Хотите услышать повесть о любви и измене? Услышать о том, что постоянно на устах у людей? Любо ли вам внимать печальным историям, в которых смешались подозрительные чувства, и слезы, и тайная жажда воссесть на трон? Вы к этому готовы? Вы действительно верите, что так и происходили все эти сцены, актеры которых выступали в пестрых одеждах с рукавами, засученными, как у цирюльника? О нет! Одежды эти, вымоченные в ярких красках, висят на крюке в гардеробных старых баек, как бараньи туши висят в лавках мясников. Вот и все. Не будем их трогать, повествуя о рыцаре. О каком рыцаре?

О Завише из рода Витека, о владельце замка Фалькенштейн, в гербе которого роза, цвет любви. Что же он совершил?

Захватил власть. Всеми силами боролся против Рудольфа Габсбургского. Вернул Чешской земле покой и порядок. Воспитал величие в короле Вацлаве и направил его на добрые дела. Велики заслуги Завиша перед королевством.

Как же он действовал?

По обычаям своего времени: решительно, не упуская из виду собственной выгоды, и всегда отважно, и всегда с умом.

Был ли он лицемерен?

Нисколько; речь его звучала: да, да — или нет, нет.

Каков он был по натуре? Гордым. Что любил он? Величие, славу и жизнь. Был ли он любим?

Он возбуждал любовь и ненависть. Одни судят о Завише с глубоким уважением, восхваляют его и приписывают ему столько добродетелей и такое обаяние, что может показаться — слушаешь песнь о Тристане, который никогда не рождался на свет и живет только в сказках да в возбужденной фантазии. Другие рассказчики оскорбляют память Завиша и доходят до противоположной крайности, черня его и пятная званием подлеца.

Чем он провинился?

Предательством.

От чего погиб?

От предательства.

Какими были его лицо и фигура?

Он был красив, образован, хорош видом, строен телом. Не было ему равных в округе. У него были глубокие темные глаза, чей взгляд проникал в душу, и поэтому кое-кто пустил сплетню о чародействе Завиша.

Когда рыцарь говорил, голос его звучал негромко, мелодично и с такой убедительностью, что трудно было ему возражать. Мысли его были четки и выстраивались в последовательности, которая захватывает своей стройностью.

Какова (вкратце и приблизительно) его история?

На юге Чешской земли, земли богатой и тучной, лежали владения знаменитого рода Витековичей. Они простирались через горы, реки и речки, через необъятные леса, захватывая города и деревни, поля и обширнейшие края, уходя за границы страны до самого Дуная.

Заложено в человеческом естестве и было у нас в обычае, что младшие в роде склоняются перед старшими и более разумными, те, кто победнее, — перед богатейшим, и те, чья известность еще не так велика, — перед тем, кто уже многое совершил и покрыл себя славой. Согласно этому правилу, во главе рода Витековичей исстари стоял наиболее могущественный из панов, то есть обладатель крупнейших владений. Обычай этот сохранялся всегда. Однако проиграет свой заклад тот, кто думает, будто все в мире происходит так, как падает камень, — неизменно по одной и той же кратчайшей прямой. Завиш опроверг правила!

Уже в юности Фалькенштейн отличался от своих сверстников. Превосходил их красотою телесной и красотою духа, привлекая к себе внимание двоюродных братьев. Невольно повиновались ему и дядья. Он был первый в науках, первый в рыцарских играх. Но зачем нам шаг за шагом следить, как возрастало имя Завиша? Достаточно сказать, что несмотря на молодость и на то, что владения его были малыми в сравнении с огромными владениями других Витековичей, он стал самым уважаемым среди родичей в тех краях, что лежат уже в Австрии.

Возмужав, взял Завиш в супруги благородную панну. Она была прекрасна, нежна и так хрупка, что казалось, лицо ее и вся фигура сотканы из света и облаков. Рассказывают, любила она Завиша безмерной любовью и скончалась в его объятиях. Все, кто знал эту прекрасную даму, лили над нею горькие слезы, а Завиш сказал:

— Бог, который дает умершим славу и блаженство в Небесах, нам же посылает горе, сделал страдания побуждением к делу. Небо — это упокоение и вечная слава, покой и мир. Землю же Божественная мудрость предназначила для непрестанной борьбы и для рыцарских подвигов.

Затем, с разбитым сердцем, покинул Завиш замок Фалькенштейн (по которому звался) и прибыл в Чехию, во владения своих родственников. В ту пору обострились распри между королем Пршемыслом и дворянством. Король, который был могуществен и велик, который прославился по всей Чешской земле, никак не мог стерпеть, чтобы гордые вельможи вели себя словно независимые князья, и возводил на их землях крепости и города. Он ослаблял их, и там, где до недавнего времени звучало только имя кого-нибудь из Витековичей, горожане, сидя за прочными стенами, кричали теперь: «Да здравствует наш милостивый король!»

Все это, конечно, не прибавляло гордецам охоты хранить ему верность. Но что могли они предпринять? Восстать на государя, столь сильного, что его побаивались короли? Воспротивиться властителю, который протягивает руку к императорской короне? Об этом и думать нечего! И далее: дворяне ссорились между собой! Один действовал за спиной другого, и каждый строил козни против родственников и страстно желал, чтобы Пршемысл посбил с них спеси.

Когда Завиш явился в чешские владения Витековичей и увидел, что никто не решается произнести ни слова, и понял, что изменники изменяют даже собственной измене, — он взялся за адское дело. Размеры опасности и величие царственного противника разжигали его гордость. Притягивали его, внушая надежду, что он или многое приобретет, или все потеряет. Грозная игра не на жизнь, а на смерть восхищала его. Завиш презирал счастье без власти. Презирал добро без славы, верил в победу, верил, что гнусное звание предателя пристало тому лишь, кто побежден. Богу ведомо, Завиш действовал так, словно сам был королем, и гордость настолько увлекла его, что он, должно быть, и не помнил о своей присяге.

Разуму хочется верить, что Завиш не помышлял о разорении Чешского королевства. Но что нам до того, помышлял он или нет! Он к этому привел! Он предал короля. Поднялся против своей страны. Изменил своему народу — и за это поплатился!

Рассказывают: однажды мужи рода Витека собрались в городе по названию Индрихов Градец. Старцы с длинными седыми волосами, безусые смуглые юноши, охотники с морщиной посреди лба, дворяне, больше привыкшие к треску костяшек на счетах, чем к бряцанию мечей, паны улыбчивые, паны хмурые, паны в соболях, в разноцветных камзолах, в доспехах и в одеянии прелатов все расселись по лавкам в белой зале. Первым заговорил какой-то старик. Голос его дрожал, а слова были лицемерны. Он хвалил могущественных родичей, нападал на тех, кто не мог защититься, превозносил самого себя, жаловался на обиды, сетовал на недобрые времена, намекая, что в жалком положении вельмож повинен король.

Старикашка этот без славы носил оружие. Напрасно препоясался он когда-то мечом крестоносца, понапрасну состарился в чести и во владении замками.

