскими княжествами, над Хорватией и землей Словинской, над Нитрой и Моравским краем. Все славянские князья должны были служить ему, и слава имени его, и молва о прекрасных немецких обычаях разнеслись вширь и вдаль.

Это казалось непреложной истиной. В ней были уверены и король, и епископ, и маркграфы имперские, но воля народов восстала против сей истины. Решение зрело. И когда созрело оно, зазвучал некий голос, обращавшийся к подневольному народу и называвший вождя, который должен был стать орудием этого решения.

Было суждено остановить шаги короля.

Было суждено славянской речи, исчезавшей из жилищ придворных и купцов, зазвучать с прежнею силой.

Было установлено свыше, по воле тайного провидения, с помощью сил явных и сил сокровенных, чтобы язык — дыхание народа — сохранился для славян.

И ширилась молва о Ростиславе. Все громче звучали речи о князе, который отвратился от Людовика и укрепляет старые обычаи. С речами этими и слухами росла слава князя.

То было счастливое дело, однако вместе со счастьем приходят и чувства недобрые. Приходит со счастьем и ненависть, и злоба. Они были вложены в сердце Прибины.

Когда словинский князь бывал один, ему чудилось, будто слышит он протяжный клич Моймирова войска, будто видит пылающие строения, видит свое городище, обращенное в прах и пепел, видит длинные копья, торчащие впереди конских голов, видит кипение воинственных полчищ, различает напряженные шеи, окровавленные ноздри, зрит погибель саму, что скачет за хвостом войны. Потом представлялись ему величавые купцы и благородные вельможи при дворе короля; представлялись ему то разрушения, то стройный порядок. И хватался Прибина за меч и, высоко подняв голову, клялся отомстить.

Когда же исполнилось время и две эти силы — слава Ростислава и злоба Прибины — возросли до такой меры, что одна неизбежно должна была поглотить другую, вышли войска обоих князей на бой друг с другом.

Широкое поле покрыли воины. Полк против полка. Лес против леса. Чаща двинулась на чащу, — Войска сближались, сближались, бегом, галопом! Зазвенели мечи, древки копий переломились, пронзив тела, и кровь, дымясь, хлынула из ран.

И тогда, в вихре сражения, под взблески копий и оглушительный треск мечей почудилось Прибине, будто видит он опущенную голову и протянутые вперед руки слепого ведуна, предсказавшего ему гибель. Почудилось князю, будто видит он, как настигает его смерть и хватается за его меч.

Вот дрогнуло войско Прибины, латники повернули вспять, и Ростислав, подняв меч, поскакал к словинскому князю.

Старая вражда гнала их друг к дружке. Старая ненависть, что в насмешку над человеческим сердцем обращает дружбу и братскую любовь в ядовитого гада, направляла их десницы.

Когда сшиблись они, и столкнулось со звоном их оружие, обрушил свой меч Ростислав и рухнул Прибина с коня и пал ничком. Он был убит. Упал он вниз ослепленным лицом, и оба войска вскричали единым гласом.

Битва затихла, конные спешились, и пока другие воины преследовали бегущих, стоял Ростислав над телом Прибины.

ДЕВИН

Лета Господня восемьсот сорок шестого вторгся Людовик Немецкий с войском в Моравию и, разбив Моймира, посадил на княжеский стол племянника его Ростислава. И уверились с тех пор советники короля и сам король Людовик, что Великоморавской державе уж не подняться. Они радовались этому и, уповая, что новый князь не выйдет из повиновения, не следили за его деяниями.

Меж тем Ростислав объединил державу и укрепился на крутом холме, имя же ему было Девин. Князь возвел на холме том крепость, и была та крепость — сама скала, сама высота недостижимая.

Когда же Ростислав разгромил Прибину и минуло пять мирных лет, воссияла снова слава Великой Моравии. Стекались тогда к Девину великие толпы людей, и воины без числа повиновались новому князю. Счастливые настали времена: лес обращался в нивы, новые поселения возникали на лесных прогалинах, амбары полнились зерном, удачной была охота, и рыба в те изобильные годы кишела в реках.

Когда разнеслась весть о могуществе Ростислава и о богатстве его страны, когда весть сия достигла ушей Людовика Немецкого, гнев обуял короля. Воспылал он лютой ненавистью, и та нашептывала ему, что нерадиво держит Ростислав свое слово. С той поры задумал король военный поход и, выбрав время, вышел в поле с большим войском. Он шел на Моравию. Шел тучными нивами, оставляя за собой выжженную пустыню. Убивая, рубил головы, и кровь стекала с мечей его воинов. Так дошел Людовик до самого Девина. Когда же узрел он крутой утес и горделивые очертания Ростиславовой твердыни — замер недвижно, и ужас замкнул ладонью его уста. После продвигался он вперед уже медленно, тщательно осматривая скалистые кручи. Так и не найдя места, удобного для нападения, повелел он войску ударить на Девин со всех сторон. Меж тем Ростислав и люди Ростиславовы стояли за стенами в ожидании. Лучники натянули тетивы, а те, кому назначено было сбрасывать с кручи бревна и огромные камни, взвалили их, готовые низвергнуться, на гребни скал.

В таком ожидании пролетело время, прошло еще одно мгновение. Но прежде чем немцы закрепились на выступах скал, смерч камней и страшных бревен обрушился на головы чужеземных воинов.

С грохотом скатываются глыбы, древесные стволы крушат тела, ломают кости, дробят черепа, расплющивают грудь смельчаков — и отброшено королевское войско.

Тщетно заклинает Людовик своих вассалов, напрасно обнажает он свой меч, напрасно взывает к своим людям. Они слышат только голос смерти. Падают рядами, валятся шеренгами сверху вниз, кровью багрится скала, и мертвые тела покрывают ее подножие. И пришлось отступить королю Людовику. Он стал станом поодаль на берегу Дуная, но ядовитые испарения, поднимающиеся от непогребенных трупов, и болезни, и голод терзали его войско. Так слабели дружины немецкие и уменьшались в числе. Победа бежала их. Она служила Ростиславу. Следовала по его стопам, простерев руки над его головой, и вот уже радостный клич вырвался из ее уст.

Немцы покинули землю Великой Моравии.

И зазвучало ликование на вершине скалы, и в подградье, и в лесах, где прятались жители, и на пепелищах, к которым они возвращались. Зазвучали радостные клики и победные возгласы. Люди взялись отстраивать жилища и сгонять за ограду стада, и на истоптанных полях, по которым прошло королевское войско, снова прорастали пшеница, и хмель, и лен. Тогда далеко разнеслась молва о могучем Ростиславе, и мелкие князья, и те, кто побежден был Людовиком Немецким, прибегали к нему за помощью. Были среди них и франки. Был среди них даже наместник Восточной марки Немецкой империи, маркграф Карломанн, сын Людовика.

Когда король узнал о поступке сына, о его союзе с Ростиславом, в гневе и горе решил он снова ударить по Девинской твердыне. Он созвал совет. Вассалы молча стояли вокруг, а король в задумчивости уставился на свой меч. Он. вспоминал, он думал о крепости, что — сама скала, сама высота недостижимая, и при мыслях о ней меч в его руке казался ему легким, словно прутик. Воспоминания об этой крепости теснили сердце, и король видел самого себя бессильно стоящим под неприступным утесом. Он видел равнину, ленту реки и твердыню, грозящую Востоку и Западу.

Протекли минуты, король Людовик стряхнул мрачные мысли и, очнувшись от задумчивости, обратился к своим советникам с такой речью:

— Вассалы мои, я посадил на княжество Ростислава, но Ростислав платит мне вероломством. И далее: мой родной сын Карломанн, которого я сделал маркграфом, поднялся на меня, заключил союз с князем Моравским и ищет у него помощи. Измена соединилась с изменой, один опирается на другого, и не знаю я теперь, кого из двоих покарать первым. В моей руке один только меч. Изберите же, вассалы мои, преданные мои помощники, послов, пускай спешат они в страну болгар и молвят перед владыкой Болгарии, что я, король Людовик, отдам ему столько добычи, сколько унесут на себе ослы в его обозе, если он предоставит мне второй меч. Изберите послов, дабы говорили они перед болгарским царем, что я впал во гнев, как впадают в тяжкий недуг, и прошу его поддержки. Безопасность и дружба короля, и половина добычи будут даны ему, если он откликнется на мой призыв.

Закончив, вышел король во двор, шагая так стремительно, что плащ развевался вокруг его бедер. Он не стал ждать совета, он спешил и сам указал девятерых вельмож. Затем он вошел в конюшни и назначил двойное число жеребцов лучших кровей, бег которых неутомим. После этого королевские люди отыскали раба, знавшего болгарский язык. Вельможи и раб сели на коней и пустились в далекий путь.

Когда добрались они до Болгарской земли, их принял царь и беседовал с ними через своих толмачей. Рабу не дозволено было переступить порог царских чертогов, стало быть, напрасно проделал он дальнюю дорогу — и был умерщвлен.

Царь Борис, выслушав послание короля и обдумав его, дал благосклонный ответ и в знак своего согласия и дружбы послал королю переливчатой ткани, прошитой золотой нитью, да чеканный сосуд прочного металла и еще пять предметов из своих византийских трофеев. Затем он произнес слова, которые послы должны были пересказать Людовику, и отпустил их.

Еще не смолк топот коней немецких послов, а при дворе Бориса уже разнеслось, что царь заключил дружественный союз с немецким королем и вместе с ним двинется на Ростислава.

Еще не спешились послы на подворье немецкого королевского замка, а по всей Болгарской земле, и по Восточной марке, и по Великой Моравии уже ширились слухи о походе, который готовят король и царь. Ширились толки о дарах Борисовых Людовику из добычи, захваченной в Византии. Толковали о парче, и одеждах, и о предметах из золота, и рассказы эти достигли ушей великоморавского князя. Ростислав слушал внимательно, не пропуская ни словечка. Вслушивался, склоняясь над очагом и упершись локтями в колени.

Когда вестник умолк, велел ему Ростислав повторить все сначала. И еще раз, едва тот договорил до конца, заставил его вернуться к дважды сказанному. Ибо Ростислав расспрашивал о предметах из византийских трофеев и задавал столь странные вопросы, что вестника, принесшего новость в княжеский замок, охватила робость. Он почти не понимал, о чем его спрашивают, — да и откуда знать все простому человеку.

Когда он был отпущен, собрались те, кто по роду и по богатству предстояли прочим; и в то самое время, как собирались эти старцы и князья, к крепости Ростислава приближался маркграф Карломанн. Он собирался уже вступить за ограду, и воины, ехавшие впереди его поезда, уже подняли руки, чтобы постучать тупыми концами копий по кольям палисада. Да они так и сделали — стучали, кричали, но Ростислав не велел отомкнуть запоры. И с высоты укреплений не донеслось до них дружеского привета — только крик вооруженной стражи ответил крику Карломанновых латников.

И понял Карломанн, что Ростислав не подаст ему помощи против короля. Он ушел из-под Девина и с тех пор добивался прощения Людовика.

В день, когда это случилось, перед Ростиславом говорили все, кто был связан между собою родом или владениями. Первым держал слово старейший из них, за ним второй, и третий, но Ростислав их не слушал. Он все думал о дарах царя Бориса. Думал о трофеях, захваченных царем из сокровищницы Византии, и слово это, это имя — Византия — застряло в мыслях его и просилось на язык.

Когда же раздумье князя завершилось решением, отправил Ростислав послов в Византийскую землю, и те так сказали восточному императору:

— Борис раздает дары, захваченные из твоей сокровищницы. Борис замышляет захватить и державу твою. Борис со своей дикой болгарской конницей заключил союз с королем Людовиком, чтобы усилить объединенную мощь и удвоенной силой обрушиться на Византийскую Империю. Ничто не стоит на дороге этого замысла, кроме войск Ростислава. Князь Великой Моравии остановит шаги короля, ты же, император, ударь по Борисовой коннице!

Император выслушал послов и, обдумав совет, повелел своим ратникам вторгнуться в Болгарские пределы.

Случилось это в восемьсот шестьдесят четвертом году, в пору весенного равноденствия. Произошло сражение, и разбит был царь Борис.

Меж тем Дюдовик Немецкий подошел к Девину. Поднялся перед ним крутой утес, и король, запрокинув голову, озирал крепость на темени его. Он жаждал разрушить эту твердыню, покорить эту скалу, но не мог приблизиться к ней, и даже длинные предвечерние тени от его войска не достигали ее подножия. И медлил король повелеть приступ. Он ждал. Ждал Борисовых войск.

Когда же Борис не пришел, а времени минуло много, велел король возвестить Великоморавскому князю, что он с миром уйдет из его страны, если Ростислав присягнет ему на верность. И ответил князь с высоты Девина, и поступил по воле короля.

МЕФОДИЙ И КОНСТАНТИН

Князь Ростислав исповедовал христианскую веру и всем сердцем желал, чтобы христианство распространилось по его земле. Лета Господня 861 обратился он в Рим к папе Николаю I с просьбой прислать славянскому народу учителей, которые возвестили бы людям Евангелие. Папа отнюдь не питал любви к диким землям Ростислава и ответил князю холодно. Но случилось так, что, когда отвергнута была жаркая просьба Ростислава, король Людовик Немецкий просил поддержки против него у болгарского царя. Тогда князь Великой Моравии снарядил послов к восточному императору Михаилу, и тот обещал задержать болгарские войска. Вследствие сих обстоятельств и из-за оказанной помощи между Михаилом и Ростиславом установились благожелательные отношения. Ожила дорога, ведущая от моравских поселений на восток, и в свое время двинулось по той дороге новое посольство. Были тут старцы, слывущие знатными особами, и мужи, знаменитые родом и численностью стад. Путь их лежал низиной, затем меж высоких гор, и так добрались они до Царьграда, города, обнесенного высочайшими стенами, города дворцов и храмов. Раскачивались колокола на высоких башнях, и великий звон долетал до приходящих. И простерлось ниц посольство Ростислава. С изумлением взирали послы на образа, сияющие златом, чей блеск был ярче огня, ярче воды и ярче неба.

Когда предстали послы пред императором, окруженным духовенством, поклонились ему, самый красноречивый из них молвил:

— Государь, люд наш отрекся от язычества и блюдет закон христианский. Но нет у нас учителя, который проповедовал бы истинную веру на нашем языке. Пошли же к нам, государь, епископа, да совершит он то, чего мы просим. Ибо от нас во все стороны изойдет добрый закон.

Среди великой тишины отвечал им император, а закончив аудиенцию, избрал двух мужей из самых православных. Звали первого из них Мефодием, второго Константином. Они были братья, сыновья человека, отправлявшего в Со луни должность, доверенную ему императором.

Этим двум братьям сказал император Михаил:

— Идите в страну Ростислава и, подобно добрым сеятелям, сделайте так, чтобы семена веры в Господа Иисуса Христа взошли в сердцах народа того и христианские обычаи и наши нравы нашли там себе почву.

Послушные воле императора, простились Мефодий и Константин со своими родными и поднялись в дальний путь. Но прежде чем отправиться в Моравию, составил ученый Константин письменность, удобную для славянских языков, и перевел на эти языки важнейшие из Священных текстов, дабы понятной была их речь для людей, жаждущих познания истины. Сделал это Константин с великим усердием и великим искусством, ибо знания его были обширны, а дух исполнен рвения.

Рассказывают, будто сам Бог вселил в него великую душу и одарил безмерным талантом. Далее писано, что Божья мудрость избрала сердце Константина своим обиталищем и что на языке его, подобно херувиму, всегда покоился Дух Святой. Но насколько сильны были дух и мысль Константина, настолько же слаб был этот человек телом. Хрупким было его здоровье, и одна лишь ревность к святому делу поддерживала его.

Итак, когда Константин завершил перевод Писания, то простился он с отчим домом и вместе с братом пустился в далекое странствие. Шли они по тем же местам, которыми проехало посольство Ростислава, и, преодолев бесчисленные трудности, ступили лета Господня 863 на землю Великой Моравии. И вышел им навстречу Ростислав, а с ним — нитранский князь Святополк. Оба князя обратились с речами к солунским братьям, Мефодий же с Константином отвечали им:

— Слава в вышних Богу, и мир людям доброй воли!

Затем под песнопения и клики толпы прошествовали они к храму и, освятив его, служили святую литургию на языке, понятном всему народу.

Люди же, услышав пение братьев, увидев, как служит Константин, пали на колени и правой рукой, привыкшей сжимать рукоятку меча или узду диких коней, изобразили знамение креста.

С той поры постепенно распространялось учение христианское; с той поры то тут, то там люди обращались на стезю веры, и семена, посеянные братьями, прорастали в недрах душ. С той поры солунские братья неустанно проповедовали христианскую истину. Были они учители и советчики, были священники и оделяли верующих милостью, и смирением, и утешением прекраснейшим. Трудясь так, заботились они и о том, чтобы собрать учеников и обучить их знанию Писания и Закона, необходимого для продолжения начатых трудов.

Так прошло более трех с половиной лет.

Завершив святую миссию, простились Мефодий и Константин с Ростиславом и племянником его, князем Нитранским, и пустились со своими учениками в дорогу к Венеции, чтобы из этого портового города отплыть в Царырад. Там должно было рукоположить в сан славянских учеников. Проходя через Паннонию, добрались они до владений князя Коцела, правившего после смерти отца своего Прибины.

По примеру покойного отца, К одел ценил блеск и роскошь, силу и власть. Усвоив излюбленные привычки и пристрастия Прибины, следуя по его стопам, Коцел с преданностью взирал на город Зальцбург и брал за образец обычаи франков. В душе Коцела ожили мысли, рождавшиеся у Прибины еще в Нитре, и мысли эти порхали над князем, подобно птицам.

Но вот случилось, что солунские братья, Мефодий и Константин, проходя по земле Словинской, встретились с сыном Прибины. Случилось так, что их скромный поезд ступил в замок Коцела.

Пыль покрывала их башмаки, пыль служила попоной их ослам, пыль и смирение украшали чело братьев и весь их поезд. Не было ни одного раба в этой кучке странников, ни один носильщик не нес их поклажу. Шли они, как ходят бедняки. Шли то молча, то с пением, и молчанье сменялось песнями и молитвами.

Когда стали они перед князем Словинским, снял Константин со своих плеч ларец с мощами святого Климента и обратился с речью к Коцелу. А был Константин слаб, изможден, пот стекал у него со лба, и влажные волосы прилипли к вискам. Он походил на горемыку, на жалчайшего из бедняков, но дымка непостижимой славы мерцала над его головой, и отзвук безмерного счастья трепетал в его голосе. Слушал Коцел слова смирения и веры, и все существо его сотрясало странное чувство, и очарованная душа его устремилась навстречу словам любви. В ту пору и князю, и Константину было около сорока лет, они были ровесники — и вот, когда мягкость и верность закону, и явленная ему правда Божия укротили гордыню Коцела, возникла между обоими душевная приязнь. Они полюбили друг друга и в этой обоюдной любви провели вместе несколько месяцев.

Когда же подошло время солунским братьям двинуться дальше со своими учениками, велел князь Коцел отворить сокровищницу свою, чтобы дать братьям золота в знак уважения. Но братья отвернулись от сокровища, и младший из них сказал:

— Ничто так не обременяет путников, как золото; ничто не служит им такой помехой, как богатство. Позволь нам, княже, дойти до ладьи и до пристани в безопасности и свободе, которые обеспечивает бедность. Позволь нам теснее завернуться в рваные плащи и насытиться голодом.

Простившись с князем и со Словинской землей, двинулись братья к Венеции. Когда дошли, разыскал их посол от папы Николая I. И посол этот передал им благоволение папы, его благословение и любовь, а далее молвил, чтобы они, послушные воле верховного князя Церкви, явились в Рим. Таково было повеление папы, так звучали его ласковые слова. Солунские братья повиновались и снова отправились в путь — и вот под колокольный звон, приветствуемые духовенством и отрядом папской кавалерии, предстали перед престолом Петра.

Однако прежде чем они добрались до Рима, угодно было смерти поманить к себе душу папы Николая. Умер папа, который некогда холодно ответил на просьбу Ростислава; умер папа, который в течение какого-то времени не желал склонить своего сердца к диким славянским народам, но затем, по воле провидения, изменил свое отношение к ним; умер и был погребен наместник святого Петра, который, отринув недоверие, призвал в Рим солунских апостолов. На святой престол воссел Адриан II.

Святость ли нового папы была тому причиной, то ли апостольские труды братьев или холодный расчет и желание распространить влияние римской курии, минуя Зальцбургское архиепископство, непосредственно на бывшую Иллирию — одним словом, по любви ли, по мирским ли причинам, а только папа Адриан II разделил позднейшее настроение Николая и принял славянских апостолов, как отец принимает своих сыновей. Он возложил руки на головы Мефодия и Константина и благословил литургию славянскую, и лично рукоположил их учеников в священники.

Затем, когда завершились пышные торжества, папа велел составить письмо, в котором значилось:

«Адриан, епископ и слуга Божий — Ростиславу, и Святополку, и Коцелу!

Слава в вышних Богу, и на земле мир людям доброй воли! Услышали мы о Ваших деяниях духовных, к чему и стремились мы желаньями нашими и молитвами о спасении Вашей души, ибо подвиг Господь сердце Ваше искать Его и указал Вам, что не верой единой, но и делами добрыми следует служить Ему. Ибо вера без дел мертва есть, и заблуждаются те, кто мнит, будто знают Бога, дел же отрицаются. Вы же не токмо у здешнего духовного престола просили учителя, но и благочестивого императора Михаила, дабы отправил к Вам философа блаженного Константина с братом его, поелику мы не исполнили просьбу. Они же, узнав, что земли Ваши относятся к апостольскому престолу, не учинили ничего, мимо канона, но пришли к нам, неся мощи святого Климента. Мы же, втройне испытав радость, положили послать сына нашего Мефодия, рукоположив его и с учениками, в Ваши земли, дабы учили они Вас, как Вы просили, переложив Писание на Ваш язык, и совершили бы полные обряды церковные и святую литургию, сиречь службу Божию, и крещение, начатое Божьей милостью философом Константином. Также, если некто иной сможет надлежаще и правомерно учить, то да будет сие свято и благословлено Богом, и нами, и всей апостольской Церковью, дабы Вы легко усвоили заповеди Божий. Единственный лишь соблюдайте обычай: да будут во время литургии читаны сперва Послания апостолов и Евангелие по-латыни, а затем на славянском языке во исполнение слова Писания: „Хвалите Господа, все народы!“ Вы же, любезные сыновья, слушайте учение Божие и не отвергайте повелений Церкви, дабы стали Вы истинными почитателями Бога. Отца нашего небесного, со всеми святыми. Аминь.»

Когда это послание стало известным и прослышали о нем итальянские и немецкие прелаты, недовольство их возросло. И стали ходить епископы к епископам, спрашивая друг друга:

— Дозволено ли папе писать подобное? Разве не излагались от века Законы Божий только на греческом языке или на языке древних иудеев, или на латыни? Смеет ли кто безнаказанно унижать и осквернять слово Писания варварской речью славян?

Но воля папы была тверда. Он строго отчитал ропщущих епископов и, чтобы выказать любовь к солунским братьям, восстановил для Мефодия Сремскую митрополию. Рассказывают, что эту святую должность папа хотел доверить Константину, который к тому времени был уже епископом; но нескончаемые труды, далекие странствия, лишения и заботы подорвали его слабое здоровье. Константин чувствовал, как с каждым днем истощаются его силы. Предчувствуя близкую смерть, он с головой погрузился в размышления. Покорный зову тишины, зову смирения, покорный тому голосу, что издавна звучал в его душе, приверженный славе, что рядится в плащ из праха и питается отречением, той славе, чей венец — уединение, ушел Константин в монастырь. Сложил с себя епископский сан. Стал монахом и нарекся Кириллом. Имя это — святое.

Лета Господня 869 закончились дни его жизни, и умер Кирилл. И вот что написано о великом учителе:

«Благословенны уста, чрез которые излилась на все земли милость духовная! Благословенны руки, чрез которые ниспослан дождь милосердия на наши сердца, сожженные грехом! Благословенны очи, чье сияние отогнало от нас слепоту нашу, и благостный свет воссиял для нас от этого сияния!»

ИЗМЕНА СВЯТОПОЛКА

Недолго длились мир и дружество, заключенные между Ростиславом и Людовиком Немецким в 864 году. Великая Моравия стояла на пути короля, и могущество Ростислава мешало франкам продвигаться на восток. Тем более что князь, назло Людовику, предоставлял убежище и охрану тем немцам, которые бежали от гнева своего короля, и поддерживал противников последнего. На границах непрестанно вспыхивали стычки.

Иной раз рубеж переходили немцы. В таких случаях король, узнав, как они совершили набег и какими завладели товарами, со смехом ударял по плечу гонца, принесшего эту весть. Когда же грабительский налет удавался людям Ростислава, хмурился Людовик, и его тяжелая ладонь опускалась на рукоятку меча. Так накапливались причины войны. В 869 году немецкие войска с трех сторон вторглись в Великую Моравию. Сын короля, маркграф Карломанн, разорил Нитранский край, а младший королевич Карл прошел огнем и мечом по владениям Ростислава и проник до самого Девина.

Но перед грозной этой твердыней сломилось высокомерие франков, и Карл, как некогда маркграф Карломанн и сам Людовик, в страхе и изумлении взирал на неприступный утес. Много дней стояло его войско под Девином, не ведя военных действий. Карл ждал. Не решался идти на приступ, и колебаниям его отвечали насмешливые крики с крепостных стен.

Наконец, так и не отважившись на удар, отступил Карл, и Девин, — о котором написано, что се есть сама скала, сама высота недостижимая, — а с ним и господин его, Ростислав, остались победителями.

Когда Великая Моравия избавилась от неприятеля и к ней вернулся мир, широко разнеслась слава Ростислава, непобедимого князя. Приветствия звучали на всех путях его, он был почитаем и любим, и меньшие князья, правившие уделами державы, повиновались ему и склонялись перед ним.

Но по следу величия тянется зависть. Коснулась она и души Святополка, окутала его своим плащом и переменила его мысли. С тех пор возненавидел Ростислава нитранский князь. Гордыня раздувала это жгучее чувство, гордыня спалила верность Святополка и привела его к измене. Лета Господня 870 вышел Святополк из повиновения дяде своему Ростиславу и взял сторону немца Карломанна.

Узнав о предательстве, распалился Ростислав гневом непримиримым, но скрыл его, не выдал даже в словах, застрявших в горле. Только когда он остался один и ушли те, с кем он проводил время, приказал князь позвать к нему человека по имени Будивой. Муж сей был предан ему и во всем исполнял его волю. И сказал Ростислав верному слуге:

— Я устрою пир, и будет к пиру сему Святополк. Ты же выбери помощников, и пускай по данному знаку выйдут они из засады и убьют Святополка.

Затем, притворившись мирным и прощающим, сделал Ростислав как сказано: созвал пир, пригласив и племянника, нитранского князя. Рабы носили на стол вино, носили туши, разрубленные на четыре части, рабы высоко держали горящие лучины и прислуживали князьям. Так, в веселье, текло время. Тут приблизился Будивой к тому, кого должен был убить, и шепнул:

— Спасайся, князь, беги, ибо смерть подстерегает тебя! Святополк внял предупреждению и, удалившись из пиршественной залы, вышел с Будивоем во двор замка.

А случилось это как раз, когда убийцы ворвались в залу, и Ростислав понял — измена. Тотчас по всему замку раздались крики:

— Заприте ворота! Заприте ворота!

Ростислав схватив меч и, вскочив на горячего коня, помчался в погоню за изменниками. Скакал он по лесной чащобе, все дальше и дальше, и дружина отстала от него.

Князь очутился один среди глубокой темноты; тогда из чащи выскочил отряд вооруженных людей Будивоя; Ростислава стащили с седла. Напрасно боролся он, попусту раздавал удары, и бесцельно пали те из верной ему дружины, кто подоспел на подмогу. Князь был пленен и связан. Сам Святополк стянул ему руки и, насмехаясь, произнес:

— Тебе дана была власть, ты подчинил себе князей и весь народ Великой Моравии — зови же свои войска! Подай знак засадам, приставь ладони к устам, кричи, зови своих на битву!

Ростислав не отвечал. Молча шагал он, привязанный меж двух скакунов своих палачей… Конопляная петля давила горло, и пришлось ему ускорить шаги, когда кони пошли рысью. Он падал от усталости, и, обессилившего вконец, доволокли его до Нитры.

Святополк, чтобы насытить свою гордыню, отправил измученного дядю к Карломанну.

Так страшное предательство открыло дорогу на восток маркграфу и королю. Так одержал победу Карломанн, так без боя завладел он Великой Моравией и властью своих наместников опутал униженную, растоптанную страну. Первый наместник звался Вильгельм, второй — Энгельшальк. Оба верно исполняли волю франков, стараясь повсюду насаждать своей властью чужие нравы и чужую речь. Наместники эти вымогали у народа по семь голов со стада, десятину урожая и такую же часть от прочего имущества и товара. Народ роптал, а Святополк мрачно думал о своей бесславной победе. Он был недоволен. Правда, маркгарф вернул ему Нитранское княжество, но немецкие епископы усердно следили за ним и за всеми его делами.

Ростислава, государя Великоморавской державы, связанным привели на суд короля. Людовику надлежало взвесить его провинности — и он приказал собраться в большой зале всем светским и духовным князьям.

Когда все сошлись, махнул король страже, и та ввела Ростислава. %ары сыпались на плечи его, сотрясая истомленное тело, но князь стоял, не глядя на Людовика Немецкого.

Тогда заговорил король, требуя большего смирения от побежденного.

Ростислав промолчал. Он стоял, устремив взор на потолочные балки огромной залы.

И вторично потребовал король покорности от пленного князя, и палачи вторили его словам.

Но Ростислав стоял прямо, не опуская глаз.

Тогда приказал Людовик ослепить Ростислава. И выжгли ему очи раскаленным прутом. Ввергли во тьму, припаленную угольями, во тьму жгучих ран, источавших кровь. Лишили его зрения — и король, и князья светские, и князья Церкви слышали его страшный вопль.

После этого в келье какого-то безымянного монастыря ждал Ростислав кончины своей; и время, эта неутомимая пряха, сучило его горе, его темные сны.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОРАВИЮ

Константин, принявший в римском монастыре имя Кирилл, умирая, назначил своим преемником брата, епископа Мефодия, доверив ему все заботы о трудах апостольских и прося вернуться в Великую Моравию. Мефодий обещал сделать по воле его, а так как им руководили и любовь, и горячее желание, то уже в конце 869 года пустился он в путь. Раз решившись, шел он скорыми переходами, неся князьям Ростиславу, Святополку и Коцелу папскую буллу, в которой Адриан II торжественно разрешал священникам служить святую литургию на славянском языке. Епископ Мефодий бережно хранил эту буллу и двигался быстро, используя мулов и лошадей. Добравшись до Паннонии, явился он к Коцелу, князю той земли, чтобы передать ему послание и волю папы.

Выслушав, Коцел расспросил Мефодия о кончине Кирилла; он засыпал его вопросами и просил задержаться в Словинской земле. Епископ же, зная, какое рвение и какую любовь заронил Константин в сердце Коцела, не мог воспротивиться его горячим просьбам и остался.

Потекли дни, заполненные беседами; слушая речи епископа, князь видел внутренним взором обоих братьев: смиренная вера венчала чело Константина короной ласкового света, Мефодию же христианские добродетели вручили сверкающий меч. И мнилось князю, что любит он обоих равной любовью, но сердце его все же склонялось к тому из них, кто был смиренен нестрог, чей возвышенный дух был исполнен решимости победить в начатом деле.

Потом епископ Мефодий и князь Коцел сошлись на том, что надобно Мефодию вернуться в Рим и просить папу о восстановлении Сремской митрополии: Коцел мечтал вырвать свою землю из-под власти Зальцбургского архиепископа и в церковных делах войти в область нового, славянского архиепископа, которым должен был сделаться Мефодий.

Придя снова в Рим, предстал Мефодий перед папой и высказал эту просьбу. Задумался наместник Петра, взвешивая в мыслях пользу, которую принесло бы восстановление архиепископата в Среме для распространения христианства — и для влияния римской курии. Он взвешивал выгоды и ущерб, которые произойдут от этого для франкских епископов. Долго рассматривал он мысленно то и другое — и наконец, быть может, для того чтобы споры об имуществе и доходах не сотрясали церковь, решил объявить область, отходящую к архиепископату Мефодия, папской собственностью. Решив так, благословил он коленопреклоненного епископа и возвел его в архиепископский сан.

Но это решение вызвало бурю негодования среди франкских прелатов. Поднялись они, а с ними епископ Пассауский и архиепископ Зальцбургский, собрались все вместе и, не признав папскую волю, воспротивились ей.

К тому времени в Великой Моравии покончено было с властью Вильгельма и Энгельшалька. Святополк снова овладел своей державой. С ним-то и вступили в союз коварные франкские церковники и большими силами — какими правит кривда, пока не наступит час Божьей кары, — напали на поезд архиепископа Мефодия, возвращавшегося в Моравию и только что пересекшего границу.

Мефодия схватили. Прелаты и епископы, презрительно отозвавшись о булле Адриана, которую он нес с собой, предали его суду и судили, и поносили, и били по лицу. Первым ударил Мефодия епископ Пассауский, и князь Святополк, наблюдавший за судилищем с возвышенного кресла, не остановил его.

Со смиренномудрием сносил эти мучения архиепископ Мефодий. Молча выслушивал он оскорбления и проклятья, не отвечал на брань и издевки; но на обвинение в том, что варварской речью он оскверняет Писание и святые обряды, сумел возразить и без труда доказал свою правоту.

Сильным был Мефодий, если говорить о силе души. Несокрушимой была его вера, и страху или робости не было места в его груди.

Архиепископ Мефодий был осужден, церковники произнесли над ним свой приговор, и епископ Пассауский, объявив сего архипастыря своим пленником, увез его в Баварию. Три с половиной года продержал он Мефодия в темнице. Он рассчитывал, что тени подземелья сломят душу узника, что холод и сырость темницы сокрушат его здоровье, — но душа архиепископа вместе с ангелами исповедовала правду Божию, тело же не понесло никакого ущерба. Мефодий был жив верой.

В согласии с этой верой случилось так, что на папский престол воссел Иоанн VIII и, по велению справедливости, вспомнил о служителе истины Мефодий. Иоанн VIII в свою очередь издал буллу, стяжавшую славу, ибо выше силы и власти ставились в ней право и правда. Эта булла раскрыла двери Мефодиевой темницы. Вот слова, освободившие архиепископа-мученика:

«Брат наш Мефодий правоверен и вершит апостольские труды, и в его руки Богом и престолом апостольским отданы все Славянские земли, дабы кого проклянет он, тому прокляту быть, кого освятит — освящену быть».

ОБРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ СВЯТОПОЛКА

Сказано: предательство — меч обоюдоострый; другая притча добавляет, что меч сей качается туда и сюда, задевая сперва того, кто был предан, затем того, кто предал. Вот ранил этот меч Ростислава — и уже направляется к груди Святополка. Безмерные страдания ожидают этого князя.

Немец Карломанн дал ему власть над всей Моравией, подчинив ему и те земли, которыми некогда владел Ростислав. Всю эту преданную страну доверил он Святополку. Меж тем законный князь ее, подлинный властитель Великой Моравии, лежал, ослепленный, в темнице, и правил вместо него ужасный наследник. Ему платил народ десятину, его имя твердило войско, темные и страстные упования поддерживали его оружие, и жажда битв размахивала его мечом. Народ поверил в славный путь Святополка и полюбил его.

Карломанн же смотрел на возрастающую силу нового князя со страхом и ненавистью. Однажды созвал он своих советников и сказал:

— Понял я и вижу, что Святополк — не друг нам. Вижу, отказывает он вам и мне в почестях, имя его обретает силу, немецкое же имя умаляется. Вот что донеслось до меня, вот на что обращен взор мой. Ответьте же, советники, выскажите свое мнение: должен ли я равнодушно взирать на все это или нам более приличествует поднять войну?

Опустив лоб на ладонь, а локоть уперев в рукоять меча, задумались советники. Думают, спрашивают друг друга, обмениваются мнениями. Наконец встает один из них и просит Карломанна поверить в измену Святополка и наказать его.

— По воле вашей и мира ради, — ответствовал Карломанн, — приказываю и повелеваю схватить его! Бросить в заточенье!

Сказано — сделано; Святополк, подобно своему дяде, оказался в глубоком подземелье, терзаемый бессилием и злобными мыслями. Лежал он на голых камнях, стеная от ненависти. Тут взору его предстала фигура, порожденная наполовину мечтаниями, наполовину раздумьями. Эта бесплотная фигура обладала способностью принимать облик отсутствующих — и вот стал перед Святополком преданный им Ростислав. Бледен был он. Оковы отягощали его руки. Черная кровь текла из глазниц — и, обретя голос, беспрестанно твердил он одно: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

В другой раз явился во сне Святополку Карломанн. Борода маркграфа тряслась от хохота, и щеки его раздувались. Он стоял выпрямившись и скрестив руки, и от смеха бренчали его браслеты. Тут разжал зубы Святополк и крикнул этому призраку: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

Меж тем управление Великоморавской державой опять было вверено Вильгельму и Энгельшальку, двум верным немецким маркграфам. И правили страной иноземные господа, но народ славянский не склонился перед их властью и все толковал о Святополке. Значение его имени возрастало. Оно переходило из уст в уста. Люди рассказывали друг другу, что держат князя в башне, другие же утверждали, что он убит тайком.

Слухи эти побуждали народ волноваться и собираться во множестве. Толпами отправлялись люди к замкам — словно шествовал по земле тот призрак, что являлся в темнице Святополку, и гремел клич: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

Мораване избрали вождем Славомира из рода своих князей.

— Веди нас на битву! Будь нашим воеводой! — сказали они ему.

Славомир колебался; тогда толпа разразилась угрозами и требованиями. Пришлось Славомиру сесть на коня. Окруженный копьями, чуть ли не с мечом у горла, шел Славомир с мораванами от сраженья к сражению, от битвы к битве — и к победе. Рушилась мощь немецких маркграфов, и гонцы от них, едва ли не умирая от усталости, с трудом ворочая языком, передали Карломанну горячую просьбу — спешить на помощь своим братьям, не допустить их окончательной гибели.

— Государь! — говорили гонцы, воздевая руки к Карломанну. — Вильгельм и Энгельшальк скрываются по лесам, а слуга твоего пленника владеет страной. Слуга твоего пленника Святоподка укрепился в неприступном Девине и властвует над страной. Разрушь эту крепость! Приблизь поражение мораван! Размечи твердыню, ибо пока не рухнут камни ее стен и не сгорят запоры ее, не будет в Моравском крае ни мира, ни покоя!

Давно умолкли гонцы, давно их уже накормили, а Карломанн все обдумывал их слова. Обдумывал, размышлял о крепости Девин, и безнадежность сжимала его сердце. Что мог он сделать? Каким способом добыть твердыню, что — сама скала, сама крутизна, сама высота недостижимая? Семь раз вопрошал он себя и еще трижды спрашивал, наконец задал себе один-единственный вопрос, и разум ответил ему: «Ступай, выведи из темницы Святополка!»

Тогда приказал Карломанн отворить подземелье и, спустившись туда, приветствовал узника. Затем он обнял его со словами:

— Я хорошо знаю твое сердце. Тебя обвинили облыжно. Завистники оговорили тебя, но правый суд находит тебя безвинным. Твой дурной слуга Славомир овладел Моравией, принадлежащей тебе по праву и роду. Встань же и возглавь войско, ожидающее тебя. Когда победишь, когда приступом или хитростью овладеешь Девином, державу твою признают все немцы.

Кончив, Карломанн опять раскрыл объятия, и руки его, обремененные металлическими украшениями, сомкнулись на плечах Святополка.

Был полдень, солнечный свет проник в темницу, и со светом вошло дуновение свежего воздуха.

— Верность! — проговорил маркграф. «Отмщение!» — ответил в сердце своем племянник Ростислава.

И чудилось ему, что обнимает он исхудалую шею призрака, явившегося ему с этим грозным словом.

Чудилось Святополку, что предательство отдалило свой меч от его груди, и клинок, качнувшись, приблизился к сердцу Карломанна.

Осыпанный почестями, двинулся Святополк во главе немецких войск на Моравию. Народ, не понимая, что Святополком движет жажда мести, страшился его поступи, проклинал его и разбегался. Мужчины собирались в укрепленных местах, стада отгоняли в леса, при дорогах расставляли засады, и все, вооруженные и безоружные, оплакивали предательство Святополка и горевали:

— Горе, наш князь, сын своего народа, идет во главе немецких супостатов, хочет разрушить Девин и наказать, верность наших упований, отплатить злом за преданность и любовь!

А немецкое войско во главе со Святополком шло все дальше и дальше; торопилось оно, делая долгие переходы, и вот уже близок был Девин. Омытый двумя реками, сама скала, сама высота недостижимая, сама крутизна, высился он над краем, и только птицы, только птицы могли достичь его стен, только рыбы — подплыть к подножью утеса.