После первого говорили второй и третий — и все, словно гончие, потерявшие след, кружили вокруг обид, нанесенных королем. Только навернется им на язык нужное слово, только сложатся губы, чтобы произнести славное имя короля, как трусость и бездарность встают у них комом в горле. Так, добродетельные, словно порочная жена, что в мыслях своих предается блуду, но, боясь мужниной плетки, внешне блюдет чистоту, Витековичи испуганно косились на родичей, с которыми были в ссоре и которые могли бы запомнить, как здесь оскорбляют короля. Взгляды их бегали по лицам собравшихся и были полны недоверия. Взгляды искрились, погасали, вспыхивали, светились жгучим стыдом… Когда наговорились досыта, встал Завиш и тоном, каким отдают приказания младшему конюху, молвил:

— Два года слышу я, что король разоряет вас, два года слушаю ваши сетования. Вы поклялись отомстить Пршемыслу. Вы мечтаете сразить его. Каждый из вас присягнул мне пойти против короля — конечно, присягнул втайне и скрытно, между стен покоев, во время нечаянных встреч или встреч заранее назначенных, при выходе из храма или на чьих-нибудь крестинах. Теперь пора претворить в дело эти тайные сговоры. Рудольф Габсбург двинулся на Пршемысла. Будет война. Собираетесь вы помогать своему королю? Нет! Мы останемся в запасе, а в решающий час нападем на его города и крепости!

Когда Завиш кончил, наступила тишина. Один вельможа, приоткрыв рот, прижался к стене, другой стоит соляным столбом, третий, приложив ладонь к уху, слушает вне себя от изумления и, быть может, думает, что после этих слов в залу ударит молния Божия.

Смерть, дьявол, измена принимают порой облик прекрасной женщины. Ее образ приятен, ее голос нежен, как звуки свирели, но приподнимите парчовый подол дьявалицы — увидите голую кость и отвратительные гнойные язвы. Подобной этому образу была и измена Завиша. Когда дело склонялось к битве между Пршемыслом и Рудольфом Габсбургом, когда войска их стали лицом к лицу, Завиш исполнил задуманное, чем принудил Пршемысла заключить позорный мир и подготовил таким образом его поражение в битве на Моравском поле. После гибели великого короля воцарился в Чешской земле страшный хаос, голод и мор. Народ умирал. Все сражались со всеми, и никто, ни купец, ни священник, ни нищий, сжимающий в горсти мелкую монетку, не мог быть уверенным в том, что останется жив. Увы, очень многие указывали пальцем на Завиша, проклятия без числа сыпались на его голову. Но страшнее всех прокляла Фалькенштейна королева.

Однако случилось так, что в эту лихую годину однажды преклонил Завиш колено перед королевой и сказал ей:

— Государыня, я поднял войско за спиной короля Пршемысла, напал на его крепости и разбил их, нанеся ему много убытку. Не зря говорят, что беспорядки и тревога за свой тыл, а еще потеря запасных сил заставили короля Пршемысла пойти на унизительный мир… Бог, который будет меня судить, вероятно, сочтет мой поступок ужасным, но ангелы напомнят ласковому Иисусу, что я делал лишь то, что заложено в моем сердце.

Разве Господь Бог и Дева Мария не велят рыцарям защищать свой род? Не заповедал ли Господь смывать кровью всякое оскорбление? Не Он ли вручил им меч, дабы умножали они достояние свое, и не Он ли вложил в них стремление к удаче и возвеличиванию?

Я отнял у Пршемысла победу в войне, но он не был мне другом! Никогда не присягал я стоять на его стороне! Никогда не обменивался клятвами с ним — и на его удар ответил ударом!

Королева, славно быть недругом короля! Прекрасно — побеждать, но если Бог в правосудии Своем приговорил бы меня к поражению — я принял бы его, не испытывая позора.

А что говорится, государыня, в рыцарской науке? В ней говорится, что битвы решаются Судом Божиим и воля Спасителя проявляется посредством ударов и мечей. Никогда еще доблестный муж не побеждал безумца, на стороне которого была бы благосклонность Небес! Быть может, и я был тем безумцем, скачущим в немудрости своей, быть может, только теперь освятил Господь смятение в сердце моем — и, быть может, Он допустил разгром на Моравском поле для того, чтобы увенчать вечной славой Пршемысла, гордого короля. Быть может, по этой причине дал Он пасть королю, мне же на краткое время даровал радость. Я был безмерно счастлив, узнав, что не стало великого короля. Моя восхищенная душа ликовала. Но ныне нагрянули бедствия, я вижу и знаю, что грозные несчастья терзают страну, войска истоптали ее из конца в конец, и я страстно желаю, чтобы кончилось царство чумы, чтоб воцарился мир и слава вернулась туда, где прежде она сияла. Да воссияет же ваша корона, государыня! Да поможет мне Бог добыть вам ее!

Говоря так, Завиш стискивал руки, клонил голову, гнев омрачал его чело, и его широкие плечи вздрагивали.

Раскаивается ли он в своих поступках? Нисколько! Но его оскорбляет порабощение и разорение страны. Он жаждет мести. Господь сотворил рыцарские сердца не для сожалений, но не сделал Фалькенштейна вздыхающим мечтателем, не вложил ему в сердце ни страха, ни смирения, ни покоя — Он вдохнул в него жажду власти, гнев и силу. Как будто некий бог огня вырвал душу его из недр, где все клокочет. Повелел Завишу волком преследовать добычу и мстить, а трепетать только от гнева. Завиш и любит, и ненавидит. Порою он светел, порой негодует. Но всякий раз владеет им одно только чувство, и не искупит его ни любовь, ни ненависть — только действие, только утоление жажды.

Королева слушала Завиша в великой скорби. Подруга и нежная супруга короля слушает того, кто его предал! Она отвергает Завиша — но как нужна ей помощь, как ей нужна любовь! Окруженная глупцами, мелкими душонками, людишками хнычущими, корыстными и коварными, трижды оскорбляемая за одну минуту, в несчастье, в беде разлученная с сыном, который, быть может, зовет ее, посреди безнадежности, рыданий и ужаса, стоящая во мраке, — не может она не разглядеть, что Завиш — рыцарь!

Кое-кто из сплетников видит его приближающимся к королеве в грешной полутьме. Им бы хотелось показать, как стекают с его виска капли вязкого пота, как слиплись его волосы, как он прикрывает глаза. Но разве Фалькенштейн — ничтожный любовник?! Столь же нелепо думать, будто королева была захвачена им врасплох, словно неосторожная девица, будто в смятении и растерянности не знала она, что делает.

О нет! Она была несчастна, обманута, была в беде. Она так нуждалась в преданном сердце!

Что говорит ваш разум? Сопротивляется? Хочет утверждать, что, умерев однажды, любовь не возвращается более? Неужели хотите вы уверить нас, будто ветры минуют лес, хотите убедить себя, что сердце перестало, быть сердцем?

Нет ничего глупее! Дело любви есть дело жизни. После зимы приходит весна, после безнадежности оживают надежды, после кошмаров ночи рассветает день — королева любит Завиша. Завиш отвечает ей глубоким чувством. Он решился. Его путь пересекся с путем Кунгуты и связал его с нею. Прочь театральный полумрак! Завиш честно любит королеву.

Как же это случилось? Почему королева не прогнала его?

Рыцари и королевы не предают жизнь! Не захлопывают двери перед потоком света, не складывают руки на коленях, ночи напролет не глядят на пепел пожарищ. Их удел всякий раз сызнова вступать в борьбу, вторгаться в земли, чтобы своими руками отвоевывать свое наследство, и всем сердцем желают они быть причастными к делам грядущего.