Увидев издали эту твердыню, замедлило шаг немецкое войско — и остановилось. Смолкли веселые крики, и в молчании этом слышались лишь изумленные вздохи.

И стояли немцы под утесом в печали и безнадежности, и советчики онемели, и никто не мог сообразить, какими таранами бить по этой скале. В этой беспомощности, в этой растерянности обратили они взоры на Святополка. Тогда пошел князь к первым рядам воинов и проговорил:

— Силам человеческим не сокрушить Девинскую скалу. Неприступна твердыня эта, и Карломанн, и Людвиг, и Вильгельм с Энгельшальком тщетно будут стараться взять ее, ибо они — чужеземцы. Но я, князь Моравский, поднимусь один по этой крутой тропе, обращусь к своему народу и сделаю так, что он откроет вам ворота Девина. Ждите меня под скалой и кричите, а я с высоты покажу своим бесчисленность ваших рядов. Кричите на вольном пространстве, кричите из леса, заставьте ваш скот подать голос, стучите копьями и щитами, дабы страх объял мораван и подчинились они воле моей.

— Иди! — согласился Энгельшальк, и в сердце его, в сердцах всех немецких воинов родилась новая надежда.

— Когда задрожат они в страхе, — продолжал Святополк, — и согласятся с моими словами, тогда отбросьте оружие в знак мира и дружества!

Никто не догадывался, что задумал Святополк. Никто не подозревал, что призрак, с которым он беседовал в тиши своей тюрьмы, шагает теперь с ним рядом. Никто не слышал грозных слов, которые этот призрак нашептывал князю.

И вот, как договорились, пошел Святополк один, без свиты, и вступил в крепость. И встал перед Славомиром — один. Один перед всей дружиной.

Неисчислимое немецкое войско обложило тем временем утес, и крики его были слышны даже во внутренних помещениях крепости. Вширь и вдаль разносились эти крики, проникая во все уголки Девина, и возносились к небу.

Славяне смотрели на Святополка со страхом. Люди теснились в проходах меж частоколами и показывали пальцем на князя, пришедшего во главе иноземцев. Смельчаки бросали проклятья в лицо ему, другие с трудом удерживали меч в ножнах. Все теснее окружали они Святополка, все громче становилось негодование их. Тогда подступил Святополк к проклинавшим его и, озираясь, обратился к Славомиру:

— Брат, я беседовал с неким призраком, и тот сказал мне: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!» Этот призрак привел меня сюда. Он ведет меня за руку и кладет мой меч к твоим ногам. Вот я выдаю тебе себя головой и хочу стоять с тобой и с мораванами против недругов. Карломанн заточил меня. Вильгельм и Энгельшальк захватили мою страну, но ты восстал на них. Кто же мне друг? Кто мне брат? Кто меч моей безоружной руки?

Услышав эти слова, обнял Славомир князя и, отстегнув меч, сам остался перед ним без оружия.

И все приветствовали Святополка, и ликовали в веселье.

Тогда поднялся Святополк на возвышенное место и дал немецкому войску условный знак отбросить копья и прочее оружие.

Немцы сделали, как было договорено, и быстро рассеялись по лесу для роздыха, ибо долгий поход и лишения изнурили их.

Когда это произошло, когда немцы, не соблюдая порядка, спешили насытиться и отдохнуть в тени, ринулись славянские воины из крепостных ворот. Они хлынули вниз, ворвались в долину и с неистовой силой ударили по баварам.

Горе им, горе пришельцам из далекой страны! Высоко над толпой блещет меч Святополка. Победа вздымает его. Жажда мести обрушивает его на голову маркграфа Вильгельма. И падает тот, за ним — Энгельшальк. Были маркграфами — и вот лежат поверженные, и кровь вытекает из их ран, а войско их и весь стан в руках Святополка.

Без числа бавар уводит в плен Святополк, без числа их побито, и лишь горстка несчастных спасается бегством. Лишь горстка калек дотащилась до Баварии, и только двое из них стали пред маркграфом.

Карломанн слушал их, закрыв ладонями лицо.

— Увы! — заговорил он, когда смолкли вестники несчастья, — Увы, все мои завоевания обращены в ничто, и сила немецкая уменьшилась до горстки беглецов. Увы, зачем я не убил Святополка! Когда лежал он в башне моей, не в силах поднести к устам кружку с водой, был полумертв и слаб — а ныне властвует!

УСТРАШАЮЩАЯ СЛАВА

После смерти маркграфов Вильгельма и Энгельшалька, после гибели Карломанновых войск и победы Святополка под Девином окрепло могущество князя и расширились владения его. Он стал сильнее прежнего. Толпы рабов корчевали леса на границах, толпы рабов шли впереди его войск, работали на полях и носили грузы для строительства домов. Бесчисленные стада паслись в рощах, бесчисленные овцы кормились на тучных лугах, дорогие товары накапливались в городищах. Умножалось богатство страны, и имя Святополка возвысилось настолько, что чешские племена, жившие на севере, искали приязни его и отправили к нему посольство.

Князь приветливо принял послов, а вскоре после этого сам поехал в Чехию, чтобы взять в супруги Святожизнь, дочь одного из князей этой земли.

Когда возвращался он в Моравию с невестой, окруженный дружиною, надо было им проезжать многими теснинами и урочищами. Мелькали тени, солнечные блики играли на латах воинов, от бега коней развевались тонкие, прозрачные ткани, звякали пряжки сбруи.

Внезапно в горном ущелье, таком тесном, что лишь по два конника могли проехать по дну его рядом, напало на поезд немецкое войско. Жажда добычи привела немцев к чешским рубежам, жажда добычи обрушила их мечи на княжескую дружину, которая везла столь редкостные дары, что никто не видел им подобных. И бросились немцы на князя. Число их в двадцать раз превосходило число людей Святополка. Нападали и в лоб, и с боков, и сзади.

Святополк схватил Святожизнь, перетащил на своего коня и мечом проложил себе дорогу. Он ушел, спасся, но оставил врагам великую добычу.

Эта потеря, а также позор, испытанный Святополком, не могли остаться без возмездия. И стал князь насылать многочисленные отряды, и они грабили на рубежах Франкской земли. Король ответил войной. Немецкие и моравские войска встретились в мае 872 года. Завязалась великая битва. Моравские полки ударили по королевским и нанесли им столь позорное поражение, что многих бегущих франкских рыцарей стаскивали с седел и убивали дубинками моравские женщины.

Но, победив, заключил Святополк бесславный мир. Это произошло в городе Форххайме в присутствии короля. Святополк присягнул ему на верность и, чтобы добиться уступок в церковных делах, обязался платить ему ежегодную дань.

К тому времени известной стала булла Иоанна VIII, а славянское оружие и победа придали словам папы силу и мощь. Так раскрылись двери пассауского узилища. Так вышел на свободу Мефодий, так благодаря папе и благодаря победе возведен он был в должность архиепископа Паннонского и назначен папским легатом у народов, говорящих на славянских языках. Тем положено было начало великому делу, которое в ущерб образованию и успешному развитию было впоследствии нарушено римской же курией, ибо папа взял обратно разрешение служить Богу на славянских языках.

Когда прочитано было это запрещение, обрадовались франкские прелаты и епископы, Мефодий же не мог в это поверить. Не мог он отказаться от трудов, внушенных ему добрыми побуждениями, не мог погубить посевы, уже взошедшие благодатью и благословением, не мог заглушить в себе голос, звук которого потрясал его душу. Он не мог не слышать голоса, твердившего ему: «Следуй по стопам рыбарей Христовых! Иди и говори с каждым на его языке, речью, что внедрена в глубинах его души и всего существа его!»

В то время римская курия была могущественнее королей, и Святополк с надеждой взирал на папу. Жаждал благосклонности его и все дела свои правил так, чтобы с помощью папы вырвать свою державу из-под франкского влияния. И отшатнулся князь от архиепископа Мефодия, и приклонился к латинским церковникам.

Среди последних был швабский немец по имени Вихинг; Рим благословил его епископом Нитранским, и он явился в Моравию в свите Мефодия. Этот Вихинг втерся в доверие к Святополку, и льстил ему, и неотступно пребывал поблизости от него, устраивал князю развлечения и забавы. Никогда не корил он князя за дикие страсти, не попрекал необузданностью и улыбкой отвечал на бурный смех Святополка.

Душа князя не страшилась никакой жестокости. В ней гремели войны, а величие, дарованное ему, навсегда избавило преславного сего государя от чувств сострадания и милосердия.

Вихинг поддерживал необузданность Святополка, превращавшую кривду в правду.

Во время дикой гоньбы за зверем, и в пиршественной зале, и тогда, когда властитель, обагренный кровью, возвращался с поля брани, льстивый епископ повторял ему свои лицемерные слова.

Мефодий же речью, звучавшей как колокол, ставил князю в пример святых угодников и ревностно осуждал его проступки.

И отвратилось сердце князя от архиепископа; он слушал одного Вихинга и его латинскую мессу. А франкские прелаты слали папе жалобы на Мефодия, и Вихинг вышел из повиновения своему архиепископу.

Тогда предстал Мефодий пред князем и спросил его, как он поступит, какой силой заставит епископа Вихинга честно и праведно исполнять свой долг. Святополк, теребя пояс, ответил:

— Я поступлю по воле папы и положу конец раздорам, установив единство.

Тут он громко позвал Вихинга и приказал читать послание папы. Епископ поклонился и, осенив себя крестным знамением, прочитал следующее:

«Именем Бога Святого с престола Петра говорю вам, что греховность и ярость сокрыты в делах архиепископа Мефодия, правду же явную отстаивают те, кто заодно с латинским духовенством».

Епископ закончил чтение и остался согбенным; пергамент шуршал в его руке. Протекла минута тишины. Потом Святополк ударил по мечу и в гневной поспешности высказал свой суд. Он кивнул Вихингу, положил ладонь ему на плечо, оставив Мефодия без внимания.

Франкский прелат затрепетал от счастья, а пергамент в его руке слегка задрожал, похрустывая. Крепко держал епископ пергамент, боясь выпустить его из рук, ибо послание это не писалось папой. Писал его франкский диакон в комнате Вихинга.

В ту пору Великая Моравия занимала огромную территорию. Святополк властвовал над землями, простиравшимися далеко по Дунаю, вплоть до Нижней Австрии. Владел он словаками, и чехами, и сербами вплоть до рек Заале и Одры. На востоке власть его достигала Повислья, и саксонские князья платили ему дань.

Но и эти просторы казались тесными честолюбию князя, и он предпринимал все новые и новые захваты. Вставала на дыбы алчность Святополка, как встает на дыбы скакун под горячим всадником, и несла его от битвы к битве. Лета Господня 883 и снова в 884 году вторгся он диким волком в Паннонию, вырезал большую часть подневольного населения, а лучших мужей той страны искалечил, велев отрубить им руки и вырвать языки. В ту пору князем Паннонским был некий Арнульф. Император Карл III, узнав о разгроме, сжалился над Арнульфом и, желая помочь ему, вступил в переговоры со Святополком, и заключил с ним мир в Венском лесу, неподалеку от Тульна. Там, окруженный светлыми своими дружинами, выслушал Святополк слова императора. Гордыня легла ступенькой под ноги его, ангел гордости реял над ним, и ветер, поднятый крылами ангела, шевелил его длинные волосы.

СМЕРТЬ

Благосклонностью Святополка возросла сила Вихинга, неприязнью князя уменьшилось влияние архиепископа Мефодия. Он остался без поддержки, проводил время среди своих учеников, наставлял их и переписывал перевод Писания. Было тогда у Мефодия двести диаконов и иподиаконов, и самый известный из них носил имя Горазд. Он во всем брал пример с учителя своего и обладал неустрашимым духом. Этого Горазда любил Мефодий больше прочих и назначил его своим преемником. Часто видели, как оба склоняются над книгами, как беседуют или с пением идут во главе процессии — а свершали они дальние пути, возвещая любовь Господа и слово Христово. Однажды, около 880 года, шли они по северным пределам Моравии, и тут встретился им чешский князь Боривой и просил святого крещения. И крестили они этого князя; благодать и благословение снизошли на его голову и на голову супруги его по имени Людмила.

Когда это свершилось и назначен был преемник архиепископа, а труды апостольские были завершены, заявили уже о себе старость и близость смерти; тогда созвал архиепископ Мефодий верных своих учеников и так говорил им:

— Вы знаете, сколь сильны еретики в злых делах, как стараются они, искажая Слово и Писание, напоить ближнего смертельной отравой. С этой целью они пользуются двумя средствами: красноречием и суровостью. Первым — для людей слишком простодушных, второй — для робких без меры. Но уповаю, что ваши души хорошо защищены и никакое красноречие не собьет вас в пути. Вижу и предполагаю, что никакой обман не возьмет вас в плен и не позволите вы, чтобы твердыни сердец ваших дрогнули в ужасе. Ибо слышали вы — негоже бояться того, кто убивает тело, ибо душу он сгубить не в силах.

Собравшиеся отвечали клятвой верности и песнопением. После снова заговорил апостол:

— Превыше всего, братия, храните чистоту сердец ваших, ибо среди тенет проляжет ваш путь и по смерти моей войдет в вашу среду волк. Противьтесь ему и пребывайте твердыми в вере.

Сказав так и простившись, ушел архиепископ, чья память и благословенна и свята, с горсткой тех, кого не привязывал к месту долг служения и кто не мог покинуть архипастыря из любви к нему; ушел Мефодий из Моравской земли.

Умер он своей смертью, но последователей его гнали палачи Вихинга, многие умирали в заточении, другим пришлось покинуть родину.

В те времена ослабло могущество римской курии; светские и церковные князья выслушивали папских легатов без почтения и послушания. Святополк видел упадок Рима и в поисках новых друзей заключил договор с герцогом Арнульфом, немцем по крови. Так спор между Великой Моравией и франками обернулся дружеством. Так прекратил Святополк военные походы. И настал мир.

Никто не был счастливее от этого, никто не радовался этим переменам больше, чем епископ Вихинг. Он вообразил, что миролюбие герцога усыпит бдительность Святополка, что старость уже взяла в тиски воинственное сердце князя, что обещание мира обманет его. И отправил Вихинг посланца к герцогу Арнульфу, и посланец этот посоветовал начать войну.

В те поры в придунайские области вторглись венгры, чей образ жизни и способ ведения боя напоминали гуннов и авар. Венгры тоже были кочевники, дикие лошадники, и война была их средством пропитания. Рассказывают: ужас и страх летели впереди их конницы. Пастухи и земледельцы не могли ей противостоять, и правители старались направить ее путь в земли соседей.

Подобная мысль занимала и герцога Арнульфа. Он задумал сделать венгерский меч своим мечом и, готовя — по совету Вихинга — поход на Святополка, вступил в союз с этими дикими племенами. Летом 892 года вместе с венграми он двинулся на Моравию.

Тогда потоптаны были белые поля, персть взлетала из-под копыт лошадей, горели селенья, и дикие всадники вместе с герцогскими войсками сеяли смерть широко-далеко.

Святополк, собрав армию, сблизился с неприятелем. Победа вела его скакуна. Видно было — скачет она бок о бок с ним, и из всех людей разве один лишь Вихинг верил, что настанет конец славе великого князя. Один только Вихинг видел мысленным взором, как падает Святополк с боевого коня, как разжимается длань его и звенит, упав на камень, меч, — и безмерное счастье распирало грудь епископа.

Он ждал этого, в таких мечтаниях проходили его дни.

Когда кончилась битва и стали возвращаться очевидцы сражений, когда сам победитель с войском своим приблизился к Девину, Вихинг узнал в нем Святополка и задрожал в страхе. Княжеский конь шагал впереди дружины и ржал. Высокая фигура князя рисовалась на фоне пылающего заката, и видно было, как встает на стременах Святополк. Подняв меч, издал он победный клич, и все войско подхватило его.

Такова была мощь князя, такова и в старости была сила его мысли, что вскоре добыл он новую победу над Арнульфом и над болгарами, сражавшимися на стороне герцога. Святополк рассеял, разгромил их полки и в славе необычайной вернулся домой.

Навстречу ему вышла из замка процессия. Были тут все диаконы и священники, одного не хватало: епископа Вихинга. Он бежал. Не дождался возвращения князя. Бежал к Арнульфу, и Святополк не стал его преследовать. Князь презирал измену, лишенную силы, презирал тех, кто скрывается, ибо сердце князя отдано было войнам и славным сражениям.

И остался Святополк одиноким. Одиноким среди своих сыновей и советников. Остался одиноким, но сила не покинула его даже в час кончины. Умер он без страха. Умер на ложе, осененный крылами ангела, крылами посланца, что дарует беспредельные желания, жажду боя и волю к победе. Умер князь, обремененный проступками. Умер обремененный славой.

Едва разнеслась весть о кончине правителя Великой Моравии, поднялись на преемника Святополка, Моймира II, чехи и стали под руку Арнульфа. Тогда разбилось единство и настала пора смятения. Дрогнула Великоморавская держава, ибо всякие шептуны и служители разброда побудили одного из сыновей Святополка взбунтоваться против Моймира II, умножив хаос. А тогда ударили по Моймиру и бавары; пришлось князю защищаться и на чешских рубежах, и на границах Моравии. Тогда отпала от Моймира Чехия, а с нею и сербские области.

В то же время венгры вторглись в Германию, и король, устрашенный их силой, заключил с Моймиром II мир в Регенсбурге. Договор этот гласил, что франки и князь, в дружеском союзе, будут стоять заодно против вторжения диких венгерских племен.

В период недолгого мира, сменившего войны, вспомнил князь Моймир о Христовом учении и отправил в Рим посольство с просьбой восстановить в Великой Моравии самостоятельнее управление церковными делами. Папа дал свое согласие, но архиепископ Зальцбургский и другие епископы поднялись против мудрости Иоанна VIII и возроптали. Ненависть, которую ничто не могло преодолеть, побудила их писать бесконечные жалобы. Одна из них заканчивалась даже угрозой: хочет того папа или нет, а Моравия будет подчинена нашей власти!

Возобновившиеся раздоры среди церковников опять приблизили войну с громом сражений. Наступали сумерки памяти и смерть. Наступил 902 год, когда в последний раз дарована была оружию Моймира решающая победа. С тех пор все глубже проникали венгры в земли Великой Моравии. С тех пор теряется след Моймира II, и лишь 904 год еще напомнит нам о его победоносном мече. Далее уж одни только ангелы вели счет поражениям, бедам и годам Великой Моравии.

РАССВЕТ

Во времена Святополка в стране, ограниченной Шумавой, лесами Крушных гор и Судетским горным массивом, жили славянские племена. По нижнему и среднему течению реки Огры селились лучане, к западу от них было место седличан, в крае, позднее названном Хебским, сидело хбанское племя; далее на север жили дечане, лемузы и литомеричи; а еще дальше, в краю Болеславском — пшоване. Северо-восточные пространства были уделом хорватского племени, юг принадлежал дулебам, а меж ними жили люди, называвшие себя зличанами. Но ядро, но середина той страны отдана была чехам, которые впоследствии сумели поставить братские племена в зависимость от себя и объединить их.

В древности племена редко вступали в добровольные союзы. Властвовали над ними князья, и эти князья стремились расширить свою власть войной и коварством; они нападали друг на друга и боролись между собой. Раздоры разъединяли их, и только победа пробивала дорогу из края в край. В жажде сражений ходили племена в походы по дремучим лесам или вдоль рек, которым тесно было в их руслах; ходили и походами к границам селений, спускались к равнинам с гор, с низин поднимались на холмы, и вели их пути от края леса к его середине или из темных чащоб к лугам, где широко разлились озера. Так каждое племя ходило из своих владений к владеньям другого, чтоб насладиться победой и возвысить могущество своего рода.

В те военные времена шум битв разносился по лесам, В те безжалостные времена победителям навечно отдавалась свобода тех, кто попадал в плен, и всадники перегоняли с места на место стада рабов. Тут можно было видеть мужчин, женщин и жалких стариков, падавших под тяжестью зерна и добра, когда-то принадлежавших им самим; так, падая, шли они к городищам своих господ. Там их уделом становились горе, лишения и боль, и ни одной утехи не насчитывалось во все их дни. Засыпали в тревоге, а едва намечался рассвет, их гнали рыть колодцы, и возделывать пустоши, и корчевать лес. Иной раз, когда вновь племя поднималось на племя, невольников понуждали идти в бой и биться за своих господ. Так рабским трудом и грабительством возрастало в одной стороне могущество чешских князей, в другой же усиливалась власть рода Славника, повелевающего зличанами. Оба рода держались дедовских обычаев. Страсти кипели в их сердцах, хотя ведомо было им учение о любви, которое князь чехов Боривой принял от архиепископа Мефодия. Некоторые высшие люди чешские уже тогда крестились, да и знатные семьи прочих родов легко уживались по крайней мере с наружным принятием веры Христовой. Они признали единого Бога, но оставались язычниками, если говорить об образе мыслей и действий. Так без пользы слушали они слова Евангелия, но жили по-прежнему как варвары: племя воевало с племенем, род с родом, князья и сыновья одного отца соперничали друг с другом. Сила была им судиею, и меч был их правом.

Отблеск подобных страстей озарял и чело князя Братислава, сына Боривоя. Он властвовал в середине земли, там, где жило племя чехов. Войною увеличивал Вратислав свои владения; умножал свое могущество и хитростью, и дружеским обиходом, и семейными связями. Когда он умер, княжескую власть захватила супруга его Драгомира. Правила она за малолетнего сына по имени Вацлав.

Вацлав был мальчик сильнее и красивее прочих. В латинских религиозных легендах сохранилось, что дух Вацлава, как бы предвещая будущее, с ранних лет устремлялся к смирению, к любви и прощению. В других же книгах записано, что жил он в простоте, был похож на своих братьев и, как человек, живо радовался человеческим радостям и не чужд был проступков. Как водится, и ему, видно, дьявол ставил на пути соблазны и, как водится, и ему наносили раны грехи, и он вынужден был следовать обычаям своего времени и своей страны. Однако повествования, в достоверность которых верили очень многие, изображают Вацлава неуклонно, с отрочества до самой его мученической кончины, поднимавшимся к вратам святости. Златые волны легенд сопровождали его шаги. Стремление к миру, жажда Божьего мира витают над его головой, и никакими словами не выразить сияния, коего он удостоен.

Когда Вацлав был малым ребенком и княжеством Чешским правила Драгомира, в Немецкой земле сел на трон Генрих, первый этого имени. Король тот слыл человеком твердой воли и самоуверенности. Он славился отвагой, признавал только силу и желал расширить владения свои за счет правого берега Лабы.

Но в те поры на Немецкую землю совершали наезды венгры, и королю приходилось стоять с войсками на границах между востоком и югом, чтобы защитить свою страну. Венгерские набеги мешали Генриху исполнить задуманное и приуменьшали его славу. Однако желание завоевать восточные пределы было у него сильнее гордости, — и король купил перемирие с венграми за ежегодную дань. И со всеми своими силами двинулся к Лабе.

В тех краях, от моря до Лабы и далее к реке Заале и к пограничным горам будущей Чехии, жили многие славянские племена. Наиболее воинственными, наиболее одаренными храбрыми сердцами были лютичи, особенно самая крупная ветвь их — стодоране. Они никогда не отступали в бою и строго блюли свои обычаи.

Случилось так, что женщина этого племени соединилась браком с Вратиславом, чешским князем, и родился у нее от этого брака Вацлав, удостоенный святой памяти. Женщиной этой и была Драгомира, Княгиня войны, владычица битв и отпора, она дышала местью.

Уже в первый год ее правления Генрих закончил тщательные приготовления, с великими расходами и с великим усердием создал войско, какому не было равных, если говорить о стройности боевых порядков. Вскоре, взвесив и обозрев свою силу, король ударил по западной границе славян.

Войско его переправилось на правый берег Лабы там, где она широко разливается, и, не теряя порядка, внушенного привычкой и упражнениями, вторглось в Славянские земли. Скоро сказались действия неприятеля! Можно было видеть горящие селения, можно было видеть младенцев на груди у мертвых матерей, бездыханные тела пастухов, охотников и пахарей — смерть настигла их в момент, когда они отбросили прочь пастушеский посох или соху. Рядом с безоружными лежали грудами мертвые воины, и гнев навечно запечатлел выражение ужаса на их лицах или замах руки, готовой ударить.

Все были перебиты — в ту войну в плен брала только смерть.

Когда Драгомира услышала об истреблении своего народа, велела она стучать мечом о меч и послала воинов по жилищам людей с призывом к смелым мужам: — Княгиня бросает клич, княгиня велит оставить стада, и охоту, и работы в полях и собираться, взяв копья и мечи! Берите тех, кто служит вам в рабстве и подданстве, берите всех, пускай все собираются в полки и двинутся на врага, ибо княгиня объявляет войну!

Весть об этом решении Драгомиры донеслась до советников и старших людей из окружения вдовы князя Боривоя, которая трудами Мефодия удостоена была святого крещения. То была старая княгиня Людмила. И как в сердце снохи ее, Драгомиры, жила боевая отвага, так в Людмилиной душе взросло семя смирения и твердой веры в мир. Рассказывают — в старости своей она много времени проводила на коленях, молясь о том, чтобы король Генрих отнесся к ее роду с христианским милосердием.

Так повествует о Людмиле предание, но те, кто внимательно вглядывается в натуру тогдашних людей, видят княгиню иначе: видят Людмилу, обуреваемую пылкими страстями, и считают, что по силе добрых чувств и ненависти была она сестрой Драгомире.

Из этих противных мнений ясно одно, а именно — гневались они друг на дружку: Драгомира ненавидела свекровь, и Людмила платила ей той же монетой. Она срывала все ее замыслы, стояла против войны с немцами, и легче ей было принять волю Генриха, чем победу Драгомиры.

Советники Людмилы, пребывающие в Чешской земле выходцы из Германии, взяли в этом споре сторону Людмилы. Им было на руку, что одна княгиня враждует с другой, и они еще более раздували распри. Когда стал известен замысел Драгомиры, они подняли голос против похода и воспротивились велениям правящей княгини.

Однажды собрала Людмила этих недовольных чужеземцев и поехала с ними к Драгомире, чтобы совместно обсудить военные приготовления и попытаться воспрепятствовать им. Первый немецкий прелат так говорил перед властительницей:

— Драгомира ввязывается в борьбу и строит козни против короля, мешая его трудам, внушенным ему Господом: ибо христианское войско Генриха призвано сразиться с язычниками и внести крест в те рощи, где до сих пор стоят капища Святовида. Если это так, что предпринять нам? Что иное можем мы посоветовать, как не то, чтобы она обуздала безумное желание помочь им и дала свершиться Божьей каре!

После первого прелата выходили второй и третий, и все твердили:

— Пусть Драгомира перестанет призывать к войне! Пусть утихнет! Да умолкнет глас, зовущий на помощь, ибо негоже помогать язычникам против меча христианского короля!

Но Драгомира подобных советов не слушала. Ее обуревал гнев. Ненависть и жажда отмщения приложили ладони к ее вискам, оглушив ее. Ни слова не слышала она из мирных советов или похвал королю Генриху; а первому немецкому прелату отвечала властительным тоном.

Тогда тот возразил:

— Княгиня, не забывай о клятве, которую ты принесла, помни, что ты отреклась от всего, что нечисто, что живет и дышит низким языческим обычаем. Не забывай, что причастилась ты единству, связавшему при святом крещении и тебя, и короля, вспомни о благожелательной любви Генриха. Хочешь отплатить ему злом? Хочешь с язычниками восстать на христиан? Хочешь войною нарушить мир, который король оберегает в твоих владениях? Хочешь миролюбие короля обратить во гнев?

Прелат стоял перед Драгомирой, солнце светило ему в лицо, и тело его отбрасывало тень, переломившуюся на бревенчатой стене. От поднятой его руки тоже легла полоска тени, и тень эта была послушна руке и вторила ее движениям.

Когда он кончил и наступила тишина, подняла голос княгиня и молвила:

— Да не будет никогда по воле Генриха! Пусть сгорят все замки, пусть я лучше умру, чем допущу это!

И, продолжая речь, требовала она покарать несправедливость, учиненную Генрихом.

Тогда в зале поднялся шум. Возроптали латинские прелаты, но за их ропотом слышались и другие голоса. Слышались голоса одобрения и согласия, ибо те, кто желал войны, с криками вбежали в залу и встали за княгиней.

Тогда один из прелатов заявил, что не может называться христианином тот, кто помогает язычникам. Воскликнув это под возрастающий шум, он вышел. За ним потянулись прочие католические священники и советники. Они выходили из залы, а их место занимали сторонники войны. Раздавались проклятия и угрозы, слышалось бряцание мечей.

Выйдя из залы, все прелаты и советники двинулись обратно в замок Людмилы. Они не спешили, ехали неторопливо, рассуждая о том, сколь разнятся мысли людские. На ночлег остановились в хижине какого-то старца, достаточно зажиточного для того, чтобы предоставить им ложе и рабов для услуг. Утром, простившись с хозяином, сели снова на коней, чтобы проделать остаток пути. Они были уже вблизи замка Людмилы, в лесочке; дорога там шла в гору, и лошади пошли шагом. Добравшись до развилки, советник, ехавший впереди, вдруг вскрикнул и, дернув узду, отпрянул с конем в кусты, указывая обнаженным мечом на заросли и крича, чтобы все повернули коней и спасались бегством. Они и хотели так сделать, но за спиной у них появились неизвестные, по сторонам поднялся шум, и кучки людей, вооруженных копьями, луками, палицами и дубинками, вышли из зарослей. Бежать было некуда, и все латинские священники и советники были взяты в плен.

В то же утро, когда настал час молитвы, ждал диакон старую княгиню, а она все не выходила; кого-то отправил он ко вдовьим покоям узнать, почему Людмила запаздывает и не спешит беседовать с Богом. И приметил тот человек, что щеколда не западает, а дверь покоев приотворяет ветер. Эта мелочь встревожила человека, и он, прижав к сердцу ладонь, кликнул княгиню по имени.

Тишина была ему ответом.

Тогда он вошел и, оглядевшись, увидел на полу бездыханное тело. Лицо было закрыто тканью, руки раскинуты, и в пальцах зажат уголок покрова. Злополучный посланец узнал Людмилу. Понял, что она удавлена, и горестно возопил, произнося страшное слово — убийство.

Сохранилось предание, что смерть княгини — дело рук советников Драгомиры, и мнение даже считают, что она сама подослала убийц. Многие обвиняют Драгомиру, чья душа служила битвам и мщенью, и многие благословляют старую княгиню, ибо смерть ее была смертью мученической.

Когда умерла Людмила и изгнаны были ее советники, умножились сторонники войны, и Драгомира готовилась к сраженьям.

Но в те неспокойные времена поднялся против чехов зличский князь. Он был в свойстве с баварским герцогом по имени Арнульф, и силы зличан — если говорить о величине владений и численности людей — лишь ненамного уступали силам Драгомиры. Готовясь к войне с нею, зличский князь отправил к Арнульфу посольство с просьбой о помощи.

Герцог, памятуя о семейных связях и желая оказать поддержку королю Генриху и зличанам, собрал большое войско и вторгся в Чехию. Развязалась война. И грозные латники Драгомиры добыли победу.

Но много народу было перебито в сражениях, и много погибло добра. Неурожайное лето сменило урожайные годы, и настал голод. Тогда женщины, а за ними и мужчины стали тосковать по миру и с доверием обращали свой взор на Вацлава, который, став юношей, приближался к власти. И власть была ему передана точно в срок, как того требовал обычай и древнее установление.

СВЯТОЙ КНЯЗЬ

Молодой князь Вацлав день ото дня мужал духом, а когда принял бразды правления, был уже столь мудрым, что все никак не могли ему надивиться. Однако не одной лишь великой премудростью прославился Вацлав, но и пригожестью, и силой, равно как и милостью, привлекающей людские сердца, наделен он был с избытком. Обыкновенно князь пребывал в добром расположении духа, и тогда вместе с ним радовались все. Когда же нападала на князя печаль, то и люди, находившиеся в близком его окружении, стихали, ими тоже овладевало уныние. Такое участие вызывал к себе Вацлав, такую возбуждал он любовь. Все ему благоволили, поэтому и в его сердце пробудилась любовь. Нельзя полагать, однако, что от этого уподоблялся он изнеженному дитяти или чувствительной женщине, у которых глаза на мокром месте. Никоим образом. Любовь его была исполнена деятельного участия, и пылкость ее можно было сравнить разве что с напористостью Вацлавова брата, нареченного Болеславом. Родились они от одной матери. Но поелику из одного ствола можно изготовить и стрелу, и распятье, то из единой плоти возымели начало различные сущности братьев. Первый всем сердцем полагался на мир, зато второй не менее пламенно уповал на силу меча. Братья не сходились в воззрениях, но жили душа в душу, не разлучаясь даже тогда, когда разделял их несхожий умысел.

Согласно княжеской воле, в начале властвования Вацлава воцарился в Чешских землях мир и покой. И притупились уже копья и заржавели мечи, ибо жизнь протекала во взаимном доверии и ладу. Князь пожелал, чтобы люди без страха трудились на полях и на строительстве жилищ и храмов. Повелел он им печься лишь о хлебе насущном да о спасении души. Дабы исправить кривды и жестокие установления матери своей Драгомиры, дабы преуменьшить прегрешения ее и бремя ее провинностей, пригласил он вернуться назад баварских священнослужителей и советников Людмилы, что проживали некогда в Тетинском граде. Возвернул он им именья и угодья и просил у них прощения. При любом удобном случае молился с ними за процветание Чешской земли и самыми пылкими словами просил Господа отвратить Драгомирино сердце от войн и приклонить его к любви.

После этого воротился в Чехию священник, некогда беседовавший с Людмилой. Воротились и другие святые отцы. Мало кто из них умел читать и писать, но в знак признательности и любви они приносили Вацлаву красочные книги с золотыми обрезами. Князь принимал эти книги, не отдавая им, однако, предпочтения перед книгами старославянскими.

Спустя некоторое время повелел властитель (по совету священника) извлечь из земли тело замученной княгини Людмилы. Пожелал он, дабы со славою и почтением похоронили ее в Пражском граде.

Однако в сердца человеков испокон веку вложено стремление отвечать ударом на удар. И вот случилось так, что все, кто с ужасом следил за действиями воинов Генриха, и все, кто верил в свое право защиты и силу меча, в ожидании похоронной процессии столпились пред Пражским градом. Когда процессия поравнялась с ними, сторонники войны сомкнули уста и остались на ногах в то время, как участники процессии опустились на колени; молчали они, не разомкнули губ даже тогда, когда раздалось монашеское пение.

Был слышен голос священников, благословляющий толпу, и возгласы молившихся, что отвечали им. Слышно было, как благостно звучит имя мученицы-княгини, однако те, кто взывал к справедливости, paEiio как и те, кто выше покаяния ставил отмщение, выкрикивали имя Драгомиры во весь голос Распаляя свой гнев, они полагали, что процессия, воздававшая хвалу Людмиле, тем самым порочит тех, кто держит сторону Драгомиры. Им казалось, что немецкие священнослужители, благословляя Людмилу, напоминают о своих обидах, и потому хватились за меч и тем громче выкрикивали имя княгини-воительницы.

Вацлав с сожалением вслушивался в рокот этой грозной бури. Он шел в процессии, воздев руки, шел без меча, с непокрытой головою. Шел и шел, уносясь мыслью в заоблачную высь, но когда призывы к отмщению достигли его слуха, лицо его потемнело от горя. И пожалел он голосившую толпу, пожалел напрасного труда священников и зряшности своей любви. Пала ему на душу тоска, а в сокрушенном печалью сердце родилась горькая мысль — покарать заблудших и насилием внушить им смирение.

После траурной процессии, когда тело княгини Людмилы было предано земле, а галдящие толпы рассеялись, советники сгрудились вокруг князя, и первый из них спросил:

— Княже, узрели мы сокрушение и гнев во взоре твоем. Мы понимаем, что превышена мера терпения и снисходительности, отмеренная тобой; стало ясно нам, что хоть и сокрушаешься ты от этой мысли, но покараешь виновников. Они посягают на святыню, восстают против обрядов и оскверняют память мученицы. Из-за их дикости гибнет дело рук твоих, их злоба сотрясает мир твой и мир Генриха, так что, ежели ты промешкаешь с наказанием, нам не останется ничего другого как ждать, что меч обрушится на твой народ. Потом будут разорены мирные поселения, разогнаны мирные игрища и настанет время всеобщей гибели. Так мужайся, княже! Нет сомнений, в Священном Писании сказано, что любовь беспредельна, что она — само милосердие и всепрощение, однако, чтоб любовь воцарилась в мире, надобно ей десницу свою сделать тяжелою. Пусть карает она, пусть уравнивает пути человечьи, пусть судит совершенные поступки!

Сердце Вацлава было исполнено гнева, но князь немотствовал. В молчании прошло несколько мгновений, после чего князь взял с поставца Писание, отыскал в нем отмеченное место и велел его прочитать. И место это как раз подходило моменту, что сейчас истекал, ибо говорилось там о зложелателях и милосердии.

Когда отзвучал голос диакона и прошло еще одно мгновение, снаружи послышался шум, и два молодых священника ввели в залу, где собрался совет, истерзанного, истекающего кровью человека. Он оказался немцем, над которым толпа совершила насилие, поправ справедливость. Кровь, не успевая подсыхать, обильно струилась из ран, и, едва начав говорить, он смолк из-за слабости, впав в смертельный обморок. Единственное слово, произнесенное им, было имя Драгомиры, и, выговорив его, несчастный скончался.

Убитый был муж в высшей степени достойный и благородный. Дружеское расположение связывало его с теми, кто окружал князя, дружескую приязнь питал он и к самому Вацлаву, и еще прежде, до его возвращения в Чехию, князь разговаривал с ним. Когда он скончался от ран, меж святых отцов раздались стенания, и в стенаниях этих слышались слова, обвиняющие Драгомиру.

Князь про себя отметил это, но все еще хранил молчание и молился, ибо молитва служила ему щитом.

Он стоял, коленопреклоненный, предаваясь неотступным размышлениям, и внезапно ощутил, словно в груди его проснулась необоримая сила, словно то упорство, с которым он так долго ее превозмогал, теперь служит ее укреплению. И, поднявшись, молвил он:

— Пусть отныне бойцы отвечают бойцам, и меч — мечу.

А далее повелел он схватить всех поборников противной стороны.

Возрадовались советники Вацлава и восславили Бога на небесах за то, что наставил князя на путь истинный. И вот вспыхнула война меж теми, кто держал сторону князя, и теми, кто был привержен Драгомире. И погибло тогда великое множество народу. Жестокость той поры заслонила любовь, и во мраке этом светилась лишь печаль Вацлава. Он страдал от ударов, которые наносил сам, однако не прекращал яростного сражения.

Когда война завершилась и Вацлав одержал победу, в плен были взяты все, кто уцелел. Была схвачена и Драгомира, родительница Вацлава. Тут Вацлав, без меча, лишь в облачении сыновней покорности отвел её в свой замок и долго говорил с нею. И ничто более не соответствует истине, и нет ничего легче, чем поверить тому, что он, заломив руки, взывал к ней; то настаивал, а то — любви Божеской ради — сызнова молил, чтоб отреклась она от злобы и уверовала в мудрость, которая рассылает своих посланников меж языческие народы, дабы — будь то убеждением или силою — привести их в царствие любви.

Однако ни настояния, ни мольбы, ни упоминания святых образцов не смягчили сердце Драгомиры. Как была, так и осталась она княгиней-воительницей. Осталась княгиней, исполненной ненависти, и прокляла Генриха.

И увидел Вацлав, что неисповедимым Провидением отказано матери в познании чего-либо подобного его вере, осознал он, что не в его силах ни речью, ни сердцем открыть ей свет, который сам Господь Бог от нее сокрыл. Посему повелел он ей оставить те края, где царствовал, и не воспротивился, когда Драгомира пожелала поселиться в замке, носившем название Браниборж, что возвышался в земле Стодоранской. В этом замке она узрела свет света и туда же теперь устремилась. В те поры в Полабских краях снова вспыхнули войны, и княгиня, сгорая от нетерпения, желала как можно быстрее очутиться там. Она спешила, и князь Вацлав дал знак дружине не чинить препятствий матери. Никто не смел мешать ей, даже если бы она вознамерилась отправиться к племенам языческим или к вражеским. Такова была воля князя. Кроме того, повелел Вацлав — вопреки обычаям войны — не предавать казни тех, кто действовал заодно с Драгомирой и кто разделял ее устремления. Они могли уйти, могли последовать за своей повелительницей и тем спасти свои жизни; всем им была дарована свобода.

Именно в ту пору Генрих и вынашивал свой замысел, именно в эту пору скликал он свои войска у бродов Лабских и на отмелях, где легко может пройти пеший воин, опираясь на свое копье и коня. Дальше, в излучинах, где лениво застаивается вода, королевское войско валило лес. Одни подкатывали срубленные стволы к низкому берегу, друтие пускали их прямо по течению, а третьи связывали ствол со стволом, строя плоты и надежные сооружения для переправы.

Когда работы были закончены, войско перебралось через реку и вторглось в земли ободритов и ратарей. И взметнулось за тем войском невиданное облако пыли. На лугах, по которым шел походом король, вместо травы оставалась голая земля, луга и перелески отступали перед ним, и ржаные поля исчезали под его ногами. Так вел наступление Генрих, так проникало в глубь страны его войско, так катилось оно вперед по равнинному краю, неслось по полям и лугам, открытым со всех сторон. И никто не мог остановить эту силу, никто не мог поставить ей заслон, никто не мог оказать королю серьезного сопротивления — разве лишь пастухи бодричей да те, кто добывал себе пропитание, возделывая землю, — одним словом, как раз все, кто не имел понятия об искусстве войны, как раз те, чьим оружием были дубина да пастушеский посох — вот они-то и сбились в кучу и оборонялись до последнего издыхания. Ни один из них не ударился в бегство, ни один не отступил, не дрогнул, не разжал кулака. И все были перебиты. Гибель и разрушение обрушились на их земли, однако дух сопротивления не был сломлен. Напротив, этот дух крепчал и, распространяясь вширь и простираясь вдаль, коснулся снова пределов Чехии.

Драгомира со своими советниками обосновалась в Браниборже. Она была в глубоком изгнании, ни до кого не доходили ее воинственные призывы, однако глас, подобный гласу княгини, по собственной воле зазвучал, разнесся по земле. Эхо его раскатывалось по городам и весям, и был он внятен всем вплоть до пахаря, шагавшего за плугом. Вот и случилось, что лишь малая часть чехов разделила святые устремления князя Вацлава. Люди отвращались от него, приклоняя слух к князю другорожденному, ибо тот славен был своей воинственностью и готов был дать отпор королю Генриху.

А Генрих, окончательно расправившись с бодричами и ратарями, повел дружину дальше на восток. Шла она по долам и по холмам, но воякам то и дело приходилось вступать в бой, а схватки и сечи замедляли их продвижение вперед. Вопреки ожиданиям и людской молве так храбро сопротивлялись супостатам славянские племена, что князю пришлось воевать все лето. Когда же войско добралось до пределов земли Стодоранской, ударили морозы. Тут поспешил князь в Браниборж, поспешил в замок, чтоб укрыться самому и дать роздых бойцам, которые валились с ног от усталости и с трудом держали меч в ознобленных руках.

Наконец, подошли они к городищу, увидели его валы. Валы оказались не слишком велики и не очень надежны, и померещилось воякам, что еще в тот же день замок может стать их добычей. И взвеселились они, и надежда вселила в них силы. И со всею силой двинулись они на крепость. Однако счастье изменило им. И вот тот, кто почти забрался на крепостные стены, уже катится вниз, ломая руки и ноги, и стынет в сутробах. Потемнел снег, напитавшись кровью, и ледовая равнина обратилась в поле смерти. Еще долгие недели склонялась победа на сторону защитников крепости, но мороз, эта сука, что лижет щеки беднякам, мороз и страшный резкий ветер, мороз и снег в конце концов обратились против стодоран. Те мерзли, не в силах удержать в руках ни меча, ни палицы, ни копья. И заметно было, как побелели от мороза кончики их пальцев, и видно было, как из рук караульных валится копье и как неодолимая усталость клонит к земле их головы. Мороз пересиливал защитников. Они стыли на ветру, их бросало в сон, а сон был преддверием смерти.

В эту студеную зиму от трескучих морозов славянского люду погибло без счету, но и королевского войска поубавилось изрядно. Сказывают, что королевские наемники сами искали смерти; они страшились остаться в живых, предпочитая смерть невыносимым мукам. От этого будто бы и ринулись как безумные на приступ. Вероятно, войско ошалело от морозов, нападавшие вал за валом хлынули к городищу и с такой яростью били по воротам, били по крепостным валам, что в сравнении с их неистовством даже ведьма — сущий цыпленок.

С самых первых дней осады королевская рать принялась валить лес, спускала деревья вниз, разжигала костры, чтобы хоть изредка по крайности можно было согреться. А вот в Браниборже, твердыне стодоранской, кончились припасы и вместо топлива осажденные жгли уже все подряд. Зима брала над ними верх. Надвигались мрачные дни, подступал голод, которому тщетно противиться. Браниборж был обречен.

Когда силы защитников, измученных морозом и невиданным голодом, были на исходе, немецкие вояки предприняли последнее наступление. И копьем взяли крепость Браниборж. Расщепили ворота, захватили крепостной вал; однако, и побеждая, несли страшные потери. Тот, кто взломал ворота, не смог переступить их порога; кто первым взобрался на крепостную стену, был сброшен вниз, и только воинам из девятых, десятых рядов удалось удержаться. Из сгодоран никто не остался в живых, никто не был подвергнут суду и расправе — пали все. Все остались лежать с продырявленной грудью или животом, никому не удалось бежать, кроме нескольких конников, а с ними вместе — и Драгомире.

Когда королевская рать восстановила силы, когда прекратились морозы и наладился в войске порядок, двинулся король по землям нынешней Саксонии, где обитало племя гломачей и, продолжая беспощадную войну, опустошая землю и грабя жителей, подступил к замку под названием Ягно. И обложил его, и стоял перед ним, пока само время не принесло победы. После этого король ослабил узду и отдал эту землю своим подручным на разграбление. Спустя некоторое время, когда войска снова стянулись к чешским рубежам, Гломачская земля осталась лежать пустынной и безвидной. Напрасно занимался над нею день. Напрасно подступала весна.

И селяне, и князья, и просто все те, у кого хватало сил спастись от меча Генриха, в пору этих напастей бежали в Чехию. Являлись туда в самом плачевном виде. У одного — отсечена десница, у другого — обезображено лицо, третий, лишенный зрения, брел на ощупь. Кого-то вели дети, кто-то ощупывал колдобины концом палки, а кто-то не мог и этого. И сжалился чешский люд над искалеченными братьями, проклял Генриха и возроптал против святости своего князя. Народ жаждал мести. Требовал, чтобы другорожденный князь повел их на бой. И вот снова вошло в обычай выкликать имя Болеслава.

Меж тем Вацлав-князь денно и нощно читал молитвы и клал земные поклоны, прося Господа Иисуса Христа наставить его на путь истинный и научить, что теперь делать. Молился князь и, жарко веруя в идею святости, ждал озарения свыше. А озарения все не было, и тогда мысленным взором окинул он поле брани и обнаружил вдруг, что дело смерти почти завершено. Узрел он силу Генриха, узрел святой крест над его ратью и уверовал, что, оплаченные пролитой кровью, явятся людям мир и познание Господа. Верил он, что, познав Господа, люди станут покойны и счастливы. И больше уж не мучился никакими вопросами. Никакие сомнения не смущали более его душу. Святость вдохнула в него уверенность, что для него лучше не поднимать меча, обойтись без жестокости и восславить торжество истинной веры.

Вдохновясь этой верой и доверяясь ей, вышел князь Вацлав навстречу королю. Когда же немецкое войско подступило к Пражскому граду, князь поклонился Генриху, признавая его силу. Король ответствовал ему столь же низким поклоном. Пожелав здоровья друг другу, они разговорились как друзья и соратники.

Слушая речи чешского князя, Генрих не мог не поддаться его очарованию. Чудилось ему, будто какая-то особенная, невиданная черта угадывается в этом лике, и черта эта милее, чем сама прелесть. Чудилось ему, будто некая непостижимая сила сокрыта в руках Вацлава, и угадывал он, что сильнее они дланей ратника. И еще почувствовал король, что дана Вацлаву способность распознавать тайное и сокровенное и уверенно говорить о том, чего он не знал и не видел. И почудилось королю, что Вацлаву до самых глубин открыты человеческие сердца и ведомы лицо и изнанка людских поступков.

Придя к мысли о святости великой и необычной души Вацлава, король в раздумий замер. Очнувшись, снова попросил Вацлава не лишать его своей дружбы и в знак того, что сам он ни к кому не питает более искренних чувств, повелел, чтобы его прелаты выдали князю мощи святого Вита. Святой Вит почитался высочайшим патроном и заступником саксов. Вацлав с благоговением принял этот великий дар и поблагодарил короля, молвив, что покровитель саксов отныне и навсегда будет оберегать дружбу чехов и немцев.

После того как союз с Генрихом был таким образом скреплен, казалось, мир в Чехии сохранится на долгие годы. Казалось, что княжество Чешское так и останется покорным вассалом Генриха, однако люди, что глашатаями отмщения хлынули из краев Полабских, так же как и те, кто держал сторону Драгомиры, неустанно делали свое дело и, переходя от града ко граду, твердили, что лучше погибнуть в муках, нежели прозябать в покорстве и отречься от возмездия. Подобных взглядов придерживался и Болеслав. И указывали недовольные князья на другорожденного сына и поставили его во главе сторонников войны. И стал он вершителем мести, и снова имя его громко зазвучало во всех концах Чешской земли.

Приближался год девятьсот двадцать девятый, когда покоренные полабские славяне поднялись на новый бунт, когда ратари из племени лютичей ворвались в главную крепость немцев и, приступом овладев ею, разрушили крепостные стены и устроили сечу на его подворьях.

Тут Драгомира, княгиня, жаждавшая возмездия, явилась пред очи чешского князя и молвила:

— Тебе, Вацлав, вручен меч. Что же ты предпримешь? Как поступишь в этот решающий час, когда твои братья по крови бьются с королем, королем-супостатом, поработителем и погубителем нашим? Что сделаешь, как поведешь себя? Неужто промешкаешь? Седлай же наконец-своего гнедого, и пусть он вихрем несет тебя, взметенного гневом!

Говоря так, заломила Драгомира руки, но князь немотствовал, и тогда она яростным возгласом разъяла это молчание.

Казалось, некий ангел явился с весами в руке. На одной чаше весов лежала вера Вацлава в мир и покой, на другой — жажда возмездия. И перевесила чаша вторая, и ангел, отвратив лик, не остановил ее.

Такой приговор был вынесен по делам, коим предстояло свершиться. Мнения чешских князей разделились. Одни взяли сторону мира, другие — войны, и меч, и неприязнь пролегли между ними.

Когда же король Генрих в тяжелых сражениях с полабскими славянами захватил город под названием Лончина и, перебив всех полоненных, готовился вернуться в Чехию, дабы укрепить власть Вацлава и покарать тех, кто желал с немцами войны, наступил звездный час Болеслава. Другорожденному князю выпал черед действовать. Он обязан был сохранить всех, кто разжигал гнев против Генриха. И кликнул он мужей, преданных делу войны, и молвил так:

— Убейте Вацлава! Пырните его елико возможно сильнее клинком, что всего надежнее, рассеките ему грудь, дабы королевский дружок испустил дух и не поднялся больше!

Сказывают, будто князь Вацлав прознал о сговоре, будто кто-то предупредил его об этом. И тем не менее с добрым расположением духа принял он приглашение Болеслава, отправился к нему в замок и веселился, ел и пил у него на пиру. Когда же в веселии и утехах прошла ночь, приблизился к Вацлаву некий старец и еще раз упредил: «Ненавистники подстерегают тебя, князь, хотят убить». — «Верую в мир и покой», — будто бы молвил ему в ответ князь Вацлав и, осиянный верою, с улыбкой пошел к заутрене.

В хрониках говорится, будто удар убийцы настиг князя на ступеньках храма. И далее в той же записи упоминается, будто Вацлав, падая, ухватился за дверной косяк. И умер, едва коснувшись ногами пола. Вот так, сраженный коленопреклоненным, но и вознесенным над землею, он и по сей день живет в легендах и старинных преданиях.

ХРАМ

Вещи общеизвестные не возбуждают любопытства. Люди проходят мимо, не обращая на них внимания, и никого не заботит ни их величие, ни их красота. Никто за ними не приглядывает, но как только какой-нибудь новоявленный любитель прогресса примется эти общеизвестные, вещи сокрушать, общественное мнение разделяется, и одна его часть восстает против другой. Одна сызнова осознает несомненные достоинства старинного уклада, другая поносит отжившие нравы, и таким образом возникает свара, а то и война.

Так вот, когда в Чехии стало утверждаться христианство и когда князь Вацлав с такою готовностью его принял, тотчас с удесятеренной силой вспыхнула любовь к старинным обычаям и пышным цветом расцвело все, что отличает народ славянский от народа западного. Святой князь крепко уверовал, что его земля сможет преуспеть, лишь уподобившись землям Генриха, и потому вступил с ним в союз и заключил договор, однако, верша перемены, бередил он и стародавний образ мыслей, позволяя ему воспламеняться с небывалой силою. И вот то, что кануло в Лету, и то, что лежало у времени на пути, столкнулось во времена правления Вацлава и в одинаковой мере оставило свои пометы на его прапоре. Два потока столкнулись друг с другом, проникли один в другой, и теперь нельзя уж развести их, ибо причина настолько переплелась со следствием, что сумма их составляет замысел, превосходящий желания одной личности.

И сталось так, что этот великий и трудно постижимый замысел вспыхнул в душе Вацлава вместе со стремлением освоить новое и с расположением к тем, кто против этого нового восставал. Князь почитал Драгомиру, любил Болеслава, в смертный миг доверял своим убийцам и в то же время, по словам современников, беседуя с латинскими прелатами, выслушивая их жалобы и сетования, нередко не соглашался с ними, отдавая предпочтение своим противникам.

Однажды, как раз тогда, когда чехи были данниками, а король Генрих восседал в Пражском граде, сторонники Болеслава схватились в окружавших город лесах с королевскими ратниками. Немцев оказалось всего лишь горстка. Они шли себе, как обыкновенно ходят в землях приверженцев — срывали листочки с деревьев и мяли их в ладонях, развлекаясь веселыми побасенками, мечи их болтались на боку, густая лесная поросль цеплялась за плюмажи на шлемах, а сами они в добром расположении духа топали все дальше в глубь непроходимой чащи. Наконец тропинка повернула на просеку, где паслась на приволье лошадка. Она была оседлана. Позвякивали над седлом стремена, и висела на губе узда. И взбрело воякам в голову, что кобылка скорее всего заблудилась, и решили они показать ей путь в свой загон. Подошли они к ней поближе, один ухватил за узду, другой — за подпругу, а третий — за гриву.

И был среди вояк один пожилой человек, который много лет назад в связке невольников работал на постройках. Когда в Чешские пределы вторглись чужеземные конники, разорвал он рабские путы, ударился в бега и с тех пор пробавлялся по военным лагерям. Его там держали, привечая за проворство и ловкость, а то и задавали работу. Так вот, по установившейся привычке, отвести эту кобылку в загон полагалось бывшему рабу. Он должен был ее отвести и тут же укрыться в безопасном месте, ибо доблестные воины уже завели спор, кому кобылка достанется, и чересчур резво дергали ее за узду. Пререкаясь, шлепали они гнедую по крупу, и при этом не ускользнуло от их внимания, что сбруя и седло с украшениями изготовлены на восточный манер. И сказал тут один наемник:

— Кобылка-то, видать, какого-то лесного бирюка, и хозяин ее, пожалуй что, нехристь; а ну как это грех, коли мы ее умыкнем?

Это — лишь первая часть рассказа. А в последующей повествуется о делах, куда менее забавных.

Увлеклись ратнички, стало быть, своей игрой, принялись гоготать, подталкивать друг друга плечами, как вдруг пронесся по лесу посвист. И пока они обернулись, пока выхватили из ножен мечи, а уж из чащобы выскочили люди Болеславовы и, не тратя времени на приветствия, безжалостно набросились на горстку ратников. В мгновенье ока ратники были порублены. В мгновенье ока расстались с белым светом. Однако один из них все-таки уцелел. И был это упомянутый нами раб-старикашка. Вскочил он на коня и ускакал. Ветром сдуло с его головы шапчонку. Ветви в кровь исцарапали лицо, плащ клоками повис на шипах терновника. И все-таки он доехал, удача сопутствовала ему. Князь Вацлав в сопровождении латинских священников шел по подворью Пражского града, когда у ворот послышались крики бедолаги. Заслышав отчаянные вопли, остановился князь и дал знак, чтоб горемыку подвели к нему. Старика впустили. Спешившись и отвесив поклон, забормотал он, рассказывая, что с ним приключилось, какую смерть приняли его приятели и от кого. Говорил он по-немецки, и хотя князь помимо родного языка знал еще и старославянский, и латынь, и греческий — он ничего не понял. Легко догадаться, что епископы перетолмачили рассказ старика, но в их перекладе получилась история много ужаснее, чем на самом деле. Сострадание воспламеняло их, а гнев приводил в волнение. Бия себя в грудь и осеняя крестным знамением уста, они умоляли князя, дабы расправился он с подданными Болеслава, а самого князя либо порешил, либо заточил в узилище.

Он поднялся на старшего брата, убеждали они, он посягает на королевскую рать, он служит языческим богам и восхваляет лишь восточный обычай.

Вацлав ответствовал епископам миролюбиво, но, убедившись по сбруе, что кобылка и впрямь принадлежит Болеславовым приспешникам, принял решение на завтра же назначить суд. Потом отправил посла к младшему брату и наряду с приветствиями высказал пожелание, чтобы тот навестил его.

Наутро застали прелаты князя Вацлава во время беседы с Болеславом. Князья смотрели друг другу в глаза и вели милый разговор.

Когда беседа окончилась, братья дали знак священнослужителям и, шагая рядом нога в ногу, прошли по замку, остановившись в зале, которая была загодя освящена. Здесь слушал Вацлав латинские богослужения, читал Писание, сюда приходил молиться. И увидели епископы, что Вацлав снова направляется к привычному месту, и намеревались последовать за ним и облечься в подобающие богослужебные одежды. Собирались епископы отслужить мессу, ибо, перед тем как принять какое-либо решение, Вацлав имел обыкновение просить Бога даровать ему мудрость и наставить на путь истинный.

Однако стоило епископам вступить в залу, стоило протянуть руки к церковным облачениям, князь Вацлав обернулся к ним и повелел остаться на своих местах. А сам вместе с Болеславом прошел в соседнюю залу.

Некоторое время спустя — ровно столько требуется, чтобы надеть торжественные одежды и приготовить душу к обряду, — возвратился Вацлав в сопровождении двух диаконов восточных и молодшего брата.

Опустившись на колени и снова поднявшись, он поднес к своим глазам Евангелие на старославянском языке и стал служить необычную мессу. И слышен был его глас, звонкий и взволнованный. Слышны были и голоса диаконов и голос Болеслава, вторивший гласу первому и сливавшийся с ним воедино.

Именно в эти минуты король Генрих, погруженный в себя, размышлял о душе Вацлава, и как раз в это время в его покои пробились звуки престранного пения и слов, которых он не мог разобрать. И все-таки они увлекли его! Король встал и, направив шаги в ту сторону, откуда слышалось песнопение, дошел до места, где оно творилось. Чрез растворенные двери можно было видеть князя Вацлава и его брата, и тех двух диаконов, что прислуживали им. Король остановился. С удивлением прислушался, недоверчиво взглянул на пышные ризы, драгоценные украшения и Евангелие.

Пока минута за минутой текло время, пока оставался недвижным король, несколько ошеломленных латинских священнослужителей направились к выходу. Они удалялись крадучись, незаметно делая шажок за шажком. Вышли — и словно вовсе не стало их; лишь когда повеяло свежим деревенским ветром, осмелились они вздохнуть и заговорить. Скорее всего, это были люди возвышенного духа и редкого благородства (некоторые из них удостоились княжеской приязни и расположения короля), преимущественно вышедшие из монашеского сословия, по роду своему либо по возрасту удостоившиеся различных высоких званий, ну да это не суть важно. Ум их занимала теперь мысль весьма немудреная. Блеск завораживал их, а славное имя князей и изумление короля приводили в трепет. И вырос в их глазах Вацлав, и возвысился князь Болеслав, внушая страх. Когда же снова развязались у них языки, забормотали святые отцы сбивчиво и приглушенно.

Один из них был космат, а другой — лыс. Первому удалось спастись, спрятавшись в безопасном месте, когда разбойники-норманны спалили его монастырь на реке Рейн, другой, чтобы избежать нападения сарацинов, пересек Альпы, третий бежал из Прованса, четвертый — из Швейцарии, десятый — из Франции, и ничего не связывало их, кроме ужаса перед вторжением воинственных мадьяр, норманнов или датчан.

Ничто не связывало их, только страх да еще вера в единого Бога и страстное желание сберечь свою жизнь, укрывшись за чередой поросших лесом холмов в этом хлебосольном краю, где чужеродцев привечают любовно и ласково. В годы княжения Вацлава жили они в мире и покое. Князь прислушивался к их мнениям, и — согласно его воле — христианские нравы, которые они принесли с собою, почитались здесь как единственные и исключительные. Они наблюдали рост и укрепление христианского влияния, были свидетелями падения Драгомиры и отступления языческих богов, узрели зарю Запада над темной еще землей и с восторгом внимали глаголу латинского богослужения. Все это укрепляло их уверенность в своих силах. И казался им Вацлав князем добрейшим, и полагали они, что могут угадать любое движение его души. Полагали, как взрослые, руководящие первыми шагами ребенка, что Вацлав и всегда будет следовать по их стопам. Эта вера угнездилась в их мыслях, эта убежденность обитала вокруг, но внезапно все вместе с добрыми надеждами куда-то ушло. Откуда-то издали зазвучал глагол латинского богослужения, ложились на восходящее светило тени, и в объятиях этих теней где-то беспредельно далеко угадывался князь Вацлав. Он стал непредсказуемым, чужим для чужестранцев. Отвергающим их. Даже король при виде князя едва сдержал удивленный возглас; само богослужение преображалось в славянских песнопениях. Неожиданное превращение Вацлава смутило прелатов, стеснило им грудь и убавило силы в их голосах. Они переговаривались шепотом. В смятении пожимали плечами, из опасения избегая смотреть в сторону княжеских покоев.

Меж тем Вацлав закончил обряд и, сняв церковные одеяния и отложив византийские украшения, заговорил с королем. Не прекращая беседы, они подошли к прелатам, и тут князь, обратясь к ним, молвил такие слова:

— Земли западные и земли восточные сходятся в одном месте, и место это — в пределах моего обзора. Оно — в этом краю, который я вижу окрест себя. Оно — там, куда ни обернусь. Я вижу ангела, летающего по мою правую и по мою левую руку. Я вижу ангелов, витающих в просторах этого места. И я вижу у них под ногами храм, вижу храм и свод для собраний. Я вижу строение в новой манере и искусности, я вижу храм, о коем вел речь монах с западной стороны, и храм этот полнится сокровищами, которые унаследовал я от отца моего и которые усердно и бережно храню.

Молвив так, с великой страстностью стал Вацлав говорить о монахе, что видывал рейнские костелы и внушил ему мысль приняться за возведение подобного строения. Мысль эта увлекла его. Пред его внутренним взором рождались отныне картины строительных работ, и приемы искусного мастерства, восточного и западного, соединялись в единое целое.

Вацлав говорил словами восторженными, и король слушал его, но не мог понять. Король внимал его словам, епископы приклоняли к ним свой слух, однако ни королю, ни епископам не дано было уловить суть речей князя. Не могли они уследить за их смыслом.

Король был в волнении. Он смотрел вдаль на окружавшие холм леса, на пустынную Летненскую равнину и снова переводил взор на глиняные валы и на сбившиеся в кучу деревянные строения Пражского городища; различал острия палисадников и грубо отесанные бревна стен; скользнул взглядом по голой сланцевой скале, отметил топорность работы, и в голове его мелькнуло воспоминание. Король был взволнован, и жалость повергла его в уныние.

Искусство старинных мастеров эпохи Карла Великого ко времени правления Генриха кануло в небытие. Германию уже не украшали храмы, приходили в запустение города, и меж каменьев рассевшихся построек пробивалась трава. Это воспоминание, осознание упадка и чувство сожаления промелькнули в голове короля. Они не облеклись в слова, но в странном хаотическом беспорядке зазвучали в мыслях, обжигая, словно гнев, что ни с того ни с сего вдруг охватывает душу. И поворотился король к епископам, и принялся их укорять. А епископы и монахи решили, что негодование короля вызвано их бессмысленными речами, которые они изливали перед Вацлавом, требуя смерти его брата. И ответили они такими словами:

— Болеслав изводит народ твой, даже большие скопления людей не могут чувствовать себя в безопасности, окажись они перед ним. Мечом достает он всякого, кто замешкается у ворот, и если выйдут десять воинов, то воротится только один.

Высказав такие слова, приволокли священники старика, что накануне спасся из лесу на краденой кобылке, и принудили его подтвердить сказанное. Однако тут между властителем и епископами встал Болеслав и молвил:

— Тот, кто украдет коня неоседланного, заслуживает кары, ему отсекают десницу. Того же, кто уведет коня снаряженного, наказуют смертью.

После этих слов потребовал Болеслав, чтобы исполнили все, как он сказал.

И когда он смолк и все узнали подлинную правду, то стало ясно, что старикашке, избежавшему смерти в лесу, не избежать ее в силках судейских. Похоже было, что старика казнят, ибо король не встал на его защиту. Раздосадованный, отвернулся он от несчастного и молвил, обращаясь к Вацлаву:

— Поступай, как велит закон, принятый у тебя в стране. Делай как знаешь.

Минуту длилось молчание, и затем Вацлав сказал:

— Двоих воинов потерял князь Болеслав. И пали семеро с вашей стороны, их количество превышает стоимость целого табуна. Поднимись же с колен, старче. Поднимись и восхвали Иисуса Христа.

Этими словами Вацлав даровал бедняге жизнь.

А старикан, спасенный от смерти, родом был из Порейнских земель. Имя его забылось, однако достоверно одно, что был он искусный каменотес и в молодые годы работал с монахами на постройках. Дело у них было налажено славно, и когда король воротился к себе домой и составил себе понятие о замыслах Вацлава, то отправил он того старичка согласно княжескому пожеланию в чужедальние края отыскать монахов и мастеров, себе подобных. Искал он каменотесов, искал сотоварищей и настоятеля, что знал толк в строительстве. Так бродил он по городам и все никак не мог дознаться, где эти люди пребывают. В конце концов он все-таки разыскал их. И принялся от имени князя Чешского уговаривать, от его имени призывать всех на великое дело.

Когда же, разыскав всех, вернулся он к князю, решил Вацлав ознакомить со своим замыслом епископа Регенсбургского по имени Туто. И снарядил к нему посольство. Отправились к епископу знаменитые мужи Вацлава и, став пред ним, произнесли те слова, что передал князь. И слова эти звучали так:

— Мой отец воздвиг храм Господу Богу. Я же прошу твоего позволения заложить храм в честь святого Вита, мученика за веру Христову.

Епископ хорошо сознавал, что мастера строительного дела разбросаны повсюду и пребывают в забвении. И по той причине опасался, удастся ли довести это начинание до конца, а посему более хвалил намерение, чем самое дело.

— Верой твоей и решимостью, — ответствовал он, — храм, который ты замышляешь воздвигнуть, тем самым уже стоит.

Однако вопреки недоброжелательству, человек, набиравший ремесленников в чужедальних краях, уже привел на Пражское городище солидную братию. То были мастера, достигшие порога старости. Были они изнурены и утомлены, но когда Вацлав обратился к ним с речью и сообщилась им вера, и страстное желание, и любовь этого святого князя, принялись они за дело. И росло между ними и Вацлавом согласие и готовность возвысить храм над другими строениями, и вот уже замысел Вацлава получил свое зримое воплощение. Так искусным трудом заложил Вацлав со друзьями-товарищами основы великого творения.

Храм, по мысли Вацлава, должен был быть круглым, шириной в двадцать шагов с четырьмя аспидами, цоколи которых получили форму подковы. Основное пространство храма заключалось в мощном куполе, и меж этим куполом и полом возвышался портик, а на нем — алтарь. И почитался храм Вацлава прекраснейшим изо всех храмов. Небольшой костел в Будечи, костелик на Левом Градце, костелик Тетинский, костелик в Старой Болеславе и даже первый костелик пражский, так же как и немецкий, не могли сравниться с ним по благородству линий. Сказывали, будто сама тишина в этом храме звенит страстным желанием обрести Бога живаго, а своды его возвышаются и снижаются будто от дыхания Господа.

Когда строительство храма было закончено, Вацлав первым отслужил в нем службу на старославянском и латинском языках. Ремесленники, то бишь каменных дел мастера, мастера дел литейных и ткаческих, равно как и те, кто возводил своды и купол, и те, кто тесал камни, одним словом — все строители храма преклонили тогда колени пред алтарем, и искреннее религиозное чувство затрепетало в их душах. Вацлав повернулся, дабы благословить их, и все они, и лесной старичок, которому когда-то дарована была жизнь, ответствовали князю, исторгнув из глубин души любовные вздохи и вздох восхищения.

КРЕПОСТЬ

По смерти Вацлава власть перешла к брату его Болеславу, и он держал ее твердой рукой. Болеслав был человек решительный, обладавший несокрушимой волей. Он с легкостью проходил мимо всего, что относится к пользе для души, и всеми средствами стремился укрепить свое могущество. Хотел стать первым среди князей и в этом подобен был карающему мечу. Болеслав не знал жалости, укоры совести или раскаяние редко приближались к изголовью его ложа. Сохранились записи о том, что и в любви был он столь же неистов и что сильно любил Вацлава. Старший брат был ему дороже всех, но увидев, что мягкость Вацлава умаляет могущество рода, что святость его на руку намерениям короля и чужеземных церковников, — убил его. Погубил и его, и многих его советников, и лишь малая часть из полусотни их бежала в Германию.

Жажда властвовать над всей Чехией с ранней юности завладела Болеславом. Он родился князем и шел к своей цели, как князь войны. Еще при жизни Вацлава, еще в ту пору, когда он владел Пшованским уделом, задумал Болеслав укрепить свои границы и сделать их неприступными. Он желал воздвигнуть крепость под стать Девину. Мечтал о славе великоморавских князей. Во время диких скачек на охоте нередко долетали до его слуха повествования о твердыне Ростислава. В потрескивании костра чудились ему эти рассказы, снились ему во сне; так что, бодрствовал ли Болеслав или почивал, неотступно жило в нем желание построить свою крепость, подобную той, что на Девинском утесе.

Но земли Болеслава простирались равниною. Плоскими были они. Поросли лесами, и, разливаясь, текла по тем лесам Лаба. Омуты окаймляли русло ее, оползни расширили ее ток, и лишь глубина на стрежне делала некоторые места безопасными. И пришло в голову Болеславу построить болотную крепость.

Напротив того места, где в Лабу впадает речка по названию Хобот, в краю красивых, приятных для глаза островков стояло племенное городище, а подальше, на низких холмах — два небольших укрепления, охранявших брод и старую дорогу. Место было издавна известное, наиболее удобное для постройки болотных крепостей, и оно понравилось Болеславу. Он повелел возвести новую крепость на месте племенного городища. Вода должна была служить ей защитой, а камни и искусство строителей сделать ее прочной, как скала. К сожалению, в окрестностях не было камня, пригодного для обтесывания, а рабы Болеслава не разбирались в строительном деле. Это обстоятельство разгневало князя. Созвал он своих слуг и сказал:

— Поезжайте в Пражский град, отыщите ремесленников и того монаха, который ставил каменный храм. Одарите каждого из них и добром или силой приведите ко мне.

Это было сделано. И когда монаха поймали, а чужеземные мастера предстали пред князем, Болеслав приказал им браться за работу, а своим людям велел усердно стеречь их.

Мастера нашли неподалеку залежи песчаника, и в трудах прошло лето.

В середине зимы Болеслав распорядился собрать в назначенный день в назначенном месте старейшин всех знатных пшованских родов. День же был выбран тот, когда в нынешнее время славят память перво-мученика Стефана. Местом встречи избрано было племенное городище.

Разъехались вестники по всем селеньям пшованским и каждому старшему в роде тайно передали волю князя. Никаких подробностей не объясняли, ибо Болеслав желал скрыть от приглашаемых свой замысел и перехитрить людей, которые по взаимной вражде не согласились бы собраться под одной крышей.

Все было сделано хорошо, и в назначенный день потянулись к городищу многочисленные дружины. Было холодно, мела метель. Снег сыпал на шапки всадников, снег лепился к их рукавам и белым чепраком покрывал спины лошадей. Снег падал густой, как завеса, заслоняющая свет, так что даже в полдень было совсем темно. Темнота и непрерывный снегопад скрывали следы путников; лошади увязали, шли медленно; невозможно было двигаться быстрее; и задние конники не могли знать, что перед ними много людей прошло уже той же дорогой. Наконец лесные просеки привели друзей и недругов к воротам городища. Тут приехавшие с удивлением узрели друг друга и загорелись гневом. Схватившись за мечи, затеяли было свалку; их лошади сталкивались; люди били друг друга.

После первой стычки, когда два всадника упали замертво с коней, дружественные роды сбились в кучку — чтоб, сильнее ударить на противника, — а те, кто не принадлежал ни к тем, ни к другим, спешили окружить себя челядью и рабами. Так построились они в боевом порядке, готовые начать новый бой, но тут раздались громкие крики: люди Болеслава выбежали из леса и из городища. Словно чаща двинулась скорым шагом, словно туча летучая, примчались они и окружили воинов, стаскивая их с коней, по двое, но трое повисая на уздечках жеребцов. Настало смятение; лошади пятились, отступали… Так усмирены были враждующие роды. Гнев сотрясал их, но приходилось молчать, ибо уже неторопливо приближался к ним удельный князь. Его боевой конь ржал, стиснутый коленями, но не было меча в руке Болеслава, не было у него оружия. И доспехов не было на нем, и голова обнажена, и снег ложился на его кудри. Подъехав, разделил он толпу на две части и, привстав на стременах, молвил:

— Ваши жизни, ваши сыновья и ваше имущество принадлежат удельному князю; он связывает вас, как ладонь связывает пальцы. Моя воля — твердыня. Ваш гнев — прах. Узнайте же мою волю. Входите, будем разговаривать и угощаться.

С этими словами положил Болеслав руку на пояс самого знатного из гостей и повел его в город. И все, кто хотел войти в милость князя, всякий, кого объял страх, последовали за ним. Ворота стояли настежь, и большая толпа вошла в покои — к столам, к очагу. Все расселись, и недруг касался локтем недруга. Недобрые мысли владели ими. Они спорили и ели, перебраниваясь. Сосуд с пенистым пивом быстро опорожнялся, и чем легче он становился, тем сильнее закипала неприязнь. Слышались угрозы, слышался грохот — то, ударяясь об пол, опрокидывались сиденья, когда кто-нибудь из пирующих вскакивал с места, то подпрыгивали на столе блюда с едой, да и сам стол вздрагивал, как корабль под порывом ветра, когда грохали по столешнице чьи-нибудь кулаки. Но весь этот шум и крик перекрыл голос Болеслава. Так громко прозвучал он, что все умолкли. А князь заговорил, хорошо взвешивая свои слова:

— Я сделаю так, чтобы враждующие роды соединил мир. Я вырву из вашей среды тех, кто сеет злобу, и зорко буду стеречь ваши мечи. Буду следить за всеми вашими действиями, а для этого, равно как и для того, чтобы внушить вам страх и послушание, построю крепость, и будет она мощнее прочих. Теперь же говорю вам и требую настоятельно, чтобы вы приказали своим рабам и челяди возить камень на строительство. Пускай их трудами и разумением пленного монаха вырастут стены, вдвойне крепче земляного вала и вдвойне прочнее частокола из бревен!

Сказав так, хотел Болеслав продолжать, но тут вскочили его угрюмые гости и с криками, сбившись в кучу, двинулись к князю. Болеслав выхватил меч из руки ближайшего к нему вассала и вскричал:

— Как есть различие между рабом и вольным и различие между теми, кто ведет войны, и теми, чей удел — работа, как почитают высокородного иначе, чем худородного, — так и я, князь, возвышен над вами и распоряжаюсь вами, людьми более мелкими! Мне дано право приказывать, и я поражу мечом всякого, кто выступит против меня!

Князь умолк, и слышались только треск горящих поленьев да глухой ропот. Люди переглядывались, советовались друг с другом. Тот сжимал кулаки, этот дергал свой пояс, третий потупился — и все они сравнивали число своих людей с числом людей Болеслава. Все жаждали боя — но никто не решался поднять меч. Пока они колебались, один старик, накопивший много добра, безбоязненно подступил к князю и, став перед ним, проклял его. Страшные слова произнес он, отказывая ему в повиновении, но дальше хотел он говорить более мирно; хотел сказать о своих сыновьях, сторонниках Болеслава; хотел указать на их упования и на неизменную их любовь к князю — но Болеслав не дал ему времени. Он ударил старика мечом, и вместо примирительной речи вырвался хрип из горла дерзослова, и упал он плашмя, пораженный клинком Болеслава. Он был мертв.

Тогда присмирели разъяренные вассалы. Тогда Болеслав, отбросив меч, выхватил из очага горящее полено и швырнул его под потолочные балки. И приказал поджечь старое городище. Оно горело два дня и сгорело дотла, освободив место для строительства каменной крепости.

Когда наступила весна, пришло сюда множество рабов, чтобы трудиться, выполняя волю Болеслава. То были люди и самого удельного князя, и люди из окрестных селений. Были здесь и рабы некогда недовольных вельмож, которые теперь покорно повиновались Болеславу.

А дальше? Каковы прочие дела этого князя? Как повел он себя, сделавшись суверенным чешским государем?

На эти вопросы отвечает лишь молчание — ни один летописец не отметил его деяний с начала захвата власти, и все, что делал Болеслав вплоть до смерти короля Генриха, осталось скрытым. Вероятно, он воевал с немцами. Вероятно, заключил мир с королем. Вероятно, обратил все свои мысли, все желания к тому, чтобы объединить страну и привести к послушанию племенных вождей. Но все это недостоверно. У каждого — свое мнение на сей счет, каждый по собственному разумению воссоздает образ Болеслава. Образ его похож на разбитую статую. На торс, вытесанный могучими ударами долота. Его правое плечо выдвинуто вперед, а левое как бы приподнято, но никто не видит ни предплечий, ни локтей, ни запястий. Никто не угадывает значения его жестов, всем явны лишь размах и энергия, запечатленные в обрубках рук.

Когда же миновал этот забытый период и смерть унесла короля Генриха, над Немецкой империей воцарился король Оттон. Как часто бывает при переменах на престолах, молодому королю встретились многие трудности. И тогда снова восстали полабские славяне. Ратари ударили по немецкому войску, а в союзе с ними действовали стодоранские воины и все, кто жил в надежде выбить меч из рук врага.

Узнав о затруднительном положении короля, Болеслав повелел своим войскам собраться у своей крепости и отправил скорого гонца в края своей матери. Чтобы посланец его не привлекал излишнего внимания, Болеслав пожелал, чтобы сопровождение его не было многочисленным. Поэтому в путь отправились двое: знатный человек и юный слуга, с которым связана особая история.

Когда посланец князя и юноша уехали, Болеслав двинулся к границам своего княжества. Переходя от городка к городку, он делал смотры собиравшимся воинам, после чего приказал, чтобы меньшая их часть засела в укреплениях, а большая скрылась в лесу. Приняв такие меры предосторожности и закончив приготовления к походу, стал князь ждать возвращения посланца. Ждал долгих десять дней и в нетерпении своем не мог ни спать, ни сидеть на одном месте; часто посреди ночи приказывал седлать коней и уезжал к войскам. Скакал по лугам, по лесам, поднимался на горы и с воинственным кличем врывался в лагерь своих воинов. И радовался, найдя усердных часовых, и громко смеялся, когда лучник спускал стрелу или когда взлетало копье, чтобы убить его. Такими были его развлечения. Только кони, пасущиеся на лугах поблизости от стана, только охота да борьба, напоминающая войну, радовали его сердце и были приятны душе его. За такими забавами проходили дни ожидания. Едва забрезжил свет одиннадцатого дня, к городку, где остановился Болеслав, примчался всадник. Его пустили в узкие ворота, и он, войдя в княжеские покои, доложил:

— Государь мой Болеслав, с полуночной стороны приближаются люди, одетые не так, как наши.

Услышав это, приказал Болеслав воинам перекрыть дорогу позади этих людей. Потом выслал слуг навстречу пришельцам и стал поджидать их, предполагая, что это караван какого-нибудь купца или работорговца. Но когда люди приблизились, стало ясно, что во главе их едут знатные господа высокого ранга. Ехали они на великолепных конях, рукава их одежд были пышными, плащи алыми, шлемы блестели. Самый зоркий из людей Болеслава поспешил к князю с известием:

— Княже, это не купцы и не работорговцы, это посольство какого-то могущественного государя, ибо я видал особый цвет их плащей и особые гербы на их щитах.

Болеслав обрадовался, приказал пошире растворить ворота и, надев нагрудник и опоясавшись мечом, сказал:

— Скорее всего эти приезжие — не чужеземцы, это люди из Стодоранской земли.

И дал знак, чтобы дудочник взялся за свой инструмент, а слуги приготовили еду и напитки.

Тем временем всадники приблизились к городку и, сойдя с коней, направились к распахнутым воротам. Они шли медленно и остановились, не перешагнув бревна, которое служило порогом и опорой для вереи, сбитой из толстых балок. Тут один из них, священник, громко приветствовал Болеслава, говоря:

— Мы принесли тебе доверие, любовь и милость короля, властителя Немецких земель.