В мае, когда зазеленели луга, Вацлав, король и наследник Чешской короны, вступил в Пражский град. Под ликованье народа, под колокольный звон, под радостные и бурные звуки надежды вернулся он из плена. Было ему двенадцать лет, он был слаб, хил здоровьем, а долгое одиночество и длительное отторжение от всего счастливого сделали его мечтательным и легко возбудимым. Он тосковал по матери, и королева отвечала ему тем же.

— Завиш, — сказала она своему супругу и другу. — Не будет в сердце моем покоя и не перестану я мучиться, пока не увижу своего сына. Пойдем, сядем на коней, я хочу обнять его, я тоскую по сыну!

— Госпожа, королева, вдова короля и жена рыцаря — как можешь ты войти туда, где не властвуешь? Как можешь приблизиться к ничтожному епископу, захватившем) власть? Он будет стоять меж тобою и сыном, будет превратно толковать каждый твой шаг, будет ходить вокруг тебя неверною поступью. Наполовину друг, наполовину недруг, он будет говорить тебе слова, звучащие как лесть — и как угроза. Я насквозь вижу этого епископа: как все слабые люди, он улыбается, он коварен, он прилепляется к властителям, прилепляется к делам их, говоря: «Все это совершил я!»

— Власть — это одно, — отвечала Кунгута, — тоска же — другое. Хочу видеть Вацлава. Хочу, чтобы руки его обвили мою шею, чтоб дыханье его коснулось моего лица…

С этими словами королева отступила от Завиша, и тень каких-то колонн легла к носкам ее башмаков. Стало тихо. Тогда прозвучали по плитам зала шаги рыцаря. Рыцарь целует руку королевы.

— Желания королев не могут быть тщетными. Госпожа, ты войдешь в Прагу!

Завиш рассылает гонцов и принимает донесения.

Шестьдесят скакунов пасутся на лугах близ крепости, что носит название Градец и лежит на Опаве. Двадцать паношей и десять рыцарей ночуют под кровлей Завиша, и все они из разных краев: тот из владений панов Розы, этот из Моравии. Третьего прислал пан Ярослав, четвертого пан Пута, десятый привез вести от пана Гинека из Дубы.

Тем временем истекли пять лет, в течение которых, по договору, король Рудольф держал во владении Моравию. И когда Вацлав выехал со своим двором, чтобы принять присягу моравских дворян, Завиш со всех сторон стянул свои отряды к Праге. Один приближался с юга, другой переправился вброд с запада, третий прошел по холму над Вышеградом.

Стоит легкий морозец, ночью выпал снег; куда хватает глаз, всюду сверкают сугробы, и на белом поле чернеет войско. На расстоянии двух полетов стрелы за первым отрядом идут воины пана Гинека из Дубы, за ними в таком же отдалении славная конница пана Путы, еще дальше — пан Ярослав со своими лучниками.

А гонец Завиша уже стоит у ворот Праги, и в городе великое смятение.

— Боже мой, кастелян! Наш владыка, епископ Тобиаш, доверил ключи тебе… Как ты поступишь? Будем ли мы защищаться? Иисусе Христе, я всего лишь архидиакон, жалкий латынщик, не разбираюсь я в военных делах! И зачем только милостивый пан епископ почтил меня своим доверием? Правда, это сделало меня безмерно счастливым, но мог ли я предположить, что этот слуга дьявола, Завиш, подоспеет сюда из такой дали? Повторяю — я возлагаю решение на тебя, кастелян! Жду, что ты присоветуешь, да отправлюсь молить для тебя милости у Того, Кто внушает добрые мысли…

— Э, — отвечал кастелян, которого королева склонила на сторону Завиша. — Если тот, кто подходит к стенам города, — слуга дьявола, то достаточно поднять крест, и побежит он от вашей милости так проворно, что узка ему будет и широкая дорога!

— Каноники полны отваги, сказал архидиакон. Тот размахивает мечом, этот пробует пальцем, хорошо ли натянута тетива…

— Тогда будем защищаться, молвил кастелян, ибо, слыхал я, один каноник стоит десятерых капелланов, а один капеллан — десяти тысяч славных простофиль, летом и зимой готовых умереть за добрую власть.

— Что еще скажешь?

— А больше ничего. Отваги у нас столько, что она так и брызжет, однако имей мы к тому же лишних три-четыре сотни воинов, дела наши были бы куда лучше. При этом я еще ни слова не сказал о съестных припасах, ибо это долгий разговор.

Тут кастелян, оставив озадаченного архидиакона, поспешил к городским воротам, однако вовсе не для того, чтобы воспрепятствовать Завишу.

Когда он придержал коня перед толпой растерянных горожан и воинов, которых было у него чертовски мало, раздались три громовых удара в ворота, так что те чуть не расскочились надвое.

— Эй вы, по ту сторону, хорошо ли вы меня слышите?! В третьем часу королева въедет в эти ворота, и пан Завиш приказывает вам приветствовать свою государыню! А ну-ка, сильны ли ваши глотки? Умеете кричать славу? Крикните на пробу да полным голосом, во всю Мочь! Да не так тихо! Не так испуганно! Гром и молния, не слышу, чтобы кто-нибудь отозвался! Боюсь, ваш епископ, тихоня, привил вам дурные манеры!

Когда отзвучала эта речь, какой-то шутник взобрался на стену и помахал рыцарю Завиша своей шапкой.

— Гляньте! — вскричал этот шутник. — Птица радости и голубь мира! Клянусь честью! Не моя вина, что у него одно лишь перо, да и то не голубиное, а выросло в хвосте боевого петуха! Эй, ваша милость, которая стоит там, ноги в снегу, голова в огне, — этим я не хочу сказать, что мы, люди епископа, воинственны, и вовсе не утверждаю, что петух подходящая птица для епископского герба!

— А ну веселей, веселей! — закричал рыцарь и, расставив ноги, приказал ударить в середину ворот тараном, который приволокли четыре — шесть десятков добрых молодцов.

— Никто не спорит, не возражает, но дозвольте нам, господин рыцарь, выпустить несколько стрел, просто так, и отправить на тот свет с полдюжины ваших здоровяков! Дело в том, что горожане не любят видеть у себя панов, а епископ, наш владыка, каждый день укреплял в нас такой вкус, в особенности по отношению к высокородному Завишу! Повторяю, нас наняли сражаться, и тот, кому дорога жизнь, пускай отойдет от ворот! Эй, начинаем!

Сказать-то легко, а вот арбалеты, и так-то тяжелые, становятся и вовсе не в подъем, когда не помогает надежда. Вот в сечи другое дело! Тогда остервеняешься и бьешься как бешеный но до того, как прольется алая жидкость, люди не очень-то жаждут битв. По крайней мере не жаждут их те, кто трезвым рассудком угадывает, чем дело кончится, и что, как ни крути, а им же и достанется на орехи, и что их господин — крохобор и сквалыга. Одним словом, в Пражском граде достаточно было противников Завиша, зато гарнизон кастеляна не обнаруживал никакого рвения в обороне. Когда же на сторону Фалькенштейна переметнулось несколько дворян, вызвав пущее расстройство в рядах осажденных, наш милый Завиш вступил-таки в Прагу и именно в третьем часу дня.

Из окон свешиваются разноцветные ткани, вся улица черна от еловых и пахучих сосновых веток. Окруженный дворянами — все нарядны сверх меры, на шлемах развеваются перья, — проехал Завиш от ворот до первых домов. Тут он сошел с коня. Отбросил щит, снял стальные рукавицы, шлем и отдал их оруженосцу. С непокрытой головой и обнаженным мечом ждал он королеву. Она приблизилась, и Завиш преклонил колено в снег и поцеловал ей руку.

После этого уже оруженосцы, девы, дамы, пажи, все, у кого искрятся глаза, кого не обглодала старость до мозга костей, мужчины, веселые песенники и добрые ребята, влюбленные в этот прекрасный мир, — все надрывали глотки, выкрикивая королеве тысячи приветствий. И королева того заслуживала, ибо была добра, благородна и высока духом. Один взгляд на нее и на ее друга трогал душу и наполнял сердца нежностью. После ужасов голода и после тощего правления епископа, который, словно тлеющий уголек, перебрасывал с ладони на ладонь одну какую-нибудь мыслишку, который вечно морщил лоб и не знал, с какой ноги ступить, люди увидели наконец рыцаря и даму без страха.

И долго еще после того, как горожане разошлись по своим очагам и в Пражском граде запылали лучины, — долго еще можно было видеть женщин, перебегающих через улицу к соседкам, которым повезло видеть королеву. Долго еще торчали на углах юные пажи с пальцем во рту, ослепленные виденным. Они и мороза не чувствовали, и снег им был нипочем. Их обуяли мечтания.

Голод, и всякие страхи, и епископ, чья шея в морщинах, — все было забыто вскоре после прихода Завиша. А дней через десять вернулся в Прагу юный король Вацлав, и, когда обнял он свою мать, город возликовал вновь.

Епископ Тобиаш и приближенные его краткого правления собираются на полпути из Чехии в Моравию, в монастыре братьев миноритов. В холодной трапезной расселись по тяжелым скамьям. Подали сушеную рыбу. Такой ужин вызывает негодование у епископа, и устрашенный настоятель опускается перед ним на колени. Целует руку, просит святого благословения, а мысль его тем временем обследует кладовую и причитает: «Ах, как ужасно! Наверное, у нашего лентяя эконома нет ничего получше… Боже милостивый, мы питаемся сушеными карпами, и всегда монастырская братия довольствовалась лососями. Чем же угостить епископа?»

Вскоре после этого можно было видеть монастырского слугу, как он карабкается на чердак и по самое плечо сует руку в голубятню. Отвернув лицо и прищурив один глаз, он вытаскивает оттуда две пары пищащих голубят. Тем временем другой слуга где-то в углу конюшни режет петушка и черную курицу. Жалкое угощение, но, видит Бог, монахам ничего роскошнее и не снилось. От воскресенья до воскресенья питаются они лепешками и бобами.

Наступил час ужина, и брат главный кухарь несет на стол курчат, отлично зажаренных, отлично разделанных, вкусно пахнущих. В это время епископ как раз держит речь, выражая свои опасения: он ноет, хнычет, злится, не зная, что предпринять и где искать помощи.

Как подаешь, настоятель?! В одной руке кувшин с вином, в другой сковородка — право, ты смахиваешь скорей на какого-нибудь корчмаря, чем на духовную особу! И я не слышал звона к вечерне! Никто не пел часы, а вот из трубы твоей кухни дым столбом!

И, оттолкнув блюда с курятиной на середину стола, епископ обратился к своим дворянам:

— Друзья, Бог ниспосылает мне чувство смирения. Вижу, нам не победить. Вижу, у Завиша слишком много воинов, и ему удалось прочно завладеть особой юного короля. Таким образом, нам остается только просить о прощении, склонить выи и признать, что власти нашей пришел конец. Этим я, однако, вовсе не советую сложить оружие. Почему? Да потому, что знаю доброго покровителя, который может играючи рассеять войска Витековича, не я не назову его, ибо если я боюсь Фалькенштейна, то опасаюсь и того, кто желал бы поспешить нам на помощь.

— Епископ Тобиаш, кто же этот покровитель, которого ты опасаешься?

Имя его у всех у нас в мыслях, но если вы настаиваете, чтобы его произнес я, слушайте: быть может, кому-нибудь из дворян спросить совета у короля Рудольфа Габсбургского? Да? Нет? Да?

— Седлайте коней, — сказал пан Сезима из Красова. — Отправляйте посланца к Габсбургу по приказу епископа; он, садясь за стол, высказал, что у него на душе!

Тут Тобиаш вскочил и резко выкрикнул:

— Нет, нет! Ничего такого я не говорил! Я ничего не приказывал! Я только спрашивал совета!

— Ба, — возразил Сезима, время не терпит; седлайте коней, как повелел епископ!

И два посланца отправились в Рейнскую землю к королю Рудольфу, а епископ с устрашенной душою, без всякого аппетита и настроения назло поел сушеной рыбы.

В ту пору у Рудольфа Габсбурга были затруднения в собственной стране. Он стремился закрепить за своим родом владычество над Рейнской областью и над Австрией, и ему важно было, чтобы Чехия оставалась слабой и дурно управляемой. Прослышав, что Фалькенштейн, которого он знал как человека безмерно решительного, выдвинулся вперед, — тотчас понял, какие помехи может чинить ему этот вельможа (не останавливающийся ни перед чем). И увидел Габсбург, что чешские дела выскользнули у него из рук, и созвал своих советников и исповедников, чтобы обсудить с ними положение.

— Король, — сказал один из советников, ничего дурного для тебя я в этом не вижу. Я уверен, ты — счастливый король, ибо Завиш, рыцарь, который не поколеблется прибегнуть даже к коварству, полностью тебе предан. Не он ли изменил своему королю и повелителю ради тебя?

— Ах, ответил Рудольф, раз уж мы этого коснулись, не могу скрыть от вас, как гнетет и давит мне душу эта измена!

И Рудольф вздрогнул. Он был человек набожный. Измена, низкие интриги и мятежи оскорбляли его христианские чувства. Он сложил ладони словно к молитве и задумался о мере своего участия в прегрешении Фалькенштейна. Задумался о далекой Чехии. Внутренним взором видел он славного короля, видел и Завиша, жаждущего гибели своего суверена, видел страшные годы безвластия и помощь, оказанную им Витековичу; видел дочь свою, которая станет чешской королевой, — и душу его теснило недоброе предчувствие. Мнилось ему, что Чехия — бранное поле страстей и злобы. Мнилось, что эта земля породит Антихриста, и тем паче склонялся к решению против Завиша. Решение Рудольфа было в пользу епископа Тобиаша: Рудольф задумал подать ему помощь и внушить Вацлаву мысль о примирении.

Кончив молиться, Рудольф поднял глаза на окно, за которым спускались сумерки, и тогда исповедник его попросил дозволения говорить и сказал:

— Король, эта прекрасная страна снова расцветает. Я посетил чешские монастыри и города. Я видел, к ним возвращается богатство. Амбары снова полны, поля зеленеют, ширится слава их городов, серебро корзинами поднимают из недр земных, и сладостен там звон колоколов. Эта страна любезна праведникам и ангелам. Я слышал набожные речи чешских людей и видел, что они ищут правды. Я уверен — Чехия поднимается. Верю, дочь твоя будет царствовать в счастливой стране, и верю, что Завиш, этот рыцарь без страха и упрека, будет ей полезен. Пражский же епископ никоим образом не сравнится с Фалькенштейном. Кто он, этот Тобиаш? Вот он правил — но его правление было правлением теней, правлением голода и хаоса.