При звуке королевского имени Болеслав встал и, подойдя к послам, взялся обеими руками за рукоять меча и дернул его так сильно, что пояс, на котором висел меч, передвинулся вправо. А затем, расставив ноги, с мраком на челе проговорил:

— Имя короля стоит многих епископских имен или двух княжеских. Стало быть, цена его велика. Велико и могущество его; но сила меча превышает силу его имени и его могущество.

Как только послам перевели слова Болеслава и они уразумели угрозу, скрытую в них, заговорили они между собой, ища ответа, который был бы кратким и суровым. И когда нашли такую отповедь, вышел вперед человек с гневным лицом, чтобы высказать то, на чем послы сошлись. Уже поднял он руку, уже открыл было рот, но священник, стоявший до той поры в стороне и лучше других знавший намерения короля, остановил его и заговорил сам:

— Зачем толковать о мече, когда всюду царит мир? Король в мирном настроении готовит великие торжества. Он желает упрочить дружеские отношения, ты же, князь, далекий от мыслей о войне, находишь развлечение в охоте. Именно эта причина, несомненно, и привела тебя в пограничные леса. Я же руковожусь причиной первой, и поручено мне говорить о делах мирных и счастливых, о празднествах и пирах.

Тут священник пересказал то, что вложил в его уста король. Повторив приветствие князю, он передал желание Оттона, чтобы чешский князь и прочие князья приехали в немецкий город и приняли свои лены из рук короля.

Посол еще говорил, но Болеслав уже не слушал его. Не слушал потому, что с удивлением заметил юношу, стоявшего за спиной одного из немецких вельмож. Лицо этого юноши показалось князю знакомым. Он старался вспомнить, где же он его видел, — и тут в памяти его всплыл один мелкий случай. Как-то раз прохаживался Болеслав по двору замка, наблюдая за суетой своих людей, и весело стало ему при виде их усердия. Одни сгребали солому, другие ковали коней и, зажав копыто между колен или опершись рукой на круп лошади, оборачивались к князю, заслышав его голос. Все слуги Болеслава были рослые, бесстрашные люди. Каждый был отмечен шрамами, и радостной улыбкой отвечали они на смех князя. Все были молодцы как на подбор, по стоял среди них отрок совсем из другого гнезда: слабенький, хилый телом, он дрожал то ли от страха, то ли от сильного волнения. Когда князь подошел к нему, бедняга бросился на колени и, не смея поднять голову, склонился до земли. Болеслав засмеялся и легонько хлопнул его по спине. Мечом плашмя нанес ему такой легкий, такой незначительный, такой ничтожный удар, каким бывает дружеское похлопывание по плечу; но отрок распластался ничком, и вспененная кровь хлынула у него изо рта. И отвернулся князь от несчастного, уверенный, что тот умрет.

Прошло несколько месяцев, и отрок был забыт. Забыт, ибо сильные мира сего и счастливцы легко проходят мимо страданий человека неприметного. Таковы обычаи, таково установление. Но теперь князь увидел, что отрок, которого он когда-то ударил, очень похож на того, кто стоит за спиной немецкого вельможи. И князь окликнул его, спросив:

— Ты не из моей ли челяди?

— Княже, — ответил юноша, — я слуга твоих слуг, и мне было приказано сопровождать твоего посланца в Стодоранскую землю. Мы ехали вдвоем, а так как спешили, то сокращали путь, спрямляя дорогу, и вдруг на нас наскочили эти немецкие люди. Моего господина они умертвили, и вот я по принуждению стою за спиной того, кто его убил.

Услышав это, сильно разгневался Болеслав и приказал обнажить послов до пояса и отобрать у них оружие, коней и вьючных мулов, и всю поклажу. Когда они, оскорбленные, униженные дурным обращением, снова предстали перед князем, ожидая смерти, тот молвил:

— Человек, которого вы убили, был моим гонцом, и на его щите были мои цвета, и знак посла был при нем. Вы же, видя этот знак и эти цвета, убили его. Чего же вы ждете, какую казнь присудите сами себе?

Немецкие послы защищались, говоря, что странный тот путник отвечал на их вопросы на непонятном языке, к тому же пробирался без дороги и слишком уж торопился, да и ехал-то с одним-единственным слугой.

— А это, — твердили они, — не в обычае княжеских посланцев!

Так оправдывались немецкие послы, и вид у них был испуганный; но священник, старший меж ними, молчал, произнеся только два слова: «Король!» и «Возмездие!» Понял Болеслав, что это человек мужественный, и так он ему понравился, что князь отпустил его.

И этот посол короля Оттона вернулся в Германию ни с чем. Не добились цели и другие, которым король наказал пригласить всех вельмож на свое празднество. Тщетно уговаривали их послы, напрасно настаивали: никто из удельных князей и вассалов Пражского домена их не послушал.

Однако нет правил без исключения, и так случилось, что один князь — тот, чьи владения, лежали на восток от ядра Чешских земель, — внял зову короля и, составив целый караван, двинулся к пограничным горам. Решился он на это с целью бросить оскорбление в лицо Болеславу и заслужить благосклонность Оттона. Его поступок походил на измену, и князь этот имел все причины опасаться, что Болеслав вторгнется в его владения, сожжет его замок и рассеет его караван. В таком опасении просил он помощи короля, и тот, давно возмущенный Болеславом, послал даже больше того, чем просил тот князь: он послал ему целых два войска. Первое из них прославилось великой воинственностью и наводило страх на все тогдашние страны. Звалось это войско Мерзебургским полком. В нем служили люди, привыкшие в бою быть впереди всех, и обычно этот полк держали поодаль от остальных во избежание раздоров и стычек. Считалось, что в бою нет никого страшнее мерзебуржцев и что деяния их подобны деяниям богини смерти Мораны.

Болеслав, прослышав, с кем ему предстоит сразиться, сделал смотр своим войскам и разделил их на несколько частей, образовав два полка и еще отряд, представлявший ядро и центр армии. Затем, с этим малым отрядом, он двинулся навстречу Мерзебургскому полку, завязывая с ним быстролетные схватки и мгновенно отступая; нападал на его патрули, на спящие лагери — и отходил, когда мерзебуржцы оказывали отпор, стремясь увести их подальше от второго немецкого полка — Тюрингенского.

Меж тем Тюрингенский полк подвергся нападению другого полка Болеслава, и чехи вклинились между обоими немецкими полками, отделив их друг от друга. Тогда Болеслав дал отдых своим людям и стал ждать ночи потемнее.

Когда небо затянулось тучами и ни на небе, ни на земле не мелькал ни один огонек, когда заснули усталые мерзебуржцы, князь дал знак выступать. Чехи ехали знакомыми местами, зная о каждом овраге, о каждом болотце или обрыве. Ехали сторожко, затем, спешившись, пробрались через частый лес, как пробирается волк; застигли врасплох мерзебургских часовых, задушили их и стали ждать сигнала — уханья совы. Так ждали они в темноте, и мечи жгли им руки, и жажда битвы сотрясала их.

Едва наступила полночь и слабенький серп луны засветился сквозь тучи, раздался желанный крик совы. Ему ответил голос, подражающий крику сыча, — то был сигнал, что главная часть чешского войска миновала ложбину и стала в тылу мерзебуржцев. Тогда малый отряд Болеслава вышел из леса и, снова сев на коней, помчался по прогалине рысью, галопом, и ворвался в стан неприятеля.

Ничто не могло быть стремительнее, ничто не походило так на бурю, как напор Болеславова войска. Лагерь мерзебуржцев был сметен. Разгромлены и тылы их, и фронт, и фланги. Все разбито, все перепутано. Дымили разбросанные кострища, люди падали грудами; смятенье швыряло их из стороны в сторону. Они метались, не понимая, откуда нападают на них, где неприятель. И вот немец бил немца и искал спасения там, где была главная сила чехов.

Когда кончилась ночь и рассвело, Болеслав соединил свои полки и неприятельский лагерь отдал им на поток и разграбление.

Потом, едва воины поспали, едва подкрепились едой и отдыхом, приказал Болеслав ударить по Тюрингенскому полку. Теперь чешское войско шло уже не скрываясь и после целого дня похода стало станом под горой по названию Козаков. Тюрингенцы заметили только часть чешских сил и, взобравшись на гору, подожгли лес, давая тем знать Мерзебургскому полку, что дело клонится к битве. Лес уже горел, когда в их лагерь прибежал какой-то истерзанный человек и сказал:

— Друзья, то, что вы видели, всего лишь малая часть Болеславова войска. Его главные силы стоят за горой!

Тут он поведал им о разгроме мерзебуржцев и с плачем объявил, что из всего знаменитого полка остался только он сам да еще жалкая кучка воинов, блуждающих по лесам.

И отступила надежда от тюрингенцев; теперь они думали уже лишь о том, как вырваться из ловушки. Горящий лес заграждал им путь с одной стороны; обе долины под горой, с фронта и с тыла, забиты чешским войском; Что было делать? Да только обратиться в четвертую сторону, бежать вниз по склону горы! Но, прежде чем начать отход, они расставили лучников так, чтобы те перекрыли свободный проход для чешского войска, если оно обойдет гору. Кроме того, они выслали конных на самых резвых лошадях — ударить неприятелю в лоб и тем самым дать время отступающим. Все это было проделано, но ничто — ни гордость, ни отвага — не могло уже предотвратить гибель Тюрингенского полка. Немцы поспешно спускались по склону, но слишком много тут было камней, густых кустов, и деревьев, и крутых обрывов — люди падали, задерживая задних, и скорость отступления замедлялась. А в долине поджидал Болеслав, стеснив их со всех сторон. Немцы падали под чешскими мечами; приходил конец и этому полку. Все уже полегли, лишь один человек еще сражался, вскочив на валун, — тот, кто вел тюрингенцев в бой. Он пал последним. Копье поразило его в висок.

Вот чем окончился поход Мерзебургского и Тюрингенского полков. С этого начались вражда и четырнадцатилетняя война, погубившая бесчисленное множество жизней как со стороны короля, так и со стороны чешского князя.

Когда близилось к концу четырнадцатое лето, король Оттон двинулся на Чехию с огромным войском, желая во что бы то ни стало разрешить этот спор и положить конец войне. К тому времени сильно возросло его могущество, ибо, подавив мятежи своих вассалов-герцогов, он сделался истинным хозяином империи, которой его предшественники владели только на словах.

И вот собрал король Оттон военные силы со всех концов империи, и пошел войной на Чехию; похоже было, что он не уйдет оттуда, пока не сломит могущества Болеслава. Похоже было, что им владел несказанный гнев.

Быстро распространилась весть о силе королевского войска. Тогда монахи и священники, купцы, и простой люд, и мелкие князья потянулись в город, названный по имени Болеслава, — в Болеславу. Люди спешили также в Пражские города и в города помельче в чаянии найти своего государя, найти князя, который защитил бы их. Они верили ему. Хвалили прочность укреплений, хвалили воинский порядок в уповании на то, что как было все эти четырнадцать лет, так будет и впредь. Полагали, что укрепленные города обеспечат им безопасность и переживут они немецкую войну без урона.

Но, когда все эти толпы стеклись в города и хотели обратиться к князю, вышли к ним городские стражи и объявили:

— Князь ушел с войском и находится в лесах. Князь избегает укрепленных мест и переходит из края в край. А ходит он не по дорогам, но по глухим местам, и кони его идут бродом по болотам.

Тут человек, возвестивший об этом, обратился к священникам и купцам, чтобы указать, что им следует делать; а потом сказал князьям:

— Вам же, князья, обязанные службой ему, повелел Болеслав пойти в то место, где равнина переходит в горную цепь. Там должны вы ждать на берегах реки, что зовется Хрудимкой, там надлежит вам пасти своих лошадей. Болеслав придет к вам в день, назначенный им, чтобы дать вам боевую задачу. До тех пор держитесь небольшими отрядами так, чтобы один знал о другом, но при этом не соприкасался с соседом.

Услыхав это, князья огорчились. Их охватило опасение, что Болеслав отошел от доброго дела; они боялись, что без крепких стен окажутся, словно безоружный против оружного. Но такова была сила имени Болеслава, и такой страх наводило оно, что князья подчинились.

Когда явились они в указанное место, пришел к ним Болеслав и сказал:

— Не страшитесь, не жалейте о покинутых укреплениях, ибо эти непролазные чащи, эти горы и эта просторная земля суть град прекрепкий.

И на челе его появилась морщина — но морщина смеха, перечеркнувшая морщину гнева. Это было доброе знамение, и юноша, которого Болеслав узнал когда-то среди немецких послов, видел, как веселая ярость и надежда сияют над шлемом князя и удача скачет впереди его коня.

Тогда поклонились Болеславу князья помельче и ответили улыбкой на улыбку государя. А юноша, ходивший у стремени князя, прижал к лицу кулаки, и порыв несказанной любви запрокинул его голову.

Так все князья и все воины ждали вместе с Болеславом, скрываясь в лесах. В городах же остались лишь мелкие сторожевые отряды. И когда король Отгон, со своими неисчислимыми войсками нагрянул на землю Чехии, разделил Болеслав своих людей и на всем пути короля жег и разрушал все, что необходимо войску; уничтожал запасы корма для лошадей и отгонял скот из селений, так что немцы нигде не находили никакой еды. Болеслав скрывался, но нападал на врага с самых неожиданных сторон — то сзади, то сбоку, а то и спереди. Он не давал спать усталым воинам, поднимал по ночам такой гвалт, словно готовилась битва. И немцы спали в седлах; и мечи падали у них из рук от утомления. Безмерны были их страдания, а голод мучил их так, что желали они только одного: сражения. Раздавить это невидимое войско! Но Болеслав всякий раз ускользал, не принимая боя.

Когда усталость уже превысила силы солдат, выслал король к Болеславу посольство с предложением мира.

Человек, который записывал славные деяния Оттона, хваливший и превозносивший короля, отметил, что во время похода на Чехию тот опасался, как бы его солдаты, победив, не занялись грабежом; рассеявшись, войско могло погибнуть. Опасения короля не были беспочвенны: люди его изголодались, измучились и пылали жаждой мести.

Так, без больших битв, окончилась немецкая война, и был заключен мир. Был ли он выгодным? Или позорным? Предания расходятся в этом вопросе, и нет никаких тому точных свидетельств — кроме того, что Болеслав обязался служить королю военной силой и участвовать в жизни его двора.

Король Оттон вернулся в западные страны; земли Болеслава освободились от неприятеля и, объединенные, покорились воле князя.

Юноша, сопровождавший княжеского посланца в страну стодоран, тот самый, которого князь узнал среди немецких послов и который потом всюду следовал за ним, этот миловидный и славный слуга был родом из Нитранского края. Когда-то ворвались враги в дом его отца, разграбили наследственное имущество и перебили всех мужчин его рода; мальчик же вместе с матерью и другими женщинами бежал в лес. Пробирались они дорогами и бездорожьем, лишения обессиливали их, терзал мучительный голод — и под конец все женщины погибли. Остался мальчик один, без родных, и — по случайности ли, или по милости рук, что сплетают случайности в замысел, наполовину по собственной воле, наполовину подгоняемый страхом, или горем, или надеждами, — двинулся он на запад. Встречались ему люди приветливые и такие, что нехотя давали ему поесть, нехотя отсыпали сена его лошадке. Так жил мальчик из милости людской, бродил по земле, присоединяясь то к паломникам, то к купеческому каравану, наконец к поезду какого-то посольства. И случилось так, что человек из этого посольства привел отрока в замок Болеслава.

Далее, как уже сказано, произошли две вещи.

Первая — та, что отрок заболел от удара мечом.

Вторая — что князь узнал его в дружине немецких послов.

С той поры этому дважды найденному юноше дозволено было оставаться при князе. Он спал в его покое, за столом подавал ему еду, следовал за его конем, сопровождая в походах, и мог сколько угодно разговаривать с сыновьями и дочерьми князя; пускай был он худородным и не имел родни, все же ему разрешено было говорить с власть имущими и собственными глазами наблюдать многие дела Болеслава.

Но это не сделало юношу мужчиной. Словом, жил он зря, и ни один подвиг не украсил его. Стало быть, ничего иного о нем не скажешь, кроме того, что бедняга и в зрелом возрасте не утратил юношеского облика да еще что обладал он красивым голосом. За час до сна или во время застолья случалось, что этот найденыш рассказывал о родных краях — о Нитре, о набегах венгров, о Моравии и доблестной обороне восточного народа. Заслышав сладостный голос этого слуги, князь, бывало, прекращал свои дела и внимал ему; иногда же бывал князь нетерпелив и насмехался над беднягой, говоря:

— А сумеешь ты совершить хоть часть того, о чем рассказываешь? Никогда! Жалкий ты человек.

В такие минуты испытывал Болеслав ненависть и к юноше, и к рассказам его, и жестокими были княжеские слова.

Разница между счастливым князем и найденышем была такой, как между силой и слабостью. Первый был мужем войны. Несмотря на препятствия и принципы шел он прямо к цели, менял свои же решения, направляя свои поступки в зависимости от хода битв, и ничто не было ему так чуждо, как мечтания или долгая усталость. Он бросался в борьбу с целью одержать верх; и когда в немецких землях могучей крепостью воздвиглась королевская власть, Болеслав пошел с королем. На Ляшском поле он сражался бок о бок с королем против венгров, ходил с ним даже на полабских славян. Так мало связывала его верность, так сильно связывали его дела земные. Он жаждал побед. Был как летящая буря, как молния, что вьется и ускользает, чтобы в конце концов поразить цель. Болеслав был подобен молнии, а слуга его был — тихий голос, который все звучит и звучит единым повествованием.

Стало быть, рассуждая здраво, и речи быть не может о том, что этот нежный юноша как-то причастен к славным делам Болеслава. Но когда найденыш умирал, когда настал его последний час, оглянулся он на прожитую жизнь свою и молвил:

— Дано мне было совершить великое дело, ибо я обратил Болеславова коня к Восточной стороне.

С этим связан короткий рассказ.

Любимая дочь Болеслава, Дубравка, выдана была за польского князя Мешко. Супругов связывала любовь, добрая воля и дружба, установившаяся между Чехией и Польшей. Любовь объединяла их и единомыслие, а еще — вера, ибо Мешко принял религию своей жены. Тогда, в ту счастливую пору, обе страны, чешская и польская, похожи были на двух сестер. Они были соседями, а власть и устройство одной не могло не оказывать влияние на развитие второй. Это взаимное согласие упрочил брак Дубравки, и обоюдная верность князей довершила его.

Однажды захотелось Болеславу навестить дочь и зятя, и решил он съездить в самое восточное из своих владений, то есть в Краков. Отправил посла к Мешко с Дубравкой с пожеланием, чтобы они перешли свою границу и в назначенный день прибыли в названный город.

Любовь вела Болеслава в эту дорогу, и приказал он своей свите оседлать самых роскошных коней и надеть самые блестящие доспехи и яркие корзна.

Когда все было готово и люди собрались во дворе Пражского града, и уже распахнулись ворота его, приблизился к князю человек, которого звали Нитранский отрок; он стал умолять князя позволить ему присоединиться к свите и не прогонять. Князь посмотрел на него и увидел, что человек этот держит ладонь у губ, что он слаб и одет неподобающе, — но в такую минуту ему было трудно отказывать в просьбах, и дал он разрешение. Итак, все двинулись в путь.

Начиналась весна. Теплые испарения поднимались от земли, дожди сменялись ярким солнцем. Поистине сто раз промокали и высыхали колпаки дудочников и корзно Болеслава, прежде чем они достигли цели. А время пути их было почти таким же долгим, как время пути арабского работорговца, который как-то проезжал через государство Болеслава и с изумлением поведал об его размерах. Двадцать дней и еще один день заняла эта дорога. На девятнадцатый день, когда красочный этот поезд приблизился к реке по названию Одра, вспомнил вдруг князь о Нитранском отроке и захотелось ему услышать его голос. Он велел позвать его и с нетерпением спрашивал:

— Где же мой слуга, почему он не идет?

Тут подошел к князю человек горестного вида и с поклоном повел такую речь:

— Княже, есть люди, которым на пользу физические усилия и Приятен резкий ветер, которых радуют и мороз, и зной. Есть люди, княже, что скачут на диких жеребцах, и жеребцы эти покорны им и умеряют под ними свой шаг и ржут тихонько. Таков ты, княже. Одним движением руки бросаешь ты своего скакуна на любое препятствие, и никогда не коснется тебя даже тень страха, даже кончик этой тени не покроет тебя. Ты проходишь, раздавая удары и дары милосердия, ты — как меч в руке человека осторожного и бесстрашного. Таков твой обычай. Но слугу, о котором пожелал ты узнать, сгибает свежий ветер, и он засыпает, щелкая зубами. Страх сидит с ним в седле. Страх обнимает его, льнет к его спине и дышит ему в затылок, сдавливает ему горло левой рукой. Ты стар, но силы не покинули тебя. Смерть отступает перед тобой, его же тащит за полу. Тянется к нему. Ее вопль оглушил его слух, и слуга твой едет на коне, словно погруженный в сон.

Удивился Болеслав этим словам и, повернув коня, поехал в обратном направлении. Далеко позади, у какого-то брода, увидел он двух медленно едущих всадников, подпирающих третьего. Подъехав ближе, разглядел князь, что этот обессилевший третий и есть его слуга, что он ни жив ни мертв, что сознание его затемнено, и он бормочет что-то, словно женщина в бреду. Тогда приказал князь соединить двух лошадей и натянуть меж ними плащ, укрепив его ремнями. Когда это исполнили, велел князь положить умирающего на носилки, свите же замедлить шаг. Тут бедняга очнулся и попросил позвать священника. Когда тот склонился к его устам, умирающий проговорил:

— Вознеси благодарственную молитву и восславь Господа за то, что дано мне было исполнить все, о чем я мечтал; пускай слабый телом, со слабыми руками и робким сердцем, я все-таки довел до конца дело мыслей моих и желаний.

Все, кто слышал эту речь, переглянулись, недоумевая, что же сделал этот человек, в чем его достояние? И подумали они, что Нитранский отрок просто хвастает, ибо всем известно, что нет у него ни имущества, ни жены, ни детей, что питался он милостью князя и, будучи взрослым, жил как дитя.

Протекло время тишины, и снова заговорил умирающий:

— Благодарение Иисусу Христу, который дозволил мне обратить князя лицом к Востоку, желая, чтобы князь пекся о землях Восточных. Уже не объемлет ужас человека равнин, и жителя гор, и того, кто живет вдоль моравских рек. Не страшится более человек, не бежит куда глаза глядят, спасая своих младенцев, но сидит на своем месте. Он в безопасности. Охраняют его крепости и хорошие дороги, охраняет его князь, твердыня крепчайшая. Князь — как могучее войско, а я и все, кто на меня походит, — всего лишь как тень. Но сталося так, что князь ходит по этой тени.

Священник не мог понять, что хочет сказать умирающий, и заметил ему, что речи его бессмысленны. А тот, чувствуя, как надвигается тьма, нисходящая в смертный час захотел в последний раз увидеть своего господина. Приподнялся он и увидел князя: тот подбрасывал боевую секиру высоко в воздух и ловил ее с ловкостью. Еще увидел умирающий дикого жеребца, и гриву его, и волосы Болеслава, развевающиеся по ветру. Услышал ржание коня, увидел, как скачет он и вздымается на задние ноги. Увидел словно влитую в седло фигуру князя, которую, подобно нимбу, озаряет удача.

Упал навзничь Нитранский отрок и, выдохнув имя Болеслава, скончался. Погребли его на месте, где он умер.

А Болеслав переправился через реку и неподалеку от своих границ встретился с польским князем и с любимой дочерью и радовался с ними. За смехом и весельем забылась смерть его слуги.

ЕПИСКОПАТ

Долго созревают причины перемен, и переломный период, какие бы ни нес в себе знаки новизны, все же оставляет еще время и силу вещам отживающим, чтобы они перед своим концом проявились в наиболее полной мере. Так, когда к Чешской земле близилось христианство и уже давало себя знать познание единого Бога и Его Заповедей, в людях поднялась необузданная жажда жизни преходящей. Очень многие не в силах были вырваться из плена своих страстей. Люди стремились только к власти, только к мирским радостям. Кровью переполнялись их сердца. Члены их были словно ветви древесные. Их чувства — словно огонь. Близость Божьих Заповедей побуждала их наслаждаться своеволием свободы. Проповеди христианской любви и равенства перед Богом усиливали в них ощущение различий между людьми и чувство гордыни. Похоже, что в эти времена стали хуже обращаться с рабами, и люди вельможные и знатные более прежнего отдалялись от простого народа. В те поры обряд крещения еще не означал, что человек обратился к Богу; в те поры жили еще стародавние обычаи и сила была добродетелью, а богатство и наслаждения — единственной целью. Тогда не ужасался своих дел ни убийца, ни прелюбодей, и многие мужчины вступали в брак с кровными родственницами. Они имели столько жен, сколько в состоянии были прокормить, и даже священники не слушали ни запретов, ни упреков.

Церковь, не в состоянии овладеть душами, всеми силами старалась добиться власти, и прав, и могущества. Всего этого, естественно, не мог не понимать князь Болеслав. Он угадывал, какая сила таится в христианском устроении мира. Он видел священников и монахов, принесших обеты, но выше них видел епископа, а еще выше — императора. Видел, что все они связаны единой волей, что сила одних — опора для других; наблюдал, как в завоеванном Браниборже император утверждает свою власть через епископов. И сложилось у него представление, что христианский порядок — всего лишь орудие в руках властителя, и захотел он овладеть этим орудием. Повернуть его против своих врагов, как поворачивают меч. Захотел вырвать церковное дело в Чехии из-под чужого влияния; короче, Болеслав задумал учредить епископат в Праге.

Услыхав об этом замысле, епископ Регенсбургский Михаил созвал свой капитул. Священники собрались в воскресный день после богослужения. Их было девять человек, десятый епископ. Некоторые явились в роскошных ризах, но епископ, словно монах, был в одном лишь плаще с капюшоном. Был он малого роста, его глаза пылали под густыми бровями, лоб бороздили морщины. Вид его был угрюм.

Когда все собрались и стали по местам в определенном порядке, епископ заговорил:

— Друзья, прошу справедливости у Неба, а у вас доброго совета. Вы знаете, мне доверен пастырский посох, а с ним премногие заботы и хлопоты. Перехожу от трудов к трудам, и пока занимаюсь одним делом, другое грозит ускользнуть от меня. Вот сейчас веду спор с герцогом о дани и пребенде, которые он удерживает не по праву, и вдруг узнаю, что чешский князь хочет основать в Праге епископат и тем уменьшить наше достояние.

Епископ обвел взглядом собравшихся в ожидании, не подаст ли кто-нибудь ему совет.

Но все молчали. Один подпирал кулаком подбородок, другой покашливал, третий теребил пальцами бороду, и лишь последний из них сказал:

— Я знаю, Болеслав — могущественный противник. Он держит сильное войско в своих горах, и голос его громче голоса ленников. У этого князя мятежный дух, он не раз восставал на императора, не раз прибавлял ему забот во время войны. Сейчас опять настали неспокойные времена, и потому, думаю, император не откажет ему в том, чего он желает. И согласится император на это, ибо ни слава его, ни имущество от этого не пострадают.

— Сдается мце, — отозвался разгневанный епископ, — что ты самый умный из нас. Ступай же к князю Болеславу и сделай так, чтобы он остался верным нам. Затем иди к императору и настаивай, да убережет он нас от беды и не позволит уменьшить епископские доходы.

Священник-монах отправился в путь. Он шел в Прагу и, когда дошел и встал перед городскими воротами, обратился к стражу:

— Ступай доложи, что явился священник Вольфганг, ибо таково мое имя. Я пришел из Регенсбурга, и моими устами с князем будет говорить епископ.

Страж ушел и вскоре вернулся с такими словами:

— Князь проводит время с князьями своего рода. Затем он повел монаха в комнату, принес ему еды и указал место для ночлега.

На другой день монах снова просился к князю и получил тот же ответ, что и накануне. И так случилось еще три раза.

На пятый день Болеслав устроил пир и приказал слугам поставить скамеечку для Вольфганга поблизости от своего места. И потом, за едой, Болеслав обратился к монаху со словами:

— Что же случилось в Регенсбурге?

— Княже, — ответил монах, — Бог направляет твои шаги и дарует тебе удачу, так что побеждаешь ты во всех своих делах и враги не могут одолеть тебя. Ты могущественный князь. Воины с обнаженным мечом и те, кто готов метнуть копье, охраняют твой замок, а вокруг него еще другие крепости и войска. Сильная у тебя защита, и государство твое велико и хорошо устроено, ты безмерно богат: зачем же ищешь ты обеднить епископа и почему хочешь вырвать свою страну из-под власти, данной ему, чтобы служил он здесь делу христианской Церкви?

Князь на это возразил:

— Сколько стад у епископа? И сколько в этом стаде ягнят, которых я ему дал? И сколько я дал ему зерна? Сколько корзин рыб? Ни одной! Это священники отдавали ему десятину от своего, мое же все осталось при мне. Это несомненно. Исходи из этого, монах, и рассуди: я хочу установить у себя епископат и новому епископу дам рабов, и лес, и пахотные земли. Дам ему стада, скот. Дам чего только сердце пожелает, и только для того, чтобы явной стала моя щедрость, чтоб рассказывали о ней и никто не мог бы заявить, будто князь обедняет епископов и сокращает их доходы.

Во время такой отповеди гневные жилы вздулись на лбу князя. Это был дурной знак. Тогда кто-то из пирующих, желая отвлечь его мысли, поспешил рассказать что-то веселое, другой впустил в залу человека, наряженного чертом. И толпа развеселившихся вельмож оттеснила монаха от князя.

На следующий день склонился монах перед князем в глубоком смирении и, осыпанный богатыми дарами, покинул Прагу. Теперь путь его лежал к императору, которого пришлось долго разыскивать. Монах прошел итальянские города и много немецких крепостей, уже четыре месяца был он в дороге. Наконец услышал, что император пребывает в Майнце. И действительно застал его там.

Когда Вольфгангу дозволено было предстать пред императором, поклонился он ему и сказал:

— Прости, кесарь, что говорю я не так, как должен бы, и милостиво отпусти мне, что слова мои ничем не приукрашены: епископ Регенсбургский, твой слуга, а мой господин, просит тебя настоятельно не умалять его власти, не разрешать чешскому князю учреждать новый епископат. Вот это я обязан был сказать. Но, с твоего разрешения, добавлю от себя: просьба эта — тщетная.

Развеселился император и спросил: — Отчего же, монах, так противоречива твоя речь? Почему ты одновременно просишь — и отвергаешь просьбу?

— Беспредельна Римская империя, — ответил монах. — Входят в нее самые разные страны, и, как различны народы эти, так различны и их епископы: есть саксонские, баварские, итальянские, бургундские. Почему же не быть и чешскому? Почему бы не быть епископу, который сильно обогатит Церковь за счет Болеслава и тем уменьшит его могущество?

В этот день император был весел. Он засмеялся и, хлопнув в ладони, велел выдать Вольфгангу пять гривен серебра, затем подарил ему красивую одежду и отпустил со словами:

— Ты хорошо говорил! И знай, мне по нраву устраивать новые епископаты!

С тех пор вельможи часто хвалили монаха Вольфганга. И позднее, после смерти епископа Михаила, которого доконали заботы, он назначен был Регенсбургским епископом.

Болеслав был уже стар. Его могучие мышцы усохли, члены стали кость да кожа, лоб избороздили морщины. Страсти, радости и войны утомили его, и вот однажды встала перед ним смерть. Подняла она десницу, тень ее ужасного пальца коснулась виска Болеславова, — и тогда увидели все: встает государь. Встает, озираясь, и улыбается. Быть может, во взблеске этого мгновения разглядел он все свои счастливые дни, а может быть, все неудачи. Или пролетела в его голове другая мысль? Хотел он вымолвить какое-то слово? Двинуть рукой? Позвать жестом сына?

Смерть, эта победительница князей, уже не дала ему времени. Князь утратил власть над своим телом. Потерял сознание.

Открылась в черепе Болеслава артерия, и государь упал ничком.

Когда выдохнул он свою душу и смолк его смертный хрип, побежали слуги по замковым покоям, и отзвуки их шагов и причитаний слышны были издалека.

Но тиха была обитель смерти. Сыновья, священники и вельможи молча стояли вокруг усопшего. Стояли, молитвенно сложив ладони, склонив головы, и так протекли минуты ожидания. Но вот поднялся перворожденный сын покойного князя и, взяв на руки бездыханное тело, промолвил:

— Я, князь Болеслав, второй этого имени, обнимаю и держу бренную оболочку моего государя. Голову его держу и тело его. И как покоится князь в моих объятиях, как покоятся в них его желания и сила, так охватывают они и государство его.

Сказав так, велел Болеслав II поместить умершего на княжеский престол так, чтобы казалось, будто он сидит сам. Тогда по неподвижным рядам приближенных прокатилось волнение; вельможи заторопились, подняли головы, священники принялись молиться, рабы кинулись исполнять повеление князя, другие рабы начали бить в щиты и железные доски, третьи стали кричать по дворам замка:

— Князь упал ничком! Князь Болеслав, сын умершего князя, — мой господин!

Затем, в назначенное время, потянулись к замку главы высоких родов и старшины племен, и все вельможи, и прелаты, и люди Болеславова дома, и старшие из рабов и воинов. Когда все собрались, раскрыты были сокровищницы и сундуки с драгоценностями, дабы каждый мог видеть безмерное богатство и безмерную славу усопшего. Потом начались погребальные торжества, а после — пиры и увеселения.

Но вот все это кончилось, и ход вещей вернулся в прежнюю колею. Болеслав уже немало дней носил плащ своего отца и спал на его ложе — и вот прошли перед ним чередой деяния умершего. Одно пахло кровью, другое ярко сияло, третье осталось незавершенным, десятое негодным. И увидел новый князь, что незаконченные дела следует начать заново и завершить их. Он и стремился к этому. Стремился к величию, которое напоминало бы облик покойного; и, чтобы уловить этот облик, уподобиться ему и превзойти самым бесспорным образом, Болеслав Второй с великим рвением взялся за те задачи, которые не успел осуществить Первый.

Самой неотложной из них было учреждение епископата.

Болеслав II выбрал монаха по имени Детмар. Это был умный и набожный человек мягкого характера. Детмара и ввел князь в собрание чехов, то есть знатных людей, первенствовавших в разных частях страны и говоривших от имени своих племен.

По зову князя собрались эти вельможи, и вот стоят на замковом дворе. Стоят тесно, бок о бок. Одна рука поднята, охватывает копье, опираясь на него. Другая покоится на поясе или на рукояти меча. Все они в роскошных одеждах, рукава их пышны, на голове меховые шапки. Настроение у них хорошее, но им жарко, а ожидание затягивается.

Только когда пробил назначенный час, поднялся шум, дудочники загудели, и вышел князь. Его сопровождают два посла: один от императора, другой от епископа Вольфганга. Князь молод, его движения быстры. Он поднимает руку, указывая на монаха. Молод князь и, кажется, красив лицом, но этого не разглядишь толком, потому что солнце стоит за его головой и бьет в глаза вельможам. Они щурятся, моргают, брови их поднимаются. Не терпится им, князь же не спешит. Но вот заговорил он звонким голосом:

— Се тот, — говорит Болеслав II, — которого я выбрал, взвесив его добродетели. Добродетели же его — набожность и знания. Его я ставлю епископом. Вы же, вельможи, будьте свидетелями мне и этому мной избранному монаху в том, что я обещаю дать епископу столько имущества, сколько обещал мой отец, а сверх того даю ему доходы и земли, превышающие доходы Жичского епископа, который, как я слыхал, выступал в императорском совете против моих намерений и который хочет помешать нашим добрым отношениям с Регенсбургским епископом.

Тут князь повернулся к послу, передавшему согласие императора, и сказал ему:

— Говори! Теперь твой черед.

Императорский посол охотно сделал это. Он сказал, что его господин понимает бессчетные выгоды, которые проистекут для дела христианства, если чешскую Церковь возглавит епископ.

После него слово было дано посланцу епископа Регенсбургского, а под конец — и самому Детмару. Добрый монах говорил растроганным тоном.

Согласие воцарилось между всеми присутствующими, между князем, императорским послом, между вельможами и послом умного Вольфганга. Так во взаимной любви провели они три дня.

Но на четвертый день внезапно пришла весть, что Римский император скончался. Услышав это, Болеслав прервал торжества и отпустил послов, но задержал тех, кто стоял во главе чешских знатных родов, и сказал им:

— Наступают неспокойные времена. В такие поры колеблется власть императорской короны. Идите же к своим людям, собирайте их! Проверьте оружие, осмотрите, подкованы ли кони, остры ли мечи! Замените сгнившие колья и велите навозить камень к частоколам! Сделайте все это и будьте наготове.

После этого сел Болеслав на коня и поехал в приграничные пределы.

Меж тем беда за бедой валились на чужеземцев, то есть на послов императора и епископа Вольфганга. То упряжь порвалась, то лошадь заболела — одним словом, столько было неприятностей, что они никак не могли тронуться в путь. Когда же наконец все было приведено в. порядок, — а это случилось лишь на четвертый день, — двинулись послы скорыми переходами. Лошадь, которая вчера еще чуть ли не падала, сегодня бежала как черт. Поэтому вскоре их поезд достиг императорского замка, и, когда послы получили разрешение предстать перед новым владыкой Римской империи, первый из них сказал:

— Государь мой! Мудрый, славный, христианнейший! Чувство, заставляющее нас рыдать, борется с чувством ликования, ибо один император умер, другой же приемлет власть. Слава твоя будет еще больше, чем слава предшествующих кесарей. И от этой славы всем нам произойдет великая польза, и счастливы будут наши дела. В это я твердо верю, и это хотел я сказать. Далее же, с твоего соизволения, должен я упомянуть о стране, из которой приехал, ибо чешский князь готовит поход. Он велел вельможам держать своих людей в сборе, а сам отправился к границе. Мы, послы, видевшие его приготовления, думаем, что князь Болеслав опасается, как бы ты не выступил против основания Пражского епископата. Он оскорбит тебя, император, если ты откажешь ему в этом, а захочешь отомстить за оскорбление — ввяжешься в войну.

Молодой император, как упоминается в летописях, выслушал совет со вниманием и в свое время удовлетворил просьбу чешского князя. Он согласился утвердить епископом Детмара, готов был дать ему инвеституру, ибо так назывался обряд утверждения епископа в должности. Но, прежде чем намерение претворилось в дело, подняла восстание Бавария. И в войне, развязавшейся тогда, Болеслав выступил против императора. Он помогал Генриху Баварскому.

Итак, началась война, но Детмару до нее не было дела. Помышлял он только о своем назначении. И отправился к императору за обещанной инвеститурой. Путь его лежал к Баварской земле, ибо император в то время, по слухам, находился в Пфальце, и чтобы встретиться с ним, пришлось Детмару проезжать через неспокойные владения герцога Генриха Баварского.

Вот осталась позади Чешская земля, и караван ступил на землю Баварии; тут увидел Детмар, что дело заваривается серьезное. Стали попадаться ему навстречу воины, рабы, носильщики, повозки, стада, женщины, шайки разудалых молодцов. В городах, мимо которых проезжал епископ, царило небывалое оживление. Как-то остановил он свой караван перед каким-то укрепленным городом, пораженный зрелищем обезумевшей толпы, которая давилась, стремясь поскорее войти в ворота города, такие узкие, что в них не разъехаться и двум мулам.

Детмар был человек миролюбивый, его ученая, благочестивая мысль постоянно пребывала в движении.

Вплоть до этой поездки он проводил время в переписывании Священных текстов или в размышлениях о Божественных тайнах. Пальцы его правой руки, стоял ли он за своим аналоем или расхаживал по комнате, вечно были сложены щепотью, как бы сжимая перо, а голова опущена под бременем ученых знаний или смирения. Одним словом, осанка у него была как у писаря. На воина он никак не походил. Его набожная душа ужасалась войны, и неприятно ему было видеть бедняг, обезумевших до того, что готовы были погибнуть в давке у ворот. Отвернулся он от недостойного зрелища и стал молиться, чтобы Бог принял души тех, кто будет задавлен.

Кончив молитвы, поспешил Детмар от этого тесного места к широкой дороге. И продолжал путь через луга и рощицы, пока не наткнулся на кучку оружных людей: они выскочили внезапно, хотя шум, производимый ими, слышался уже издали. Уловив этот шум, епископ приказал своим людям убраться с дороги, а сам, словно по чьей-то чужой воле оставшись на месте, смотрел на приближавшихся. Вот вынырнули из облака пыли копья, затем коровьи рога, потом стали различимы корзины с кормом для скота, бурдюки, перевязанные свяслом, — и наконец люди, нагруженные щитами или предметами, годными как для кухонных дел, так и для битвы.

При виде их епископа Детмара охватило отвращение к путешествиям. Проклял он препятствия, которые предстояло ему преодолеть, и вымолвил:

— Эти люди одержимы дьяволом! Куда, прости, Господи, спешат они? Сдается мне, не здравый смысл руководит ими, но какие-то страсти, достойные проклятия!