Внимая этим словам, Рудольф думал о своей душе. Думал о тяжких испытаниях, что даны в удел властителям, ибо Бог требует от них исполнения слишком разнствующих законов. Он требует, чтобы властители соблюдали земные обычаи — и в то же время не отступали от Заповедей Божьих, а ведь одно с другим не согласуется.

«Ах, Боже милостивый, пока в соседних странах нужда и голод, пока там слаба власть, дела Габсбургов хороши. Тогда у нас ни в чем не будет недостатка, воля наша распространится далеко за пределы собственной страны, и будем мы властвовать и за этими пределами. Если же в какой-либо другой стране возвысится сильный король, начнутся войны. Так было исстари, так устроил Господь Бог и Дева Мария!»

Подобные мысли привели короля Рудольфа к перворожденному сыну Пршемысла, к Миколашу. И сталось так, что этот внебрачный Пршемыслович соединил свою ненависть к Завишу с ненавистью Рудольфа Габсбурга и (вместе с епископом Тобиашем) сделался в Чехии главой габсбургской партии. Во времена, когда все алкали только власти, король, епископ и прекрасный Пршемыслов сын дарили своим доверием то одного, то другого. Вчера человек им мил, сегодня они клеймят его званием предателя и произвольно, в зависимости от собственной выгоды, меняют свое расположение.

И вот, когда король Рудольф взял под свое покровительство епископа Тобиаша и стал добиваться примирения, прося в этом деле содействия короля Вацлава, Завиш отправился к вождям габсбургской партии и, выступая от имени короля (сам как истый король), без мстительных чувств и с великим благородством заключил с ними соглашение. Земли, захваченные епископом и его панами за время их краткого правления, были, конечно, возвращены короне. Так Завиш (хотя дух его ни в чем не изменился, зато изменилось все вокруг него) с прежней отвагой и силой воли делал именно то, что он когда-то ненавидел у Пршемысла.

Вот какой смысл заключен в совокупности деяний, ибо во времена великих перемен утрачиваются связи и старые мотивы на новый лад звучат в новых делах.

После соглашения, укрепившего власть Завиша, наступили в Чехии небывалые времена. Все, кто действовал тихой сапой, люди половинчатых решений, те, кто не знал, как встать и как приняться за дело, унылые, заплесневелые, люди короткого дыхания, святоши, ханжи и подобный сброд — все исчезли из окружения юного короля Вацлава. Земские должности перешли в руки друзей Завиша. Всякая неопределенность изгнана, и очень многие дворяне, даже прелаты, старались походить на рыцаря, который смеется от души и всегда говорит только то, что хочет сказать, не более и не менее того.

Хорошо с Завишем! В делах строгий повелитель, в играх и развлечениях он бывал безмерно приветлив. Право, как можно было не любить его? Кто мог бы воздержаться от любви? Кто не был заодно с юным королем Вацлавом? Кто мог не чувствовать отвагу и силу Завиша? Кто не разделял веселье и счастье, наполнявшие его душу?

Король Вацлав стал верным другом Фалькенштейна и проводил в его обществе много времени.

Однажды лучший егерь Завиша поймал оленя. Не загнал, не пронзил копьем, не уложил меткой стрелой. Ничего подобного! Выследив, когда рогатый красавец ходит к лесному роднику на водопой, егерь поставил там тенета и поймал животное живым и здоровым, не повредив ни ветвистых рогов, ни ног его, ни горделивой шеи.

— Огороди часть хорошего пастбища, егерь, огороди славный уголок, где растет самая свежая и зеленая трава и бьет источник. Введи туда шестилетка, пускай оправится и окрепнет на ноги! Ухаживай за ним, егерь, ибо предстоит оленю долгий бег!

Затем, когда олень поправился и обрел прежнюю резвость, Завиш приказал своим людям трубить в рог.

Рог затрубил, зазвучали охотничьи кличи, и Завиш вошел в покой, где юный король сидел со своим капелланом.

— Друг, поспешите! Капеллан пусть закончит рассказ о сотворении мира и о разливе вод, что слывет потопом, а слуги пускай принесут вам добрые сапоги; заткните за пояс нож, охотничий тесак, славный кинжал! Ну же, веселей, друг! Поскачем по полям и лугам, по низким кустам и высокой дубраве! Поскачем за оленем, за статным шестилетком. Вставайте! Оставьте науки, дайте отдых и вашим наставникам, ибо даже солнце и месяц не всегда одинаковы, показывая нам то веселый, то важный лик!

С этими словами взял Завиш пергаментные свитки капеллана и задул в них, как в трубу, смеясь от всего сердца.

На дворе ждала красивая кобылка. Жеребец Завиша рыл землю ногой, его тонкое копыто стучало по «кошачьим головам», сиречь по булыжникам, уложенным крест-накрест от ворот до ворот и от стены к стене. Молодой король радостно внимал этому звуку. Он обнял Завиша за тонкую талию, поднял лицо к его красивой голове, и королева увидела, как смешались их волосы: пышные кудри мужчины и нежные пряди юноши сплелись точно так же, как их мысли и смех.

Вацлав сел на кобылку, вскочил в седло Завиш, удалые ловчие окружили их, и королева Кунгута помахала рукой, желая им удачной охоты. Ах, оба были прекрасны, оба достойны любви, и от внимания королевы не ушло, что ловчие теснятся и толкаются, ибо каждый хотел быть поближе к рыцарю и к мальчику.

Тем временем где-то далеко отсюда главный егерь вплетал в оленьи рога ленту двух цветов (белого и алого).

— Наш пышнорогий приятель, — сказал Завиш, — будет украшен бело-алой лентой. Это цвета великого короля. Цвета властительного рода. Загони оленя, овладей лентой и укрась ею себя — и, украшенный, войди в храм!

Дали сигнал. Король захлопал в ладоши, взвился в седло легче перышка, охотники тронулись с места и с веселым гиканьем поскакали на луг. Мчались во весь мах! Вот уже завидели свору гончих, почуявших зверя, а вот и сам олень!

— Ах, друг! — вскричал Завиш и, схватив за узду кобылу Вацлава, резко остановил ее. Вижу, неровен бег животного, с ним что-то случилось. Вернись, ибо не подобает тебе, который когда-нибудь будет преследовать князей, избирать столь легкую добычу!

А на олене уже повисли собаки. Завиш с глубоким почтением снял ленту с рогов и кивнул ловчим, чтобы те вонзили в горло оленю тесак и разделали тушу по всем правилам. Сам же повернул коня и поскакал на равнину, с равнины на холм. Он несся, не разбирая дороги, по ложбинам, по скалам, по осыпям, а юный король и челядь летели следом. Раскраснелись от ветра их лица, развевались корзна, что носят охотники, перебросив через плечо.