Слуга епископа, полагая, что от господина его ускользнула подлинная причина такой безумной спешки, объяснил ему:

— Люди, которые бегут нам навстречу, и те, что давились в воротах, — подданные герцога Генриха. Баварский государь рассорился с императором и объявил ему войну, и теперь на полях брани решится, на чьей стороне правота.

Тем временем к ним подошли несколько человек из встречных и спросили епископских людей, откуда и с какими целями те явились. Узнав, что пришли они из Чешской страны, бавары подивились тому, что многие из них говорят на понятном языке, и предложили уделить им немного от своих припасов. Итак, бавары повели себя дружески, однако это не уменьшило негодования епископа.

Он не вкусил ни кусочка из предложенного, резко оборвал разговоры и, повернув коня, двинулся обратно к границам Чехии. Во время езды его вечно размышляющая голова покачивалась над круглым воротником, а ладонь, отпустив поводья, охватывала подбородок.

Погруженный в мысли о беспокойстве, пожирающем людские средца, добрался епископ до границы. Очутившись уже в пограничном лесу, поднял он взор к своду из древесных ветвей и сказал:

— В мире и покое переждем время битв в этом прекрасном краю. Когда император покарает мятежных бавар, мы пойдем вдвое быстрее, чем могли бы двигаться теперь, когда дороги кишат разбойными толпами.

Ветер, налетевший издалека, нагнал темные тучи. День клонился к вечеру, лес и горы окутали сумерки, которые — не свет и не тьма, но имеют приятность и того, и другой. И показалась епископу Чешская земля землею мира, и почувствовал он, что любит ее всей силой души, любит так же, как Саксонию, как Рим, как детей своих, рожденных на супружеском ложе. Вдвойне дорога была эта земля ему теперь, когда он возвращался, оставив за спиной грохот войны. Сейчас он более чем когда-либо возмущался баварами. Не было у него к ним ни малейшей склонности, во-первых, как у сакса родом, а во-вторых, как у человека, желающего добрых отношений с императором. И епископ был счастлив, что возвращается в Чехию, которую называл своим родным домом; он имел в виду свою резиденцию, свою просторную комнату с почерневшими потолочными балками, с ее аналоем — чем-то вроде высокой конторки, за которой можно писать стоя.

То обстоятельство, что родился Детмар в другой стране, мало что могло изменить в этой привязанности, ибо люди тех давних времен не обладали чувствами, которые повелевали бы точнее различать подобные вещи. Если говорить о национальной принадлежности, то епископ верил, что его долг — быть прежде всего католическим священником. Он говорил на латыни, выучился и чешскому языку и пользовался им с радостью ученого человека. Любовь же свою он делил между той страной, где жил, и той, которую покинул когда-то. Ни одной из них не хотел он оказать предпочтение, но место, где лежали его письменные принадлежности и где он находил столь же ученую братию, было все же милее его сердцу.

В ночь, когда епископ Детмар возвращался в Чехию, светила полная луна. Она сияла внутренним сиянием и, сама неподвижная, плыла через летучие облака, и те изменялись, принимая облик то страшного чудовища, то мирно пасущихся кротких ягнят. Очарованный игрой света и теней, епископ не отрывал взора от Селены, и в грудь его вливалось дуновение покоя. Наступила ночь, но, вопреки обыкновению, Детмар не сошел с коня, а все ехал и ехал дальше. Дорога спускалась под гору, край окутывал сгустившийся сумрак, и пелена испарений лежала на кронах деревьев. Повсюду царил мир — но вдруг, так же, как было и в Баварии, из-за поворота вынырнула группа конных и пеших людей, вооруженных до зубов.

Сперва епископ подумал, что встретил охотников, но увидев, как много их и сколько при них рабов и повозок со странным грузом, понял, что это военный люд. Остановившись, он с робостью обратился к человеку, ехавшему во главе оружных. Заговорил он сначала по-латы-ии, затем по-чешски, на обоих языках призывая этих людей вести себя пристойно, ибо тот, кто к ним обращается, — епископ. Но голос Детмара был слишком тих, и тогда слуга его, немец, опасаясь, что встречные не расслышали высокого звания его господина, закричал, приставив ладони рупором ко рту:

— Епископ! Вы встретили поезд епископа!

Но оружные люди ответили смехом и звуками рога, и смех их становился тем неучтивее, чем громче кричал слуга. Наконец тот, кто возглавлял воинов, человек с русой гривой, скомандовал атаку и метнул в епископа копье. Копье просвистело мимо уха слуги и вонзилось в дерево совсем рядом с головой Детмара. В то же мгновение всадники ринулись вперед, и Детмар, едва успев разглядеть поднятые копья и сверкнувшие мечи, обратился в бегство; вся его дружина последовала за ним, спасаясь изо всех сил. Во время этой бешеной скачки, увы, встречались им еще и другие отряды, и в конце концов епископ со своими людьми был загнан Бог весть куда.

После всего этого Детмар окончательно потерял направление, и поезд его забрел далеко на север. После долгих блужданий, только на третий день, выбрались они на проезжую дорогу. Тут нагнали они оборванного монаха, который с посохом и сумой шел себе вперед, ни на что не обращая внимания. Детмар спросил его:

— Куда держишь путь? Какова твоя цель?

— Иду я в город по названию Жичь, где сидит епископ.

Услыхав такой ответ, Детмар не сразу решился расспрашивать дальше и не знал, называть ли свое имя: он хорошо помнил, что Жичский епископ в ссоре с князем Болеславом.

«Как поступишь?» — вопросила епископа осторожность.

«Откроюсь монаху», — ответила доверчивость.

И Детмар рассказал ему, кто он такой, откуда едет и чего ищет. Дружина его измучена, три человека тяжело пострадали, упав с лошади, и не могли продолжать путь, не восстановив сил.

— Тогда не возвращайтесь в Чехию, — посоветовал нищий монах, узнав обо всем этом. — Ступайте со мной, я доведу вас до монастыря, где вам окажут прием, достойный епископской дружины. Там вы залечите раны, и я, изнуренный голодом, насыщусь вместе с вами.

Тем временем чешские войска соединились с отрядом, посланным на баварскую войну польским князем Мешко, зятем Болеслава. Но счастье изменило союзникам. Генрих Баварский был разбит, а власть императора Оттона II упрочилась.

Тогда великое веселье охватило императорские войска и внушило им безмерную спесивость. В безудержном порыве, как развеваются гривы лошадей, что мчатся вперед и не могут остановиться, двинулись императорские полки, грабя и поджигая, с такими криками, словно битва продолжалась. Так в адском своем бесновании подошли они к древней Пльзени, глубоко вклинившись в Чешскую землю. Никакие войска не оказали им сопротивления, никто не остановил их. Опьянев от собственной мощи, не соблюдая ни порядка, ни осторожности, необходимых даже победителям, разбили они стан на берегу реки Мжи. Пригнали скот и занялись убоем и разделыванием туш. В этот день стоял страшный зной, солнечный жар еще усиливали бесчисленные костры, ибо велика была добыча, и мяса было более чем вдоволь. Всякий жарил на костре — кто барана, кто лошадиный окорок…

Навалявшись у костров, наевшись до отвала, упившись весельем, как пьяницы вином, кинулись солдаты в воду, окунуться в прохладные струи. Высоко взметнулись брызги, волны хлынули на низкий берег, побелела от пены река, в водяных каплях заиграли все цвета радуги.

Пока императорское войско предавалось развлечениям, развалясь частью в воде, частью за обильной едой, приблизились отряды Болеслава II, неотступно следовавшие за победителями. Чехи долго воздерживались от битвы, долго отступали, долго, уподобившись лесной чаще, не колышимой ни дуновением ветерка, лежали на опушке; но теперь, когда немецкие копья воткнуты в землю и брошены мечи, дал Болеслав знак своим людям выйти из укрытия и, разделив их на три отряда, приказал ударить с трех сторон.

Вот разбегаются чехи, мчатся со склонов холмов, устремляясь в речную пойму.

Первая шеренга, выпустив стрелы, бросается в сторону, открывая путь второй.

Третья же, размахивая копьями, рассеивается, преследуя тех немцев, что пытаются добежать до брошенного оружия.

А за третьей шеренгой накатывается новая и еще новая, но той уже некого бить: неприятель порублен.

Быстротечной была эта сеча. Так мало времени потребовалось, чтобы погубить силу войска. Сколь краткий миг занимает путь от земной жизни к смерти!

После такого жестокого разгрома врага армия Болеслава перешла границу и достигла города под названием Жичь. Здесь была резиденция епископа, который препятствовал замыслам чешского князя и выступал против него в советах. Болеслав приказал ударить на Жичь и взял ее.

Но когда чешское войско только еще добывало стены города и взламывало ворота, с другой стороны близился к Жичи епископ Детмар. Он ехал, опустив голову и не глядя вокруг, а нищий монах вел его кобылу под уздцы. Монах служил епископу вместо проводника, который умер от раны, полученной в лесу.

С того момента, как епископ покинул Прагу, он подвергался одним лишь невзгодам и страданиям. Несколько человек из его свиты умерли, двое были убиты, и в довершение всех бед случилась еще неприятность: его лошадь, такая смирная, единственная годившаяся для того, чтобы нести столь неопытного седока, пала от истощения. Епископу пришлось пересесть на норовистую, плохо объезженную кобылу.

Примерно в двух переходах от Жичи епископ стал расспрашивать монаха о Жичском епископе. Детмар опасался, что будет плохо принят: ведь сам он должен был занять более высокое место, чем тот; между тем ехал-то он из Чехии и, следовательно, считался сторонником Болеслава, а это могло сулить ему лишь холодную встречу.

Выслушав опасения Детмара, монах ответил примерно так:

— Герцоги, императоры и князья часто внушают людям страх, но от Бога им дана лишь такая власть, которая соответствует силе их войска. Они внушают страх, когда побеждают, но живут в пренебрежении, когда их крепость разрушена и войска разбиты. Таков удел князей. Они стремятся подавить друг друга, и один другому не спешит на помощь. В противоположность этому — чего может ожидать монах? Он подобен бедняку. Ветер срывает его капюшон, дождь и солнце выбеливают его ветхое коричневое одеяние. Нет у него оружия; нет слуг, и идет он по миру одинокий, как я. Но это лишь видимость и обман зрения, ибо незримые стражи идут впереди монаха и всесильные защитники сопровождают его! Когда же наступает решающий миг и опасность приближается к монаху, один из этих защитников возлагает десницу на рамено одинокого путника и направляет его шаги так, чтоб встретился он с другим монахом или со священником, во власти которого подать помощь и утешение. Поэтому и случилось, что твоя дружина вышла на мою дорогу, и я, вместо того чтобы тащиться жалким пешеходом, сижу теперь на добром коне, и опоясано мое тело, и копье в моей руке. Поэтому уповаю и твердо верю, что и ты вправе довериться охране Жичского епископа. Священник льнет к священнику, епископ к епископу. Другими словами: я, бедняк, и ты, епископ оглашенный, и он епископ на деле — все мы дети одного Господа, и правит нами единая воля.

Беседуя так, поднялись епископ, монах и вся малая дружина на высотку, лишенную растительности; отсюда открывался великолепный вид. Лес здесь уступал место прекрасно возделанным полям, и между полосок волнующихся нив тут и там разбросаны были виноградники и маленькие каменные склады. Вдали же высились город и два-три селения.

Зрелище это весьма порадовало монаха. Он остановил лошадь, чтобы оглядеться повнимательнее. И, приложив ладонь ко лбу, молча улыбался, любуясь прелестной картиной.

Но вдруг он нахмурил брови, а епископ бросил:

— Людей-то в Жичи — как мух! И я бы сказал — войско стоит перед городом!

Встревоженный, с помрачневшим лицом, он напряг слух, не принесет ли ветер какие-либо звуки. Но ветер, к тому же совсем слабый, дул им в спину. Со стороны города едва доносился только слитный гул, какой бывает там, где собралось много народу.

— Ты уверен, что сегодня нет никакого праздника в честь какого-нибудь святого? — спросил епископ.

— Я уверен в том, что эти негодяи разоряют виноградники! — вскричал монах. — И ворота открыты, я вижу — толпы людей проходят в город и выходят из него. Город захвачен неприятелем!

С этими словами монах двинулся вперед. Напрасно удерживал его Детмар, напрасно просил не подвергать себя новым опасностям, тщетно напоминал о поведении, подобающем духовным особам.

— Да, я монах, — возражал тот, — три обета связывают меня, в их числе обет послушания, но это не относится к делам внешнего мира!

— Но эти люди могут просто убить тебя! — настаивал епископ.

— Нечего мне бояться ни раны, ни сокращения дней моих, — отвечал монах, — ибо на мне одежда, которая защищает меня.

Он отбросил копье, чтобы издали его не приняли за воина, и подстегнул лошадь. Детмар волей-неволей последовал за ним.

В том месте, где дорога, окаймленная густым кустарником, спускалась под гору, вышли из зарослей вооруженные люди и, стащив монаха с седла, стали со смехом расспрашивать его на чешском языке.

— Прекратите! — как можно громче крикнул им Детмар, и те, услыхав родную речь, весьма удивились.

Детмара и его людей отвели к человеку, стоявшему во главе отряда.

Этот человек в то время перебирал какие-то драгоценности — там были ожерелья и отдельные каменья; он вынимал их из ларца и, пересыпая между пальцев, складывал обратно.

Епископ заговорил с ним, и когда этот «перебиральщик» повернул голову, Детмар узнал лицо человека с русой гривой, который там, в лесу Смрчины, метнул в него копье. Он был явно в хорошем настроении, но вид его так ужаснул Детмара, что слова замерли у него на языке и руки опустились.

В минуту этой невольной тишины монах подошел к человеку, перебиравшему драгоценности, и наклонился к ларцу. Он не сделал ничего более. Что его побудило? Негодование? Хотел ли удержать руку грабителя, захватившего сокровище? Или простое любопытство вело его, и он только собирался полюбоваться блеском камней? Кто знает! Никто и не узнает никогда, ибо едва монах положил ладонь на крышку ларца, грабитель вскричал и, выхватив кинжал, ударил монаха в грудь. Лезвие проникло в третье межреберье, и монах умер без покаяния.

Детмар не вынес этого ужасного зрелища. Сердце его сжалось так, что он лишился чувств.

Очнувшись, он увидел сквозь щелку приоткрывшихся век князя Болеслава. Государь был весел. На молодом его лбу еще не высох пот бранных трудов. Увидев лоснившееся лицо его, услышав дикий крик торжества, вырвавшийся из груди князя, епископ снова потерял сознание. Но прежде чем его окутала тьма на какую-то долю секунды узрел он еще, что князь в знак великого удовольствия хлопает по плечу свирепца с русой гривой, и оба громко смеются. Глубокое удовлетворение слышалось в этом смехе — и невинность, поистине ужасающая, если учесть, что это был убийца!

С тех пор прошло несколько месяцев. Болеслав давно с большой добычей вернулся из похода, увенчанный новыми победами; ибо когда Оттон II, жаждая отмщения, вторгся в Чехию, князю снова дано было разгромить его. Теснимый восстанием, поднявшимся в его империи, Оттон вынужден был вступить в переговоры о скорейшем мире, и князь Болеслав извлек из этого большую выгоду.

Что касается Детмара, то он вскоре оправился от ужасных событий. Выздоровел, получил инвеституру и был введен в сан епископа в храме Святого Вита. На торжественной мессе по этому поводу латинские прелаты пели Те Deum, князь со своими вельможами — Christus keinado, третьи же — Kyrie eleison и спаси, как они привыкли вторить на славянских богослужениях.

Когда торжественный обряд завершился, к епископу подошел Болеслав с просьбой в числе первых крестить человека с русой гривой. Услыхав это, Детмар затрепетал, но по мягкости сердца исполнил желание князя. Он решился на это, хотя душа его плакала и уже навсегда оставалась стесненной смущением. Вообще очень трудная жизнь ожидала епископа. Его церковное начальство, то есть архиепископ Майнцский, единственный, кто мог бы его защитить, был далеко, и Детмара поддерживали только его глубокая вера, его ученость да пример святых. Дни напролет проводил он в молитвах, часто поднимая взоры к сводам храмового купола. Тогда казалось ему, что в колоколе этом, как в перевернутой бездне, витают неискаженные мысли святого Вацлава: мысли согласия и любви.

Протекли годы; на смертном ложе, в горе и раскаянии, вспоминал Детмар свои клятвы — и увидел, что были они пустыми. Теперь только понял он, что всегда стоял в тени князя, и с отчаянием осознал, что не удалось ему вдохнуть в душу государя проблеск высшего знания.

Соборный капитул, помощники епископа и его сыновья старались утешить умирающего. Они молились и, напоминая о милосердии Божием, говорили слова, исполненные надежды. Но мысль епископа, непрестанно подстегиваемая укорами совести, все возвращалась к его мнимой вине. Печалился он, видя себя уже отверженным и полагая, что сам себя опозорил навеки. Перед его духовным взором оживали сцены в захваченной Жичи. Все виделся ему нищий монах, все слышались его хрип и предсмертные вздохи, и являлся ему убийца, который не понимает, что совершает преступление, и громко смеется…

При этом воспоминании ужас и чувство безмерного унижения объяли Детмара. Ведь он, епископ, собственной рукой окрестил того безжалостного воина с русой гривой, человека с волчьей душой, последнего из последних негодяев! И все обвинял себя Детмар и в муках душевных корил за бессилье и слабость.

— Ах! — восклицал он. — Что я наделал! До чего дошел! Какое адское дело оставляю за дверью, закрывающейся ныне! Я подобен человеку, дурно сберегающему то, что ему доверили, подобен наивному старцу, который вопреки рассудку смиряется, отлично зная, что его обманывают. Я подобен нерадивому паромщику, который перевозит мужчин и женщин на берег справедливости, не заботясь о том, как они поведут себя дальше. Увы, не думал я о жизни вечной и принимал в паству Иисусову убийцу, и лгуна, и прелюбодея, и ничтожных людей, и тех, у кого звериная душа. Все крестил-крестил, и не оставалось у меня времени руководить душами, вверенными мне. Я крестил недостойных, крестил злодеев! Теперь сожалею об этом, рыдаю, но что это горе в сравнении со стыдом, который я испытываю, вспоминая того, кто ни за что ни про что со смехом убил человека! Я крестил этого проклятого дьявола по желанию князя, но, совершив это, знаю и всегда знал, что убийца тот не раскаялся и никогда не задумывался о правде Божией. Знаю, он посмеивался во время молитв, и душа его бродила по полям сражений, когда телом он пребывал в храме.

Вот величайший мой грех — то, что я окрестил его!

Вторая моя провинность в том, что я недостаточно твердо остерегал князя и скрывал перед ним строгое лицо, боясь, как бы не ущемил он мое епископское достоинство, ибо порою князь не знает меры…

Тут Детмар подозвал молодого священника по имени Войтех и обратился к нему с такой речью:

— Тебе, друг мой и брат благочестивейший, который, как говорят, назначен моим преемником, — тебе, второй епископ, кладу на сердце: никогда не уставай указывать князю, что слава Божия выше земной славы. Сам же руководись более достойным примером, чем тот, какой я сумел тебе показать, и остерегайся падения, постигшего меня. Все, что я сказал, — слишком правдиво. Теперь явится дьявол, чтобы в воздаяние за все унести мою душу!

При этих словах епископ, вероятно, зрел уже зловещий коготь и крыло нетопыря, и топот копыт доносился до его слуха. Умер он в страхе, и глаза его выкатились из орбит от ужаса и от смертной истомы.

Но сказано — любовь отверзает врата небесные, и богобоязненные люди верят, что душа Детмара обрела спасение.

После смерти Детмара епископом, как упомянуто, стал Войтех из рода князей Славниковичей. Он стал епископом и по воле Болеслава, и по воле императора, и по желанию прочих вельмож, ибо славен был родом, ученостью и набожностью. Войтех был пригож лицом, строен станом, а мудрость его была столь велика, что владетельные особы просили у него совета и помощи. Итак, ученость, добродетель и княжеский род сделали Войтеха епископом, и все признавали, что он паче иных достоин этого сана.

Однако, увы, людские сердца, даже движимые справедливостью, не свободны от задних мыслей и устроены вовсе не так, чтобы к добрым делам не примешивать собственной выгоды. Поэтому каддый из сильных мира сего, восхвалявший Войтеха, связывал с его епископством какое-нибудь особое намерение. Так, император надеялся, что епископ из высокого рода Славника поднимется в ущерб пражскому государю и уменьшит его власть. Далее он рассчитывал, что при таком ученом епископе Болеслав II покажет себя человеком немудрым и вряд ли устоит против него в состязании духа.

Такова была идея императора.

Князь же Болеслав был уверен, что епископские заботы полностью займут мысли Войтеха и сообщат ему такую славу, что он не станет стремиться к другой и забудет старые распри. Дело в том, что род Болеслава, то есть род Пршемысловичей, долгие годы вел то скрытую, то явную борьбу против Славниковичей, князей Зличских, владевших значительной частью восточной окраины позднейшей Чехии. Зличские князья соперничали с Пршемысловичами, и могущество их почти не уступало могуществу пражских государей. Были у них крепкие грады, и владели они несметным богатством. И не только это! Многочисленные родственные и дружеские связи делали род Славника знаменитым во всем тогдашнем мире. Можно предполагать, что между обоими родами случались столкновения, что многие споры их разрешались на поле боя. В этой борьбе победителями вышли Пршемысловичи. Побежденный род был поставлен в вассальную зависимость от пражского князя, и эти отношения бывали похожи то на дружбу, то на страх. Рассказывают, что в мирные периоды соперничающие князья иной раз вступали в брачные союзы. Так, княгиня Стрезислава, мать Войтеха, была будто бы сестрой святого Вацлава.

Итак, когда Войтех стал епископом, ему пришлось, согласно давней повинности, отправиться к императору за инвеститурой. Император в ту пору воевал против сарацин, и далекий путь лежал перед епископом. С пышной свитой двинулся он в Италию, и случилось ему остановиться по дороге в некоем монастыре в городе Павии. Там встретился Войтех с аббатом из Клюни.

Не бывало еще более жаркой встречи, никогда еще так радостно не обнимались два человека! И никогда преднамеренность не походила так на случайность.

Встреча Войтеха с Клюнийским аббатом описывается примерно так.

Названный монастырь в Павии владел богатыми угодьями, и неудивительно, что монахи его изнежились и отнюдь не усердствовали ни в молитвах, ни в трудах. Иначе говоря, жизнь они вели небезупречную. Позднее доходы монастыря были переданы какому-то светскому вельможе, и, когда монастырская казна поистощилась, братию охватило беспокойство; но одновременно монахи распустились еще больше, а когда стало совсем туго, раздались голоса, требующие исправления. Тогда-то и прислан был сюда аббат из Клюни, прославившийся во всем христианском мире как великий оберегатель нравов и восстановитель орденских порядков. Всякий уверял, что этому человеку удастся вернуть монастырь монахам, а монахов — Богу, ибо красноречие Клюнийского прелата было сильнее греховных соблазнов. Голос его гремел, как раскаты грома, и подобен был светлому колокольному звону. Когда он говорил о Божьих карах, мнилось — от страшных слов его тускнеет свет и тень окутывает слушателей. И в этой тени вспыхивают жгучие слова, озаряя измученные лица грешников, корчащихся в вечном огне. Столь мощным было слово Клюнийского аббата и вместе столь сладостно, что слушающих охватывал трепет и робость сжимала им горло.

Когда Войтех приближался к монастырю, где пребывал аббат из Клюни, день клонился к вечеру. То был час, определенный для бесед, и монахи, собравшись в просторной зале, слушали аббата. Узнав, к какому пиршеству он подоспел, услыхав имя говорившего, Войтех так и кинулся туда. Он бросил поводья, сорвал с себя пропыленный плащ и, не сказав ни слова слугам своим и свите, поспешил в переполненную залу. Желая остаться неузнанным, он спрятался за спиной дородного монаха.

А Клюнийский аббат в это время вел речь о человеке избранном, которому Бог повелел стать посредником между Небом и земным царством. Затем он перечислил обязанности верующих и перешел к их грехопадениям.

Грех, поднимающийся из бездны, он сравнивал то со старцем, вцепившимся в кошелек, то с женщиной в роскошном плаще, льнущем к ее бедрам и животу.

Ораторское искусство аббата превосходило все слухи. Каждого, кто его слушал, оно заставляло как бы перевоплощаться в того, о ком повествовал тот или иной эпизод. Оно нагоняло страх, требовало принять решение, утешало.

Аббат кончил; воцарилась тишина; монахи, захваченные его речью, всхлипывали, даже люди с неразбуженной совестью вздрагивали, как бы воспрянув ото сна. Тогда раздался голос Войтеха. Он хвалил Бога и благодарил его за милость, оказанную ему.

— Я недостойный епископ, — говорил Войтех, — и следую к императору, дабы он подтвердил мое избрание. Следую к императору — но что мне этот путь, когда император обладает лишь властью, кончающейся у границ Земли и Неба — и у границ времени! Власть его ослабевает в направлении к Небесам, и любой наступающий миг может положить ей конец. Ибо правда то, что сказано о смертных: каждый может умереть прежде, чем успеет договорить свою мысль. И тогда, лишенный достоинства, очутится он перед ослепительным светом и перед огнем, что жжет сильнее, чем все огни, горящие на земле. Ибо столь ничтожна мирская слава и так мало стоит она, что даже величайшие короли — всего лишь тень. И не нужно мне ничего иного, я жажду одного — чтобы ты, аббат, ввел меня в свою мудрость, как император введет меня в сан епископа. Прежде чем украсить себя епископским перстнем и посохом, хочу облечься верностью тому, что услышу от тебя. Слагаю этот обет с готовностью, ибо, — а ведь такое может статься с человеком ограниченных способностей, — я и сам задолго до нашей встречи чувствовал, как подступают к моим устам слова, сходные с теми, что произносишь ты. И я испытываю душевный жар, притягивающий мысли, подобные твоим.

Войтех смолк; Клюнийский аббат поднял правую руку и, отогнув большой палец, указательный и средний, вымолвил:

— Три главнейшие вещи я возвещаю!

— Три главнейшие вещи нашел я! — откликнулся Войтех, присоединив свой голос к голосу аббата.

И эти два голоса продолжали звучать как бы на едином дыхании, как бы из единых уст исходящие. Так епископ и аббат перечислили добродетели служителей Господа, из которых первая — послушание, и долго вели согласный разговор. Казалось, один читает мысли другого, казалось, единое желание владеет их помыслами и язык произносит слова по обоюдной воле. При виде такого единомыслия затрепетали все монахи, даже те, что были погружены в мирские заботы; тех же, чьему внутреннему взору представлялись рогатые чепцы юных грешниц, объял страх.

Таким было начало дружбы между Войтехом и аббатом из Клюни.

Названный аббат, несомненно, любил и Бога, и земное бытие. Но тот, кто пил из источника одиночества, кто находил во всем тщету, кто под приятными лицами прозревал кости черепа и постиг сокрушительную власть погибели, — такой человек никогда не будет радоваться жизни. Никогда не испытает он удовольствия от веселых песен, никогда не захватят его заботы о земном достоянии или о земном счастии. Представления о роскоши, о светских успехах, о преходящей славе заперты для него, и утерян ключ от замка.

Такова жизнь святого, призывающего смерть.

Такой была жизнь епископа Войтеха. Жизнь вельможи из рода Славника, погрузившегося в сокрушение. Его тяготили грехи ближних. Он отвергал все, что клонится к земле, и все, что от земли исходит. Душа его пылала жаждой смерти. И лишь стремление к мученической кончине подстегивало его, заставляя действовать. Он искал смерти, и в этом искании был мужественнее самого мужества. Он алкал тернового венца, и эта алчба закрывала от него человеческую правду. Или не верил он, что глина и прах, из которых слеплено человеческое тело, приняли образ Божий? Не верил, что прикосновение рук Творца сообщило этой глине нечто возвышенное и достойное любви, что об этом никогда нельзя забывать? Быть может, горе и радость, труды и бессилие, раздоры, слабость, страстные метания и вообще все то, что всегда будет ранить и задевать человеческую мысль, представлялись ему недостойным внимания. Быть может, он считал душу чем-то отдельным от тела и полагал, что телесная оболочка оскверняет это великое подобие Божие. Быть может, отказано ему было в мудрости, что зовется живою любовью, склоняющейся к тем, кто ошибается. Войтех был строг. Был нелюдим, желал смерти, и земные дела оскорбляли его.

Меж тем князь Болеслав II как рачительный хозяин, как человек, закаленный ударами мечей, изменами и жаркой любовью, заботился о своем государстве. Чехия расцветала, и близилось время, когда под этим названием объединятся все владения племен. Так, то достигая удачи, то преследуемый неудачами, жил Болеслав в заботах и счастье. Он был человек дела; могучее дыхание вздымало его грудь, он не считался с призраками, не страшился увещеваний Войтеха и полагал, что вправе смотреть на епископа как на своего капеллана.

Однажды возвращался Болеслав с охоты. Спешил, был голоден, радостно разгорячен, да и вся дружина его вела себя не очень-то мирно. Куда там! Смех, хохот, шутки не оставляли места ни рассудительности, ни учтивости.

Что же до внешности охотников, то следует сказать: все они по старому обычаю одеты были в меха и звериные шкуры, за плечами у них торчали колчаны со стрелами, в руках — лук, или дротик, или окровавленный нож.

Оглядев свою свиту, Болеслав подумал, что они смахивают скорее на дьяволов, чем на знатных людей, и это его рассмешило. Смеясь так и озираясь, заметил он единственного человека, одетого в облегающий камзол и плащ, застегнутый драгоценной пряжкой. Человек этот, хранивший серьезный вид, принадлежал к роду Славниковичей — то был какой-то родственник зличского князя, и с неохотой следовал он в свите Болеслава. Это было написано у него на лбу.

Князь хотел было заговорить с ним, но в этот миг кто-то из верной дружины Болеслава затрубил в рог; при этом трубивший привстал на стременах, бросил поводья и, предоставив полную свободу своему жеребцу, всю силу вложил в звуки рога. Трубил же он так, что у людей заложило уши, и они, пожалуй, оглохли бы, если б трубач не расхохотался.

Когда эта славная музыка оборвалась, Болеслав, указав рукой на Славниковича, велел ему протрубить еще громче. Вельможа с кислым видом обнаружил нерешительность. Тогда дружина разразилась громкими криками, грубыми и насмешливыми. Люди наперебой орали:

— А ну-ка подуй! Затруби!

— Да камзол-то скинь!

— Ухватись за рог, как за ручку жбана!

Слыша эти насмешливые выкрики и осознав, что князь в третий раз повторяет приказ, Славникович схватил рог и дунул в него с такой злостью, с таким необузданным гневом, что звук вышел подобный грому.

— Добре! Добре! Добре! — вскричал Болеслав. — Рог — твой, и отныне я желаю слышать только твой рог.

Тут он послал к черту Вршовича — ибо первый трубач, посрамленный, принадлежал к этому роду — и под несмолкаемый хохот продолжал хвалить нового трубача.

Позднее, когда дружина сидела уже за пиршественным столом, между первым трубачом и тем, кому был передан рог, завязалась перебранка. Один слегка задел локоть другого, и этот незначительный случай послужил им предлогом для ссоры. Подлинная причина, разумеется, была более давнего происхождения: с одной стороны — ненависть и зависть рода, рвущегося к власти, с другой — презрение того, кто родился вельможей и смотрит свысока на бедняков, цепляющихся за мантию государя. Последнее относилось к роду Вршовичей: они действительно всем были обязаны князю. Владения их были скудными, а имя не слишком знатным.

С каждой минутой все резче становилась перепалка, и скоро от угроз стороны перешли к действиям. Человек из рода Вршовичей перебросил конец звериной шкуры через левый локоть, чтоб не мешала свободе движений, и правой обнаженной рукой схватился за охотничий нож. У Славниковича мелькнула было такая же мысль, но, увидев оружие в руке противника, он решил его унизить, себя же показать достойнее того, кто первым хватается за нож, и принялся осыпать его бранью, добавив:

— Я сделаю так, чтобы епископ Войтех наложил на тебя проклятье, ибо ты бесцельно угрожаешь высокородному, а значит, ты не человек, а собака, и жизнь твоя собачья!

Вршович, разъяренный оскорблениями и упоминанием имени епископа, ударил обидчика и вонзил ему нож в сердце.

Все это произошло в дальнем конце залы, но князь заметил шум, услышал крик. Он сдвинул брови, а вельможи, опасаясь его гнева, окружили его прежде, чем он успел спросить, что случилось. И лишь когда лицо Болеслава снова прояснилось и веселье вернулось к нему, придворные решили, что пора поведать о происшествии. Старый вельможа, славившийся красноречием, приблизился к князю и заговорил о том, что когда человека охватывает злоба, он часто поступает опрометчиво. Добавив, что люди епископа — супостаты князю, он рассказал наконец о том, кто был убит и как был нанесен удар.

— Это негодный человек, — говорил старец, — и умер он ко благу всех нас — и ко благу того, кто подарил ему рог и позволил трубить в него. Он был изменник и волк и, как таковой, взывал не ко княжескому суду, но к суду епископа. Коли уж названо это имя, — продолжал старый краснобай, — и коли из-за этого имени возникла ссора, то не могу умолчать о том, что епископ слишком уж занесся. Зачем ты это терпишь? Почему не смиришь его гордыню? Ты — князь, государь наш и воевода. Ты обеспечил безопасность своему государству, ты повелел чеканить монеты, красиво округленные, и образ на них такой, какой мы видим на византийских монетах. Твои ларцы полны драгоценных вещей, твои земли обширны, твоя супруга прекрасна и высокого нрава, служат тебе славянские священники и католические, и нет владетельной особы, которая сравнилась бы с тобой по силе войска или по успехам замыслов. Зачем же ты медлишь, зачем колеблешься? Почему допускаешь, чтобы рядом с тобой жил другой род, владеющий городами и окруженный воинами? Почему не положишь этому конец?

Почто не решишься сокрушить их десятикратной данью?

Почто снисходителен ты к епископу, у которого затмился рассудок так, что не различает он сущего от теней и смешивает россказни и мечтания с тем, что можно осязать, что имеет грани? Этот епископ, чей взор помрачен, слишком мешает тем, кто тебя любит, ты же в ответ отдаешь ему часть власти, довлеющей лишь властвующему князю!

Так сей велеречивый придворный бесчестил епископа. Позорил его, словно тот был монах в худом плаще, и изображал его чужеземцем.

После взял слово какой-то прелат и стал на сторону Войтеха. Хвалил епископа за то, что поставил он себе в помощь епископа в Моравии и ко славе своей и Болеслава крестил Иштвана, сына венгерского князя Гейзы.

Болеслав слушал и улыбался, переводя взгляд с одного на другого, и рука его покоилась на столе. Наслушавшись досыта, сказал:

— Не люблю я витиеватых речей. Мне. милее прямой разговор, но если хотите, то вот вам притча о тени:

«Шаги ее беззвучны, она скользит, и нет у нее ни кулаков, ни тела; она не может ни ударить, ни обнажить меч — только крадется по стене. Ускользает. Возвращается. Так что же такое тень? Ничто! И что останется от нее, когда подниму я над нею огонь? Ничего! Ничего! Ничего!»

Тут и конец моей притче. А теперь повелеваю: тот, кто убил человека из рода Войтеха, отправится к епископу и на его глазах пронзит себе грудь кинжалом.

И, не желая больше слушать ни о каких бесчинствах, князь предался веселью.

Весть об этом происшествии разнеслась по стране, и тогда где-то на границе между владениями Пршемысловичей и Славниковичей вспыхнула стычка людей епископа с теми, кто принадлежал к роду Вршовича. Первые были вооружены топорами, дубинками да кухонными крючьями и подобного рода орудиями, другие же носили оружие боевое. Оттого-то на стороне Вршовичей не было убитых, зато из епископской челяди пало несколько слуг и три раба.

Меж тем тот Вршович, который был причиной надвигающихся бед, шел ко граду Либица. В ту пору умирала мать епископа Войтеха, Стрезислава, и сын пребывал у ее ложа. Стало быть, осужденному Вршовичу лежал путь в Зличскую землю. Продвигался он медленно, подолгу простаивал на перекрестках дорог и повсюду рассказывал о жестокой своей судьбе. И присоединялись к нему люди недовольные и сторонники его рода. Он возбуждал жалость. И — когда наконец достиг Либицы, его сопровождала кучка бешеных. Следует добавить, что провинившийся Вршович был в той же одежде, в которой охотился, а затем сидел за столом: то есть в звериных шкурах, никак не походивших на одеяние послов.

Поэтому, когда он остановился перед воротами Либицкого замка, караульный начальник ответил ему:

— Да святится Господь во всех делах Своих! Всякое творение человеческое да восславит Бога, ты же, приятель, смахиваешь скорее на козла, чем на человека, и я тебя не впущу.

Он повернулся, чтобы уйти, но Вршович начал ругать его и произнес слова столь же мерзкие, сколь и лживые. Он толковал об убийстве, о кинжале, о собственной смерти, причем весьма путано и безумно.

Услышав, что говорит этот человек и как он богохульствует, караульный начальник велел своим воинам отогнать кучку бесчинствующих и для острастки выпустить несколько стрел. Завязалась перестрелка, в которой был убит побочный сын осужденного. Тогда Вршович, и без того пришедший в отчаяние, в лютой ярости кинулся к воротам и стал ломиться в них с такой силой, словно ворота атаковало целое войско. Тем временем лучники из его людей осыпали стрелами всякого, кто попадался или высовывался над частоколом. Так они убили трех караульных.

Когда епископу сообщили о нападении, он стоял над мертвым телом матери, погруженный в скорбь. Но известие о новых убийствах повергло его в полную безнадежность. Епископ заплакал. С горечью объяв духовным взором свою паству, этих людей, вверенных его опеке, увидел он, что не похожи они на верующих в Бога, но по повадкам своим ближе к волку, чем даже пес и шакал. И сокрушился от тщетности своих трудов. Он видел убийц, корыстолюбцев и тех, кто возжелал жены ближнего или чужих сыновей, видел, как язычники и восточные купцы угоняют целые караваны рабов христианского происхождения, видел непрестанные войны, и злобу, и кипение ненависти, что разрослись, как сорняки на ниве, и душат слово любви, как песок душит прорастающие семена. И взвесил он положенные им усилия и результаты их, — и нашел их тщетными. Легковесными нашел он их. Тогда упал епископ на колени, и из глубины души его поднялся страх, что место епископа — не его место.

Покончив с этими тяжкими размышлениями, обратился Войтех к своим братьям. Стал прощаться с ними и по святости сердца просил их не помышлять о преследовании убийц. Потом велел похоронить мертвых.

А после того, как опустили в могилу и тело матери его Стрезиславы, написал Войтех князю, извещая о том, что покидает Чехию. К этому он присовокупил пожелание, чтобы Бог, всемилостивейший Судия, простил вину убийцам и тому, кто послал их.

Закончив письмо, со сломленным сердцем двинулся епископ в путь, замыслив совершить паломничество в Святую землю.

Итак, в 988 году покинул Войтех свою епархию. С несколькими слугами, с братом своим Радимом и с пражским настоятелем направился он в Италию, собираясь отплыть в Святую землю из какого-нибудь порта на Адриатике. Но едва добрались они до Рима, как Войтеха узнали. Окружили его знатные люди, с великим почетом повели к императрице Феофании, ибо высокий род епископа был в родственных отношениях с императорским. Окружив святого паломника, выкрикивая его имя и держа над его головой балдахин — защиту от жгучего солнца, повели Войтеха по улицам Рима ко дворцу. Так случилось, что этот человек, жаждавший отречения и бедности, ступил в Вечный Город как князь. Напрасно противился он, напрасно уговаривал сопровождавших, тщетно склонял голову и закутывался в монашеский плащ: имя его было сильнее его смирения.

Когда процессия приблизилась к ступеням императрицына дворца, во дворе и в саду столпилось множество людей: монахи немецкие и других народов, придворные и простой люд, и дети, жадные до зрелищ, и даже оружные стражи порядка, которые пытались образумить толпу громкими криками и ударами. Едва удалось им угомонить народ, вышла из дворца императрица и, спустившись на три ступеньки, обняла епископа.

Но уже на следующий день сказал Войтех Феофании:

— Государыня, роскошь твоего дворца претит мне. Не привык я к празднествам и шуму, стремлюсь к смирению, и мысль моя жаждет молитв. Я жалкий грешник, и если не искуплю грехов монашеской жизнью или смертью мученической, несомненно придется мне расплачиваться за поступки, совершенные мною, а также и за те, которые причтутся мне за то, что я не предотвратил их. Теперь ты видишь, государыня, что не могу я долее пребывать в сиянии, созданном не для моих очей. Ты видишь — иное желание полнит мою грудь и, касаясь руки моей, берет ее и увлекает меня в монастырскую келью. Да будет эта келья строга, как сама темнота! Да напоминает она мне ежечасно о смерти!