Ничего нет прекраснее и ничто не веселит душу так, как бешеная скачка! Стремглав, словно ветер, словно грозовая туча, гнали они коней с холма в тесную лощину. Возле Страговского монастыря, там, где лощина заворачивает, Завиш увидел вдруг впереди себя кучку каких-то всадников. Они ехали медленно, притомившиеся лошади понурили головы и приседали на задние ноги. Шаг их был неверен и шаток. Завиш крикнул мощным голосом, чтобы они посторонились:

— Дорогу! Сворачивай! В сторону!

Поднялись испуганные крики: «Иисусе Христе!» Ловчие завопили от страха — радумывать было некогда. Их коней уже не сдержать, путники падут под ударами копыт, и королевская свита потопчет их… На беду, люди, ехавшие по глубокой лощине, были мешкотны; они оцепенели от неожиданности… Да приимет Господь их души! Другим же всадникам дай Бог свалиться так, чтобы сломать только ноги, не шею!

Завиш уже видит разинутые рты этих трусишек. Видит, как слуга хватается за свои сумки, как он бледнеет, как расширяются его зрачки.

Плохо дело! Тогда вымчался Завиш на полкорпуса коня впереди Вацлава и, схватив кобылу короля за храп, рванул ее в сторону, на крутой откос Лошадь внеслась на высокое место и, зарывшись передними копытами в осыпающийся песок, застыла, словно вонзившееся в землю копье или стрела.

Ловчие несколько отставали от короля и Завиша, им еще кое-как удалось справиться со своими лошадьми: один тоже выскакал на откос, а трое, не успевшие это сделать, на полном ходу врезались в кучку перепуганных слуг, расшвыряв их, подобно камню, брошенному в стайку воробьев.

Пока те, кряхтя и откашливаясь, поднимались с земли, господин этой медлительной челяди обратился к Завишу на отличном немецком языке, объясняя, кто он и куда едет. Держался он весьма учтиво, ибо все происшедшее внушило ему уверенность, что встретился он с рыцарем в высшей степени благородным и отважным.

Завиш, узнав, что разговаривает с послом короля Рудольфа, отвечал столь же учтиво, что побудило и Вацлава приветствовать гостя. Затем, обратившись к молодому властителю, Завиш сказал:

— Выслушай меня, король. Девять всадников из десяти на таком скаку сломали бы себе шею. И я еще не говорю о внезапном прыжке в сторону! Твоя кобылка взлетела на откос и стала как вкопанная. Она все еще дрожит, все еще ржет в испуге, а ты улыбаешься. Ты прекрасный наездник, король! Повяжи же на грудь себе бело-алую ленту! Укрась себя королевскими цветами.

Юный король ласково отвечал ему.

Когда они вошли в покои, Завиш обратил к гостю несколько приветливых слов, но, видя, что посол смущен, не решаясь начать разговор, удалился. Тогда только развязался язык посла. Поклонившись Вацлаву и отдав поклон королеве, он скрестил руки на груди и заговорил так:

— Мой повелитель, всегда умножитель могущества и великий победитель, тебе, король, и тебе, королева, шлет свою любовь! С сердечной заботой думает мой господин о трудностях, возникающих перед молодым королем, и с сожалением видит, что дружественные роды пребывают в отлучении друг от друга; с огорчением следит он за событиями, которые, подобно некоей крепостной стене, встали меж высокородным Вацлавом и высокородной Гутой, чьи судьбы связаны и соединены святою Церковью.

Посол умолк, а Вацлав (по юношескому обыкновению порывисто, легкомысленно, прибегая к слишком резким выражениям) прервал его степенную речь. С пылающим лицом, покраснев до корней волос, на едином дыхании заговорил он о своем наследстве в Каринтии, о пане Завише из Фалькенштейна и о Габсбургах. Королева в ласковом смущении обняла сына, посол поднял брови; наступило короткое молчание, и стало так тихо, что можно было расслышать, как потрескивает сундук и как во дворе кто-то клянется именем повелителя.

— Король Рудольф назначил один их своих городов для встречи и заключения брака, — заявил посол и продолжал говорить, как велит старинный обычай: обстоятельно, медленно, без выражения, подобно епископу, читающему молитву.

В разгар речи взгляд его упал на ленту, украшавшую грудь короля. Алый и белый цвета напомнили о Завише и о Пршемысле, и посол утратил хладнокровие.

«Черт бы побрал этого Завиша! — подумал он. — Был когда-то бедняк, позднее стал изменник, с которым мой высокий повелитель разговаривал через плечо, — а теперь становится между властительными родами! Он передал свою строптивость этому львенку, который едва меня слушает. Наговорил ему о каком-то наследстве и церковных ленах там, в далекой Каринтии…»

Долго еще оттягивал встречу чешский двор, но наконец она состоялась в одном приграничном городе.

Звонят колокола. Восхищенный люд толпится на площади, во всех окнах — голова на голове, на улицах давка.

Стихает трезвон. Девушки посылают рыцарям воздушные поцелуи и пищат от смеха, скупцы придерживают карманы, торговцы, расставив ноги, вертят большими пальцами, подростки почесывают лодыжки носком башмака, старички и малые детки утирают носы.

Когда же начнется?

Из храма выходит процессия.

Епископ… второй… третий… шестой! За ними — туча каноников, сугроб белоснежных сутан и седин. Что дальше? Пауза — словно более крупный шарик в четках, посвященный молитве к Богородице посреди длинного ряда тех, по которым читают «Отче наш».

А теперь — трубите, трубы! Бейте, барабаны! Король! Король приближается! Король Рудольф в золотом венце. Король Вацлав Чешский, второй этого имени, Пршемыслович. На нем черная мантия, подбитая горностаем, и шапочка с перьями на роскошных кудрях.

За ним выступает высокородная Гута в окружении дев. Все улыбаются. Дождем сыплются цветы. Семь лепестков прилепилось к покрывалу Гуты.

Несказанно прекрасная, в темно-зеленом платье, шествует Кунгута, за нею герцог Миколаш — друг одного короля, брат другого, внебрачный Пршемыслов сын. Он весь в золоте, обут в серебряные башмаки. Он тоже вскоре женится.

Кто же завершает процессию?

Маркграфы Бранденбургские, герцоги Баварские, князья, графы, вельмояш, дворяне — этих не счесть.

Процессия выстроилась. Время потехе! Сейчас заиграют две группы музыкантов. Но до того, как они начнут, шутам дозволено кукарекать, дуракам реветь. Пускай ходят на руках, пусть покажут свои коленца!

Весело смотреть на них. Народ ликует, шапки, все в лентах, взлетают до самых чердачных окон, из которых свешиваются гирлянды.

Горожане, мелкие шляхтичи, бедняки, пробившиеся на края площади, вспрыгивают друг другу на плечи.

Удачи и счастья!

Удачи и счастья юным супругам!

Процессия двинулась. Гута потупила взор, юный король шепчет ей что-то на ушко.

На другой день после освящения храма (при миноритском монастыре) и накануне новых празднеств король Вацлав встретился со своим старшим братом Миколашем. Поцеловались в уста. Король обещает Миколашу Опавское герцогство. Заключает договор на три года верной дружбы, и епископ Тобиаш не верит собственным ушам. Он бледнеет, сжимает губы, он ищет короля Рудольфа.

— Король, высокородный умножитель могущества, ныне предающийся празднествам, — у меня недобрые вести: бастард Пршемысла помирился со своим братом! Они вступили в сговор! Король отдает Миколашу Опавское герцогство!