Императрица посмотрела в лицо епископа: оно светилось покаянием, и горе так исказило его, что в эту минуту тяжелой показалась императрице мантия на ее плечах, расшитая золотом. Она согласилась, ответила епископу голосом, сдавленным от сострадания и жалости. И Войтех ушел в монастырь, но, найдя его устав слишком мягким, избрал другой, более строгий. Там принял он монашеский обет и, умерщвляя плоть свою, предался глубоким раздумьям.

Тем временем в Чехии дела шли своим чередом и жизнь постепенно вливалась в русло порядка. Случались события бесстыдные — и были осуждены; случались события благородные — и были восхвалены. Так положены были четкие грани между доброхм и несправедливостью, так возникали зачатки права. Но все это касалось лишь уклада жизни, а душа оставалась в небрежении. Христианство, насчитывавшее в Чехии уже без малого сотню лет, занимало еще незначительное место, и отсутствие епископа почти не ощущалось. Но вмешательство церковников в дела правления, их спесь и наглость побудили Болеслава отправить в Рим посольство с целью уговорить Войтеха вернуться. Чтобы придать вес своему зову, повелел чешский князь возглавить это посольство брату своему Страхквасу.

Страхквас обладал даром красноречия и не скупился на обещания. Он говорил епископу о горьких сожалениях удрученной Праги и пространно разглагольствовал о переменах в сердцах вельмож. Действовал он умело и клялся столь убедительно, что Войтех не мог ему не поверить. Он дал себя уговорить. Вернулся. Снова прибыл в Чехию и въехал в Прагу.

Болеслав принял его при всей собравшейся знати и в знак искреннего дружеского согласия и доверия предоставил епископу право расторгать браки между кровными родственниками. Далее он дал Войтеху право строить церкви и собирать десятину.

— Государь, — смиренно отвечал Войтех, — теперь даровал ты епископу права, а еще ранее дал ты ему такое великое имущество, что ни первому, ни второму епископу не было нужды ничего просить у других князей. На эти праведные дела подобает отвечать благодарностью. Но в обычае священнослужителей, видевших смерть, — блюсти Церковь пуще благ земных и стремиться к тому, чтобы выведена она была из-под светской власти. Таковы слова Клюнийского аббата, лучшего моего советника, с которым меня связывают мысли и труды. Могу ли я ныне утаить от тебя такое желание? Могу ли пройти мимо заблуждения в важнейших делах? Дай мне дозволение на то, чтобы изъять Церковь и дела духовные из светского правления!

Болеслав II ответил, что это противоречит его воле, и, отвернувшись, дал знак приблизиться певцам и свите. И начался праздник во всей своей торжественности. Затем последовал пир, во время которого епископ при всем изобилии роскошных яств взял только кусочек хлеба да отведал, отщипнув, соленой рыбы.

На другой день, и еще много раз впоследствии, снова обращался Войтех к князю с просьбами сдержать обещания относительно прав Церкви. Болеслав отвечал пожатием плеч, что означало отказ. Так возникли причины новых распрей. Как из мелких ячеек сплетается сеть, так одно возражение вызывало другое, и вот уже с великой силой вспыхнули раздоры. Очень немногое из обещанного Страхквасом было выполнено, и Войтех при всей его мягкости не мог долее это сносить.

В ту пору, когда накопившиеся недоразумения грозили разрешиться открытым столкновением, случилось так, что некая женщина совершила прелюбодеяние и была застигнута в постели своего дружка. Ее супруг был, кажется, из рода Вршовичей или по крайней мере стоял на их стороне. Когда дело получило огласку, многие члены этого рода сбежались к жилищу соблазнителя, а жилище было поблизости от епископского дворца. Люди эти взбунтовали народ и, сбив огромную толпу, подняли крик против попов — ибо соблазнитель был якобы священником — и требовали покарать прелюбодейку по старому обычаю, смертью.

В это время епископ что-то писал у себя дома. Оторванный от своего занятия шумом и бранными криками, он отложил перо, прислушался — и тут долетел до него голос какого-то старика, вопящего во все горло:

— Вытащите эту шлюху! Волоките бесчестную! Хватайте ее за косы, сюда ее, к этой колоде!

С криками старика смешивался гул голосов, похожий на страшное завывание волчьей стаи. Епископ выглянул в окно и увидел, как свирепая толпа мчится мимо его дома. Одни в злобном возбуждении размахивали руками, другие, широко разинув рот и запрокинув голову, орали, жаждая не столько справедливости, сколько крови. Поняв это, епископ заслонил глаза. Опершись на подоконник правой рукой, левой ладонью прикрыл он глаза и часть лба и слушал, охваченный ужасом и состраданием.

Тут за дверью его послышались шаги, шлепанье босых ступней, затем звук падения какого-то предмета, опрокинутого на бегу, и выкрик. Епископ вышел и увидел, как какая-то полуобнаженая женщина борется с его слугой. Дикий ужас рвался из ее груди отчаянными воплями. И понял епископ, что это и есть согрешившая. Понял, что ей удалось каким-то образом ускользнуть от преследователей и она ищет убежища. Не раздумывая ни секунды, встал епископ на сторону любви. Сжалился над рыдавшей грешницей. Задержал руку слуги, наносившую удары, и молвил:

— Господь, насылающий кары, несомненно смилостивился над нею! Быть может, это он направил ее шаги и ныне повелевает отвести ее к месту спасения.

С такими словами он коснулся плеча слуги и приказал ему набросить на женщину какую-нибудь одежду и отвести ее, куда он укажет. А снаружи все сильнее шумела разъяренная толпа, все слышнее становились голоса, требующие голову виновной. Тогда в страшном отчаянии и в страшной надежде бросилась эта женщина наземь и, обняв ноги епископа, омочила их слезами и слюной.

— Молчи! — приказал ей епископ. — Умолкни! Затем он обратился к слуге, схватившему ее:

— Ты храмовый ключарь, ты — тот, кому по милости Божией досталась работа, которую, по слабости своей, ты исполняешь нерадиво. Быть может, когда встанешь ты пред высшим Судией, нелегко тебе будет припомнить какой-нибудь честный или благородный поступок. Мне известны твои провинности. Частенько укорял я тебя за излишнюю снисходительность к грехам — а теперь вот что случилось! Теперь ты стоишь, как судья, а я, как проситель, упрашиваю, чтобы ты, во имя любви Господней, оставил без внимания вину этой женщины, которая в раскаянии и смертельном страхе прибегает к нам. Я прошу тебя отвести ее в женский монастырь. Хочу, чтобы там, среди женщин, нашла она утешение и защиту алтаря.

В эту минуту в комнату вбежал настоятель Виллик. Он пробился через осатаневшую толпу, сквозь лес рук озверевших людей и родственников оскорбленного супруга, сквозь отряд воинов, размахивавших мечами, и, едва переводя дух, с трудом выговорил:

— Они возвращаются, эти дьяволы с дьяволицами! Идут к вашему дворцу! Они спешат и будут здесь, не успеете оглянуться!

Теперь уже некогда было разговаривать, не оставалось ни минуты. Рев толпы приблизился — и епископ силой заставил храмового ключаря двинуться с места.

Потом он видел, как ключарь и женщина, кое-как прикрытая, перебежали через улицу к женскому монастырю святого Георгия. Видел, как развевается над коленями женщины пола плаща и как оглядывается ключарь.

Едва успели они пробежать расстояние, отделявшее их от храма, едва успели захлопнуть за собой дверь, как к дому епископа привалила толпа; страшно возбужденные люди не помнили себя от ярости, сотрясавшей их тела и души. Несколько человек катили колоду, и она с грохотом подскакивала на колдобинах улицы, заваливаясь то вправо, то влево. Другие в ярости втыкали мечи в стены бревенчатых домов, третьи в исступлении рвали на себе одежды и взывали к мести. Смерть, опьянение смертью накрыло их, как чепраком.

Когда страсти достигли предела, вышел к рассвирепевшей толпе храмовый ключарь и, видя неистовства родственников супруга, поддавшись голосу дикого бешенства, дурмана и ужаса, показал на храм святого Георгия. Тыча пальцем, он прокричал, что там укрылась несчастная. И тут произошло неслыханное. Толпа ворвалась в церковь и оттащила женщину от святого места. Она терзала ее, срывала остатки одежд, в дикой свирепости, с адскими воплями ломала ей кости, нисколько не считаясь с тем, что всякий, кто прикоснулся к алтарю, находится под охраной Бога и избавлен от смерти. Эти исчадия ада не устрашились величайшего из грехов. Они схватили женщину и подтащили ее к колоде.

Теперь уже слышны были только завывания и дикие вопли. В этих звуках, в ручьях крови, хлынувших из-под рокового острия, утонули крики несчастной: она была и растерзана, и обезглавлена.

Опьянение, охватившее толпу, заразило, казалось, и самого епископа: вскрикнув, он двинулся было против толпы, жаждая собственной смерти.

И такая сила обнаружилась в его слабом теле, такое неистовое желание воспламенило его, что настоятель Виллик лишь с превеликим трудом смог его удержать.

Он обхватил колени Войтеха, уцепился за ноги, за полу плаща, наконец, видя, что это не помогает, сбил с ног, навалившись на него всем телом. Только так помешал он Войтеху выйти навстречу гибели.

То было опьянение смертью. Страшная флейтистка дунула в свой инструмент отравленным дыханием, и мелодия ее зачаровала толпу. Люди двигались словно во сне, покорные велениям нечеловеческой музыки.

Когда же наваждение рассеялось, и люди очнулись, и обыденность жизни прогнала тени, мужчины и женщины стали возвращаться к своим домам. Стали искать забвения в маленьких радостях, во взаимной приязни. Возможно, им не было отказано в примирении с совестью, но неслыханная жестокость навсегда ранила епископа, и душа его так и не поднялась над этой тенью. Все слышался ему рев разъяренной толпы, все виделось, как врывается она в святыню, и казалось ему — храм оскверняется непрестанно, вновь и вновь, и сам крест Иисусов свален и, растоптанный, лежит в пыли.

И всякий раз, как вспоминал он о случившемся, всплывало в его памяти лицо, выпученные глаза, оскаленные зубы — осклабившееся, дергающееся лицо Вршовича, дрожавшего от ненависти, взрывающегося злобой. Припоминались и слова этого человека, сказавшего тогда:

— Не выдашь нам эту шлюху — возьмем жен твоих братьев и самих братьев, и детей их, и их жизнями оплатишь ты зло!

Понял тогда епископ, что ненависть к прелюбодейке смешалась с ненавистью к роду Славниковичей. Понял, что старая злоба, эта подпорка смерти, ведет Вршовичей, как бык ведет стадо. И ужаснулся людской злобности, и, не веря более в природу любви, счел, что никогда не прижиться ей в этой стране.

Отчаяние привело Войтеха к князю. Он застал Болеслава, окруженного сыновьями и Вршовичами: князь отдавал распоряжения о близкой жатве. Государь был спокоен, уверен в себе и смеялся, похлопывая по плечу тех, кто к нему подходил. Войтех обратился к нему и рассказал об© всем, что произошло перед его дворцом; князь же ответил:

— Епископ, брат мой, я часто слыхал, что люди, которым даны имения и богатства, вызывают зависть, а те, которым всего недостает, не свободны от нее. Хочу, чтобы ты понял: одни зависть внушают, другие ее испытывают. Радуйся, что можешь думать с ласкою о каждом человеке. Радуйся, что навлек на себя злобу и зависть, ибо из этого видно, что власть твоя и счастье твое — велики.

Князь добавил еще, что родственники со стороны обманутого мужа покарали изменницу по полному праву.

— Что же до жестокости, — закончил он, — то они допустили ее только потому, что прежде любили эту женщину и верили ей.

Все это Болеслав произнес с улыбкой, овеянный мудростью приближающейся старости.

И понял епископ, что мысль Болеслава прикована к вещам, далеким от него самого, и, глядя на сильные волосатые руки князя, стал помышлять о дальней дороге.

На пятый день после этой беседы Войтех во второй раз покинул Прагу.

Время шло, и настал день, когда половину тела Болеслава охватила невероятная слабость — он не мог двинуть рукой и волочил ногу, словно она омертвела. С тех пор он не выходил из замка, пребывая во внутренних покоях. И возвращались к нему старые дела и повествования. Пока он мог еще выезжать на лов, он не находил удовольствия в чтении, но теперь, притихнув мыслью, слушал старые предания о святом Вацлаве и хвалил супругу свою, которая велела записать эту историю, исполненную красоты и добродетели. Так в размышлениях и советах проходили дни Болеслава.

Но случилось так, что бодричи, не в силах забыть старые обычаи, не в силах долее сносить неволю, поднялись против захватчиков. Тогда император Оттон объявил им войну, а так как Болеслав по договору обязан был оказать ему поддержку, то он повелел сыну своему Болеславу III набрать войско и стать на сторону императора и польского князя по имени Болеслав Храбрый. Готовясь на рать, отправил Болеслав III послов к зличскому князю, дабы напомнить ему, что он но вассальной зависимости от пражского государя тоже обязан снарядить полк. Во главе зличского рода Славниковичей стоял тогда Собебор, который держался почти как независимый князь. Собебор снарядил полк, но соединился с императором минуя чешского князя, да еще пожаловался Оттону на притеснения со стороны Болеслава II.

Весть об этих жалобах и о неприязни Собебора дошла до Праги, и стареющий князь — он называл себя тогда уже герцогом — долго об этом размышлял. Мысленно проходил он по своему государству, видел необъятные просторы его, видел порядок, и полные сокровищницы, и поднимающееся благосостояние — и спрашивал себя, разумно ли, чтобы счастливое и доброе дело останавливалось на границах племени, князь которого один только препятствует установлению власти разума и успеха.

Тогда вокруг герцога Болеслава собрались Вршовичи и говорили пред ним, перечисляя примеры враждебности и дурных замыслов Славниковичей. Вршовичи были полны злобы, и ненависть до того стесняла их сердца, что тот, кто начал речь полным голосом, заканчивал ее сипло, как бы задыхаясь. Эти люди настаивали, чтобы герцог, пользуясь отсутствием Собебора, ударил на его замок Либицу и разрушил его. Герцог не отвечал. Он колебался, раздумывал и после долгого молчания сказал:

— Разрушители вы и не жалеете крови. Где остановится ваш шаг, если я дам повеление наказать зличских князей?

— Господин герцог! — ответил один из Вршовичей. — Нет у нас собственной воли, и делали мы только то, что приказывал ты! Ты — властитель, ты нам судья. Но ныне пришпорь свой гнев! Пусть встанет он на дыбы, пусть летит и ведет нас! Ты стяжал славу, но имя твое утихнет к старости, не зазвучит ни силой, ни мудростью, коли ты дозволишь, чтобы рядом с твоим именем жило имя рода Славника!

Ничего не ответил Болеслав II на эти слова. Тихо сидел он, храня молчание. Левая рука его бессильно покоилась на колене, правой он гладил усы. Казалось, князь прячет улыбку. Он не презирал хитростей, и убийства его не страшили, жалости не знал он — и все же взволновало его прикосновение какого-то нового чувства. Смерть, страшная сеятельница погибели, стояла у него за спиной, и холод, и тень от ее плаща пробуждали в усталом сердце герцога невероятную тоску по всему, что живо. Он испытывал наслаждение, когда думал о своих табунах, о младенцах, об их крике, об их сморщенных личиках, их запахе и бессмысленных движениях их конечностей. И где-то в глубине бурной души Болеслава шевельнулось сострадание к жизням, которым предстояло пресечься. Но рядом с этим чувством поднималось иное — желание увидеть завершенными свои труды. И все, что было безжалостного и свирепого в его душе, подавило этот порыв милосердия, и трясло его, и душило, само теряя силы.

Но вот завершилось это единоборство, герцог перевел дыхание и вымолвил:

— Хилым стало тело мое, бессильно висит моя шуйца вдоль меча, но дух мой жив, и имя мое властвует. Приказываю объявить войну зличанам! Война — вот судья, который дарует победу тому, кто силен, а смерть тому, кто слаб и малодушен. Она решает споры между князьями, а все прочее — тень и морок.

Получив дозволение начать бой, собрали Вршовичи оружный люд и двинулись на Либицу. Но прежде чем они к ней приблизились, зличане выслали к герцогу посла с настоятельной просьбой дать им время и не начинать войну, пока не вернется Собебор. Выслушав эту просьбу, Болеслав согласился. Нечестно казалось ему нападать на народ, если вождь его, старший князь, пребывающий на чужбине, уйдет от смерти. Он хотел прежде всего сгубить Собебора. Такова была его воля. Но Вршовичи уже не могли остановиться. В канун праздника святого Вацлава подвалили они к воротам Либицы и без объявления войны, без предупреждения пошли на приступ.

Народ Славниковичей верил до этого момента слову Болеслава. Люди работали, возделывали поля, занимались мирными делами.

Но на склоне двадцать седьмого сентября Вршовичи и конница Болеслава с шумом и боевым кличем ударили по воротам города. Только тогда поднялись зличане на защиту.

Битва длилась всю ночь до рассвета дня, посвященного памяти святого Вацлава.

Тогда старший из Славниковичей поднялся на стену и, подав знак мира, заклинал неприятеля прервать бранные труды и дать людям время для молитв. Причина была весьма основательна — ведь в те поры имя Вацлава было самым дорогим народу; все христиане по воле епископа и по воле герцога безмерно почитали его и молили о предстательстве. Вацлавов день святили усердно, с возвышенным сердцем. Отмечали его и отдыхом — в тот день разрешено было исполнять лишь работы, необходимые для прокорма людей и животных.

Напомнив ob этом, человек, поднявшийся на стену, молитвенно сложил руки и запел песнь, звучавшую тогда под сводами храмов ко славе апостола мира.

Итак, пел он, сложив ладони в молитве, и в это время кто-то из Вршовичей выпустил каленую стрелу, и стрела вонзилась ему в горло. Славникович упал навзничь, раскинул руки и умер. Тогда поднялась буря криков, и первая волна нападавших, за нею вторая и третья хлынули к укреплениям. И кричали нападавшие, что вовсе не Вацлав, а Болеслав — властитель страны.

После отчаянной битвы разрушены были стены Либицы, и замок оказался в руках Вршовичей; победители рассеялись по всем помещениям, с обнаженным мечом проникли во все покои, во все закоулки. Они не щадили никого. Их мечи не просыхали, кровь ручьями стекала с валов. Кровью дымились отверстые раны, и конвульсии тел в страшный час смерти походили на метание ветвей под напором ветра. Все Славниковичи были вырезаны. Все нашли гибель и смерть ужаснейшую. Лишь кучка несчастных укрылась в церкви, ища спасения у алтаря, в святом месте.

Тогда непререкаемым законом и обычаем было, что человека, пускай преступного, пускай лишенного всех прав и покрытого позором до мозга костей, нельзя умертвить, если нашел он спасение во храме. Проклятие, страх перед вечной погибелью, перед огнем, что жжет неустанно вплоть до Страшного Суда и далее, до самой бесконечной вечности, ужасали всякого, кто осмелился бы поднять руку на человека, простертого пред алтарем. Поистине, лишь дьявол и волк мог бы переступить через этот страх.

Но что такое страх против бешенства? Что — капля воды против пожара, раздуваемого ветром? Что — плотина против потока, который бурлит и низвергается с высоты?

Наконец, чего стоила защита алтаря, если жену, согрешившую, выволокли из церкви и растерзали, и обезглавили? Сам епископ не спас ее! И кто теперь остановит дикую орду, что рвется, и мечется, и в ярости сама себе наносит удары? Что такое богобоязненность и страх против толпы, опьяненной свирепостью? Ничто!

И если святое убежище оказалось бессильным возле епископского двора, то на подворье Либицкого замка оно и вовсе не помогло. Нападающие проломили двери храма. Но тут, как рассказывают, случилось, что крест, прочно стоявший в своей нише, вдруг сам по себе, не тронутый человеческой рукой, приподнялся и грохнулся перед теми, кто бешено рвался в храм. И замерли люди, ужаснувшись близости Бога, присмирели. Но дьявол внушил одному из них вероломную мысль — и этот человек, наущенный дьяволом, сказал:

— Спытимир, Побраслав, Порей, Часлав, все вы, братья Войтеха, скрывающиеся тут, и ты, поп Радла, благоприятель дома Славника, — чего вы боитесь? Конец вашему произволу, конец вашей гордыне, вы побеждены, но мы вас не тронем, если вы со смирением и доверием выйдете из храма и склонитесь пред волей Болеслава.

Предатель умолк, и стало слышно, как перешептываются несчастные, советуясь, как им поступить. Слышался плач детей и гул голосов, и шорохи, ибо церковь была набита людьми до отказа.

Наконец решение было принято, и священник Радла заговорил:

— Мы верим вам. Речь ваша угодна Богу. На Бога уповаем мы, и алтарь, сей столп небес, да будет столпом нашего договора.

И вышел Радла, а за ним князья, и старшины, и женщины с младенцами на руках.

Вот уже последний вышел из храма. Вот все уже под открытым небом. Тогда поднялся шум, и шум этот все нарастал. Снова загремел боевой клич — и началась резня. Перебиты были все люди рода Славника. Все — младенцы, и женщины, и старшины, все князья и все слуги…

Такова история истребления зличского племени. Таково предание о конце последнего князя, который правил в земле своего рода и лишь неохотно признавал волю Болеслава. На том и закончилось разделение по племенам и началось воссоединение земель.

Некоторые летописцы, говоря о либицкой резне, находят, что она весьма похожа на то, что происходило в других странах, что жестокость тех времен никогда не останавливалась даже перед колыбелью. Ибо тем же способом были истреблены многие роды немецких и итальянских вельмож. Но была ли либецкая история обычным делом или составляла исключение — верно одно: она означала завершение трудов по объединению страны и вместе с тем явилась причиной новых раздоров и бедствий. Ибо Собебор, а также Войтех (вплоть до своей мученической кончины) сделались врагами Чешской земли и, насколько хватало их влияния, старались направить меч императора, а также меч Болеслава Польского на то, чтобы покарать род Пршемысла.

И продолжались распри и войны. И росло отчуждение между польским и чешским народами. Наступили годы смятения, и упадка власти, и влияния чужеземцев.

Такое безотрадное время растянулось на три десятка лет.

АНГЕЛ

В Чешских землях существовал обычай, предписывающий по смерти пражского князя принимать власть старшему из Пршемыслова рода. Обычай этот имел целью предотвратить споры, однако нередко сам давал повод к распрям. Ибо случалось, что правящий князь стремился обойти такое установление, желая, чтобы после него правил тот, кто был ему ближе всех. Подобное желание охватило и князя Собеслава I. Когда он стал стареть и ощутил бремя недугов, с великой силой овладевала его мыслью забота о будущем; князь настаивал, чтобы вельможи выбрали преемником его старшего сына Владислава. По возрасту Владислав не первенствовал среди Пршемысловичей, но Собеслав презрел это и тут просьбами, там приказами заставил своих приверженцев исполнить свой долг перед ним и принести клятву верности.

В середине лета 1138 года созвал Собеслав вельмож, а также рыцарей первого и второго ряда в княжескую крепость по названию Садская. Он желал, чтобы они подтвердили свое обещание присягой, хотел решить вопрос о княжении Владислава прежде, чем преемника его утвердит вече, — одним словом, хотел получить уверенность, что собрание, которое после его смерти будет выбирать государя, провозгласит именно Владислава.

И вот вельможи, сторонники Собеслава, и те, кто испугался угроз, наконец, хитрецы, которых вела жажда извлечь какую-нибудь выгоду за свои услуги, съехались в Садскую. В день Петра и Павла, к полудню, в назначенный час, потянулись все они на открытое место перед храмом святого Аполлинария. Там все сошли с коней, бросили поводья слугам и стали ждать князя.

Собеслав в сопровождении двух сыновей, то есть Владислава и второго сына, носившего имя отца, приблизился под барабанный бой. Шел он еле передвигая ноги, и народ кричал ему приветствия.

В тот день перед капитульным храмом в Садской столпилось множество крестьян и бедного люда. Одни явились сюда из любопытства, а нищие, гонимые голодом, рассчитывали, вероятно, чем-нибудь поживиться. Что им князья с панами, что им слава? Они не спускали глаз со слуг, которые по древнему обычаю будут раздавать милостыню.

В последних рядах зевак стоял некий отрок. Совсем молоденький, в лохмотьях, он едва держался на ногах, и голова его поникла от изнеможения.

В те времена достаток распределялся неравномерно, и от замка к замку, от селения к селению бродило множество обездоленных. Вельможи утопали в роскоши и богатстве, но простой люд был угнетен и нигде не находил защиты. Люди часто жили подобно птицам, в которых любой может пустить стрелу — дворяне присвоили себе и такое право. Сказанное относится к самым неимущим, но и крестьяне жили не намного лучше. Их презирали почти так же, как бездомных, и одна только вера, что после земного бытия настанет для них хоть какая-то справедливость, поддерживала их жалкое существование. Зато вера эта была в них очень сильна и — как мы читаем в летописях — благодаря ей происходили чудеса и невероятные вещи.

Так вот, чтобы отдать дань мистике тех времен, скажем о том, что написано в летописях: будто затерянный в толпе отрок, о котором уже упомянуто, был до неразличимости похож на младшего княжича Собеслава. Те же глаза, тот же лоб, такие же губы. Но одного прославляли, а второй, такой убогий, стоял опустив голову — поэтому никто их и не сравнивал. Никто не смотрел в лицо бедняжке. Его толкали вперед и вбок, и так он очутился в передних рядах; воины стали бить его мечами плашмя, приказывая отойти. Один из этих ударов поверг отрока на колени. В эту минуту проходил мимо настоятель храма, неся свечу, а за ним шел князь Собеслав с обоими сыновьями, приближаясь к собравшимся вельможам; толпа расступилась, образовав проход, чтобы князь и вельможи стали лицом к лицу.

Настоятель указал рукой на старшего княжича Владислава, и один из вельмож выступил вперед, чтобы приветствовать его. Барабаны умолкли. Тут младший княжич, Собеслав, заметил бедного отрока и, приподняв ему голову, заглянул в лицо.

Вокруг все замерло в ожидании — все вельможи и рыцари; настоятель так и застыл, выставив ногу и протянув руку. Князь Собеслав нахмурил грозное свое чело, но юный Собеслав ни на что не обращал внимания. Он все смотрел в лицо нищего отрока и жалел его, и с душевным волнением разглядывал следы веревки на его запястьях.

Так в безмолвном ожидании пролетела минута, и вторая, и третья.

Тогда вновь загремели барабаны, и князь, дернув сильной рукой младшего сына за локоть, побудил его двинуться дальше. Княжич чуть не упал, и это столь незначительное обстоятельство рассмешило старшего брата. Владислав не мог справиться со своей веселостью и хихикал еще и тогда, когда шествие двинулось вперед, а воины далеко оттеснили бедного отрока от толпы знатных. Владислав, стараясь подавить смех, был красен, как индюк. Но вот князья остановились перед вельможами; один из них вышел вперед и заговорил:

— Здрав будь, княже, и да сопровождают сына твоего мудрость и зрелый разум!

Затем он приветствовал рыцарей и, снова обратившись к князю, принялся восхвалять его за христианские добродетели, и за храбрость, и за то, что даровал он вельможам многие права. Закончив, он поднял меч и поклялся именем Бога, что все они, исполняя Собеславову волю, примут своим князем Владислава. Едва он кончил, поднялось великое ликование. Народ кричал, а знатные люди, положив правую руку на крестовину меча, на это подобие святого креста, клялись в верности Владиславу. Клялись вечно быть ему преданными — но Владислав их не слушал. Он все смеялся, и этот едва скрываемый смех оскорбил присутствующих.

А младший брат его все думал о мальчике, в лицо которого заглянул.

«Куда он девался? Как его найти?» Казалось Собеславу, что знакомый этот образ все зовет его и плачет.

И припомнилось ему лицо жалкого отрока: его глаза, и лоб, и губы, короче, каждая черточка; и с каким-то трепетом понял княжич, что это — его собственный облик. Когда это удивительное открытие утвердилось в его мысли, страх объял Собеслава. И, словно онемев, он не отвечал брату, не отвечал отцу, а только искал глазами в толпе своего двойника.

Едва закончились торжества, младший княжич разыскал своего постельничего и сказал ему:

— Ойирь, вернись на площадь перед храмом, найди мальчика в рваном плаще и рваной шапке. Возьми с собой столько еды, сколько унесешь со своими помощниками, и раздавай беднякам, и спрашивай об этом отроке — и не возвращайся без него.

Пошел Ойирь, но того, кого искал, не нашел. Он расспрашивал слуг, расспрашивал других людей, но никто не мог сказать, куда делся двойник княжича. Уже вечером вернулся Ойирь не солоно хлебавши и сказал Собеславу:

— Раздал я много хлеба и прочей еды беднякам, спрашивал кого только мог и во дворе, и у ворот храма, но никто не знает, куда ушел этот мальчик и кто он. Никто не видел, как он уходил, никто не знает его имени — и вот, принес я только шапчонку да пояс, которые валялись на том месте, где ты его видел.

Собеслав принял шапку и опоясался этим поясом.

Меж тем рыцари первого и второго ряда с гневом говорили о странном поведении обоих княжичей. В негодовании хмурили они черные брови, в негодовании подрагивали бороды, и от негодования поступь их сделалась тяжелой и нерешительной. С раздражением толковали они о двенадцатилетнем Собеславе, который при вельможах обнимал бедняка; и разошлись недовольные.

Когда совсем стемнело, пошел юный Собеслав к ученому прелату и рассказал ему этот случай. Описал облик отрока, его рваный плащ и следы пут на запястьях, а также то, как искал его и как внезапно исчезло это создание. Прелат задумался, а потом сказал:

— Этот бедный отрок, столь похожий на тебя, был не кто иной, как твой ангел-хранитель. Это — дух, сопровождающий тебя, которому Творец повелел принять твой земной облик. Случилось это, когда приносили присягу Владиславу, и сужу я по этому, что Бог больше любит тебя, чем твоего старшего брата; вижу — Бог посетит тебя страданием и будет испытывать тебя великим испытанием и возложит на тебя великие задачи. Далее я вижу — тем самым Господь дает тебе знамение, чтобы в несчастных и угнетенных видел ты ближних своих и возлюбил их.

С этими словами прелат обнял голову княжича и молился с ним.

ЗНАМЕНИЕ

Вельможи и воины не любили сыновей Собеслава I. Быть может, именно вынужденная присяга или уверенность, что сыновья эти — люди недалекие, или непостоянство, а то и какая-нибудь иная причина внушала вельможам недовольство Владиславом; о Собеславе же они как бы вовсе забыли. Младший княжич отвечал на такое невнимание к себе той же мерой. Он не слишком-то ценил людей высокого рода, ему милее было общество простых священников, а постельничему своему Ойирю он верил более, чем знатным советникам.

Когда умер Собеслав I, те, кто поклялся отдать свой голос сыну его Влавдиславу, с легкостью отреклись от присяги и, собравшись на вече, избрали князем вместо Владислава, оглашенного в Садской, другого Владислава — сына князя по имени Владислав I. Отверженный Собеславич удалился в Венгрию, где думал собрать войско, но, не получив помощи, присоединился к недовольным моравским Пршемысловичам. И вместе с ними восстал на Владислава II. Мятеж этот был подавлен, когда пражский князь заручился поддержкой немецкого короля. Тогда Пршемысловичи заключили мир, в силу которого Владислав, сын Собеслава I, отрекся от своих прав на чешский трон.

Меж тем младший Собеславич жил в Германии изгнанником. Взрослел вдали от родины. Князьям безразлична была его судьба, вельмож не интересовало, чем он занимается, лишь несколько товарищей из прежней дружины не переставали говорить о нем и о таинственном посланце, указавшем именно на этого отрока во время собрания в Садской. Юный князь был несчастен. Поэтому жалели его несчастные люди и, может быть, собственного утешения ради, представляли себе его горе большим, чем оно было на самом деле.

Бедствия сплачивают горемык, внушают им странные мечтания, странную склонность верить, нашептывают ИхМ надежду; а так как с новым князем приходят перемены, и имена князей — словно отличительные признаки сменяющихся времен, то среди простых людей ширились слухи о добром княжиче, который страдает, но которому суждено когда-нибудь принять наследство вместо старшего брата, ибо он предназначен для трона; и этот добрый князь будет править милостиво и без притеснений.

Такие слухи, такую веру распространял и Ойирь. А так как он любил Собеслава, то делал это с удвоенным усердием.

Положение самого Ойиря было достойно жалости. Едва захватив власть, Владислав II разогнал прежних слуг Собеслава I, а старого постельничего сделал своим стремянным. Владислав знал приверженность Ойиря к семье Собеслава и, чтобы наказать его, заставлял скакать у своего стремени. При этом Ойирь не смел ни отстать, ни выехать вперед более, чем на длину шпоры князя.

Однажды Владислав пребывал в предместьях Праги, и тут прибежал к нему вестник и сказал:

— Княже, в развалинах монастыря святого Георгия появился какой-то свет, и свет этот не угасает и ускользает от людей!

Владислав велел подать коня, вскочил в седло и в сопровождении Ойиря помчался галопом через ворота на деревянный мост через реку. Мост сотрясался, бревна гудели под копытами: так быстро скакал князь. Вот он уже над серединой реки, над самым глубоким местом — и тут странная робость напала на всех, кто следовал за князем. А княжеский жеребец встал на дыбы и заржал. Затем он с такой силой опустил передние копыта на мостовое бревно, что оно зашаталось в своих упорах. Князь стиснул коленями жеребца так, что у того дыхание сперло, и колол его шпорами, и дергал за узду — животное не двигалось с места. Слышно было только, как стонет оно человечьим голосом, плачет и не может сделать ни шагу.

Кто его не пускал?

Долгие годы после этого рассказывал Ойирь крестьянам, что не пускал его ангел-хранитель Собеслава. Ибо, говорил он, «я бросил под копыта жеребца пояс ангела». Другие люди склонялись к мнению, что коня остановили души умерших.

Так возникла легенда, что умершие мученики призывают Собеслава вернуться и избавить сельский люд от произвола. Так возникла легенда, что чудесный свет, блуждавший в развалинах монастыря, сделал одно из бревен моста непроходимой преградой и даровал бессловесному животному человечий голос.

Но князю Владиславу нравилась другая сказка: он верил, что из могилы святой Людмилы поднялось пламя как предзнаменование его славы. И полагал, что жеребец взбесился только для того, чтобы привлечь внимание к ветхости моста; князь обещал вместо трухлявых бревен, рассыпающихся в прах, построить каменный мост, по которому могли бы проезжать целые группы конников.

ПОХОД

Много лет спустя этот замысел осуществился, и с берега на берег перекинулся каменный мост; Владислав был убежден, что сделалось это по его решению, которое было ему тогда внушено. Такого рода убежденность слишком смахивает на тщеславие и гордыню: ведь для постройки моста Владислав не сделал ничего, кроме того, что облек в слова необходимость, вызванную обстоятельствами более будничными — и все же более значительными, чем каприз властителя. Предместье под Градом разрасталось, умножалась жизнь, и много стало таких, кто обладал смелостью и способностью преодолевать препятствия. По этой-то причине, благодаря этой-то способности и воздвиглись над рекой все двадцать пролетов. «Мост Владислава» или «мост Юдиты» — просто обозначение трудов купчика, сгибающегося под своим мешком, и искусства каменщиков, которые, закончив работу, глазеют на реку и, словно невинные детки, поплевывают через перила.

То, что сказано о пути через одну реку, относится и к другим дальним дорогам. Разрастающаяся торговля, бессчетные связи с Востоком, потребность в завоеваниях, могущество сарацин и безмерная власть пап, навязавшая государям единомыслие, — все, что согласовывалось с этим, все, чему суждено было столкнуться с чуждым миром, все это двинуло христиан в походы. Вера в Иисуса Христа, жар души и святое стремление присвоили этим походам название крестовых. И пустились в дорогу рыцари в жажде вырвать родину Христа из-под власти сарацин. Они желали воздвигнуть крест на месте, где родился Сын Божий, желали розами и белыми цветами осыпать Священный Гроб.

Владислав II, увлеченный духом той взбудораженной эпохи и жаждой не отстать от прочих князей, тоже надел плащ со знаком креста. И, собрав большое войско, вышел из Чешской земли.

Едва он пересек границу, как люди, верные Собеславу, отправились за ним и нашли своего княжича в немецком городе на реке Майн. Он занимался какими-то пустяками и, казалось, не мечтал ни об удовлетворении, ни о возмездии.

Но сказано — ни одно человеческое сердце не устоит перед соблазном власти; сказано — волны бегут по ветру, и нет более сильного порыва, чем бег мыслей и память о том, что причинили нам несправедливость и людская злоба.

И вот, пока Собеслав выслушивал просьбы вернуться, пока посланцы рассказывали ему, что сельский люд вспоминает о своем княжиче добром и с любовью, в душе его все жарче разгоралось желание увидеть родину. Наконец он призвал свою дружину и сказал:

— Я, Собеслав, князь и наследник старшего брата, прошу вас, слуги, и всех, кто состоит в моей дружине, готовиться в путь; ибо воля народа, которая, хочу верить, не противоречит воле Божией, призывает меня вернуться и взять бразды правления над Чешской землей. Если же в пути будет мне некое знамение, по которому я пойму, что Богу угодно, чтобы я и впредь жил в изгнании, я немедля уйду из Чехии и возвращусь на чужбину. Но теперь седлайте коней, подтяните подпруги и взнуздайте своих жеребцов!

Желание князя было тотчас исполнено, и Собеслав с дружиной отправился в путь. Ехали вдоль рек и по широким дорогам, прошли пограничные леса и, радостно встречаемые сельскими жителями, ступили на родную почву. Сбегались к князю те, кто с рассвета и дотемна работает на полях, и те, кто изгнан был из своих жилищ надменньгми кастелянами, и те, кто не мог платить дань с мира или другие поборы и вьгаужден был покинуть свой надел. Все эти люда собрались вокруг Собеслава, и число их росло.

ЗДИЦЫ

Владислав II, уезжая в крестовый поход, назначил правителем земли брата своего Депольда. Депольд хорошо заботился о вверенной ему стране, истреблял грабителей и карал их. Поэтому дороги повсюду стали безопасными. Снова купец мог спокойно вести свой караван через лес, женщина могла без опаски ходить по тропинкам, еврей мог бренчать серебром в кармане и все же здравым и невредимым донести свое сокровище от самой границы до пражского рынка. Латники Депольда разъезжали от села к селу и по лесам, и от бдительности их не укрылось возвращение Собеслава. Они следовали за поездом княжича, шли по его пятам, а выведав, какова его сила и сколько людей ночует в его стане, отправили гонца в Пражский град с донесением обо всем, что узнали. Гонец предстал перед Депольдом и с поклоном поведал: — Не думай, князь, что измена утратила силу, не воображай, что она спит. Князь, чей род был отвергнут вельможами и рыцарями, князь, приблизивший сердце свое к смердам и изгнанный как человек ненужный, возвращается. Он возвращается, идет с толпой простаков, и толпа эта близится и увеличивается.

Выслушав гонца, Депольд велел ударить в барабаны и звонить в большой колокол, собирая челядь и воинов.

Вскоре они выехали из Града. Все хорошо вооружены, и плащи у них одного цвета; все проклинают «крестьянского князя». Депольд, разгневанный пуще прочих, разговаривает сам с собой, как если бы обращался к Собеславу: «Злой дух посоветовал тебе это! Злой дьявол нашептывает тебе вернуться в княжество и приблизиться к Пражскому граду, но ангелы и Матерь Божия стоят за право!»

Так говорил Депольд с высокого седла, после чего умолк, прислушиваясь к тому, что скажут его люди.

Отряд направлялся к Здицам. В тех краях находился двор верного Ойиря, бывшего княжеского постельничего, позднее стремянного при шпорах Владислава. Ойирь выкупился из унизительной службы, стал крестьянствовать и ныне принимает в своем доме Собеслава.

Настала ночь. Войско Собеслава спит, но сам князь еще сидит за столом с хозяином. Хочет поблагодарить его за верность, хочет положить ему руку на плечо и сказать: «Отмщенье в руках Божиих, но право завоевывают мечом. Пойдем, старый крестьянин, твой господин берет власть в свои руки и укажет тебе место рядом с собой. Будешь ты спать в покоях его замка, есть его хлеб и в битвах пойдешь с ним бок о бок!»

Вот что или нечто подобное собирался вымолвить Собеслав. И встал он уже, отбросил ложку, и та звякнула о край миски; он открыл было уста, но в эту горестную минуту раздался шум и триста конных латников и двойное число пешей челяди проломили ворота крестьянского двора, перемахнули через низкую ограду, повалили ее и ворвались в дом.

О горе! Выставив щиты, подняв мечи, рубят и колют они, и тщетно будет обороняться горстка крестьян с князем!

Собеслав был захвачен и заточен.

ЗАТОЧЕНЬЕ

Депольд посадил Собеслава в самую крепкую башню Пражского града, в помещение, которое, как глубокая яма, невыразимо подавляет человека. Мрак сгущался под сводами, мрак поднимался от пола до самого окошка, крошечного, как щель в норе летучей мыши; стенки его сужались наружу. Узник вставал и ложился в темноте. В отчаянии бился он головой о стены, и лишь влажность камней освежала его лоб. В своем одиночестве под напором неизмеримого времени иногда слышал Собеслав колокольный звон, и тогда посещала его надежда. Казалось ему тогда — сквозь толстые стены видит он толпу в крестьянской одежде из рядна. Как знал он этих нищих дворян, шаг за шагом приближавшихся к храму, чтобы поклониться святым мощам! И князь напрягал слух, стараясь уловить их пение и говор, и стук деревянных башмаков, что звучит торжественнее колокольного звона. И прислонялся узник лбом к камням стены, а когда пение становилось слабее, он понимал, что толпа замедляет шаг, и на душу его нисходило умиротворение. Он угадывал, что люди показывают руками на его темницу, что взоры их обращены к окошку над его головой, и верил, что его мысли встречаются с их мыслями; верил в некую силу, не похожую на знакомые силы и заключенную не в войске, не в писаных правах, не в законах и не во власти: сила эта смиренна, она ждет, нет в ней ни приятности, ни торжественности, но в один прекрасный день она изменит облик земли.

Когда Владислав II вернулся из крестьянского похода и узнал о том, что произошло в его отсутствие, похвалил он Депольда за добрую службу, сказав:

— Брат, я обязан тебе благодарностью. Никто не мог действовать лучше, чем ты, — и хуже, чем Собеслав. Еще бы, ведь ты — князь, ходишь в богатом платье, твои манеры изысканны, ты общаешься с благородными друзьями, в речи твоей особое обаяние, но в нужное время ты умеешь взяться за меч. Ты тверд в мыслях своих, горд в деяниях и, право, заслуживаешь участия в делах государства. Хотел бы я располагать землей, которую мог бы отдать тебе. Хотел бы испросить для тебя великую славу при жизни твоей, а смерть такую, которая была бы достойна твоих добродетелей. Так пускай же в глубокой старости погибнешь ты от меча с золотой рукоятью, и да случится это в победной битве! Что касается Собеслава, то, думается мне, родился он на княжеском ложе как бы в насмешку. Ведь он больше крестьянин, чем государь. Его плащ мышиного цвета, пусть же он в нем и околеет! Пусть сдохнет в темнице, пусть насыщается хлебом, который он когда-то роздал! Я сказал бы, что теперь он занимает подобающее ему место, но на пути моем к Граду видел я толпы крестьян — они торчали перед его башней и глазели на его окно. То были крестьяне в башмаках из грубой кожи, то была беднота и всего лишь чернь — и тем не менее они недостаточно быстро уступили мне дорогу! Они медлили расступиться и стояли как столбы. Этого вполне хватило, чтобы разбудить во мне гнев. И это дает нам хороший повод вытащить Собеслава из его дыры и засадить в крепость, что стоит уединенно посреди лугов и лесов.

Когда опустилась ночь, в темнице князя загремел замок, и раздались шаги стражей. В подземелье вошли девять вельмож.

— Господин, — сказал старший из них, — князь соизволил поручить нам увезти тебя в клетку попрочнее, чем та, которая тебе так нравится. Мы все дворяне. Мы вельможи, и не подобает нам заниматься подобным ремеслом. Так что собирайся и веди себя так, чтоб не слишком напоминал узника. Лучше тебе хоть на один день усвоить правила поведения, которых придерживаемся мы, и сесть в седло хоть с видимостью гордости. Неприятно нам смотреть на твою склоненную голову, и мы презираем то, на что ты уповаешь и к чему стремишься. Так что постарайся не создавать осложнений ни для себя, ни для нас.

Тут они схватили Собеслава за руки, чтобы вытащить его. Но князь оттолкнул их со словами:

— Отпустите мои руки, и никто из вас да не касается моего рукава. Я пойду впереди, вы же исполняйте, что вам было приказано, ибо вы — слуги и надзиратели. Не обращайтесь ко мне, не уговаривайте поднять голову, ибо стыд мешает мне взглянуть в лицо тем, кто избрал презренное ремесло негодяев.

Больше Собеслав не проронил ни слова. Всю дорогу молчал он, следя за полетом воронов. Прислушивался к карканью стаи и хорошо различил, что с криками птиц смешивается подражанье этим звукам. Он знал, кто подает эти знаки. И даже в сумерках еще раздавалось странное карканье ворона, отличавшееся от криков птиц, доносившихся с опушки леса.

Один из дворян сказал пленному князю:

— Слышу, где-то поблизости кричит ворон. Но почему он подает голос так внезапно и так поздно? Или ворон — в твоем гербе? Не зовет ли он тебя? Не хочет ли подманить?

Собеслав не ответил, но усмехнулся и стал чертить что-то прутиком в золе костра. Он думал о человеке, который был его постельничим и успел ускользнуть во время ночного налета на Здицы. Он думал об Ойире. Узнал его сигнал. Понял, что тот на свободе и следует за своим господином. Князь надеялся, что с ним и крестьянское войско.

БЕГСТВО

Но Ойирь был один. Не было никого в помощь ему, и он вынужден был скрываться. Разведав, что Собеслава увезли в Примду, собрал он людей и расставил по лесам вокруг крепости.

На следующий день один из них проник в Примду, переодевшись нищенствующим монахом. Помолившись с крепостной челядью, улегся он на ночь в привратницкой, а когда наступила полная темнота и стража задремала, он встал, чтобы открыть ворота и впустить людей Ойиря. Вот он прошел через двор, вот уже приподнял щеколду, но тут проснулась стража и догнала его. Он не успел скрыться. Острие копья вонзилось ему мужду лопаток, и так этот человек погиб зря.

Потом в крепость отправился некий вольный крестьянин, обладавший значительным богатством и державший вооруженную челядь. По виду его не отличить было от дворянина, и он, хоть и низкого рода, ни в чем не уступал вельможам, за которыми пажи носят расписанные щиты с гербами. Этот человек постучал в ворота тупым концом копья и крикнул:

— Отворите, дайте мне отдохнуть! На дворе непогода и холод, впустите же и слуг моих, они страшно устали!

Караульный, увидев человека в блестящих доспехах, смекнул, что он вовсе не похож на разбойника, явившегося освободить узника; к тому же он понимал, что по численности гарнизон крепости без труда справился бы с пришельцами. Он сжалился над путниками и открыл ворота. Тотчас друг Собеслава ворвался во двор и затеял битву, в которой сам был убит. Люди его ничего не могли сделать. Одни пали в схватке, другие разбежались, а многие были повешены на деревьях в лесу.

В конце концов — ведь на свете не одни неудачи, случается порой и везенье — собрал Ойирь такое множество народу, что мог помериться силами с гарнизоном крепости. Он спрятал своих людей в лесу, а сам с сыновьями засел в засаду, рассчитывая подстеречь кастеляна Примды Бернарда. Сей Бернард возвращался откуда-то и, подойдя к крепости, велел трубить в рог. Воротная стража узнала кастеляна и опустила подъемный мост. Тут вышел из засады Ойирь и метнул в кастеляна копье, поразив его в правый бок, между тазобедренным суставом и ребрами. Бернард свалился с коня, люди его вскрикнули, воротная стража ответила им криком и бросилась к раненому. Ворота остались настежь, мост опущенным, испуганные воины метались туда-сюда. Тогда Ойирь дал знак своему отряду, одолел ворота, проник внутрь крепости и с помощью друзей и слуг перебил гарнизон. И вывел Собеслава из заточенья.

Под открытым небом пал князь на колена, воскликнув:

— Бог, даровав мне свободу, напоминает и внушает мне хорошенько рассмотреть, чьими руками это исполнено! И я хочу и желаю навсегда соединить мои усилия с усилиями моего народа. Хочу награждать благородство — не по званию, а по делам. Вельможи как тени в мыслях моих, как перышко, летящее по ветру; народ же свой я хочу любить.

КОЗНИ

Собеслав, не в силах бороться с войсками короля Владислава II, не мог и рассчитывать на его милосердие; поэтому он ушел в Германию. На чужбине он встретился с младшим братом своим Ольдрихом. Обнявшись с ним и выслушав рассказ Собеслава обо всех его страданиях, младший князь сказал:

— Господин наш родственник, должно быть, лишился разума. Он одержим гордыней и не отличает права от бесправия. Ни разу еще не сдержал он своего слова и клятвы его не стоят ничего. Но если ты, брат, так хорошо это знаешь, зачем же медлишь, зачем ждешь, чтоб тебя наказал кто-нибудь третий?

— Ах, — ответил Собеслав, — была бы у меня хоть одна деревенька, чтобы, продав ее, на эти деньги выковать мечи и вооружить моих людей! Но что у меня есть? Что мне осталось, чем, какой монетой могу я заплатить?

— Рыцари сражаются копьями и мечами, — возразил Ольдрих, — войска могут биться с войсками, но князь-изгнанник должен полагаться только на разум, данный ему. Зачем ты жалуешься, что нет у тебя войска? У немецкого короля его более чем достаточно. Поедем к нему! Сейчас как раз приближается время созыва сейма, и Барбаросса впервые предстанет перед курфюрстами. Я уверен, он примет нас хорошо, ибо Владислав его не признаёт. Он остался дома, послав своим представителем епископа, сам же и слышать не желает о Рыжебородом.

Зачем же медлить? Встань, кликни свою дружину, и поедем к кесарю: раз Владислав отказывает ему в признании, мы обязаны признать его.

— Нет, — возразил Собеслав. — Не верю я в помощь князей.

Тут братья расстались. Ольдрих сел на коня и по дороге на сейм все думал, как бы ему очернить чешского герцога.

ДАНИИЛ

Много народу съехалось на сейм. Князья угрюмого вида, вельможи с поджатыми губами, прищурив глаза, плотно стояли в середине собравшихся. Их окружала толпа прислужников и льстецов, далее торчали безмолвные, глуповатые слуги, стремившиеся подражать господам, а еще далее рассыпались веселые безумцы, которым все служило к развлечению. Они давились от смеха, указывая друг другу, как один курфюрст наступил на пятки другому.

Представитель чешского государя, епископ Даниил прохаживался поодаль. Роскошно одетый, он приветливо здоровался с соседями, весело улыбался, а когда к нему подошел какой-то итальянец, заговорил с ним на его родном языке о лошадях крестоносцев, пересыпая речь забавными замечаниями. Казалось, у Даниила нет никакого дела, он просто развлекается. Закончив беседу, он снова стал прохаживаться с непринужденностью высокородного пана, тут и там роняя словечко-другое.

Тем временем в противоположном конце зала Ольдрих разговаривал с советниками Барбароссы.

— Мой кузен, чешский герцог, ни в чем не хочет уступать королям и, словно какой-то император, называет Барбароссу неким новообразованием на троне. А что? Обязательства для Владислава — что дышло, куда повернет, туда и вышло; он убежден, что его место на самой вершине мира. Что ему верность? Власть высшего властителя? Вода в сосуде, который он может разбить, когда захочет. У него хорошая армия, но он отказывает империи в военной помощи и жаждет добыть славу собственными силами.

Ольдрих еще говорил, когда мимо прошел епископ Даниил. Слегка поклонившись в знак привета, бросив какую-то шутку, он проследовал дальше поступью прелатов — без спешки, без нерешительности. Право, он прекрасно владел своим телом, изящно ставил ногу, и движения его были грациозны. Он как бы возносился на крыльях беспечности, зато уши навострил, словно сторожевой пес. Двух-трех словечек, им уловленных, было достаточно, чтобы он сразу все сообразил и понял, куда клонит Ольдрих.

«Ах ты, Господи, — сказал себе Даниил, — этот хочет разбудить ненависть в Барбароссе. Да, это хороший ключ, чтобы открыть сыновьям Собеслава I путь к трону! Еще бы, так оно и есть! Владислав заблуждается, считая своих двоюродных братьев глупыми, а Барбароссу — слабым. Вижу отлично: Ольдрих уговаривает одного курфюрста за другим, вон у него даже борода встопорщилась, и он радостно потирает руки. Еще вижу — все поддакивают Барбароссе, и понимаю — нельзя, чтобы чешский государь остался в одиночестве, а посему, чтобы не называли меня дурным послом, изменю-ка я его наказ на свой страх и риск!»

И в удобный момент Даниил обратился к Фридриху Барбароссе с такими словами:

— Чешский герцог отдает тебе надлежащую дань почтения и кланяется так низко, как только того допускает гордость властителей. Он остался дома, в своих замках, но не для отдыха, а для того, чтобы озаботиться подготовкой войска. Ибо дошло до его слуха, что на него могут напасть беспокойные люди, нарушители мира.

Затем епископ намекнул, что у Владислава войск больше, чем ему нужно, и он был бы столь же хорошим союзником, как и грозным недругом.

После этого целых четыре года работал Даниил над примирением императора с чешским герцогом. Он договорился о браке Владислава с Юдитой, родственницей Барбароссы, — по слухам, девой неземной красоты, — и устранил все препятствия, рассеял весь гнев. Римский кесарь верно оценил помощь чешского герцога — и вот во время торжеств в Вюрцбурге между Барбароссой и Владиславом заключен тайный договор. Последний обязался оказать Фридриху военную помощь в итальянском походе, а тот обещал за это вернуть Владиславу Будышипскую область и на вечные времена даровать ему королевскую корону.

АДДА

После первого своего посещения Италии Фридрих Барбаросса был избран императором, и могущество его возросло безмерно. Государи соседних стран стремились заслужить его благосклонность, окружали его лестью и покорно принимали его волю. Одни лишь миланцы дерзко повели себя против императора. Их сопротивление, а также расцвет вольных итальянских городов укрепляли власть Церкви. По этим-то явным и скрытым причинам назревала война. Император собирал войска. Отчасти для того, чтобы вернее закрепить за собой помощь Владислава, отчасти за уже оказанную им службу в Польше, Барбаросса вернул ему Будышинскую область и право взимать дань с Польских земель, а еще признал особое положение Чешского государства и короновал Владислава королем.

После этого Владислав II объявил поход. Вначале это встретило в Чехии сопротивление, но впоследствии было принято с восторгом. Собралось огромное множество оружного люда, в том числе знатнейших рыцарей. К войску присоединились младший брат короля князь Депольд, епископ Даниил, затем Гервасий и Винценций-последний, шедший с капелланами епископа, что впоследствии написал историю похода.

Король Владислав двигался впереди императорских армий. Он разграбил Альпийские области, сжег селения на озере Гарда, вырубил леса и виноградники, а прекрасные окрестности Брешии обратил в пустыню. Когда все это было сделано, король соединился с армией Фридриха и вместе с ним двинулся к реке Адде. В ту пору Адда разлилась, и никто не мог переправиться через нее. Мосты были сорваны течением, широкое водное пространство разделило противников, и императорским воинам оставалось только отвечать на насмешки и безвредную стрельбу столь же безвредной злостью. Конники в ярости били по воде, тысячи брызг взметывались из-под копыт лошадей, тысячи голосов с обоих берегов обменивались руганью, но сражение не могло начаться. И вот, когда все стояли так по берегам, беспомощные, сотрясаясь от жажды битвы, бросился в реку некий чешский дворянин по имени Одолен. Течение срывало его с седла, относило гриву его коня, тащило за собой его плащ, и казалось, смельчак вот-вот утонет. А было ему не более двадцати лет, и, как оно бывает в этом возрасте, он и понятия не имел о том, что такое страх. Крики воинов оглушали его, зов славы высоко поддерживал его голову, и вся даль его жизни, все стремление, вся воля его воплотились в едином броске. Он видел берег. Чудным зрением видел своего короля, продолжал бороться с волнами — и спасся. Достиг другого берега. Выехал на зеленый луг. И только тут оглянулся, только тут заметил, что он не один. Тут только нашел он взглядом второго коня, готового прыгнуть в воду, и узнал второго всадника.

Когда, перед тем как броситься в реку, выкрикнул Одолен имя Владислава, король пришпорил свою лошадь и, пригнувшись к ее голове, закричал, ободряя воинов:

— В воду! В реку! Глубина тут не выше горла или острия клинка! Мечи вверх! Переплывайте стрежень!

И он первым после Одолена кинулся в волны. Вода выплеснулась из-под брюха его кобылицы, белой пеной опадая в обе стороны. Изменит ли вода сей белый бешеный цвет? Опадет, уляжется, промчится мелкой рябью поверх глубины? Нет! Белой пены все больше, вот уже весь берег окаймлен ею. Словно целый берег рушится в воду, вздымая фонтаны брызг. Войско бросается в воду, покрывая все русло.

На другом берегу Адды громким голосом вскричало чешское войско и понеслось на врага. Императорские силы растянулись длинной цепочкой, а в это время миланцы, сгрудившись, стояли перед сорванным мостом. Они не могли не видеть чешской конницы, но слишком полагались на то, что реку перейти невозможно. И чехов, переправившихся вплавь, приняли за подкрепление из города и разве что не приветствовали. Лишь когда страшно взгремели боевые литавры, поняли миланцы, что это противник. Схватились за мечи, стали ровнять ряды, но чехи уже проломили их. Ах, миланское войско в смятении, их копья ломаются, тяжелые мечи чехов опускаются на их шлемы, клинки вонзаются в прорези их кольчуг. Ах, тяжелые щиты столкнулись с изящно украшенными щитами, миланцы валятся с седел, лошади без седоков убегают к городу. Ах, какой-то монашек, толстяк, бедняжка, ухая на каждом прыжке, потный, яростный, тряся тремя подбородками и носом в оспинах, с пращой в слабых руках, несется на битву. Да он нападает! Готов всем снести головы, всех разрубить… Право, он лютее самой Лютицы, падает, встает, подпрыгивает, склабится и, ей-Богу, кажется, даже сквернословит!

Вот он налетел на тех, кто был при пленных, и уже собрался ударить одного стража по лицу — тут грозные победители чуть животики не надорвали со смеху. Один дал монашку по уху, другой пригвоздил к земле его туфлю копьем, третий задрал ему рясу, десятый уж и не знал, как еще его помучить. К счастью, епископ увидел эту сцену, заставил солдат уважительнее отнестись к монашескому званию и позволил толстяку удалиться.

Это было смешно — однако не кончилось еще и страшное. Еще не смолкли стоны раненых, не затихли вздохи умирающих.

Король неторопливо прохаживался по полю битвы, считая погибших; он шагал, подняв голову, не печалился и говорил тем, кто с плачем и причитаниями стоял над мертвыми:

— Зачем горюете? Ваши друзья пали не как псы в драке за кость — смерть настигла их, когда они прорывались на бой во имя чести!

На следующий день Владислав дал новое, еще более блистательное сражение. Тем временем немецкие войска, под прикрытием чехов, построили мост и перешли через реку.

ВОРОТА

Весь край вокруг Милана был опустошен, переговоры сорваны. Тогда Барбаросса разделил свою армию на семь частей — по числу городских ворот Милана — и начал осаду города. Перед воротами святого Дионисия было отведено место для двух родственников Фридриха, которые, как часто случается с молодыми людьми, были начисто лишены осмотрительности. Окружение города еще не было завершено, и эти малоопытные родственники отдалились от остального войска. Миланцы прознали об их ошибке, предприняли вылазку и, в стороне от стана немецких войск, напали на разинь. Появились они внезапно и действовали столь энергично, что быстро расстроили ряды немцев. Те стали отступать, а там и побежали в беспорядке, и не один боец чувствовал, как слабеют его силы, как все тяжелее становится меч. А день клонился к вечеру, яркое солнце стояло низко, и нападающие, за спиной которых пылало солнце, казалось, поднимались перед немецкими воинами словно некие призраки.

Но в самый отчаянный момент чешский король услышал шум битвы и бросился туда со своими людьми. Не разбирая дорог, мчались они прямо по виноградникам, перепрыгивали через ограды садов, через овраги, заросшие Яустами, через все препятствия; один лишь грохот чешских барабанов уже придал слабеющим немецким воинам новые силы. Король Владислав, ворвавшись в гущу сражавшихся, одним натиском смял неприятеля. Тогда-то и умер пронзенный копьем короля вождь миланцев Тацца де Манделло; пал Джерардо Висконти и множество храбрейших воинов. Миланцы обратились в бегство. Король преследовал их до самых ворот святого Дионисия и едва не ворвался в город на их плечах. Ворота, иссеченные мечами, захлопнулись прежде, чем последние группки бегущих успели в них проскользнуть. Пришлось осажденным взойти на стены и защищать ворота как во время генерального штурма. Камни дождем посыпались сверху, дробя кости подбегающих чехов; лестницы, приставленные к стенам изнутри, трещали под тяжестью тел. Тут можно было видеть окровавленные пальцы, цепляющиеся за гребень стены, там ногу, переброшенную через камень и дрожащую в крайнем напряжении; можно было видеть падение со стен бойцов, пораженных стрелами Владиславовых воинов…

И долго еще по миланским дворам и домам, где лежали раненые, отмеченные оружием чешского войска, в боли и томительных потемках страха рождались легенды о непобедимости чешского короля, каждый воин которого стоит пятерых, — и еще о том, что чешское войско состоит из людоедов.

Барбаросса не собирался брать Милан приступом — он замыслил взять его измором. Осада затянулась, и обе стороны уже испытывали утомление. Много еще подвигов было совершено и чехами, и немцами, и итальянцами, но когда подошла осень, город сдался. Миланцы просили Владислава быть посредником на переговорах. Они верили — столь доблестный король не может не быть великодушным.

ПРИМДА

Казалось, приятельство между чешским королем и Фридрихом Барбароссой продлится и ничто его не нарушит. Владислав был уверен в этом и все свои заботы обратил на внутренние дела: укреплял владычество своего рода над Чехией, предоставил много льгот зноемскому князю и щедро раздавал имения монастырям и храмам. Никто из сыновей Собеслава I не подавал о себе никаких знаков, и мир царил в Чехии.

Но не прошло и двух лет после миланского похода, как в Италии возникли новые затруднения для императора. Тогда прибыл в Прагу посол и, представ пред Владиславом, молвил:

— Король, ты оставил меня при Барбароссе, дабы я бдительно следил за его окруженией, и я не бездельничал. Глаза мои не уставали смотреть, слух мой был настороже. Я видел и слышал. Видел Ольдриха, младшего сына Собеслава, явившегося к кесарю. Видел, его сажают рядом с Фридрихом, он может свободно беседовать с ним, и кесарь отвечает улыбкой на тихие речи князя. Все чаще становятся их беседы, и с каждым днем упрочивается между ними взаимная склонность. Еще не оправилось от ран твое войско, еще страх стучится в окна миланцев, еще гремит у них в ушах гром твоих литавров, а император уже забыл твои подвиги верности и приклонил слух к разговорам, которые, без сомнения, чернят тебя и выставляют в неблагоприятном свете.

Это неприятное известие не выходило у короля из памяти. Тогда он призвал брата Депольда и сына по имени Бедржих и сказал им:

— Скликайте воинов! Готовьте поход, и да будет поход сей блистательным, чтоб затмил даже действия кесаря! Увидим, что весит больше — льстивые речи Ольдриха или явная, сильная помощь. Увидим, кого из нас ценят больше, ибо кто такой Ольдрих? Мелкий князек, бедняк и брат бедняка, у которого и друзей-то нет, разве между горемыками да простолюдинами. Далее, кто ему служит? Какое войско было у Собеслава? Кучка оборванцев и нищий сброд. Нет у него ни легкой конницы, ни тяжелой, нет копейщиков, ни людей, умеющих строить осадные машины, ни тех, кто раскачивает тараны. Так какую же после этого имеют цену слова обоих братьев? Или Ольдрихова лесть? Кесарь — муж трезвого разума, голова его полна мудрости; когда он увидит мою преданность, которая вместо обещаний посылает войска, наверняка прогонит от себя и Ольдриха, и Собеслава.

— Король, — возразил на это брат его Депольд, — когда же будет конец твоим походам, когда дашь ты народу роздых? Земля скудеет, король, ибо слишком большие деньги тратишь ты на дела военные, и никто уже не в состоянии платить налоги. Твои кастеляны и бург-графы вельмож тяжко угнетают тех, кто трудится.

Сильно разгневался Владислав на такую речь и ответил, что народ — не более, чем стадо, на котором отрастает шерсть для стрижки, и он вынужден будет отказаться от своей сниходительности и с еще большей силой обрушиться на ленивцев.

Затем, как было приказано, Депольд с Бедржихом собрали войско и вышли с ним к южной границе.

Когда они были от границы всего в нескольких переходах, случилось так, что Собеслав внезапно вернулся из изгнания и с горсткой людей — не более шести десятков — захватил город Оломоуц. Право, малочисленным было его войско! Но повествуют — если б оно было и еще меньше, Собеслав все равно победил бы, ибо противники его сражались не слишком усердно. Они по горло были сыты поборами и притеснениями короля. И приветствовали Собеслава; оборонялись же лишь для виду. Сам епископ Оломоуцкий стоял за князя. И похоже, что о нападении и сдаче города было условлено с обеих сторон.

Услыхав, что Оломоуц перешел во владение Собеслава, король собрал новое войско и обложил город.

Пять дней осаждал он Оломоуц, а на седьмой послал трубача к его стенам, дабы трубным гласом созвать защитников. Те сбежались со всех сторон и, опершись на зубцы стен, высовывались из бойниц, словно каноники, что выглядывают из окон своих домов.

С равнины к стенам города приблизился король. И тут стало видно, что никто не сравнится с ним по вооружению его латников, по яркости расписных щитов, по роскоши и богатству одежд. Платье короля пестрело золотой и зеленой краской. Его щит несли два пажа, его коня вели два конюха за длинную узду, сплетенную из шелка. Король не был вооружен. Свой меч он отдал дворянским сыновьям, которые преклонили колена, когда его конь остановился. Тотчас Владислав махнул трубачу смолкнуть и сам заговорил:

— Пробил час милосердия, настало время, когда я снисходительно размышляю о людях беспокойных и о князе, что заводит смуту. Но — откройте ворота! Спешите, пусть ваш бургграф пошевеливается, иначе город ваш станет подножием моих солдат. Сравнится ли ваше гнездо с укреплениями Милана? Что может эта горстка черни, у которой и оружия-то нет, которая способна разве что махать цепом, но никак не мечом? Вам ли устоять против штурма? Лучше положитесь на мое слово! Король обещает прощение епископу Яну и не хочет помнить о его провинностях. Король даст какое-нибудь славное владение князю, сыну Собеслава, носящему то же имя. Он даст ему это! Пускай ест собственный хлеб и не терпит нужду среди бедняков, дабы не оскорблять княжеского звания и величия Пршемыслова рода!

— Слушаю и слышу, — отвечал со стен Собеслав, — слышу и радуюсь твоим словам, ибо ничего не желаю я горячее, чем жить в Чехии и дышать воздухом этой земли!

Тут вышел князь из ворот, обнял Владислава и склонился к его руке. Право, он был подобен какой-нибудь птице со скромным оперением рядом с роскошным павлином или королевским фазаном, на крыльях которого — золото и солнечный блеск. Лицо Собеслава было длинным, узким и пепельного цвета. Лицо же короля сияло гордостью и властолюбием.

На обратном пути Владислав приветливо беседовал со своим двоюродным братом. Смеялся его ответам, его рассказам о крестьянах, и когда подъехали к Праге, сказал:

— Вижу, простенькие у тебя манеры, и хотя носишь ты имя Собеслава, душа у тебя совсем не княжеская. Могу ли я поступить с тобой иначе, чем попросить тебя снова отправиться в Примду, чтобы жил ты там, как живут в монастырях! Я дам тебе лучшего сторожа, чем был Бернард. Зовут этого сторожа Конрад Штурм, и он обожает слушать веселые побасенки.

Тут король дал знак воинам схватить Собеслава, а сам, пришпорив коня, ускакал прочь.

ЧУМА

Герцог Депольд, епископ Даниил и сын Владислава Бедржих стяжали славу во время второго чешского похода в Италию, но шесть лет спустя, при третьем походе, время удач развеялось, миновало. Бедствия и злые недуги преследовали по пятам и князей, и воинов. Под конец лагери их поразила чума. Солдаты в страшных мучениях корчились в палатках, горячий ветер рвал концы парусины и завивал прапорцы перед входами, из которых уже никому не выйти. Люди умирали сотнями. Одни тихо, без звука, другие — выгнув спину и уперев затылок в песок, в припадке ужаса и невыразимой тоски. Одни выползали, подтягиваясь на локтях, лишь бы охладить пылающее лицо о траву; другие, опираясь на копье, подобные муравью, волокущему былинку, долгими часами тащились к вонючему ведру, которое и стояло-то всего на расстоянии протянутой руки.

А над этим погибающим войском, над этим войском, прибитым к земле, носились толпы тех, кто, веселясь, искал добычу на ниве чумы. С радостными воплями скакали они над телами товарищей в дикой извращенности чувств. Страшные, жалкие, охваченные каким-то беснованием, которое было — сам страх и сама смерть, предавались они пронзительно вопящему торжеству погибели.

Так пронеслись они из конца в конец стана и сорвали там последнюю палатку. Тогда поднялся епископ Даниил и, взяв меч, вышел против них. Чума уже гнездилась в его крови. Смерть дергала его за плащ, но он шел. Не падал. Шел выпрямившись, и казалось — он хочет сразиться с обезумевшей толпой. Казалось, сейчас ударит — но тут он бросил меч и, воздев руки, обратился к ним, призывая святого Вацлава.

Епископ уже шатался, но его сиплый голос (столь непохожий на голос блестящего некогда проповедника) остановил толпу. Люди словно очнулись — и стали расходиться. Ибо каждому, кто участвовал в этом радении смерти, епископ дал почувствовать удар имени, некогда слышанного. Так успокоил он отчаявшихся и внушил им то, что сильнее смерти.

Когда возбуждение улеглось и толпа утихла, епископ приказал снести к повозкам всех заболевших чумой. Людям, не имевшим явных признаков болезни, он разрешил перейти в лагерь императорской армии, сам же остался с больными. Он скончался на другой день. Умер в самом начале ужасного поветрия, которое унесло без счета воинов, в том числе Германа Верденского, Райнольда из Дасселя, Вельфа VII, Фридриха Ротенбургского — и Пршемысловича Депольда.

Кончина брата и епископа Даниила тяжко сокрушила Владислава, ибо Депольд прославился доблестью, а Даниил умел исправлять промахи короля и примирять споры между ним и императором.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Мысль императора Фридриха Барбароссы устремлялась к великим целям: он желал восстановить необъятную Римскую империю, желал править всем Западным миром и устранить в этих землях всех королей и князей, сколько-нибудь сильных. Владислав, чье могущество возрастало, человек гордый, непостоянный, всегда действовавший силой, казался ему неподходящим союзником в этом деле. Да и вообще казалось, что во многом Владислав был скорее помехой императору. И отвернулся Рыжебородый от чешского короля, отдав всю свою приязнь младшему Собеславичу Ольдриху. С ним он выезжал на звериную ловлю, его сажал за свой стол, любил слышать его голос в собраниях, а когда отправлялся в поход, разрешал Ольдриху скакать рядом с собою.

Однажды, в присутствии знатных вассалов, когда Ольдрих сидел у ног императора, тот тронул его за плечо и сказал:

— Минуло семь лет, Ольдрих; семь лет гляжу я на верное твое лицо, семь лет служишь ты мне, а я лишь очень немногое смог для тебя сделать. Неужто я неблагодарен? О нет! Твой двоюродный брат, чешский король Владислав, стареет; надменность и безумие сопровождают его старость. Тебя, князь, ждет славная награда и славное наследство.

— Мой государь, — ответил Ольдрих, — разве недостаточно мне, что я сижу у твоих ног?

Ответ сей весьма понравился Фридриху, и все вассалы похвалили скромность Ольдриха.

Меж тем в Пражский град время от времени поступали вести о делах Барбароссы и о надеждах Ольдриха, и король Владислав встревожился. Он видел — благосклонности к нему кесаря как не бывало; видел опасность, грозящую со стороны сыновей Собеслава I, понимал, что после его, Владислава, смерти возникнет спор за трон — и пожелал закрепить его за своим сыном Бедржихом. Думал об этом днем и ночью, и когда римский император потребовал выпустить Собеслава из заточения, король призвал того, кому хотел передать свою власть, и сказал:

— Сын мой! Депольд мертв, умер и Даниил, который был мне хорошим советником. Я остался без помощников, друзей у меня мало, власть моя слабеет, и чем дольше продлится мое правление, тем слабее станет она. Ты же, напротив, способен осуществить все, о чем я мечтал. Ты можешь вести борьбу, можешь изменить отношение к себе Барбароссы — и, клянусь Богом, я уверен, ты это сделаешь!

Итак, чтобы все спасти, чтобы род мой правил в стране и впредь, замыслил я отречься от трона и сделать тебя моим преемником еще при моей жизни.

Выслушав эту речь, бросился Бедржих целовать руки отцу, и так велика была его горячность, что Владислав отвернулся в горе и печали, врученный, одолеваемый грустными мыслями и неуверенностью, проводил он время самым жалким образом. Бродил по дворцу, разговаривая сам с собой, и лицо его приобрело цвет лица какого-нибудь монаха, который дни и ночи проводит в молитвах. Подавленный неудачами, обуянный тревогой, преследуемый призраком небытия, преследуемый неуловимыми видениями, он бился о стены, и меч его обрушивался на столы и тупился о камни.

Наконец, обессилевший, близкий к безумию, повелел Владислав ударить в барабаны и открыл доступ в свой дворец всем вельможам, светским и духовным. Когда они собрались и заполнили зал, вышел к ним король с сыном Бедржихом и, возлагая руки на плечи его и на голову, отдал ему свой меч и мантию, и все знаки власти. Затем он объявил своего сына властителем по праву и по сути.

В тот день Прага украсилась цветами и зелеными ветками. Из окон дворцов вывесили ковры; воины, трубачи, волынщики заполнили улицы, и во всех церквах от седьмого до девятого часу по восходе солнца звонили колокола. Но когда Бедржих вышел из храма и принес присягу, и велел разбрасывать народу тысячи мелких монет в ответ не раздалось громких кликов славы; лишь десяток-другой приглушенных голосов приветствовал нового короля.

ПОСОЛЬСТВО

начале уже явной немилости к Владиславу император настаивал только на освобождении князя Собеслава. Барбаросса действовал осмотрительно, но Владислав медлил; и тогда кесарь отправил в Прагу двух послов. Один был одет довольно бедно, другой же лишь по названию занимал какую-то не очень высокую должность. Но держался он высокомерно и для придания себе важности носил на боку меч, а на груди броню. Эти странные послы оставили свою свиту во дворе замка, запретив слугам есть то, что было не из их запасов и не из их котла. Чужеземцы развели во дворе костер и поставили над ним треногу с крюком. По этим действиям всякий мог догадаться, что люди кесаря — посланцы отнюдь не любви и что Фридрих Барбаросса гневается.

— Горе нам! — вздыхали зеваки, толпившиеся на пространстве между базиликой и королевским замком. — Есть чему радоваться! Война у порога! Эх, кабы вместо Бедржиха правил Собеслав! Он-то знает наши страдания, он и сам страдает и терпит голод!

Тем временем послов Барбароссы принял Владислав, и первый из послов сказал:

— Фридрих Барбаросса, великий император Римский, обвиняет тебя в своеволии и неправых делах. Он разгневан и желает наказать тебя за твои действия и за твой образ мыслей. Он лишит тебя славы. Отнимет приязнь свою и сведет на нет все твои распоряжения.

Существует старинное правило и порядок, согласно которым чешский властитель, законно избранный в собрании чехов, обязан пройти обряд перед императором. От него должен он принять свою страну в лен. Но так как ты, король, отрекся от власти, а император никому другому не отдавал Чехию в лен, то теперь в стране нет законного правителя.

Затем посланец сказал, чтобы Владислав выпустил князя Собеслава на свободу и вместе с ним, со своим сыном и с чешскими вельможами явился в Нюрнберг.

— Я хорошо расслышал, — ответил Владислав. — Все это лишь пустые угрозы. Ты высказал то, что тебе поручено, но я дам ответ на сейме устами епископа и устами дворянина по имени Витек.

ПОДКУП

Едва императорские послы отбыли, король Владислав приказал своим приближенным наложить на подданных новую дань и вымогать у них столько денег, сколько каждый в состоянии дать, если затянет пояс до последней дырочки.

И пошли королевские сборщики от селенья к селению, забирая что. могли: последний динар, последнюю лошадь, последний мешок пшеницы, полотно, мед — одним словом, что попадется.

Когда возы, груженные доверху, проезжали мимо дворов, крестьяне и народ грозили кулаками вслед обиралам. И всюду среди народа раздавалось имя Собеслава. Все повторяли его, все молили Бога, чтобы вернулся крестьянский князь, а короля унес бы нечистый.

Так, безжалостно грабя народ, собрал Владислав несметное богатство. Товары он продал, а золотом, вырученным за них, наполнил дважды по девять ларцов и отправил их Барбароссе с просьбой перестать гневаться на Бедржиха Чешского и отвернуться от Ольдриха и его братьев.

Четыре недели ехали возы в Майнц, и еще пять недель ждал Владислав ответа. Он гласил:

«Король, ты посылаешь мне этот дар несомненно для того, чтобы сломить мою волю. Ты дурной вассал и безумный король, если веришь в нечто подобное, ибо слово, единожды сказанное, не может быть взято обратно Итак, приказываю тебе и решительно на этом настаиваю: отвори темницу князя Собеслава, брата преданнейшего моего друга Ольдриха и сына Собеслава I».

СВОБОДА

В 1173 году после тринадцати страшных лет вышел Собеслав из заточения. Тринадцать лет не сидел он в седле. Тринадцать лет не касался поводьев. Тринадцать лет дышал воздухом жалких келий. Он утратил уже осанку опытного наездника, лошадь под ним шарахалась, шла неровно, словно ее плохо взнуздали, а лицо князя пылало от прикосновений ветра. И все же Собеслав был счастлив. Всюду, где он проезжал, всюду, где люди только успевали прослышать — кто это там едет, народ стоял вдоль дороги и выкрикивал его имя. Ни одного короля, ни одного победителя не встречали с большей радостью.

Когда Собеслав доехал до предместья Праги, на дорогах столпилось уже столько народа, что князю пришлось остановиться. Тут Ойирь ухватил его коня за узду и вскричал срывающимся голосом:

— Наш государь вернулся! Пробил его час!

Рассказывают — и похоже, что много людей трезвого ума в это поверили, — будто возглас этот исходил не из уст Ойиря, а несся с облака. Еще повествуют, будто не Ойирь вел княжеского коня под уздцы, а какой-то отрок, в точности похожий на Собеслава тех давних лет, когда его родной брат Владислав стоял в Садской перед собранием дворян.

После радостной встречи отправился Собеслав, босой, в церковь и долго молился там. Затем с величайшим смирением прошел он к королю и племяннику своему, Бедржиху. Тот вместе со своим сыном отвел ему помещение, и Собеслав улегся на покой. Он уже спал, когда его разбудил какой-то шорох. Собеслав сел на ложе и различил перед собой фигуру юноши.

— Кто тут? — спросил князь.

— Я слуга, — ответил юноша. — Помогаю поварам на кухне, а послали меня твои друзья — предупредить. Недоброе замыслил король: он хочет ослепить тебя.

— Ах! — вздохнул князь. — Знать бы мне только, где Ойирь!

— Кастелян изменил королю и привел Ойиря. Он ждет тебя в подградье, а с ним десять всадников.

Тогда оба тихонько отворили дверь и на ощупь в темноте прошли по коридору мимо стражей, которые ничего не желали видеть.

На другой день Собеслав пересек имперскую границу и нашел прибежище в Германии.

СЕЙМ

Фридрих Барбаросса созвал сейм в Гермсдорфе. Владиславу и Бедржиху Чешскому предстояло там ответить за свои деяния. Они приветствовали всех присутствующих — кроме своих недругов, коими были Собеслав и Ольдрих. Когда все расселись, заговорил император: — Я, Фридрих, кесарь Римский, охранитель права. Печалюсь я и наказываю властителей, когда по их вине ущемляется право, и веселюсь, когда право чтят и исполняют до последней буквы. С этим чувством справедливости обвиняю короля Владислава в том, что он, вопрекп закону и обычаю, одной лишь своей волей передал власть сыну своему, нимало не считаясь с тем, что нет на это ни утверждения императора, ни согласия чехов. Далее обвиняю Бедржиха Чешского в том, что он правил страной как самозваный государь.

Затем император выслушал участников сейма и вынес решение: лишить Бедржиха Чешского власти и в будущем никогда чешскому властителю не носить звания короля.

Когда Барбаросса кончил речь, внесено было пять знамен, и, передав эти знамена Ольдриху, кесарь отдал Чехию ему в лен.

Тут взгремели литавры, затрубили трубы, поднялись крики; возгласы славы недругу оглушили Владислава. Пала на него тень безмерного унижения. Вдовьим покрывалом окутал его позор. Он чувствовал, что умирает.

Ольдрих же просил императора снять с его плеч бремя власти и передать его Собеславу.

Что руководило им — мягкость или любовь? Опасался принять оскверненное наследство? Не хотел пройти мимо того, что кесарь пренебрег выбором дворян? Или пришло ему в голову, что права старшего брата переходят к тому, кто рожден вторым? А может, он прислушивался и к голосу народа? Чувствовал себя слишком слабым? Желал избежать раздоров? Или, измерив глубину падения Пршемысловичей, уже не надеялся на успех?