— Если б законный сын Пршемысла помирился со своим незаконным братом по причине любви, оба были бы достойны хвалы. Я, король, подарил бы тогда одному из них мантию, другому чашу, и епископы благословили бы их, а Дева Мария возрадовалась. И было бы хорошо.

Нет, король, — возразил Тобиаш. Спор запутывается. А это плохо для правого дела, но хорошо для Завиша, ибо примирение состоялось по его совету.

— В вашей прекрасной стране я слышу один только хриплый голос измены! — вскричал Рудольф. — Верен ли ты-то, епископ?

— До гроба, — ответил тот.

Вскоре после этого — на лбу ладонь, в руке перо епископ сочиняет послание. Он пишет наместнику святого Петра. Пишет неправду. Клевещет на Завиша. Выдумывает его грехи, говорит о позорных деяниях, и он настолько бесстыден, что не колеблется припутать сюда имя королевы.

Письмо летит в Рим, и вновь избранный папа Гонорий IV, осведомленный Завишем, молча откладывает письмо в сторону. Уничтожает жалобщика Добиаша своим молчанием. Не обращается к епископу. В папской булле (присланной в Прагу в ответ) о епископе даже не упоминается. Ни слова нет в ней о Тобиаше, зато есть в ней разумные наставления чешским вельможам. Каждый может прочитать эти прекрасные слова.

После всего этого Завиш при великих торжествах объявил о своем браке с королевой и добился от Вацлава многих привилегий для королевских городов.

После того, как епископ Тобиаш столь мало успел со своим оговором, имя Завиша высоко поднялось в Чехии, и власть его укрепилась, идеи же его возобладали даже среди многих дворян. Король Вацлав и ранее был ему предан, доверял ему, любил его. Руководился советами Завиша, шел по его пути и вновь и снова требовал возвращения утраченных имперских прав и наследства Пршемысла. По этим причинам между Рудольфом Габсбургом и Вацлавом возникла враждебность. Уже пали резкие слова, уже дело клонилось к войне. Но тут вспыхнули беспорядки в Австрийских землях, и внимание Габсбурга отвлекли внутренние раздоры. В то же время коварный епископ вызвал волнения и в Чехии, и королю с Завишем пришлось вместо военных походов заняться внутренними врагами. Не только это: некоторые замки (и даже монастыри) сделались гнездилищем разбойничьих шаек. Выпалывать бурьян — работа трудная. Завиш справился с нею быстро.

В стране снова спокойно. Фалькенштейн, бок о бок с королем, возвращается в Прагу. Он сходит с коня и снимает доспехи — тут подступают к нему магистры лекарского искусства и священник, старый поверенный.

— Правитель, века влекутся, дни капают по капле, час же падает словно стрела! Бог не дал нашему сердцу знать, когда настанет последнее мгновение, но кто же не знает, что оно всегда близко? Верь мне: оно олизко! Оно уже здесь, оно стучится в двери, сердце мое устрашилось — и неведомы мне такие молитвы, что могли бы отдалить его, неведомы слова, которые утешили бы тебя, правитель, и юного короля. Высокородная госпожа, королева, мать короля и твоя супрута, благородная государыня Кунгута нездорова. В вечерние часы горло ее воспаляется, кровь выступает йа устах, и руки ее прозрачны, лицо же горит.

Завиш не отвечает, молчит, бледнеет. Оставив священника, старого своего поверенного, оставив магистров лекарского искусства, спешит он к королеве. Берет ее за £уку, привлекает к себе на грудь — он готов сразиться со смертью! Не верит неизбежному, всем существом он устремлен к надежде.

— Дошла до меня весть, донесся голос, который отворяет землю, словно двери. Мой друг, мне казалось, что жизнь кончается. Когда блуждал мой взор от звезды до звезды, являлись мне грустные мысли, но ты их рассеял, мой друг, и не даешь мне позволения уходить и говоришь, что сейчас светлый день. Молю вас, Господь и Дева Мария, и вас, святители, — дайте же, чтобы дыхание друга вырвало меня из одиночества, которое меня ужасает, и чтобы исчезла тьма, простершаяся от звезды до звезды!

Невдолге, когда пробил час королевы — а случилось это в сентябре, дня четырнадцатого, а лета Господня тысяча двести восемьдесят пятого, — Кунгута скончалась. Завиш и Вацлав нашли ее залитой кровью, и это ужасное зрелище, и горе, и скорбь, сокрушавшие их сердца, сделали их еще большими друзьями.

Как согласуется это с гем, что случится вскоре? Как согласуется с гневом и ненавистью, которые уже на пороге?

Некоторые дворяне отпали от Завиша. Им казалось — правитель слишком похож на короля Пршемысла. Им казалось — он умаляет могущество вельмож, и они подозревали, что в его высокие мысли вошла королевская сила, и обвиняли Завиша. Жаловались на него Вацлаву, вступили в союз с епископом, но король отмел их обвинения. Он подтвердил право Завиша на владения с богатыми городами и крепостями, принадлежавшими королеве, он хочет, чтобы сын Кунгуты и Фалькенштейна, Ян, был богат, он изъявляет ему свою любовь, а Завиш (как прежде) старается укрепить королевскую власть. Он разбивает козни епископа, завязывает дружественные переговоры с венгерским королем и претендует на руку сестры короля Ласло, Эржебет. Завиш строит великие планы. В сердце его нет места унынию, он молится за мертвых и готовит новые деяния.

Завиш пребывал в Буде, когда юная королева Гута переступила границы Чехии. В ее свите десять девиц, капеллан — добрый приятель епископа Тобиаша, — пять придворных, постельничий, большое число служанок и швейцарцев, назначенных заботиться об ее удобствах.

Король Вацлав с тремя сотнями рыцарей выехал навстречу супруге в Кадань. Когда оба поезда должны были сойтись, слуги зажгли свечи и на четырех жердях натянули великолепный пурпурный балдахин. Запели дудки, волынщик нажал на свои мехи, и рыцарские дружины двинулись: одна навстречу королеве, другая — королю.

Вацлав приветствовал свою супругу, затем, дав знак одному из чешских панов, молвил:

— Государыня, взгляните милостиво на этого рыцаря. Он искусен в битвах и отлично владеет мечом. Он храбр и добродетелен. Шлем его обвивает шарф, и вы без труда догадаетесь, что он держит в тайне имя той, служению которой себя посвятил.

Рыцарь преклонил колено. Король назвал его имя, перечислил победы, одержанные им в рыцарских турнирах, определил его место в свите королевы и его звание. Затем он представил Гуте еще пятерых вельмож. Первый из них назначался виночерпием королевы, второй ее постельничим, пятый — стольником. Это великая честь для рыцарей, они обрадованы, но королева печально опускает глаза.

— Одна я одинешенька в чужой стране, далеко от родного дома, но вы, король, сами будете охранять меня. Вы хороший король, и хороший супруг, и славный рыцарь. Поблагодарите же, прошу, этих дворян и скажите им, пускай они держатся где-нибудь в отдалении, и пускай примут они в свою среду тех, кто пришел вместе со мной в ваши пределы. Заклинаю вас Спасителем и той любовью, какую предписывает вам честь, — будьте, король, мне в помощь! Коварные люди в вашей стране чернят перед вами верных придворных, неверных же восхваляют и кладут враждебные чувства между вами и моими родными, между вами и епископом Тобиашем. Король, послушайтесь советов моего отца и удалите от себя этих коварных! Держитесь верных! Мне же позвольте зреть знакомые лица, дабы не оставаться совсем одинокой, когда торжества или дела государственные отзовут вас из столицы!