ВЛАСТЬ

В сентябре 1173 года Собеслав вступил на чешский престол. Было ему сорок пять лет, но долгое заточение, изгнание и лишения делали его старше. Волосы его поседели, и смирение воцарилось в его сердце. Тем не менее он вовсе не походил на старика, согласного со всем. Он не был пленником своей доброты. Не складывал рук, не хотел отойти от борьбы и всей душой признавал твердость, что разит мечом и защищается против кривды.

Итак, по древнему обычаю был Собеслав торжественно возведен на трон и стал править; но когда он занялся будничными делами, выяснилось, что казна Пражского града зияет пустотой. Князь вызвал своих приближенных и управляющего казной. Те принялись причитать, жалуясь на оскудение.

— Государь, — сказал один из них. — Нам не из чего платить, на дне сундуков осталось разве несколько серебряных монет. Назначь новую дань! Обратись к доброму народу, который так хорошо тебя встретил. Потряси крестьян — и денег наберется более чем достаточно!

— Замолчите! — ответил князь. — И оставьте в покое крестьян! Я пришел не для того, чтобы отбирать у них последнюю овцу.

Он распорядился заложить некоторые княжеские драгоценности, а чтобы умножить впоследствии свои доходы, отправил множество людей в пограничные области и дал им там землю. Люди эти нашли пропитание себе в тамошних лесах, начали поднимать целину и строить селения. Князь помогал им, и они с охотою, по закону платили ему десятину.

Насколько этот крестьянский князь чтил справедливость, сказалось и после смерти бывшего короля Владислава. Этот заклятый враг Собеслава скончался вскоре после Гермсдорфского сейма в Тюрингии в родовых владениях супруги своей Юдиты. Смерть настигла его в унижении, и все были уверены, что погребут его в чужой земле как сверженного короля, как человека, потерявшего все.

Когда разговор об этом зашел при князе, Собеслав ответил так:

— Смерть — примирительница всякой злобы. Что значит теперь мой спор с королем? Ничего! Ничего! Он очень долго держал меня в заточении, и все это время я его ненавидел; и если б злоба моя могла воплотиться — более пятнадцати лет лежал бы он в подземелье, скованный по рукам и ногам. Ах, я могу сказать, что не был я милосерднее в помыслах, чем король в делах. Прощаю ему и прошу у него прощения.

Слыша такие речи, вельможи переглядывались за спиной Собеслава и понимающе пожимали друг другу руки. В этих переглядываниях и пожатиях таился вопрос: что же это за государь, который отступает и боится уже мертвого противника?

Собеслав отлично понял знаки, которыми обменивались придворные, но пренебрег ими. Он повелел устроить пышный погребальный обряд и похоронил Владислава с величайшими почестями в Страговском монастыре.

У гроба бывшего короля собралась знать со всей страны. Когда отзвучали песнопения и кончился обряд, и епископ погасил погребальные свечи, вельможам предложено было явиться в Град. Но, видимо, некоторым из них не по вкусу была такая обязанность; а может быть, и по большей дерзости пять — десять самых гордых рыцарей остались во дворе. Стояли кружком, отчитывали слуг и, беседуя меж собою, расспрашивали Конрада Штурма, служившего кастеляном в крепости Примда, о заточении Собеслава. Бедняга поначалу отвечал сдержанно. Не по себе ему было; он живо чувствовал, что было бы куда разумнее спрятаться где-нибудь в уголке, но благородные господа, приведшие его к королевскому замку, клали ему на плечи руки и тем настолько его ободрили, что в конце концов он стал глядеть орлом.

«Что может со мной статься? — думал он. — Меня защитят вельможи, которые все вместе могущественнее князя. Тем более, государь обещал мне безнаказанность. Удивительно ли после этого, что я пользуюсь дарованной мне свободой?»

Такие соображения развязали Конраду язык, и он стал рассказывать о страданиях Собеслава, об отчаянии, временами охватывавшем его, и вельможи, поглядывая на окна замка, смеялись и обнимали кастеляна, давая ему всякие шуточные прозвища.

Случилось так, что в это время вышел во двор Ойирь с группой приверженцев Собеслава. Все они были невысокого звания, происходили из незнатных родов, но бархатный плащ и разноцветные перья были им так же к лицу, как и высокородным. Были у них имения и хорошо вооруженные дружины, и была гордыня, рвущаяся к власти.

Увидев Конрада Штурма и услышав, о чем он рассказывает, Ойирь толкнул его локтем. Он хотел сделать это как бы невзначай, но слишком явными были его ярость и намерение одернуть кастеляна. Конрад Штурм схватился за меч — и тотчас завязалась потасовка. Вельмож разогнали, а злополучный кастелян Примды очутился перед Собеславом.

Гнев — дурной советчик. Гнев ничего не разбирает, а бьет по чему попало. В тот же день Конрад болтался на виселице. Короткий кинжал был воткнут в его грудь, пришпилив к ней шляпу с перьями.

На, третью ночь после его смерти приснился Собеславу тяжелый сон: будто он разговаривает с отроком, лицо которого потемнело и было печально. Князь проснулся задолго до рассвета, но тотчас встал и провел остаток ночи в тягостных мыслях и беспокойстве, которое жжет больнее ран.

Все это произошло перед Рождеством. Настал канун праздника, когда в храмах совершаются богослужания перед восходом солнца. Князь ждал верующих, которые вот-вот должны были собраться в храме. Звонил колокол, но люди не явились. Двор был пуст, везде лежал нетронутый снег. Уже светало, когда несколько дьяконов тихо, с потупленными взорами, прокрались под стеною церкви. Но они прошли мимо, направляясь к монастырю святого Георгия.

И почудилось Собеславу, будто некое проклятие лежит на Граде. Он видел — и народ, и священники, и монахи избегают мест, где мог бы появиться он-и великая тоска овладела им. Не облекшись в пышные одежды, не обувшись, босой, в плаще кающегося вошел князь в комнату Ойиря.

— Друг, — сказал он, — я принял власть, не имея ничего, кроме робкой надежды, что милость Божия со мной. Ничего у меня не было, кроме этого упования, да веры, что простой люд питает к нам привязанность. Что же произошло? Бог грозит мне. Число моих недругов возрастает, а самые преданные устрашены и избегают меня. Рассуди, Ойирь, ведь не могу я отказаться ни от помощи Божией, ни от помощи народа. Рассуди — ведь никогда не было хуже, чем теперь, возьми в соображение, до чего низко пало чешское могущество, подумай о наших обязательствах перед императором, вспомни унижения, через которые мы прошли — они еще не кончились и умаляют нас. Подумай обо всем этом, встань, стряхни с себя гордыню, облекись в такую же одежду, как та, что на мне. Следуй за мной! Пойдем, босые, с непокрытой головой, падем пред алтарем, бия головою о каменные плиты! Быть может, Бог простит нас Быть может, даст нам силу для свершения более достойных дел, быть может, сделает так, что вернутся к нам приязнь людей и доброе отношение!

Семь долгих часов провели князь и Ойирь во храме, а когда вышли — встретили их во дворе толпы народа, и священники, и аббаты, и епископы. Собеслав преклонил колена перед наместником святого апостола и принял святое благословение. Тут народ разразился ликующими кликами, но вельможи с трудом скрывали презрение к князю, более похожему на монаха, чем на того, кто садится на коня и ведет в битву.

ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Император снова пошел войной в Италию. Он очень спешил, и не осталось ему времени позаботиться о снабжении войска. Перед тем как двинуться в поход, Барбаросса послал в Чехию нескольких своих дворян. Они в невероятно короткий срок достигли Праги и, соскочив с коней, немедля пошли к князю. Говорить перед Собеславом должен был самый знатный из них, и этот человек заявил без обиняков:

— Император Фридрих приказывает, чтобы ты, князь, во исполнение обязательств, наложенных на тебя, и в знак благодарности послал войско против итальянских городов. С войском пойдет чешский епископ, и ты сам станешь во главе его! Да поторопись, ибо кесарь двинется как можно раньше. Спеши догнать его еще перед Альпами. Спеши, ибо поход будет кратким и завершится в три месяца.

— Я хорошо помню, что обещал императору военную помощь, — молвил Собеслав. — И слово свое сдержу, но сам войско не поведу. Этого я не сделаю — и не могу сделать из-за множества других забот. Что касается епископа, то я решил, что и он останется в Праге.

Собеслав настоял на своем, и чешское войско повел Ольдрих, которому князь еще до этого за братскую службу и уступчивость отдал Оломоуцский удел.

Ольдрих шел скорыми переходами. Гнал коней, а привалы делал все короче и короче — и все же кесаря не догнал.

И вот в день, когда усталость охватила воинов и припасы были съедены, и ветер ворошил последнюю охапку сена, пришли к Ольдриху два дворянина, один по имени Спера, другой — Ешутбор. Застав князя за скудным завтраком, Спера сказал:

— Императорская армия опередила нас на добрых двенадцать дневных переходов. Быть может, они уже приближаются к долинам северных рек Италии. Они-то сыты, их лошадям засыпают в кормушки и в полдень, и вечером, нам же нечего положить на зуб. Как хочешь ты, князь, продолжать поход?

— Клянусь Богом, кесарь забыл про нас, — поддакнул Ешутбор. — Нигде что-то не вижу амбара, возле которого стояла бы стража, раздавая хлебы. Не вижу нигде кастеляна, который впустил бы нас в замок и накормил сытной пищей. Где же обещанный провиант?

— Кесарь упомянул, что будет кормить нас, — ответил Ольдрих. — А так как нигде ничего для нас не приготовлено, могу только предположить, что он желает, чтобы мы брали нужное нам по крестьянским дворам, по городам и весям. Исполните же это без лютости и мирно, как друзья.

Спера согласился, не возражал и Ешутбор, приняли такое решение и другие дворяне — Собеслав, Држата и Збраслав. Воины рассеялись по краю; а так как при этом кое-кто из мужиков поднимал крик, защищая свой курятник, то произошли стычки между солдатами и мирными жителями. При этом не один безоружный поплатился синяками да шишками, а домашней птице и свинкам пришлось весьма туго.

«Аппетит приходит во время еды», — говорили слути благородных господ и занялись грабежом столь усердно, что вскоре нахватали добычи больше, чем в силах были съесть. Тогда, — это было уже в городе Угьм, — бросились они продавать то, что осталось. На рынке вспыхнули ссоры из-за цен на кур; на другом конце города обидели какого-то убогого с подвязанной челюстью — и в этих двух местах произошла резня. Печально, но город в два счета превратился в арену ужасов. Ах, Дунай был забит утопленниками, а на мосту валялись отрубленные головы владельцев кур.

В самый критический момент Ольдрих велел бить в барабаны и приказал своим солдатам отойти; он с такой яростью разгонял кучки грабителей, колотя их мечом плашмя, что сумел отчасти образумить их. Все, кто держался порядка, помогали ему, и им наконец удалось вывести войско из города и спасти его.

Барбароссу чехи догнали у города Сузы. Там только что были завершены воинские труды, город лежал в раз валинах, и немецкие части уже уходили оттуда. Они шли на Алессандрию, и Ольдрих последовал за ними на расстоянии.

К тому времени, как войска расположились табором под стенами, окружив город, подошла осень. Погода испортилась, шли проливные, затяжные дожди — редкость в тех краях. Но в тот год климат словно изменился: ливни вызвали наводнение, за ними ударили морозы. Кто когда слышал, чтобы в ноябре эти южные земли покрывал снег? И кто мог угадать, что защитники города будут сражаться с такой яростью и не сдадутся императорской армии? Кто мог подумать о зимних квартирах? Никто! Все были уверены в скором окончании войны — и вот холода застигли войско в легких палатках, измучили, лишили последнего мужества. А тут еще начался голод, провиантские отряды возвращались с пустыми руками, в ближайших окрестностях не осталось ни горстки сена, ни зернышка пшеницы, ни заблудившейся куропатки. Тогда пришли некоторые дворяне к Ольдриху, требуя, чтобы он испросил у императора дозволения уйти домой да еще выплаты задержанных денег.

— Давно прошли три месяца, о которых говорил посол Барбароссы, давно минул срок службы, на которую мы согласились, — говорил Спера. — И ни одно обещание не выполнено. Вернемся! Мы можем это сделать, не уронив своей чести, как люди, совершившие все, что должны были совершить, и которым другая сторона отказывает во всем.

Ольдрих только плечами пожимал на эти речи. Трудно было ему начинать разговор с императором об уходе и о деньгах.

— Нет! — отвечал он и во второй, и в третий, и в девятый раз. — Этого я не сделаю! Не стану говорить кесарю, что вы хотите уйти, — потому что нет большей подлости, чем давить на человека, пользуясь тем, что он в беде. Впрочем, я уверен — император сдержит слово. Да если б он обещал мне райское яблоко, то даже на склоне жизни, даже если б он где-то воевал, — я все еще верил бы, что он исполнит обещанное!

— Навари из своей веры брагу, а из его обещаний вино! — пробормотал Спера; но сказал он это, когда удалился уже на добрых тридцать шагов от палатки князя.

Это было в канун дня Адама и Евы, когда празднуют Рождество Иисуса, и лагерь готовился к этому большому празднику, как готовится путник к привалу. Военные действия замерли, сражения утихли, осадные машины заносило снегом, и молчаливые часовые грели у костров руки, протянув их к огню.

В час такого расслабленья (то есть примерно в пятом часу по заходе солнца) несколько дворян со своими слугами покинули лагерь. и опять это были Збраслав, Ешутбор, Држата, Собеслав и, конечно, Спера. Ушли они с легкой мыслью, не подумав о позоре, который навлекли своим уходом на князя. Им казалось, что нет ничего естественнее, чем бросить затянувшееся дело; они воображали, будто, бежав из лагеря, они уже одной ногой стоят на границе Чехии. Однако едва Алессандрия осталась у них за спиной, как они наткнулись на разъезды миланцев. В схватке с ними пали многие чехи, еще большее число их попало в плен. Тем, кто спасся, пришлось бежать через озеро Комо и заснеженные Альпы. Страшен был их путь, и когда гордые эти вельможи достигли наконец Чехии, то были похожи на тени. Барбаросса требовал, чтобы их гнали прочь от границ, а Собеслав впустил их — но с тех пор жили они в позоре и забвении.

А Ольдриха, который никоим образом не участвовал в их измене и тяжело переживал ее, сочли едва ли не лицемером. Лишь изредка доводилось ему теперь лицезреть императора и приветствовать его.

Через несколько месяцев Барбаросса заключил перемирие с защитниками Алессандрии, и военные действия закончились; только тогда князь Ольдрих с остатком своих людей пустился в Чехию, И его путь был труден. Шли они, страдая от голода, из нужды выменивая лошадей и оружие на хлеб. Князь вернулся в Прагу босой, с ушами, искусанными морозом, исхудавший до костей.

ОСКОРБЛЕНИЕ

Неудача — не лучшее средство укрепления дружбы, ибо такова человеческая натура, что в неудаче один упрекает другого, себе же ищет оправдания. Потому дворяне, испытавшие голод и воротившиеся без славы, ничего не добившись, винили во всех бедах того, кто обязан был позаботиться о продовольствии и кто задержал обещанную плату. Император, со своей стороны, не мог им простить позорного бегства. Он придавал этому большое значение, ибо беспорядки в войске — вещь заразительная и дурные примеры распространяются быстро. И когда часть чешского войска ушла из-под Алессандрии, оставшиеся (точно так же любившие удобства, свою жизнь и сытную пищу) сказали себе, что уйти отсюда нетрудно, и слишком часто стали поглядывать в сторону севера. Лагерь уже казался им тесным, а немецкие земли — просторными, прекрасными и весьма достойными любви. Так что, можно сказать, чешский вклад в поражение под Алессандрией был не самым малым.

Время, которое обычно усмиряет гнев, на сей раз против обыкновения работало на неприязнь Барбароссы к чехам, а разные слухи, объяснения и тысячи прочих мелочей еще усугубили ее. Наконец всякая снисходительность, всякое дружество были нарушены. Император гневался, а в мыслях Собеслава зародилась строптивость. Князь желал порвать все связи с Римской империей, он стремился к полной назависимости — и это желание, это стремление побуждали его к резким ответам.

Жил тогда в Чехии некий вельможа, ненавистник Собеслава. Человек вспыльчивый и буйный, он не умел прощать, и даже малая обида годами не выходила у него из памяти. Этот гордец и упрямец с трудом переносил то, что князь Собеслав окружил себя людьми отнюдь не родовитыми, и отзывался о нем без должного почтения. Обычно он стоял в княжеском зале, высоко подняв голову и пряча руки в рукава, словно находился среди прокаженных; похоже было, что он готов изменить князю.

Однажды в присутствии этого вельможи приехал к князю Мельницкий настоятель магистр Иероним, кичившийся родством с императором и часто пользовавшийся гостеприимством Барбароссы. Он привез письмо от императора, и князь Собеслав взломал печать на письме при собравшихся. Ибо было в обычае послания императора в присутствии дворян переводить с латинского языка на чешский и читать их громким голосом.

Итак, князь передал пергамент одному из своих приближенных и стал слушать. Слова императора звучали строго. Послание содержало упреки и повеления. Оно было резким, и у Собеслава вспенилась кровь и бросилась ему в лицо.

Когда читавший дошел до того места, где Барбаросса упрекал князя в том, что преданность его не полная, Собеслав встал и оттолкнул свое кресло. Оно отлетело с гулким стуком и покачнулось. Читавший смолк, а все дворяне и приверженцы Собеслава боялись даже вздохнуть. И стояли, неподвижные, ожидая, что последует дальше, что скажет князь. По Собеслав молчал. Его брови сошлись над переносицей, и две вертикальные морщины обозначились на лбу.

И тут заговорил магистр Иероним:

Я всегда слыхал, что послание императора следует читать от начала и до конца, не прерываясь. Вам, благородные рыцари, надлежало бы слушать его, склонив головы; а вы, мужи без имени и без славы, при первых же словах его преклоните колена!

Говоря это, магистр повернулся сначала к родовому дворянству, потом к людям Собеслава.

Протекла минута тишины, и тогда молвил Собеслав:

— Кто посмел заговорить? Магистр Иероним! Что же — не нашлось никого более знатного, чем настоятель Мельницкого храма, чтобы раскрыть уста? Именно он взял смелость и прервал чтение послания, и выговаривает нам, и делает упреки тем, кто слушает! Ах, Иероним, я, правитель этой страны, не хочу тебя наказывать, даже судить тебя не хочу, но, указывая на тебя тем, кто редко бывает согласен со мной, спрашиваю: вельможи, снесет ли кто из вас, чтобы кто-то делал выговоры вашему князю?!

В эту минуту, в этот волнующий миг все взоры обратились на гордого вельможу. Скрестив руку, бледный, молчаливый, он вперил взгляд в глаза Собеслава. Но вот он сделал шаг, и второй, и третий, неторопливо приблизился к Иерониму и, положив руки ему на пояс, вывел его из зала. Проходя же мимо Собеслава, он склонил голову как человек, сделавший выбор, принявший решение — и признавший князя.

С тех пор между Иеронимом и князем разгорелась сильнейшая вражда. На стороне магистра стоял император — и все же Собеслав отобрал у него настоятельство Мельницкое и отдал его изгнанному архиепископу Зальцбургскому, который был для императора бельмом на глазу.

БЕСНОВАНИЕ

Среди людей, переселившихся по воле князя в приграничные области, чтобы корчевать лес и возделывать пустоши, был сын Ойиря. Он осел в Виторазском краю и работал со своими детьми и слугами. Счастье улыбалось емy. Достояние его возрастало, стада множились, поля хорошо родили.

Но однажды случилось так, что работники Ойирева сына услыхали в другой стороне леса звуки топора. Они дали знать своему господину, пошли на стуки и наткнулись на людей, проникших с австрийской стороны. Между тем Виторазская область была исконной чешской землей и издревле входила в состав Чехии. Сын Ойиря вышел против пришельцев и хотел их прогнать. Те стали отбиваться, разгорелась стычка, и в этой стычке сын Ойиря был убит. Ему размозжили череп.

Когда весть об этом донеслась до Пражского града, плакал Ойирь перед князем, и просил, и заклинал его наказать убийц и выгнать их семьи далеко за границу. Собеслав прежде отправил посланцев к Генриху Австрийскому с просьбой поддержать его в этом деле и дал ему понять, что с нетерпением ожидает удовлетворения. Австрийский владетель отвечал заносчиво и велел своим людям оставаться там, где они были, и на насилия отвечать насилием.

Дело шло к войне. Собеслав разослал гонцов к соседним государям и добился помощи против Генриха у венгров, поляков, саксов, мейссснцев и штирийцев. Когда Собеслав уже готовился выйти в поле, внезапно пришла весть, что восстал против него Конрад Отто, удельный князь Зноемский, отказываясь подчиниться. Собеслав отправил вестников во все стороны, ко всем родичам, а в Зноймо написал письмо, в котором с доверием, мирно, говорил, что негоже выступать против справедливой войны, и описывал, в чем суть спора с Генрихом. Запечатав пергамент, он вызвал одного из приближенных и поручил ему отвезти письмо в Зноймо. Приближенный уже пристегивал шпоры, когда перед князем пал ниц Ойирь и с плачем и жалобами стал упрашивать:

— Государь, доверь мне это письмо, дозволь поехать вместо вельможи — он ведь не станет торопиться, ему безразличны результаты переговоров. Доверь мне это письмо и дозволь говорить перед князем Отто, ибо я буду красноречивее продавцов индульгенций! Мое горе, мое страдание внушит мне слова, способные куда сильнее тронуть человеческое сердце. Я человек худородный, нет герба на моем щите, мне можно валяться в ногах у князя! Да если б я изранил себе руки о его шпоры — это меня не остановило бы! Тебя же не может коснуться унижение простака, который плачет и молит не помешать совершиться возмездию над теми, кто умертвил его сына!

— Ойирь, старый друг. — ответил Собеслав, — я больше полагаюсь на епископа Оломоуцкого, на Деву Марию и на Отто из Виттельсбаха — но иди и действуй по-своему. Иди и действуй с верой, что Бог тебе помогает!

Но к тому времени, как Ойирь добрался до Зноймо, родственные князья уже примирились. Поэтому Конрад Отто слушал старика одним ухом, а бедняга был уверен, что завоевал его сердце. Вскоре после этого Конрад Отто вышел с военным подкреплением и встал рядом с Собеславом. Ночью он делил с ним палатку, днем держался вблизи его коня и с учтивостью отвечал на веселые вопросы Собеслава. Так, беседуя, скакали князья к земле Генриха Австрийского, где и соединились с войсками из Польши, Венгрии, Саксонии и прочими, ибо все владетели этих стран сдержали слово. Армия собралась огромная. Ее волнующиеся ряды покрыли всю равнину, и поля исчезли под ногами бойцов, и леса были малы, чтобы укрыть их. Генрих отступил перед превосходной силой, не ввязываясь в бой, и все свои владения на левом берегу Дуная оставил на произвол неприятеля.

Тогда ожил страшный дух насилия, таящийся в толпе и разгорающийся всегда там, где скапливается множество людей: солдаты отпустили узду беснования и рассыпались по краю, сжигая деревни, разрушая храмы; они захватили несметную добычу. Лишь столбы дыма поднимались над местами, где стояли селенья, и поверженные кресты валялись в развалинах церквей. Вилем из Коуниц, рыцарь из дружины Зноемского князя, вернулся в лагерь весь черный, в плаще, прожженном в десяти местах. Его брови и волосы были опалены, и он еле держался в седле от усталости.

— Вилем, — сказал ему Конрад, расширяя пальцем дырку на его рукаве, — ты что, спал на пожарище?

— Ах, — отвечал тот, сияя белозубой улыбкой, — каждая дырка — это одна церковь, сожженная мной, и плащ заменяет мне счеты!

Князь осенил себя крестным знамением, но душа его до того была погружена в общее дело разрушения, что он не удержался от смеха.

Когда Собеслав и Конрад ушли со своими войсками, поднялся Генрих и вторгся в Моравию. Грабя и поджигая с тем же неистовством, дошел он до самого Зноймо. Чешская армия была в ту пору уже возле Дудлеб, но, услыхав о бесчинствах Генриховых солдат, вернулась. И снова чехи нахлынули на Австрийские земли. Поистине, никакая буря не сравнилась бы с ними в лютости, и никогда ярость не изливалась более жестоко и с большей силой. За недолгих десять дней весь тучный приду — найский край обратился в пустыню. Светельский монастырь со всеми окрестными селами был разграблен и сгорел дотла, и отчаяние, задрав полы, с обнаженным задом скакало над пепелищами. Рассказывают — перебито было без числа людей, без числа уведено в оковах в рабство. Рассказывают — солдаты впали в такое неистовство, в такое погибельное бешенство, что ужаснулись и Майнц, и Рим, и самые отдаленные города. Папа Александр, услыхав о случившемся в Австрии, проклял Собеслава и приказал Вилему из Коуниц в покаяние за совершенное им выстроить в своей резиденции монастырь.

ЛОВУШКА

Тот, на кого наложено проклятие, — все равно что прокаженный. Идет он — и все шарахаются от него, умолкают колокола, священник избегает его и никто не обязан держать слово, данное ему. Это относится к простым людям; но князь, властитель над людьми, властитель их любви, находит сторонников даже в таком безмерном несчастии. Ойирь утешает Собеслава, прощает ему вину и старается приуменьшить ее.

— Мой государь, — говорит он, — ты распалился гневом, но не совершил ничего более ужасного, чем другие властители, охваченные жаждой мести. То же самое, что произошло на берегах Дуная, случается и в Италии и во всех землях. Если бы за какой-нибудь сгоревший дом да за нескольких замученных врагов государи подвергались проклятию — во всех храмах пустовали бы королевские скамьи, и ни один не слушал бы святую мессу. Не думай о папе, князь, ибо его проклятие — не кара за грех, а инструмент и оружие твоих врагов. Так что не предавайся излишнему покаянию, но обрати свою мысль к Бедржиху Чешскому, а еще — к брату твоему Ольдриху, который сильно изменился и недобро с тобой разговаривает.

Эти слова удвоили огорчение Собеслава. Он знал образ мыслей брата, знал, что утратил его дружбу. И, желая уговорить его, отправил за ним знатных послов.

Князь Ольдрих принял приглашение брата и поехал в Прагу. Но прибыл он в Град не с одними слугами: его сопровождал вооруженный отряд. Воинов у него было немного, но они не расставались с оружием, быть может, даже спали, не сняв доспехов, и ни словечком не перемолвились с людьми Собеслава. Держались враждебно.

Братья устроили совет, и Собеслав обратился к Ольдриху с такими словами:

— Я сижу на престоле, который ты уступил мне, и долго, храня верность в чувствах, я был связан с твоею душой. Дай Бог и Пречистая Дева никогда нам не разлучаться! Дай Бог понятие мне, как снова стать тебе угодным!

— Еще вчера я подавал тебе руку, — ответил Ольдрих, — а сегодня уже не подам. К этому меня обязывают дружба императора и верность ему, наконец, — твои дела. Дурные вести долетели до меня, князь! Не желай, чтобы я перечислил прежние — достаточно и того, что случилось сейчас, что еще звенит, как отзвук колокола, в который ударили.

— Ты сердишься без причины, — возразил Собеслав, — и разговариваешь, как женщина, которой нашептал ложь какой-нибудь сплетник. Что ты имеешь в виду? Быть может, то, что я велел взять твоих воинов? Ха, просто они мерзли в палатках на дворе, и мечи холодили им бедра. Когда ты поедешь домой, я выпущу их одного за другим, они догонят тебя еще у самых ворот.

Услыхав, что известие, дошедшее до него, — правда, дернул Ольдрих свой пояс и так сильно сжал собственную руку, что суставы хрустнули. Он пришел в ярость и, обычно такой мирный, вспыхнул до того, что начал заикаться. Он закричал:

— Кесарь, который тебя призывает и от встречи с которым ты напрасно уклоняешься, — кесарь, который принимает Бедржиха Чешского и слушает жалобы Генриха Австрийского, положит конец твоей дерзости! Не будешь ты править! Ты лишился рассудка! Не князь ты больше, и скоро я возьму власть!

Собеслав трижды хлопнул в ладони и, когда за дверью послышались шаги, молвил:

— Бог и святые ангелы положили людям отстаивать то, что им было вверено, и я буду отстаивать власть, данную мне. Ты сказал, император зовет меня на суд, а я ответил его послам: не выйду из своей страны! Право, я в безопасности только среди простого народа, Окружающего, меня. Не могу доверять ни кесарю, ни братьям, ни дядьям, ни племянникам — ни даже тебе!

Тут Собеслав дал знак своим воинам, которые вошли в сводчатый покой, и те взяли Ольдриха и ввергли его в темницу. Из мрака ее князь Ольдрих уже не вышел живым.

ШАНТАЖ

Узнав, что Собеслав в стесненных обстоятельствах, зноемский князь Конрад Отто созвал в свой замок знатных дворян и сказал им:

— Слыхали вы прозвище, столь подходящее к Собеславу? Знаете ли, что его называют «крестьянским князем»? И найдется ли среди вас человек, который усомнился бы в том, что Собеслав заслуживает изрядной насмешки?

Взрыв веселья, был ответом на эти слова, дворяне шлепали себя по коленям, хватались за животики и подталкивали друг друга локтями.

— Что ж, — продолжал Конрад, — такое отступление не помешало; зато теперь мы знаем, с кем имеем дело, и можем сказать открыто: великий позор, что дворянами и родовитой знатью повелевает человек, покумившийся с мужичьем! Пора нам положить этому конец. Впрочем, если наш мужицкий властитель выкажет добрую волю и даст нам то, о чем его попросим, — оставим его в покое. Давайте же размотаем клубок Парок и спрядем новую нить!

Переговорив об этом и еще о многом, к делу не относящемся, поехали зноемские дворяне в Чехию. Направлялись они в Градек, разузнав, что князь Собеслав собирается охотиться в тех местах.

На расстоянии примерно одного дневного перехода от Градека пахал поле некий мелкопоместный земан; подозрительной показалась ему столь многочисленная кавалькада, дал! гербы на щитах он разобрал и понял, кто эти всадники. Посоветовавшись с другими земаиами, вскочил он на свою лошадку и прямо так, без седла и шпор, поскакал в Градек, куда и подоспел раньше зноемских. Те еще только обсуждали, как им исполнить задуманное. И решили они укрыть свой отряд в лесу с тем, чтобы он напал на Градек по условленному сигналу. На следующий день Конрад Отто явился в Градек с малой свитой. Когда он прошел через ворота, стражи подняли подъемный мост, а когда Конрад вступил в замок, заняли свои места на стенах.

Конрад же, уверенный в резерве, заговорил с Собеславом так, как говорят с человеком, у которого нет выбора.

— Дошло до меня, — сказал он князю, — что ты заточил Ольдриха и собираешься отдать Оломоуцкий удел сахмому младшему своему брату Вацлаву. Это неразумно и никоим образом не может принести тебе пользы. Неужто ты так неблагодарен? Неужто обойдешь меня? Хочешь обратить нашу дружбу во вражду? Лучше по-хорошему отдай этот удел мне! Окружи себя родовитым дворянством, откажись от сельских привычек! И сделай это быстро, ибо у тебя мало времени, скоро не останется у тебя никакой возможности принимать решения..

Говоря так, Конрад высоко держал свою пылающую, смелую голову, но князь отвечал ему гневно.

Тем временем дворяне Конрадовой свиты, которым предложили угощенье в другом покое, вдоволь повеселились; один из них вышел на стены поглядеть, что делается вокруг. Какой-то шум встревожил его и действительно, он верно расслышал! Вдали шла битва! Опытный воин тотчас заметил, что стража стоит по местам, готовая к бою, уперев луки в стены, мост поднят, а ворота забаррикадированы. Ему достаточно было одного взгляда — он увидел, как из леса выскакивают кучки дворян и люди Собеслава сражаются с ними. Увидел, как вскидываются мечи, как падают всадники с коней, как сельские воины теснят дворян и осиротевшие лошади мечутся между ними.

Шум, крики, протяжные вопли подняли пирующих из-за столов. Они выбежали во двор и, поняв, что идет бой, что дворянский отряд застигнут врасплох крестьянами, помышляли уже только о собственном спасении. Прижавшись к стене, шажок за шажком стали они продвигаться к воротам.

А Конрад в это время все еще грозил князю Собеславу. Он был уверен в победе и, слыша снаружи крики, полагал, что это его люди ударили на Градек.

— Теперь ты будешь сговорчивее, — произнес он, указывая на окно, — ибо просьба моя стала более убедительной. Слышишь? Понимаешь, кто явился? Это мои друзья! Все они дворяне, и каждый стоит десятерых твоих мужиков.

Прежде чем Собеслав успел ответить, в комнату вбежали двое вельмож — вспомнили, в какой опасности находится Конрад, и закричали ему в таком смятении, что он тотчас понял в чем дело. И обратился в бегство. Ему удалось достичь двери, проскользнуть по коридору и выбежать во двор, но тут ему предстало ужасное зрелище: по лесным просекам и по всем открытым местам мчались прочь от Градека разрозненные кучки его дворян. Они бежали, и крестьянская «сволочь» преследовала их по пятам.

Что было делать Конраду? На внешнем дворе замка кипела другая битва, князь кинулся было туда, но наткнулся на Ойиря и, выбив у него из рук меч, схватил за оба запястья и срывающимся голосом проговорил:

— Старик, по твоему настоянию я встал на сторону Собеслава, пошел войной на Генриха — право же, я добрый друг того, кто хочет меня убить! Помоги мне! Спаси своего господина от греха! Выведи меня в безопасное место!

И он тряс Ойиря за руки, и одним духом вывалил из себя столько клятв и угроз, что Ойирь поддался. Поверил Конраду. Ему польстило хитрое, лживое упоминание о его якобы заслугах в деле примирения князей. Сжалился Ойирь и показал Конраду место, где в стене было отверстие для стока воды. В смятении и спешке помог он князю приподнять решетку над стоком. Так Конрад Отто ушел из Градека.

КРЕСТЬЯНЕ

Вскоре после этих событий упал Бедржих Чешский к ногам императора с мольбою: — В Чехии разброд, знать живет там в унижении, и нет там места праву, а дела Собеслава умаляют твое величие! Сделай же так, кесарь, чтобы этот недостойный владетель Собеслав лишился власти, и передай ее в мои руки! Это мое наследство, и я дожидаюсь его с преданностью и доверием!

Барбаросса отвечал Бедржиху милостиво. Он принял от него драгоценные дары и, нимало не считаясь с правом дворянства избирать государей, отдал Чехию в лен Бедржиху.

А Конрад Отто, ускользнув из Градека, искал помощи у Леопольда Австрийского, сына недавно усопшего герцога Генриха; и в союзе с этим исконным врагом пошел на Собеслава. Тот очутился в большом затруднении, ибо подмога, приведенная к нему младшим братом Вацлавом, оказалась незначительной, так что чешские войска по численности уступали противнику. Тем не менее Собеслав и Вацлав вторглись в Зноемское княжество, но Леопольд Австрийский разгромил их стан и обратил в бегство. И бежали чехи без оглядки по болотам. Когда все уже было потеряно, решил Собеслав разделить свое войско. Вацлав удалился в свой Оломоуц, а Собеслав с остатком воинов поспешил в Чехию.

Собеслав разбил стан на горе, высящейся над сегодняшним Миличином и носящей название Кальвария.

Тут пришли к нему караульные из передовых отрядов и сказали:

— По долине вдоль опушки леса идет войско, но насколько мы могли разглядеть, это не солдаты, а люди, вооруженные весьма странно. Идут же они стройными рядами.

Собеслав построил своих воинов и стал ждать с мечом в руке. Он предусмотрительно расставил лучников, указал место конным так, чтобы один отряд поддерживал другой. Но все это оказалось ненужным, ибо подходившее воинство было дружеским. То были крестьяне, ведомые Ойирем.

— Государь, — молвил старый слуга, — тяжко провинился я перед тобой, когда помог бежать Конраду, и ты прогнал меня от себя. Ныне же прими меня обратно! Прими войско, которое я привел. Прими свой народ и своего слугу!

Князь, поручив старика Богу, ответил, что уже простил его и не думает больше о его проступке, забыл и не желает никогда о нем вспоминать.

Затем он расспросил Ойиря о новостях и узнал, что император отдал Чешские земли в лен Бедржиху и тот собирает войско и объезжает враждебных Собеславу князей, чтобы они помогли ему взойти на трон.

Вот какую недобрую весть сообщил князю Ойирь и, едва выговорив это, умолк. Немного погодя он заговорил о другом и рассказал, что зов верности собирает народ сплотиться вокруг своего господина и защитить дело, начатое Собеславом. Он говорил, а люди вставали на цыпочки и громким голосом повторяли последние слова Ойиря. И стучали они в щиты, и прикладывали ладони ко лбу, и в их возбужденных речах вновь и вновь звучало дорогое имя крестьянского князя.

КОНЕЦ

Прошло немного времени, и армия Собеслава увеличилась в пять раз; она стала такой огромной, что не могла уже найти пропитание на одном месте и вынуждена была переходить из края в край. Двигалась она медленно и осторожно, обходя поля, ибо наступало время жатвы. Тихим было это войско, насколько могло быть тихим такое множество народу. Оно шло по дорогам, чтоб не топтать посевы, и располагалось на отдых по лесам или по пастбищам. Так в бесконечном ожидании проходило время. Но невозможно надолго отрываться от повседневных дел, и каждый думал о хлебе, ибо колосья уже налились зерном. Ведь войско Собеслава было крестьянским, и каждого воина охватывали тревожные мысли о собственном хозяйстве.

Тогда, одолеваемый заботами, созвал князь совет и спросил мнение своих друзей. Дал высказаться брату Вацлаву, удельному князю Оломоуцкому, а также священникам, и родичам своим, и дворянам, принявшим его сторону, а под конец и Ойирю.

— Княже, — сказал этот добрый слуга, — веди нас за границы страны! Веди нас в бой. Ищи неприятеля, который медлит, чтобы истомить нас ожиданием!

— Знаю, к чему ты клонишь, — ответил Собеслав. — Знаю, урожай давно созрел и зерно осыпается из колосьев. Знаю, без хозяина не будет собран урожай, и предвижу — нам грозит голод.

Он замолчал и, опершись на рукоять крестоносного меча, долго сидел, погруженный в думы. Тени облаков скользили по его неподвижному лицу, а в просвет между его локтем и плечом и за его головой видны были перезревшие нивы.

По-вот минуло время размышлений и тишины; Собеслав встал и повелел войску разойтись. Отпустил людей, дал им на то свое дозволение.

Едва толпы крестьян двинулись прочь, едва рассеялись они тронулись в путь и всадники, которые выжидали поодаль, и понесли своим господам радостную весть. Бедржих, готовый к бою, стоял в Австрии и, выслушав лазутчиков, тотчас двинулся в поход. Шли с ним имперские рыцари, австрийские воины и многие чешские дворяне. Собеслав встретил их лишь с горсткой бойцов. И был разбит, и, еле-еле уйдя из битвы, нашел прибежище в стенах крепости Скала.

Дворяне, прелаты и все, кто ненавидел крестьянского князя, сорвали знамена с его гербом и, насмехаясь над ним, славили Бедржиха. У крестьянского князя уже не было войска. Он не внушал более страха, и люди высокого рода, дворяне, вновь обрели отвагу, столь долго подавляемую. Опьяненные легкой победой, они ликовали, встречая нового государя. Приветствовали его в Пражском граде. Пышно разодетые, теснились вкруг, пробиваясь локтями; внесли сумятицу в шествие страговских монахов, и те, напирая животами на спины своих сотоварищей, потные, задыхающиеся от страшной жары, так и не сумели довести до конца свои песнопения.

Вскоре после торжественного въезда в Прагу Бедржиху пришлось ехать в Вюрцбург на сейм. Тогда Собеслав напал на свой Град, но был отбит.

Он был отбит, и ничто уже не спасет его, ибо шляхтичи строго держат своих подданных в селениях, и никто из крестьян не может подоспеть на помощь Собеславу. Руки чешутся, да ничего они не могут поделать. Разве что взывать к ангелу-хранителю.

И было суждено Собеславу пройти еще через две битвы. В первой он одержа верх, во второй был разбит. Бежал, мчался наперегонки со смертью и с позором. Сопровождали его только Ойирь да горстка, малая горсточка друзей. Не было среди них никого из знати, не красовались на щитах у них пестрые гербы; все это были простые люди, слабые, согбенные от старости. Их убогость, право же, могла бы вызвать сострадание — но замки запираются перед ними, а князь и не просит убежища. Он горд, как крестьянин, и хочет защищаться до последнего вздоха. В конце концов он достиг крепости по названию Скала. Там его хорошо приняли, и он сражался еще несколько месяцев. Когда же приблизился конец и крепость готова была сдаться, ушел князь ночью из осажденной твердыни. Вел его коня один Ойирь, да и тот был убит на этом пути.

Но люди рассказывают, что Собеслава сопровождал в изгнание некий всадник на крылатом коне, и всадник этот имел облик Ойиря. Другие предания повествуют, что то был его ангел-хранитель.