Король согласился, мысленно говоря себе: «Завиш, Завиш! Дурной совет ты мне подал! Неладно ты говорил, нехорошую мысль внушил мне. По твоему настоянию хотел я отослать приближенных королевы, и что же вышло? Ничего хорошего, ибо королева огорчена, боится коварства наших людей, и я испытываю великий стыд за то, что испугал ее и должен теперь менять свое решение…»

Есть возраст, есть годы и периоды, когда человек с великим негодованием обращается против своих наставников, когда он жаждет самостоятельности и оскорбляется отеческой опекой. Есть возраст, когда юноши — голова в огне и смятение в сердце (от любви ли, от жажды любви или дела) — хватаются за меч, и восстают всеми силами, и перечат отцам и старшим братьям.

Есть возраст неопределенности, есть сердца, терзаемые сомнениями. Кто жил в заточении и узнал страхи, кроющиеся во тьме, и слышал жуткий крик филина, кто прошел подземельями ужасов, кому еще снится место страданий (этот сад, эта изнанка рая, этот страшный узел времени, в котором сплелись день и ночь); кто познал тоску темниц, паутины в которых шевелит смерть, кто узнал самое страшное и видел косящий взгляд измены, — как же может тот не поверить, что где-то в засаде опять притаился наемный убийца?

— Король, вы грустны, вы проводите много времени за молитвой. По ночам из часовни доносятся глухие удары. То не ваше ли чело, король, бьется о каменные плиты? За что вы молитесь? За душу свою, что столь ласкова, или за своего недруга? Король, ваши мысли — о Завише? Он вступил в союз с Хенриком Вратиславским, через брак вошел в родство с венгерским королем, а ведь эти два суверена — ваши враги! А далее? Или не знаете вы, что пойман убийца, бродивший под стенами? Разве мало доказательств тому, что Завиш покушается на вашу жизнь? Не тянется разве он к трону, и не его ли сторонники беспрестанно раздувают смуты и войны? По пустячному поводу, король, разошлись вы с Альбрехтом Габсбургом; слово предателя посеяло неприязнь между вами и теми, кто склонен к любви. Ах, король Вацлав, за что же вы молитесь — за то, чтобы Господь и Дева Мария вырвали вас из тенет человека, присвоившего герцогский титул, или за душу вашего сыночка, ныне пребывающего в раю?

Король молчит, не отвечает. Не может он ни спать, ни поднять взоры к ясному небу, он охвачен тоской. Измена его ужасает — и не отличает он правды от низкой клеветы.

А Завиш?

Что до епископа, то Завиш его презирает. Что до дворян, отпавших от него, то их он собирается наказать. Окруженный верной дружиной, слишком любимый, слишком жадный к жизни, стремится он вырваться оттуда, где ему тесно. Интриги лишь укрепляют его доверчивость, хмурое молчание подстегивает его доброе отношение. Он уверен в своей воле, уверен в своем короле.

С наступлением зимы Эржебет Венгерская родила Завишу сына. Герцог благодарит Деву Марию, покровительницу рожениц, и пишет два письма. Первое — чешскому королю Вацлаву, второе — королю Венгрии, брату своей жены. Письмо Вацлаву начинается так: «Королю, высокому, доброму, ласковому, с которым я провел долгие годы и который скорбит о смерти своего сына». Дописав эти первые строки, вкладывает Фалькенштейн все сердце свое в слова утешения. Он молит доброе Небо не пресекать течения жизни. Возвеличивает род Пршемысла, возвеличивает короля и его королеву и просит, требует, настаивает, чтобы король соизволил почтить замок Завиша и присутствовать на торжестве крестин.

Затем Завиш подписал второе письмо и привесил печати. Он рассчитывал, что оба короля встретятся под счастливым знамением, и вернутся тогда времена определенности, решительности, времена подвига.

Король Вацлав отетил сразу:

«Завиш, молю Бога благословить тебя. Шлю тебе свою любовь и одаряю твоего сына. По душе мне и приглашение, что прислал ты ко мне со скорым гонцом, только хочу я, чтобы ты сам приехал за мною в Пражский град и чтобы за приятными беседами незаметно пробежало время моей поездки к тебе».

В зале Пражского града беседуют Завиш и король Вацлав. Едва последний произнес несколько ласковых слов, снаружи поднялись крики. Король встал; он смотрит через плечо Завиша, взгляд его скользит мимо лица Завиша, король бледнеет и уходит в смятении. В зал врываются девять вооруженных человек.

— Завиш из Фалькенштейна, называющий себя герцогом, — ты пленник короля!

Завиш не сдается. Выкрикнув ответ, он наносит удары, страшные, смертельные. Где-то за стеной король, прислушиваясь к глухому шуму, прижимает кулаки к сердцу.

Девятеро одолели. Ни один не остался без отметин, двое убиты, некоторые при последнем издыхании, но Завиш схвачен. Связав ему руки, тащат его в темницу, что в башне по названию Белая. В тесное подземелье у четвертых ворот на третьем дворе брошен он.

Что повествует летопись дальше? Завиш остался несломленным!

Через окошко темницы слышали люди его звучный голос, и часто мужчины и женщины плакали там, уткнувши лицо в сгиб локтя.

А за стенами башни кипели битвы с приверженцами Завиша, и казалось порой — дело Фалькенштейна еще не проиграно. Но умер Хенрик Вратиславский, убит был венгерский король, в Чехии во всем одержала верх партия Габсбургов — тогда выволокли Завиша из подземелья. Внебрачный сын Пршемысла Миколаш, старый недруг, в страшных унижениях таскал Завиша от замка к замку. И всюду там, где еще не сдавался кто-либо из рода Витека или из друзей Завиша, палач устанавливал плаху из грубо сколоченных козел и окровавленных досок. Затем он втыкал в землю кол с поперечиной и вешал на поперечину колокол. Раздавался глухой погребальный звон, и выродок, состарившийся в презрении, поднимал гнусный свой голос:

— Эй, Витекович, изменник, сдавай крепость! Отворяй ворота, или скатится голова Завиша!

В сентябре, дня двадцать четвертого, добрался палач до крепости Глубокая. Когда умолк его скрипучий призыв, ясным голосом заговорил Завиш, обращаясь к тому, кто владел Глубокой:

— Прекрасный брат мой, не сдавай крепость! Дай знак, чтоб упала моя голова! И не вздыхай, когда палач поднимет топор. Мне сказали, топор лежит где-то у моих ног, но я не смотрю на него. Не вижу ни палача, ни его подручных, и будет мне казаться, что пал я от твоей смелой, верной руки!

После этого Витекович, владелец Глубокой, спрошенный трижды, троекратно дал один и тот же ответ — и Завиш был обезглавлен.

Тело его выдали родным. С великою славой совершали похоронный обряд. Шесть рыцарей несли шесть свечей толщиной с полено. Седьмой держал на вытянутых руках подушку и на ней — шлем, обвитый шарфом; восьмой нес меч Завиша, а девятый — щит, на котором вырезана роза, цвет любви.